Читать онлайн
"Волчья Песнь"

На утро пришла зима.

Я понял это не потому, что в комнате было холодно, ведь стылый мороз властвует на севере с ранней осени и размыкает свои цепкие объятия только к середине весны. Не потому, что ветер то и дело завывал за окном, грозясь выбить ставни, а снег шел уже третий день, здорово припорошив скользкие дороги и не собираясь останавливаться. Лед еще, конечно, окончательно не встал, но все чаще по вечерам я едва ли мог разглядеть силуэты огромных дредноутов и ролкеров, выступающих из тумана, окутывающего море. Не потому, что все раньше к вечеру стихал грохот лесопильни, который разносился по всей коммуне.

Зима, суровая правительница нашего края, окончательно вошла в свои владения. Своим дыханием она оставила узоры на стеклах, потушила яркий глаз маяка на пристани, распушила голубые лапы елей в лесу. Она пришла. Как и любой уроженец севера, я это почувствовал.

Эта зима обещала быть суровой и трудной. Это подсказали мне лоси — обычно они спускаются с гор гораздо позже, не сейчас, во второй декаде осени. Их следы я обнаружил на просеке три дня назад. Уже тогда вовнутрь закралось неприятное предчувствие. Это обнаружил отец — с каждым днем лицо его серело, теряя краски и приобретая озабоченное хмурое выражение. Молчание, из отстраненного превратившееся в ледяное, и то, что он велел мне подниматься на завтра как можно раньше, потому что мы будем готовиться к зиме.

Это ощутил я сам, прислушиваясь к тому, как ночью все чаще в моей груди зарождаются тяжелые хрипы, сердце стучит в ушах и отчаянной болью сковывает пораженные вены на руке.

Я натягиваю армейские штаны, доставшиеся мне от отца, стягиваю с полки шкафа самый теплый свитер из черной овечьей шерсти — в нем я проведу всю зиму. В ванной умываюсь, пытаясь стереть с осунувшегося лица понурое выражение и усталость. Не помогает. Синяки под глазами за ночь стали еще темнее и глубже, или мне только кажется? Кожа окончательно поблекла. Я пытаюсь разобрать на голове ворох черных кудрей, которые топорщатся в разные стороны, но быстро сдаюсь. Плевать, они и в лучшие времена никогда не лежали должным образом. С полки я хватаю баночку, высыпаю на ладонь две таблетки, одну — чтобы притупить боль, вторую — чтобы притупить мысли. Глотаю, запивая водой из под крана. Сегодня мне снился очередной кошмар, о котором хочется поскорее забыть.

Внизу на кухне уже хлопочет бабушка. Она бросает на меня раздраженный взгляд — для нее я поднялся слишком поздно. В недрах дома младший брат рассказывает что-то маме восторженным голосом. На газовой плите сковорода, в ней, утопая в масле, лежит жареная треска, оставшееся с ужина. От одного ее запаха в горле встает ком. Завтракать совсем не хочется; вот уже полгода меня тошнит по утрам. Так что я ставлю на плиту чайник, отрезаю себе кусок хлеба, кладу на него ломтик козьего сыра и вгрызаюсь в бутерброд скорее из уверенности, что иначе у меня совсем не будет сил работать.

— Позавтракал бы, — бормочет себе под нос бабушка, очищая рыбину в раковине. — Кожа да кости. Если бы ел хоть по утрам, может быть, и вытянулся немножко.

— Точно. Все дело в завтраках. Сейчас я отведаю этой масляной рыбы, и сразу же поправлюсь, — ощетиниваюсь я. Бабушка цыкает, но больше ничего не говорит.

Вместо завтрака я включаю радио. Старый приемник сначала еле слышно что-то бурчит, настраиваясь на волну, и только потом начинает вещать хриплым голосом диктора сводки новостей. Я слушаю его, бездумно пялясь в окно.

"...после голосования в нынешнюю пятницу, Куриатная Комиция окончательно приняла решение о продлении срока правления Верховного Консула…"

Почти голая ольха, растущая во дворе, затрепетала на ветру. Забавно. Разве нынешний консул хоть как-то справлялся со своей работой? Во время его правления нашу страну, Фьордланд, только отгородили от внутренних государственных дел. Здесь все либо работают на фабриках или лесопильнях, либо заняты охотой и разведением коз с оленями. Мы едва ли можем прокормить самих себя, не говоря уже обо всем Содружестве, которое то и дело поднимает налоги.

"...налог на охрану границ и сбыт повысится в ближайший месяц. Сенат планирует сдать эти суммы в поддержку армии…"

Что и требовалось доказать. Голос диктора перекрывает свист чайника. Я снимаю его с плиты, наливаю себе кипяток и возвращаюсь к радио, переключая волны. Музыка обычно играет только к вечеру, а потому мне приходится опустить рубильник. И без новостей паршиво. Остается успокаивать себя тем, что все решения приходят с юга. Я все равно ничего не могу исправить.

Ни умирающий мир, так и не сумевший оправиться после войны наших предков.

Ни родной край, задыхающийся от радиации, фабрик и сегрегации.

Ни свою семью, расколотую непониманием, горем и скорбью.

Ни даже самого себя, умирающего и потерянного.

Ветра с каждым годом все злее, урожаи все меньше, законы все жестче. Отец отчаянно пытается справиться со всем сам, но даже ему это не под силу. Я стараюсь ему помочь, но с каждым днем становится все тяжелее. Мой брат еще слишком мал, чтобы помогать, бабушка слишком стара, а маме в последнее время нездоровится. Она так и не смогла привыкнуть к здешним горным ветрам.

Мое самобичевание прерывает отец, появившийся на кухне. Он меня не приветствует — разве что смиряет укоризненным взглядом. Борода у него в снегу, под глазами залегли темные тени от тяжелых дум. Я жду выговора, но вместо этого отец хлопает меня по плечу своей огромной, как у всех северян, ладонью, и хмуро говорит:

— Идем.

На улице холоднее, чем я предполагал. Я застегиваю куртку на все заклепки, поднимаю повыше ворот свитера. Снег уныло заметает дорожку, которую я чистил вчера вечером. Я вздыхаю и бреду за отцом, который уже вдоволь повоевал с растениями и протекающей крышей. Теперь настала и моя очередь.

Сначала мы обставляем деревянными пирамидками кустарники, чтобы их не пригнули сугробы. Затем я катаю туда-сюда тачку с оставшимися листьями и перегноем, а отец обсыпает им жалкие растеньица, которые пытается выращивать мама. Потом мы принимаемся латать стену птичника — тот опять прохудился за лето, а нам нужны все наши жалкие пять куриц, с которых хоть иногда можно получить яйца, и старая гусыня, которую так трепетно любит мой брат. После отец удаляется пилить старые ветви ольхи, а я рублю дрова. Дело, которое раньше мне ничего не стоило, теперь дается с трудом — через каждые несколько ударов топором я останавливаюсь, чтобы перевести дух. Через несколько минут в груди уже зарождаются предательские хрипы, и мне приходится снять куртку и перчатки, чтобы стало немного полегче.

Фрисур, в снегу с головы до ног, появляется когда я уже расколол добрую половину дров. Он единственный, кто рад этому серому утру, этому бесконечному снегопаду и колючему морозу. Глаза у него светятся, из-под шапки, нахлобученной до самых бровей, смешно топорщатся черные кудри — такие же, как у меня.

— Надень перчатки, не то заболеешь! — строго предупреждает меня братишка.

— Мне терять нечего, — фыркаю я, натягивая шапку ему на глаза.

— Надень! Перчатки! — не сдается Фрисур.

Я бы рассердился на него, его детская непосредственность — единственный лучик тепла, оставшийся в этом промерзшем доме. Не могу же я гонять его так же, как бабушка или отец.

— Помоги мне, — решаю я остановить спор. — Потаскай готовые поленья в общую кучу. Все равно ты уже накатался в снегу.

Фрисур тут же принимается за работу, на ходу распевая песенку о том, что я должен надеть перчатки. Я его не останавливаю. Лучше работать под аккомпанемент, чем постоянно отвечать на миллион его вопросов.

Я колю дрова до тех пор, пока из-за ворот не доносится звук копыт. Кто-то зовет моего отца по имени раскатистым голосом. Я бросаю топор, Фрисур бросает поленья, и мы оба идем смотреть, кто пришел.

Это оказывается Сверр. А вместе с ним его сын Берси, их лошади и тройка молодых оленей. Видимо, они ведут их домой с пастбища. Или же купили новых только что.

— С утра на ногах, Хавтур? — спрашивает Сверр, протягивая моему отцу жилистую ладонь. Отец жмет ее, не снимая перчатки.

— Навожу порядок, покуда морозы не ударили, — по сравнению со Сверром у отца усталый, глухой голос.

— Благо, есть помощники. — Сверр подмигивает мне и Фрисуру. Я выдавливаю из себя улыбку. Сверру куда легче моего отца. У него, помимо Берси, еще двое здоровых сыновей, оба работают на лесопильне, а сам Берси помогает отцу с оленями.

— Благо, — бесцветно отзывается отец, — проходи.

Сверр опускает поводья своей лошади и идет вслед за отцом. Фрисур увязывается вслед за ними, распустив уши. Я же подхожу к лошади Сверра и осторожно хлопаю ее по шее. Низкорослая лошадка, растрепанная и мохнатая, неопределенного мышастого цвета, точно такая же, как все лошади на севере, бурчит под нос и встряхивается. Лошадям я никогда не нравился.

— Как оно? — спрашивает меня Берси, не слезая со своей лошади.

Берси — ходячая иллюстрация “северной породы”. Широкий, как дуб, с голубыми глазами с небольшим прищуром и платиновыми, почти белоснежными волосами. Сегодня у меня плохое настроение, поэтому я стараюсь на него не смотреть. Не важно, сколько мне лет, меня все равно будет задевать то, что он похож на моего отца куда больше, чем мы с Фрисуром.

— Выживаю, — честно признаюсь я и киваю на оленей. — Готовитесь к зиме?

— Закупаем молодняк. Скоро они уже подорожают в цене. Ну, до этого еще дожить надо.

Я придвигаюсь поближе к оленям, чтобы рассмотреть их получше. Серые шкуры, маленькие отростки рогов. Самый ближний косит на меня испуганный черный глаз. Все они рослые и упитанные. Хорошие олени, если не лучшие. Видно, дела у Сверра идут на лад, раз он может позволить себе сразу троих.

—Знаешь что? — Берси выдергивает меня меня из задумчивости, пока я осторожно касаюсь оленьей шеи, — вчера видел песца на опушке. Мелкий был такой. Весь в грязи.

— Не видел, — вздыхаю я, не поднимая на него глаз.

— С чего это — не видел? Говорят тебе, видел. Ну… краем глаза. Даже следы на снегу остались.

— И какие были следы? Спорим, не ровной цепочкой. Два рядом, а затем еще два. Полупарный галоп.

Берси задумывается, прищурив глаза и смотря куда-то в забор.

— Не могу сказать точно, — уклончиво сообщает он, улыбаясь.

— А я могу. Песцы в эту пору уже не могут нигде изваляться — на дороги они не выходят, а тропы уже замело. Ты видел зайца. Песцы уже выбелили к зиме, а зайцы еще нет. И отметины от лап песцов другие. Они двигаются ровно, потому идут рысцой. А зайцы — скачут. Ты бы это знал, если бы поглубже заходил в лес.

— Вот еще, — усмехается Берси, показывая ряд крупных зубов. — Это ты любитель таскаться по лесу и рассматривать там следы всех подряд. Много кого поймал на зиму?

Я неопределенно пожимаю плечами. Я уже давно не захожу глубоко в лес. Теперь зачастую у меня не хватает сил пробраться через снег. А у подножья немногих встретишь. Мелкие зверьки да птицы. Одна шкурка захудалой куницы никого не прокормит. Охотиться я не особо любил, зато обожал идти по следу. Мой родной отец не был охотником, зато тот, что не по крови — был. Один из лучших охотников нашей коммуны.

— Почему вы вообще ведете оленей отсюда? Вам же спускаться вниз добрый километр? — решаю я перевести тему, чтобы избежать расспросов.

— Так отец пришел за вашим оленем. Ты не знал?

Не знал.

Протянув Берси поводья, я спешу во двор, чтобы поверить в то, что Берси не шутил — Сверр выводит из загона нашего единственного оленя. За ним следует все такой же хмурый отец и безмятежный Фрисур.

— Зачем вам он? — требовательно спрашиваю я, перегородив всей процессии дорогу. — Ягель слишком стар, чтобы быть производителем. И мяса в нем немного — одни только жилы.

Словно соглашаясь с моими словами, старый Ягель утомленно вздыхает. Вторую зиму он тяжело кашлял. Может, ему недолго осталось, может, он не такой крепкий, как раньше. Ну и что? Это все равно наш старый Ягель, который в детстве катал меня на санках. О чем отец думает? Да даже если Сверр, войдя в положение, заплатит за него втридорога, молодой олень будет стоить куда больше. Да и обмениваться, видимо, отец не собирался.

— Твой отец сам предложил, — недоуменно отвечает Сверр, переводя взгляд с меня на отца. — Сказал, что вы не успеваете за ним должным образом ухаживать. А так… шкура-то у него приличная.

Я требовательно гляжу отцу в глаза.

— Потом поговорим, — произносит он со сталью в голосе.

— И как ты собираешься таскать бревна? Загружать их в машину? Носить в руках?

— Одолжим лошадь. Это не так важно, — отец делает строгий взмах рукой. — Я принял решение. Не спорь.

По взгляду отца, по тону его голоса и развороту плеч, я понимаю, что лучше сдаться. Поэтому я отхожу в сторону, позволяя Сверру увести Ягеля за ворота, к остальному стаду. Фрисур подходит ко мне, обнимает за пояс, цепляясь за куртку. Я кладу руку ему на плечо, не зная, чем приободрить.

Все становится только хуже.

— Как ты мог продать Ягеля?

Я накидываюсь на отца сразу же, как мы вошли домой. Он слушает меня, стягивая куртку, глядя на меня сверху вниз.

— А что ты предлагаешь, продать кур? Старую гусыню Фрисура? Ковер в комнате бабушки?

— Зачем вообще продавать что-то? — продолжаю я. В отличии от отца я даже куртки не снял. Так и стою перед ним, сложив руки на груди и хмурясь от негодования.

— Фрисур, иди в дом, — приказывает отец, не поворачиваясь к младшему брату, — Нам надо поговорить.

Фрисур, тихий и беспрекословный, стоит отцу заговорить подобным тоном, быстро разувается и тут же протискивается в коридор. Мы остаемся одни в узкой прихожей. Отец устало опускается на скамью у стены и проводит рукой по дверце старого шкафа, краска на которой уже облупилась.

— Нам нужны деньги, — утомленно повторяет отец свою самую частую фразу за последнее время. — Чтобы пережить эту зиму. Чтобы у тебя были таблетки. Чтобы я мог… — отец глубоко вздыхает, — …чтобы я мог быть уверен, что в случае чего, у меня будут средства.

— Но это не выход! — Я замираю перед ним, а затем все же решаю стянуть с себя хотя бы шапку. — Ты не можешь продавать все, что у нас есть! Ты уже продал наших перепелов. Теперь оленя. Только овцы и остались. Что дальше? Будем продавать все, что есть в доме? Так и до маминых украшений доберемся?

— Будем продавать все, если понадобится, — рычит отец, вскидывая голову. И тут же поджимает губы. — Я бы не продавал Ягеля, если бы у твоей матери оставались украшения, которые можно было продать.

Меня словно ледяной водой окатили. Лучше бы он меня ударил — сильно, наотмашь. Потому что от его слов земля под моими ногами потеряла устойчивость, ноги сделались ватными.

— Ты заставил маму отдать все ее украшения? — голос звучит слишком глухо. Почти сипло.

— Я ее не заставлял. Она сама предложила.

— И ты согласился?! — Из горла вырывается хрип. Я сжимаю кулаки от раздражения. Это все равно, что предательство. — Как ты мог? Ты знаешь, как к ней относятся. Она для них все равно чужая, сколько бы времени ни прошло. У нее за спиной все и так шепчутся!

— Это неважно. Она переживет. Мы переживем, но для этого нам нужна вся наша стойкость и выдержка.

В оцепенении я шагаю взад-вперед по узкой прихожей. Я согласен продать все, что есть в моей комнате, только бы это не касалось мамы. Конечно, она отдала все свои украшения. Она пойдет и на большее, стоит только отцу попросить, обронить неаккуратное слово или просто многозначительно промолчать на заданный ею вопрос. Теперь каждая хозяйка в коммуне начнет обсуждать ее. Только потому, что северяне крайне неохотно принимают чужаков. Меня, полукровку, они еще могли вынести, но маму, такую маленькую, хрупкую, темноволосую, с ее мягким акцентом и тихим нравом, они никогда не примут. Она навсегда останется для них чужестранкой. Уроженкой востока, которую отец привез домой, подобно победному трофею с войны. Даже бабушка ее не приняла, что уж говорить об остальных?

Украшения, которые дарил ей отец, хотя бы заставляли зажиточных хозяек считаться с ней. А теперь… какого ей будет теперь? Не все, конечно, были к ней строги, однако я слышал надменность в голосах некоторых соседок, которые заходили к нам с просьбой или новостями.

— Ты даже со мной не посоветовался! — наконец кричу я, снова бросаясь к отцу. — Что насчет меня? Ты мог бы сказать мне, что нам нужны деньги! Мы бы придумали что-нибудь! Я могу охотиться! Могу работать! Вернусь на фабрику или пойду на верфь!

Отец резко поднимается на ноги, тут же делая шаг ко мне, словно намереваясь схватить за шкирку.

— Ты не можешь работать, как раньше, — чеканит он.

— Могу! — голос упрям, пусть я и не до конца уверен в своих словах.

— Нет! — резко рявкает отец. — Не можешь. Мы уже говорили об этом. Я тебе не позволю. Тебе нельзя возвращаться на фабрику. Там ты начинаешь задыхаться. Не хочу больше слышать, как ты отхаркиваешь свои легкие по ночам. А в лесу для тебя слишком опасно. Достаточно того, что ты таскаешься на охоту с Греттиром и Арвёстом.

Я поджимаю губы, чтобы найти еще какой-нибудь аргумент против. Да, в прошлом месяце я несколько раз едва ли не задохнулся. Ну и что? Может, в этот раз я продержусь чуть дольше. Может, надо просто привыкнуть.

Отец отворачивается, снова садится на скамью, изможденно протирает лицо ладонью, глубоко вздыхая.

— Не заставляй меня указывать на это, — вдруг почти умоляющим голосом просит он. — Просто… просто послушай меня, ладно? Мы живем в суровом краю. Наступают тяжелые времена. Все, что я могу сделать — я делаю.

В миг отец кажется мне гораздо старше, чем есть на самом деле. Сгорбленный, уставший мужчина с сединой в волосах и бороде. Когда он сидит вот так, позволив грузу всей ответственности разом свалиться ему на плечи, мне становится стыдно за свои слова. Он и сам прекрасно понимает, на что идет с продажей Ягеля и украшений матери. Но у него просто не было выбора.

Я действительно не могу больше работать как раньше. Проклятая болезнь пожирает меня изнутри. Мне тяжело дрова наколоть, что говорить о том, чтобы часами рыскать по лесу или не разгибать спину на фабриках. Мне даже на текстильном предприятии становится душно. От запаха рыбы на причале тошнило.

— Но почему сейчас? — вопрошаю я не столько отца, сколько судьбу. Свой тихий дом, холод за его стенами, вечную мерзлоту в горных вершинах и весь родной край, погрязший в снегах и бесконечных правилах, которые насылают на нас члены комиций с юга. — Тебе же исправно платили на предприятии. Ты ветеран войны. Тебе положена надбавка.

Отец вглядывается в меня так, словно я вот-вот должен рассыпаться в прах перед ним.

— Федеративному Республиканскому Содружеству не хватает камня. Угля. Древесины. Мехов. Всего того, что поставляет Фьордланд. Поэтому они повышают ставки. Они не могут платить больше. Только заставлять нас работать усерднее.

— Но это несправедливо! Почему мы должны работать на их благо? Почему бы южанам самим не приезжать сюда на работу?

— Кто захочет жить здесь, кроме нас? Одни скалы, холод, да дикие звери. Может быть, правительство не может понизить мне пенсию, зато может повысить налоги. Им нужно кормить армию. Для нашей же защиты.

Я наконец стягиваю с себя куртку, а затем и ботинки. Продолжать колоть дрова, казалось, не имело смысла. Ничего не имело смысла.

— Прок от этой армии, если нас не от кого защищать, кроме как от медведей и собственных преторов, — буркаю я, пиная обувь к стене.

— Успокойся. Можешь злиться сколько хочешь, но они не виноваты в том, что ты болеешь.

После ужина, на котором вся семья перекинулась едва ли парочкой слов, я возвращаюсь в свою комнату и принимаюсь листать новую книгу из своей скудной коллекции. Подарок матери на семнадцатый день рождения в начале осени. Последний день рождения.

Рисунком чернил на серой бумаге на странице замер громадный зверь со вздыбленным загривком. Я прожу ладонью по иллюстрации, силясь представить ощущение густого жесткого меха между пальцами. На севере можно найти не так много книг. А все, которые мне дарили, почти всегда были об одном и том же.

Волки.

Огромные свирепые звери с длинными когтями, сильными лапами и пастью с частоколом клыков. Как только одного из волков видят в ближних квадратах леса, тут же бьют тревогу. Они по праву считаются одними из самых опаснейших хищников.

Когда-то давным-давно, еще до войны, которую затеяли предки, много видов волков жило по всему миру. Они сильно отличались от тех, которых я знаю. Те волки, волки прошлого, были гораздо мельче наших. Не такие свирепые. Не такие голодные. Здешние, северные волки нашего времени, крупнее оленя и яростно защищают свою территорию. Они взяли из своих предков все, что позволяет им переживать самые холодные зимы: способность неделями обходиться без пищи, умение преодолевать сотни километров без остановки, острый нюх и зрение. Изредка охотники выходят отстреливать волков, чтобы загнать их подальше в лес. Но мало кто хотел встретиться с волком на его территории. Радиация превратила лесных зверей в монстров с кровью в глазах, а стойкий мороз и холод только закалили их.

Я встречал волков только раз. Видел их следы, рассматривал кости их жертв, находил клочки шерсти, зацепившийся за колючки терновника. Но их самих видел только один раз, в прошлом году, издали. Невероятное зрелище. Старшие всегда убеждали меня, что оно и к лучшему. «Если ты заметил волка, то волк заметил тебя пять минут назад,» — вот что неустанно продолжали повторять охотники. В такие дни, как сейчас, мне как никогда хотелось жить там, в морозном лесу, среди волков.

Волки не считают деньги. Не слушают правила, придуманные где-то далеко на юге. Не ругаются с собственными отцами из-за бессилия.

Иногда быть растерзанным волками казалось куда более приятной смертью, чем умирать вот так, мучительно медленно, в окружении родных, которые стали невольными свидетелями, и то ведут себя так, словно ты в порядке, то уже готовы похоронить.

Я беру в руки другую книгу и раскрываю форзац, чтобы взглянуть на карту. Атлантический Эмират, материк на юге в углу карты. Вольные острова, архипелаг восточнее — земли тех, кто нигде не нашел приюта. Восточная Коалиция, родина моей матери, три острова, сосуществующие под одним флагом, но сохраняющие суверенитет. Угасающий от радиоактивной лихорадки Асанту внизу карты. Материк близко к нам, на котором расположились Конфедерация, следовавшая путем милитаризма, королевство Воцен, известное своими торговцами, которые занимаются своими удивительными животными, которых я видел только в книгах. И Кай-Яр, маленькая страна фанатиков. Сам Фьордланд, несколько островов, примостившихся на краю карты. И огромный материк в центре, обозначенный Федеративным Республиканским Содружеством. Империя, слишком огромная, чтобы пасть. Вот и все, что осталось от мира предков.

Когда-то давно Фьордланд не был зависим от Содружества. Не было ни департаментов, ни трех комиций во главе с Верховным Консулом. Но однажды на Фьордланд напала Конфедерация. За неимением достаточно сильной армии, чтобы противостоять ей, Фьордланд обратился к Федеративному Республиканскому Содружеству с просьбой о помощи. Старшая, Куриатная Комиция, закрытый сенат, была согласна отправить войска на защиту Фьордланда, только если он после согласится делиться ресурсами. С этого все и началось.

С каждым годом Федеративное Республиканское Содружество все глубже вгрызало свои когти в Фьордланд. И когда северяне поняли, что страна пала не в честном бою, а была задушена медленно и умело, стало слишком поздно.

Я не застал то время, когда Фьордланд был независим. Отец говорит, что Содружество защищает нас, пусть и требует за это слишком высокую цену. Правда в том, что Содружество нас даже от последствий радиаций в виде болезней или мутаций защитить не в состоянии.

Теперь уже ничего не поделаешь.

Мне приходится захлопнуть книгу, чтобы не думать о том, насколько Фьордланд крошечный по сравнению с Федеративным Республиканским Содружеством, и насколько же крошечная моя коммуна по сравнению с самим Фьордландом. Я переворачиваюсь на спину, протягиваю перед собой руку, пораженную болезнью. Темные полосы зараженных вен ползут от локтя к кисти. Гниение изнутри. Каждый день я смотрю на них, и каждый день болезнь все глубже и глубже проникает вовнутрь. Ее поэтому так и прозвали на севере — черное дерево, — потому как оно пускает свои корни под кожу и высасывает все подчистую.

Долго слушаю свое дыхание, пытаясь понять, есть ли в глубине грудины тяжелый хрип. Растворяюсь в пульсирующем стуке в голове.

Раньше мне не хотелось умирать, но у меня больше нет сил сопротивляться. Каждый день как близнец похож на прошлый. Каждый шаг тяжелее предыдущего. Эта дорога никуда не ведет.

Ночью ветер принес запах леса.