Читать онлайн
"Глава 2. Прибытие"

Телефонный звонок и нахальная, беспринципная наглость, одушевленная в чёрном жужжащем комочке ненависти, совершающим три сотни взмахов острых лезвий в секунду, будто нарочно разрезали духоту тринадцати квадратных метров комнаты, пьянящую своим коричневым отливом.

На трёх, — видимо когда-то в шутку неудачно заклейменных словом «кровать», — железных мебельных предметах из списка «минимальный набор для существования человеческого индивида, без склонностей к деструктивным мыслям», — коими мы, конечно, не являлись, — лежали три тела.

Мы действительно не подходили ни к этим «кроватям», ни этой комнатке, ни этой мухе. Страсть к декадансу разрушила любые потуги реальности запихнуть иррациональных нас в рациональные «минимальные наборы». Неистовая тяга к энтропии с саморазрушением зацветает еще в детстве. Первые ростки клюют почву в минуты начала школьной покинутости. С потолка свисают слова “Кто” и “Зачем”, вокруг летают шаровые молнии вопросительных знаков, а ты один в пустой квартире, включаешь телевизор, распятый на гостиной стене, и ворох околесицы поёт, стреляет и шутит из соседней комнаты, заполняя гнетущее одиночество. А вот стебель уже дырявит грунт, и возникает экзистенциальное “Почему?”. Правда оно не дает о себе знать в словесно-социальной форме. Лишь вторит движениям и законам извне, немо прибавляя отрицательную осмысленность во внутренние слои твоего цветочного горшка. Открытие, что “Хаски”, “Пять озер” и “Беленькая” приглушают нервные окончания у каузального детерминизма и вместо вопросов ставят восклицательные знаки на концах пришлось в ту пору очень кстати (возможно, даже излишне). Все слова с потолка опали, превратились в дотлевшие бычки, обернулись слякотью и гаражными кооперативами. Бутоны “Подлости” и “Мрака” готовятся обнажать свои силуэты. Удобрением выступает неприкрытая “Ложь”, которой ты вскармливаешь образы себя для окружающих и образы окружающих для себя. Когда же апогей цветения? Скоро, но пока ваш магнум опус “Ненависти” еще пишется. Нехватка ответов выше имеющихся вопросов, а значит ещё не время.

И так, пока в окно стучались последние дни февраля, в комнате царила загробная тишина. Муха, уничтожая идиллию тоски и затхлого запаха ненависти, разглядывала три, — если так можно выразится, — человекообразных тела. Внезапно, один из полу трупов, коим являлся я, спешил разрушить любые планы бедного насекомого, собиравшегося продолжить своё потомство где-то в области наших глазных впадин. Подав неявные признаки разума, но довольно легкие в прочтении симптомы одушевленного состояния, моё нутро – или же скорее кусок плоти – выскочив из лохмотьев одеяла, декларировало:

— Бестактность и явное неуважение! Можно же хоть чуть-чуть сострадания к сложившейся ситуации? Лети прочь! И снимите уже кто-нибудь трубку!

Бледно-розовое квадратное лицо с полностью безжизненными зелеными глазами, — другого молодого человека, Мити, по кличке «Зуб», — вяло, явно через усилия, перевело взгляд на недовольного. Пока взор тянулся к причине шума кругом уже вновь господствовала звенящая в ушах хрипота безмолвия. Да такая, что в воздухе будто задрожали нарастающая тревога и дикая воля к действиям. Глазами можно уловить их мутный флёр узоров, пляшущий по стенам. Подобное спокойствие не обещает хороших новостей.

Третий обитатель комнаты, — Алексей, любитель машин марки «BMW», посему гордо носящему кличку «Беха», — выглядел живее остальных обитателей. Муха почти не рассматривала его как вместилище для личинок больше надеясь на бледно-розового. Беха кинул быстрый незаинтересованный взгляд и устремился обратно к своим размышлениям, уставившись вверх. Шахматная сетка из стальных прутьев кровати удосужилась большего внимание, чем всплески моего хаотичного недовольства, и я его в этом полностью поддерживал.

Запнувшись об труху постельных принадлежностей, нелепо, гремя конечностями, некто с моим ликом, голосом и взглядом потащил пугающе худое тело к окну. Остальные отнесли к этому как-то безучастно, всем видом выражая свою слепость к подобным проблемам.

— Светило солнце — а что ещё ему оставалось делать? — уныло заметил он.

— А действительно, что еще ему остается? — спросил Беха.

— Ради веселья, могло бы хоть разок моргнуть…

Вечером прошлого дня, — в расширенном сознании троих «собутыльников», — загустела мысль, что события неутомимо набирают отягощающие обороты, и постучало время передышки. Видите ли, без вопроса почти не возникает действия. Изначально нас об этом мало кто оповестил, и даже те немногочисленные возгласы здравого рассудка были приняты невнятно и скомкано. Если всё вокруг горит в бреду, как верить в лёд? Как итог получаем состояние полного обмеления и неспособности к talitha cumi. А вызваны эти мироощущения как раз таки вчерашним решением о немедленном схождений на перрон с рельс безумия. И вот теперь беспристрастная скука и лень зрит меня с окон домов напротив, а мысли мои заняты поисками развлечений.

Говоря о соседних комнатах – это были люди куда проще и незатейливее, а посему гордо обходящие нас стороной. Очень тонкие стены и неприкрытое хвастовство счастьем принуждали их слышать некоторые наши разговоры сквозь розетки. И было не до конца ясно — то ли розетки искажали суть диалогов, то ли диалоги искажали суть розетки. Смысл, слова и междометия выплясывали пируэты неизмеримых прибоев восторга из отверстия в стене. А что-то хоть слегка мутное или двусмысленное вызывало у них рвотные позывы, на этом мы и не сошлись.

Воздух душил своей жилистой рукой равнодушия. Ну неужели день имеет смелость предаваться ночи в таком сумрачно-унылом виде? Терпеть это более просто не виделось сил. Но вдруг, спасительная мысль, уловка, просчёт в планах судьбы на умышленное убийство дня равнодушно выползли со рта Бехи:

— А поехали поедим? — с излишней долей экспрессии предложил он.

— Я трезвым не поеду, — парировал мой голос, уловив толщу неприкрытого намёка.

После этих слов бледность чуть уступила в борьбе розовому оттенку на лице Зуба. Он якобы шутя, но улыбка была чуть более радостная, чем этого требовала шутка, произнёс:

— Ну тогда берем и едем!

Мы переглянулись. Наши взгляды облизнули искры, стреляющие вокруг радужек двух идиотов напротив. Легкая атмосфера праздности начала скрываясь заполнять комнату, стелилась по ковру, струилась из трещин в стенах, осыпаясь краской с потолка. Происходило все это в некоторой приглушенности, как бы боясь спугнуть надвигающиеся события.

— Нет, ну а что голодать прикажете? А ехать трезвым явственно бессмысленно! — продолжал Зуб.

Ну мы и не нашли поводов возразить.

Дикость, шум и злоба толкались около маленького зеркальца в ванной, которое в бесцветный утренний час, свисая над раковиной, показывало от силы лишь одну треть лица. Маленькая жёлтая лампочка наполняла ванную комнату теплым, но безмолвно тусклым светом; от чего и без того маленькое пространство сжималось до размеров эмигрантского шкафа, где стены так сдавили воздух, что ты сам ненароком начал принимать вид и форму какой-то неважной детальки этого пейзажа. А всё что осталось от собственного «Я» — это одна треть лица, выражающая испуг в фоторамке маленького зеркальца.

Пойдя на временное перемирие, мы решили, что одна треть лица достанется каждому, в порядке живой очереди.

Первый пошёл Беха. Его наивные на пол лица ярко-голубые слегка впалые глаза выделяются на фоне вытянутой формы черепа. Вид его гласит, будто земной шар со всеми обитателями прочно прост и крепко понятен, хоть и не нам. Мы с Зубом бьёмся в сомнениях, доводах и фактах кому же он успел так насолить сверху, что вляпался в одну компанию с такими подонками, как мы. Голова его выбрита под машинку, ресницы, как у девицы, парфюм дорогой. Черная замшевая дубленка с гротескных британских злодеев, белые брюки с итальянским кроем, спортивная обувь. Взгляд – цельный, с кровавым привкусом металла.

Я шел вторым. Обесцвеченные волосы, пирсинг, острые черты лица. Человек в отражении казался вторичной переработкой. Всё, – от пят до помыслов, – лишь собирательный образ. Я разговариваю крадеными буквами. Во мне ни грамма четкости и тона. Фальшь в каждой сыгранной ноте. — Я фон. А дышу и продолжаю идти благодаря этому, — бурлящему чёрной едкой желчью, — чувству стыда и злобы, нависшими над блудливой головой. Черное длинное пальто, черные брюки, заправленная черная футболка. Взгляд — резиново-недовольный.

Зуб зашёл, закрылся на щеколду, руками потрепал русые волосы, пригладил чуть отросшую щетину. Таракан живет поперек горла всем обстоятельствам, выпавшим на костях. Так и Зуб выживает несмотря на хитиновый покров и мягкие внутренности. Он более остальных трагичностью судьбы походил на зависимого, и сам всегда прямо заявлял об этом, хоть и звучало как хвастовство. Он оценивающе посмотрел в зеркало и быстро вышел. Взгляд разобрать не удалось, но мягкая улыбка сияла до отвращения.

Мокрый асфальт мелькал и переливалась серыми пятнами под стремительной дробью трёх пар ботинок. Верхушки глыб айсбергов изнурительно увядали на клумбах и краях видимой улицы. Мир изгибался и несся, цепляясь ссадинами об острые кончики ресниц. Пейзаж сменялся тротуарами, пешеходными переходами, вытоптанными на полянах тропинками. И все наши дороги ведут в одно и то же место. Конечный пункт больных и начальная точка здравости. Спасение за выверенное количество мятых купюр.

Короткий жребий, определяемый спором, и рок возносит указательный палец прямо надо мной. Его тень давит на макушку, оставляя неглубокий след и сложно произносимые слова. При входе ждёт камерная дуэль в дырке на стекле: вы оба в курсе правил и обстоятельств оппонента. Упрощая, можно свести всё к тому, что ты неизлечимо болен, а он продает тебе душевное лекарство мимо кассы. Яд в праздничной обертке привносит праздность во внешний вид и голову.

Так уже вышло, что горчащий дым из бутылки или звон серебряного блистера было найти в кармане куда проще, чем собственное счастье или хотя бы спиртное. Нам просто хотелось улыбаться. Жаль улыбку мы уже однажды сдали комиссионкам в обмен на забытьё.

— Благодарю!

— Скорейшего выздоровления! — вероятно пошутил кассир.

Спонсирование фармацевтической мафии было нашим основным родом деятельности. А скупка натурально тонны препаратов ежедневно — главный функционал. Нашей кровью можно было лечить эпилептиков и тревожные расстройства. И я не верю, что на этом никто не заработал.

Я летящей походкой спланировал навстречу смазанных лиц, неразборчиво давящих снег по проспекту. Мой же лик освещал улицу прикрытой улыбкой. Собутыльники тут же уловили искру моих глаз, и мы всполохнули до следующая «остановки» — продуктовый.

Холодный ветерок тамбура, слепящий глаз зал товаров.

— Что сегодня в меню? — ехидно спрашивал Беха.

— Тонизирующий энергетический напиток, в смеси с лекарством, придаёт заряд бодрости и провоцирует активность, а также довольно приятно угнетает ЦНС, — ласково пел Зуб, — либо же, могу вам предложить, что покрепче. Попробуйте духовное расслабление от синергии лекарств с бутылочкой прохладного пива.

Я склонился на плечо Бехи, словно ангел, вещающий с эполета, и шепотом произнес:

— Настоятельно рекомендую попробовать первый вариант.

— Считай выбор сделан! — булькнули слова в гортани Зуба.

Мятая наличка, признание в любви кассирше, мерцание позолоты на её зубах. В том же тамбуре все было успешно выдавлено, распределено и принято.

Далее была одинокая трамвайная остановка. Это был редкий будничный час, когда недавно восставший из могил сна народ уже успел рассосаться, а вторая порция непонятно куда идущих, неизвестно что ищущих людей еще не родилась. Мы стояли в полной самоизоляции, совершенно одни. Мир успел рухнуть и вновь возвестись вокруг наших силуэтов, пока на горизонте не начал мелькать настойчивый ритм сердце города – стук пыхтения по рельсам.

Взойдя на борт вагона, отправляющегося в безумие, Зуб внезапно начал размышлять вслух:

— Вот я хожу, смотрю на людей и думаю.

— Что думаешь?

— Так они же все обезьяны!

— Инновационно! — заметил Беха.

— Да иди ты! Единственно, что нам явственно известно о нашем далеком прошлом – это эволюция из приматов в лысых приматов… — Успел изречь Зуб, перед тем как я отвлекся на странную кляксу в углу моего взора.

Где-то в расфокусе иллюзии рисуемой мозгом реальности, перила и прорезиненные вставки стен желудка трамвая превратились в левитирующий лик Довлатова. Он с присущей ему алкогольной теплотой улыбался и подмигивал мне. Я был поражён и чуть смущен от встречи со столь уважаемую мною персоной. Кто же мог подумать, что я встречусь с ним в одном безумном трамвае? Мне было стыдно, что я заметил его так поздно и что я почти трезв. Довлатов понимающе кивнул и подлетел к моему уху, а после проронил:

— Оно и видно, он то, похоже, совсем недавно эволюционировал.

Я украдкой рассмеялся и хотел было похлопать его по плечу, но плеч у него не оказалось. Мы манерно поклонились друг другу, и лицо вернулось в первозданные очертания перил и прорезиненных вставок, а я продолжал слушать Зуба:

— Смотрите. А как так получилось, что мы решили слезть со своих веток, перестать есть бананы, надеть одежду, сесть в трамвай и вечно куда-то ехать?

Мы в недоумении разводили руки.

— Ну правда, как? — продолжил Зуб. — Вы вообще понимаете, что там сейчас обезьяна за рулём? Кто её вообще туда пустил? И почему другие обезьяны сели к ней в трамвай, и тоже куда-то направляются по своим обезьяньим делам? В какой момент приматы так оступились?

— Мы не эволюционировали, мы просто обезьяны снобы, — говорю.

— Не знаю, — продолжил Зуб, — мне кажется пора создавать какое-то движение, типа как репатриация к искомому виду. Мол: «Давайте вернёмся обратно на ветки! Сбросьте оковы одежды и поклоняйтесь с нами, нашему банановому богу!»

Я и Беха не поддержали оппозиционных взглядов друга и странно разглядывали узоры на окнах, пока Зуб доказывал плюсы его банановой диктатуры.

Совсем потерявшись во времени, проклятая троица пропустила свою остановку и вышла где-то среди неизвестного района. На улице уже стемнело. На свет, — или скорее на темень, — начали выбираться различного вида и масти вурдалаки и маргинальные персоны. Друзья чувствовали себя как дома. Все мы были лишь подбитыми жизнью собаками, брошенными в мир теней без любви. Что еще нам оставалось делать, если только не сбиваться в стаи и выть на луну?

И настолько глубоко унесла меня эта мысль за собой в дебри фантазий и аллегорий, либо же действительность – вдруг пойманная за руку на лжи – так решила вывернуться и обнажить всю правду, что в мгновение или сотню лет, в этой жизни или иной, события перевоплотили нас в груду или рой смешанных жаждущих звуков, хотя скорее завываний.

По темной улице, в некотором полуобороте, стройной раздробленностью вышагивали три существа, ни то псы, ни то коты, просто некто, как мы. Горящая тучка цвета охры, верная и памятливая, мелькала левее другой, похожей на смолу, всасывающей все черное из ночи, а после сеющей её вокруг, и еще левее относительно другой, белой, источающей и стройной, выверено шагающей, но без искры в глазах.

Убаюкивающий вой и местами злорадостный рёв маршировали по брусчатке огибая торопящиеся льдины людей, тающие на каждом повороте лабиринтов панельных домов.

Из рассеченного шрамам сгущающейся тьмы подворотен выглянул чахлый и хриплый кинотеатр.

— Может сходим? — вопросительно залаял Ржавый.

— Нет занятия сладостней для мозга, чем диссоциативы и классика кинематографа, — в ответ провыл Черныш.

Они засеменили к кассе, радостно виляя хвостами. Мордочкам не хватало могущества, хотя в основном роста, дабы узнать исход игры воздушного хоккея. Танцевальный аппарат не хотел реагировать на собачий вальс лап. В тир не пустили.

“Три билета в кино.”, “Что в прокате?”, “Не знаю.” – а там чужая жизнь, выдумка и чушь с различными количествами примесей правды. Но самое чёткое, что им удалось разобрать своим черно-белым взглядом – это была их жизнь. Без прикрас и тайн, с одинаковой концовкой. Но вот наполнение оказалось истинно инородным. До того заурядным и скучным, что гул и стоны ураганами крушили перепонки. Существами был задуман план, как переиграть всё так, чтоб никто потом не смел снять скучного кино. И что бы и смысл, и драма, и неожиданный конец! Убить скуку самую гадкую выходкой. Проветрить мозги всем напоказ. Найти наслаждение в таком отчаянии, чтоб все разом разрыдались. Пока все вокруг клюют что выпало, они оближут с лап сливки.

Точнее, так им показалось.

Конечно, никаких сливок плохим мальчикам. Они решили, что их гниль и обноски – длань, гладящая сверху, ну и покусали. Они искали цвет и вкус хоть в чём-нибудь, но не увидели в себе, так и побирались дешёвым дофамином, брошенным окурком и нестройной музыкой, которые выпали на честь их шляпы и заурядных обстоятельств. Нам их конечно по-человечески жалко, но о всём нижесказанном им еще только предстоит узнать.

Киноплёнка закончилась, не дождавшись своего конца, а на экране туманного театра кто-то улыбнулся.

— Господа брошенные, смотрите что нашёл! — позвал нас Зуб, провалившийся между сидений. — Тут какая-то сумка.

Он вынул черный кожаный саквояж из хватки пыльного пространства. Открыв её, перед собой мы увидели инструменты какого-то чудного оркестра.

— Что это?

— Понятие не имею.

— Возьмём с собой.

— Конечно

Прибытие
Это было любое утро. Просто — случайность. В этот злополучный день, наше коллективное бессознательное решило заявить о своей непоколебимой силе и показать в какие дебри могут завести неозвученные в слух желания, если неаккуратно мечтать. Так, пока за окном солнце всеми силами пыталось согреть ошибки молодости в виде экспериментов с эволюцией, три нещадно сжигавших свою жизнь трупа безмолвно кричали о помощи:

— КТО-НИБУДЬ, СПАСИТЕ ЭТОТ ДЕНЬ ОТ ЗАБЫТЬЯ!

Мозг галлюцинировал окружающий мир, вид которого направлялся в сторону дверного проема. Томящееся на обочине восприятия Чудо, — во всей красе своей неожиданности, — вдруг постучало в запертую дверь. Уже невозможно точно определить что же именно в тот день приключилось: Случайно совпавшие траектории взглядов и самоотверженная потребность? Или это был давно задуманный сюжет, издавно запечатленный на слюнявом кляйнбогене судьбой? Лично я же склонен полагать, что тут повинно рьяное желание трех лиц, без особого умысла и сговора, которое и наделило следующие события неким привкусом неизбежности бытия. Случайность была принята за знак небес ниспосланный нам божественными проделками или же злободневными покушениями эзотериков.

Пять четких элегантных ударов поймали былую тишину комнаты в свои костяшки, словно бабочку, и сжали до белой-красноты козанков. Стук был столь экстравагантным и слегка занятым, что создавалось ощущение, будто стучали совершенно не в нашу дверь. Адресатом то может и не ошиблись, но вот сама дверь — не наша. Не тот материал, не та толщина. Звук нашей двери из отрубей и картона превратился в громоздкий цокающий удар расходящийся по какому-то древесному массиву благородного дуба или ясеня. И с каждым новым сотрясением воздуха мысли уносили меня куда-то все дальше и дальше от реальности.

Первый удар. Глаза в торопях облизали основные углы комнаты. Всё вроде бы в порядке, но что-то не даёт покоя нарастающей где-то за ухом тревоге. Словно сон, бежавший из Морфейского сада наших голов, ступая мягкой оголенной пятой по полу, превращал все ныне известное и понятное в абсурдное и пошлое. Предметы выглядели неправильно, теряли свое назначение и смысл: “Ну куда стулу пять ног?” или “К чему лампа излучающая тьму?”. Даже сама матушка физика с математикой вдруг решили забыть друг друга и надругаться над нашими представлениями. За какой предмет не ухватись – обязательно выйдет конфуз. Мозг связывая весь ассоциативный ряд из пережитого опыта и некоторую долю интуиции, напрягает твои мышцы, но гиря в руках оказывается весом сродни стакану, алюминиевая вилка вдруг изгибается под ветром, как прутик, а все чайные ложки тают в сахаре.

Раздался второй удар. К царице цариц, абсурду, прибавились еще некоторые сопутствующие трюки визуального восприятия от религиозного экстаза. Узоры на наших бледно-бежевых обоях внезапно встали, будто в нестерпимо долгом ожидании антракта и разошлись по домам. Стены, в попытках присоединится к ожившему орнаменту, изъявили желания: дышать, желать и голосовать на выборах. Потолок и пол, спустя века томных взглядов друг на друга, в конец решились и слились в богохульном поцелуе с языком или чем-то вроде него. “Аллилуйя!” – восторгается кухонная утварь, “Славься дивный город Вавилон!” – вслед бегущим строкам завывает хор из-под полу.

Третий удар. Мы и мир распадались на составные части. Отнюдь не на атомы или поступки, а прямо сказать на фонетику. Наш алфавит стал бледнеть на гласные, отчего мы просто мычали. Пространство комнаты кажется стало жать само себе и от дискомфорта расширилось. В образовавшиеся щели на углах начала проникать гадкая субстанция, напоминавшая ночной кошмар в физической оболочке. Всё творящиеся далее описывать буду смутно и потеряно, с главенствующей долей фантазии, надеюсь сами предположите “почему”. Фантасмагория оборвала все защитные протоколы нервной системы. Мы застыли в льющемся по полу ужасе.

Четвёртый удар. Его звучание мы даже не услышали, но четко смогли увидеть. Он слепящей волной петлял по комнате, отражаясь от стен, и червем проникал прямо в мозг сквозь ушные каналы. Время начало искажаться, танцевать в вихре безумия. Мгновение (неизвестной длины) и жидкий кошмар был уже по колено, он била фонтанами из любых щелей, хоть межзубных. Беха начал судорожно затыкать пробоины руками, но редкие струйки пробивались сквозь сжатые пальцы, заливая его глаза и рот. И всюду, из поротых стен, общаги города N, вместе с вездесущей чернотой хлынули реки ветра силой в сотни опахал. Это сбило всех с ног, и мы закружились в вихре безумия. Патока из воздуха раскидала нас по разным сторонам баррикад столов и стульев. Зуб, пытаясь соскрести ужас с глаз, отрывал куски вместе со скальпом. Комната превратилась в трюм во время шторма. Я, прикрывая руками лицо, пытался добраться до двери, то падая, то ударься о летящие в меня смыслы и междометия. Я почти коснулся до спасения, но… не успел.

Чернота повсюду — в ушах, ноздрях и сердце. Впервые за весь этот миг безумия наступила умиротворяющая тишина. Я принял поражение и смирился. Все что я умел в своей жизни — это смирятся. А что поделать, если ничего не поделать? Выученная беспомощность, а я её слепой последователь.

Раздался пятый стук. Все вернулось на свои места. Чернота уступила адекватности и быстро ретировался обратно во всевозможные щели. Предметы вновь обрели смысл, а разум очистился от несуразиц.

Хоть я и понимал, что это была лишь мелодичная игра моей фантазии, всё равно был крайне признателен пятому стуку и, возможно, остался ему обязан по гроб жизни.

Дверь отворилась без нашего ведома. На пороге стоял солидный мужчина и пускал клубы игристого дыма в потолок. Серый туман изящно переплетался волнистыми линиями, огибая дверной проём. Неизвестный господин был одет по последнему придыханию моды давно ушедшего века. Блестящие туфли темно-синего цвета. Напыщенная глянцевость под руку отблеском плавно перетекала с носка в элегантный узор шнурков. Шикарный светло-серый костюм. Гладко выбритое лицо, без каких-либо запоминающихся примет. Сотни подобных гримас вечно текут мимо тебя, толпятся в общественных транспортах, сидят за соседними столиками в кафе. Единственное, что было на этом лицо отличительного – это легкая непринужденная, — хоть и явно вымученная, — широкая улыбка, без мимических складок вокруг глаз. И конечно, как же я мог забыть глаза. Цвета морской глубины Марианской впадины, — один неверный шаг и ты полетишь плевком прямиком к его лакированным туфлям. Не будет никаких сил на сопротивление, лишь плавное, спокойное погружение на дно. Вот какого цвета они были, никак иначе их описать невозможно.

Оторваться от них мне помог внезапно начавшийся монолог гостя:

— Прошу меня простить за опоздание, господа. Поезда из Этеменанки ходят крайне редко в наше время. Добраться до насущных мест стоило мне великих усилий, но не переживайте, только ступив на перрон города N, я понял, что все мои инвестиции возрастут в цене десятикратно! — рассмеялся он. — Ох! Что за бестактность и неуважение! Мои манеры, я совсем забыл представиться! Зовите меня Доктор Э. Излишние подробности — лишние размышления, а размышления введут к неумолимой гибели в наших то с вами делах, — сказав, подмигнул чарующий Доктор.

Мы находились в некотором оледенении от шока, когда он вдруг начал движение вглубь комнаты. Мы безмолвно расступились перед нахальным господином, словно неведомые силы фантомной руки тянули нас в глубь стен.

Беха первый из нас кому удалось разомкнуть зашитый будто на стальные клёпки рот:

— Кхм-кхм, очень приятно Доктор Э, но, во-первых, у нас обутыми не ходят, а во-вторых, не могли бы вы, — как бы пародируя его манеру речи, — все же чуть более понятным языком разъяснить: кто вы, и зачем пожаловали?

— Ох! Великодушно извиняюсь! Видимо Вам обо мне не сообщили, что крайне разочаровывает, но почти не удивляет, зная всю эту бюрократию. А ботинки спешу вас успокоить — чисты!

Он поднял блестящую туфлю, а на подошве не было ни узора, ни грязи.

Потихоньку и мы с Зубом начали отходить от его обескураживающей ауры.

Я не любил когда-то кто-то вторгался в нашу нерушимую идиллию без спроса, так что решил начать нападение:

— Вы, сударь, видимо дверью ошиблись! Мы докторов не вызывали и вообще их не жалуем. Мы сами своего рода — доктора, — души лечим. Тут сейчас как раз таки проходит очень важный сеанс терапии упокоения души, прошу всех непосвященных — на выход!

Он начала безудержно смеяться. Его хохот заполнял комнату абсурдом, концентрация которого и так уже подходила к отметке, к которой не должно подходить в трезвом состоянии.

Отдышавшись он начал:

— Так мы с вами господа — одного направления в медицине! Единственной мое занятие в жизни — это лечить души! И уж поверьте, ошибки быть не может. Я должен был постучать пять раз, в указанное время, именно в эту дверь, именно этого общежития, именно этого города, именно страны Пустырей, планеты Zемля! Все инструкции приведены в тщательно, дважды лично мной, проверенном документе, так что несостыковок быть не может. А раз уж вы были не оповещены о моем прибытии, это может означать лишь то, что уведомлены вы будете чуть позднее. Тем более учитывая то, что все принадлежности для проведения процедуры, вы уже получили ранее. И как вы очень метко подметили, в трезвом состоянии будет довольно сложно объяснить все тонкости данного мероприятия, предлагаю не медлить и уже приступать к излечению души!

Он вприпрыжку крался туфлями по ковру, затем манерно, с привкусом барского образования этикету, мягко наклонился к прикроватной тумбочке и неприкрыто рылся в наших личных вещах. Он точно знал что ищет и точно знал где искать. На лице сверкнула зубастая улыбка победы. Нашёл.

— Ну вот видите, точно по инструкции — все на месте! Прошу рассаживайтесь поудобнее по кроватям, несите ведра и тазики, сеанс уже почти начинается, больным необходимо занять свои места!

Мой взгляд будто шёл сквозь самоуверенного господина, он устремлялся вдаль, выходил через окошко и цеплялся за опавший с дерева листик. Ветер в неспешном порядке уносил меня далеко за горизонт событий. Я думал о всём, что только можно, лишь бы как-то забыть несколько рядов острых зубов Доктора Э.

Беха и Зуб были очарованные происходящим безумием. Они не нашли поводов возразить предложениям Доктора Э и слепо начали им следовать. Я по своей натуре пусть личность и нигилистическая, но в этот раз стадному инстинкту воспротивиться не смог. Думаю его пьянящие глаза так на меня влияли.

Все что произнёс Доктор Э ранее начало быстро обретать смысл и форму. В голове выстраивались причинно-следственные связи, движения становились непринужденными, даже уже особых указаний было не нужно, что делать мы знали и сами. Словно действительно эти события планировались уже довольно давно и просто ждали своего часа. Приход неизвестного господина, — без которого по какой-то неведомой лишь нам троим причине приступать мы не могли, — ознаменовал начало плана.

Дабы чувствовать полное единение друг с другом, мы приняли решение расположиться на ковре. Доктор Э положил рядом с нами подушки, расставил два ведра и тазик, а после раздал инструменты. Мне досталась скрипка, Бехе полевой барабан, а Зубу треугольник.

— Последние приготовления! — радостно воскликнул он. — Прошу господа, очистите свои мысли от назойливой ерунды и ударьтесь лучше куда-нибудь в ностальгию, а как только дребезги вашего сердца перестанут разрывать ушные перепонки, я начну дальнейшее инструктирование по применению лекарства.

Как только все успокоились, мы проделали еще несколько нехитрых махинаций по повелению Доктора Э, и он продолжил:

— Сейчас вы можно сказать взяли билет на скорый поезд из города N в Этеменанки. Ну а пока лекарство будет потихоньку лечить ваши искалеченные всплески психоактивной энергии, я введу в вас в курс дела.

Более его указаниях я не нуждался, так что довольно быстро перестал слушать. Даже те обрывки его монолога, что доносились до меня, я не смог надолго удержать в памяти.

Заиграл оркестр жизни.

Всё это действо происходили то ли во сне, то ли наяву, точнее вам не скажет ни один из присутствующих. Может вновь разыгравшийся причудливый пируэт фантазии или возможно чей-то интригующий монолог по телефону в общественном транспорте, невольно подслушанный краем уха, а после выданный моим сознанием как события, происходящие со мной. Никто не знает. А если уж быть совсем честным, то, наверное, без разницы, иллюзия или быль, разницы даже может и не быть. Кому какое дело? Мне уж точно все равно. — Не сочтите за грубость, — ни в коем случае. Лишь полное, спокойное безразличие большого города.

Внезапное помутнение во взгляде, запах больницы, голова стала тяжелой, и я начала падать на подушку. Момент моего полёта почти полностью застыл в бесконечном потоке времени. Я перестал чувствовать свою мигрень и растворился в иллюзорном блаженстве. Произошла некая внутренняя эмиграция куда-то вглубь отделов мозга отвечающих за удовольствие.

Все проблемы, — прошлые, будущие, настоящие, — исчезли. Растаяли в этом странном тумане, окутывающим наши тринадцать квадратных метров комнаты. Я не чувствовал ничего кроме счастья. Честно. Простое приятное, — окутывающее тело с ресниц до пальцев ног, — счастье.

Какие-то навивные спутанные образы нахлынули в голову. Нет, ничего определенного, — никаких идей или воспоминаний, — лишь бесформенные силуэты. Возможно, какие-то мысли и были. Могу поклясться, я точно о чем-то думал! Но это все уже совершенно неважно. — По приятному неважно. — Это не тот случай, когда опустились руки от безысходности — решительно нет! Это божественное благословение ударило меня под дых, и сказало: «Успокойся, нет причин больше страдать, злиться, расстраиваться. Больше нет не единой проблемы, которая может тебя задеть, даже если очень сильно попытается.». Эти слова накрывали меня теплым пуховым одеялом, гревшим в самую дремучую сибирскую стужу. Существование, наконец, стало слегка внятным.

Конечно, любой переживший подобное скажет вам, что подобные описание не показывают даже четверти всех тех оттенков ощущений, что нам пришлось пережить. Несносная ошибка, чья-то дурацкая проделка, которая повлекла за собой череду случаев и обстоятельств полностью разрушивших всю мою дальнейшую судьбу и покалечившая всяк меня окружающих.

Мы начали приходить в себя, но в комнате творилась тишина. Доктор Э исчез также внезапно, как и появился. Никто не заметил, как он ушёл, и мы о нем никогда не разговаривали. С того дня в комнате часто молвила одна лишь тишина. От этого лекарства не особо хотелось разговаривать, мы просто лежали. Было чудесно зевать и потягиваться, так что мы занимались в основном этим.

Время ушло и эффект уже почти не ощущался. Началось недомогание вкупе с негодованием. Нескончаемая рвота приносила ужасающий, болезненный дискомфорт. Тело вопило от боли, как после крайне изнуряющей силовой тренировки; будто мы только что пробежали по Греции, — из Афин в город Марафон, — с огромным куском мрамора, приваренном на стальные прутья к спине.

Полное опустошение внутри и снаружи. Мир на миг музыки казался крайне красочным, цветастым, будто кто-то выкрутил резкость. Теперь же, серость резала взор. Боль моральная и физическая открылась язвами по всему телу. Мигрень вернулась с новыми силами, будто взяв передышку на мобилизацию, и ударив всеми войсками в один момент. Пот тёк ручьями, заливал глаза и рот. Кровати превратились в мокрые подстилки с пред трупным запахом.

Ужас, который нам пришлось пережить, наверное, должен был полностью отбить любое желание повторять процедуру, но… всегда бывает это ужасное «но». Все наши мысли охватило что-то пагубнее чумы, сибирской язвы и испанки вместе взятых. Мы ничего не хотели: ни спать, ни есть, ни жить. Единственное спасение — еще пару нот.

Так и начался наш самый странный и страшный период в жизни. Всего одна детская шалость и мы ступили за порог, который не стоит переступать. В жизни бывают вещи, которые можно просто не попробовать, — и поверьте, — вы ничего не потеряете, а то и проживете куда счастливее в прекрасном неведении. Когда все только зарождалось, мы даже и не могли представить куда нас это приведет. Но ничего не поделать, наш автобус летел вниз с утеса, и даже потяни мы за ручник, это не дало бы никаких результатов. Сближение со стеной на сверхзвуковой скорости неизбежно в наших то с вами делах.

Сеанс за сеансом мы становились уверенней в своих заблуждениях и бесчеловечнее социально. «Даже Булгаков!» — восклицали мы шутя. Так же, эта шутка служила контрактом с совестью. Это не страшный, рожденный где-то в подворотнях, инопланетный красный цветок. Это вполне себе чистое, почти медицинское обезболивающее.

Мы элита, мы новые русские, мы золотая молодежь…

— Мы герои нашего времени!

В голос восклицали мы, прогуливаясь по весенним улочкам города без имени, Пустой страны, планеты без будущего. Бушующие ветра грядущих перемен, разносящие гигантские перистые облака по небосводу, шумели в такт с мурмурацией скворцов. Я так возжелал сохранить этот момент в памяти, что испробовал всё, от мнемоники до феномена Пруста, лишь бы эти события не вытекли из уха по прошествию лет. День был с облегчающей подоплекой божившейся на благоприятный исход, проходил он в лучезарном месте и теплой компании. Жизнеутверждающая походка, созвучие ритма ног и оркестра, радость погоды — это хорошо, но ничего так сильно не грело душу, как бушующая опиатная зависимость. Блаженное постоянство.

Вымощенная брусчатка проспекта стелилась вдоль пути нашего лавирования. Мы шли на грани совершенно бесцельного существования – у нас нет никаких надежд и планов, лишь четкая уверенность в завтрашнем дне, выражаемая постоянством и наивностью. Подобный воображаемый нам образ бытия заставляет отказаться от всего существенного, перейдя на более несуразные мысли.

Машины, — вероятно так же бесцельно или с надуманным порывом, — проносились мимо нас, напоминая о вечной скорости всего вокруг. Ничего так в жизни не самоутверждает, как полное спокойствие в вечно движущейся толпе.

— Вот смотрите, — внезапно начал Беха. — Все эти люди куда-то бесконечно бегут, все всё время спешат, несутся сломя головы в стены, прошибают их, ломают руки и ноги, и все равно бегут, как мне кажется, забывая о чем-то важном.

— Им всем просто нужно замедлиться, — с хохотом отвечал Зуб.

— Все из-за навязанных ценностей, — отвечал я.

— Вот! И я об этом же! — Окинув нас взглядом, продолжал Беха. — Бесконечные истории успеха передаются воздушно-залипательным путем, и никак от них не спастись. Как не изолируйся, они проникнут везде. Стоит только начать разговор с прохожим, и он сразу тебе: «А ты видел, как этот там?», «А слышал, что вот эти вот?». Это чума нашего поклонения! Вздор нами же взрощенный – простите за вульгарную прозаичность.

Далее он стал на несколько децибел тише, как бы пытаясь скрыть от прохожих секретные сведения.

— Мы, простые потребители, сами создали этих новых богов, сами себе рассказали сказки об их успехе, и сами себе подписали смертный приговор. Ну а если уж не смертный, то точно обязали себя на несчастное существование в вечной погоне за выдуманными идеалами.

— Я бы вообще вот, стал президентом и отменил все интернеты и телефоны ваши! Вот бы зажили! — Соглашался с ним Зуб, пародируя деревенский говор.

— Вот, прошу любить и жаловать – типичный представитель быта, который приведет наше общество к краху, — указывая на Зуба, продолжал он. — Половина наших моральных ориентиров умрет от передоза через несколько лет. Остальная половина — уже мертвы.

— Мы дети, выросшие на фигуре отца, которая трясла засаленными патлами и пела о самоубийстве, — встрял я.

— Ведь вот как раньше было: учеба, работа, жена, дети. Люди жили свою маленькую счастливую жизнь, в маленьких счастливых квартирках, в маленьких счастливых городках. Никто не несся сломя голову в стены, все спокойно ходили по тротуарам. Они занимались чем-то в свое удовольствие! Оттого и были все эти изобретения, научные открытия, промышленность! — Восхищенно декларировал Беха. — Все это было сделано счастливыми людьми, которые не рассчитывали на всемирную известность и огромные бабки, чтоб лопнули карманы. Никто не боялся стать учителем и зарабатывать мало, потому что резонный вопрос «Куда мне больше? У меня вот семья да работа, так и живем, нам хватает.». Мы потеряли все ценности!

— А теперь бесконечно бежим за минутным кайфом, за секундой славы, пропуская все часы жизни, — перебил я.

— Да! — отвечал он. — Все эти истории — ошибка выжившего. А остальные будут дохрамывать своё существование с мыслями о том, что существуют зря, раз не смогли дотянуться до верху. Это все неправильно, мир стал неправильным.

— Мы не будем таким, — воодушевленно заявил Зуб.

— Но меня и учеба, работа, жена, дети не устраивают, – продолжал недовольный. – Кто вообще сказал, что мы вот должны жить по каким-то там рельсам? Я не хочу никуда идти, я уже в здесь и сейчас, – и мне этого достаточно! Всё неправильно, кругом идиотизм.

— Солидарен. Мне вот думается, что все просто разучились стоять и наслаждаться моментом. Вечно бояться что-то не успеть, — отвечал я. — Ладно, мне нужно спешить на пару, свидимся.

Я попрощался с товарищами и затараторил ногами к университету.

Прогуливаясь по процветающему студенческому городку до своего корпуса, я встречал представителей различной расы, материи и душевного устройства. Наш университет подходит всем и каждому. Вот тебе голубо-кожие орки, в обтягивающих трико; бритоголовые антимилитаристы, раздающие цветы прохожим; религиозные фанатики, вещающие о скором прибытии Мессии и начале ордалия над грешниками; возвышенные эстеты, плутанианского происхождения, вечно спорящие о трудах Умберто Эко и Пауло Коэльо. Также всюду, как звездные скопления раскиданы группки статистов из пробирки, для придания видимости высокой посещаемости. Возможно, вы давно мечтали о рободруге, чтоб ходить вместе на учебу, работу и смотреть космобол по пятницам? Да хоть три! Для широкой души — широкая галактика. Девушки любых форм и агрегатных состояний: принцессы Нибиру, заучки из математической галактики, даже харизматичный комок слизи с половыми признаками женского рода. Меня правда вся эта инопланетная чепуха мало интересует, я их брезгую. Всякий космический мусор и бактерии, нет уж, — увольте.

Я разрезаю сбившиеся в кучу астероиды людей, словно космический ледокол. Мне нравиться ходить сквозь толпу, нет ни единого местечка в мире, где бы ты чувствовал себя более одиноким. Пришвартовавшись к группе курильщиков около крыльца, я достаю пачку и закуриваю. — «Теперь на 99% опаснее. Скорейшая смерть — наш гарант!». — Стою пускаю клубы яда. Люблю курить.

Я уверен, что метастазы моих мимических морщин, господствующего на моем лице выражения недовольства, будут потихоньку отравлять существование всяк меня окружающих. Так что не удивительно, что я притягиваю только высоко интеллектуальное общество маргиналов и остальных обреченных на разум, но заклейменных в социум. Мой храм ненависти открыт для всех! А для оставшейся аудитории, я на веки фон.

Уверяю Вас, это не проблема, а скорее божественный cashback за страдания. Я понял это как-только осознал, что всех их ненавижу. Всех – каждого марсианина, венерианца, плутонианца, орка, религиозного фанатика, робота, синтетического статиста и всякого человека.

Они кривят кислые гримасы, облизывая темы классовой сегрегации и рабского труда на других планетах. Осуждают их внеземной политический строй, который вечно строит козни по разрушению нашей цивилизации. Они совершенно не понимают, что наше общество такое же, и все мы одинаковые. Все бояться потерять свою идентичность, но глобализация давным-давно является вытекающим из слов моды.

Все будут одинаковы при жизни, так будем разнолики хоть в гробах!

Я не всегда был таким снобом. Думаю, это началось когда открыл для себя чёрную слякоть зависимости. Я почувствовал, как мы резко начали отличаться от тех, кто нас окружает, будто мы видим то, чего не видят они. Но раньше я был такой же, так что я их не осуждаю. Я ненавижу их лишь потому, что ненавижу себя. Себя из каждого временного промежутка: прошлый, настоящий, будущий. Не важно какая из проекций моих личностей пропущена сейчас в обработку мироздания. Я омерзителен сам себе, в каждый миг времени. Помню еще в детском садике я осознал, что все мы делимся на «крутых» и «не очень». Были крутые пацаны, и они диктовали свои правила всем остальным. С теми, кто пускал слюни или плакал, общаться было запрещено.

Мы все поделились на касты, навешали ярлыки и раздали друг-другу роли. Кто свою касту не нашел — космический мусор. Я хотел водиться с крутыми и научился понимать, как это делать. Самый главный навык — уметь быть пластичным. Все мягкое и подвижное — выживает. Все твердое и устойчивое — гибнет. Кто приспособился не пускать слюни, тот теперь может говорить кому с кем водиться.

Но что будет, если все кругом пускают слюни? Получается, что ТЫ — космический мусор. А самое страшное, что чаще всего так и случается. Тебя окружают идиоты, а как только это понимаешь, ты остаешься на обочине космического шоссе. Либо будь идиотом, либо счастливым, выбор только за тобой. Лично я выбираю быть несчастным идиотом. Живи настолько плохо, как только можешь. Одевайся так авангардно, как никто другой. Сгори в своей ненависти и отрицании. Ищи счастье в самом ужасном закоулке жизни. Именно поэтому мы и тут. Мы нашли своё счастье на дне и в развалинах столетий. Чем расположение дел ужасней, тем шире улыбка на лице. Зависимость — эскапизм. Самоизоляция общества от индивида. Это моя философия ненависти. Odium ergo sum.

Тут часы пробили двенадцать, пара началась, я бросил сигарету в урну и смешался с толпой, торопящейся на вход в царство знаний.

Несколько часами позднее, сидя с товарищем в кафетерии, в поволоке от опиатов весь мир отражался уже по привычному ярким и интересным. Стена из выложенного кирпича переходила в пластмассовые панели в виде дерева, оставляя приятный эффект недосказанности; разноцветные диванчики, столики тут и там. Люди мерно кушали свой обед, а мой мозг занимала лишь одна мысль «Ну когда уже?».

— Ну а вот что делать с безразличными? — спросил меня мой собеседник.

Звать его Антон, он не особо важная персона для нашей истории, но не упомяни я его, он бы вероятно обиделся. Охарактеризовать я его могу как своего подмастерью. Нет, я не считал себя великим мудрецом и не носил звание проповедника. Просто Антон скорее всего был гуманоидом, который очень хорошо маскировался под человека. Этим он мне и нравился. Антон, в силу своего внеземного происхождения, был лишен всех возможных человеческих благ и знаний, так что в основном задавал мне вопросы о нашей цивилизации. Познакомились мы случайно в баре, когда он заказал себе стейк и украдкой поинтересовался у меня, как правильно держать столовые приборы. Мне крайне польстило, что он видит во мне столь утонченную натуру, с которой можно посоветоваться в таком вопросе. Так мы и начали дружить.

— Все просто, — говорю, — всех на один безумный трамвай с бессрочными билетами и причудливыми контролерами, а там лупить дубинками, пока не одумаются. Либо живи и радуйся тому, что у тебя есть, либо сгинь в небытие – такова уж нынешняя доктрина.

— Интересное решение.

Диалог не обещал быть живописным и уж тем более правдивым, так что потянем текст куда-нибудь в описательное русло. На мне был черный классический спортивный костюм. Из закатанных рукавов были чуть видны гематомы от сеансов игры в оркестре, но к тому моменту существо внутри меня оторвало от души столь великий кусок, что я уже даже и смущался этого. Мне был не важен социальный статус, не важно мнение окружающих, да даже моё мнение о самом себе меня мало волновало. И это несказанно радовало.

В определенное время, мы с собутыльниками договорились одновременно принять таблетки, найденные в советской аптечке. Часы пробили пять часов, и я закинув горсть яда залпом поглотил почти целый стакан апельсинового сока. После, с пластичностью диснеевских персонажей, встал из-за стола.

— Ты куда? — спросил он.

— У меня от политики живот крутит, я в туалет.

Бредя своим нелепым шагом, я вдруг заметил, что дорога до моего пункта назначения, стала немыслимо длинной. Ноги с трудом волочились по полу, а лицо размякло. Люди вокруг глазами предавали тревожные сигналы о восставшем из глубин ада мертвеце, зрительными пересылками указывая на меня. Сейчас я уже не могу утверждать точно, действительно ли они все угрожающе смотрели в мою сторону или все же мне так казалось. Но в тот момент, накал страстей и бушевавшая опиатная агрессия приблизила меня к тому, чтобы вскочить на стол к покусившимся на мою визуальную неприкосновенность, с едкой ухмылкой стащить со стола поднос и проломить им ничего не понимающую физиономию.

Я-то вижу, как сквозь трещинки и морщинки их маски, искалеченные жизнью лица смеются надо мной. Проломлю на радость обывателям с карманными печатными изданиями, и на всех первых полосах «Новость! Очередной торчок убил прохожего!». Публикация соберет лайки и репосты и раствориться с завываниями туалетного бачка после смыва. Мертвого не вернуть, торчок скрылся в первой подворотне, дело закрыто. Новое утро, новый торчок, новая жажда убийства. Нет компаньона для завтрака лучше, чем свежеиспеченная мокруха.

Я не понимал почему нас так выделяют на фоне остальных зависимых. Им бы волю и возможность, так они толкаясь и кусаясь в очередях, побежали бы ставиться новостной лентой по вене. Или дробить в прах слова с цифрами и пускать труху в нос. Ну для особо привередливой аудитории кричащие заголовки сфасуют в таблетки, и вот спускаясь по желудочному тракту чума 21 века будет прожигать себе путь до мозга. Всё осуществимо, вопрос исключительно материальный.

Мы все одинаковые, мы все торчим, такое сейчас время. Ты мерно живешь свою систематическую жизнь, с систематической дозой дешевого дофамина. Вагоны метро подъезжают к твоим ногам с точностью в доли секунды. Ты знаешь точное количество постов, которые успеешь переварить по дороге от дома до работы. Только чуть зазеваешься, посмотришь на пост меньше, делаешь шаг, а вместо вагона — пустота. Состав только подъезжает к станции, и он не любит отходить от графика.

Сбивчивый мыслительный процесс чередовался с усердным марш-броском к сортиру. Но тут, шум, сверкающей субстанцией, начал выливался со ртов посетителей. Звон посуды искрящимися вспышками стрелял в затылок. Резкие скачки яркости и контраста, надменные смеющиеся лица, стоны скрипки. На осмысление сил бы не хватило, так что я цеплялся за что-то понятное, в голове было одно — умыться. Мир начал стремительно предаваться руинам, либо же это мой рассудок, — не выдержав ударов судьбы, — решил рушить меня.

Добежав до уборной, я услышал оттуда женский голос. Он жалобно просил моей помощи. Распахнув дверь, внутри никого не оказалось, а шум позади полностью утих.

Возникшая перед мной комната, совсем не походил на сортир подобного хипстерского заведения. Тусклый свет задыхающихся ламп, еле державшихся на потолке, отдавал зеленым. Маленькие квадратики плитки были всюду — от пола до раковин — и тянулись по стенам к потолку.

Выступил холодный пот, и мурашки забегали по коже. Умыться, умыться. Думаю: «неужели много принял? Или это так давно истекший срок годности сказался?». Быстрым шагом добравшись до раковин, я заглянул в зеркало и увидел: бледный в крапинку цвет кожи и дикий маслянистый взгляд — в целом, все как обычно. Но тут я замечаю, что моё лицо начало расползаться, утекать вверх и вниз, словно клякса на листе или плевок на водяной глади. Я старался ухватиться за бежавшие с мест отличительные признаки моего лика, но они проскальзывали сквозь фланги, размазывались на ладошках и крошились по полу. Пытаясь уместить это месиво у себя на пустой голове, одной неверной судорогой руки или взмахом кисти я смазывал изображения ещё сильнее и приходилось выстраивать по новой. Ещё несколько кругов похожих манипуляций и лицо пришло к удовлетворительному виду, правда с помаркой на необходимость десятка пластических операций.

Я был напуган и потерян. «Что я скажу товарищу? Почему такое приключилось с моим лицом?». Еще несколько раз умывшись я вдруг понял, что кран не был включен, и вода не текла. Я резко побежал к туалету и пустил указательный палец со средним на знакомство с глубиной моей глотки. Выблевав все содержимое желудка и подержав голову под струёй отрезвляющей воды, я самозабвенно выскочил из туалета и пошел на улицу, не предупредив знакомого о своем немедленном отбытии.

Чуть постояв и отдышавшись, я принял решение закурить. Трясущиеся руки долго не могли попасть сигаретой в рот, и после десятой попытки подкурить я бросил эту идею. Поняв, что нужно срочно встретиться с Бехой и Зубом, — вдруг с ними случилось что-то подобное и им нужна моя помощь, — я направился вдоль переулков к универу.

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, решил написать в заметках о случившемся со мной в туалете. Телефон в руках казался непростительно тяжелым, становился то больше, то меньше, а иногда и вовсе исчезал. Пропал и смысл слов, написанных мной, будто я видел их впервые. Буквы клавиатуры ускользали из-под моих пальцев, бегали, скакали, водили хороводы.

Их шаловливые движения и плотоядный гогот начал обретать форму некой математически выверенной системы. Танец, вроде древнешумерского обряда, выплясывали под аккомпанемент из трехструнной лютни и кедровой арфы, исполняющих что-то похожее на довременной вариант Marilyn Manson’а. Символы предались кровавому побоищу с остервенелой жестокостью, затем они ринулись рушить и совокупляться с приложениями на телефоне. Сладострастные прихоюкивания одновременно забегали среди разных собравшихся групп. Потирая свои крохотные ручки, буквы экранной клавиатуры с заискиванием начали подбираться к продолговато-вытянутой фигуре. “Пробел” был схвачен за все края его туловища, перевязан цепью и в блаженном экстазе с пеной у рта поднят над головами. Волокли его к центру экрана, где клавиша была омыта и заколочена прямо в стекло телефона. Он напоминал трех-угольный монолит, с концом так высоко царапающим небо, что перекрывал нам весь солнечный свет. Стоя где-то посреди бесконечно-однотонных и повторяющихся пейзажей саванны, я краем уха различал редкие жалобные стоны и возгласы усопших кустарников и закостенелых стволов деревьев, молящих о пощаде у засушливого климата месопотамии. В воздухе плавал аромат праздности и какого-то глубоко религиозного вдхновения. Заслонив свет, Монолит провозгласил о прибытии ночи. Видимый периметр пустоши осветился рядами крохотных вспышек на верхушках факелов. С высоты птичьего бытия мазанные красно-оранжевые блики формировали замысловатую пиктограмму. Я до дрожи опешил, когда нашел себя свидетелем происходящего из первых глаз. Ветра пустоши будоражили мурашки на взмокшей спине. Но по причинам мне неведомым, я не чувствовал себя инородным объектом. Всё в этой пустыне, от приятной боли в мышцах до невероятной легкости в движениях, было мне близко и знакомо. Всё наконец на своих местах. Я изначально был лишь винтиком в этой экосистеме. Я отдался восторгу вместе с остальными, бегал и водил хороводы; делил с окружающими всплески радости сего мероприятия, – машинально стараясь уподобиться так не похожим на меня символам собственной телефонной клавиатуры. Сухие листья кружили над головами принося благодать и достаток. Восторг, самовольным жеребцом, нес весть по пустырям о великом празднике всего живого – прибытии нерукотворного бога.

Мы поочередно собирали “Дары” Монолита в руки и умывались ими; он потел некой жижей, состоящей из алкоголя, денег, сладостей и заправки для электронных сигарет. Сотни столетий спустя мы приступили к феерической трапезе, рассевшись за бесконечно длинные столы, края которых уходили своими концами далеко за горизонты событий всех сторон света. Фарфоровая сервировка, а на блюдцах куски, отрезанные от туловища нашего бога. Но тут, тревога, озноб и тремор незапланированно охватили поле ритуала. Великая небесная тень снизошла на нас, окутав всё живое в холодные объятия марка. Исполинское черное пятно на весь небосвод тянуло свою всепоглощающую пасть прямиком внутрь наших сердце. Оттуда, по кровеносной системе, проникая в мозг, оно душило и отравляло любые потуги и помыслы о спасении. Символы и иконки задрожали в оцепенении. Перед моим лицом замелькаль картины: политики, газеты, войны. Акции компаний утекали вниз, а я стал лишь цифрой составного числа, – одной из множеств других. Цифрой на банковском счете, в новостной сводке, на лотерейном билете и в чьей-то чужой жизни. Затем всё на миг затихло, и Божественный Палец раздавил всё живое на экране, в томе числе и меня.

Открыл глаза я уже на пусть и необычайно плачевной, но всё же родной городской улице. Видимо я продолжительное количество времени бродил в бреду, да так долго, что успело стемнеть. Сквозь свинцовые блокады облаков было не видать неба, но видно дело близилось к началу ночи.

И тут хлынул ливень.

Я в спешке засеменил под козырек обветшалой автобусной остановки, будто ждавшей меня неподалёку. Холод пронизывал мое нескладное тело до дрожи в голосе. Намокший спортивный костюм капал слезами на мокрый бетон, формируя кляксу похожую на грустного щенка. Пар из рта на короткий момент заполнял пространство желудка моего спасителя, напоминавшего зеленый железный гроб, а после уносился ветром вдаль по дороге.

Оглядевшись по сторонам, понял, что не имею не единого представления, где я и как оказался в столь отдаленной и не известной мне части города. Я стоял один, потерянный, холодный, мокрый, где-то в старом районе вечно ждущим повышение финансирования. Это было рядом с бескрайнем частным сектором, русское гетто.

Вдруг, я заметил девушку, стоящую через дорогу от меня. Её красная помада будто светилась, давая интонационную подсказку, куда именно мне нужно смотреть.

И как я не заметил её раньше?

Черный плащ, белая блузка, лакированные ботинки, брюки, черное каре. Она курила сигареты марки Kiss. Но самое главное — настоящие, белоснежные, разящие — ангельские крылья. Это все что мне удалось различить сквозь стену дождя толщиною в десяток метров. Я почувствовал, что связан с этой девушкой, что она стоит тут не просто так. Она была нужна мне.

Дождь забарабанил по железной поверхности материализовавшегося из ниоткуда автобуса. Он буквально появился из стекающих по контуру капель дождя. Призрачный извозчик остановился напротив девушки, и незнакомка взошла на борт. В окне мелькнули два размытых силуэта. Приглядевшись, я почти смог разобрать лицо мужчина из автобуса. Оно показалось мне по беспокойному знакомым, будто увидел убийцу из утренних новостных статей.

Автобус тронулся, а я как дворняжка, сорвавшаяся с цепи, ринулся за ним. Я кричал ему остановиться, но автобус был непреклонен. Он увозил девушку все дальше и дальше от меня. Ветер разносил её аромат — похоже на кофе. Я стоял по середине дороги под ужасным ливнем и не знал, что делать. Я уверен, что попутчиком Ангела был Доктор Э.

Расписание на остановке внесло ясность в мою полную потерянность:

Прибытие следующего автобуса через час.