Читать онлайн
"Глава 3. Спектакль"

События начали свой ход внезапно. В бесконечной липкой и густой пустоте появилась точка. Взорвавшись, она сотворила огромную череду случайностей, которая в конечном итоге вела в еще более бесконечную и липкую пустоту.

Я не знал куда мы шли, – память заискивающе играла со мной игры, которые я вечно проигрывал. Но недоумение не решалось остановить напор несущих вперед ног, за сим было решено, что того требуется планом или иным фактором извне. – Идём куда шли, по дороге выясним зачем. Общее же нравственное и физиологическое состояние тела и духа – распевало околесицу сбивчивым ритмом в голове, заставляло пальцы рук синеть от дрожи, отдачей упущенных дел крушило плечо и с ворохом грязных звуков трещало где-то в районе паха. Лица наши исказились: высушились, вытянулись, ссутулились и ни черта не понимали. Зрачок не иллюминатор или колодец, скорее просто клякса без четкого контура. Рот в некоей пародии немого крика. Разум – выжженное бледной краской поле холста, на котором самоучка-концептуалист отображал вальс щетинных кистей и несуразной троицы лиц неизвестного следования пути.

Мир вокруг виделся мне мутным пятном, словно смотрю сквозь изгибы стеклянной тары. Все линии и точки криво-косо извивались, оставляя упрямый шлейф из вспышек приглушенного сияния улиц. Мрак затапливал своей глухотой переулки и проспекты с самых уединенных глубин подвалов до верхних слоев многоэтажных колумбариев, будто непрошенные утешения. Тусклая свеча фонарного столба в треморе пыталась согревать мизерный диаметр вокруг себя замысловатыми линиями у стеклянного ободка лампочки. Густая аллея темных лавок и брошенных окурков кралась мимо нас, украшенная блеском луж на брусчатке. В воздухе пахнет случайными конфликтами и общемировой усталостью. Эх, “Торжество духа над физической тяжестью моральных скитаний!” – хочется сказать, но выходит только рвота.

Закономерно, движение перивело нас куда-то, а именно – к неизвестному нам ранее, высокому, монументальному зданию. Выехав из-за небесных кулис, бастион обнажил свой каннелированный колоннад бежевых столпов, напоминавших жилистые исполинские ноги, смиренно трепещущие под тяжестью живописного фронтона с библейским сюжетом. Сооружение состояло из нескольких секций, объединенных главным залом с куполом на верхушке. Обрамляющий крышу фриз живой змеёй тёк по краям, то утыкаясь в сандрики окон, то в выступающие пилястры. Кажется, сердце стало колотиться чаще.
Кожа покрылась мелом, – я пребывал в перманентно-экзистенциальном ужасе от насущного Кафкианского абсурда. Величественное, – предположу, что античное – здание возвышалось всюду над нашими головами, будто намекая, что в этот раз точно потонем. Так еще и возникло оно из ниоткуда, прямо в центре замирающего города, рядом с его пустынными аллеями, спальными кварталами, нескончаемыми дорожными развязками и непосредственно нами.

Что это и как тут оказалось меня интересовало в последнюю очередь. Мои помыслы судорожно охватил гигантический страх, и я хватал грудной клеткой воздух для первого рывка прочь, пока никто не успел нас затащить внутрь. Я пал ниц на четвереньки и с криками о ещё не полностью прожженной молодости стремительно пополз в противоположную от здания сторону. Хотя куда именно ползти ответить трудно, ведь куда не устреми взгляд – обязательно упрешься в нагроможденную архитектонику. В религиозно-оркестровом экстазе (наркотическом бреду) сооружения напомнило мне вариацию небесного суда или ещё какую напасть, не ясно. Зато прочно уверен я был в том, что нас, простых обывателей, обычно уводят в такие места дабы назначить каторжные работы или отнять всё имущество.

Собутыльники с неистовым хохотом наблюдали за товарищем на грани инфаркта. Ухватив меня под руки, они поставили меня обратно на ноги и глумливо объяснили, мол “Идём мы в театр, куда я сам их и позвал”. От их объяснений новых воспоминаний в голове не всплыло, и вопросы продолжали множиться, словно раковые клетки. Но неожиданно напомнившее о себе коварное опьянение, – каверзным ударом под дых, – выбило из памяти события прошлой минут, и я воскликнул:
— Тогда поторопимся на представление!

Беспорядочно быстрым и уверенно шатающимся шагом мы направились ко входу античного чуда. Над дверьми громоздился немалых размеров барельеф с изображением лестницы. У подножья лежали плоды граната, а на верхних ступенях осколки разбитого кувшина. Мы чуть потолкались, помялись, выдохнули и смирно по струнке, с манерами высших чинов Британии, ввалился внутрь.

Два арочных проема украшенные архивольтами симметрично господствовали в разных углах широкого, но не длиного зала. В середине же, – не то что господствовала, – скорее скромно уместилась – маленькая будочка. Чуть выше разговоров с билетером, надпись, – не вписывающимся в общую архитектонику шрифтом, — гласила: «КАССА». Куда не посмотри – глаза жгло рьяно пылающим, пусть и бутафорским богатством. Ярко-красные ковровые дорожки стелились всюду, куда могли ступить лакированные туфли (наши же порванные кроссовки старались избегать соприкосновений с манящим красным ворсом); кожаные диванчик – облезлые и потрескавшиеся, будто картины застывших танцев молний; круглые столики, столешницы которых были незакрепленные и вечно лежали где хотят. От такого переизбытка волн видимого спектра по семисот нано метров, появлялось желание либо рушить всё вокруг, либо страстно влюбиться. Ещё была белоснежная штукатурка, с прожилками краски под золото, будто молочная пенка с мёдом.

Колонно-арочные структуры тянулись ввысь на несколько этажей. Гипсовые статуи и фрески словно стрелки указывали на прекрасный расписной потолок. Что на нем в действительности — не уверен, но я увидел небеса и ангелов, смотрящих на нас. Они заливались прелестным смехом и слезами радости, аплодировали и плевались. Смесь их крови, слез и пота, райскими водопадами, стекали прямо в наши очи. Я был обескуражен величием замысла и мастерством автора. Могу поклясться – я почти заплакал.
Мы заглянули в кассу, но внутри никого не оказалось. Наше негодование об отсутствии билетера сменилось на лёгкий испуг: Куда же все пропали? Мы возмущенно переглянулись и бросились в рассыпную по залу. Заглядывая под ковры, смотря за вазами, пролистывая брошенные журналы, мы пытались найти хоть какой-то намёк на жизнь. Бродя по бесконечным лабиринтам театрального фойе, поворот за поворот, наши скитания всё более походили на что-то бессмысленное и инфантильное. Будто самая идея «что-то искать» в этом театре теряла своё первозданное значение и с глаз стороннего наблюдателя выглядела комично.

Мы уже давно потеряли путь ведущий к главному залу, а пожарный план, указывающий на выход, с каждым новым закоулком и тупиком, менял свой вид и направление. Складывалось ощущение, что во время строительства здания, кто-то нарочно все время менял планировку и планировщиков, поэтому появились двери ведущие в глухие стены и комнаты, в которые нету входа. Этот «кто-то» все запутал и сказал: «Вы ничего не понимаете, того требует план! Распоряжение сверху! Оно единственно верное и неоспоримое». В какие инстанции не жаловались толковые инженеры, никто их не слушал. Докопаться до того самого мистического «верху» тоже не получалось. Все ниточки каким-то странным витиеватым путем вели по замкнутой цепочке ведомств и фирм однодневок. Так и получилось это абстрактное, кривое, неказистое здание, состоящие из лабиринтов, тупиков, комнат без дверей и дверей без намёка на комнаты.

Мы не смогли найти ни одной живой души, весь театр вдруг вымер и потерялся во времени. Причем вымер давно, а посетители лишь обступали зловонный труп, ссылаясь на крайнюю занятость и вообще «Это не наша компетенция! Обратитесь в другой отдел!».

Вывеска на улице большими буквами гласила «БОГИ ИЗ МАШИН». Представление должно было состояться сегодня, так, а где же все? Тут, с негодованием пришла и надежда. Из глубин пасти мистического лабиринта, мы услышали скрип двери и жужжание радио. Прошло приличное количество времени, прежде чем мы добрались до комнатки, излучающей звук. Какая-то инженерная уловка не давала понять откуда точно доносился спасительный шум, сначала он манил нас спереди, а через пару минут звал уже где-то позади.

Шипение издавал один из длинных тупиковых поворотов, без единой двери и света. Лишь осыпавшаяся известка с потолка и отблески позолоченных гравюр у хаотично наляпанных колонн выдавали объём коридора. Где-то в журчащей темноте этого туннеля еле виднелся горячий желтый блеск лампочки, сквозящий из щели входа комнаты. Мы на цыпочках, в полной темноте, — точно замышляя кражу, — тихо продвигались вглубь тьмы, но с каждым шагом, конечная цель словно отдалялась от нас. На мгновенен, чернота коридора растворило мое собственное «Я». От меня остался лишь жалкий след наблюдения. Я был светом, пущенным сквозь пленочную катушку. Не было никаких признаков наличия тела, кабель связи оборвали. В тот момент, в диалоги с незнакомцем, я едва ли смог бы ему доказать, что я нечто большее, чем просто взгляд на этот черный мир.

Пройдя эту череду препятствий, мы приблизились к свету, разрезающему черноту. Нас окутал неодолимый, обездвиживающий страх, он леденел дыханием где-то позади, в области шеи. Словно сама смерть смотрела на нас своими горящими черным пламенем глазами. Точнее одним, огромным глазом, во весь потолок, стены и пол. На миг нам почудилось, будто мы совершили что-то преступное, непозволительное, и вот-вот нас настигнет великая небесная кара. Хотелось вернуться в то блаженное небытие, что секундой до вызывало дискомфорт.

Дверь с вопящем стоном отварилась. Свет не залил коридор, а лишь отрезал еще небольшую его часть. Мы стояли в темноте, надеясь, что тут нас не заметит страж высокопарных лабиринтов театра. Ужас сковал нас по рукам и ногам смирительной рубашкой. Глаза судорожно бегали по площади взора в поисках спасения хоть в чём-то, затаиться там и переждать бурю. Оставить после себя хоть след наблюдения, попрощавшись с грешной плотью.

Наша гибель неминуема, еще секунда и огромная секира пустит наши головы пройтись по полу. Все мысли вытекут из ушей, веки умоются слезами надежд, а зубы посыплются эмалью на черный пол, где засияют прекрасным звездным небом. Вдруг голос, — видимо из-за той самой инженерной уловки, — зазвучал откуда-то сверху:

— Боги мои, ребяточки, что же это вы в темноте то стоите, проходите скорее. — расплывался в добродушной улыбке высокий мужчина лет пятидесяти.
— Нет, извините нас пожалуйста, мы поворотом ошиблись, нам идти надо, мы опаздываем, — испуганно и виновато отвечал Беха.
— Нет, нет, нет, нет… — затараторил незнакомец. — Вы проходите, не бойтесь — не обижу. Нечего вам в одиночку по лабиринтам этим шарахаться, заблудитесь еще или встретите кого нежелательного… — тут он склонился и прошептал. — Уборщицы у нас те ещё кровососы! — словно каркая захохотал он.
— Нет, нам правда идти надо, у нас постановка скоро начинается, — говорю
— Ах, так вы на постановку? Так, а чего молчите то? Наташки наверно нет на месте, и её фиг дождешься. Вы проходите голубчики, у меня билеты оплатите.
Наша нетрезвость вдруг решила напомнить о себе, и вроде еще не прошедший вопль сирен самосохранения был полностью заглушен веществами.

Мы вошли внутрь комнаты, хотя язык ее так назвать не поворачивался, это был скорее большой шкаф, куда мы заходили по очереди. Каморка напоминала купе поезда со столиком у окна и двумя диванчиками по бокам у стен. Мужчина выглядит довольно добродушно, золотой зуб слепит глаза в широко улыбающемся, — едва приоткрытом, — рту. У него было худое вытянутое лицо, длинный и острый подбородок, маленькие глаза и высокий лоб. Небольшая щетина, которая всплесками то тут, то там пестрила сединой. Одет он был в дырявые треники, и что самое смешное, во фрак. От него веяло теплом, чем-то очень добрым и приятным. Бывает такой тип людей, который ничего кроме улыбки не вызывают. Это был именно такой персонаж, но совместно с радостью он привносил в общую атмосферу какой-то сорт ужаса – пугающий, всеобъемлющий и слегка пьянящий.

Мужчина предложил нам сесть, а мы молча кивали и повиновались. Выбрав правый диван, с трудом протискиваясь между столом и ним, мы расположились в привычном порядке. Я стал разглядывать детали комнаты. Под столом и около стояли различные бутылки и коробки. На деревянных полках бесконечные тома старинных книг, самозабвенно ждали смерти от плесени. Самодельные стаканы из половин бутылок хранили в себе гвозди и карандаши, какие-то бутылки служили вазами для растений. Желтые, почти горчичные, обои скрывал слой из плакатов, вырезок журналов, постеров кино и икон. Одна из икон привлекла мое внимание. На ней была изображена женщина в бордовой накидке и золотой короне, она держала в руках мальчика с лицом бобра в светло-оранжевой тоге. Но деталь, за которую уцепился взгляд, был факт того, что в одной руке, мальчик держит гранату, а во второй, на безымянном пальцем, как кольцо была надета чека.

Вдруг мужчина, будто удовлетворившись, что мы оценили его коллекцию, наконец сел напротив и с большой улыбкой начал:

— Так на спектакль, так значит, — протараторил он. — Ох! Мои манеры, джентльмены, перво-наперво же знакомство, ведь так? До начала спектакля еще время есть, думаю на знакомства хватит, — слегка нараспев произнес мужчина и достал бутылку «Столичной». Себе поставил граненый стакан, а нам раздал одноразовые. — Чур я на разливе! — тут он уже откровенно запел.

Содержимое бутылки стало содержимым стаканов, а после желудков. Теплота спиртного очень приятно синергировала с жаром знакомства, мы вчетвером обрели примерно одинаковый располагающий настрой и мужчина продолжил:

— Меня Гавриил звать, это в честь деда так, корни так сказать, да. Но все зовут меня Гаврик. Я тут главный смотрящий. А к вам я как могу обращаться?
— Меня Иван, это Митя и Леха. — уважительно произнес я.
— До глубины души и желудка, приятно с вами познакомится, честно!
Мы замолчали. В воздухе витал лёгкий дискомфорт. Гаврик бегал своими маленькими галзёнками по нам, начиная с Зуба, потом меня и в конце облизывал Беху. Старенький радиоприемник медленно пыхтел русским романсом. Он был красного цвета, на правый панели гордо значилось «VEF 202», а чуть ниже, — синим маркером по черному пластику, — «Гаврик сторож 505 каб.».
Пронеслась мысль в голове: «Спиртное в тишине — дурной тон», так что Зуб сделал попытку завязать диалог:
— Гаврик, а может вы нам объяс… — начал было Зуб, но его перебил сторож.
— Давайте на ты?
— Поддерживаю, — продолжил Зуб. — А объясни, что у вас там с коридорами вообще происходит такое?
— Да чёрт его знает, ребяточки! А я вот не знаю! — резко начал Гаврик, будто желая наконец-то с кем-то это обсудить. — У нас, ребятки, раньше даже человек специальный отвечал за то, что людей водил куда им нужно, да и даже некоторых рабочих помню водил. Никто не знает кто все эти лабиринты понастроил, сам даже иногда путаюсь, то и дело не в ту дверь постучу. У нас же так-то место именитое, популярное, у нас раньше были толпы посетителей. Бывало, всех водить не успевали, люди нет бы подождать, одни отправлялись на поиски, ну и оно дело понятное — терялись. Байки ходят, что кто-то до сих пор плутает…
— А где вообще все? Мы сколько ходили, никого не видели, и в фойе пусто, — спрашиваю.
— Так ребятки нам — всё, скоро кирдык, — схватив нож, продолжал Гаврик. — Финансирование урезали, новых лиц в индустрии нет, все старые лица — померли. А руководство все твердит: видите ли, никому мы сейчас не нужный со своим искусством и постановками, у них там теперь свой «бог из машины» в кармане у каждого первого. Крах культуры. Вот так оно и получается, что нету больше бюджета на человека, который всех водит. Теперь этим Наташка занимается, которая на кассе стоит. Вот она, наверное, и пошла отводить, только её саму иногда водить надо. Мы тут все теперь вообще за четверых пашем, так еще и на чистом энтузиазме! Я вот главный смотрящий, а это знаете какой почет? Сколько глоток мне пришлось перегрызть, чтоб попасть на это место?
Мы чуть испугались от его вопросов, но больше испугались от его вида с ножом в руках.
— Ой, ребятки, разгорячился, не пугайтесь вы так, я же вас не съем, ну как минимум пока что, это я вам гарантирую. — захохотал он, но спокойнее нам не стало. — А сейчас я вот, туда-сюда, там проводочку поменяю, там косяк прибью, тут подкрашу, тут где-нибудь куст или дерево сыграю. Я сам по себе такой человек, ни туда ни сюда, везде по чуть-чуть. Вы не подумайте, я не жалуюсь, да и мне не в тягость, не то чтобы у главного смотрящего много дел, да и помогать я люблю, что таить. Просто так-то это факт, что на настоящее искусство теперь всем с высокой колокольни. Мы полумертвые памятники культуры, но ни более.
В комнате повисла неловкость, я почувствовал себя как-то виновато и смущенно. Хвала небесам Беха всегда знал, как выйти из патовой ситуации. Он попытался встать, ударился об стол, вылез, поднял тару и произнес: «Давайте за настоящее искусство!». Мы все воодушевились, попытались привстать, ударились об стол, приняли решение пить сидя.

Мы продолжали вести светские беседы о театре, кино, культуре, религии. Гаврик был крайне умным и осведомленным человеком. Спустя некоторое количество споров, смеха и тостов, бутылка была приговорена.

— Вот вы знаете, ребятки, что именно в искусстве сокрыты все тайны мироздания!
— Да ну не все, — кривился Беха.
— Да я тебе говорю, все прям все! Ведь искусство оно где? А оно во всем! Вот, смотрите, где-то у меня валялось, в кружке что ль… — зашуршал руками среди грязной посуды Гаврик — Ага, вот оно.
Он поставил перед нами обычную кружку, закрывая ладонью отверстие.
— Ведь что такое искусство? Это даже грязная кружка из-под чая, я вам не вру, прям в ней лежат все тайны мироздания, но просто вам их познать не дано.
— Ну не дано — так не дано, не сильно уж и хотелось! — пафосно разводил руками Зуб.
— Но могу показать.

Тут он убрал руку, и всю комнату залило выжигающим белым светом. Я ничего толком рассмотреть не смог, и через пару секунд он вновь накрыл рукой тару.
— Ну вот видите, ничего не понял, — усмехнулся он. — У вас порт просто не тот, так сказать. Вот вы покажите гуманитарию решение самой сложной математической загадки, над которой бьются все математики мира. Так и на сколько бы умным философом он не был, он попросту ничего не поймет, увидит какие-то символы и все тут. Так и люди, они вроде все видят, а толку то? Понять всё равно ничего не могут.

— Очень интересно, но ничего не понятно, наливай. Тут без этого не разобраться, — говорю.
— Но вы, ребяточки, всё равно пытайтесь понять. И творите! На зло всем! Сейчас лучшее время чтоб стать классиками! Глобализация, люди во всем мире стали одинаковыми. Что не сделай – в кого-нибудь да попадешь. Так что перестаньте искать отговорки и просто делайте.
— Чтоб творить художник должен страдать. Так что я на х..ю вертел ваши картины! — заигрывал я.
Отстрелила крышка второй бутылки, и топливо зажурчало по стаканам. Мы заметно окосели, а интеллектуальность беседы упала.
Мне понравился Гаврик. Я в целом любил художников, особенно недооцененных. Рядом с ними появляется ощущение, что ты касаешься настоящего искусства, а остальное жвачка для маргиналов и обывателей.
— А вот если там все знания мира, то значит и все ответы? — хитро улыбнулся Зуб.
— Практически.
— Это как?
— Это не теоретически.
— Понял. Ну так вот, а почему вот в стране Пустырей все такие грустные, там есть ответ?
— Так, а тут же всё просто, и без кружек понятно! Хотя иногда без стакана не разобраться. Вот вы все этим вопросом всё время задаетесь, так? Так. А представим, что пустыри у нас не грустные, но все всё время у них спрашивают: «Почему вы грустные?». Что еще останется пустырям, только если не сделаться грустными?
— Ну мы же не в самом деле пустыри спрашиваем, да и у пустырей вряд ли может измениться настроение от наших расспросов.
— А тут вот какая штука, уловка. Визуализация бога! Если большое количество последователей в него беспристрастно верят, то он материализуется из их веры.
— Но ведь вопрос то этот появился не из пустого места!
— А тут уже идёт в ход вторая уловка — гипотеза лингвистической относительности. Гомер видел «винноцветное море», а если быть точнее, то он говорил oinops, что буквально означает «похожий на вино», oinos — «вино» и op — «видеть». Но почему «винноцветное море»? А потому что не было у них в языке слова для обозначения синего цвета, вот они и видели его красноватым, как и некоторые другие синие объекты. И тут мы и попадаемся в ловушку Набокова. В других языках нет такого слова, чтоб передать все оттенки слова «тоска», а в русском их сколько душе угодно! Так и сформировалась наша дилемма tristitia vide. Всё видим сквозь пелену тоски, отсюда и вопрос «почему всё так?».

Мы помолчали.

— А почему бобер? — спросил я.
— Где?
— На иконе.
— А чем тебя бобёр не устраивает? – обижался Гаврик.
— Всем устраивает, просто под язык лезет неприятная аллюзия на обезьян с гранатой.
Гаврик закаркал надменным смехом.
— На бобров молится надо, потому что у них в генокоде заложена всего лишь одна мысль — «плотина». Даже если он никогда и не был на реке и живет в доме, он судорожно строит плотины. Плотина вся его жизни, все его мысли — плотина. Днем и ночью, он думает о ней. Ему снятся кошмары, что плотина сломалась, он в поту судорожно, ночью, бежит проверять все ли хорошо с главной вещью в его жизни. Бобер никогда не думает о гнезде. Он не сравнивает плотину и гнездо, ему совершенно не интересно слушать о гнезде. Он никогда не терзает себя мыслями: «а что лучше плотина или гнездо?». В конечном итоге, что у плотины свои проблемы, что у гнезда. Они оба все время ломаются, и они оба дом для кого-то. Но бобер не мечтает о гнезде, у него есть плотина. Плотина для него в некотором роде как глубоко духовно-религиозный опыт.

Ясности не проявилось, а от таких диалогов мне стало дурно, и я предложил продолжить распитие.
Спустя половину бутылки, Зуб внезапно поставил беседу на паузу и жестом руки попросил остановить разлитие.

— Гавриил… как по батюшке?
— Никак.
— Как «Никак»?
— Ну вот так.
— А как бы хотели?
— Иваныч.
— Гавриил Иваныч, — продолжал Зуб, — у нас тут понимаете, предложеньеце. Может перейдем на что-то покрепче? — Сказал он и театрально достал из кармана куртки оркестровый инструмент.
— О, пацаны, хмурый!
— Ну почти.
— Не, ребятки, я завязал. Эх молодость! Помню у нас были только бабки, да ширка на уме. Нигде от пороха или винта не было спасения. Но потом помниться мне знакомый, Коля «Греча», вещицу одну предложил, — начал Гаврик рассказывать свою историю:

На улице погодка стояла ясная-ясная. Редкие летние деньки, когда жара не пыльная, а мягкая. Можно нацепить на себя ветровочку, — какую-нибудь розово-зеленую, — и бесцельно блуждать по расписным улицам страны. Ветер-ветер, ты могуч, ты разматываешь стаи туч, пока я разматываю у кого-то проходимца мобилу. Мобилу это я конечно приукрасил, — ни у кого их тогда не было, — перебивался парой рублей, да горсткой семок.

День обещал быть хорошим и кровавым, так что я своей летящей походкой выскочил на жаркие проспекты третьей столицы и помчал вдоль вымерших кварталов зеленого города.

Неожиданно, меня настигла страшнейшая напасть. Вышел из дому, а душевные лекарства забыл. Думал: «Эх голова моя садовая! Что же делать то прикажете?». Сегодня деловая встреча; и идти туда без особой подготовки, а возвращаться потом с тяжелой душой, очень не хотелось. У меня, видите ли, была такая особо деловая ипостась.

Но в голову освежающим ветром надуло мысль, а загляну ка я к Коле Грече. Он в столовке в те годы работал, и у него всегда можно было быстро и почти не дорого что-то да заиметь. Так я и зашагал к столовой «Интернасыональ».

— Ты Гар… — Меня на районе Гар звали. — …прекращай бурдой травиться, в могилу себя сведешь.
— Так, а чё Греч, житуха сейчас такая — сложная. Труп на трупе! Друзей устал хранить. Стою матерям в глаза смотрю, а я же последний кто сыночков то их видел, так и я у сыночков последний кого они видели. Короче, тяжело все это — горестно! Последнее время без этого дела из дома ни ногой, а тут вот форс-мажор, в другой куртке забыл. Давай уже гречку Греч, да я пойду.
— Во держи, тут как обычно. — Кстати, Греча получил такое погоняло, за то, что порох в пакет с гречкой клал.
— Ну давай, Греч, пойду – дела!
— Давай, Гар, береги себя.
Мы попрощались, и я почти побежал своей торопливой походкой в даль, но тут Греча окликнул меня:
— Гар, ты подходи сегодня в столовую после закрытия, я тебе вещицу одну дам на пробу, меня Узбеки научили, прёт по сильнее любой дури.

Я в целом эксперименты не любил, но день шел как нельзя удачно: все сухопутные рыбки вернулись на дно, все горбатые выпрямились, все должники выплатили долги. Я всем помог и я молодец, могу себя и побаловать заграничной диковинкой, так? Вечером встретились, а от Интернасыоналя мы двинулись к Грече домой.
Сорок восьмой дом, пятый этаж, коричневая дверь, прошли в зал, я поздоровался с его матушкой. Она то ли глухая, то ли слепая, — я так и не разобрался, — но женщина милая, ну а я ко всем с душой, сами понимаете.

После, мы тихонько уселись на кухоньке, и Греча наложил мне целую чашку супа. Я не любитель супов, но я ж в гостях, да и Гречу обижать не хотелось, да и Греча был повар хоть куда. Так я и закину ложечку в рот, а меня как током жахнуло! Я аж встал со стула, ноги затряслись и зашагали на месте. В голове был целый парад разных мыслей, целое шествие! Начал что-то тараторить Грече и ходить по кругу. Говорил мол: «Греч, похлёбка супер-класс, но мне короче бежать надо, дела». Думал пока прилив сил, пойду разные бизнес-вопросы порешаю, как раз таки мне один цыган мет торчал, думал пойду да попереубиваю весь их барак, все равно хрен отдаст. И тут мне Греча говорит:

— Понравилась смотрю Узбекская вещица!
— Да-да Греч, вещица вообще огонь! Это меня так с ложечки унесло? Значит вообще нормальная тема! Греч, будь другом, а есть еще? Я бы домой взял, деньги завтра занесу. За сколько отдашь?
— Да ты такую и дома сможешь сам сготовить, тут секрет прост, один ингредиент тайный.
Греча открыл морозилку старого советского холодильничка, а там в белой глубине сибирской вьюги расчлененный мужичок.
— Ох ты, снеговик какой. Греч, хочешь я помогу тебе от него избавиться, а ты мне кастрюльку эту отдай, а?
— Какой избавиться, Гар, шутишь что ль? Я его несколько дней выслеживал, лыжник. Это так его варенные икры прут, если жарить, там вообще сутки сидеть не сможешь.
— Так это ты чо Греч, мне сейчас лыжника вареного подложил? Ты Греч так не шути, я парень не вспыльчивый и шутки понимаю, но ты так по аккуратнее, люди разные бывают.
— Гар, да чтоб я тебе врал? Ты вон попробуй мяско какое, прям нежное. Я вообще зачем позвал, ты же с людьми работаешь, в основном с неживыми. Ты давай, как кого-то вальнешь, ты мне набирай. А я буду с тобой супами делиться, ну как тебе идея?

Я сказал Грече, что есть ближнего нашего как-то не по православному и отбыл в свободное плавание с людоедской бухты.

— А дальше? — с интересом спрашивал Зуб, пока мы с Бехой вжимались в потрепанную обивку маленького дивана.
— Ну к цыганам заскочил.
— Да нет, а что с Гречей то?
— А-а-а, — протянул Гавр, — ну и я к нему утром прибежал было значит за второй порцией. Страшная такая штука, с одной ложки сразу привыкание вырабатывается. Ну а потом там разные обстоятельств, наши дороги разошлись. Я помниться насвистывал фугу фа минор, Моцарта, и уплетал котлетки, пока Греча стелился бархатным ковром по речке. Поистине живописный пейзаж. Потом дела в стране стали совсем плохи, бандосы все куда надо сели, основали правительство, тех кто не успел усесться по комфортнее — кадилом по затылку и землей присыпали. Ну а я уже тогда был свободным художником, с детства к искусству душа лежала, понимаете. И коллега мой как раз таки уселся — по удобнее и пристроил меня сюда. Потом даже в его честь улицу назвали, а всех призраков его прошлого изгнали, самых памятливых — упокоили. Тут на дно залег и остался. Родной мне уже этот неказистый и обшарпанный музей живых людей.
— И что вы, до сих пор?
— Что до сих пор?
— Ну людей?
— Убиваю? Да упаси господь, вы что ребят, мы в какое время то живем? Мы были детьми с пистолетами, которые дали нам взрослые. Никто не объяснял, что они убивают по-настоящему.

Мы выдохнули.

— Но вот есть не перестал. У меня вот с собой есть, угощайтесь. — улыбка заискрила новыми красками.

Тут Гаврик из-под стола достаёт маленький пластмассовый контейнер с зеленой крышкой. Открывает, а внутри вкуснейшие на вид пюре и отбивные.

— Я, ребятки, вообще, в готовке стал очень хорошо, особенно в готовке людей. Мышцы спортсменов примерно, как скорости, только в тысячу раз сильней; а вот какая-нибудь печень, с овощами на гриле, вкусняшка, как хмурый. Ну и там еще много перечислять, но деликатес — мозг! Расширяет сознание по круче кислоты, такие мысли в голову прут! Сразу тебе и вдохновение, и воображение на полную работает. Так еще и разные доли мозга — дают разный эффект! Можно заглянуть в мысли мертвеца, его воспоминания, чувства. Короче тема закачаешься! Хотите?
Мы были в шоке, но больше пугал факт того, что Зуб слишком сильно заинтересовался тематикой кулинарии из людей, и пока он не решил опробовать на себе эффект чьих-то почек, мы спешили покинуть загадочного господина.
— Не, спасибо, мы пойдем, да ребят? — сказал сквозь зубы Беха.
— Да не, давайте еще посидим, чего вы?
— Ну что же это вы ребятки, я-то думал мы с вами в одной лодочке. А вы на меня смотрите так же, как и другие смотрят на вас. Мы все заражены страшной болезнью и все от неё умрем. Мы болеем своей свободой, оттого и бежим в повадки. Не умеем без него жить, даже Я, не умею. Все мы торчим — на чем хотим, и вы лучше меня знаете, что мы друг от друга — ничем не отличаемся. Нация наркозависимых, а это наш коллективный нарциссизм, — сказал и расплылся в своей необычайно-тёплой улыбке Гавриил.
— Да нет, вы не так все поняли, нам просто правда нужно уже спешить, у нас же спектакль, — судорожно искал я отговорки.
— Какой спектакль, ребяточки?
— Ну на который мы пришли.
— Ха, так спектакль уже всё — кончился. Спектакль давно мёртв, да и все его зрители тоже, одни полутрупы, да живые мертвецы. — рассмеялся он.
— Нет, слушайте, нам правда пора, — встрял Беха.
— Да я шучу, я знаю ребятки, ступайте уже.
Мы второпях встали из-за стола, пожали новому знакомому руку и начали уносить ноги из почти схлопнувшегося капкана.
— Последний вопрос, — произнёс Зуб, — как на вкус?
— Как говядина.

Зуб нахмурил брови и посмотрел куда-то влево-вверх, видимо пытаясь вспомнить вкус говядины.

— Постойте, ребяточки, раз уж я вас задержал, я вам билеты на следующие выходные дам.

Мужчина, порыскав в карманах, вынул три билета и положил на стол, а после хлестким движением руки оторвал клочок из пожелтевшей газеты, лежавшей рядом, и что-то чиркнул на нем ручкой.

— Ребятки, услужите старику просьбой? Я вас торчков знаю, вы со дня на день отъедете, да друг дружку за гаражами побросаете. Вот мой номерок, как кто-нибудь кони двинет, вы мне брякните, я подъеду. У нариков мозги мистического вкуса.
Гавр протянул нам три билета и клочок газеты с номером. Выхватив макулатуру из его руки, мы стремительно ретировались в темный коридор. Мы почти не плутали и довольно быстро смогли найти выход в главный зал, который, как и прежде, был пуст.

Мы незамедлительно покинули храм культуры и чуть бегом прошли пару кварталов, как вдруг остановились, отдышались и гулко засмеялись до слёз. Не понятно, что именно вызвало этот порыв: накал сюра, либо же всплеск облегчения притупившегося чувства самосохранения. Ясно было одно — ночь явно удалась.

Мы шли по расцветающему городу. Тьма уступала в борьбе рассвету, и утреннее солнце начинало греть кровли домов. Проявлялся художественный талант природы: переход из холодных оттенков стен зданий в теплые тона крыш. Наркотический флёр постепенно отступал, и к горлу подкатывалось неприятное осознание ночи. Нет, не встреча с театральным людоедом, а количество веществ, которое мы приняли.
Ноги несли нас в неизвестном направлении, и мы оказались где-то во дворах панельных домов. Солнце сюда еще не добралось, и в купе с наступающими отходами меня ударило жутким холодом. Я весь трясся, а в глазах все плыло и двоилось. Собутыльники отставали от меня на пару метров, бредя облокотившись друг на друга. Боль ударила порванной струной в висках.

Я увидел мальчика, он был еще совсем маленький. Что он делает здесь в такую рань? Резко меня оглушил истошный и трескучий лай феерически большой собаки. Рев доносился всюду, будто пёс поджидал меня за каждым углом. Невыносимый скрежет скрипки иголками пронзил ушные каналы.

Собака шла за мной по пятам, и каждый шаг ее огромной лапы отдавался монструозным звоном чугунных цепей, свисавших с ошейника. Она сорвалась с поводка и несётся за мной. Я подался в бегство, по пути расцарапал все коленки и лицо об кусты крыжовника. Скрежет скрипки нарастал. Я пропал, мне точно конец.

Товарищи толкнули меня, а я чуть не упав, вернулся из пробоины в мозгу обратно в реальность.

— Ванёк, ты чего встал? Где мы? — весело спрашивали они.
— Я не знаю. А чем мы вообще занимались последние сутки? — Я растерянно пытался вспомнить хоть какие-то бледнеющие отрывки событий минувшей ночи.
— Ну тебе в театр надо было, билеты купить. Ты вроде перед ней извиниться хотел.

— Перед кем?