Читать онлайн
"Заскрежетало"

Больную голову свою Николай Михайлович Редкозубов с раннего утречка обычно лечил квасом… Холодненьким… Да так, чтобы до боли в зубах было, и от него, от кваса ядрёного, чтобы не только в хмельной голове прояснялось окончательно, но и чтобы внутренности ядрёным морозцем прошибало... Или же огуречным рассолом, это если кваса хлебного по какой-то там причины вдруг под рукою не оказывалось. А что до рассола, так его завсегда в избытке имеется, только выбирай по вкусу. Если захочешь – классического, крепкосолёного, а если нет к нему желания, то и слабоуксусного, или же сладенького – сдобренного ягодами, а то и мёдом припущенного. Как говорится – только кружку подставляй. Ведь и в тесном чулане, занавеской ситцевой в весёленький цветочек прикрытом, и в полутёмном, только одной лампочкой-сороковкой освещённом, подполе цельная батарея из трёхлитровых и прочего разного калибра банок с засолами разными стоит. А если и они вдруг неожиданным образом закончатся, то и в том нет особенной беды. Потому что в любое время можно с аккумуляторным фонариком, который завсегда лежит на специальной полочке и всегда аккуратно заряжен, спуститься по скрипучей но достаточно крепкой приставной лестнице в объёмистый и любовно ещё много лет назад своими же руками обустроенный погреб. Причём, именно таким образом обустроенный – как это и должно быть. То есть по науке народно-прикладной многими веками-эпохами проверенной. Ну а главное – как самому захотелось. Как себе самому удобно. Потому что, кроме самого Николая Михайловича, никто и никогда в тот погреб не полезет. Хотя бы потому, что нечего там посторонним делать – «Да мало ли что в этом погребе стоит, вовсе не предназначенного для постороннего глаза». Ведь там, в погребе, расчудесное изобилие разновкусиев всяческих имеется. И с чуланно-подпольными запасами даже сравнивать нечего. Словно делались они не на годик-другой, а на стратегическую перспективу. По тем самым глубоко привычно-популярным и знаково-знакомым принципам «Запас карман не тянет!» или «А вдруг война!». Не одно поколение по этим принципам жило, и ничего – выжило…

К тому же прошлым летом урожай прямо-таки рекордный выдался. Удивительное по нашим местам рискованного земледелия дело и тому не переставали радоваться. Ведь и в большой, и в малой теплице, и в парниках ближних и дальних всё замечательно уродилось – да и в открытом грунте весьма обильно было.

Собранные огурцы, славно напитавшиеся солнечным теплом и знатно налившиеся дождевой и поливной водичкой, солили и мариновали, квасили с капустой и морковкой, иной раз для лучшего вкуса брусничным листом облагораживали. А ещё в салаты всякие их стругали, и тоже в банки – литровые и поменьше – закатывали.

И помидорчиками бог не обидел, и с кабачками полный порядок…

Короче – есть чем закусить да полакомиться…

И тут, как это говорится, была бы выпивка соответствующая, да в достатке чтобы её всегда было. Да к тому ещё чтобы здоровье телесное, под это дело весьма подходящее, ну и настроение соответственное, которое, впрочем, завсегда располагает...

Картошечка вот только подвела. Одна лишь мелочь уродилась. Прямо беда.

К тому же, вдобавок ко всему, которая покрупней, подгнивать начала уже с ранней осени. Да так активно темнеть взялась, что её ещё до новогодних праздников почти что всю пришлось из погреба наверх вытаскивать.

Ох и много тогда выбросить пришлось – целыми вёдрами на помойку выносили. А все оставшиеся ещё крепкими клубни потом долго перемывали от появившейся на кожуре слизи. Их после того каждый тщательно промакивали тряпочками и заново сушили – по полу по всей избе раскатав. И, помнится, долгонько по самому краешку ходить пришлось, чтобы ненароком не наступить. А что в конечном итоге? Да, если всё пересчитать, добрая половина крупняка ушла в помойку.

Обидно, конечно. Ох, как обидно!

Это же сколько сил стариковских зазря потрачено было!

Ведь её, картошечку, не только посадил да выкопал. Полоть надо раза три-четыре за лето, да окучивать. И ещё – от всякой гадости разной гадостью опрыскивать. А ежели год засушливый случится, то и поливать нужно.

И пусть иные смеются – мол, картошку не поливают, она сама растёт – так это зря! Не растёт она – вот какая засада!

А раньше росла. Да как росла! Особенно в колхозе…

…Это в те, теперь уже целой эпохой отдалённые времена, когда он, родимый, ещё не совсем загнулся. И помнится, при том колхозном строе, а особенно в последние его годы, даже спину нагибать не требовалось. И что бы злые языки ни говорили, даже нужды такой не было – стоять задницей вверх при жарком солнышке.

Потому как неоглядно-ровные и уходящие за самые горизонты колхозные плантации замечательно проходились тракторами с навесными окучниками. А по мере надобности, к ним химикатные бочки крепили. Это чтобы опрыскивать жуткоубивательной смесью жука колорадского и сорняки всякие.

И росла ботва картофельная после таких вот обработок стройная и ровная, а клубни урождались и крепкие, и красивые. Хоть на выставку вези.

И ведь возили, и призы брали. Но пришел Горбач и всё порушил...

И с того времени «всеобщего обрушения» пошли в стране проблемы всякие, одна за другой. К примеру, таких вопросов – «Куда девать?» и «Как хранить?» – раньше никогда не возникало.

Да и возникнуть не могло. В принципе... Потому что по осенним дорогам почти весь картофель со всех колхозов благополучно и гарантированно в райцентр отправлялся, на завод спиртоделательный. На тот самый, который любые клубни в своём чреве способен был переварить. Даже слегка попорченные брали, это если немножечко с червоточинами... Всё – в дело шло. Лишь только гнильё откровенное отправляли обратно. Но это и понятно – какую-никакую, а совесть нужно иметь.

И не только колхозы окрестные, но и частники свои урожаи огородные охотно везли, сдавая за наличный денежный расчёт. Всё копеечка!

А спирт из того картофельного урожая получался ничуть не хуже зернового.

А, если по нынешним временам судить, пожалуй, что и лучше будет. Потому что на совесть делали, для себя.

Сразу после выделки весь спирт переправляли по подземному трубопроводу на как раз через дорогу стоящий ликероводочный завод. Там его перерабатывали, необходимым образом разбавляя специально приготовленной водой и что-то ещё добавляли. Ну а потом – уже готовую к употреблению и почти с каждой партии продегустированную местными работниками – разливали в бутылки с фирменными этикетками.

И славилась та водка на всю округу и даже на всю страну.

А если совсем в историю российскую «залезать», то славилась она аж с воцарения самодержца Николая Второго и, как выяснилось, Последнего. И до самого лета года 1914-го, это когда с какого-то перепугу в связи с начавшейся Первой мировой войной, «сухой закон» ввели в стране России… Чем всё закончилось - известно. Да не про это разговор. Про другое…

Так вот – пока водку эту полноценно картофельную весьма успешно поставляли ко двору Его Императорского Величества, она никогда и никаких нареканий ни у кого не вызывала. Пили её да нахваливали – и послов разных угощали, и к столу праздничному подавали, в будничном быту употребляли.

Да и после 1917-го была она в чести…

Это сейчас разного рода и непонятно откуда взявшиеся «учёные» в очках с толстыми стёклами с телеэкранов рассуждают, что, мол, в картофеле содержатся какие-то вещества особенные, которые при спиртовой перегонке создают ядовито-опасные и для организма человеческого совершенно не пригодные соединения.

Вот оно как оказывается... А мы-то этого не знали и потому после приёма вовнутрь были веселы и непомерно счастливы. Ну а после приёма нынешней только голова трещит невыносимо.

Да тут ещё одно.

При спиртозаводе в ещё благодатно-советские времена организовали откормочный совхоз. Молоденьких телят, лишь только их от титьки коровьей отрывали, переводили в отдельные стойла и активно начинали поить бардой, которая представляла собой отходы того самого спиртового производства, очень питательные и для юного телячьего здоровья весьма полезные. И потому от этой барды росли телята в прямом смысле как на дрожжах. Ну а рентабельность от такого хозяйствования, как говорили «ответственные товарищи» с разных партийно-хозяйственных трибун, за двести процентов доходила.

Но главное, что все при деле были. Потому как по совокупности это спирто-водочно-картофельно-мясное производство обеспечивало функционирование районной экономики процентов так на девяносто или даже более того. Но пришел Горбач и всё порушил...

В ту памятную сухозаконную компанию, когда спиртзавод закрыли, все рассуждали весьма активно и «глубоконаучнообоснованно» о заботе дорогого нашего правительства о здоровье народа. Мол «неумолимо спивается наш советский народ», а это значит – срочно нужно волею «ведущей и определяющей» коммунистической партии и при помощи всей «сознательной» общественности сделать всё возможное, чтобы привести его к достойно-приличному виду.

Это чтобы, значит, он – пока всё ещё советский – народ, вновь собрался и с новыми мощным задором устремился к строительству того самого светлого коммунистического будущего.

И поэтому элитно-селекционные, что любовно и заботливо были взращены многими поколениями, виноградники – под топор, решительно и безжалостно, а на традиционную сорокаградусную – талоны. Соответственно тех, кто с этими талонами на руках в очередях бьётся смертным боем, клеймить на собраниях трудовых коллективов, карикатуры всякие оскорбительные на стендах в коридорах размещая, и лишая многих благ, что полагаются не всем подряд, а лишь «истинно советским людям».

При этом, несмотря на всю масштабность Великой борьбы за трезвый образ жизнь, в райцентре ликероводочный завод закрывать не стали. И даже не думали об этом… Он как работал, так и продолжил свою «важную и нужную» работу. Единственное, что случилось – вместо качественного и во всех отношениях экологически чистого спирта из картофеля стали привозить какой-то непонятный суррогат: то ли полутехнический, перегнанный из осины или ёлки, то ли всё-таки зерновой, но было то зерно уж точно не первой свежести, и даже не второй, а где-то за гранью гнилостного разложения.

Потому как отныне поставлялось сырьё не как раньше было отлажено – по прямым и всеми инстанциями проверенным государственным каналам – а вдруг все эти поставки и каналы оказались в руках неких с большой натяжкой сказать предпринимателей.

Одного из таких новоявленных «водочно-спиртовых королей-поставщиков» Николай Михайлович даже как-то лицезрел однажды... Знакомые показали по случаю… На пальце синей тушью перстень наколот, а из-под натянутой на тугие мышцы футболки, и это было особенно заметно жарким летним днём, откровенно выглядывали многоголовые купола с крестами. Откуда он, король этот, материализовался в наших краях и откуда спирт-сырец цистернами пригонял, то Редкозубову было не ведомо. Да и на самом заводе, наверняка, далеко не все об этом знали. А если кто и знал – разумно молчали.

Как бы то ни было, но водка местного розлива с той поры стала что называется – «в рот не вломишь». В прямом, что называется смысле – после употребления тут же наружу просилась. Ладно бы в унитаз или раковину, а то и на обеденный стол или даже на только что подметённый дворниками асфальт. И поэтому её старались по возможности не брать. Даже по талонам. А если и покупали, то от крайней безысходности, когда другого выбора не было.

При этом, хорошо зная про «секреты» дурнопахнущего и убийственного для печени пойла, местное народонаселение, прежде чем принимать его вовнутрь, старалось всё-таки, довести «до ума», содержимое розлитой и плотно запакованной на заводе бутылки… Так сказать, максимально снизив возможные последствия от употребления.

Рецепт простой. «Водку», если её можно было так называть, разливали по двух или трёхлитровым банкам, бросали туда по пять-шесть таблеток обычного активированного угля, после чего выдерживали несколько дней. А как только появлялся осадок – сливали через марлю в чистую посуду. Осадок, естественно, выбрасывали. После этого добавляли кто мёда (обычно столовую ложку из расчёта на пол-литра «пойла»), кто ягод лесных, кто сосновых почек. И настаивали на том две или три недели, а то и месяц для гарантии, после чего переливали в бутылки. И уже завершив все описанные выше процедуры, могли пить без опасения попасть в больницу с отравлением.

А дальше – понятное.

Помыкавшись так несколько лет из-за отсутствия нормального сырья и управления, и будучи сперва успешно из государственного актива проданным, после чего, уже вскоре, также успешно обанкроченным, а потом неоднократно перепроданным, ликероводочный завод естественным образом загнулся. Как и следовало ожидать...

По началу, правда, его новые (уже непонятно какие по счёту хозяева) решили всё же временно и вполне цивилизованным образом завод законсервировать.

И ведь даже для сохранности зданий и оборудования, как это и положено, поставили на ключевых точках охранников в форме лицензированного ЧОПа... Чтобы, в случае чего, имелась быстрореальная возможность реанимировать застывшие линии.

Если вдруг наступят лучшие времена… Но они почему-то всё никак не наступали…

И – а кто бы сомневался? – однажды наступил такой день, когда охрану ЧОПа сняли окончательно, дабы лишних денег не платить. А вскоре после этого быстренько разобрали и дорогостоящую систему видеонаблюдения, видимо для последующего её использования на более нужных и перспективных объектах, и другие исправно действовавшие элементы функционирования – например, ковролин из директорского кабинета, далеко не новый, но вполне ещё добротный.

И наступила полная бесхозность…

И уже через пару недель такой бесхозности не в меру любопытные подростки, да и граждане которые постарше с «вечночешущимися» руками и любопытными носами таки пробрались на окончательно опустевшую территорию, поломав замки и выбив оконные стёкла. А после того, не обнаружив ничего сколько-нибудь стоящего внимания, – что-то поломали, где-то оставили похабные надписи масляной краской, мелом или углём. А то и просто, не найдя лучшего применения «рвущейся наружу энергии», – насрали в дверных проемах.

Единственное, что не тронули, так это написанный синей краской по серо-бетонному забору социалистически звучащий лозунг: «Родине – наш вдохновенный труд!», который в советские годы вдохновлял на выполнение и перевыполнение производственных планов – за это вручали премии и почётные грамоты, звания ударников коммунистического труда и прочие регалии.

Странно, что не тронули. И даже ничего не пририсовали и не покуражились. Правда полутораметровые буквы с течением времени сами собой поблёкли, а в некоторые местах и вовсе выцвели, слившись с заборной грязью.

Да и всё прочее вокруг как-то поблекло и с грязью слилось.

Распалось… Раскололось… Обанкротилось...

Обанкротились и колхозы. А что бы им не обанкротиться? Если на наших скудных и плохо родящих землях из всех сельхозкультур более-менее нормально только картошка и росла. С зерном вот завсегда в убытке – что с пшеницей, что с рожью, что с ячменём... И с кукурузой такое же дело, и с подсолнечником, и с рапсом, на которые «умные» головы с верхов всегда разнарядки спускали.

Да их, культуры эти, только для ферм и растили. И по большому счету – зря. Пусть и питательны они непомерно, и удои от них повышались процентов так на «-дцать», да вот только их «большущий» минус в том, что молоко от такого кукурузного и, возможно, для бурёнок даже весьма вкусного, корма скисало весьма быстро. А стойкий силосный запах от него всякое желание пить отбивал. А сколько с подсолнечником мороки было – сразу и не опишешь. Всё ж таки южная культура. К тому же семена того и другого под северным нечернозёмным небом не вызревали никогда. И для новых посевов их приходилось снова и снова покупать.

Так что только картошкой и спасались. Всё-таки прав был Пётр, в смысле – Великий, в смысле – император всероссийский, когда насильно внедрил эту американскую культуру на Руси. Оказывается, не всё заграничное нам во вред.

Хотя есть и нюансы… Ведь как бывает, в свете описанных чуть выше событий вдруг перешла картошка в овощ «зряшный». По крайней мере, на определённой отдельно взятой территории. Потому как без массового оптового сбыта уже никто понятия такого не имел – как и где эту картошку хранить?

Ведь что получилось: раньше таким вопросом вовсе никто никогда не заморачивался – сбывали картошку зараз, и не было никакой нужды возводить капитальные хранилища с грамотно обустроенной вентиляцией. В бурты же закладывали лишь самую малую часть собранного урожая, да и то из расчёта месяца на два. Не больше. Потому что, если больше будет, то не сохранится ничего… Когда вместо конца ноября – середины декабря, после Нового года, или весной бурты вскрывали, то раз за разом одну только гниль и находили. И автоматически, опять же «а кто бы сомневался?», списывали всё это «как естественные потери».

Нет в том секрета – не умели в Союзе что-то сохранить. Ни картошку, ни зерно, ни мясо, ни молоко, ни прочие продукты. Произвести ещё куда ни шло. По валу всё время стремились догнать и перегнать Америку и прочие страны развитого Запада. А вот потом куда девать всё это ударно-стахановским образом произведенное никто понятия не имел.

Поэтому и лежало всё собранное в наскоро устроенных буртах, подвалах и погребах, под навесами, продуваемое всеми ветрами и мочимое всеми дождями. И понятное дело – благополучно портилось значительно раньше назначенных плановой экономикой сроков.

Поэтому и не было ничего в магазинах. И только на рынках ещё можно было купить более-менее свободно всё необходимое для повседневности или для праздничного стола. По качеству гораздо лучше магазинного, но втридорога. А это уже далеко не каждый мог себе позволить.

И кто бы мог поверить в те далёкие советско-социалистические, времена, что жители деревенские, которые картошку вёдрами и мешками на рынках продавали, сами за той же картошкой начнут на рынок ходить. Как и за мясом, как и за молоком…

Как только спиртзавод закрыли окончательно, то не только колхозы из-за отсутствия сбыта перестали её, картошечку, сажать, но и на частных огородах она быстренько начала выводиться. Каким-то странным и необъяснимым образом год от года посевные площади не только стали сокращаться, но и урожаи в пересчёте на сотку и гектар становились всё скуднее. Словно картошечка вдруг взяла да кровно-безвозвратно обиделась на нерадивых селян.

Порушилось всё.

Лишь только закрылось в районе спиртоводочное, а за ним и прочее связанное с ним впрямую производство – промышленное и сельскохозяйственное – так тут же заполнились улицы, что в деревнях и посёлках, что и в райцентре, в стельку пьяными мужиками.

Таким вот боком борьба с пьянством обернулась. Да и чего иного было ждать?

Мужикам что ещё остаётся? При полном отсутствии иных развлечений и по причине полного упадка морального духа. Конторы одна за другой позакрывались. Соответственно – с работы их, мужиков, «попёрли» самым естественным образом. С формулировкой – «по сокращению штатов». А устроиться куда-либо в иное место – так некуда!

Кто-то поехал вахтовым методом строить и без того застроенную Москву. Это кому повезло-подфартило. Ведь не каждого туда возьмут, да и не каждому это дано – кирпично-бетонные дома-высотки возводить… Одно дело – из готовых брёвен сложить баньку или там сараюшку какую из досок соорудить, и совершенно другое – фундаменты мощные для столичных небоскребов заливать, а потом на сорок и выше этажей их в небо «тянуть». Да так, чтобы они не упали в первый же год на головы прохожих… Кто-то в областной центр подался устраиваться водителями на автобусы, слесарями в жилконторы, дворниками или охранниками. Поменьше платили, чем в столице, но всё-таки хоть что-то с перспективами на лучшее.

А иные, не долго думая, тащили, что под руку попадётся – и, быстро попадаясь, за совершённое воровство отправлялись на определённое судом количество лет в места «не столь отдалённые», зато при полном гособеспечении.

Вот с той самой поры Николай Михайлович и перестал любить картошку и почти не употреблял её, ну если только в супах, которые супруга постоянно варила. А ещё недавно им обожаемые жареную на сковородке, варёную и тушёную в кастрюле и даже в русской печи запечённую отвергал напрочь. Мол, аппетита нет на неё.

А к тому же, то ли на самом деле изменилось у него что-то такое в организме, то ли в психологическом плане на подсознательном уровне сложился диссонанс, и картофельные кусочки то и дело стали застревать в горле. Встанут где-то к районе кадыка и дальше не проходят – хоть выплёвывай обратно… И выплёвывал порой, а чаще приходилось водой запивать, чтобы как-то протолкнуть, что, впрочем, не всегда удавалось. Бежал на улицу плеваться-харкаться, и чуть не задыхался от недостатка кислорода.

Такая вот незадача… Хоть к врачу в райцентр беги кишку глотать дабы понимание было – что же там такое происходит в организме. Но этого не хотелось, процедура очень неприятная, да и, как считал, не найдут там ничего, только помучают изрядно. Поэтому и не шёл. Зато под то, что отказывался напрочь вкушать картошку, подвёл особую и весьма витиеватую философию. Мол, нет никакого толка от этого корнеплода, один крахмал для набивания живота. От сытости вроде как и пучит, а удовольствия никакого.

Вот огурцы – совсем другое дело. Они-то и есть в доме первейший продукт. Вот без них – никуда. И без капусты – никуда. И без помидорчиков...

Ещё репу попробовал парить. И очень даже она ему понравилась. По крайней мере, постоянно всем об этом втирал. Мол, во всех видах она хороша, и засадил ею большущую грядку, и целый угол в погребе на зиму засыпал. Даже жену стал настойчиво уговаривать насовсем от картошки отказаться по причине её трудоёмкости и никчёмности.

Да только жена в ответ: «Даже не надейся, как половину огорода засаживали – так и будем. А репу свою, если уж так хочешь, сам жуй в отдельном углу».

И даже когда картошка не уродилась и быстро гнить начала, ей бы честно признаться в своей неправоте, но она не будь дурой во всем мужа обвинила. Дескать, плохо ухаживал за участком. Без души… Придумает ведь – душу подай ей в огород!

Заботился бы, и душу вкладывал без остатка, если бы вместо картошки, росли на том огороде бутыли водочные или хотя бы готовым самогоном наполненные. Соберешь так по осени с грядок бутылей двести, разложишь по ящикам, да в погреб дозревать опустишь. К новому году, а то и к октябрьским праздникам, глядишь, уже и пробу снимать можно. Вот это бы хорошая жизнь пошла!

Самогон, особенно если по уму приготовленный, он ведь тоже всему голова. А когда с огурцами солеными – так и подавно. Большую власть над человеком имеет. И по утрам – более всего. Ведь если нет его, всё вокруг безрадостным туманом закрыто. Непроглядным. Даже выть хочется от этой непроглядности.

А, может, все-таки где-то есть бутыль запрятанная? Хотя бы четвертиночка. Совсем крохотный «мерзавчик»… Да есть, скорее всего, лежит где-нибудь в ожидании открытия. И только вот стерва-старуха так заховала, что не найдёшь, сколько не ищи. Хоть весь дом переверни и по бревнышкам раскатай…

Она такая, на дела по спрятыванию чего-либо весьма горазда... И ведь никакой в ней¸ понимаешь, жалости-сострадания к родному и в былые годы горячо любимому мужу не прослеживается. А ведь плохо ли – хорошо ли, но, страшно сказать, без малого сорок лет прожили душа в душу. И только удивляться приходится, как выдюжили и за столько лет друг дружку не поубивали?

Ведь каждый раз одно и то же: конкретно помирает человек, а она – подлюга такая – только скалится.

Гудит голова, ох как гудит. Плавятся мозги, ох как плавятся... А ещё молоточки по вискам стучат. Острыми кончиками стучат. Видимо, чтобы больнее было… И хоть глаза три, хоть буйную голову в бочку с холодной водой макай – никакого эффекта. А что самое паскудное – даже рассол с квасом не помогают.

- Полина! – все-таки не выдержал и крикнул, вложив в свой голос как можно больше «жаловости» и покорности судьбе.

- Чего тебе, ирод окаянный, - послышалось в ответ.

- Ну… Это…

- Что это?

- Я это… Спросить хотел…

- Ну так спрашивай.

- Нет ли у нас чего-нибудь…

- Смотря чего.

- Ну этого… Полечиться чтобы. Голова болит жутко.

- Анальгину что ль? Есть анальгин. В комоде лежит. Как верхний ящик откроешь – так он справа и приготовлен.

- Да не анальгину. Не поможет он.

- А что нужно?

- Ну, мне бы жидкого лекарства.

- Корвалолу? В холодильнике стоит.

- Да ладно тебе, старуха… Вечно ты больного человека доводить начинаешь. А то не знаешь – какого лекарства прошу.

- Не знаю... Валерьянка есть, пустырник. А более нет ничего.

- Ну как же нет, есть поди… Как же не быть, когда ещё недавно было. На прошлой неделе ещё, помнится, стояло…

- Может быть, оно когда-то и стояло. Да вот только какой-то ирод ещё в прошлую пятницу выжрал всё, и капли не оставил. Даже мои примочки на ноги и те оприходовал... Не подскажешь фамилию?

- Не знаю.

- Ну и я ничего не знаю. И как только у этого ирода после примочек моих желудок с кишками не скрутило?

- Да ну тебя. Дались тебе эти примочки. Ещё сделаешь. Вот как только скажешь, что нужно, - нарву я тебе и репьев, и полыни, и лебеды… Крапивы надо – крапивы принесу. И самогонки нагоним. Для заливки…

- Тебе бы только залить, чтоб зенки повылезали…

- Ну, не ругайся. И так голова трещит невыносимо… Может, всё-таки найдешь чего? Посмотри… Плохо мне…

- Плохо ему… Нечего было с вечера нажираться. А то напился в зюзю, не соображал ничего – никто не заставлял.

- Да понимаю. Дураком был! Но как тут откажешься, если наливают. Если в стакане уже стоит... Не выплёскивать же. Опять же оно ведь как бывает: откажешься если, сильно человека обидишь. А с ним, Анатолием Кирьянычем, нам ведь в соседях ещё жить и жить. Сама понимать должна. Да и мало ли что может в жизни потребоваться. А обидится – как в глаза смотреть? Тут ведь дело такое... Это ж не абы как проживем, а всё должно быть по чести и совести.

- …

- Что молчишь? Прав ведь я…

- …

- Опять молчишь? Значит – прав…

- …

- Ну что ты, в самом деле? Игнорируешь меня что ли? Бросаешь в трудную минуту?

- …

- Ну не молчи, скажи что-нибудь. Христом-богом прошу, посмотри повнимательней. Может, хоть бражка есть? А то совсем худо…

- И бражки нет, и пива нет… Ничего нет… - послышался голос уже не из окна, а из дверного проема, в котором материализовалась неимоверной толщины жена – два, а то все три Николая Михайловича в неё «уберутся». Одета в цветастый халат и фетровые калоши на босу ногу. Она так обычно ходила, очень редко меняя свои старушечьи наряды. Почему – только ей и известно. Ведь в шкафу немало обновок, купленных ещё много лет назад, многие из которых не были даже ни разу надеты. Летних и зимних, осенних и весенних.

- А куда мне всё это носить-то? – говорит, - Я ведь на праздники-гулянки не хожу, желания даже на то никакого не имею, в отличие от некоторых. Да и возраст уже не тот. Прошлой осенью как-никак семьдесят пять стукнуло.

Такую ничем не проймёшь. Словно скала каменная.

- Иди-ка ты, лучше, холодненькой водой из колодца умойся. Можешь даже головой в ведро окунуться – глядишь, полегчает.

- Эх, и жестокая же ты баба, Полина! И как я только женился на тебе, словно других девок вокруг не было… Были ж… И вокруг меня терлись-кружились, словно пчелки возле нектара. Я ж парень-то был хоть куда. Любую мог выбрать. И надо же такому – именно на тебя позарился. А ты вот не ценишь.

- Да уж какая есть, - громко оборвала словесный понос мужа, - Не нравится – ступай! Вон, хоть на болото. Другую поищи. Может быть, найдется какая принцесса в лягушачьем обличии.

- Ну ладно… - пробурчал вполголоса, - попросишь ты у меня гвоздь приколотить или полку повесить!

И, опираясь на палку, тяжело переступая больными ногами, услышал злобно кинутое вслед: «А то он прямо навешался, полок этих!».

Пошёл в направлении колодца. Сняв ведро с ручки барабана, опустил его в глубокий сруб. Когда послышался удар жестяного дна о воду, немножко подергал цепь и, наполнив ведро примерно наполовину, начал его поднимать, лениво крутя кривую ручку по часовой стрелке. Оно можно было бы, конечно, и поэнергичней крутить, есть ещё в руках сила. Но каждый оборот в голове отдаётся невыносимой болью. И если крутить энергично, боль будет соответствующая.

…Ох! Как же пронзительно эти молоточки стучат. А порою кажется, ещё и кувалда примешивается к этому «стуку».

Подняв зачерпнутые полведра, прежде напился вволю, а затем осторожненько через ведёрный носик налил воды в бутылку-полторашку, валявшуюся возле сруба. Примерно половину налил, а остатки из ведра выплеснул рядом на землю. И со словами «ну ладно, как-нибудь прорвёмся», тяжело опираясь на сделанную из можжевельника ещё прошлой осенью трость, не торопясь направился к зеленеющему вдали лесочку.

- Куда это намылился? – тут же раздалось позади. Жена, хоть и не показывалась, но следила за каждым шагом.

- В луга прогуляюсь! – буркнул в ответ, – Может лягушку какую подходящую сыщу. Глядишь – и жизнь наладится.

- Иди¸ иди, - понеслось в ответ, - Ветром развейся, голова протрезвеет. А то поплавай в пруду… Охолонись!