Читать онлайн "Я НОРМАЛЬНЫЙ!"

Я решил рассказать людям свою историю. Вдруг она кому-нибудь поможет. Впрочем, сомневаюсь, что она может оказаться кому-то полезной ― в силу своей нетипичности даже для шизофреника. Потому что, во-первых, я не конченный шизофреник ― скорее, недошизофреник. А во-вторых и в-прочих, вся жизнь моя была такой несуразной и сам я настолько несуразен, что…

Иногда мысли мои внезапно обрываются и на их месте образуется пустота. Я называю это мозговым ступором. Но не унываю. Я даже придумал афоризм: «Хочешь сумничать ― скажи полфразы». Итак, вся моя жизнь была такой несуразной, что… В общем, если честно, мне просто нужно теперь, спустя пять лет, хоть кому-нибудь это рассказать. Иначе так никто и не узнает.

*

Вначале мне удалось убедить медиков в своей вменяемости. Один из них даже сказал, что если б не такие, как мы, обезьяны никогда бы не слезли с пальм, не превратились в людей и не сделали никаких открытий. Или что-то в этом роде. Но обо всем по порядку: надо быть последовательным.

Где-то я прочел, что шизофрения ― заразная болезнь. Мол, ею можно заразиться чуть ли не воздушно-капельным путем, как гриппом. В моем случае все гораздо хуже ― мой дед окончил свои дни в дурдоме. Однажды он на ночь глядя собрал чемодан и объявил членам семьи, что за ним прибыли инопланетяне. И уехал ― правда, не с зелеными человечками, а с санитарами...

Иными словами, эта ужасная болезнь заложена во мне на генетическом уровне. С детства я был не таким, как все. Все время разговаривал с кем-то внутри себя. И этот кто-то порой давал мне советы, которым я следовал и не оставался в проигрыше ― мой собеседник (или просто Голос, как я его назвал) был мудр и никогда не ошибался. Дела шли хуже, если я не хотел делать того, что он говорил. В итоге все равно оказывалось, что он был прав.

*

Поначалу я рассказывал о Голосе родителям и друзьям. Но никто не придавал моим причудам особого значения. Многие люди разговаривают сами с собой, и это не означает, что они сумасшедшие. Сам же я все понял намного раньше остальных, и решил, что впредь не стоит этого афишировать. И не дал поставить себе диагноз. Я ловко обманул врача, прикинувшись депрессивным музыкантом. Тогда у меня действительно была рок-группа, состоящая из меня, бас-гитариста, который потом сел на иглу, и барабанщика, который несколько лет назад скончался от цирроза печени. Группа естественным образом распалась. Однако осталась склонность к музыке, депрессии и уединению. Но ведь это нельзя считать полноценными симптомами психического заболевания, правда?

*

До поры все было хорошо. Но однажды поздней осенью я увидел в окно автобуса обогнавшую нас «скорую помощь». Автомобиль свернул на встречную полосу и затормозил у остановки с противоположной стороны дороги. На обледенелом грязном асфальте лежало тело, уже прикрытое непрозрачным мутным целлофаном. Непонятно было, женщина это или мужчина. Но по своему обыкновению я заговорил с мертвецом. Спросил его, как дела, кто он? Мертвец сказал мне, что меня ждет болезнь, но я не заболею, если не поверю в то, что болен. Я прислушался к его словам. Но той зимой у меня произошло настолько сильное обострение, что я сам испугался и решил обратиться за помощью к психиатрам. И они, разумеется, назначили мне гору препаратов и не преминули диагностировать шизофрению. Я не сопротивлялся, я ведь не буйный. Поэтому меня отпустили.

*

Мы жили с отцом в хрущевке, оставшейся после деда. Жили по-холостяцки ― мать ушла к другому мужику, когда я был еще ребенком. Сейчас у нее своя семья в другом городе, и она редко звонит. Отец по профессии ученый-физик, но диплом ему мало пригодился в жизни. Когда-то он преподавал за нищенскую зарплату. А потом решил открыть свой бизнес. Мы стали выращивать в подвале шампиньоны, а еще вязали веники: сорговые ― для метел, березовые, дубовые, крапивные ― для бани. Да, обстоятельства моей жизни сделали меня эдаким классическим шизофреником, вяжущим веники. Как из песни Галича. А почему бы и нет? Я давно научился относиться к глупым шуткам своей жизни философски. Шампиньоны и веники были неплохим подспорьем к нашим с отцом пенсиям: его трудовой и моей по инвалидности.

*

На даче у нас был добротный сруб с подполом и чердаком. Дом стоял на самой границе садоводческого товарищества, на берегу маленького лесного озера. Вокруг было полно ягод, грибов и всяких полезных растений. На трассе они пользовались спросом. Мы взялись за дело, засучив рукава и завербовав нескольких старушек, жаждущих прибавки к пенсии. Торговля поперла. Отец даже купил подержанный уазик, но мне с моим диагнозом водить было нельзя. Поэтому я ездил на дачу автобусом. Ездил почти каждый день, как на работу. Я устроил там все так, как мне хотелось, навел порядок и всегда знал, где что лежит ― в отличие от нашей квартиры, в которой всегда царил бардак. Когда я пытался как-то организовать наш с отцом быт, отец все время говорил, что я болен порядком. А он был болен неряшливостью. Короче, я сдался.

*

В моем домике на даче была печь, поэтому там можно было жить круглый год. Но отец предпочитал курить самокрутки из махорки на маленькой кухоньке в нашей квартире. Повторюсь, денег нам хватало, на вениках и шампиньонах мы неплохо зарабатывали. Он мог бы позволить себе нормальные сигареты. Но ему нравилось курить эту дрянь именно на кухне нашей городской квартиры! И вообще, ему как будто ничего от жизни не надо было. Если б не нужно было есть, пить, спать и торговать на трассе, он бы сидел и курил без конца.

*

В одно воскресенье (терпеть не могу воскресений ― в выходные, особенно солнечные, меня одолевает смертельная тоска) я пробовал найти себе занятие дома, но в конце концов не выдержал и решил прогуляться. Окна нашей квартиры выходили на небольшой парк. Я все утро наблюдал, как по дорожкам расхаживают люди и катают детские коляски. Мне подумалось, что у них нормальная, полноценная жизнь, а я вынужден оправдываться за каждый свой шаг перед отцом и собой. Но разве я должен постоянно доказывать всем, что я нормальный, даже если это не совсем так? Почему все время надо кому-то что-то объяснять ― вместо того чтобы просто поступать как мне хочется? Так все делают, в конце концов! Я ведь взрослый человек. Поэтому вопросы отца насчет того, куда я собрался и чего мне дома не сидится («Воскресенье же», ― сказал отец), я благоразумно проигнорировал. И ушел.

*

В парке было не так хорошо, как из окна казалось. Еще у ворот меня обогнал, виляя, велосипедист и упал на газон в нескольких метрах впереди. Мужик был пьян вдрызг. Он с трудом встал, оставив велик, пошел куда-то в кусты и там снова рухнул. Я сначала хотел догнать его, напомнить про велосипед. Потом передумал ― не люблю алкашей. Я сел на скамейку и стал наблюдать. Это напоминало наблюдение за улитками во время рыбалки на дачном озере: я люблю рыбачить, и когда начинаю скучать с удочкой, наблюдение за улитками меня развлекает. Казалось бы, улитки так медленно ползают, но стоит отвернуться, как они уже перебрались на совсем другие места. Так и здесь: приходили и уходили разные люди, шумели дети, потом возник какой-то подозрительно озирающийся по сторонам тип. Он подошел к брошенному велику, огляделся, поднял его и покатил. Но потом приметил меня на скамейке, разглядел под кустом похрапывающую «недвижимость», повернул и покатил велик в обратную сторону ― типа, решил вернуть владельцу. Потормошил его, разбудил. Мужик встал, слабо понимая, что происходит, машинально взял поданный ему транспорт и, после пары неудачных попыток взобраться верхом и поехать, нетвердо держась за велосипедный руль, покатил его куда глаза глядят.

*

Мне всегда было любопытно: какая неведомая сила доводит этих бедняг до дому? Ведь обычно они добираются, будто ноги их сами несут по знакомому маршруту. Правда, зимой некоторые замерзают. Говорят, все начинается с малого ― с одной рюмки. Потом человек начинает выпивать ежедневно и в конце концов превращается в алкаша. Его выгоняют с работы. Иногда его терпят жена и домашние, а порой он лишается всего и становится бомжом. Раньше я жалел таких людей. Но потом спросил себя ― разве стоит? Ведь дай им шанс ― они им все равно не воспользуются. Думаю, тут все зависит от предрасположенности. Кто-то может пить и останавливаться, кто-то может однажды проснуться и понять, что ему не нужна такая жизнь, кому-то это попросту не надо, а кто-то уже не способен остановиться. Что мне надо и на что я способен, я тогда еще не знал. Но мне не улыбалось становиться, как тот мужик с велосипедом. Поэтому я не пью. Да, совсем не пью. Что в этом удивительного? Многие люди не пьют и совершенно счастливо живут без этого всю жизнь. По крайней мере, чертей не видят.

*

Пока я сидел в парке, мимо прошли еще несколько бухариков неопределенного возраста. В тот день их было больше, чем обычно. Как только теплеет и сходит снег, на улицах их сразу становится много. Майских алкашей можно распознать издалека, еще до того, как обоняние улавливает соответствующее амбре: они загорелые, с почти коричневыми физиономиями, потому что в жару их размаривает, и они по полдня валяются под кустами в городских парках. Загорают.

*

Как раз в тему моим размышлениям позвонил друг, завязавший с этим делом пару месяцев назад. Николай (так его звали) предложил пройтись по окрестным улицам и посчитать валявшиеся повсюду пустые пузырьки из-под настойки боярышника и прочей гадости. Он работал фотографом и любил подобного рода развлечения. Мы так и познакомились: я продавал отцовские веники на обочине, а он проезжал мимо, остановился, вылез из машины и начал меня фотографировать.

Сначала я его, конечно, послал. Но потом мы подружились.

*

Поджидая друга, я снова увидел свою сумасшедшую соседку. Я часто тут ее видел и давно пришел к выводу, что дела у нее намного хуже моих. Неопрятная женщина лет тридцати в замызганной светло-розовой куртке (в такую-то жару!) катила перед собой игрушечную колясочку, какие катают маленькие девочки, а в колясочке сидела старая кукла. Позади шагах в десяти обычно шла ее замученная жизнью мать, всегда в платочке, похожая на усердную богомолку. Возможно, так оно и было, да только Господь все никак не помогал ее дочери. Наверное, у этой женщины когда-то случилось несчастье ― возможно, она потеряла ребенка и рехнулась на этой почве. А может быть, с рождения была такой. Все может быть. Обычно я с ней не общался. Но сегодня ее матушка отстала на добрый десяток метров, разговорившись со знакомой. А сумасшедшая остановилась прямо напротив меня и стала туда-сюда катать коляску, как будто убаюкивая сидящего в ней ребенка. При этом меня она совершенно не замечала.

― Привет, ― сказал я.

Она замерла на месте, пристально посмотрев в мою сторону.

― Как тебя зовут?

― Таня, ― обиженно ответила она, будто я собрался ее дразнить. Ее взгляд в конце концов сфокусировался на моем лице.

― А как зовут дочку? ― поинтересовался я тогда, кивнув на куклу.

― Это сын! ― снова обиженно произнесла ненормальная. В глазах ее промелькнул испуг. Она что-то еще сказала по поводу того, что мне «не удастся отобрать у нее ребенка». Тогда я поскорее ушел и решил больше никогда не разговаривать с ней.

*

И это я-то ненормальный? Скорее всего, у меня просто был нервный срыв. У каждого человека могут случаться срывы, утешал я себя. Говорил же мне тот мертвец: «Если не поверишь, не заболеешь!» А я поверил. Во всяком случае, будь я ненормальным, я бы нашел с ней общий язык. Но она была совсем не от мира сего. И лишь много позже я понял, что эта встреча была предзнаменованием.

*

Николай пришел не один. С ним была красивая черноволосая девчонка в красном платье. Они познакомились то ли в «Фейсбуке», то ли в «Одноклассниках» и как раз обсуждали блог их общего приятеля. Николай ржал и продолжал пошло шутить в присутствии девушки, вместо того чтобы представить нас друг другу. Пока я не попросил его об этом сам, он про это и не подумал.

Девушку звали Глашей. Она дружила с блогерами, сама вела блог в «Живом журнале» и любила фотографировать всякие необычные вещи и выкладывать их в интернет. Разумеется, я спросил о ее нике, чтобы добавить в друзья, хотя у меня и блога-то своего тогда еще не было. Но ради нее я создал его тем же вечером. Сегодня я делаю в нем последнюю запись…

*

Мы о чем-то говорили, она улыбалась, я тоже ― но тот первый разговор почти полностью выпал у меня из памяти, потому что я смотрел только на нее и думал только о том, какая она классная. Но это было не все. Дело в том, что когда я ее увидел, то сразу понял, что она такая же, как я. Нет, не сумасшедшая ― Глаша совсем не была похожа на ту с коляской. Она была нормальной. Но увидев ее, я сразу почувствовал, что в ней что-то не так. Что она не такая, как многие. Я всегда чувствую людей, у которых что-то не в порядке. Хотя внешне этого по ним порой и не скажешь. А тут, как назло, Николай, будто бы заревновав, начал трепаться о моем заболевании.

Глаша заинтересовалась, стала задавать вопросы. Я, конечно, отпирался ― говорил, что этим врачам лишь бы диагноз пострашней поставить. И уже не надеялся, что она не побоится связаться с психом. Но она не побоялась. Ее слова меня поразили:

― Я отлично знаю, на что способны эти изверги в белых халатах.

Позже я узнал, что с врачами у нее было особо тесное знакомство. У нее даже был муж с высшим медицинским образованием. Потом они развелись. Но он сыграл свою гнусную роль в ее «истории болезни». Этот мерзавец, я полагаю, подмешивал ей что-то в еду, чтобы у нее зашкаливало. Надеялся, по-видимому, упечь ее в психушку и оттяпать квартиру. Но она доверяла ему до такой степени, что и слышать не хотела о его причастности к своим нервным проблемам. Даже выгораживала его: мол, сволочь, конечно, но ведь не настолько!

Однако дело решилось иначе, чем он хотел ― как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды он избил ее. Экспертиза и вся эта дрянь, которую ей пришлось пройти, показала, что она подверглась насилию. Нашлись и свидетели, соседи по площадке. Надо отдать должное: они одни вступились за нее, все остальные, и родственники тоже, промолчали. Об этом мне уже потом рассказал Николай ― он, конечно, знал про нее больше меня. Не думаю, что она сама ему говорила ― просто в нашем не таком уж большом городе об этом все знали. Все, кроме меня. Я до того дня не знал даже о существовании этой чудесной девушки. А ведь, оказывается, она училась в той же школе, что и я. Позже я сопоставлял события из своей и ее жизни, припоминал места, где мы могли встретиться, но не встретились. И спрашивал себя: почему не тогда? Все было бы совершенно по-другому. Я не дал бы ее в обиду никому.

*

Жизнь Глаши сложилась нелегким образом. Как она вынесла все это? Представляя это себе, я жалел ее и хотел защитить от всех невзгод. Эта вспыхнувшая неожиданно искра любви способна была помочь мне исцелиться окончательно, я это чувствовал. Но одновременно я понимал, что не переживу, если потеряю ее теперь, когда нашел. Хотя раньше-то я и не искал никого вовсе. Но теперь все было иначе. Теперь меня так тянуло к ней, что я звонил ей снова и снова, предлагал встретиться, искал разные поводы. Я пользовался ее склонностью ко всему необычному: она не боялась высоты, любила плавать на лодке, рыбачить. Я пригласил ее на рыбалку ― сначала вместе с Николаем, а потом она не побоялась приехать одна. Это была удача. Она убедилась в том, что я не опасен. Что, в конечном счете, я нормальный чувак. Это было главным на первых порах ― чтобы она меня не боялась. А один раз мы вместе с ней даже полетели на дельтаплане. Меня поражала ее храбрость. Потому как я, хоть вида и не подал, но во время этого полета едва не обделался. И решил, что это был первый и последний раз. Если б даже у меня выросли крылья, никакая сила не заставила бы меня подняться в воздух.

*

Однажды Глаша плавала на лодке по нашему озеру и случайно заснула. Ласковое утреннее солнце сморило ее, накануне читавшую допоздна.

Когда она проснулась, то обнаружила, что внешняя камера резиновой лодки совершенно спущена, и на поверхности воды она держится за счет внутренней маленькой камеры. Глаша догребла до берега и рассказала мне, что произошло. Меня еще тогда поразило, что она не запаниковала, не начала кричать и звать на помощь. Когда я спросил ее, она объяснила это так:

― Когда ты тонешь или что-то другое тебе угрожает, смысла от паники никакого. И потом, я даже не испугалась ― мне почему-то казалось, что все будет хорошо.

И все у нас было хорошо.

*

Однажды она назначила мне свидание в храме, а сама опоздала. Но я, по-видимому, пришел вовремя: когда я шагал по аллее к храмовым вратам, внезапно начали звонить колокола. А потом заиграла какая-то очень приятная, степенная музыка с вкраплениями колокольного звона. Вроде курантов. Надеюсь, она мне не послышалась ― мои галлюцинации были по большей части слуховыми, но порой очень навязчивыми. В тот момент я подумал, а точнее почувствовал: именно так меня будут встречать, когда я попаду в рай. Нас всех будут так встречать. И будет так же пустынно, ни души – чтобы человек сам определился, куда ему идти.

*

В храме было тоже темно и пусто. Но все подсвечники у икон были заняты еще горящими свечами. Возможно, недавно завершилась служба, прихожане разошлись, а свечи еще не догорели. Я долго искал, куда бы поставить свою. И думал: вот именно так мы будем бродить и искать, пока не найдем. А потом нашел свободное место для свечки и заставил себя прекратить этот бред. Я заставил себя думать о Глаше. Помолился и вышел.

*

Она уже стояла у входа и не ожидала, что я появлюсь с этой стороны, из храма, а не со стороны улицы.

«Она и тогда опоздает», ― поймал я себя на мысли. И сам испугался: не рано ли начал я задумываться о нашей с ней встрече там? Ведь впереди долгая и, возможно, счастливая жизнь.

Я спросил, слышала ли она куранты, когда подходила. Глаша ответила, что не слышала. Но они произвели на меня столь сильное впечатление, что я решил исповедоваться. Я давно хотел навести порядок в своей душе, разложить все по полочкам и избавиться наконец от царящего там сумбура. Я думал, мне может стать легче.

*

На следующее утро я встал спозаранку и снова поехал в храм. Перед службой нашел тщедушного священника с рыжей бородкой (на него мне указала тетка, продававшая свечи и иконы в лавке у входа, сказав, что это иеромонах и чуть ли не ясновидящий) и попросил меня исповедовать. Оказалось, были и еще желающие покаяться. За неимением специального помещения для исповеди батюшка проводил ритуал в крестильне, около чана со святой водой. И это было очень непохоже на то, что показывают в фильмах о католиках. Правда, исповедовались все же наедине со священником ― входили и выходили из крестильни, вылив на него ведро своих помоев. Одна бабка, я случайно услышал, рассказывала в подробностях, как «согрешила» в молодости. Потом в крестильню позвали нас всех скопом. Когда я ожидал окончания молитвы, которую священник читал над грешниками ― мною и несколькими старушками, мне все время казалось, что рядом со мной стоит какой-то человек. Но когда я поворачивал голову, никого рядом с собою не видел.

Оставшись наедине с батюшкой, я рассказал ему вкратце все свои грехи: как в детстве мы с мальчишками издевались над кошкой, а потом один из нас утопил ее в бочке; как я несколько раз напивался до чертиков (и даже видел этих самых чертиков, но больше я ни-ни); как соврал врачу насчет своей шизофрении ― впрочем, может быть, и не соврал, просто не дал сделать из себя психа документально. А потом я спросил его:

― Ведь вы же иеромонах, вы наверняка их видите тоже? Скажите мне, может быть, они есть, и я все-таки нормальный?

― Иногда ангелов действительно бывает видно, например, во время пасхальной службы, ― ответил батюшка. ― Об этом свидетельствует свет под куполом. А бывает, пьяный в луже валяется, а на нем черти на свиньях катаются ― на это смотреть противно. Но все это выглядит не так, как в фильмах показывают: черти с рожками или ангелы с крыльями… И тем более ангелы не будут являться каждому второму смертному. Это очень редкие случаи. Тот голос, с которым вы разговариваете, скорее всего, от дьявола. Лучше вам почаще бывать в церкви и побольше молиться, иначе они вас в покое не оставят.

*

Когда я рассказал все Глаше, она отнеслась к этому скептически. Она сказала, что тоже пришла однажды на исповедь, чтобы покаяться в грехах, а священник перво-наперво спросил, не делала ли она абортов. Это, а еще гадание на картах он, как оказалось, считал самыми главными грехами, а обо всех остальных слушал вполуха. И тогда Глаша решила больше на исповедь не ходить. Какой толк? Поразмыслив, я решил, что она права.

*

Но с тех пор я стал еще больше думать о своей жизни. Я старался упорядочить ее, чтобы больше не путаться в мыслях. А чтобы хоть с чего-то начать, снова взялся навести порядок в нашей с отцом квартире. Для начала заменил перегоревшие лампочки во всех светильниках и вставил в остановившиеся часы новые батарейки. За лампочками даже ходить в магазин не пришлось: они были распиханы по стаканам в серванте, еще пара лежала на книгах в шкафу. Удивительно, что никто раньше не догадывался просто их вкрутить! Когда я сказал отцу, что пойду за батарейками для часов, он заявил, что «они у нас где-то были». И они нашлись. Потом я вымыл окна в доме. И сразу стало как-то легче. Возможно, потому что окна ― это глаза дома. Я даже решил постирать засаленные кухонные занавески, но вдруг вспомнил, что уже два дня не звонил Глаше. К тому же отец начал возмущаться, что не может найти в таком «порядке» даже своих носков. А когда я сказал, что положил носки в стиральную машину, он с руганью достал их оттуда и потребовал прекратить «менять все местами». Он, видите ли, привык к тому, что все лежит там, где лежит, а теперь найти ничего не может. Ну и кто из нас шизофреник? Он или я?

*

Это было счастливое лето, пожалуй, самое лучшее в моей жизни. Мы с Глашей почти все делали вместе. То есть мы почти все выходные проводили вместе. В будни у нее были свои дела, я в них не вмешивался. Но иногда она приезжала и в будни. Я не стал знакомить ее с отцом ― думаю, он произвел бы на нее неприятное впечатление. Я принимал ее у себя на даче. У меня и раньше там было хорошо, но когда в моей жизни появилась Глаша, я постарался сделать из этого места кусочек рая на земле. Я починил покосившийся рыбацкий пирс, посадил цветы у входа в дом и отвел для Глаши лучшую из двух комнат в моей избенке. Поставил в саду стол с креслами, чтобы в хорошую погоду можно было обедать под открытым небом. Я даже заказал маленький фонтан со статуей писающего мальчика – журчание воды очень успокаивает. А Глаше так необходим был покой.

Глаша тоже полюбила это место. Она сказала, что здесь есть все, что нужно человеку для счастья. Она привезла сюда свой старый велосипед, чтобы ездить на нем по окрестным полям и лесам. Она как будто старалась похудеть, а я все никак не мог понять ― зачем, если она и без того худенькая. Но ей что-то в себе не нравилось, и она постоянно стремилась к совершенству. Даже бегала по утрам.

Но больше всего Глаше нравилось сидеть на берегу озера. Ее словно тянуло к этому месту, и она могла часами, как завороженная, смотреть на темную, тихую воду, в которой, как в черном зеркале, отражалось небо с облаками. А я смотрел на нее. То есть я делал вид, что занимаюсь делами и порой действительно ими занимался, но постоянно наблюдал за ней и любовался ею.

*

Я понимал, что нужен ей лишь как временный очаг покоя. Она отдыхала рядом со мной, и я готов был дарить ей этот покой до самого последнего момента, когда уже перестану быть ей нужным. Только вот что будет потом со мною ― представлял слабо. А вернее, боялся и не хотел пока об этом думать. И пока мы были друзьями, все было еще терпимо. Ведь мы могли остаться друзьями навечно. Но однажды Глаша стала мне больше, чем друг. Я понял, что по-настоящему люблю ее и никому не хочу отдавать. Как следствие, я стал спрашивать себя, какую ценность могу представлять для нее как мужчина? Как защитник. Я стал лучше следить за собой. Я даже нашел работу ― устроился продавцом-консультантом в магазине сантехники. И не какой-нибудь, а элитной сантехники. Мне подфартило ― любовь творит чудеса! ― и уже через месяц меня повысили до старшего менеджера за умение дотошно и скрупулезно вести дела.

Кроме этой работы, которая помогала скоротать одинокие часы в отсутствие Глаши, я еще набрал кучу шабашек в интернете и ночи напролет зарабатывал деньги. Я не жалел себя ради Глаши. А что мне сделается? Все самое страшное, думал я, со мной уже произошло.

*

От переутомления я стал слышать больше голосов перед сном. Однажды мой Голос, тот, что давал советы, внезапно спросил: «Зачем ты это делаешь? Если ты на что-то надеешься, то ты непревзойденно глуп! Не обольщайся ― она все равно от тебя уйдет».

Я не ответил ему. Через пару дней он повторил вопрос, но я не стал развивать эту тему. Может, я и глуп, но, по крайней мере, мне нравилось то, как я живу. В отличие от того, как я жил раньше: словно овощ.

«Не уйдет», ― решил я.

*

Долгое время все шло гладко. Но Глаше часто кто-то звонил, и меня начинало это напрягать. Она уходила в сторонку, чтобы поговорить по телефону, и после таких звонков подолгу была молчалива и угрюма.

Сначала я делал вид, что не обращаю внимания, старался не лезть не в свое дело и ничего не спрашивал. Но я же понимал, что Глаше звонит какой-то мужик. Моей Глаше звонит мужик ― разве это не мое дело?

*

Однажды она пришла заплаканная.

― Как дела? ― спросил я.

― Нормально, ― ответила она.

― А что у тебя с глазами? ― спросил я.

― Это жизнь меня доканала, ― грустно пошутила она.

*

Не сказать, чтобы это стало для меня большой неожиданностью – я догадывался, что дела обстоят как-нибудь так. Иногда меня очень неожиданно и сильно пробивает на хавчик. Вот и в тот раз я тоже стоял посреди комнаты с тарелкой супа и ел, глядя в окно. И все думал. О том, что она мне рассказала, придя накануне с заплаканными глазами.

― Почему ты не сказала мне раньше? ― спрашивал я.

― Я привязалась к тебе. И я боялась, что…

― Что? Чего ты боялась? Ранить меня?

Она потупилась.

― Ты боялась, что я расстроюсь и сорвусь? Да пойми ты, не надо меня жалеть! Я нормальный!

Боюсь, она мне не поверила, когда я встряхнул ее за плечи, говоря это. И испуганно посмотрела на меня. Тогда я обнял ее.

― Я мужчина и смогу тебя защитить. Я тебе обещаю, слышишь? Ты веришь мне? Дай мне это тебе доказать.

Она кивнула. Но искренним ли был ее ответ?

*

Оказалось, что у Глаши есть ребенок. А мужик, который ей звонит, ― бывший муж, тот самый врач. Влад. Они с ним делят этого ребенка, потому что оба во время бракоразводного процесса показались «неблагонадежными». И теперь ребенок живет то с отцом, то с матерью, то с бабушками и дедушками. А Глаша пытается всеми силами вернуть себе родительские права.

Сначала она открывалась мне постепенно, как история разворачивается в книге. А тут я вдруг словно сразу распахнул книгу на предпоследней странице. Но ведь это не означало конец? В сущности, что изменилось-то? Ну есть у нее ребенок, и что? Это не имеет никакого значения. Ведь от этого я не стану к ней хуже относиться? Не стану. Напротив! Это они ее довели! Вся эта семейка, ее родственнички. Все время что-то требовали, учили, как жить, как надо поступать, как не надо… Вот и сдали у человека его слабые нервы. Что тут непонятного? А этот подонок воспользовался ситуацией и попытался упрятать ее в дурдом. Он так преуспел в этом деле, что Глаша сама поверила в то, что больна. Что у нее был невроз или нечто в этом роде. И даже мне не удавалось ее разубедить. Я рассказал ей историю про того мертвого человека на дороге и про наш с ним разговор, но она не восприняла всерьез. Она продолжала принимать какие-то успокоительные препараты и «больше времени проводить на природе», хотя с некоторых пор не рисковала обращаться к врачам. Глаша страдала бессонницей. Порой она ночи напролет ворочалась или бродила по комнатам в поисках места, где могла бы уснуть. Я сквозь сон слышал, как она ходит, включает воду, наливает чай, даже как смотрит в окно. Наконец, когда уже рассветало, она не засыпала, а как бы цепенела в тяжелой дреме, будто проваливаясь в болото. Но проспать больше трех часов ей не удавалось: то звонил телефон, то кричала какая-нибудь птица или начиналась гроза, то просто звякала пружина в диване…

Я понимал, каково ей ― со мной такая бессонница случалась. Но потом это прошло. Напрасно я говорил ей, что это состояние только усугубляют физические нагрузки. Она отвечала, что ей они «нужны для фигуры». И продолжала гонять на велике по полям вечерами и бегать спозаранку.

*

Стояло глубокое знойное лето. В лесу в полуденную жару было тихо и безлюдно, как в детстве в деревне.

― Хорошо-о! ― протянула Глаша и поддала скорости. Она вылетела на велике на холм и помчалась по поляне. Я едва поспевал за ней.

Блестящие высоченные тополя и осины растворялись в июльском небе. Окружающая действительность, вся обстановка казалась другим измерением, параллельной реальностью, в которую мы случайно попали. Мы неслись мимо этой величественной красоты и растворялись в ней.

Потом Глаша долго сидела на траве и нюхала горькую полынь и полевые ромашки. Земля заряжала небывалым спокойствием и силой. Глаша говорила, что благодаря этим минутам подзарядится и будет устойчива к негативу окружающего мира какое-то время ― неделю, может быть, месяц. Природа давала ей уверенность, стойкость, свободу и умиротворение, решение кажущихся неразрешимыми вопросов. Все дрязги недавнего прошлого мельчали и отходили на второй план, переживания казались глупыми. Глаше иногда даже вновь хотелось продолжения рода. И мы любили друг друга. Эти леса были ее наркотиком и панацеей. Тишина лета влияла на нее благотворно. Я не мешал ей исцеляться. Вот только что будет, когда этот курс лечения подойдет к концу?

*

Однажды, получив зарплату, ― это было уже ближе к концу августа, ― я предложил Глаше пройтись по магазинам и купить что-нибудь для нее или для ее малыша. Она обрадовалась. Мы вместе выбрали игрушку. А потом Глаша сказала, что хочет выбрать себе сарафан и кое-что из косметики и отправила меня домой, сказав, что приедет позже.

Дома я сел за ноутбук и стал читать про шизофрению. Я постоянно общался с товарищами по несчастью в чатах и форумах, пытался понять, что к чему. У кого-то были реалистичные галлюцинации, у кого-то навязчивые идеи. У меня же, по сравнению с ними, все было нормально. Быть может, мне просто казалось, что я болен? Может, я был совершенно здоров? А эти голоса, которые я, засыпая, отчетливо слышал, ― всего лишь куски сновидений?

Потом я надолго завис, думая о том, что прочел недавно об одном советском ученом-психиатре. Еще в 70-е годы прошлого века он ставил эксперименты на страдающих алкогольным психозом пациентах. На головы испытуемых он надевал специально сконструированный аппарат со встроенной фотокамерой, которая фиксировала то, что отражалось на сетчатке глаза. И что вы думаете? Когда начинались глюки, на пленке проявлялись змеи и упыри ― в точности такие, о которых рассказывали сумасшедшие. Одному в лицо заглядывал какой-то человек и просил поговорить c ним. Иными словами, этот ученый с помощью примитивного оборудования записал и сфотографировал галлюцинации! И научно доказал, что сущности, которых не видят так называемые нормальные люди, есть в реальности. Записал он и «музыку», которую эти психи слышали, ― тоже при помощи специального приспособления, способного считывать звуки, отраженные барабанной перепонкой. Он собирался пойти еще дальше, возможно, даже использовать свои исследования в военных целях, но, говорят, ему не дали. И в расцвете лет он неожиданно застрелился.

Вот такая грустная история.

*

Среди умозаключений этого ученого я еще нашел, что видения обычно преследуют людей с «прохудившейся аурой» ― например, злоупотребляющих алкоголем (они чаще всего «гоняют чертей»), а также перенесших нервные срывы и прочие ослабляющие «ауру» болезни. В случае с Глашей все было понятно. Что могло ослабить мою «ауру», я обсуждать не хочу, но у меня тоже были веские причины, чтобы видеть своих монстров. А в последние годы я просто очень много работал умственно, писал компьютерные программы ― вот и «прохудился», наверное, окончательно. Впрочем, почему окончательно? Я был настроен бороться. Мало ли какие еще недоумки вздумают мешать мне жить и спать ― что я, вестись на это должен и верить в то, что я конченный шизоид? Нет, я конечно, псих, и не отрицаю этого. Но я никогда не видел таких уродцев, каких фотографировал тот ученый. Возможно, я их только слышал.

*

…А потом я поймал себя на мысли, что Глаши слишком долго нет. Я звонил ей, но она не брала трубку. Я переживал. Потом она перезвонила мне сама. Сказала, что ей срочно нужно было ехать к ребенку. Она не появлялась еще несколько дней. Нетрудно представить, что происходило в эти несколько дней со мной. Я все труднее переживал разлуку. И сходил с ума, если хотя бы раз в сутки не говорил с ней по телефону.

*

Как-то Глаша нечаянно позвонила мне, сама того не зная. В лежавшем в ее сумке телефоне случайно нажалась кнопка вызова. И я услышал их с Владом разговор. Они говорили о ребенке, о делах, а потом заговорили обо мне. Он ругал ее за то, что она встречается с шизофреником. Так и сказал: «с этим шизофреником». Она заступалась за меня, говорила, что я хороший и неопасный. А он предостерегал ее ― мол, я однажды могу что-нибудь эдакое выкинуть. И торопил ее поскорее порвать со мной и перебираться к нему. И она… ему не возражала. В общем, из разговора я понял, что они помирились и она решила к нему вернуться.

*

Это было ударом. Нет, я, конечно, знал, догадывался, что Глаша просто меня использует. Может, и не для того, чтобы отомстить Владу, а скорее для релаксации. И я понимал, что она в итоге уйдет. Но, признаться, в глубине души ― о предательское чувство надежды! ― я надеялся, что она останется со мной. Ага ― и родит мне еще одного ребенка, и я буду обеспечивать ее с детьми, продавая сантехнику и веники… Идиот! Она же мне ничего не обещала. Он ― врач, состоявшийся человек, с квартирой и машиной. Любит ее. И он ― нормальный, в отличие от меня. Это его главное преимущество. Да, я все это знал, но, когда дело приняло столь очевидный оборот, возмутился. Как она могла поступить так подло? Она должна была, по крайней мере, сказать мне сразу, как только приняла решение вернуться к этому врачу-рвачу. Я не должен был так этого оставлять. Дальше их разговор я слушать не смог и отключился. Мне нужно было сначала все обдумать, чтобы не сорваться. Я должен был решить, как себя вести.

*

Глаша приехала на следующий день. Похоже, она уже поняла, что вчера случайно позвонила мне, просмотрев список вызовов в телефоне, и теперь гадала, что именно из ее разговора с Владом я мог услышать. Наверное, побаивалась моей реакции. Но я ничего не говорил. Тогда она осторожно сказала:

―Вчера я, кажется, тебе звонила…

― Да? Я не слышал, извини.

― У меня кнопка вызова сама собой сработала в сумке.

― Мой телефон тоже порой живет своей собственной жизнью, ― отшутился я.

Мы посмеялись.

*

Если бы она тогда все мне рассказала! Я решил: если скажет всю правду, я ее отпущу и постараюсь забыть. Но если продолжит лгать…

Она вела себя как ни в чем ни бывало. Смеялась, занималась любовью со мной. Решила остаться на ночь. Вечером, как обычно, долго смотрела на озеро, о чем-то думала. Я чувствовал, что ей тут хорошо. Со мной хорошо. И она прощается с сожалением. Быть может, поэтому тянет время и ничего мне не говорит? Видит Бог, я пытался ее оправдать. И пока она мне ничего не сказала, у меня тоже было время. Я надеялся, что у нас будет еще пара встреч.

*

Ночью я долго смотрел, как она спала. И предчувствие беды шевелилось во мне, переплетаясь со щемящим чувством надвигающейся разлуки. Я не хотел делать то, что должен был. Но у меня не было выбора. Пока она была еще тут и ничего не случилось, и пока она ничего мне не сказала, у меня оставалась капелька веры в чудо ― что ничего и не случится, и все будет хорошо, как было все это время и как есть сейчас. Я наслаждался этими последними мгновениями, пока не уснул.

*

Мне не хотелось думать о том, что сделаю. О том, что уже решено. Любой нормальный мужик так бы этого не оставил, не отдал бы ее этому живодеру.

Пытаясь уснуть, я услышал, как Голос опять разочарованно вздыхает, словно недоволен мной и моими взглядами на жизнь, поступками и мыслями.

Типа «о-хо-хо»… Типа, блин, я неподдающийся!

― Да пошел ты! ― мысленно сказал я ему. ― Мало ли чего ты там не одобряешь ― проваливай вообще из моей головы. Все проваливайте!

Засыпая, я всего лишь один раз услышал, будто по крыше постучали. Вроде как желудь упал на жестянку, скатился вниз и исчез в темноте. Я часто слышал эти неожиданные звуки, которых не было на самом деле, но которые тем не менее будили меня. Обычно ― будили. Но в тот раз я не отреагировал.

*

Глаша любила пить кофе по утрам под старой развесистой грушей, которая росла на границе моего и соседского сада. Так что почти половина ее кроны свешивалась по ту сторону покосившегося гнилого штакетника. Место действительно было живописное. Я поставил там для Глаши столик со стулом. В то утро она тоже там сидела. Какие-то птицы щебетали. Вокруг не было ни души. И она продолжала молчать.

Тогда я не выдержал и сам начал разговор:

― Неужели ты хочешь вернуть все назад? Чтобы он опять тобой манипулировал и довел до нервного срыва? Думаешь, на этот раз что-то будет лучше, чем было?

― Он изменился, ― помолчав, сказала Глаша, не глядя на меня. Она смотрела куда-то в сторону, даже не удивившись моему вопросу.

― Ну конечно! Люди не меняются!

Она молчала. Ей было ясно еще вчера: я слышал их разговор и все знаю. Тогда почему же она...

― Может быть, ты мазохистка? ― спросил я тогда. ― Может, тебе нравится, что он с тобой так обращается?

― Как ― «так»?

― Повелевает тобой, повышает голос, применяет силу, командует, требует, заставляет чувствовать себя виноватой… Бьет, ― добавил я.

― Это сложный вопрос. Не все так просто, ― она провела пальцем по кромке чайной чашки, отчего та запела, словно поющая чаша. Это был знак.

― Ты его любишь?

― Мы слишком долго были вместе. И у нас сын… ― уклончиво ответила она, продолжая гладить «поющую» чашку.

― Это не аргумент. Он опять накачает тебя чем-нибудь и…

― Да ничем он меня не накачивал, Рома! ― вспылила Глаша. ― Хватит уже!

― Это ты так думаешь! - я тоже перешел на повышенные тона.

― Да ты просто ненормальный! Все время выдумываешь то, чего нет!

― Я? Я нормальный! Это ты ненормальная, если решила к нему вернуться. Как ты могла его простить после того, что он сделал?

По ее лицу я понял, что разговор окончен. Нечего было мне объяснять ― все было ясно, как пень. Она поднялась, чтобы уйти. Чашка, поставленная на скатерть, перестала петь. И в этот момент я понял, что время пришло.

Мы с Глашей хотели создать в этом месте райский уголок. И нам это почти удалось. А теперь она уходила. И рай обращался адом.

Я хотел ее остановить, удержать. Я пытался понять, почему она возвращается снова к этому извергу, к этому… Но все происходило у меня на глазах, а я ничего не мог поделать. Она меня не слушала, продолжая собирать вещи. Будто меня и не было. Будто я пустое место.

― Велосипед заберу потом, ― сказала она.

Но ведь в этом человеке не было ничего святого! Скольких людей он угробил, и всякий раз выходил сухим из воды. Хирург! Громко сказано! Я узнавал о нем. Обыкновенный рвач, вот кем он был. Под его ножом умерло как минимум два человека. Судьи оправдали его врачебные ошибки ― несколько неверных диагнозов. Поставь он вовремя правильные, люди могли бы остаться в числе живых. И однако же он пользовался большим авторитетом в своей среде. Быть может, потому что все они, доктора, одним миром мазаны?

Так это или иначе, он погубил нескольких человек. А на моей совести не было на тот момент еще ни одной загубленной души. Если бы я отпустил к нему Глашу, она все равно бы погибла.

*

Я отнес Глашу на озеро и уложил на краю рыбацкого пирса ― того самого, который недавно чинил. Намотал на шею веревку и долго смотрел на Глашино лицо. Оно было синевато-белым, каким и должно было быть у мертвеца. Но все равно было непривычно – у нее ведь всегда розовели щеки. Я поцеловал свою девушку в холодные губы, и вместе с камнем, загодя привязанным к концу веревки, столкнул в воду. Раздался всплеск. Она исчезла под водой быстро, вслед за камнем, влекомая вниз его тяжестью. Вслед за Глашей отправилась и ее сумка. Глаше для жизни было нужно так мало вещей… На всякий случай я предварительно вынул из ее мобильного телефона аккумулятор и сим-карту. Никто и никогда не найдет здесь труп. У этого озера нет дна, я сам проверял ― год назад нырял с аквалангом, позаимствованным у товарища, увлекающегося дайвингом. И едва сумел вынырнуть. Вдобавок там повсюду толстый слой ила. Ее никогда не найдут…

*

Но было бы, конечно, глупо надеяться, что ко мне не нагрянет полиция. Приезжали следователи, интересовались, обыскивали. Я сказал им, что не знаю, где она: в то утро она ушла и больше я ее не видел. Возможно, о том, где она, знает ее бывший муж, сказал я полицейским. Подозрение ведь ложилось и на него тоже. Кто еще мог желать ее гибели? Да какой-нибудь сумасшедший маньяк, мало ли… Она ведь была чокнутой ― любила гулять ночью по лесу. Могла ни с того ни с сего сесть в электричку и, не предупредив, отправиться в глушь к каким-нибудь своим приятелям. Каким приятелям? Да откуда мне знать? Она никогда меня с ними не знакомила. Может, стеснялась меня…

*

Потом приехал Влад на своем автомобиле. Он был расстроен. Нет, не так: он был убит горем. На его лице было написано, что он ночи три не спал, занимался поисками. И пока он не знал наверняка, что Глаша мертва, продолжал надеяться. Он хотел поговорить со мной ― вдруг я что-то знаю. Но я «ничего не знал».

― Но она ведь часто у тебя бывала, ― настаивал Влад.

― Ну и что? Она ушла, я же сказал.

― Куда?

― Она ведь к тебе собиралась вернуться. Забрала кое-какие вещи и ушла.

― Какие вещи?

― Я не видел. Она занимала у меня одну из комнат, ― сказал я. И с удовольствием заметил промелькнувшую на его лице ревность. Да! Она жила у меня! Жила со мной, с психом! И даже спала «с этим шизофреником». А ты что думал? Что она верность тебе хранит?

― Вспомни, пожалуйста: она ничего не говорила? В тот день, когда ты ее в последний раз видел, ― взяв себя в руки, попросил Влад. Похоже, он решил не придавать сейчас значения таким «мелочам», как новость о разделяемой Глашей со мной постели. Ему важнее было знать, жива ли она.

― Нет, ничего, ― ответил я.

Он мне не поверил. Злобно посмотрел прямо в глаза. Но я выдержал этот взгляд. Я даже испытал удовольствие. Помучься, гад! Как ты ее мучиться заставлял.

― Ну о чем-то же вы разговаривали. Может быть, она обмолвилась, куда направляется? Домой, к матери, к друзьям, подругам…

― Она сказала только, что еще зайдет забрать оставшиеся вещи. Тут остались ее книги и кое-что из одежды, ― добавил я. ― Если хочешь, можешь войти и взять.

― Я уверен, что это ты! – сказал Влад, приблизившись и ткнув меня пальцем в грудь. ― Ты что-то с ней сделал, псих несчастный. Признавайся!

― Она мне очень нравилась, и я никогда бы не причинил ей зла, ― бессовестно соврал я.

Тут только я встретился взглядом с ее сыном – мальчонкой лет пяти, сидевшим на заднем сиденье автомобиля. Я только сейчас его заметил. Этот малыш смотрел на меня печально и одновременно с интересом. У него были Глашины глаза. Конечно, он надеялся увидеть маму. Быть может, я ему когда-нибудь расскажу, как все было на самом деле, но не сейчас, а когда он подрастет.

*

Влад сел в свою машину и сорвался с места так резко, что из-под колес полетел гравий. Ищи, ищи… Ты ее больше никогда не увидишь. Я похоронил ее рядом со своим домом. Ее никогда не станут искать здесь. А если даже и попытаются, это ничего не изменит. Я оставил ее себе. И теперь она будет приходить ко мне по ночам. Моя Глаша.