Читать онлайн
"В плену белой стихии"

Снег был слишком белым. Не сверкающим и не хрустящим — глухим, плотным, будто вырезан из замёрзшего молока. Он давил на глаза, как туман из ваты. Я стояла последней у двери, пока остальные один за другим входили внутрь. Семеро человек, включая меня.

Валил Игорь — в красной куртке, с пушистой бородой, растирая уши и хрипло усмехаясь:

— Ну и бурища! Похоже, нас сейчас снегом засыплет к чертям.

Голос у него был такой, будто он давно шутит в одиночку. Тогда это казалось уместным.

За ним скользнула Кира — тонкая, будто натянутая струна. Её движения были нервными, глаза метались, словно она искала выход ещё до входа.

Виталий — бывший военный — появился сразу за ней. Спокойный, молчаливый, собранный. От него веяло выученной отстранённостью. Он быстро осмотрел помещение и, не говоря ни слова, помог Тане снять рюкзак.

Таня шмыгала носом и натянуто улыбалась. На ней была слишком большая вязаная шапка с помпоном, из которой выбивались мокрые пряди. От шапки шёл тёплый, но чужой запах — как от чужой жизни, поднесённой к лицу слишком близко.

Лёша — обветренный, с кепкой, которая упорно не сдавалась ветру, — хлопнул Таню по плечу и подмигнул мне:

— Добро пожаловать в отель "Ни сигнала, ни надежды".

Я впервые за день усмехнулась — натянуто, скорее из вежливости.

Артём вошёл последним. С чужим палантином через плечо и взглядом, полным усталости. Он споткнулся о порог и выругался, тихо, как бы сам себе. Самый младший из нас — и самый измотанный. Он выглядел так, будто пожалел о походе ещё до подъёма.

И только тогда зашёл Никита. Я всё время забывала о нём — тихий, почти прозрачный. Он шёл в самом хвосте, молча, с плотно застёгнутым воротом и поднятым капюшоном, будто пытался остаться внутри себя даже здесь, в этой темноте. Он встретился со мной взглядом — и сразу отвёл глаза.

Внутри было темно. Мы включили фонари — их лучи скользнули по деревянным стенам, застыли на нарах, массивном столе, заплесневелом ковре. Из подвала доносилось прерывистое гудение генератора — будто внизу дремало усталое сердце, сбивающееся с ритма.

Кто-то поставил термос, кто-то открыл тушёнку. Воздух наполнился металлическим запахом жира и пыли. Мы начали устраиваться — медленно, без слов. Связи не было: телефоны молчали, радиостанция — тоже. Даже GPS будто потерял нас.

Некоторые уже были знакомы по прошлым походам. Я — почти никого не знала. Мы не представлялись. Только кивали, если ловили взгляд. Будто и правда было чего бояться — или вспоминать не хотелось.

Я старалась выглядеть спокойно. Но эта тишина… она была не просто тишиной. Вязкая, липкая, как воздух в палате ночью. Она прилипала к коже. Пол под ногами едва заметно дрожал — может, от ветра. А может, от чего-то другого.

За окном стекло то запотевало, то прояснялось. Будто снаружи кто-то медленно дышал. Глубоко. Ритмично.

Мы сидели в этом сыром полумраке, двигаясь медленно, как во сне. Кто-то перебирал снаряжение, кто-то просто смотрел в одну точку.

Игорь, сидевший у самой стены, склонил голову, прислушиваясь к завыванию ветра. Его лицо, обычно с легкой ухмылкой, сейчас было серьезным. Он провел пальцем по запотевшему стеклу, оставляя тонкий след.

— Ну и бурища, — тихо проговорил он. — Прямо как в тот раз… помнишь, Алексей? После той истории с работой?

Парень напротив, Алексей, кивнул, не отрывая взгляда от своих ботинок.

— Еще бы. Думал, не выберемся тогда. Тоже вот так сидели, слушали, как дом ходуном ходит. А потом… потом просто решили, что хватит.

Он поднял глаза и впервые посмотрел на меня. Голос был глухой.

— Ты, кажется, новенькая? В городе-то, наверное, спокойнее?

Я кивнула, чувствуя, как к лицу приливает кровь.

— Да, почти никого не знаю. И... да, спокойнее.

— Вот мы и едем, — продолжил Алексей, снова опуская взгляд. — От этого "спокойнее". Игорь вот после того, как его подставили, вообще сказал, что надо проветриться. А я… ну, надоело в офисе стены подпирать. Да и другим тоже…

Он махнул рукой в сторону остальных парней, которые сидели молча, слушая. Один из них, кажется, Володя, тихо добавил:

— Да. У каждого свои причины. Кому-то дышать стало нечем.

Разговоры, если и были, то короткие, нужные. Снаряжение, еда, сон. Но я почти не слышала слов. Только ветер. Он усиливался. Как будто тоже хотел попасть внутрь.

И с каждой минутой всё яснее становилось: на высоте две с половиной тысячи метров мы не просто ждали, когда кончится буря. Мы уже вошли в нечто. Только пока об этом не догадывались.

***

Игорь вышел около полуночи. Помню, как пробормотал, не глядя:

— Быстро, до камней.

Накинул капюшон, включил налобный фонарь. Куртка хрустнула, когда он застегнул молнию. Дверь хлопнула — и всё стихло, кроме ветра, который будто сразу стал громче.

Никто не пошевелился. Мы были вымотаны: ватные ноги, звенящие уши, руки, в которых ещё держался холод подъёма. Сидели вокруг горелки. Тени от пламени медленно качались по стенам, как будто что-то дышало.

Кира наливала чай. Лёша вздрогнул — обжёг пальцы о кружку.

Таня молча прижимала руки к лицу, будто пыталась удержать тепло внутри себя.

— Ну, как вы? — попытался усмехнуться Лёша.

— Живые пока, — буркнул Артём, плотнее кутаясь в спальник.

Минут десять никто не вспоминал об Игоре. Потом пятнадцать.

Лёша оторвался от кружки:

— Он… он куда пошел-то? Говорил что-то?

Голос звучал глухо. Не вопрос — пустота между словами. Воздух внутри изменился, как если бы кто-то открыл окно в темноту.

Виталий поднял голову. Мы с Артёмом встали, молча накинули куртки и вышли, захватив фонари.

На улице ветер валил с ног. Снежные иглы били в лицо. Мы старались держаться рядом. Следы вели от двери — глубокие, свежие. Но уже через пару десятков метров их начало заметывать. А потом — ничего. Плоский наст. Будто снег сам зарастил пустоту. Без смещения, без ям. Ни намёка.

Я опустилась на колени, провела ладонью по насту. Лёд — сухой, плотный. Ни царапины.

— Игорь! — крикнул Артём.

Ответил только ветер. Фонари вырывали белые спирали из тьмы. Всё.

Мы вернулись.

Внутри уже собрались все. Таня что-то шептала Кире, та лишь качала головой — упрямо, будто отрицание могло удержать нормальность.

— Пока вас не было… — Таня подняла глаза. — Я… мне показалось… там, за окном.

— Что показалось? — Лёша нахмурился, скрестив руки.

— Не знаю… Тень. Движение. Будто… будто снег сам сдвинулся на миг. Широко так, низко. Не как человек. Слишком быстро.

Молчание — тяжёлое, гулкое.

— Ты… уверена? — Лёша провёл ладонью по лицу. — Может… может это просто тень? Ну, от фонаря? Или…

Он осёкся. Слова теряли форму, дрожали.

— Не… не похоже, — тихо сказала Таня.

— Он мог просто свернуть где-то, — сказала Кира, не глядя.

— Или… провалился, — пожал плечами Лёша, уже слабо. — Тут же трещины. Шаг в сторону — и всё.

— За… за двадцать минут? — Виталий встал, уже натягивая куртку. — Я пойду.

— Подожди, — сказал Артём. — Мы только что были. Там… там ничего не видно. Ветер такой…

За окнами завывание усилилось. Хлопья били по стеклу, как горсть мелких косточек. Мы убедили Виталия остаться. Он не спорил — просто сел. Сжал кулаки. Глядел в пол.

Тишина снова накрыла комнату — но теперь она была другая.

Атмосфера натянулась, как тонкая проволока. Люди не просто смотрели друг на друга. Они присматривались. Искали.

Кто-то внутри уже начал считать: семь — минус один. Но вслух этого не говорил.

Я сидела в углу и всё возвращалась к тем следам. Не замело. Не растворились. А просто… исчезли.

Словно кто-то аккуратно стёр человека с поверхности.

Не ушёл. Не замёрз. Не умер.

А будто никогда и не был.

***

Метель не утихла. Напротив — к утру она только злилась. Свет снаружи просачивался в окна мутными пятнами, воздух стал ещё тяжелее, как будто натянутый между стенами. Горелка шипела без толку — тепло исчезало в углах, в щелях, где скопился лёд.

Мы проснулись так, будто не спали вовсе. Горло — сухое, руки — онемевшие, взгляд — пустой. Никто не спросил, как спалось. Слово «ночь» будто потеряло смысл. Как и само время.

Все смотрели в одну точку. На дверь. На ту дверь.

Виталий ел стоя, быстро, почти яростно. Потом замер, отставил миску и молча вышел. Мы не спросили куда. Просто остались в вязком молчании, будто голос — это роскошь, которую уже не можем себе позволить.

Вернулся он через десять минут. На ладонях — неровный ком снега. Держал осторожно, как будто нес нечто живое. Внутри — отпечаток. Лицо.

Размытое, будто нарисовано дыханием на стекле. Но — узнаваемое.

Губы приоткрыты в беззвучном крике. Глаза — две пустоты.

— Это… — тихо сказала Кира. Не глядя ни на кого. — Это он.

Пальцы Тани дрогнули. Кружка выскользнула, упала на пол. Стекло разлетелось, как лёд. Она не пошевелилась. Смотрела — бледная, как соль в свете фонаря.

— Нет… нет, это… ошибка, — прошептала она. — Должно быть… лёд. Или… или просто форма. Ну, совпало…

Но никто не стал спорить. Потому что это не был Игорь. Это было — воспоминание о нём.

Чужое. Чужое — но слишком старательное.

Мы вышли. Не все. Кира осталась внутри, вцепившись в термос, будто это был оберег.

Таня шла последней. Не потому что боялась. Потому что всё ещё отказывалась поверить, что уже боится.

Ветер рвал капюшоны, снег хлестал по лицу. Мы шли к тому месту, где Виталий нашёл слепок. Там — следы. Не человеческие.

Слишком тяжёлые, широкие, будто их оставляли мешки, падающие с высоты.

В других местах — еле заметные, касательные. Как прикосновение.

Следы обходили дом. Возвращались. Делали круги.

Будто кто-то... думал.

— Это… не просто так, — выдохнул Артём. И сразу замолчал.

Таня вжалась в стену, словно хотела стать её частью.

— Я… я слышала их ночью, — её голос будто застрял внутри. Ей приходилось вытаскивать его из себя. — Прямо… рядом. Шаги. Я… я просто не открыла глаза.

Лёша хмыкнул, будто хотел вставить реплику — привычную, защитную. Но и сам понял: не к месту.

— Может… может, зверь? — выдавил он. Слишком бодро. — Ну… медведь? Или кто там…

Голос дрогнул. Смешок сорвался — плоский, чужой, механический.

— Если зверь, — Виталий даже не обернулся, — то… зачем лицо?

Ответа не было. Только ветер. Мы почти бегом вернулись в дом.

Дверь захлопнулась с грохотом — кто-то всхлипнул. И сразу — спор.

— Надо уходить, — сказал Виталий. — Сейчас. Пока можем.

— Ты… ты что? — Кира встала. Глаза блестели, голос звенел. — Там… там просто смерть. Сразу.

— А здесь? — он кивнул в сторону окна. — Здесь лучше, что ли?

Снаружи снег шёл почти горизонтально. Лес гудел, как будто сам стонал. Генератор дёргался, кашлял. Связи по-прежнему не было.

Мир сжался до стен и звуков дыхания.

Мы перестали смотреть друг другу в глаза. Как будто уже начали угадывать — кто следующий. Или кто уже не с нами до конца.

Что-то между нами изменилось. Незримо, но ощутимо. Не просто страх. Присутствие.

Словно метель прошла через нас — и оставила след.

Он сидел рядом. В каждом взгляде. В каждом вдохе.

Я смотрела на лица — на Артёма, на Таню, на Лёшу — и вдруг поняла:

Холод теперь не снаружи.

Он внутри.

И, может быть, Игорь и правда никуда не уходил.

Может, он и сейчас здесь.

Просто — другой.

***

Ночь снова пришла без приглашения — тихо, как что-то, что уже было внутри. Мысли о сне стали опасными: он подкрадывался не как отдых, а как западня. Стоило ослабить контроль — и не факт, что проснёшься собой. Или вообще.

Я предложила дежурство. Не столько ради безопасности — скорее, чтобы вернуть ощущение порядка. Псевдоструктура, чтобы не рассыпаться. Пары определили быстро, машинально — как будто боялись задержаться на чьём-то взгляде.

Артём вызвался первым. С ним пошла Таня. Им досталось ружьё и два фонаря. Они устроились у двери, закутавшись в одеяла, словно в броню. Остальные разбрелись по углам, каждый — к своей лжи. Кто-то обнимал рюкзак, кто-то прятался у печки, кто-то отвернулся к стене, будто там была защита.

Но это не был сон. Скорее — исчезновение. Мир будто провалился, чтобы вернуться позже, но не тем же.

Я проснулась от тишины. Не звука — его отсутствия. Такой полной, что собственное дыхание казалось чужим. Воздух стал густым, липким. Внутри — тревожная пустота.

У двери — пусто. Створка распахнута. Снег забрался внутрь, образовав сугроб. В нём — вмятина. Словно кто-то упал локтём. Ни Артёма. Ни Тани.

Мы вскочили. Кто-то звал их. Кто-то хватал фонари, спотыкаясь. Метались по дому, затем наружу — в ночь, в белый хаос.

Следы. Рассыпанные. Рваные. Не разобрать — бегство или погоня. Или одно и то же. Где-то — пятна. Тёмные. Вязкие.

Кровь.

И ещё — предмет. Лежал в снегу, словно специально оставлен. Белёсый, продолговатый. Как кость. Но слишком гладкий. Словно создан. Я подняла — тяжёлый. Внутри — не плоть, а... нечто другое. В нём не было холода. Было отсутствие. Пустота, вытягивающая само «здесь».

Я завернула его в ткань. Не помогло.

— Что… что это? — прошептала Кира. Она бледнела с каждым словом. — Это… это… им бросили?

— Или оставили, — хрипло сказал Лёша. — Как… как метка. Типа… визитка. Только… без имени.

— Бред! — отрезал Виталий. Но голос сорвался. — Просто… какой-то… камень. Или… что там…

Он сам не верил. Никто не верил.

— А если… оно… растёт? — Кира говорила не столько нам, сколько себе. — Меняется? И… теперь вот… дотянулось?

Слова висели в воздухе, как иней. Мы переглянулись. И сразу — отвели глаза. Никто не хотел быть тем, кто посмотрит слишком долго.

Ни ружья. Ни фонаря. Ни крика. Только снег, и воздух — рваный, как если бы их вырезали из мира. Аккуратно. Без шума.

Когда вернулись — дом будто сжался. Воздух стал тягучим, разлагающимся. Не страх — а нечто старше. Как будто здесь давно кто-то умирал. И не ушёл.

Первым сорвался Виталий.

— А… а вдруг… Артём сам? — бросил, хрипло. — Ну… увел ее. Мы же не знаем… что с ним той ночью было. Может… он уже…

— Серьёзно? — Лёша усмехнулся. Сухо, без смеха. — А ты… ты, может, нас всех? По очереди? Чтобы… ну… кости собирать удобнее?

— Хватит! — Таня вздрогнула. — Что… что вы такое говорите? Они могли… просто уйти…

— Уйти?! — Лёша повернулся. В его голосе было всё: злость, страх, отчаяние. — Куда? В ночь? В метель? Без… без всего?

Он хотел продолжить. Но не стал. И так было достаточно. Эти слова уже висят в воздухе. Занозой. Под кожей.

Мы больше не стояли в круге. Не смотрели в глаза. Никто не поворачивался спиной.

Что-то внутри — треснуло. Не внезапно. Просто... стало ясно, что трещина уже есть. И давно.

Паника не кричит. Она шепчет. Живёт в паузах. В мелочах. В том, как кто-то слишком быстро берёт нож. Или не встречает взгляд.

— Мы… мы не враги, — сказала я. Но голос предал меня. Он дрожал. — Пока… пока мы вместе… есть шанс. Если… если начнем искать врага здесь… мы сами… сами им станем.

Ответом было молчание. Не согласие. Не протест. Просто — оценка. Как будто все одновременно подумали: а вдруг — это ты?

Кира отвернулась. Виталий сжал нож, машинально. Лёша не смотрел в окно — он смотрел на нас. На Таню. На меня.

И вдруг я поняла: я считаю. Кто сколько молчит. Кто слишком быстро кивает. Кто прячет руки.

Я была с ними. Но всё больше — рядом с ними. Как наблюдатель, застрявший в чужом теле.

И впервые подумала:

Если исчезну я —

Заметят ли?

Или просто подвинутся.

Освобождая место у стены.

***

Сначала отключился генератор.

Без предупреждения. Только щелчок — сухой, короткий, будто кто-то переломал спичку. И всё. Темнота хлынула мгновенно, как нефть — густая, вязкая, с запахом сгоревшей тишины. В груди что-то щёлкнуло в ответ. Рёбра сжались. Воздух стал плотным и чужим.

Фонари вспыхнули не сразу. Будто растерялись. Их свет не отгонял тьму — лишь приотодвигал её на шаг. Как слабый голос в ревущем зале. Всё казалось зыбким, ненастоящим. Будто мир стал декорацией, и кто-то уже держится за край кулисы.

Я пошла к генератору. Пол скрипел под ногами — громко, одиноко. Снаружи — только снег. Он шуршал, стучал по обшивке, сбивался с ветром, будто в бешенстве. Генератор был на месте: пыльный, с потёками масла. Канистра полная. Провода целые. Свеча сухая. Но он молчал. Ни щелчка. Ни дрожи. Словно не сломался — а отвернулся. Как будто слышал нас.

Когда я вернулась — дом был прежним, но не тем же. Не стены изменились. Ощущение. Словно он теперь дышал не нами. Холод поднимался не с улицы — снизу. Из щелей, из дерева, из пустот. Он полз по ногам, в позвоночник, под кожу.

Лёша сидел на корточках, обхватив колени. В своей большой куртке он казался ребёнком, забытым на вокзале. Кира держала кружку обеими руками, будто в ней ещё оставалось что-то живое. Таня вдруг хихикнула. Тихо, в нос. И сразу — тишина. Как если бы внутри щёлкнула пружина.

Двери скрипнули. Но не от ветра. Это было усилие — изнутри. Мы снова и снова закрывали их, пальцы дрожали. Потом врезали замок. Щелчок был слишком тонким. Не защита — напоминание. Что мы ещё хоть что-то решаем.

Виталий стоял у окна. Сжимал фонарь, как оружие. Его лицо терялось в тени, но глаза — насторожены. Он вдруг обернулся, резко, будто что-то услышал.

— Там… там кто-то… — выдохнул он. — В вентиляции. За решёткой. Он… дышит. Я… слышу.

Мы кинулись туда. Свет фонарей скользил по металлу, по ржавым изгибам. Пыль дрожала. Где-то капала вода — или что-то глуше. Внутри — звон. Не внешний. Черепной. От напряжения, как тонкий лёд под ногами. Слушаешь — треснет или нет.

А потом Лёша исчез.

Он встал, молча подошёл к кладовке. Закрыл дверь за собой. Без слов. Изнутри — шорох. Протяжный, тянущийся, как дыхание, которое кто-то специально делает слышимым. Потом — голос. Тихий. Разговор. Не с нами.

— Он… он знает моё имя… — шептал Лёша. — Он… он здесь. Рядом. Он… помнит…

— Надо… надо его вытащить! — Таня поднялась резко.

— Не… не лезь! — отрезал Виталий. — Мы… не знаем, что там!

— Да хоть… хоть сам дьявол! Он же… он же наш! — голос Тани дрогнул. — Мы… мы просто… оставим его?!

— А если… если это… уже не он? — сказал Виталий. — Что… что если… что-то… другое? Вышло… или… вошло в него…

Таня смотрела на него, как на сумасшедшего. Потом — на меня. И глаза у неё были такие, будто мир уже треснул.

Я стояла между ними. В центре. Не могла двинуться. Как если бы выбор сам стал опасностью.

Из кладовки раздался крик. Один. Хриплый, с надрывом. Будто кто-то захлебнулся собственным именем.

Потом — глухой стук. Тело? Или дверь? И снова тишина. Слишком плотная. Слишком выжидающая.

Мы не пошли.

Не потому что не хотели. Потому что каждый подумал: а если?.. И никто не осмелился проверить.

Мы сидели. В мраке, который казался всё ближе. Кто-то шептал молитвы. Кто-то тёр лоб, будто хотел стереть мысли. Таня всхлипывала в ладони. Виталий не отводил взгляда от двери, как будто она могла заговорить.

Я повторяла себе: это просто стресс. это мы. Я водила группы в горы. Я знала, как страх играет в маски. Как он живёт в человеке, делает его зеркалом.

Но сейчас страх был не отражением. Он был лицом. Без глаз. Без рта. Он дышал в темноте. В паузах. В тени. В тех взглядах, что длятся слишком долго.

И вдруг я поняла:

Мы боимся не одного и того же.

Таня — остаться одна.

Виталий — потерять контроль.

Кира — замереть и быть найденной.

А я?

Я боюсь самой темноты.

Не как пространства. Как существа.

Как чего-то, что смотрит мне в глаза — и знает, что я его уже видела.

А может, оно не пришло.

Может, оно не пришло извне.

Может — вышло. Из нас.

***

Я нашла его случайно.

Коробка — припорошенная серой пылью, как будто стояла здесь сотню лет. Пряталась под перекошенной балкой, будто воспоминание, которое никто не решается выбросить. Я потянулась — картон сдался под пальцами, треснул глухо, сдавленно.

Внутри — дневник. Пожелтевший, с треснувшим корешком, перевязанный кожаным шнурком. Когда я раскрыла его, пахнуло затхлой сыростью, ржавым железом… и ещё чем-то животным. Мокрая шерсть. Как от пса, который слишком долго бежал под дождём.

Я хотела отложить. Убедить себя, что сейчас не время. Но пальцы держали. Это было не любопытство. А ощущение, что он смотрит на меня изнутри. Что это не я его нашла. Это он — вспомнил меня.

На первых страницах — аккуратный, уставший почерк. Смотритель станции. Годы службы. Отчёты, температура, сбои связи. Описание одиночества — не в словах, а между строк. Паузы там, где их не должно быть. Пробелы — как вырезанные крики.

Дальше — странности.

«...пёс… рычит… в шахту… пустую. Вентиляция гудит… выключена… Слышу… шаги… не по полу… по трубам…»

Чернила дрожат. Будто писались в темноте. Далее — надпись, жирным углём, словно выцарапанная, не написанная:

«Шагун… белый… Не зови… Не думай… Он слышит… мысль… не звук…»

Я застыла. Воздух стал тягучим, как под водой. В горле — пусто, будто вся влага отступила внутрь. Сердце билось глухо, ватно. Дыхание стало медленным. Не моим. Будто кто-то слушал вместе со мной.

Я продолжила. Страницы дальше — испачканы чем-то. Пятна. Чернила. Или кровь. Или и то, и другое.

«Шагун… не приходит… когда зовут… Он приходит… когда помнят… Когда… боятся… Он знает… имена… Он сам… имя… И если… держишь… в голове… чьё-то лицо… он входит… через… это лицо…»

Ещё одна запись, почти стертая временем:

«Он… не двигается… Он делает так… что ты… двигаешься… к нему… Сны… с повтором… одна и та же фраза… Я больше… не знаю… где мои мысли… где его… Боюсь… заснуть… Боюсь… проснуться…»

Я машинально захлопнула дневник. Комната будто выдохнула. Не «тишина», а пауза — как если бы весь мир остановился, чтобы подслушать.

И я вспомнила, как мы шептали:

Игорь.

Марина.

Артём.

Лёша.

«Чем дольше… держишь имя… тем ближе он… Он дышит… в воспоминании… Шаги… не его… Это ты… идёшь… вспоминая… Он… тень… позади…»

На полях — чужая приписка. Почерк резкий, с нажимом. Чернила другие, посвежее. Как будто добавлены уже после.

«Бред. Паранойя. Изоляция делает это с людьми. Я сожгу этот чёртов дневник, если успею.»

Если.

Я почти поверила. Почти.

И в этот момент — скрежет. Пронзительный. Как ногтём по металлу. Из шахты. Фонарь рядом зашипел — будто поймал постороннюю частоту. Свет дрогнул, затрепетал.

На полу — две тени. Одна — моя. Другая — ближе к двери. Она не двигалась. Даже когда я вдохнула.

Я развернула дневник снова. Следующая страница — пуста. Но под светом, медленно, как проявляющаяся фотография, проступили слова. Без почерка. Напечатанные. Холодные. Нелепо современные.

«ВЫ УЖЕ НАЧАЛИ. ОН С ВАМИ.»

Я закрыла дневник. Резко.

И в ту же секунду что-то внутри дёрнулось. Не тело. Сознание. Как будто кто-то провёл пальцем по внутренней стороне мысли. Мягко. С нажимом. И всё, что я думала, рассыпалось.

Я ощутила его. Не рядом. Внутри.

Как если бы тьма за моей спиной вспомнила моё имя. И теперь оно больше не моё.

Вспышкой — воспоминание:

Лес. Мокрая шапка снега. Рука отца в моей.

Он говорит:

«Если потеряешься — не зови. Сначала прислушайся. Возможно, не ты одна заблудился.»

Этот голос прозвучал настолько ясно, что я отшатнулась — и не удержалась.

Пол ушёл из-под ног.

Свет сжался в точку.

Сознание провалилось.

И в эту долю секунды я поняла:

Мы не просто говорили о нём.

Не просто боялись.

Мы дали ему имя.

Мы вспомнили лица.

Мы позвали.

***

Мы пытались выйти.

Это не было решением — скорее, судорогой инстинкта. Последним толчком сердца, выбрасывающим нас наружу, в неизвестность. Кто-то — кажется, Артём — выдохнул:

«Надо попробовать… Просто идти… Хуже не будет.»

Мы молча надели куртки. Руки были не свои — деревянные, без воли. Всё происходило, как во сне, где ты не выбираешь, а просто повторяешь чужое движение. Подошли к двери. Замерли. Открыли.

Буря влетела не ветром — телом. Цельной массой, как зверь, бьющий грудью в стену. Снег был не белый — серый, тяжёлый, как цементная пыль. Свет в нём умирал мгновенно. Воздух стал густым, почти жидким — и больше не входил в лёгкие, а сопротивлялся.

Мы сделали шаг — и мир исчез.

Небо, горизонт, направление — всё стёрлось. Только вой. Глухой, всепоглощающий. И холод — как вращающееся лезвие. Всё двигалось, всё выталкивало наружу. Само пространство будто пыталось стереть нас, как имя, написанное на снегу.

Мы отползли обратно. Захлопнули дверь. Она ударила, как крышка гроба.

Я обернулась — и замерла.

Он стоял на пороге.

Сломанный. Сложенный не по-человечески. Как детская фигурка, собранная наугад из чужих частей. Лицо — облупленная маска: издали знакомая, вблизи — искажённая. Без дыхания. Без мигания. Только взгляд — прямой, слишком прямой.

Игорь. Или то, что от него осталось.

Он не сделал ни шага. Но всё внутри меня кричало: он уже внутри. Не физически — иначе. Через взгляд. Через память. Через страх.

И тогда он рассыпался.

Без звука. Как если бы воздух просто отказался его держать. Пыль. Снежная. Легчайшая. Он исчез, не упав — растворился.

Марина вскрикнула. Но это был не крик — сбой. Как если бы изнутри вырвалось что-то чужое. Лёша оступился, уронил фонарь. Паника не раздалась — вспыхнула внутри, как трещина в стекле: внезапно и без звука.

Кто-то прошептал: «Это знак». Кто-то — «Это глюк».

Я знала — нет.

Это не видение.

Это он.

Мы дали ему форму.

Мы стали его глиной.

И тогда всё треснуло.

Сначала — потолок. Балка, давно сгнившая, хрустнула, как если бы уставшее дерево решило больше не держать вес. Затем — голоса.

Женские. Детские. Мужские. Плачущие, шепчущие, зовущие.

Они звучали будто из стен. Словно здание — не убежище, а рот, набитый чужими именами.

Мы метались. Искали. Кричали друг друга. Но крики не доходили. Звук вяз в воздухе, как в жиже. И в какой-то миг — Виталий исчез.

Просто был — и нет. Без крика. Без звука. Ни следа. Ни куртки. Ни эха.

Только пустота. Полная. Тихая.

Как закрытая книга.

Мы стояли, не двигаясь. Не смея дышать. Слово «куда» застряло в горле, как заноза. Казалось, если его произнести — пропадёт ещё кто-то.

И мы начали разделяться.

Не по решению. Не по зову.

Просто — каждый со своей тенью.

Я кричала:

«Не расходитесь! Стойте рядом!»

Но слова сгорали в воздухе, как пепел над костром. Фонари мигали. Станция дрожала — как если бы в ней дышало что-то чужое, огромное, изнутри.

Я больше не знала, кто остался рядом.

Кто — ещё человек.

Кто — уже нет.

Я была среди тех, кто остался.

Пока.

Но уже чувствовала: буря не снаружи.

Она в нас.

Она течёт, как огонь без жара.

Как память, которую нельзя забыть.

Я подошла к окну.

Снаружи — серый вихрь. Метель без света.

И в глубине, между вихрей, я увидела лица.

Наши. Их. Его.

Одно из них смотрело прямо на меня.

И тогда — вспышка.

Тёплый, чуждый этой реальности образ:

Глиняная кружка в ладонях, пар, запах корицы.

И голос бабушки, когда мне было семь:

«Когда плохо — держись за тепло. Оно помнит путь обратно.»

Но я уже не знала —

Обратно куда.

***

Мы были на грани.

Каждый держался за крошечную искру — не надежды, нет. Это был голый инстинкт. Застывшая воля выжить. Не произносить имён. Не вспоминать. Не вызывать.

Память стала угрозой. Слово — проломом. Любое имя — ключ.

Мы научились молчать. Глотать воспоминания, как яд. Кто-то начинал:

«А ты помнишь, как...»

— «НЕ НАДО!» — выкрик, как пощёчина. Без злобы.

Мы все знали: любая щель — проход. А по ту сторону щели ждёт.

Но он всё же сказал. Шёпотом. Почти себе под нос. Я стояла рядом — и почувствовала, как воздух дрогнул.

Угол комнаты потемнел. Стал гуще.

Темнота задышала. Из вентиляции донёсся звук — влажный, тягучий, как глоток воды по ржавой трубке. Это не был просто шум. Это было присутствие. Скрежет. Липкий, вязкий. Точный.

Мы замерли.

Лёша начал что-то бормотать. Его губы двигались быстро, беспорядочно —

«Омой нас, Господи, очисти нас... омой... омой...»

Раньше он не молился. А теперь — лицо каменное, белое, как воск, голос — чужой, словно заученный не им.

Марина вдруг засмеялась. Смех прошёл, как стекло по металлу. Он не принадлежал человеку. Он сорвался сквозь зубы — звонкий, ледяной. Потом она отвернулась к стене и застыла. Как будто отсоединилась. Как будто то, что происходит, уже не имеет к ней отношения.

И на мгновение — оно.

В углу. В темноте. В том месте, куда никто не смотрел, кроме меня.

Оно двигалось. Не случайно. Не помеха.

Я смотрела. Я видела, как его походка стала похожей на Лёшину.

Наклон головы — как у Марины.

Пальцы — как мои.

Я видела, как его грудь поднималась в том же ритме, что и моя.

Синхронно. Один в один.

Я не помню, как оторвала взгляд.

Только поняла: моё тело стало чужим.

Оно учило. Смотрело. Повторяло.

Оно знало, как я моргаю. Как я дышу. Как дрожу.

Если оно выучило — оно может повторить.

А значит — стать мной.

А значит — я могу стать не собой.

Холод пробрался в кости. Мы говорили шёпотом, но даже в шёпоте — фальшь.

Слова звучали, как подделка. Как имитация.

Лёша спросил:

«Что теперь делать?»

Но в его голосе не было вопроса. Он не хотел ответа. Он хотел тишины.

Когда кто-то положил мне руку на плечо, я вздрогнула.

Жест был слишком точным.

Слишком правильным.

Это не было сочувствие.

Это была копия сочувствия.

Я перестала смотреть людям в лицо. Я не могла.

Теперь, в каждом — могло быть оно.

И оно не просто копирует. Оно учится.

Оно вбирает в себя жесты, интонации, паузы. Оно жадно. Оно наблюдает.

И когда станет достаточно точным —

Мы не заметим.

Не почувствуем.

Не поймём, кто ещё из нас человек.

И кто — уже нет.

И когда это случится — возможно, я исчезну.

А кто-то другой займёт моё место.

***

Я осталась одна.

Это случилось не сразу.

Сначала было сомнение — кто из нас ещё человек. Потом — молчание.

Потом — никого.

Мы не умирали. Мы исчезали. Один за другим.

Их лица — ещё рядом, а уже не те.

И я больше не была уверена, кого именно я хоронила внутри себя.

Тишина пришла, когда не стало тех, кого можно звать по имени.

Она не была просто тишиной — она гудела, как подземный ток.

Она не давила, она очищала — выжигала всё, кроме пустоты.

И даже страх ушёл. Вместе с ними.

Убежище исчезло. Осталась только я.

И оно.

Я больше не видела его — но знала, что оно рядом.

Оно было в каждой клетке. В костях.

Оно не просто помнило — оно знало меня.

Я больше не была для него человеком. Я была отпечатком, эхо, которое оно пыталось оживить.

Чтобы исчезнуть, нужно было стать ничем.

Без имени. Без формы. Без мысли.

Я вышла наружу.

Свет ударил в лицо — как чужая вспышка, не моя.

Звук пронзил воздух — высокий, искривлённый, как крик без горла.

Метель рванулась мне в грудь, мороз врезался в лёгкие, как нож, и вырезал оттуда всё живое.

Снег обволакивал, тянул вниз, липкий, как тяжёлая мука.

Ветер, который был тихим в укрытии, теперь смотрел на меня.

Ожидал.

Я легла.

Опустилась в снег руками, коленями, лицом.

Глубже.

Без техники, без тактики. Только — инстинкт.

Кожа стала звоном.

Дыхание — паром, рвущимся кусками.

Я оставила крошечный зазор. Чтобы не задохнуться. Чтобы не быть.

Я растворялась.

Становилась фоном.

Без имени. Без истории. Без воли.

Время исчезло.

Остался только голос.

Он звал.

Сначала — Игорь. Потом — мама.

Потом — я.

Мой голос, из глубины. Искажённый, зовущий, как из другого мира.

Он проникал внутрь, как трещина.

Он искал меня во мне.

Но я была пустой.

Без отклика.

Без замка.

Я слышала, как оно проходило рядом.

Снег скрипел глухо, как под лапами зверя.

Оно не видело. Но чувствовало.

Оно искало не меня — оно искало следы моей памяти.

Оно копалось в тени моих чувств. Пыталось подобрать ключ.

Но ключа не было.

Я была — тишиной.

Я была белизной.

И тогда оно ушло. Или растворилось. Или поняло, что больше ничего не может забрать.

Когда рассвет, наконец, вполз на горизонт, я вынырнула.

Из сугроба.

Как из собственной могилы.

Тело двигалось с трудом.

Это было не возвращение. Это было воскрешение — не души, а оболочки.

Новой. Без прошлого.

От убежища остались только железные рёбра и оборванные провода — как оголённые нервы.

Следов не было. Ни их, ни меня.

Всё было стерто.

Или, может, нас никогда не было.

Я встала.

Мир был белым.

Немым.

Без прошлого.

И тогда, издалека, донёсся одинокий крик птицы.

Резкий. Живой.

Как выдох.

Как ответ.

Пустота осталась со мной.

И, возможно, она — единственное, что оно не смогло забрать.

***

Я не знаю, сколько прошло времени.

Иногда это была вечность. Иногда — мгновение, холодное и пустое, разорванное темнотой.

Я помню, как земля подо мной стала мягкой, почти живой, будто готовилась принять меня. Я забралась в расщелину, вжалась в её тень. Тьма была как шерсть — густая, тёплая, почти уютная. Я растворялась в ней. Не от страха — от усталости.

Я хотела забыть. Забыть боль. Забыть голос. Забыть себя.

Но он — не забыл.

Когда меня нашли, я уже не была тем человеком, что записывал имена в дневнике. Я помнила их, но не произносила. Имя во рту превращалось в песок. Голос звучал чужим, а руки — как мокрые тряпки. Я смотрела сквозь людей, как сквозь стекло, за которым всё ещё метель.

Где-то там — он.

Я попыталась говорить. Слова слипались, как лёд, но всё-таки сорвались:

— Оно… рядом…

Не могла объяснить. Как оно приходило — не телом, а жестами. Как повторяло отца, сестру, Игоря. Как надевало их повадки, их голоса, их взгляды. Оно не копировало лица — оно становилось ими. Это было слишком правдоподобно. Слишком настоящим.

Один спасатель накрыл мои руки. Другой звал меня по имени.

Но я не ответила. Не хотела.

Я знала: имя — это дверь. И если её открыть хотя бы взглядом — оно войдёт.

Я смотрела мимо. Молча. Упрямо.

И тогда я увидела следы.

На чистом снегу. В нескольких метрах от нас.

Они появлялись один за другим — медленно, тяжело, но не касались земли.

Они дрожали, расплывались, как отражения.

Как будто их оставлял не человек, а память о человеке. Или идея. Или желание.

Мы замерли. Спасатели переглянулись. Один потянулся к рации. Но я уже знала.

Это он.

Он не ушёл. Не исчез.

Он просто ждал. Ждал, пока кто-то снова поверит. Снова вспомнит. Снова назовёт.

Но я не назову.

Никогда.

Я не забуду страх.

Но я не отдам себя снова.

И если он снова станет нами — то уже не мной.