Читать онлайн
"Карусель"

Не хочу, не могу, боюсь выходить. Они снова будут смеяться. Там, на своей полусгнившей лавчонке. Ну почему они все время сидят именно в этой беседке, прямо посреди двора?

— Таня! Ты вынесешь мусор, в конце концов?!

Мама злится, надо идти. Это дурацкое, облезлое ведро! Старые тапки, дешевые штаны...

До контейнера — словно до края света. Придется тащиться мимо дворовых. Голову лучше опустить, так хоть мне самой кажется, что я незаметна. Я ничего не вижу, и меня никто не увидит. Буду смотреть тупо под ноги.

— Глядите-ка, кто на горизонте! Эй, прынцесса на горошине, выше нос, а то корона сползет!

Ну естественно, это кричит тот пацан, самый противный. И хохот у него отвратительный. Да и внешность мерзкая. Весь вихрастый, белесый, какой-то бесцветный. Не люблю таких.

Осталось пройти совсем чуть-чуть. Ну вот, мусорка полная доверху, куда ж ведро высыпать?! Наверно, немножко примну эти отходы, а руки уж дома вымою.

— Смотри не замарайся, королева!

Снова тот пацан. Неужели оттуда, с лавочки, все видно? Лишь бы скорее оказаться дома.

***

В квартире никого. Свет выключила: буду смотреть в окно.

Дворовых на лавочке стало еще больше. Темные силуэты, сутулые спины, желтые огоньки будто плавают в воздухе. Точно — курят.

Да, наверно, я им просто завидую. Они вместе, их много. Они модные, раскрепощенные, знают друг друга, небось, с пеленок и ведут себя так уверенно, смело, даже дерзко. А я — нелюдимая, забитая, отсталая ботанша. И в старом-то дворе особо ни с кем не общалась, а когда переехали с мамой сюда, в этот совсем чужой для меня городишко, так вообще превратилась в какую-то затворницу — из квартиры не хочется и высовываться.

Конечно, мама говорит, что я просто комплексую и совершенно зря. Считает меня умной и красивой (ну естественно, какая мать назовет свою дочь безмозглой уродиной?). Еще она думает, что я «ворочу нос от сверстников» — именно так, оказывается, взрослые воспринимают застенчивость… В общем, мама чуть ли не каждый день талдычит, что мне нужно быть попроще — «самой подойти к дворовым ребятам и подружиться с ними». Эх, если б все было так легко…

***

Днем во дворе ни души. Он, кстати, очень симпатичный, двор этот: большой, почти круглый, обрамленный деревьями с пожелтевшими листьями — ну совсем как подсолнух со своей яркой, теплой каймой. Мне нравится. Если бы только этих вот пацанов здесь никогда не было вообще, особенно того, блондинистого, что вечно ко мне цепляется...

Я медленно иду к самому центру двора — там, рядом с беседкой, в ворохах пожухшей листвы утопает старая, ржавая карусель. Она давно тянула меня к себе: так хотелось хотя бы разок закружиться на ней, как в детстве...

Представляю, если сейчас взберусь на сиденье! Неуклюжая, вся какая-то огромная, несуразная! А может, все-таки?.. Эх, я ее хотя бы крутану со всей силы — расшевелю старушку, а заодно и листья встрепенутся, оживут. Вот так. Красиво...

— Опочки! Миледи решила покататься? Пажи-извозчики не нужны ли? Ха-ха!

Тяжелый ботинок тормозит карусель, она жалобно скрипит, замедляется и наконец со стоном останавливается, будто умирает. Я оборачиваюсь: ну конечно, кто ж еще мог мне насолить — тот самый неприятный блондинистый тип. Смотрит на меня, ухмыляется. И вся его свора, как стая волков, готова по первому знаку вожака если не растерзать меня, то уж точно раздербанить эту несчастную карусель, посмевшую мне понравиться...

Что я могла им сказать? Ровным счетом ни-че-го. Опустила глаза и молча пошла к своему подъезду, стараясь не слушать то, что дворовые кричали мне вслед.

***

Мама опять в командировке. Дома тишина. Свет я выключила, мне он ни к чему. Есть не хочу: картошка остыла давно и пахнет уже не так вкусно…

Вот на улице — другое дело. Утром шла в школу, вдохнула воздух, аж голова закружилась от какого-то упоительного чувства. Желтая опавшая осень шуршала под ногами, я шевелила ее, ворошила, разглядывала. Пусть не уходит. Мне нравятся ее сочные, теплые краски.

Занавеску можно немножко отодвинуть: одним глазком взглянуть, что там делают дворовые. Ого! Кострище устроили! Ну зачем они сжигают листья? Будто чувствуют, что я люблю эту красоту. И истребляют ее мне назло, чтоб вместе с ней уничтожить мои фантазии, мою душу, меня всю.

13 октября

Сегодня я завела себе дневник. Мама сказала, так у меня появится друг. Что ж, бумага не сможет меня высмеять или унизить, она вообще ничего не может, разве что терпеть мою скучную писанину.

Ничего особенного, естественно, не случается в моей жизни. Все как обычно — уныло, однообразно, одиноко. Во двор стараюсь без особой нужды не выходить. В новой школе, как и прежде, никто ко мне не подходит, не разговаривает, по-моему, меня там попросту не замечают. Общаюсь только с учителями — ну, если так, конечно, можно назвать редкие моменты, когда меня вызывают к доске. За партой сижу одна, в последнем ряду. Наблюдаю за одноклассниками, как будто смотрю кино. Прохорова, к примеру, опять явилась в школу в новом платье. Манукова так вообще каждый день в шикарных тряпках приходит. Они сегодня стащили у Маринки Авдеевой дневник, чем-то облили его в туалете и подбросили ей снова на стол. Вонь стояла на весь класс!

Авдеева плакала, никто за нее не вступался, все смеялись. Мне ее было жалко. Но защитить не посмела — просто сидела на своей галерке и глазела на происходящее. Ну почему я такая трусливая?

Историчка, когда пришла в кабинет, стала успокаивать Маринку, потом сокрушалась, что молодежь пошла какая-то циничная, жестокая, долго ругала Манукову и Прохорову, в итоге велела им привести в школу родителей и выставила обеих за дверь. Но в классе было слышно, как они там, в коридоре, продолжали хохотать. Только уже не над Маринкой, а над историчкой, передразнивая ее. Странно, что она никак на это не отреагировала.

14 октября

Да, это отличная вещь — дневничок мой. Можно откровенничать. И теперь, между прочим, мне есть что рассказать.

Сегодня шла из школы. И на МОЕЙ карусели увидела парнишку. Он сидел на одном малюсеньком сиденье на корточках, а качели бешено вращались по кругу. И этот безумец почти не держался. Зажмурился и летел так навстречу ветру — бесстрашно, с каким-то безрассудным упоением.

Я как завороженная подошла ближе и застыла, с жадностью (нет, с завистью!) наблюдая за человеком, не боявшимся этой сумасшедшей круговерти: хотелось стать такой же… смелой и свободной, что ли. Вдруг парень открыл глаза, на ходу заграбастал охапку листьев и подбросил их над моей головой. Я вздрогнула, но тут же вновь словно оцепенела, испугавшись, что вот сейчас и он, как дворовые, начнет смеяться надо мной. Стою как вкопанная, листья падают сверху, шуршат. И я как в каком-то замедленном кино смотрю на их плавное кружение и, кажется, вижу каждую прожилку. С опаской перевожу взгляд на карусель — она, протяжно скрипнув, замирает. А этот ненормальный… подходит ко мне и улыбается. «Ты как осень, — говорит, — такая же красивая». Я наконец будто очнулась от странного сна, зачем-то схватила несколько листьев и помчалась к своему подъезду.

Дома тут же ринулась на кухню, к окну. Но парень уже исчез. Я никогда не видела его раньше. Наверно, тоже новенький в нашем дворе. Интересно, встретимся ли мы еще когда-нибудь, хотя бы разок… Я достала из серванта мамину вазу, поставила в нее желтые листья и решила, что буду загадывать на них именно это желание.

18 октября

Авдеева не приходит больше. Говорят, родители перевели ее в другую школу.

Какая я дура! Ведь можно было с ней подружиться. Если бы нас было двое, Манукова и Прохорова не приставали бы к Маринке, а у меня наконец-то появилась бы подруга...

Мальчика того, с карусели, я больше не видела. Но все время думаю о нем. А иногда мне кажется, что это был мираж. И я с досадой смотрю на листья в вазе — как же глупо верить в их волшебную силу…

20 октября

Я хочу переехать отсюда! Куда угодно, лишь бы не встречать больше дворовых…

Сегодня, когда я возвращалась домой из хлебного, эти придурки со двора кричали мне вслед всякую чушь. Типа я принцесса на горошине, интеллигентка гнилая и все в таком духе. А один, тот самый блондин, что чаще других цепляется, швырнул мне вдогонку жменю земли. Хорошо хоть, не попал, только маленькие комочки разлетелись прямо около меня. Не знаю, что со мной вдруг случилось: слезы сами хлынули из глаз, и как сквозь эту пелену я добралась до своего подъезда, для меня до сих пор загадка. Помню лишь, что дворовые резко затихли. По крайней мере, улюлюканий я уже не слышала. Может быть, потому что в голове постоянно бабахало: ты для всех чужая, ты для всех чужая.

Маме не могу сказать. Ей и так тяжело, с работы приходит еле живая, командировки чуть ли не через день. Все. Надо как-то успокоиться, отвлечься.

Как же я хочу стать настоящей невидимкой! Но еще больше — чтобы случилось чудо и дворовые перестали меня допекать. И признали своей, приняли меня в свой круг.

Но чудес не бывает.

21 октября

Все так странно… Я выносила мусор. Подбежал мой главный обидчик и сказал: «Давай помогу». Я напряглась, ждала подвоха. Но он молча донес до контейнера ведро, выбросил мусор. А потом виновато заулыбался: «Ты извини за вчерашнее, переборщили мы. Но, может, хватит уже брезговать нашей компанией? Мы ничем не хуже тебя. Выходи во двор, посидим, поговорим».

Я очень удивилась его словам. Вот, значит, как дворовые думают — что я чураюсь их, а не боюсь?.. Неужели мама была права и со стороны моя стеснительность действительно выглядит высокомерием? Но как же, как мне стать «попроще», как преодолеть свою зажатость?

P.S. Уже почти ночь. Спать не могу. Переполняют эмоции. Ладно, опишу все.

В общем, занесла я домой ведро, стащила треники, надела джинсы, поменяла футболку на рубашку поприличнее, вышла. Стою у подъезда, а к дворовым подойти боюсь. Тут опять подбежал тот белокурый пацан. Повел меня к их беседке, стал со всеми знакомить. Особенно мне запомнился Цыган. Не знаю, почему его все так называют, может, он и впрямь цыган — чернявый, смуглый, кареглазый. Короче, симпатичный. Но и мой «провожатый» тоже вблизи оказался не таким уж противным, а очень даже наоборот: глаза, как небо, синие-пресиние, с искорками-смешинками, на лоб настырно падает непослушная белая челка, а он даже не откидывает ее назад, будто это ему совсем не мешает. Забавный такой! Кстати, мне он представился Сашей, хотя я заметила, что дворовые зовут его Белым. У них там у всех пацанов клички: Балу, Джон, Инди, Брюс.

В беседке сидели и две девочки — Лена и Настя. Обе были ярко накрашены, модно одеты, в руках дымились сигареты. Лена показалась мне дружелюбной, даже улыбнулась пару раз, а Настя посматривала в мою сторону своими глазами-угольками как-то мрачно, прищуриваясь, будто оценивая. От этого цепкого, колючего взгляда мне было не по себе. И что-то неприятно кольнуло в груди, когда Настя предложила мне попробовать покурить. Но я подумала, что вот сейчас они все поймут, что я — «своя», что я вовсе не ворочу от них нос, никого не чураюсь, и... взяла сигарету. В горле запершило, я закашлялась. Потом закружилась голова, и я испугалась, что сейчас грохнусь в обморок и все испорчу. Но мужественно сделала вторую затяжку…

Вдруг ко мне подошел Белый и сказал: «Не нужно тебе этого, дай сюда». Скомкал окурок, швырнул его подальше, а меня потянул за руку и усадил рядом с собой. Настя презрительно хмыкнула и что-то произнесла, но я не расслышала, что именно, потому что Белый резко принялся травить анекдоты. Внимание дворовых целиком переключилось на него. Вернее, не совсем на него, ведь Саша так и не отпустил мою ладонь, и ребята, явно это заметив, многозначительно переглядывались между собой, почему-то косясь на Настю. Та сидела как на похоронах — ни разу даже не улыбнулась на шутки Белого, только сверлила его обиженным взглядом. Ну а он продолжал кривляться, балагурить, и это действительно было смешно. Я вместе со всеми от души хохотала над приколами Саши и ощущала, как на волне общего безудержного веселья будто сливаюсь с компанией дворовых, становлюсь наконец для них «своей». Иногда Белый подмигивал мне, отчего я радовалась еще сильнее, понимая, что теперь нахожусь под его незримой защитой и ни он сам, ни кто-либо другой из его приятелей больше не станет ко мне цепляться.

А потом меня позвала мама. И я (сама не ожидала от себя такого!) чмокнула Белого в щеку и чуть ли не вприпрыжку побежала домой. Ура. Теперь я тоже дворовая.

22 октября

Вот чудеса! Сегодня я пошла за хлебом, шагаю себе в магазин, и тут мне навстречу — тот мальчик с карусели, что осыпал меня листьями. Он так радостно заулыбался, стал идти со мной рядом. Сказал, что живет через три двора от нашего, зовут его Славик, но все называют Волком. Я удивилась: «А ты что, такой же злой и хищный? Или у тебя фамилия Волков?» Он засмеялся: «Нет. Просто я по жизни как бы сам по себе, ни к каким компаниям не примыкаю. Волк-одиночка, в общем».

Славик предложил сходить как-нибудь в парк. Оказывается, там есть чертово колесо. Он удивился, что я этого не знала. Но я объяснила, что вообще в городе недавно и почти нигде не бываю. Тогда Славик пообещал, что будет повсюду меня водить и все показывать. «Стану твоим экскурсоводом», — сказал он. Класс! Мы будем вместе гулять!

15 ноября

Все плохо. Мама со мной не разговаривает. Вчера сказала только, что я совсем от рук отбилась. И ради чего она свою личную жизнь загубила, непонятно, раз вырастила такое чудовище. Чудовище — это я.

В общем, дело было так. Три недели пролетели как миг. Мы со Славиком обшарили весь город, где только ни бывали. А два дня назад заехали на конечную «десятки». Там пустые высотки, еще не заселенные. Мы зашли в один недостроенный дом, взобрались на самый верхний этаж, полутемный, с голыми стенами. Мне было немножко страшно. А Славик подошел прямо к краю бетонной плиты и замер. Стоял так молча несколько минут. Потом позвал меня:

— Иди сюда, трусиха. Дай руку, буду тебя держать. Гляди, какая красотища!

И правда, оттуда был виден весь город и огромное, безграничное, сияющее синее небо: лишь потянись — и достанешь любую звезду. Славик то рассказывал мне про созвездия, то свободной рукой указывал на далекие светящиеся точки где-то там, внизу, и говорил: «Вот тут мы с тобой были вчера, а во-о-он мигает чертово колесо, помнишь, как ты боялась на нем кататься? Но его не сравнить с этой высотой, согласись! Ну а в том месте находится твой двор».

Мы, наверно, очень долго так любовались просторами, стоя на самом краю бездны, плечом к плечу, ладонь в ладони. Иногда Славик чуть сильнее сжимал мои пальцы, как будто давал знак — не бойся, я с тобой, я рядом. Когда же мы наконец спустились и добрались до остановки, оказалось, что автобусы уже не ходят. Я не волновалась — маму опять отправили в командировку и вернуться она должна была глубокой ночью. Только нам со Славиком пришлось идти пешком через весь город. Я не устала. У меня вообще было такое чувство, что теперь я сильна, смела и… наконец-то счастлива.

Во дворе нашем, как обычно, на лавке под навесом сидели пацаны. Кстати, с того вечера я с ними не общалась, даже не смотрела в сторону их беседки, когда Славик провожал меня домой. Мы каждый раз просто шли к моему подъезду и, как всегда, болтали друг с другом о всякой всячине, не замечая никого вокруг. Но тут я почему-то подумала: пусть Славик знает, какие у меня крутые друзья. И крикнула дворовым: «Ребят, привет!» Странно — никто мне не ответил. Только Цыган вдруг громко сказал: «Эй, Волчара, а ты чего не здороваешься? Негоже игнорить старую стаю». И тут же Белый вставил свое слово: «Да мы-то ему зачем? У него теперь волчица есть». И все дворовые дружно загоготали.

Я непонимающе взглянула на Славика: «Ты что, с ними знаком?» Он хмыкнул: «Ты забыла? Я сам по себе. А с ними — так, тусовался когда-то, потом стало неинтересно. Но это все неважно. Мне важна только ты. Знаешь, сегодня там, на высотке, я понял, что люблю тебя». От неожиданности я остановилась. А Славик вдруг подхватил меня на руки, закружил и закричал на весь двор: «Люблю тебя, Таняяя!» В этот момент для меня перестал существовать остальной мир, я не слышала ничего, кроме сумасшедшего стука своего сердца, и не видела никого, кроме Славика. Вернее, кроме его глаз. Этих волшебных, почти желтых, как осень, глаз. Таких теплых, нежных, преданных. Я просто утопала в них, а Славик все кружил и кружил меня, как сам когда-то на той дворовой карусели, и я вдруг ощутила, что больше ничего не боюсь. Ну… Как оказалось, кроме мамы.

Она появилась как из-под земли. Чуть ли не с кулаками накинулась на Славика, буквально вырвала меня из его рук. Кричала, что он подлец, совратил малолетку. То есть меня. Хотя какая я малолетка? Мне уже почти пятнадцать. Мама продолжала беспрерывно ругаться, Славик не мог вставить и слова, а я в слезах повторяла: «Мама, мам, мы ничего такого не делали! Ма, перестань!» Но она будто не слышала меня, а молчание Славика распаляло ее еще больше. Мама все кричала и кричала, потом вдруг влепила мне пощечину и приказала идти в квартиру. А Славику пригрозила, что, если он еще хоть раз приблизится ко мне, она напишет на него заявление в милицию и посадит за изнасилование несовершеннолетней.

Вот после этого мама со мной не разговаривает. А я третий день живу как побитая собака. Ну или волчица, которую посадили на цепь. И с нее никак не сорваться, не умчать на свободу, к моему Волку.

17 ноября

Сегодня я убирала в квартире, полезла в мамин шкаф, сложить постиранное белье, и там, между полотенцами, увидела какой-то конверт. Обычный белый конверт, без всяких марок или надписей, а в нем листочек в клеточку, на котором аккуратным красивым почерком было выведено: «Ваша Таня трах*ется с 17-летним парнем. И не только с ним одним. Дешевая шлюха! А.»

Я несколько раз перечитала это письмо, держа листок дрожащими руками, сердце просто выскакивало из груди, а мозг вскипал от ужасной догадки: вот почему мама налетела на Славика! Боже, значит, она уверена, что именно так все и есть, что мы со Славиком… переспали. И ведь мамины крики слышали дворовые! Но как же доказать, что это неправда?!

Я снова уставилась на листок. Внизу значилось: А. Что за А.? Кто мог накатать такие гадости? Аноним? Нет, наверное, тогда бы так и написали или не подписывались вовсе. Значит, автора письма либо зовут на «а», либо с этой буквы начинается его фамилия. В моем классе нет никого с такими инициалами. Хотя… Неужели это Авдеева? Да ну. Нет-нет, Маринка не могла, она же добрая, тихая, и уже месяц как вообще не учится в нашей школе. Да и почерк я ее видела, он совсем не похож на этот. Есть еще у нас в классе Артем Колесников, но тот и вовсе не от мира сего, весь в своей математике. Ну и вообще, когда мы гуляли со Славиком, кажется, никогда не встречали никого из моей школы.

Так. Хорошо, одноклассники отпадают. Перейдем к дворовым… И тут меня прошибло холодным потом. Я поняла, кто написал эту мерзость! Все так просто! А. — значит, Александр, то есть Саша. А знакомый Саша у меня только один, и это Белый. Все встало на свои места. Он же всегда цеплялся ко мне, вот и решил испортить мою жизнь окончательно. Может, разозлился, что я сидела в тот вечер с ним за ручку, даже чмокнула в щеку на прощание, а на следующий день совершенно забыла и о нем, и о его компании вообще. Вот это да, отомстил так отомстил! Ненавижу его.

Но… Что я могу сделать? Накинуться на Белого? Убить его? С пеной у рта доказывать всем, что у нас со Славиком ничего не было?.. От отчаяния и бессилия мне захотелось плакать. Нет, не плакать, а рыдать в голос, бить по стене кулаками, громить все вокруг. Хотя это ничем не поможет, ничего не исправит.

Я дико скучаю по Славику. Но он как сквозь землю провалился. Звоню ему на домашний, а в трубке только длинные гудки. Где же ты, мой Волк, неужели испугался маминых угроз?..

18 ноября

С мамой окончательно рассорились. Вчера, когда она вернулась с работы, я призналась ей, что нашла то дурацкое письмо, сказала, что в нем нет ни слова правды и что написал его один мерзкий дворовый мальчишка, мой враг, просто потому, что захотел насолить мне. Но мама ответила, что дыма без огня не бывает, что я зря стараюсь обелить себя и Славика, а если попытаюсь с ним как-то связаться или тем более встретиться, она все равно об этом узнает и тогда уж точно упечет его за решетку.

Как ни умоляла я маму поверить мне, как ни плакала, что бы ни говорила, она была непреклонна: «Не смей и думать о своем Славике!» И еще мама сказала, что я такая же непутевая, лживая и гулящая, как мой отец. Хотя его я никогда и не видела.

19 ноября

Сегодня Манукова и Прохорова выкрали мою физкультурную майку, вымазали ее в какой-то пахучей смеси и на перемене перед алгеброй подкинули мне на парту. Я не заплакала, как Маринка Авдеева, а почему-то почувствовала дикую злость: подскочила к этим двум дурам и с размаху хлестанула вонючей футболкой прямо по их ошарашенным лицам. Обе разинули рты, в классе повисла тишина, а я развернулась, вышла из кабинета, спустилась по лестнице к выходу из школы и быстрым шагом направилась прочь.

Часа три я бродила по безлюдным дворам в надежде встретить Славика. Как жаль, что я не знаю его адреса! Я всматривалась в холодные окна домов, глядела на потускневшие, оголившиеся деревья вокруг, унылое бледное небо над головой и вязкую серую слякоть под ногами и думала о том, как это все похоже на мою теперешнюю жизнь, без Славика потерявшую краски, эмоции, смысл…

Свернув наконец к своему дому, я резко остановилась: в беседке сидели дворовые. Увидев меня, они стали горланить дурацкую песню: «Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну кто же виноват?» А Белый заорал со всей мочи: «А виноват Волчара». И все захохотали.

Я не знала, что делать. Подойти и влепить Белому пощечину? Толкануть его со всех сил? Нет, моя смелость снова куда-то подевалась, и я не нашла ничего лучшего, как ускорить шаг. Уже буквально забегая в подъезд, я услышала, как Белый крикнул: «Ты! Дурочка! Твой Славик променял тебя на Настьку. И она нам рассказала, чем вы там с ним занимались».

Я не верю Белому. Ни единому слову. Тем более после его клеветнического письма. Не мог Славик так поступить со мной. Просто не мог. Ведь волки не предают своих волчиц.

22 ноября

После того случая с испорченной футболкой в школу я больше не хожу. По утрам, как только мама отправляется на работу, запихиваю в банку жареную картошку, в термос наливаю кофе, беру свой портфель и уезжаю на конечную «десятки». Долго брожу по пустому району. Потом иду к высотке, забираюсь на тот самый этаж и до вечера сижу на краю плиты. Сначала было страшно. Потом приучила себя не бояться. Ведь я жду Славика. И он обязательно придет сюда. Рано или поздно.

30 декабря

Завтра наступит 93-й год. Я очень надеюсь, что он будет лучше, чем уходящий.

Мама быстро обо всем узнала. Ну, о том, что я школу забросила. Наверное, ей классная нажаловалась. Или кто-то из знакомых увидел меня в городе в то время, когда я должна была быть на уроках.

Был скандал. То есть мама кричала на меня, даже сильно ударила по щеке, а я просто молчала — надоело оправдываться, что-то объяснять, доказывать. Потом она расплакалась и закрылась в своей комнате. И тогда я снова поехала к многоэтажке. Шла к ней, еле различая дорогу, — на улице разыгралась настоящая вьюга, швырявшая огромные хлопья снега прямо мне в глаза. А когда я поднялась на наш со Славиком этаж, наконец увидела его там...

Он застыл у края той самой плиты — лицом к метели, спиной ко мне. Я очень обрадовалась, тихонько подошла сзади, обвила его руками и… в ужасе отпрянула, почувствовав, что впереди кто-то есть. Они тут же резко развернулись — Славик и девушка, которая стояла перед ним и которую он обнимал за талию. Она презрительно хмыкнула, вонзив в меня темный, колючий, торжествующий взгляд. В груди будто чем-то резануло, а в голове вихрем пронеслось: «Так это правда?.. Настя… Анастасия… Боже мой, ведь это она написала письмо! И разрушила, отняла у меня счастье». Я подняла глаза на Славика. В висках стучало: «Как же ты мог, любимый?..» Но он даже не шагнул мне навстречу.

И тогда шагнула я. Как раненый зверь. Медленно, шатаясь, не сдерживая стонов от невыносимой боли, разрывавшей сердце. Ра-а-аз, два-а-а. Сквозь пелену слез я уже не видела ни Славика, ни Настю. Впереди было только бездонное синее-пресинее небо, на которое настырно падала непослушная белая завеса. Хотелось слиться с ним, погасить в этой снеговерти жгучую боль. Почему-то в памяти вдруг вспыхнула картинка, как Славик быстро кружился на дворовой качели, будто вдыхая свободу. И я сделала еще один шаг. К той самой карусели. Или… все-таки к небу?..

Дальше я ничего не помню. Очнулась совсем в другой реальности. Белые стены, больничный запах и бледное мамино лицо. Она плакала, склонившись надо мной, гладила мои волосы и жалобно причитала: «Доченька, Танечка моя, ты только живи, прошу тебя, все остальное неважно, главное — живи». Там, в палате, я тоже заревела. Когда захотела потянуться к маме, чтобы утешить ее, и поняла, что не могу шелохнуться: все тело было сковано какими-то конструкциями, на шее шина, левый локоть в гипсе, а ног я вообще не чувствовала — сквозь простыню они казались такими толстыми!

Потом были долгие, тягучие, мучительные дни в больнице. Операция, бесконечные уколы, капельницы, перевязки. И дикий стыд перед мамой, терпеливо менявшей из-под меня утки, спавшей ночами у моей койки на перекошенном стуле, смотревшей на меня такими теплыми, любящими глазами.

И вот наконец я дома, уже почти неделю. С коляски на кровать и обратно с трудом, но теперь перебираюсь сама. В школу мне больше не нужно. И во двор тоже.

31 декабря

Лежу в кровати и смотрю в окно, хотя отсюда из него видны лишь заснеженные ветки деревьев, на которые все падают и падают пушистые снежинки, искрящиеся в свете фонарей.

Через три часа куранты пробьют полночь, и я перешагну в 1993 год. Вернее, не перешагну, а перекачусь или переползу, ведь ног по-прежнему не ощущаю. И все же врачи говорят, что я родилась в рубашке, «удачно» упав в сугроб на выступе высотки двумя этажами ниже. Что ж, если бы не он, вряд ли бы сейчас я любовалась этим снегопадом, моим спасителем.

Прощай 92-й. Прощай, мой дневник. Больше мне нечего в тебя записывать.

***

…Холодно. Прячу нос под одеяло. Веки тяжелеют, я медленно погружаюсь в сон.

В полудреме слышу скрип входной двери, торопливые шаги. Наконец-то мама вернулась из магазина! Чувствую тепло ее ладони на своей руке, так ласково гладит меня, приятно… Стоп. Это не мамины пальцы!

Я резко просыпаюсь. И вздрагиваю от взгляда — виноватого, молящего, измученного. Смотрю в эти глаза и вижу синее-пресинее небо за снежной завесой, в которое шагнула тогда с высотки…

— Тань... Ты из-за меня? Из-за шуток моих дурацких?.. Сам себя ненавижу за это. Прости меня, пожалуйста! Прости, — шепчет он осипшим, дрожащим голосом. А за его спиной улыбается мама: «Доченька, этот молодой человек каждый день караулил меня у подъезда, умолял впустить к тебе. Ну и я сдалась. Скажи, мне так и называть его — Белым?..»