Читать онлайн "Прогулка Наблюдателя"

Лет до девяти я вообще гулять уходил лишь из-под палки, в том смысле, что силком меня на улицу выталкивали. Особенно летом. И были на то свои, особые причины. Ну а ещё к девчонкам с ранних лет я был неравнодушен. В том смысле, что если они рядом – робел и краснел, и даже немного заикался... Настоящей пыткой было подойти и завести разговор. Слова застревали в горле, глаза слезились, а по коже обильно «гуляли» мурашки.

- Мальчик, ты чего? Давай поиграем… - иногда пытались подбодрить меня наиболее сердобольные девчонки, а я, вместо того, чтобы попытаться пересилить свою робость, ещё больше краснел и едва сдерживался, чтобы не разреветься.

Поэтому старался держаться от девчонок как можно дальше и с великой завистью смотрел на своих сверстников, которые не только запросто общались с Ирами и Катями, Машами и Ксюшами, но и сами умели довести их до смущения. Такие, как Лёня Синицын из нашей старшей детсадовской группы. Сорванец, любитель повыпендриваться, обратить на себя внимание окружающих. То где-то краску масляную найдет и лицо измажет, потом долго отмывать приходится, то в совершенно сухую погоду вдруг окажется мокрым с ног до головы, то кастрюлю на голову натянет, и без слесаря её не снимешь.

Короче, сущее наказание для родителей и воспитателей.

Зато для мелковозрастной шантрапы – герой. А еще объект для подражания.

Как-то во время тихого часа, когда всем малышам полагается крепко спать, мирно посапывая в подушки, а нянечки и воспитательницы удаляются отдохнуть от бесконечно-надоедливого присутствия «недоразвитых идиотиков», Лёня вдруг вскочил на кроватке и – спустил трусы. И начал раскачиваться, поскрипывая тугими пружинами... Это чтобы все увидели его хоть и маленькую, но бесстыдную пи-письку.

Видимо следуя дурному примеру, другие пацаны, которые посмелее, тоже выставили напоказ мальчишечью красоту. И от этого девчонки густо покраснели, попрятав свои лица под одеяльца. Но все же чуть приподняли одеяла, чтобы с весёлым интересом наблюдать за происходящим.

И было это настолько заразительным, что даже мне при всей моей стеснительности тоже захотелось присоединиться к общему веселью.

Вот только без трусов и в полный рост я поднялся, когда в спальную комнату вошли и нянечка Нина Петровна, и воспитательница Марья Иванна, и ещё кто-то, стоящий за их спинами.

И надо же такому случиться, что все прочие «смельчаки» к тому моменту уже успели спрятаться под одеялами…

- Картушин, ты чем это здесь занимаешься?! – совершенно диким голосом завопила Марья Иванна.

То ли от неожиданности, то ли от слишком истерически-громкого вопля я растерялся и «окаменел», представ перед всеми во всей красе недвижимым истуканом.

- Немедленно оденься! – вновь закричала Марья Ивана, и тут же я, к своему ужасу и стыду, услышал смешки девчонок.

Потом долго стоял в углу и горестно плакал.

И позже плакал… И не потому, что был наказан, а что оказался «несуразным», попал в «глупое положение» и превратился в объект насмешек.

Безжалостные пацаны и девчонки теперь показывали на меня пальцем, ухмылялись и смеялись. А Лёня Синицын даже сочинил дразнилку:

Вот досада, вот досада –

Потерял штаны у сада.

Круглый-круглый, как арбуз,

Мальчик Саша-голопуз.

Причем в его исполнении она звучала немного иначе: «Вот дофада, вот дофада… Потерял фтаны у фада...». И от того казалась еще более обидной.

Когда же пришла мама, Марья Иванна строгим тоном завела разговор обо мне, как о «злостном нарушителе детсадовской дисциплины».

- Вы понимаете, его ненормальные наклонности не могут остаться без последствий… Другие дети проходят путь развития, пытаются через совместные игры познавать мир, а ваш Саша…

Пока длился этот монолог я стоял рядом, то и дело шмыгая носом. Поднимать взгляд на окаменевшее лицо матери не решался. И молчал. И мама молчала, не находя слов для оправдания.

Зато Марья Иванна говорила много. С надутым видом знатока в области дошкольной педагогики она вещала о том, что ребёнок, совершающий подобные поступки, безусловно имеет серьёзные отклонения в психике и его необходимо срочно показать врачам, о том, что девиантное поведение крайне негативно отразится на характеристике мальчика, когда он пойдет в школу…

И были слезы по пути домой. И они не находили отклика сожаления. Мама молчала. А единственное, что она сказала за всю дорогу: «Пусть теперь с тобой отец разбирается!».

Причем так сказала, что без того уже изрядно напуганный я тут же представил отца в роли чудища-великана, пожирающего маленьких детей. Поэтому идти домой не хотелось. Неотвратимо приближающееся наказание сделало ноги ватными. Они едва передвигались, спотыкаясь на каждой кочке. Но могучая сила тянула вперед. Мама шла сосредоточенно, не оглядывалась, сжимала своей широкой ладонью мою маленькую и больно дёргала мою руку, если вдруг чувствовала хоть малейшую попытку сопротивления. Мне даже казалось, если я вдруг упаду, мама этого не заметит, потащит меня волоком.

Больше всего мне хотелось, чтобы папы дома не оказалось, чтобы он задержался на работе допоздна, как это часто случалось, и пришёл, когда мне уже пора спать. А завтра, глядишь, о наказании все забудут.

Но нет. Он был дома и даже уже успел поужинать.

Внимательно выслушал рассказ мамы, причем, как мне показалось, кроме сказанного воспитательницей, она многое добавила от себя. Несколько долгих секунд молчал, видимо подыскивая достойное наказание, и, наконец, коротко бросил:

- Пошли!

Мы направились в детскую комнату, подальше от глаз матери. Это, видимо, чтобы не вмешивалась в процесс, если уж доверила ответственное дело – со мною разбираться.

Вообще-то в деле моего воспитания вовсе не папа был главным. Обычно со мною мама занималась, а папа много работал, «чтобы деньги были в семье».

Был он бригадиром авторемонтников на автобазе и часто оставался на сверхурочные – так называемые калымы, когда кому-то за наличный расчёт нужно было авто перебрать. После этих переборок возвращался не только с «прибытком», но и навеселе, что очень не нравилось маме.

Каждый раз она начинала высказывать:

- Вот ты все пьёшь, а сыну надо новые сапоги покупать, и шкаф в прихожей на ладан дышит, и половики протёрлись, стыдно постилать. И ещё много чего нужно, а ты деньги пропиваешь.

- Я из дома на водку ни копейки не беру, - отвечал папа. – Если и пью, то на калымы. А зарплату до копейки отдаю. И калымы – отдаю, если платят деньгами... Ни копейки не утаиваю.

- Но ведь пьёшь.

- Сколько раз тебе объяснять. На калымах нельзя не пить. Приедет, к примеру, Вася Сыркин из продмага. Мол, машина сломалась. И тут же пару литров водяры тащит. Чтобы работалось споро, а после ещё и деньги даёт... Двойная, так сказать, оплата.

- А ты не пей. Все деньгами бери… Так и скажи – мне водки не нужно, отдайте мою долю рублями.

- Дура баба! – только и мог сказать на это папа, - Пить не буду, денег не будет. Меня ж тогда никто на шабашку не возьмет. Пойми же, наконец!

- Не понимаю! – вот и весь разговор.

И за провинности меня обычно наказывала мама. В основном ставила в угол. Словно для малышей там было «спрятано» что-то такое, из-за чего они больше не будут шалить. А ещё запрещала смотреть любимые мультики.

Но сегодня – особый случай, и наказание должно быть более жёсткое. Поэтому будет наказывать папа. Наказывал он обычно ремнём, но на сей раз, похоже, даже не собирался вытаскивать его из брюк. Войдя в детскую, он внимательно осмотрел всю комнату, словно что-то примерял, затем с ног до головы смерил меня тяжелым взглядом и проговорил:

- Раздевайся!

Я даже подумал, что он так пошутил? Но увидев жёсткий и не терпящий возражений взгляд, тут же сник.

- Что же ты медлишь? Снимай с себя все!

- Папа, не надо... – начал чуть не плача, но это была лишь жалкая попытка избежать неизбежного.

- Раздевайся! Тебе нравилось раздеваться там, поэтому ты разденешься сейчас, и так будешь ходить, пока я не разрешу.

В детской вдруг сделалось холодно и неуютно. А когда я снимал трусики, прикрывая ладошкой свой «отросточек», мне показалось, что десятки насмешливых глаз устремились в его сторону. Ведь комната не была пустой. На подоконнике стоит резиновый Буратино. На столике у батареи – заводной зайчик с барабаном. Рядом с ним милицейская машина, в которой кто-то сидит и наблюдает. Они все смотрят на меня: и зайцы, и милиционеры, и мишки, и слонята. Все, кто есть в комнате. Смотрят и смеются, называя меня голопузом...

И даже показалось, что шипящие звуки наполнили комнату:

- Тофтый-тофтый, как абуф...

- Папа, я больше не буду, - последний шанс вымолить прощение.

- Конечно, не будешь. Ты больше никогда не будешь этого делать! - отец поставил точку в разговоре и, забрав всю одежду, вышел из комнаты.

Вообще-то папу нельзя назвать злым. Временами он бывал веселым и даже нежным. Играл со мною в солдатики и в прятки, катал на шее. Вместе ходили в лес за грибами, но вместо того, чтобы собирать их, бегали наперегонки, кувыркались в траве. А ещё задорно рассказывал сказки на ночь. И его сказки были даже более интересны, чем мамины. Ведь мама всегда читала, что написано в книжке, а папа придумывал всё сам:

- Посадил дед кепку. Выросла кепка большая-пребольшая. Стал он кепку за попку из земли тянуть...

Услыхав слово «попка», я начинал заливисто смеяться, да так, что вскоре в комнату заходила мама и делала нам внушение.

Если бы папа всегда был таким… Часто бывало – он приходил с работы хмурым и неразговорчивым, а иногда и вовсе – раздраженным.

- У взрослых так бывает, - объясняла мама, - Когда вырастешь – сам поймёшь.

…Как бы то ни было, но именно после той памятной истории с «голым» наказанием я стал стыдиться показывать своё тело. Отказывался загорать на пляже – для этого нужно раздеваться. Перестал носить шорты и, несмотря на все увещевания родителей, в детский сад и на прогулку в любую жару ходил только в брюках. В школе, на уроки физкультуры, надевал трико, хотя физрук требовал спортивные трусы, снижая оценки за неподчинение.

Как-то раз мама всё-таки заставила надеть шорты (это в то лето, когда я второй класс закончил) и отправила гулять до ужина. Но когда через десять минут выглянула с балкона, выходящего как раз на детскую площадку (удобно – ребенок всегда под присмотром), то меня не увидела. Побежала искать. Выскочив на лестничную площадку, нажала на кнопку лифта. Занято!

После долгого ожидания (лифт беспрестанно, словно там кто-то мебель возит, ездил то вверх, то вниз) решила спускаться с восьмого этажа пешком, на каждом этаже пытаясь вызвать неуловимую кабинку. Но – бесполезно! И только на первом этаже встретилась с открывающимися створками, за которыми стоял я.

- Ты… Ты что хулиганишь? – возмущенно крикнула мама. – Нельзя на лифтах так кататься.

- Я не хулиганю, – буркнул в ответ. – В шортах на улицу не пойду.

Я категорически отказывался ездить в детские загородные лагеря, ведь там шорты – повседневная одежда. Предпочитал проводить лето в городе, точнее, в стенах квартиры.

«Как же так? - удивлялись родители и родственники, - Ты никуда не ходишь, ни с кем не дружишь. Да ты просто не видишь детства… А детство быстро пройдёт, и, когда вырастешь, горько будешь сожалеть о неиспользованных возможностях».

Вот заладили – погуляй, погуляй. А не хочется! Чего я там забыл, на этой улице?

Дома есть все, что нужно. И нет у меня никакой скуки, потому что игры и забавы я и сам себе могу придумать. Например, наблюдать с балкона за прохожими, вглядываться в окна соседней с нашей пятиэтажки. Она совсем близко и видно всё, что там происходит...

Вон тетенька с дяденькой ругаются, посуду бьют... Вон мальчик пускает из окошка мыльные пузыри, и они летят на головы прохожих... Вон старушка смотрит в окно. Она, как и я, наблюдает за всеми.

Я себя так и окрестил - Наблюдатель. И даже особую формулу вывел: «Наблюдатель – это тот, кто не живет, а Наблюдает, как живут другие. А если он и вмешивается в жизнь других, то лишь для того, чтобы изменить реальность и потом посмотреть, как выкрутятся из этого объекты Наблюдения. На деньги, карьеру и прочие «глупости» наплевать. Они нужны лишь для того, чтобы возможности для Наблюдения стали шире».

Так было и в девять лет, и в десять, и в одиннадцать… Гулять ходил редко. И то не во двор, а в городской парк. Не в тот, который за домом, в бывшем лесу, а в тот, старый, что примыкает к техническому пруду электростанции.

Там, удобно устроившись на скамеечке, смотрел на прогуливающихся старичков и на влюбленные парочки, на дядечек с цветами и на мамочек, выгуливающих ненаглядных дитятей. А еще на папочек, которым уставшие от бытовых забот мамочки поручили очень ответственные и хлопотные обязанности по «выгулу дитятей». И отчего от подавляющего большинства папочек исходил либо страх, что «не уследят», либо неудовольствие, что их оторвали от других, более приятных, занятий. Например, «украли» возможность посидеть с друзьями за кружечкой пива и, закусывая воблой, поговорить о превратностях семейной жизни.

А ещё любил смотреть на девочек и девушек, которые щеголяли в коротких юбочках и легких просвечивающих платьицах, развевающихся на ветру. Дунет ветерок посильней – и поднимет нижний край платьица, а взору открываются белые или цветастые трусики.

Девчонки смущаются, а я «ловил» глазами голые ножки и чувствовал, как приятное «тепло» постепенно заполняет всё тело. И бежал скорее домой, чтобы раздеться догола в своей комнате и, юркнув под одеяло, потрогать соски на груди и потереться о прохладную простынь напрягшейся пи-писькой. Благо, родители были на работе и никто не мешал.

Однажды из перенапряженного отросточка выстрелила струя теплой и липкой слизи. Испугавшись и долго смотря на измазавшие пододеяльник «сопли», я никак не мог понять – что это такое? Даже на несколько дней прекратил свои развлечения, но затем, поняв, что ничего страшного не произошло, снова снял трусы…

А однажды меня вдруг начало наполнять желание раздеться при посторонних. Снять с себя все… И даже во сне не мог избавиться от этой мысли.

Вот лежу на кровати посреди большой комнаты… Совершенно голый и укрыт лишь тонкой простынкой. Вокруг ходят люди и почему-то смеются. Может быть, они надо мной смеются? Ведь если кто-то подойдёт и сдёрнет простынь, я окажусь у всех на виду. И все проходящие мимо об этом знают.

А ещё я обязательно должен встать… Голый! Перед всеми… Потому что нестерпимо хочется пи-пи.

Не в силах больше терпеть, откидываю простынь и... просыпаюсь. И бегу в туалет, а вернувшись в свою комнату, уже не может заснуть.

Успокоить может лишь одно... Прислушиваясь, не проснулись ли родители, снимаю трусы и трогаю напрягшуюся пи-письку.

А утром иду на пляж… И смотрю, как на залитом солнцем песке нежатся маленькие девочки и девушки постарше в красивых купальниках, почти не закрывающих загорелое тело, как резвятся девчушки-дошколята в одних трусиках и малышки в одних панамках.

Мне жарко… Но я остаюсь в брюках и рубашке, потому что до трусов раздеться мне стыдно… Но нестерпимо хочется раздеться догола.

Минутах в двадцати ходьбы от нашего микрорайона начинается густой лес. Не тот городской парк, где сосны и лиственницы привезли из питомника, где дорожки покрыты асфальтом и подметены. Не тот будущий парк, который пытаются благоустроить недалеко от нашего микрорайона. А самый настоящий кусочек тайги, пока еще сохранившийся меж гаражным массивом и дачным посёлком. Лиственниц здесь нет и сосен мало, но зато из-за обилия разлапистых елей кажется он дремучим и глухим.

Но только кажется. Судя по плотно утоптанным тропинкам и кучам разнообразного мусора, людей здесь каждый день бывает немало. Рядом разбиты сады, и многие садоводы по лесным тропинкам срезают путь к автобусной остановке. Ну и, конечно, грибников с началом сезона появилось немало. Ходят они тут с длинными палками, проверяя каждый пенёк и заглядывают под полусгнившие и обильно поросшие мхом ветви валежника.

Что-то прятать здесь рискованно. Найти могут на раз-два. Но я рискнул…

В теплый августовский денёк аккуратно сложил свою одежду под маленькую ёлочку, приметную лишь тем, что рядом полулежала давным-давно поваленная ураганом осина и, оставшись лишь в собственной коже, вышел на тропинку. Легкий теплый ветерок ласкал обнаженное тело, и пи-писька под напором новых ощущений тут же затвердела.

«Вау!» - вскрикнул, не в силах удержаться от нахлынувшего удовольствия. Хотелось прыгать, петь, кричать на весь лес, колотя себя в грудь, как кричали когда-то первобытные люди. Да и в самом деле почувствовал себя первобытным человеком.

Наконец, пережив первый восторг, медленно двинулся вперед по тропинке.

Шагал осторожно. Непривыкшие к хождению без обуви, ноги сначала «радовались» прикосновению «живой» земли, но затем в ступни начали впиваться колючки и стало как-то не очень комфортно.

К мелким неудобствам добавились комары. Они надоедливо пищали, предпринимая то и дело попытки атаковать разнообразившее их меню мясо.

Сначала колотил их ладошками, отмахивался сорванным листком папоротника, но вскоре это оказалось бесполезно и я постарался просто перестать обращать внимание на лесных налетчиков.

«Ведь я первобытный человек, а первобытные люди комаров не боялись», - внушал себе и вновь попытался всем телом насладиться окружающим миром. И даже не думал о тех бедах, которые могут поджидать меня за поворотом…

Меж тем впереди послушались голоса. Совсем близко. Я едва успел «нырнуть» под густые еловые лапы, как буквально в нескольких метрах от меня прошагали неумолчно болтающие меж собой девчонки с корзинками.

- А я тебе говорю, что Нинка во всем виновата. Это она Петьке рассказала про Нюню – больше некому. А Петька на Нюню обиделся и дверь ей краской измазал… - верещала одна из девчонок, шаркая по тропинке резиновыми сапогами.

- Дурак твой Петька. Я ж сразу говорила, что ничего у них с Нюней не получится… Даже пытаться не стоит. И Нинка тут ни при чём, там Верка явно замешана. Она всё время козни строит, - отвечала другая, точно так же одетая – в коротенькие резиновые сапоги и длинную юбку, доходящую почти до голенища.

Кто такие Петька с Нинкой, мифическая Верка, любящая строить козни и, тем более, что это за странная такая Нюня, о которой Нинке не следовало рассказывать, мне было не интересно. Наверняка, какая-нибудь очередная любовная история из репертуара пяти- или шестиклассников.

У нас в классе ведь всё то же самое. Пусть девчонки и моложе немножко, но такие же «начисто свихнувшиеся» на первой любви и насмотревшиеся всяких разных теле-шоу-передач. Вот всё время и пытаются «строить» отношения, загнав их в строго очерченный «периметр».

«Идиотки малолетние… Я-то вот ни о чем таком не думаю…», - дрожа в закрывших кустах, думал я и слушал ветер – не идёт ли кто следом.

И точно… Только девчонки скрылись из поля зрения, как на ту же тропинку вышла, а точнее – «выплыла» толстенная тетка с рюкзаком. Она напоминала садовую бочку, на которую зачем-то натянули ситцевое платье. Шла тяжело, топая и переваливаясь с боку на бок, громко сопя и, казалось, вот-вот захлебнётся в своем дыхании.

Неожиданно тетка остановилась. Прямо напротив меня. Она медленно сняла рюкзак и, оставив его на тропинке, шагнула в мою сторону.

Неужели заметила?

Сердце от страха, кажется, попыталось вырваться из груди. И оно так барабанило по рёбрам, что казалось, звуки от его ударов должны были разнестись по всему лесу.

Но тетку, похоже, волновали другие проблемы. Она развернулась и... задрала платье, выставив на обозрение противно-жирный зад.

«Нашла место, где обоссаться», - зло пронеслось в голове.

К несчастью малой нуждой дело не ограничилось. Уже через минуту в мою сторону полетели струи бледно-желтой жижи, да с таким резким запахом, что невольно пришлось сморщиться и, конечно, отступать.

Под ногами некстати затрещали сухие сучки, которых здесь валялось в изобилии. И тетка вздрогнула, тотчас натянув рейтузы. Прямо на грязный зад… Стирать же придется, дура!

«Ой, кто здесь!».

Я молчал и отступал всё дальше в лес... Больше всего боялся, что тетка увидит мою голую фигуру, хотя, где-то в глубине и жаждал этого.

И вдруг чуть не заорал от боли. В нижнюю часть спины, чуть повыше ягодиц, потом в плечи, в шею и даже в щёки стало впиваться что-то острое и жгучее.

Осы! Их было много. Очень много… Они летали вокруг, и каждая мечтала оставить свою отметину на незащищённом теле.

Забыв обо всём, я побежал… Не разбирая дороги, не обращая внимание на еловые лапы, больно царапающие кожу, на разбросанные повсюду колючки и сучки. Хуже всего, на земле кое-где лежали разбитые пивные бутылки с острыми краями. Будто специально их сюда принесли... И, рискуя наступить на эти осколки, упасть с распластанной ступнёй, я бежал, уже ничуть не заботясь о возможных встречах с прохожими. Меня заметили осы, и это стало главным...

Бежал до тех пор, пока не споткнулся о кочку. Неуклюже повалился вперед носом, пропахал лесной суглинок, ободрал ладони.

Болело всё тело – исхлёстанное и искусанное. Хотелось плакать… Было стыдно и страшно, потому что я уже не помнил, где спрятал свою одежду, и не знал, как ее искать.

Но больше всего хотелось смеяться над собой.