Читать онлайн "Продолженное настоящее"

Андрей Столяров

ПРОДОЛЖЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Неважно, кто он, неважно, откуда он, неважно, как его на самом деле зовут. Даг – это псевдоним, составленный из первых букв имени, отчества и фамилии. Неважно, сколько ему лет (еще молодой), неважно, где он учится или работает.

Все это неважно. Здесь важен не человек, а история, участником которой он невольно является. Важно то, что это Санкт-Петербург, конец весны, вспышка эпидемии коронавируса, все ходят в масках, в перчатках, шарахаются друг от друга, закрыты школы, предприятия, учреждения, в метро – пустота, в вагонах трое-четверо пассажиров на расстоянии тревожной социаль­ной дистанции, отменены все мас­совые мероприятия, на Дворцовой площади вместо стойбищ автобусов и туристов – два человека, опасливо огибающих ее по периметру. Никто не пони­мает, что будет дальше, в сетях – дискуссии, как лучше предо­храняться: принимать тарди­бол или пандипан, а также: сущест­вует ли ко­ро­навирус в реальности или это заговор мировых элит против народов? Публикуются кошмарные сводки смертей в Ита­лии, Испании, Германии, Франции, осуждается безумие шве­дов, ре­шив­ших не вводить у себя карантин, отменяются поезда, авиа­рейсы, все туристические направления, запечатываются гра­ни­цы стран, политики, как и положено, выступают с успо­ка­иваю­щими заявлениями. Больницы, тем не менее, переполнены, мо­би­лизованы врачи, студенты старших курсов медвузов, гра­фики числа зара­женных, изгибаясь дугой, устремляются в заоб­лачные высоты. Всеобщие растерянность и смятение. Вот, жили вроде бы ничего, вдруг – бац, ни с того ни с сего проваливаемся в средневековый чумной кошмар.

Хотя это тоже неважно. Гораздо важнее то, что как раз в это время у Дага начинаются пугающие галлюцинации. Напоминает сон среди бела дня. На мгновение, словно мутнеет сознание, скрывает все окружающее серая пелена, впрочем она тут же развеивается и внезапно оказывается, что Даг уже не сидит за компьютером, занимаясь унылой дистанционкой, а крадется – именно не идет, но крадется – по переулку, оглушенному непривычной для города тишиной.

Переулок совсем не похож на тот, к которому он привык: асфальт потрескался, пробиваются сквозь него лезвия жесткой, как на пересохшем болоте, травы, дома – заброшенные, нежилые – темнеют пустотой выбитых окон, на стенах – пятна коричневатого мха, на штукатурке – вмятины и выемчатые царапины, словно после обстрела. А когда Даг, ведомый непонятным стремлением, выбирается на проспект, то видит, что правая часть его, напротив пригородного вокзала, залита сплошной гладью воды и по ней – в полном безветрии – пробегает мелкая конвульсивная дрожь.

Все это абсолютно реально.

Тем более что здесь, на проспекте, он, как бы вживаясь в иллюзию, начинает слышать первые звуки. Сначала – подвиз­гивающий мучительный скрежет, точно где-то неподалеку проводят острием ножа по железу, затем – лягушачье кваканье, доносящееся из сада, окружающего Военно-медицинский музей. Сад по срав­нению с прежним невероятно разросся: чугунная ограда накренилась под навалом ветвей, в просветах между черными стволами деревьев проглядывает такая же черная, из разжиженной, вязкой земли, застойная хлябь.

А через секунду доносится до него рокот мотора. Крокодильей мордой выворачивается из-за угла обшарпанный бронетранспортер, с него тут же соскакивают пять или шесть солдат с автоматами. Среди них – женщина в пятнистом, желто-зеленом комбинезоне. Лицо – знакомое, он откуда-то знает ее имя – Агата. Она размахивает руками, что-то ему кричит. Звук голоса Даг вос­принимает отчетливо, но слов почему-то не разобрать, хотя женщина находится вроде бы недалеко от него. Солдаты тоже что-то кричат вразнобой, указывая ему за спину. Даг оборачивается. Вода – вроде бы чистая, но одновременно и мутная, как потертое органическое стекло – на глазах прибывает, будто прорвало водопровод. Выкатываются из нее два довольно широких ручья и, лениво струясь, растягивая жилы морщин, охватывают Дага полукольцом.

Мокрые рукава их начинают смыкаться.

- Ги!.. ги!.. – отчаянно кричит Агата. – Сда!.. сда!.. сда!..

Даг не понимает, чего она хочет. Слова по-прежнему слипаются в вибрирующую звуковую волну. Агата, как бы подзывая к себе, загребает воздух ладонями. Даг делает неуверенный шаг вперед. И в это время солдаты, сместившись вправо и влево, вскидывают автоматы и начинают палить прямо в него…

На этом месте он обычно приходит в себя – задыхается, хватает ртом воздух. Бешено колотится сердце. Такие галлюцинации обрушиваются на него по крайней мере раз в день. А иногда даже по два или по три раза. Эпизод воспроизводится один и тот же, повторяясь, как при копировании, до мельчайших деталей. Приступы наваливаются неожиданно. Определить их длительность Дагу не удается. Однако, судя по компьютеру, успевающему за это время перейти в спящий режим, транс продолжается не менее десяти минут. Но и не более двадцати – так подсказывают ощущения.

Даг сильно напуган.

Это ведь ненормально, правда?

Все так живо, ярко, правдоподобно, словно он перемещается в иную реальность.

Одно время он серьезно подумывает – не обратиться ли в самом деле к врачу? Но во-первых, из-за эпидемии в городе карантинный психоз: поликлиники большей частью закрыты, как будто никаких болезней, кроме коронавируса, не существует. Больницы тоже принимают лишь тяжелые случаи. А во-вторых, ну что скажет врач? В лучшем случае пропишет успокоительное, в худшем – сделает «психиатрическую отметку» в медкарте; не дай бог потом где-то всплывет – «психа» на приличную работу никто не возьмет.

Ничем не помогает и интернет. После некоторых сомнений Даг все же выкладывает описание галлюцинаций на свою страницу в сетях, прикрываясь: дескать, видел такой странный сон, и получает в ответ всплеск маловразумительных комментариев. Десятка три френдов примерно с таким же количеством случайных гостей спешат сообщить ему о собственных сновидениях. Причем, если не врут и не фантазируют, чтобы было поинтерес­ней, то видения Дага средь них – как невзрачный воробышек среди ярких, экзотических птиц. Тут и полеты на белых крылатых слонах, тут и беседы с фиолетовыми облаками, которые являются при­шельцами из астрала. Тут и откровенная порнография, указывающая, видимо, на возраст автора. Тут и призраки давно умерших род­ственников с различными прорицаниями. Каждой твари по паре. Заодно всплывает связанная реклама и, пройдя по ней, попав на специализированные сайты о сновидениях, Даг видит, что здесь дело обстоит нисколько не лучше: тот же иди­отский астрал, те же голоса из космоса или из загробного мира, те же странствия вырвавшейся из тела души по скрытым от обыденности «тонким мирам». Ничего удивительного. Сеть давно стала глобальной помойкой, где, чтобы найти что-то полезное, надо сперва разгрести груды удручающего барахла.

Почти две недели, остаток мая и начало июня, Даг бродит по квартире, пропитываясь постепенно нарастающим без­разли­чием. Оно затопляет его, как угарный газ – невидимый, неощутимый, но погружающий человека в неотвратимую смерть. Пы­тается читать – смысл прочитанного ускользает, пытается смотреть фильмы – к середине забывает, что бы­ло в начале. Он и сам себе кажется персонажем фильма, такого, в котором нет ни сюжета, ни содержания. С работы ему не звонят: кому он там нужен. Приятели точно повымирали, а, может быть, дейст­ви­тельно вымерли поголовно, не успев даже ни с кем попрощать­ся. На улицу он почти не выходит: что если галлюцинации прихватят его где-нибудь в людном месте? Тогда – что? Увезут на «скорой»? Или так и будет в беспамятстве лежать на ас­фальте, и прохожие станут опас­ливо его огибать, считая жерт­вой коронавируса? Так что лишь раз в не­делю он совершает пробег до магазина на углу и обратно. Вся его улица – двор за окном, летне-весенний, полный солнечных бликов. Погода, как назло, в эти дни стоит изумительная: воздух прогрелся, дрожит, дома на­против выглядят нереальными. На тополе перед песочницей, пе­ребирая оттенки зеленого, колеблются новорожденные ли­стья. Они такие счастливые, что даже светятся. Жизнь, прохо­дит, не замечая затворника, взирающего на нее сквозь пыльные окна четвертого этажа.

Да и была ли у него какая-то жизнь?

Может быть, она закончится тем, что после эпидемии он останется вообще один на земле.

Задумываться об этом тоже не хочется.

Две недели беззвучно стекают туда, где в гумусе времени перепревают останки веков.

Ничего там не разглядеть.

Мутное, слепое пятно.

И вдруг одиннадцатого июня – ему этот день запомнится навсегда – тишину квартиры разламывает бибикающий телефонный сигнал.

Даг с недоумением взирает на появившийся текст:

«Набери этот код».

И далее – десятизначная вереница строчных и прописных букв и цифр.

С некоторой опаской – а вдруг какие-нибудь мошенники? – Даг тычет пальцем в экран и чуть не отшатывается, увидев вспыхнувшее на нем лицо.

Та женщина, что спрыгнула с бронетранспортера.

Агата!

- Привет, - говорит она. – Ты меня узнаешь?.. Полагаю, что узнаешь. Не пугайся, нам надо поговорить…

***

Гремлин стоит на площадке между третьим и вторым этажом и рассматривает себя в большое настенное зеркало. В действительности фамилия его пишется – Грелин, а Гремлином его зовут за глаза, что, разумеется, секретом для него не является. Ничего не поделаешь, в самом деле похож: эти оттопыренные, чуть треугольные уши, эта выставленная вперед нижняя часть лица, да еще отчеркнутая скобками резких морщин, точно у обезьяны, этот уплощенный нос со вздернутыми и как бы вывернутыми ноздрями. Его проклятие. Его кривая судьба. Главная его жизненная и карьерная трудность – внешность, не располагающая к доверию.

Однако сегодня он смотрит на уродца в зеркале даже с некоторым удовольствием. Да – безобразные уши, да – близковато посаженные маленькие глаза, да – обезьянья челюсть, да – тусклый голос (а все чиновники, как на подбор, говорят бархатными, обволакивающими баритонами), но ведь этот уродец в очередной раз всех уел, выгрыз своими меленькими острыми зубками все, что ему было нужно. Особенно приятно, что удалось закопать Панародина. Тот опять, как, впрочем, и ожидалось, попытался перетянуть скудное одеяло финансов на свою московскую группу. Выложил аргумент: дескать, те визуализированные пейзажи, которые «Аргус» выдает за видения будущего, на самом деле являются иллюзорными представлениями реципиентов. То есть это не физические, а чисто психологические феномены. К вероятному будущему они никакого отношения не имеют. Вот так завернул. Давняя вражда: топчутся на одной тесной лужайке. Аргумент вроде бы сильный. Даже Коркус очнулся, поднял тяжелую голову, сразу насторожившись. Но Гремлин в ответ на этот аргумент – бац! Прогноз «Аргуса» по эпидемии коронавируса оправдался? Оправдался! На все сто процентов! Или у кого-то еще есть сомнения? Обвел присутствующих взглядом: над полированным овальным столом повисло молчание… Коркус, наткнувшись на этот взгляд, вновь опустил веки и погрузился в благодушную дрему.

- А где, позвольте спросить, была в это время группа военных астрологов? Представила она хотя бы один точный прогноз? Только не надо, Исмар Бакадович, задним числом подгонять туманные эзотерические экзерсисы под конкретную ситуацию.

В общем, переломил хребет Панародину. А чтобы добить его окончательно, чтобы тот даже не дергался, выложил глав­ный свой козырь: полное, до деталей, совпадение двух недав­них трансцензусов – у реципиента Дага и у реципиента Агаты.

- Надеюсь, все понимают, что если факт подтверждается двумя независимыми источниками, то это уже не предположение, но – реальность.

Тут даже председательствующий Чугунов весомо кивнул.

- А что касается физической основы трансцензуальности, то она, скорее всего, представляет собой аналог так называемых «запутанных» элементарных частиц, которые «чувствуют» друг друга на расстоянии, поскольку являются единой квантовой системой. То же самое с нашими реципиентами. Каждый визионер – это единая личность, существующая одновременно и в настоящем, и в будущем, отсюда – трансцензуальный канал, своего рода инсайт, связь между ними.

Заткнулся Панародин, пытался, правда, еще что-то мычать, обиделся на «эзотерические экзерсисы», но всем было ясно, что – утонул. Расширенное финансирование «Аргуса» будет утверждено.

Все.

Сражение выиграно.

Звенит торжественной медью оркестр.

Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс!..

Так что ладно, пусть будет Гремлин. Ничего, Гремлин – это звучит. Гремлин – это сразу запоминается. Гремлин сожрет любого, кто попытается встать на его пути.

Он подмигивает самому себе. Наверху раздается шарканье ног, сладкий тенорок Панародина:

- Сюда, сюда, Иона Александрович… Осторожнее, здесь ступенька…

Это из зала совещаний выводят Коркуса: восемьдесят два года, академик, цокает палкой по каменной облицовке лестницы. Кто еще может быть научным консультантом проекта?

Все, пора сматываться.

Шофер, увидев его, поспешно натягивает на лицо маску противно-голубоватого цвета.

- Да ладно, Толик, сними эту дрянь, ни от чего она не спасает, - весело говорит Гремлин, усаживаясь.

- Нам приказано.

- А я этого приказа не слышал. И вообще: они приказывают там, - он большим пальцем тычет себе за спину, - а я – здесь. Так что, дыши нормально. Не беспокойся, меня только что проверяли.

Машина мгновенно проскакивает по Суворовскому проспекту и, чиркнув по ободку площади, оказывается на Невском.

- Красота!.. – вздыхает Толик, оглаживая ладонями руль. – Город – пустой. Вчера возил одного вашего сотрудника на озеро Долгое, так долетели, не поверите, за двадцать минут… Эх, так бы – всегда!..

- Петербургу идет безлюдье, - рассеянно говорит Гремлин. – Он ведь и задумывался не для жизни, а как парадиз, витрина новой России, как государственная мечта. И застраивался, между прочим, не хаотично, как, например, та же Москва, а сразу – целыми архитектурными ансамблями. Петербург, старый Петербург я имею в виду, это тебе не тупички с переулочками, а пространство: площади, набережные, проспекты… Одним словом – державность…

- Ну а Коломна? - поворачивая на Загородный, интересуется Толик.

- Вот я и говорю: Коломна – это окраина. Туда, на Козье болото, была вытеснена обычная жизнь. С глаз подальше, во вторые-третьи дворы, чтобы ее вообще не было видно. В парадизе для обыденности места нет…

Гремлин вспоминает, видимо по ассоциации, как на одном из самых первых совещаний по «Аргусу», тогда еще и названия такого не было: проект только-только появился на свет, он, отвечая на ядовитую реп­лику Панародина, что почему-то все так называемые трансцен­зусы регистрируются исключительно в Петербурге, привел те же самые доводы. Санкт-Петербург по изначальному за­мыс­лу своему принадле­жит не быту, а бытию, он ближе к не­бу, а не к земле, «умышленный город», как припечатал когда-то Федор Михайлович. И естественно, что «промоины времени» (так Гремлин тогда это определил) должны возникать именно здесь. Конечно, в других городах они тоже иногда появляются, но значительно реже и в менее четкой конфигурации. Заглянуть в будущее легче всего отсюда.

Разумеется, это была метафора, а не научное рассуждение, но какое-то чутье подсказало ему, что в данном случае, при данном составе участников совещания метафора окажется убедительнее, чем логически выверенные аргументы. Так и произошло. Чугунов, неделю назад назначенный куратором из Москвы, кивнул тогда в первый раз. Несомненно сообразил, что и президент, и многие в ближайшем его окружении – выходцы из Петербурга. Панародин лишь рот разинул.

Чутье, вот что у меня действительно есть, прикрыв веки, в очередной раз думает Гремлин. Чутье – это когда вдруг, ни с то­го ни с сего задребезжит в глубине мозга некий звоночек, и сра­зу же становится ясным, что следует делать. Впервые звоночек задре­без­жал лет пять назад, и тогда Гремлин очень вовремя со­скочил из проекта по торсионным полям. А ведь сумасшедшие деньги были в этот проект вбуханы: специальные спутники для него запускали, начинали уже закладывать целый научно-про­изводственный комплекс с какими-то там сверхмощными ускорителями. Рассчитывали, что – все, пипец будет Америке. Вот вам наше российское Аламогордо! И в результате – пшик. Заключение комиссии РАН гла­сило, что «ни один из заявленных эффектов воздействия торси­онных полей не получил экспериментального подтверждения». Почти семьсот миллионов долларов – коту под хвост. Полетели головы. Президент лично приказал отвинтить башку главному «про­ектанту»… А во второй раз задребезжал звоночек в мозгу че­рез два года, и Гремлин тогда успел соскочить из проекта по созданию боевого психогенного излучателя. Впро­чем, это с са­мого начало выглядело как бред: облучать Америку «пакетами» информации особой психологической кон­фигурации, внедрять в сознание американцев деструктивные мысли, взять под неза­метный контроль и прези­дента, и весь Кон­гресс США, вселять панику и смятение в американских сол­дат. Денег тоже вбухано было боже ты мой, один «психотрон» размером с пятиэтажный дом чего стоил, зато и раз­гром, ко­гда лопнул этот мыльный пу­зырь, был тихий, но беспощадный. По­летели в разные стороны уже не одни головы, но и тела. Кое-кто просто сел – за взятки и расхищение государственного имуще­ства. Другие канули в ад­ми­нистратив­ное небытие. Собственно, Гремлин оказался един­ст­венным, кто в этой мясорубке не пострадал. И вот теперь зво­ночек прозвучал в третий раз, когда он зани­мался подборкой скучноватых материалов по «прекогнитивному мо­ни­торингу» (в дей­ствитель­ности – по ясновидению, очередной мыльный пузырь, упакован­ный в красивую терминологию). Звон в данном случае был не тревожный, а какой-то переливчатый, чистый, такой ино­гда по утрам чуть слышен в весеннем воздухе. И ведь точно, не подвело чутье – через полгода вылупились на свет проектные очертания «Аргуса».

А что подсказывает это чутье сейчас?

Машина въезжает в сад, раскинувшийся вдоль набережной Фонтанки, огибает желтый с высокими трубами прямоугольник теплоэлектростанции и задерживается у шлагбаума, отгоражива­ющего внутреннюю, закрытую для посторонних, часть территории. Отсюда уже видно трехэтажное здание, скромно именуемое в документах «Флигель № 4». У него – новенькие металлические решетки на всех окнах и два более низких крыла, справа и слева, с отдельными входами. Выглядит неказисто, но Грем­лин взирает на него с отеческим умилением. А чутье мне сейчас подсказывает, думает он, что, вероятно, здесь когда-ни­будь будет музей. Экскурсоводы тор­же­ственными голосами ста­нут рас­сказывать школьникам, сту­дентам, приезжим, что в этих комнатах, в этих кабинетах, лабораториях, в этих нелепых, пе­ре­крещивающихся ко­ридорах, даже на этом пере­оборудованном в мансарду сплющенном чердаке, зарождался «Аргус», тот са­мый зна­ме­нитый проект, о котором они все, безусловно, слы­шали еще в детстве. Здесь разрабатывалась идея управле­ния бу­дущим, и отсюда вышла программа глобального преобразова­ния мира. Вполне возможно, думает Гремлин, что перед этим грязноватым фонтаном – я, кстати, ни разу не видел, чтобы он был включен, – даже поставят бронзовый бюст, и моя обла­гороженная скульптором го­лова будет взирать на посетителей с гранитного постамента.

Тьфу, чушь какая!..

Нет, не чушь, тут же поправляет он сам себя. Судя по всему, этот третий звоночек прозвенел не напрасно. Возможно, «Ар­гус» – это и в самом деле наш единственный шанс, узенький такой, хлипкий мостик, по которому мы можем перебраться на другую сторону пропасти. Конечно, мостик уже постанывает, поскрипывает, края пропасти расширяются, грозя его разорвать, но все-таки пока он у нас есть.

Ладно, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Во Флигеле стоит рабочая тишина. По расписанию все визионеры должны сейчас пребывать в режиме прослушивания. Хотя кто из них придерживается расписания? И, разумеется, как на­зло, по коридору навстречу ему цокает каблуками Агата. Грем­лин чертыхается: вот уж кого он хотел бы видеть меньше всего. И Агата тоже вряд ли мечтала об этой встрече – она приостанавливается, старательно растягивает губы в улыбке и, несмотря на то что в джинсах и джемпере, делает книксен, поддергивая руками колокол невидимой юбки:

- Здравствуйте, господин директор!

Гремлин чертыхается во второй раз. После того как свихнулась и почти сразу же скончалась Тортилла, Агата стала обращаться к нему только так. Открытое и намеренное издевательство. Гремлин знает, что она его ненавидит. Собственно, они все, скопом, ненавидят его, как будто это он виноват в нынешней ситуации. Но мне и не надо, чтобы меня любили, думает он. Проживу я как-нибудь и без их любви. А мне надо всего лишь, чтобы они нащупали наконец проклятую точку, где начинается динамическое разветвление версий.

Больше мне от них ничего не надо.

Ну, и не обращай внимания.

- Добрый день…

Агата проскальзывает в отсек, где находятся кабины визионеров.

Еще раз – тьфу!

Тем не менее, гром победы, вдохновенно звучавший в ушах, становится глуше. И вовсе это уже не гром – так, невнятное эхо, отлетевшее и теперь распадающееся на шорохи. Настроение у Гремлина падает. Черт бы побрал эту стерву. Нет, она не испортит ему сегодняшний праздник.

И все же он почему-то чувствует в эту минуту, что успеха, скорее всего, не будет. Не будет музея, по которому станут водить экскурсантов, не будет гордого бюста перед бетонной чашей фонтана, и, как ни печально это, но перейти через пропасть им уже не удастся.

Тьфу-тьфу-тьфу!..

Сглазила рыжая ведьма.

Распахивается дверь ближайшего кабинета и вечно озабоченный полковник Петр Петрович Петров поманивает его короткопалой рукой:

- Ну-ка зайди.

Сердце у Гремлина проваливается в бездонную глубь.

- По телефону я не хотел, - прикрыв дверь и понизив голос, говорит полковник Петров. – Но такое дело у нас… – Он как от зубной боли морщит щеку. – Исчез Чага…

Пол вдруг становится мягким и, чтобы не провалиться в глубь следом за сердцем, Гремлин опускается, почти падает в кожаное кресло у батареи.

- Как это исчез?

Полковник не торопится отвечать. Он тоже усаживается в кресло за своим широким канцелярским столом, некоторое время пребывает в молчании, уставясь на Гремлина, как на отвратительного жука, а потом яростно, но все-таки шепотом, приглушенно бросает в него:

– А вот так!.. Исчез!.. Нигде его нет!.. Сбежал!..

И уже спокойней:

- Тебе лучше знать, как они, эти твои уроды, могут исчезнуть…

***

Даг сидит в звукоизолированной кабине и, полуприкрыв веки, вслушивается в бессмысленную тишину. Кабина крохотная, два с половиной мет­ра на два, но все же в ней помещается мягкое кресло, в котором Даг сейчас пребывает, узкий диванчик с головным возвышением на тот случай, если Даг вдруг захочет прилечь, встроенный в стену, будто в вагоне, столик, где покоится коробочка диктофона. Диктофон включен, о чем свидетельствует зеленый глазок.

Находиться здесь ему предстоит еще сорок минут. Два часа – это минимальный сеанс, который визионеру требуется отработать согласно утвержденному расписанию. Время тянется невыносимо. Мелкими блошиными скоками передвигается по циферблату секундная стрелка. Хотя, если честно, то два часа – это еще ничего. Незадолго до появления Дага в «Аргусе» минимальный сеанс длился целых четыре часа. А Агата, она из самых первых визионеров, говорила, что вначале это вообще был полный рабочий день: восемь часов, ну – с двумя небольшими санитарно-гиги­е­ни­ческими перерывами. Казалось бы, ерунда, по­ду­маешь – отдохнуть восемь часов в кабине. Но вы попробуйте: в полной звукоизоляции, в тишине; ни читать, ни смотреть ничего нельзя, категорически запрещается; будто в шахте; через неделю даже у психически устойчивого человека начинает потрескивать крыша.

Дага более всего угнетает именно бессмысленность данного бдения. По статистике, которая не слишком обширная, но все-таки уже есть, трансцензусы с одинаковой вероятностью возникают как в кабине, специально для того оборудованной, так и в обычном житейском пространстве. Вне кабин даже несколько ча­ще. Та же Агата рассказывала, что Чагу (Даг его уже не застал) пробило во время прогулки в саду. А Марго (это он видел собст­венными глазами) трансцензус накрыл, когда она в общей ауди­тории спокойно работала за компьютером. Вдруг застыла Мар­го, точно мраморное изваяние: одна рука на весу, другая на кла­виатуре, веки напряжены, зрачки расширены, лишь пальцы мелко-мелко подергиваются, как бы перебирая что-то невидимое.

Интересно, что первым это заметил Сонник. Вроде бы находился по обыкновению в полудреме, но вот, поди ж ты, углядел раньше других – тут же, как положено по инструкции, нажал кнопку тревоги, беззвучную, предназначенную как раз для подобных случаев, включил и осторожно пристроил перед Марго диктофон (ни единого слова, ни единого звука, произнесенного во время трансцензуса, не должно было пропасть), примчался со вто­рого этажа Гремлин и страшным шепотом, боясь нарушить сеанс, потребовал, чтобы очистили помещение. Марго на другой день исчезла. А когда Даг поинтересовался – куда, Агата со странной интонацией объяснила, что теперь с ней будут работать особо.

- Это как?

- Конкретные процедуры мне неизвестны…

Темнила что-то Агата. А чего, спрашивается, темнить? Дага через эти самые процедуры пропустили в первый же день. Ничего особенного он в них не узрел. Просто пришлось четырежды с небольшими перерывами, чтоб отдышаться, рассказывать о своем личном трансцензусе; описывать все мелочи, все подробности, отпечатавшиеся в сознании: и что он в это время почувствовал, и как выглядели улицы и дома, и не заметил ли он где-нибудь календарь или число, например в обрывке газеты (конкретная дата этой версии будущего была бы очень важна), и не узнал ли он кого-нибудь из солдат, и про запахи (таковых не было), и вообще – вплоть до воспроизведения звука скрежетания по железу.

Все было вполне естественно. Даг быстро понял, что фактурная и, главное, хронологическая привязка трансцензуса – прежде всего. Возьмите, например, трансцензус, обозначенный как «Тысяча дождей», объяснял ему Гремлин, прекрасный, детализированный, исклю­чительно реалистичный материал, но непонятно, что мы из него можем извлечь. С одной стороны – глобальная засуха, заболачивание, экологическая катастрофа. С другой сто­роны, вот вопрос: что послужило для нее, так сказать, спусковым крючком? Можем ли мы это предотвратить? Или возьмите трансцензус «Оптимум»: Китай уже начал эксперимент с тотальным внедрением социальных рейтингов. И что? Россия действительно пойдет тем же путем? А если пойдет, то – каким образом и когда?

Так что Даг это все уже проходил.

Или под особыми процедурами подразумевается что-то еще?

Так и не объяснила Агата. Секретность, видите ли; здесь все были помешаны на секретности. Флигель, где базировался про­ект «Аргус», представлял собой одно из зданий большого во­енно-медицинского комплекса, куда входили и Медицинский му­зей, и клиника, и лаборатории, и виварий, и еще какие-то учре­ждения, разбросанные по громадному саду. Территориально это было между Загородным и Фонтанкой. Удивительное совпаде­ние: всего в двух шагах от переулка, где жил сам Даг. Если сре­зать через проходные дворы, не закрытые еще по дурацкой мо­де во­ротами с цифровыми замками, дойти было можно за три-четыре минуты. Правда, сам Флигель был отделен от комплекса довольно высо­кой оградой, шлагбаумом, будкой с вооруженным охранником, вход был строго по пропускам. Официальное именование: «Фли­гель № 4», в стене – железная дверь с табличкой «Отдел ПЗМУ». Что такое ПЗМУ, никто понятия не имел. По крайней мере, никто из визионеров. Гремлин, конечно, знал, но спрашивать у него не было никакого желания.

Секретность тут соблюдалась неукоснительно. Появившись во Флигеле, Даг первым делом сдал сотовый телефон, а далее запечатлел свою подпись на документе о неразглашении: четыре машинописные страницы, заполненные микроскопическим шрифтом. Руководил данным ритуалом полковник Петр Петрович Петров, тоже, разумеется, псевдоним, во Флигеле, как Даг быст­ро понял, пользовались не настоящими именами, а псевдонимами, и взгляд у полковника был такой, что сразу же захотелось вытянуться по стойке смирно. Даг даже не пытался выяснить, что собст­венно он под­писывает. И так понятно: сболтнешь лишнее слово – через полчаса расстреляют, тело сожгут, прах развеют, вычеркнут из всех баз данных – никогда такого человека не существовало. И командовать расстрелом будет лично полковник Петров, гаркнет: «Товсь!.. Цельсь!.. Огонь!..» – одним предателем родины станет меньше.

А Гремлин действительно был похож на известного кинематографического урод­ца: невысокого роста, болезненно тощий, с несколько раздутой вширь головой, по бокам которой торчали треугольные уши. Движения у него были какие-то дерганые, словно Гремлин внутри себя непрерывно куда-то бежал: опаздывал или уже опоздал. Казалось даже, что из-за решетки ребер доносится потикивание подгоняющих его неумолимых часов.

- Обращаться ко мне вы можете просто – шеф, - сказал он. – Некоторые называют меня господин директор, но это неправильно.

Ну шеф, так шеф.

Дагу было без разницы.

Хотя где-то за мозжечком, у него вспыхнула искорка интереса: кто эти некоторые?

Теперь-то понятно.

Однако при первой встрече было не до того. Гремлин, постукивая сухим пальчиком по столу, говорил нечто совершенно невероятное. По его словам, галлюцинации Дага на самом деле представляли собой вовсе не галлюцинации: не пугайтесь, это не шизофренические заскоки, а не больше не меньше как прозрение будущего. Своего рода трансцензус, такой термин он в этом разговоре употребил – выход за пределы реальности, восприятие онтологических перспектив, толь­ко, конечно, не в смысле ощущения бога или, извините за выражение, какой-нибудь там астральной галиматьи, а в смысле расширения бытия, устремленного по вектору времени.

- Будущее вырастает из настоящего, - объяснял ему Гремлин. – Они связаны между собой тысячами животрепещущих нитей. И вполне естественно, что человеческое сознание, как бы продолжая эти нити вперед, словно бы чуть-чуть приподнимаясь на них, может воспринимать некоторые фрагменты грядущего. Всегда существовали и существуют люди, обладающие та­кими способностями. Мы их называем визионерами. Или реци­пиентами, если выражаться скромнее. Судя по всему, вы один из тех, кто обладает подобным даром.

Помнится, при этих словах Гремлин со значением посмотрел на Дага, который, если честно, ничего толком не соображал, и далее объяснил, что будущее обладает еще одним важным свойством: оно многовариантно, эвентуально, то есть окончательно не определено, в нем наличествует целый спектр разных версий, как привле­ка­тельных, так и негативных, как благоприятных для нас, так и несущих в себе угрозы. Реализация этих версий зависит от конфигурации настоящего.

- Вы, наверное, слышали, что если бы Наполеон в битве при Ватерлоо не страдал насморком, то он это сражение выиграл бы. Карта Европы стала бы тогда совершенно иной. Так это или не так – не нам судить. Обратного хода история не имеет. Но суть здесь выражена абсолютно правильно: пушинка может потянуть вниз чашу весов, легкий пово­рот стрелки, и поезд, целый состав, движется совсем в дру­гом направлении. То есть, изменяя определенным образом на­сто­ящее, можно управлять будущим, получать ту его конформацию, которая нам желательна. Собственно, этим мы и занимаемся по мере сил: сканируем будущее, выявляя разные его вер­сии, и затем пытаемся найти траектории, ведущие не к катастрофам, а к позитивным реалиям. На мой взгляд, ничего важнее этого сейчас нет. Вы же не хотите жить среди мертвых развалин?

- А что, такие версии тоже имеются? – скрипучим голосом спросил Даг.

Он был так напряжен, что слова царапали горло крупнозернистым песком.

- Сколько угодно, - Гремлин пожал плечами. – Деструкции, то есть глобальные катастрофы, спонтанны. Мелкие изменения, которые непрерывно накапливаются в сложных системах, как кислота разъедают их изнутри. Разрушение происходит само собой. А вот чтобы создать нечто устойчивое, образовать целостность более высо­кого уровня, требуются значительные усилия. Посмотрите на наш мир, - сказал Гремлин. – Как вы полагаете, по какому пути он сейчас движется?

Вопрос был, разумеется, риторический. Достаточно было по­листать новостные лен­ты в сетях, чтобы понять: мир распадается на фрагменты, на самостоятельные отдельности, на ос­колки, не имеющие функционального смысла, в нем закручива­ются вихри водоворотов, поглощающие людей, нации, целые го­сударства, зияют провалы, исторгающие отравленный дым, рас­ползаются язвы войн, оставляющие после себя некротизированные пустоши. Бесполезно и не к кому взывать о спасении: в гран­диозной сумятице, в каковую превратилась нынешняя мировая политика, ничей голос уже не будет услышан. И не пандемия тому виной. Вирулентен сам воздух, которым мы дышим. От него мучи­тельно кружится голова, в нем не хватает какой-то важной жизненной составляющей – легкие на вдохе пересыхают и расслаиваются на слюдяные чешуйки.

- Выражаясь несколько пафосно, - сказал Гремлин, - мы хотим спасти мир, найти для него безопасный путь в будущее. Вы же видите: если все и дальше пойдет так, как сейчас, то глобальный катаклизм неизбежен. Сумеем ли мы его пережить? Сумеем ли мы выкарабкаться из-под завалов ста­рой реальности? Причем под «мы» я подразумеваю не одну нашу стра­ну, но все человечество, которое сейчас просто агонизирует. И потому вопрос стоит так: если не мы, то – кто? – Чуть вздернув брови, он с ожиданием посмотрел на Дага. – Впрочем, познакомитесь с нашими сотрудниками, почитаете материалы, вам многое станет понятно…

Даг был этим разговором ошеломлен. Жизнь перевернулась с ног на го­лову буквально за четыре секунды. То он бесцельно шаркал тапочками по квартире – в отчаянии, в глухой апатии, еле дышал, считая, что сходит с ума, а то вдруг – раз! – и оказался в роли спасителя мира.

Как тут не впасть в легкий ступор?

Постепенно он начал различать окружающее: его углы, его стены, его незнакомые очертания. Вот тогда возле него и появилась Агата, вроде бы Гремлин назначил ее чем-то вро­де наставника: лет тридцати, в облегающих джин­сах, в джем­пере, плотно прорисовывающем фигуру, с вни­ма­тельными гла­зами, как будто взвешивающими чело­века на каких-то одной ей ведомых, но очень строгих весах. Она сразу же уточнила, что избрала такой псевдоним вовсе не потому, что обожает Агату Кристи. У нее были другие причины.

Какие – опять-таки не объяснила.

- А ты, значит – Даг?

Даг неловко кивнул. Он-то эту аббревиатуру выбрал исключительно по растерянности. Сходу ничего лучше придумать не смог.

Агата представила ему несколько человек. Сначала Анчутку, девушку с трехцветными волосами: зеленый, желтый, оранжевый, чем она резко выделялась из остальных. А еще были на ней мешковатые брезентовые штаны и футболка с фиолетовым иероглифом на животе.

Анчутка потыкала в иероглиф пальцем:

- Переводится как «бойкая птичка». Ну ты все понял?

А что Дагу тут нужно было понять?

Ладно, разберемся потом.

Далее последовал некто Профессор, лет шестидесяти, очки, седая бородка, твидовый мягкий пиджак: здравствуйте, очень приятно, - сдержанные манеры интеллиген­та. Затем – Сонник, пухлый, как младенец, подросток, у него действительно был такой вид, что он, лишь только от него отойдут, мгновенно за­снет. И наконец – Марго, так упакованная в вельветовый брюч­ный костюм, что сразу чувствовалось: она – бух­галтер какой-ни­будь процветающей корпорации, может быть, даже – началь­ник планового отдела; властный взгляд, укладка завитых пла­тиновых волос, ее хотелось назвать королевой по аналогии с известным романом, это она, вероятно, и имела в виду, когда выбирала свой псевдоним.

Насчет остальных, еще человек десять-двенадцать, не все из которых присутствовали, Агата сказала: раз­берешься, по­степенно сообразишь, кто тут есть кто, и Даг верхним офисным чутьем уловил, что те, кто ему представлены, это своего рода дружеское комьюнити, «группа в группе», один из кланов, стихийно сложившийся внутри рабочего коллектива. Хочешь – не хочешь, а он теперь к этому клану принадлежит. У них в фирме точно такая же рассортировка.

Однако что там со временем?

Даг переводит взгляд на часы, которые бледной медузой распла­станы чуть выше двери. В прямоугольной кабине настаивается сумрак. Объем ей при­дают два микроскопических красных глазка, тлеющие на стенах справа и слева. Гремлин, он еще, оказывается, и психолог, считает, что трансцендированию благоприятствует интервал между светом и темнотой, именно су­мрак, именно гра­фическая неопределенность, где реальное выглядит нереальным и наоборот. Ни хрена, видимо, не благоприятствует. Даг уже почти две недели, как проклятый, дежурит в этой кабине, поначалу и по шесть, и по восемь часов в ней просиживал – как известно, нет дурака хуже энтузиаста. Теперь-то эти романтиче­ские порывы подвыдохлись, стало ясно: сиди – не сиди, резуль­тат одинаковый. Из камня воду не выжмешь. За две недели его лишь раз пробил все тот же старый трансцензус – тот же пере­улок, те же нежилые дома, тот же разлив воды на Загородном проспекте, тот же выползающий из-за угла, обшарпанный бро­нетранспортер, с коего соскакивают солдаты. Любопытна, прав­да, одна деталь, на которую обратил его внимание Гремлин: зная здесьтамтуда

В общем, за две недели – один старый трансцензус, и все.

Нельзя сказать, что это хоть сколько-нибудь значимый результат.

Слегка утешает, что у других дело обстоит не лучше. Агата за два с лишним месяца пребывания здесь, выловила всего две полноценных картинки. Причем как раз по второй удалось идентифицировать его, Дага. Ведь Агата – профессиональный художник. Сразу же нарисовала портрет, и потом поиском в интернете установили точные данные.

- Неужели я в Петербурге один такой? – поинтересовался Даг.

- Нет, конечно, поиск дал тринадцать кандидатур. Но у тебя совпадение было девяносто четыре процента, с большим отрывом от остальных.

У Марго тоже было всего два трансцензуса, у Профессора – два полноценных и один какой-то невнятный: тени, тени, серые, наплывающие друг на друга комки, словами не описать. Рекордсменом в их клане являлся Сонник: целых четыре трансцензуса, и все – яркие, однозначные, словно кадры кино. Агата по его описаниям сумела создать, как сам Сонник выразился, аутентичные изображения.

Может быть, имеет смысл дремать так же весь день?

Наконец секундная стрелка совмещается вместе с минутной на одиннадцати часах. Отчетливо щелкает. Рабочий сеанс окончен. Даг с наслаждением и хрустом потягивается. Однако дверь наружу открывать не спешит. Он хорошо представляет, как все, кто сейчас находится в общей аудитории, повернутся к нему и у всех в глазах будет один и тот же вопрос.

Ну что?

И по ускользающему взгляду его поймут, что по-прежнему – ничего.

Но не сидеть же в кабине до ночи. Даг все-таки откатывает дверь, движущуюся в пазах, и видит, что лица в аудитории повернуты от­нюдь не к нему, а ко входу из коридора. Там, в проеме, в болезненной люминесценции ламп, стоит парень – иллюстрацией Великого голода – в распахнутом халате на голое тело, с сизой, выбритой, почему-то покрытой ссадинами головой, кажется, даже босой.

Он воздевает костистые руки, как будто молится, и в напряженной тишине говорит:

- Это я… Ребята… Возьмите меня к себе…

Тут же, будто снежные джинны, его с двух сторон подхватывают санитары в масках, скрывающих лица, в белых медицинских комбинезонах и без усилий, словно на крыльях, уносят куда-то в глубины Флигеля.

Тишина, неподвижность царят в аудитории еще секунды три или четыре.

А потом все, будто ничего не случилось, возвращаются к экранам компьютеров.

- Что это было? – одними губами спрашивает Даг.

- Это был Яннер, - говорит Агата.

***

В служебной росписи должность его обозначалась как референт, и за последние семь лет он с ней сросся настолько, что в деловых распоряжениях его по фамилии уже и не называли; других – да: передайте это Ковальчуку, пусть материал подготовит Чепрак, а в том, что касается его, говорили: данный вопрос поручено прорабатывать Референту. Причем произносилось имен­но так: с особой интонацией, точно с заглавной буквы. Он сам вос­принимал это как знак заслуженного отличия. Никто в Секретариате не умел работать с документами лучше, чем он. Был у него редкий дар, впрочем, давно и сознательно им развиваемый: он был способен из сухих официальных бумаг, из бюрокра­ти­ческого языка, специально затемняющего содержание, из меша­нины фактов, из лукавых цифр, из сомнительных и противоречивых источников вынуть суть и представить ее в виде краткого и ясного изложения, учитывающего все основные позиции. Разумеется, в изложении и намека не было ни на какие рекомендации – этого президент не терпел – но сама логика текста указывала, что следует делать.

Благодаря этому дару он и держался в должности личного Референта уже целых семь лет, несмотря на попытки различных кланов, иногда весьма энергичные, сдвинуть его на периферию. Он иронически щурился, наблюдая эти потуги. У вас равноценная замена имеется? Нет замены? Тогда сидите на чем сидите, не дергайтесь.

Сейчас, находясь в одиночестве за стеклянной стеной Секции информационного обеспечения, он занимался тем, что с профессиональной скоростью проглядывал сегодняшнюю статистику по коронавирусу, чтобы уложить ее в сводку – не более чем на тридцать строк.

Ничего неожиданного в статистике не было. Эпидемия разрасталась, захватывая своими щупальцами все новые и новые регионы. Число заболевших в мире достигло уже семнадцати миллионов, из них примерно шестьсот тысяч случаев закончились летальным исходом. Тяжелое положение по-прежнему сохранялось в Италии и Испании, хотя правительства обеих стран регулярно бубнили, что ситуация у них постепенно стабилизируется. В фокусе тре­воги оказалась Америка. Конечно, трупы на улицах, как злорадно пи­сали российские тролли, там не валя­лись, но четыре миллиона зараженных американцев – это уже национальная катастрофа. Референт скривил губы в усмешке: Трамп сначала отмахнулся от эпидемии, мол, это все вздор, ис­кусственно раздуваемая истерия, теперь расплачивается, такой промах ему еще при­помнят на выборах… Кажется, провалился и разрекламирован­ный шведский экспе­римент: относительное чис­ло заболевших в Швеции было несколько ниже, чем в Италии, Испании и Голлан­дии, но значительно выше, чем в других скандинавских странах, объявивших строгие карантинные меры. Кстати, у шведов была выше и смертность.

В России, к счастью, ситуация складывалась менее напряженная. И количество заразившихся, и процент летальных исходов с очевидностью не дотягивал до среднего европейского уровня. В кои-то веки мы вовремя отреагировали на угрозу и даже не просто отреагировали, а, если сравнить с Европой и США, сумели сыграть на опереже­ние. Бестолковости, разумеется, и у нас хватало, ку­да ж без нее, но посмотрите на эти пологие графики, на циф­ры в аккуратных таблицах – они явно скажутся позитивно на рейтинге президента.

Прогнозы, правда, выглядели не слишком оптимистично. Во­преки всем успокаивающим заявлениям, эпиде­миологи на­стой­чиво пре­ду­преждали, что пандемию вряд ли удаст­ся остановить рань­ше зимы, кроме того у нее будет длинный контагиозный хвост, то есть карантинные меры, жутко раздражающие населе­ние, придется держать еще два-три года. А алармистские прогнозы лучше было вообще не смотреть. Предрекали новые обширные очаги, предрекали вторую волну, значительно более опасную, чем первая. Вирус мутирует, вакцина, которую спешно разрабатывают сейчас, против новой версии окажется беспо­лезной.

Главная закавыка все же была не в этом. Западные эксперты – вот аналитика Трайффера и Моллинари – уже начинали бить в тревожные колокола: из-за блокады границ, из-за жесткого карантина, из-за повсеместных локдаунов мировая экономика проседает, нас ожидает крупнейший после Великой депрессии экономический спад.

Он, впрочем, догадывался, что президента это не слишком расстроит. Россия, конечно, тоже просядет, но ведь вина в том не его, это следствие пандемии. Зато можно будет продлить запрет на массовые мероприятия: митинги протеста, вспыхнувшие после злосчастного референдума, окажутся блокированными по закону. При чем тут диктатура и произвол? При чем тут авторитарное государство? Мы заботимся о здоровье и благополучии россиян. Посмотрите на Западную Европу – там нисколько не лучше.

С той же кривоватой усмешкой Референт зафиксировал последнее соображение. Получилась тридцать одна строка. Отлич­но! С утра он проглядит текст еще раз и отформатирует его, как положено. С экрана президент уже давно не читает, а бумажные документы ему распечатывают аж двадцать четвертым кеглем. С ума сойти! Возраст, однако. Вот тебе и «наше всегда».

Референт потянулся, так что сладко хрустнули суставы в лок­тях. Ого! Уже десять часов, оказывается, начало одиннадцатого. К оконным стеклам липла дождевая пупырчатая мокрота. В громаде здания административно-хозяй­ст­венной части на дру­гой стороне внутреннего двора одиноко светились окна первого этажа. Пробе­гали по ним синеватые блики: ночной дежурный, понятное дело, смо­трел телевизор и безмятежно пил чай. Хотя «были сигналы: не чай он там пьет». Ну – тем более. Есть же у людей счастье… Референт посидел с полуприкрытыми веками, медленно, очень медленно считая про себя до семидесяти пяти, а потом распах­нул – ударом – глаза и с неохотой подтянул к себе довольно пухлую папку с наклейкой «АРГУС» в правом верхнем углу. Вторая наклейка, чуть ниже, красным шрифтом предупреждала: «Только для слу­жебного пользования», а также – «Копирование материала или отдельных фрагментов его на электронные носи­тели строго запрещено». Вот еще сюрприз так сюрприз. Новая игрушка президента, о которой он узнал четыре часа назад. Военные по своим каналам сунули, минуя обычную процедуру. Ну так и что? На предварительное рецензирование, на подготовку синоп­сиса все равно вернулось к нему. Судя по объему папки, возиться с ней до утра. Референт вздохнул. Ладно, посмотрим, что они изобрели в этот раз.

Первая же страница заставила его поморщиться. Заголовок гласил: «Основные конфигурации и закономерности будущего». Референт, как бы найдя то, что и ожидалось, кивнул сам себе. Идея управления будущим бродила по административным кабинетам Кремля уже довольно давно, всплывая то здесь, то там в разных ва­риан­тах и под разными наименованиями. Некоторые разработки Ре­ферент имел сомнительное удовольствие обо­зревать. На его взгляд, они выражали собой лишь страст­ную на­дежду на чудо, которая охватила людей, олицетво­ряющих рос­сийскую власть, лет десять назад, когда экономика страны, ис­черпав сырьевую модель развития, начала останавливаться. На что тогда только не делали ставку. Одно время искренне вери­ли, что России, которая сохранила в праведной чистоте истин­ное, то есть православное, христианство, поможет сам Бог. В сияющих одеяниях сойдет с небес архангел Гавриил и огненным мечом покарает всех наших врагов. Никаких сомнений в том не было. Дискуссии в горних сферах Кремля шли в основном, когда это произойдет – на Пасху, на Рождество или в ново­наз­наченный День народного единства, он же – день празднования Казанской иконы Божьей матери? Патриарх тогда был желан­ным гостем в Кремле. Духовник президента, трудолюбивый мит­ро­полит, вы­пус­кал книгу за книгой, доказывая, что Византий­скую империю, духовную нашу прародину, погубил коварный за­падный либерализм. Прези­дент во главе всего чиновного сон­ма чуть ли не каждый месяц выстаивал торжественное богослу­жение, смиренно осеняя себя крестным знамением. Но ни на Пас­ху, ни на Рождество архангел Гавриил почему-то с небес не сошел, российская экономика неумолимо сползала в рецессию, а когда рухнули цены на нефть и – после украинского апока­липсиса – были введены санкции, стало ясно, что Бог занят ка­кими-то собственными делами. Ему, видимо, не до России.

И вот, конечно, появляется очередной чудотворец, некто Н. Ю. Грелин (фамилия, кстати, смутно знакомая) и предлагает очередной чудотворный проект.

Так что тут у господина Грелина насчет закономерностей?.. «Будущее всегда не такое, как мы его представляем»… Н-да… А с чего бы это?.. И господин Грелин, разворачивая данный тезис, пишет, что обычно мы конструируем будущее, чисто механически про­длевая и компонуя меж­ду собой тенденции текущей реальности. Это ошибочная ме­тодология, утвер­ждает он. Таким образом мы получаем не будущее, а продолженное настоящее. А реальное будущее – то, что нас ждет, – это всегда принципиальная новизна, оно не параллельно, а пер­пендикулярно текущей реальности и потому не продолжает, а разрушает ее. Оно взламывает имеющийся ландшафт и образует на его обломках нечто совершенно иное. Мы не умеем управлять этим процессом, в результате приход будущего, как правило, представляет собой системную катастрофу.

Референт поскреб ногтем затылок. Ну, предположим, хотя, на мой взгляд, это слишком общие рассуждения. Хотелось бы немного конкретики. А вот, дальше господин Гремлин как раз делает вывод, что прогнозирование в рамках продолженного на­сто­ящего всегда приводит к фатальным ошибкам. Характерный пример. После того как СССР запустил первый искусственный спутник Земли, после того как на орбиту был выведен первый корабль, который пилотировал Юрий Гагарин, после того как американские астронавты высадились на Луне, ни у кого не возникало сомнений, что успешно начатая экспансия человечества в космос станет неудержимой. Считалось, что уже в ближайшее время человек освоит всю Солнечную систему, создаст поселение на Луне и базы на астероидах, международная исследовательская станция повиснет над Юпитером. А затем люди на фотонных или ядерных звездолетах двинутся в глубины Вселенной, где нас ждут не дождутся «братья по разуму». Прошло полвека. И что мы видим? Да ничего! Внезапно – и предугадать этого никто не сумел – сменился глобальный вектор развития, вспыхнула компьютерная революция, образовались сети, вместо экспансии в физический космос человечество устремилось в глубины виртуальных миров.

Другой пример. В 1972 году Римский клуб, объединение ведущих интеллектуалов, политиков, финансистов, представил свой зна­менитый доклад «Пределы роста», где на основе серьезных расчетов доказывалось, что впереди нас ждет ресурсная катастрофа. Уже к 2000 году будут полностью исчерпаны мировые запасы золота, меди, олова, свинца, цинка, меркурия, газа и неф­ти. Все, финал. Человечество окажется на краю гибели. Про­звучало как вопиющий набат. Мир вздрогнул, последовал всплеск алармистской прогностики, мгновенно, словно извергся вулкан, возникло множество сценариев апокалипсиса… Опять-таки прошло полвека, и что? Человечество не погибло, никакие ресурсы не были окончательно истощены, срок их исчерпания отодвинут сейчас, по крайней мере, на пятьдесят-семьдесят лет.

Референт прищурился на гладкую черноту стекла. Отражалась в нем лампа и бледное подобие человека, выглядящего как призрак… Продолженное настоящее?.. Н-да… Что ж, скрипя серд­цем

Ладно.

Это мы пролистаем.

А вот тут уже о современных прогнозах. Василий Леонтьев, лауреат Нобелевской премии по экономике, предсказывает Японии необыкновенный расцвет, а Япония вопреки этому погружается в экономическую депрессию. Жиль Кепель, крупнейший специалист по исламу, в своей книге «Джихад» говорит о закате исламского ради­ка­лизма. Книга выходит летом 2001 года, а уже осенью того же года исламские радикалы наносят удар по башням Всемирного торгового центра в Америке. Большинство мировых аналитиков в 2013 году предсказывает рост цен на нефть до двухсот долларов за баррель, а всего через год цены обрушиваются более чем в три раза.

Ну, это тоже понятно.

И все же – что конкретно предлагает наш Н. Ю. Грелин? А наш Н. Ю. Грелин предлагает обратить внимание на феномен ви­зионеров. Во все времена пишет он, существовали люди, которые прозревали будущее. Не выводили его умозрительно на основе расчетов или тенденций, а просто видели как живую картинку, во всей его полноте – и последующие события доказывали их правоту. В 1898 году американский писатель Морган Робертсон публикует книгу «Тщетность, или Ги­бель “Титана”», где подробно описывает крушение корабля «Титаник», которое в действительности произойдет только через четырнадцать лет. Совпадают название корабля, его технические характеристики, время крушения (апрельская ночь), столкновение с айсбергом при попытке идти на предельной скорости, повреждение правого борта, паника и нехватка шлюпок, приведшая к большому количеству жертв. В 1994 году автор популярных детективов Том Клэнси издает роман «Долг чести», где террорист направляет самолет «Боинг» на здание Капитолия. Через семь лет исламские радикалы атакуют башни-близнецы на Манхэттене… Снова н-да… а не автор ли подсказал им эту идею?.. Референт поставил аккуратную галочку на полях… В 1977 году становятся известны дневники Льва Федотова, московского школьника, которые тот вел в 1935 – 1941 годах. В дневниках точно названа дата начала Великой Отечественной войны, изложен ее ход и многие значительные события послевоенного времени. Сам Лев Федотов был призван в армию, погиб в июне 1943 года в боях у села Озёрского Калужской области…

И так – одна, две, три, четыре… восемнадцать страниц машинописного текста.

Хорошо, хорошо, Н. Ю. Грелин. Считайте, что вы меня убедили.

Но дальше, дальше-то что?

А дальше имелось уже собственно описание проекта «Аргус». Двадцать визионеров, найденных путем специального поиска в интернете. Три месяца напряженного мониторинга и четырнадцать реальных трансцензусов… Референт нахмурился: трансцензус – это еще что за зверь?.. А вот: «непосредственное чувственно-зрительное восприятие вероятной реальности, хронологически отнесенной в будущее»… Б-р-р… ну и формулировка!.. Наибольшее значение на данном этапе имел трансцензус визионера Чаги (Игнат Веретенников, программист), описавший ни много ни мало близящуюся эпидемию коронавируса. Транс­цензус был зафиксирован в январе 2020 года, за два месяца до того, как Всемирная организация здравоохранения сделала заявление о пандемии… Референт побарабанил пальцами по столу. Так это что получается? Мы действительно были предупрежде­ны?.. Ин­тересный факт… Что там еще?.. Трансцензус «Океания» – об экс­педиции, направленной великой Океанской империей на край света для раскопок легендарной Москвы… Хм, забавно… Трансцензус «На Гру­манте» – глобальное похолодание, жизнь во льдах, появление биологически нового вида людей… Транс­цензус «Гомо» – вспышка вируса джи-эф-трина­д­цать, уничто­жившая большую часть человечества… Трансцензус «Цифровой Люцифер» – а это уже тотальная компьютерная эпи­демия: бир­жевой крах, паралич производства, распад управления, коллапс мировой экономики… Трансцензус «Тысяча дождей»… Транс­цен­зус «Механо»… Трансцензус «Маленькие обезьяны»… Интерес­но, конечно, но на­сколь­ко я понимаю, это все очень отдаленные версии будущего.

Он перелистнул пару страниц. А вот мнение одного из контролирующих экспертов. И. Б. Панародин, футуролог, доктор наук, профессор, лауреат. Ну эта фигура нам знакома уже давно… «Таким образом невозможно определить – это эпизоды одного и того же будущего, просто разнесенные по вектору времени, или это сегменты принципиально разных версий грядущего, из которых осуществится только одна… Также невозможно определить, являются ли данные версии онтологическими возможностями грядущего или это лишь галлюцинаторные представления визионеров о том, каким будущее должно/может быть… Подводя итоги сказанному, мы вынуждены заключить, что ни один из предъявленных эпизодов, “трансцензусов”, как их называет автор проекта, не имеет связи с текущей реальностью (настоящим), а потому и не может служить основой для социального проектирования».

Зарубил.

Ох, строг Исмар Бакадович, ох – суров.

Так, еще пара страниц… А это у нас что?.. А это визуальное приложение к сюжетам трансцензусов. Создано по рассказам реципиентов, исполнитель – Агата (Анастасия Тальникова, худож­ник). Тушь, рисунок пером… Референт медленно перебирал плотные негнущиеся листы картона: громадный зал, ряды сотен коек, на них – скорченные в застывшей судороге фигуры людей… Эскалатор метро: лица, прикрытые медицинскими масками, поверх них – расширенные ужасом, слезящиеся глаза… Ледяные торосы, мохнатое, в белой шерсти, уродливое существо, крадущееся меж них… Снова – громадный зал, толпа, вздернутые руки, разинутые кричащие рты… Биржевая паника, что ли?.. Чахлый поселок с обшарпанными строениями, сугробы пыли у стен, потрескавшаяся, как в среднеазиатских такырах, корка земли… Ничего не скажешь, здорово нарисовано. У этой Агаты (Анастасии Тальниковой) явный талант…

Еще раз: н-да… И еще раз признаем: хорошее для прикладной аналитики определение – продолженное настоящее. Возможно, главная наша ошибка заключается именно в том, что мы пытаемся жить в продолженном настоящем. Всеми силами стараемся удержать то, что есть, а оно уже умерло, разлагается, отравляет собою ростки будущего, пробивающиеся сквозь безжизненный дерн.

Об этом следовало бы подумать.

И все же Референт, несмотря на весь свой опыт, не понимал, почему данный материал был направлен ему да еще и с пометкой «срочно!», о чем свидетельствовала галочка, поставленная синим карандашом. Ведь прав, прав Панародин: все это не имеет отношения к нашей реальности. Даже если так называемые трансцензусы действительно выражают собою будущее, то это очень отдаленное будущее, не требующее принятия неза­медлительных мер. А трансцензус Чаги (Игната Веретенникова) можно объяснить простым совпадением: сделай сто-двести прогнозов, и пара-тройка из них обязательно окажется правильными.

Твердо он знал одно: президент никогда не загружал его второстепенными материалами. И если раньше не поручал ему ничего по «Аргусу», то, вероятно, и не считал это направление важным.

Что изменилось?

С чего появилась синяя галочка?

Почему данный проект вдруг оказался в фокусе его внимания?

Он положил перед собой два последних картона. На одном была изображена Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге. Ее заполняла плотная многотысячная толпа: вздымались транспаранты, флаги, портреты, людской разлив выплескивался и на Невский проспект, и на Певческий мост, а на импровизированной трибуне перед дворцом – сразу бросалось в глаза, что это временное сооружение – стоял человек в куртке и, подняв к небу руку, что-то кричал. Причем голова его была обведена красным карандашом.

А на втором картоне, как бы приближенным наплывом, тот же оратор был изображен почти в четверть листа. И едва Референт бросил взгляд на его лицо, как мелкая холодная дрожь окутала ему сердце.

Так вот в чем тут дело.

Вот почему эта папка оказалась у него на столе.

Он узнал человека, стоящего на трибуне.

***

Они уже около часа гуляют по саду. Точнее – по той его части, которая огорожена и является внутренней территорией Флигеля. Сад сильно запущен: деревья, в основном ивы, вразнобой кренятся изогнутыми стволами, ветви кое-где сплетаются так, что через них приходится чуть ли не продираться.

- Зато нас никто не услышит, - говорит Агата.

- А нас слушают?

- Не знаю. Но рисковать не стоит.

Дагу здесь тоже спокойней. Его что-то начинают ощутимо давить стены Флигеля: тесный, со спичечный коробок, номер в жилом отсеке, где расселили визионеров, тесная, еще меньших размеров, кабина, в которой он проводит по несколько часов в день, тесная рабочая аудитория, где они сидят, уткнувшись носом в компьютеры, тесная комната отдыха с телевизором, показывающим, кстати, всего три федеральных канала. Хочется пространст­ва, свежего воздуха, незнакомых лиц, шума улиц… По крайней мере, эта окраина сада из Флигеля не просматривается. Да и некому сейчас за ними смотреть. Сегодня сре­да, а по средам ровно в одиннадцать их удостаивает личным по­сеще­ни­ем Коркус, фор­мально он – научный руководитель про­екта. Обставляется это весьма торжественно. Гремлин встре­чает уважаемого академика еще в дверях, почтительно, на пол­шага сзади, препровождает его на второй этаж, в общую аудито­рию, где тот, остановившись и оглядев присутст­вующих из-под нависших, как мох, бровей, делает не­сколько маловразумительных заме­чаний. Их аккуратно записы­вает Анчутка, играющая в данном случае роль секретарши, а затем Коркус, благосклонно кивнув: «Рабо­тайте, работайте! Желаю успехов!», скрывается с Гремлином в ка­бинете – там уже приготовлены коньяк, чай, печенье. Выслу­ши­вание цен­ных ука­заний занимает около получаса, и далее Кор­кус так же торжественно, постукивая палкой с позолочен­ным набалдашни­ком, отбывает, причем Гремлин с приятной улы­бочкой прово­жает его до машины. Правда, Даг однажды своими глазами ви­дел, как Гремлин, взяв листок с записями, сделанными Анчут­кой, не читая, рвет его на клочки и выбрасывает в мусорную корзину.

Во всяком случае, Гремлину сейчас не до них, и Агата, слегка нервничая, что на нее непохоже, объясняет Дагу складывающуюся ситуацию. Она считает, что ситуация в «Аргусе» – хуже некуда. Все четырнадцать трансцензусов, полученных за весенние и летние месяцы, представляют собой негативные версии будущего.

- В принципе это логично. Ты материалы читал? Я имею в виду приложение, которое написал Профессор.

Да, конечно, Даг читал эти материалы. И, конечно, на него, как, впрочем, и на других, комментарий Профессора к ним произвел соответствующее впечатление. Профессор, по специальности историк и культуролог, обратил внимание на любопытный факт: впервые за два с половиной тысячелетия мы пребываем в эпохе, у которой нет позитивного будущего. По мнению Профессора, будущее возникло в Античности. Еще Платон в четвертом веке до нашей эры предложил проект идеального государства, основанного на разумных, как казалось тогда, социальных началах. Это и был желаемый образ будущего. Но и помимо Платона существовали в то время разнообразные «Солнечные острова», «Аркадии», «Острова блаженных» – образы такого будущего, где человек живет счастливо и беззаботно… Множество аналогичных моделей породило Средневековье – от теократий Иоахима Флорского и Раймонда Луллия до вполне светских проектов Томаса Мора («Утопия»), Томмазо Кампанеллы («Город Солнца»), Фрэнсиса Бэкона («Новая Атлантида»), Франсуа Рабле («Телемское аббатство»). А дальше, уже в Новое время, возникли проекты социализма и либерализма, предложившие конкретные социальные технологии для достижения привлекательного грядущего.

Вполне понятно, писал Профессор, что все эти проекты были неосуществимы. Они представляли собой идеал, а идеал – статику абсолютного счастья – невозможно воплотить в изменчивой и спонтанной реальности. При проекции на нее идеал искажается. И тем не менее эти модели имели важное психотерапевтическое значение: они рождали надежду. Мир мог быть плох, он мог быть ужасен, он мог быть трагичен, полон несчастий и тьмы, но где-то там, за линией горизонта, существует светлое будущее, которого мы в конце концов сумеем достичь. Вера в это поддерживала целые поколения. И вдруг все закончилось. Последнюю утопию (образ позитивного будущего), которая имела общественный резонанс, создал американский философ Эдвард Беллами в 1887 году. В романе «Взгляд в прошлое» он описал мир 2000 года, предсказав в числе прочего кредитные карточки и супермаркеты. Роман имел колоссальный успех на Западе, хотя в России почему-то остался практически неизвестен. И вот тут словно была подведена мировоззренческая черта. Фактически за сто тридцать лет, прошедших с публикации романа Беллами, в литературе появились лишь два привлекательных образа будущего: «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова и «Мир Полдня», созданный Аркадием и Борисом Стругацкими. Оба, заметим, возникли в СССР, в короткий период «Оттепели», когда после смерти Сталина и начала хрущевских реформ казалось, что советский социализм обретает второе дыхание.

Профессор делал вывод, что это тревожный признак: за целый век, за сто тридцать лет, европейской культурой были созданы всего две утопии. А если точнее, то даже одна, поскольку будущее в «Туманности Андромеды» очень условное, у него нет сцепления с нашей реальностью. Зато более чем на целый век в литературе, обращенной к будущему, воцарилась антиутопия. Авторы как будто начали соревноваться между собой: кто ярче опишет неизбежную смерть человечества, кто сумеет создать самую впечатляющую картину распада и гибели нашей цивилизации.

Это было вполне естественно, считал Профессор. После двух мировых войн двадцатого века, где достижения науки и техники использовались для того, чтобы уничтожить как можно больше людей, будущее перестало быть сияющим горизонтом. Она стало мрачным. Оно стало пугающим. Оно превратилось в хищного монстра, пожирающего настоящее. Особенно хорошо это заметно сейчас. В современной фантастике, как западной, так и российской, будущее – это либо глобальная катастрофа, постапокалипсис, как определяется сейчас этот жанр, либо это миры до такой степени темные и жестокие, что жить в них совершенно не хочется. И если фантастика, которая в силу своей лабильности всегда очень чутко реагирует на запросы времени, не видит позитивного будущего, то это значит, что такого будущего у нас просто нет.

- Можно предложить два объяснения, - говорит Агата. – Профессор почему-то не стал их формулировать, зря: они так и на­прашиваются. Либо в нынешней ситуации, в той реальности, которая сложилась к настоящему времени, позитивная версия будущего отсутствует вообще – и наши трансцензусы, наши инсайты, наши хаотические прозрения раз за разом подтверждают данный печальный факт. Либо в группе, ограниченной малой выборкой, – а сколько нас, всего два десятка, – нет таких визионеров, достаточно сильных, которые были бы способны обнаружить ее.

Она поворачивается к Дагу и смотрит в упор.

- Что ты думаешь? Какая гипотеза кажется тебе более правдоподобной?

Даг пытается над этим задуматься, тут же спотыкается о какую-то кочку, чуть было не летит носом вперед и удерживается на ногах лишь потому, что Агата ловко подхватывает его под руку. Это прикосновение обжигает. У него накатами волн начинает шуршать кровь в ушах. Плохо то, что Агата старше его лет на пять, а если сравнивать по образованию и уму, то, наверное, и на все десять. Кто он рядом с ней – мальчик, подросток, который безнадежно таращится на нее и от смущения едва ворочает языком.

- Не знаю… – бормочет он. – Наверное… мне кажется… что второе…

- Правильно, - говорит Агата. – Эффективность проекта мож­но поднять за счет обновления реципиентов. Не зря же мы целыми днями обшариваем интернет в поисках новых кандидатур. И скольких к настоящему времени удалось найти? Спроси у координатора, у Анчутки…

Ничего спрашивать Дагу не нужно. Он и без того знает, что из пятнадцати человек, с трудом раскопанных лично им в завалах вся­кого трэша, ни один не был зафиксирован Гремлиным как насто­ящий визионер. Поиск – трудоемкая и утомительная работа, четких критериев не существует, все основано на интуиции. Многие, например, пред­сказыва­ли в свое время по­бе­ду Трампа на президентских выборах в США, но это же не транс­цензусы, обычная прогностиче­ская аналитика: отсутствовали кар­тинка, фактура, подлинный образ будущего… Всплыло, прав­да, несколько сомнительных случаев, и если бы можно было на­прямую связаться с найденными людьми, если бы удалось чуть-чуть их расспросить… Но ведь нельзя. Входящий трафик во Фли­геле не ограничен ничем, хоть целыми днями смотри порнуху или боевики, но ис­хо­дящий полностью заблокирован; невозможно отправить почту, невозможно за­ре­ги­стрироваться в соцсетях, невозможно оставить где-нибудь свой комментарий. Секретность, черт бы ее побрал!

Агата между тем, порывисто глотнув воздух, объясняет ему, что он попал уже во второе поколение визионеров. А из первого поколения осталась только она, Ага­та… Первая смена, пробная, очень маленькая, семь человек, уперлась в тот же тупик: все трансцензусы представляли собой негативные версии будущего. Нет, конечно, были и отдельные достижения. Чага, как ты знаешь, увидел пандемию коронавируса, даже на­звание его сумел как-то считать: ковид-де­вят­надцать. Тогда, между прочим, в проект пошли настоящие деньги. Или был еще показательный случай: Тортилла, бодренькая такая старушка, ее уже нет в живых, пред­рекла внезап­ное размножение муравьев, пожирающих пластик, в частности – изоляцию проводов. Помнишь, быть может, полгода назад про­изошел крупный сбой на сиреневой ветке метро? На трое суток закрывали входы, якобы образовалась трещина в перекры­тиях потолка? На самом деле – закачивали туда дезинфицирующий спрей… Или трансцензус Яннера: нам грозит эпидемия еще одного смертельно опасного вируса, от которой, вероятно, вымрет бо

- Куда ж она делась, эта первая смена? – чужим голосом спрашивает Даг.

И тут же понимает, что он не хочет слышать ответ. Не хочет, не желает этого знать. Агата, тем не менее, отвечает, что реципиенты из первой смены много экспериментировали – и с галлюциногенами всякими, и с психомодуляторами, и с разными методиками религиозного транс­цендирования.

- Ты про «Иисусову молитву» у исихастов читал?

- Что-то припоминаю…

- Посмотри еще раз в тех же материалах: строгий тридцатидневный пост, полное одиночество, руминация – бесконечное, по тысяче раз повторение одной и той же молитвенной формулы… Соответст­вующие ритуалы… Здесь сложность в том, что видения в данном случае возникают необыкновенно яркие, но, насколько можно судить, это именно галлюцинации, а не версии реального будущего… Вроде как Игнаций Лойола – помнишь историю иезуитов? – после длительного поста и молитв узрел Богоматерь на ступенях храма…

- Так что с первой сменой? – спрашивает Даг.

- Существует всякая… военная… фармацевтика, - неохотно отвечает Агата. – Коромицин, например. Применяется в малых дозах для повышения двигательной активности бойцов спецподразделений. Видел, на­верное, в боевиках, в кино, с какой скоростью они движутся? Недалеко от реальности… А ведь дозу можно и увеличить. Причем там помимо коромицина, есть еще пентапсил, есть бета-бептан, есть некий пранизолон, резко обостряющий вос­приятие…

- И что тогда?

- Тогда… В большинстве случаев мозг элементарно сгорает. Ну как если бы на обычную лампочку накаливания подали не двести двадцать, а четыреста вольт. Пшик – и лопается проводок… Но перед этим следует яркая вспышка… Чага именно таким образом увидел приближение пандемии. Первый трансцензус – без фар­мацевтики – у него был не слишком понятный: человек в белом халате, лицо скрыто маской – как это можно интерпре­тиро­вать?.. А после инъекции пранизолона… Ну, ты ведь смотрел мои иллю­страции…

Даг вспоминает листы с кошмарами графики: ребристый металлический купол, прорези тусклых окон, бесконечные ряды коек, где, неестественно выворачивая конечности, корчатся люди.

- Ты здорово рисуешь, - говорит он.

- Лучше бы я продавала на рынке морковку, - отвечает Агата. – Как раз по рисункам, я их сдуру выложила в интернет, меня и нашли…

Она останавливается и часто-часто моргает. Даг боится, что из глаз ее сейчас хлынут слезы. Он не понимает, что ему в этом случае делать. Однако Агата порывисто, колыша грудью, заглатывает холодный воздух и говорит, что если она и выжила, единственная из первого поколения, то благодаря тому, что обрела редкую специализацию – может по рассказу перевести трансцензус в зрительный образ, практически совпадающий с тем, что видит визионер.

- Иначе бы и меня тоже… – Она вновь судорожно вздыхает. – Видел пристройку, два этажа, слева от Флигеля? Там – клиника для тех, у кого мозг сгорел… Трое полностью заторможен­ных, вообще ни слова не могут сказать, двое что-то бормочут, я слушаю запись, бред, вдруг там мелькнет что-то ценное. Еще у одного – эпилептические припадки, я тоже вынуждена это прослушивать… Знаешь, как кричала Марго, когда ей ввели бета-бептан… Руки и ноги ей пристегнули, иначе упала бы на пол, колотилась бы головой… Кричала, что у нее в затылке сидит раскаленный гвоздь…

- Наша Марго?

- Ну да… С ней вообще что-то не то. Упрятали ее почему-то в отдельный бокс, дверь всегда заперта, мне туда хода нет… – Агата внезапно поворачивается к Дагу. Они стоят, чуть ли не прижимаясь, глаза в глаза. – Извини, что втянула тебя в эту историю, но я тогда, месяц назад, еще ничего толком не знала. Просто зарисовывала трансцензусы. В клинику меня допустили совсем недавно…

У Дага в голове – каша. Только вчера под строгим взглядом полковника Петрова он звонил из его кабинета родителям и заверил их, что с ним все в порядке. Сидит дома, работает дистан­ционно, ни с кем не видится, никуда не выходит, абсолютная изо­ляция. Что, между прочим, полностью соответствует дейст­ви­тель­нос­ти: контактов с внешним миром у них во Флигеле нет, носить маски, пер­чатки не требуется, разве что ежедневно с утра меряют темпе­ратуру.

Разумеется, ни слова об «Аргусе».

Успокоил, как мог.

И вот – «Флигель № 4»: коромицин, пранизолон, пентапсил, бета-бептан…

Марго, королева Марго, пристегнутая ремнями к кровати.

Во что превращается мир?

И мучительное, бессмысленное вопрошание: почему это случилось со мной?

Ответ: да потому что случилось.

Они находятся вблизи чугунной ограды. За решеткой, укра­шенной острыми шишечками, простирается Загородный проспект. Скользит по нему редкий транспорт. Немногочисленные прохожие в масках не обращают на них вни­мания. Там, всего в полутора метрах от них, пусть осложненная пандемией, но течет самая обычная жизнь, не подозревающая ни о каких секретных проектах.

Ограда, кстати, не слишком высокая.

Казалось бы – что стоит перемахнуть на другую сторону?

Камер наблюдения здесь вроде бы нет.

- Найдут, - безнадежным голосом говорит Агата. – Куда мы – без денег, без документов, паспорта ведь у нас изъяли. Даже кредитные карточки пришлось сдать…

- Чага все же как-то сбежал.

- Куда он сбежал? Его через три дня нашли в том самом больничном комплексе, в Гавани, который был на рисунке. Совпадение практически полное. Улавливаешь? Просто он во время фармакологического сеанса, когда ему вкололи этот, пранизолон, увидел свое собственное будущее… И он уже умирал. Не коронавирус, как выяснилось потом, а тяжелейшее двустороннее воспаление легких. Ночевал, разумеется, на улице, простудился, домой пойти не риск­нул… Знаешь, что слегка утешает? В одной из версий будущего, в той, которую видел и ты, мы все же присутствуем. Понимаешь? У нас, видимо, есть шансы спастись. Сообразить бы еще, как в эту версию можно попасть. Что нужно сделать, чтобы она осуществилась?

- А ты…

- Нет, - сразу же говорит Агата. – Я помню лишь этот короткий фрагмент: едем на БМП, ты стоишь у воды, тебе грозит опасность, я пытаюсь предупредить… Ограниченный импринтинг: все длится чуть более двух минут…

- А опасность…

- Не представляю! – прерывает его Агата. – Поверь, пожалуйста, я знаю не больше тебя!..

Глаза у нее блестят подозрительной мокротой. Даг, почти не соображая, что делает, обнимает ее, и Агата приникает к нему, так что ощущается близость теплой щеки.

- Неизвестно, сколько нам еще остается… – шепчет она. – Неделя, может быть, две…

На мгновение кажется, что кроме них никого, ничего в мире нет: ни пандемии, ни Флигеля, ни ушастого Гремлина, ни страш­новатого проекта «Аргус».

Но это не так.

- Кхым!.. Кхым!.. – раздается нарочитый, протяжный кашель.

Это Анчутка – стоит, оттопыривая кулаками карманы мешковатых штанов.

- Извините, что помешала. Но там у нас легкий раздрай… Вас ищут.

- С чего это вдруг? – отстраняясь, спрашивает Агата.

Она буквально за долю секунды успевает принять свой обычный холодновато-сдержанный вид.

- Яннер исчез, - хмуро сообщает Анчутка. – Ни в клинике его нет, ни в рабочей зоне, нигде. Ну и вы еще куда-то запропастились. Пипец… Сейчас обыскивают весь Флигель, а дальше, директор распорядился, будут прочесывать сад… – Она встряхивает разноцветными волосами. – Так что, идем?..

На них падает серая тень.

Мир вдруг меркнет, словно в нем выключают внутреннюю подсветку.

Рыхлая, с комками черных подпалин, тяжелая грозовая туча выдвигается из-за крыш и, распространяясь на обе стороны, закрывает собою небо.

Агата поднимает голову:

- Кажется, намечается дождь…

***

Дожди идут неделю подряд. Они то обрушиваются с небес грохотом ливней: дрожат оконные стекла, деревья в саду трепещут, теряя мокрые листья, то вдруг превращаются в серую бес­конечную морось, окутывающую пространство шепотом по­ту­стороннего мира. Надежда, что ливни смоют проклятый коро­навирус, быстро рассеивается. Напротив, судя по новостям, на­чи­нается вторая волна пандемии, причем вирус мутирует, его новая версия, согласно самым осторожным оценкам, может оказаться опаснее, чем исходная.

Во Флигеле воцаряется атмосфера уныния.

Неясно, откуда и как просачиваются слухи, но всем в их группе уже известно, что Яннер каким-то образом умудрился бежать и что обнаружить его, несмотря ни на какие усилия, не удается.

По этому случаю во Флигель прибывает комиссия из пяти человек, закрывается у Гремлина в кабинете и совещается там целых четыре часа. Полковник Петр Петрович Петров вечером выходит оттуда – багровый, будто натертый свеклой – шествует к себе, тяжело, издавая при каждом шаге грозное, но невразумительное мычание. Гремлин тоже – провожает членов комиссии более всклокоченный, чем всегда.

Усиливается охранный режим. Теперь на участке повешены камеры, просматривающие вдоль и поперек весь периметр. Дополнительные камеры наблюдения устанавливаются также в ве­стибюле и в коридорах Флигеля. Вводится комендантский час: с девяти вечера до семи утра все визионеры должны находиться внутри помещения. Сад теперь днем и ночью патрулирует пара солдат с калашниковыми на ремнях, а в дополнение к этому пол­ковник Петров ежедневно за завтраком, за обедом и ужи­ном, мрачной глыбой стоит в дверях и лично пересчитывает присутствующих. По тем же слухам, полковник предлагал окружить участок спиралями колючей проволоки в два ряда и непре­менно – поставить бетонное ограждение высотой по меньшей мере в три метра.

Уныние, правда, воцаряется не только по этой причине. Как-то само собой становится ясным, что выдыхается весь про­ект «Аргус». За месяц, прошедший после трансцензуса, за­фик­сированного Марго, удается получить всего одну да и то силь­но сма­занную и расплывчатую картинку. Вылавливает ее Профессор: вроде бы проспект, вроде бы в городе, по которому вроде бы с флагами и транспарантами вроде бы движется демонстрация. И путь ей вроде бы преграждают сомкнутые шеренги ОМОНа. Картинка получается в самом деле невнятная: пятна, накладывающиеся друг на друга, внутри которых проступают обрывочные загогулины и штрихи. Агата, по ее словам, замучилась, пытаясь изобразить что-то конкретное. Сделала более двадцати вариантов. Идентифицировать их по времени и пространству возможным не представляется, хотя Профессор, несмотря на расплывчатость изображения, настаивает, что это Минск, где он жил в детские и юношеские годы. В Белоруссии, кстати, через две недели должны состояться президентские выборы, и такая локализация трансцензуального визуала вызывает у Гремлина нездоровое возбуждение. Агата шепотом рассказала, что у него даже руки тряслись, когда он рассматривал картонные листы с графикой.

Между тем сам Профессор, единственный в группе, кто способен к аналитическим умозаключениям, неожиданно высказывается в том духе, что трансцензусы, которые акцептирует «Аргус», представляют собой не версии нашего будущего, а версии параллельных реальностей. При этом он ссылается на давнюю гипотезу Эверетта, предполагающую, что Вселенная расщепляется при каждом квантовом переходе. То есть мы имеем множество сходных миров, первоначально отличающихся от нашего лишь по ничтожным деталям, и пока эти миры сюжетно не разошлись, их – при определенных условиях – можно воспринимать из нашей реальности. Они имеют общие нуклеарные зоны. А вывод отсюда такой: все эти трансцензусы онтологически бессодер­жательны, они отражают то, чего в нашей реальности никогда не будет.

В общем, берет и прихлопывает их всех пыльным мешком.

Гремлин, и так-то до крайности возбужденный недавними неприятностями, в ответ ядовито шипит, что гипотеза Эверетта – это схоластическая чепуха. Яакко Хинтикка уже давно доказал, что расщепление действительно происходит, но исключительно на квантовом уровне, а по мере приближения к макромиру траектории бытия укрупняются, поглощая друг друга, в результате мы получаем единственную реальность.

- Вообще не морочьте им голову!.. – он тычет большим пальцем вверх, к потолку, указывая на невидимых наблюдателей. – Они и так ничего в этом не понимают!..

Все это – при открытых дверях кабинета.

Группа прислушивается.

Профессор потом, видимо, чтобы остыть, бродит с полчаса под дождем в полиэтиленовой прозрачной накидке. Даг к нему осторожно присоединяется, и тот, словно продолжая дискус­сию, говорит, что весь проект «Аргус», по его мнению, опира­ет­ся на гносеологическую невнятицу. Во-первых, у нас нет мето­да для нахождения поворотных точек, воздействовав на кото­рые мы могли бы создать желаемые версии будущего. Нет ана­лога решетки Эратосфена для простых чисел, слышали о такой? Нет фильтра, который просеивал бы фактуру реальности, выде­ляя необходимые реперы. Во-вторых, мы совершенно не знаем, как требу­ется повлиять на эти самые поворотные точки, к тому же каждая версия может определяться различным сочетанием их. Вариантов здесь может быть сколько угодно. А в-третьих, и это главное, говорит Профессор, я не уверен, что наша реальность, наше сум­бурное, безобразное, хаотическое настоящее вообще такие точки имеет. Возможно, мы давно их проехали. Они скрыты в глубоком прошлом, под пластами времени, и нам уже недоступны. Понимаете? Наша реальность даже в принципе не способна породить никакой позитив. У нее просто нет такого потенциала…

Минуты три после этого монолога Профессор молчит. Слышен шорох дождя, ощупывающего их полиэтиленовые накидки. А потом Профессор, влекомый, видимо, инерцией рассуждения, говорит, что интересную мысль высказал в свое время Макс Планк, один из основоположников квантовой физики. Планк полагал, что если существует начальный статус Вселенной, сингулярность, кауза аффикьенс, побудительная причина, как он ее вслед за Аристотелем называл, которая породила собою все, то, вероятно, у Вселенной существует и конечный статус, кауза финалис, некий предел, «точка омега», как несколько раньше обозначил ее уже Тейяр де Шарден. Но если подобный конечный статус в самом деле наличествует, то все процессы, текущие в мироздании, должны быть ориентированы на него. А отсюда Планк выводит парадоксальное заключение. Не будущее определяется прошлым, как мы наивно считаем, а прошлое определяется будущим, пусть даже этого будущего пока еще нет. Такой вот обратный детерминизм.

- То есть, все это может выглядеть совершенно иначе, - задумчиво говорит Профессор. – Стрела времени, по определению Хокинга, действительно существует, в том смысле, что мы помним прошлое, а не будущее. Но это память отдельного человека или всего человечества, а есть еще память Вселенной, выраженная в ее универсальных законах. Нам эти законы пока неизвестны.

К ним незаметно присоседивается Анчутка. Тоже – в накидке, которая явно ей велика и потому волочится по земле. Она осторожно берет Дага под руку, тот чуть вздрагивает, но не отодвигается: Анчутка последнее время весьма откровенно лип­нет к нему, претендуя, по-видимому, на нечто большее, чем при­ятельские отношения.

- А я сегодня во время сеанса, представьте, уснула, - сообщает она. – И видела такой сон… такой сон… – Она закатывает глаза. Ни Даг, ни Профессор к ее словам интереса не проявляют. И Анчутка немного обиженно добавляет: – Это, разумеется, не трансцензус…

Тем не менее она мягко сжимает Дагу запястье: форма близости, означающая, наверное, сексуальный призыв. Однако Да­гу сейчас не до романтических игр. И не до заумных концепций Профессора, смысл которых он улавливает с трудом. После того что ему рассказала Агата, он другими глазами смотрит на ситуацию в «Аргусе». Он теперь знает, что все они скоро ум­рут. Умрет Котяра, одышливый, неуклюжий подросток, видевший не­кую «Оке­анию», империю, расположенную на тропических островах, ум­рет Бармаглот, баскетболист, весельчак, узревший, на­против, на­двигающийся «ледниковый период», умрет Сонник, описав­ший кошмарный «механический мир», умрет Агата – не спасут ее никакие картинки, умрет Профессор – его рассуждения о закономерностях будущего утонут в море пыльных бумаг, умрет Анчутка, сколь бы продвинутой в интернет-технологиях она ни была, умрет он сам – никто никогда не узнает, что он, такой, когда-то существовал. Даже в отчетах по «Аргусу», если они сохранятся, он будет фигурировать под псевдонимом. И убьет их всех вовсе не Гремлин. Их убьет будущее: оно безжа­лостно к текущей реальности. Гремлин – лишь кукла, лишь исполнитель, с помощью которого оно реализует себя. Будущее – это действительно монстр, от него не скроешься ни в настоящем ни в прошлом. Его нельзя победить, как нельзя победить ночные кошмары – от них не убежишь на ватных ногах. Свою жертву оно все равно настигнет. Надежда Агаты выжить, потому что в какой-то из версий грядущего она существует, это иллюзия, обманчивая как всякий мираж.

Или все-таки не иллюзия?

Даг понимает, что ему нужен новый трансцензус. Требуется за­глянуть за призрачный временной горизонт, где формируются сейчас контуры новой реальности. Что там его ждет? Какие не­ожи­данности скрываются в туманной неопределенности? И если уже невозможно спасти весь мир, то, может быть, удастся спасти хотя бы несколько человек?..

Попытаться, во всяком случае, стоит.

Он теперь вновь проводит в рабочей кабине минимум по шесть часов в день. Он напряженно всматривается в темноту и ждет, когда из нее проступит пусть слабая, пусть даже сомнительная тень будущего. Он листает машинописный справочник по медитации, подготовлен­ный неизвестно кем, но имеющийся у каждого члена группы. Оби­лие различных методик пугает. Трансцендентальная медитация… когни­тив­ная медитация… ор­тогональная медитация… ра­дения молокан и хлы­стов… исламский зикр… кружащиеся дерви­ши суфиев… обыч­ная йога… патан­джали аштанга йога… кундали­ни йога… ин­дуистская тантра… буддийская тантра… дзен-буд­дизм… алмазная колесница… учение Гурджиева о Чет­вертом пути… учение Криш­намурти… учение Сатправанга… «Роза мира» Даниила Андре­ева… Десятки страниц, сотни имен, краткие характеристики ме­тодов трансцендирования… Оказывается, сколь­ко их было, фа­на­тичных визионеров, пытавшихся прозреть иную реальность…

Даг быстро приходит к выводу, что ничего из этого ему не освоить. Абсолютно все технологии выхода за пределы реальности требуют долгих лет подготовки, аскезы и мучительной практики. Такого времени у него нет. Все, что ему остается, это вслушиваться в тишину, всматриваться в безмолвный сумрак, надеяться, что произойдет чудо.

Чуда, однако, не происходит. Не только с ним, но и ни с кем из их группы. Хотя именно в эти мрачноватые дождливые дни то одного, то другого внезапно пронизывает какое-то лихорадоч­ное возбуждение. Иногда даже не хватает свободных кабин: реципиенты медитируют по три, по четыре, по пять, по восемь часов подряд. Некоторые готовы сидеть в изоляции целыми сутками. Тут, правда, все не так просто: при долгом напряжении психики, в полной тишине, в сумраке, в условиях сенсорного дефицита, может померещиться всякое. Тот же Бар­маглот, например, рассказывает, что на седьмом часу сосредоточенного внимания он отчетливо узрел две мохнатые руки, протянутые к нему из угла: пальцы – морщинистые, черные, как у орангутанга, на них желтые ногти со светящимися лунками на концах. А Анчутке – она клянется – пригрезилось, что тоже в углу, если смотреть краем глаза, не смаргивая, появляется некто в призрачном, колеблющемся одеянии, в капюшоне, надвинутом на глаза, дрожит, чуть подпрыгивает, изображает ладонями какие-то знаки.

- Я чуть не заорала, - признается она. – Шевельнулась – этот чудик исчез…

К версиям будущего это, конечно, никакого отношения не имеет.

Даг сильно подозревает, что внезапный всплеск трудового энтузиазма вызван тем, что Агата осторожно поделилась сведениями об их дальнейшей судьбе помимо него и с Профессором, и Анчуткой, и кое с кем из наиболее разумных реципиентов. То есть объяснила – мы все в ловушке, нам отсюда не выбраться, мы – как морские свинки, на которых ставят смертельный эксперимент.

Настроение во Флигеле подспудно меняется. Теперь даже воздух в нем, кажется, чуть подрагивает от внутреннего напряжения. Тем более что происходит неожи­данное, но знаковое событие: доктор Салаев читает им лекцию о новых сред­ствах стимулирования когнитивных способностей.

Даг, как и многие, впервые видит этого человека. До сих пор доктор Салаев по большей части мелькал в отдалении, ничем не проявляя себя. Вход в клинику, где он в основном пребывает, для всех, кроме Гремлина, был категорически воспрещен. Да никто особенно и не жаждал узнать, чем там в действительности занимаются. Вблизи доктор выглядит весьма респектабельно: иде­ально белый халат, галстук, аккуратная академичес­кая бородка, на холеном лице – очки в золотой оправе, поблескивающие от света ламп. Вместе с тем Дагу почему-то кажется, что этот образ врача, солидного, внушающего пациентам доверие, доктор Салаев дол­го и тщательно создавал.

Содержание же его тридцатиминутного выступления сводит­ся, по сути, к тому, что современная фармацевтика и связанные с ней физиология и биохимия мозга за истекшее десятилетие совершили настоящий революционный прорыв. Синтезированы и вво­дятся в практику препараты, о которых мы и помыслить ранее не могли. Препараты, ускоряющие физические реакции человека, препараты, резко интенсифицирующие процесс мышления, препараты, позволяющие превратить обычного человека чуть ли не в гения. Не все из них, конечно, изучены до конца, вкрадчивым баритоном поясняет доктор Салаев, но уже самые первые результаты вполне можно определить как феноменальные. Разумеется, никакого принуждения здесь не будет, говорит доктор Салаев. Фармакологическая активация – дело исключительно добровольное. Но вы посмотрите, что происходит с миром: на кого еще надеяться людям, нашим соотечественникам, россиянам, если отступят те, кто сейчас обращен лицом к будущему. Не следует оглядываться назад: там нет ничего, кроме тлена прошлого, надо идти впе­ред, открывая человечеству новые горизонты. Вспомните слова президента Кеннеди, сказанные, кстати, тогда, когда Америка тоже находилась на перепутье: не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спрашивайте, что вы сами можете сделать для своей страны…

Доклад доктора выслушивается в полном молчании. Вопросов ни у кого нет, только Агата, когда все начинают расползаться по своим рабочим местам, шепчет Дагу:

- Весной он говорил то же самое. Правда, приводил тогда из Кеннеди две цитаты. Вторая: изменения – это закон жизни. Тот, кто смотрит лишь в прошлое и в настоящее, пропустит будущее…

- И что? – не понимает Даг.

Агата поднимает ладони и медленными круговыми движениями трет виски. Словно пытается размазать скопившуюся в них боль.

- В этом – суть… Мы не должны пропустить будущее…

В ту же ночь Даг проваливается в очередной трансцензус. Снова – переулок с нежилыми домами, зияющими разбитыми окнами, снова – пятна хищного коричневатого мха на стенах, снова – лезвия жесткой травы, пробивающиеся из разломов асфальта. Но есть и разница: теперь он идет не один, а вместе с Агатой. И движутся они не к Загородному проспекту, но, сворачивая под мрачную арку длин­ного проходного двора, оказываются на задниках сада, теперь более похожего на болото, перебираются через поваленную ограду и таким образом проникают на внутреннюю территорию Флигеля. Вся она выше щиколоток залита мертвой водой, из которой торчат страшноватые скелеты кус­тов. Под резиновыми сапогами хлюпает грязь. Агата говорит что-то, поводя чуть вперед дулом калашникова. Слов Даг не слышит, но понимает, что она призывает его быть осторожным. Флигель торчит из воды, как храм, где молились неведомым и уже забытым богам. Хотя почему неведомым, думает Даг. Мы здесь возносили молитвы будущему. И возлагали на его алтарь свои жизни. Входная дверь наполовину распахнута, завязла, вероятно, нижней кромкой в земле. В вестибюле тоже стоит пленка темной воды. Отражается в ней свет их фонарей. Агата достает из рюкзачка плоскую кисть, жестяную банку в слезных потеках краски, открывает ее и, обмакнув туда кисть, роняя тягучие капли в воду, торопливо – пишет прямо на стене, кровавыми буквами:

«Останься здесь».

Ставит громадный восклицательный знак.

- Что это означает? – хочет спросить Даг.

Однако Агаты рядом с ним уже нет. Единственное: за дверью, где-то достаточно далеко, раздается плеск тяжелых, равномерных шагов.

Это около четырех утра. Даг видит зеленоватые фосфоресцирующие стрелки будильника. Он лихорадочно одевается, осто­рожно приоткрывает дверь – в коридоре, под лампами дневного света, покоится сонная тишина. Паркет поскрипывает, но все же скрадывает шаги. У комнаты Агаты он останавливается и тихонечко скребет ногтями по прямоугольной филенке. Потом так же, ногтями, слегка постукивает по ней. Прислушивается – изнутри ни звука. Тогда он осторожно приоткрывает дверь и даже при слабом свете, проникающем из коридора, видит, что постель Агаты не тронута: гладкая белизна подушки, аккуратно, без единой морщинки застеленное одеяло.

Комната крохотная, и одного взгляда достаточно, чтобы убедиться – Агата исчезла.

***

Он все чаще ловит себя на мысли, что напрасно позволил закрепиться за собой кличке Гремлин. Гремлины – злобные инфернальные существа, жрут все живое, аналог нынешнего коронавируса. Возникают отрицательные коннотации, тень которых ложится и на него.

Вот и сейчас нечто подобное всплывает из темного ила сознания. А в резонанс с ним и заглушая все остальное, вибрирует, захлебыва­ясь, очередной тревожный звонок. Он смотрит на извещение, присланное ему по электронной почте: академик И. А. Коркус подал прошение об отставке с должности научного руководителя проекта «Аргус». Мотивировка: возраст, восемьдесят два года, астения, не в состоянии добросовестно исполнять должностные обязанности.

Ничего себе: удар так удар!

Совершенно понятно, что возраст тут ни при чем. Просто административное чутье у Коркуса тоже – дай бог, пятьдесят с лишним лет в этой системе. Видимо, почуял Иона Андреевич надвигающийся провал. Первое правило любого опытного чиновника: соскочить из проекта раньше, чем тот начнет проседать, до того, как станут рубить головы причастным и непричастным.

Да, но здесь гораздо важнее другое: в чем именно Коркус узрел грозящий неприятностями симптом? Ведь только что был получен весьма значимый результат. Блестяще подтвердился про­гноз, ко­торый пред­ставил реципиент с псевдонимом Про­фес­сор (между прочим, реальный профессор, доктор наук, Па­вел Георгиевич Светлаков): действительно – Минск, действи­тельно – де­монстрация; про­тесты вспыхнули после вы­боров, на которых Кол­хозник (такой кличкой наградили президента-союз­ника в российских верхах) нарисовал себе восемьдесят два про­цента поддержки. Вот ведь самовлюбленный болван! По­ставил бы скромненько шестьдесят два – шестьдесят три про­цента, что, кстати, полностью соответствовало бы негласным социоло­ги­чес­ким данным, мо­жет быть, все бы и обошлось. Нет, захотелось ему победных фанфар, любви народа, выраженной громадами цифр. И вот – протесты идут уже больше месяца, трясет всю страну, только в Минске выходят на улицы сотни тысяч людей, а по всей Белоруссии – более миллиона. Колхоз­ник держится на силе ОМОНа, давно им взращиваемого и лелеемого. Наши тоже не от большого ума кинулись ему помогать. Родство диктаторских душ: перепугались, что судорога перемен пе­рекинется на Россию, выдали ему кредиты, президент (российский) выступил с заявлением о создании силового резерва для помощи братской стране в том случае, если «белорусские экстремисты», естест­венно, финансируемые из-за рубежа, поднимут мятеж с захва­том правительственных учреждений. Не дошла до авторитарных моз­гов элементарная вещь: если бы, напротив, поддержали сти­хийную оппозицию, в которой поначалу преоб­ладали пророс­сийские настроения, то Колхознику при­шлось бы уйти, а новое правительство удалось бы сформировать как дру­жественное для нас. Нет, осудили «бунтов­щи­ков», сами вытолк­нули протестую­щих белорусов в объятия Запада.

Хотя для «Аргуса» все это вторично. Главное то, что подтвердилось еще одно задокументированное предвидение. Победа? Безусловно – победа! С чего же тогда уважаемому академику Коркусу соскакивать со вздымающейся волны? Или, быть может, просочились наружу сведения об исчезновениях?

Он нажимает иконку на сотовом телефоне и, услышав мрачный, как из-под надгробия, голос: «Полковник Петров», спрашивает, как обстоят дела с поисками сбежавших реципиентов? Удалось ли что-нибудь обнаружить?

- Ищем, - так же мрачно отвечает полковник Петров. – Ёк-килдык!.. Не дергай меня. Если что-нибудь появится, я тебе сообщу. – Он ждет продолжения, и, сообразив, что его не будет, уже более раздраженным тоном интересуется: – Ну что там еще?

- Слушай, а информация об этих исчезновениях не могла где-то протечь?

- Нет. С чего бы это?.. Подожди! У тебя есть какие-то сведения?

- Сведения – не сведения, но вот докатился… некий слушок…

- Кто? Откуда?

- Это мой источник, - суховато говорит Гремлин, подчеркивая тоном неуместность вопроса.

Полковник Петров задумывается, и даже сквозь телефон становится слышно, как у него в голове, тяжело перекатываясь, стукаются друг о друга чугунные мысли.

- Нет, это не от нас, - наконец приходит он к заключению. – А ты уверен, что этот источник твой – не того… Ничего не соврал?

Гремлин смахивает этот вопрос.

- Я вот что думаю… Доктор Салаев… Это ведь ваш кадр?

Полковник опять задумывается и после тяжелого молчания сообщает:

- Нет, это не он.

- Уверен?

- Не беспокойся, Салаев у нас на таком крючке, с которого не соскочишь.

- Ладно, - говорит Гремлин.

- Ты это, если что, про себя не держи, - советует полковник Петров. – Ёк-килдык… Оперативные мероприятия – не твой профиль. Надыбал чего-нибудь – сразу же доложи. Вместе все обмозгуем. По-това­рищески… Не забывай, в одной лодке плывем.

Гремлин отключается.

Нет, беглецы тут, видимо, ни при чем.

Значит, остается одно. Остается лишь то, что он с самого начала предчувствовал. Он ведь предчувствовал, он ведь сразу же в дрожи неприятного озарения понял, что будет именно так. Разумеется, он не мог предугадать все детали, но как только услышал в клинике истеричный, захлебывающийся словами бред визионера Марго (Маргарита Стопенова, администратор по кадрам корпорации «ГИТ»), вызванный инъекцией пранизолона, понял, что именно так и будет. Странно было бы не понять: площадь, заполненная толпой, ликующие баннеры, ка­рикатуры, транспаранты с надписью «Мы победили!», портреты президента, либо перевернутые вверх ногами, либо перечеркнутые багровой краской… И – оратор на импровизированной трибуне с расплывчатым, но все же безусловно угадывающимся лицом… Тут не захочешь – поймешь. Примерно месяц назад, сразу после выборов в Белоруссии. А через некоторое время грянуло: единственный реальный Оппозиционер в стране, тот, кого нынешние, обсевшие власть, действительно ненавидят, посколь­ку засвечивает он самое дорогое, что у них есть: зарубежную, тщательно скрываемую недвижимость, капиталы, тайные банковские счета… – так вот, этот Оппозиционер внезапно вываливается из жизни.

Все происходит, будто во второразрядном триллере. Вылетает Оппозиционер из Томска, где, по словам сопровождающих, пьет чашку чая в аэропорту, через полчаса ему становится пло­хо, теряет сознание, самолет совершает экстренную посадку в Омске. Оппозиционера увозят в больницу, в отделение токсикореанимации, там он впадает в кому, состояние оценивается как тяжелое, его подключают к аппарату искусственной вентиляции легких… Вспыхивает международный скандал, со всех сто­рон, с самого высокого уровня сыплются требования передать Оппозиционера на лечение за границей. Российской власти доверия нет. На­конец вывозят его в берлинскую клинику «Шарите», а че­рез не­которое время правительство Германии сообщает, что результаты токсикологической экспертизы, проведенной лабораторией Бундесвера, показывают наличие в организме Оппозиционера следов яда, классифицируемого как «Новичок», боевого отравляющего вещества, разработанного в России. Ом­ские врачи в ответ заявляют, что никаких следов никаких ядов их собственными исследованиями не обнаружено, а ухудшение здо­ровья политика могли спровоцировать алкоголь, подозри­тельные «оздоровляющие» диеты, стресс, переутомление «или даже банальное отсутствие завтрака». Однако наличие «Нович­ка» в организме Оппозиционера независимо друг от друга под­тверждают лаборатории Франции и Швеции, а несколько позже к такому же выводу приходят эксперты ОЗХО (Организация по запрещению химического оружия). Политики ряда запад­ных стран тут же требуют ввести санкции против России. В свою оче­редь, президент России называет все эти обвинения голо­слов­ными, высосанными из пальца, не подтвержденными ника­кими реальными доказательствами.

Вот в чем тут дело. Картина выстраивается на редкость неприглядная. Сначала отравление радиоактивным полонием Александра Литвиненко в Лондоне, затем отравление Скрипалей, отца и дочери, тем же «Новичком» в Солсбери, из-за чего уже полыхал грандиозный скандал, теперь, пожалуйста, – Оппозиционер. Что там было на самом деле? Ведь, вопреки всему, выкарабкался, уцелел. Возможно, прокол: не хватило времени, топорно сработали, не рассчитывали, что пилот посадит самолет в Омске, что врач в «скорой», который был, конечно, не в курсе, сразу же вколет больному антидот (кажется, атропин), что срочно перевезут его за границу… Совсем рехнулись. Интересно, президент лично санкционировал данный кунштюк? Или у них там уже полный раздрай: правая рука понятия не име­ет, что делает левая? Неужели их так напугал трансцензус Мар­го? Возможно, и напугал, особенно вкупе с протестами в Бе­ло­руссии. Они ведь там смертельно боятся будущего. Не хотят его вообще, никакого – ни хорошего, ни плохого. Они хотят сохра­нить настоящее, в котором они так уютно устроились, будущее для них – это враг, они стремятся его уничтожить всеми доступ­ными средствами. А может быть, уже в какой-то мере и уничто­жили. Может быть, отравление Оппозиционера – это и есть тот самый поворотный момент, схлопывание бифуркации, переход на трек, где никакой благоприятной версии для нас уже в принципе не существует?

Хотя тоже – не факт.

Гремлин смотрит в боковое окно машины. Они как раз поворачивают с Московского проспекта на Загородный. Опять идет дождь. Точнее – не дождь, а морось, пропитывающая собою весь воздух. Петербург погружен в поглощающий звуки и жизнь промозглый серый туман. Он скрадывает пространство: крыши до­мов, дали улиц. И потому кажется, что это не обычный туман, а безостановочное кишение вируса. На тротуарах – мокрые плащи, накидки, зонты. Проглядывают налепленные на лица го­лубые медицинские маски. Правда, в масках по примерной оцен­ке идет лишь четверть прохожих, вообще непонятно, как они сквозь мокрую ткань могут дышать. У водителя, Толика, маска сегодня просто висит на шее, и Гремлину представляется, что это такой маскарад, макабрический танец, исполняемый в силу древнего суеверия.

Заклинание, которое должно отпугнуть демонов.

Кстати, сам он тоже – танцует.

В памяти у него настойчиво осциллирует только что состоявшийся разговор.

Вчера ему позвонил некто Смирницкий, заведующий кафедрой микробиологии в каком-то задрипанном, научно-прикладном за­ведении. Расплодились опять эти ведомственные «ящики». Они с ним где-то когда-то мимолетно пересекались. Гремлин его смутно припоминал. Смирницкий сказал, что у него есть чрезвычайно важная информация, не по телефону, надо бы им неофициально ее обсудить, приехать во Флигель, к Гремлину, отказался, к себе тоже не пригласил, встретились в неприметном кафе неподалеку от Парка Победы. Поняли друг друга чуть ли не с полуслова. Оказывается, Смирницкий то­же занимается коронавирусом, естественно, самая мод­ная тема сейчас. И вот после серии разнообразных мутаций (конкретную методику, извините, я вам пока излагать не буду) получили они удивительный генный модификат. Необычайно высокая контаги­озность: заражение происходит и воздушным, и контактным пу­тем, и через пред­меты, и вообще через все. Организм при этом реагирует парадоксально – ни температуры, ни каш­ля, ни на­смор­ка, вообще никаких патогенных признаков, на­против – ме­таболизм в определенной ме­ре даже нормализуется, носитель, судя по всему, чувствует себя здоровым и полностью удовле­тво­ренным. Мы установили также, что при этом устойчиво повыша­ется уровень эндорфинов, механизм до конца неясен, но скорее всего он не является аналогом наркотического воздействия, ре­цепторы, вос­принимающие соответст­ву­ющие полипептиды, не ре­дуциру­ются. Провере­но пока только на крысах, но есть осно­вания полагать, что и человек будет реагировать сходным обра­зом. Представляете? Об­щество социального благоденствия: все всем довольны, все чувствуют себя здоровыми и счастливыми, никаких войн, никаких революций, никаких протестов, митин­гов, демонстраций. Все голосуют «за», и не требуется никакой административный ресурс… Смирницкий в этом месте издал легкий смешок. В общем, перспективы просматриваются феноменаль­ные. Дело теперь за тем, чтобы рас­ширить исследования, получить соответст­ву­ющее разрешение, фи­нан­си­ро­вание, вывести эксперименты на клинику, ну и так далее…

- Самое лучшее, - оттенив свои слова паузой, сказал Смирницкий, - создать особую научную группу, вне юрисдикции института, самостоятельную, замыкающуюся непосредственно на заказчика.

Все было ясно.

- Вы уже говорили с кем-нибудь на эту тему? – спросил Гремлин.

- Мы оформили предварительную заявку, но пока ни в какие инстанции ее не подавали. Тут требуется… хорошенько поду­мать…

- К Тихонину в его «БиоКон» не пробовали обращаться? Они… по слухам… занимаются сходной тематикой.

Смирницкий обнажил зубы в ядовитой улыбке.

- Если мы обратимся к Тихонину, в «БиоКон», то они сразу же затребуют все протоколы исследований, и у меня нет сомнений, что их получат: мы, в общем, гражданская организация, они – военная. Силы несопоставимы. А через месяц Тихонин представит доклад, где будет сказано, что они вот уже три года разрабатывают точно такой же проект и их результаты значительно опережают наши. Конечно, Тихонин может пригласить меня и еще пару моих сотрудников в группу, которой он будет руководить. Но может и не пригласить. Зачем?.. Вы меня понимаете?

Чего тут было не понимать?

- Регистрацию вы прошли?

- Чисто условно дали вирусу шифр «джи-эф-тринадцать». Так что официально можно представить его как только потребуется.

Гремлин вздрогнул:

- Джи-эф-тринадцать?

- Да… Повторяю: название чисто условное. Застолбить, чтобы не перехватили. Или чтобы не опередили наши стратегические партнеры… хе-хе… как любит выражаться наш президент… – И уже серьезнее. – Нам очень нужен хороший канал наверх. На самый верх, где принимаются окончательные решения. В крайнем случае – на руководство Министерства обороны или на фэ-эс-бэ. Вы будете куратором проекта, я – научным руководителем… Надеюсь, сработаемся…

Вот такой состоялся у них разговор. Гремлин всматривается в дождевой туман: и что с этим делать? У реципиента Яннера (Сергей Луговик) еще в начале лета был яркий трансцензус: вирус джи-эф-тринадцать уничтожит большую часть человечества. Слить Смирницкого? Но ведь он рано или поздно нужный канал все равно отыщет. Возглавить и утопить? Выложить как козырную кар­ту предупреждение Яннера? Бесполезно, слишком вкусный червяк насажен на этот крючок. Сочтут, что если держать под контролем, то все обойдется. Будет точно так же, как с отравлением Оппозиционера. У них непрошибаемая уверенность, что можно все и вся держать под контролем; никакие грабли, никакие провалы, пусть самые катастрофические, их в этом не разубедят.

Так что же впереди? Смерть?

Или все-таки остается еще узкая щель между Харибдой и Сциллой, через которую удастся проскочить в последний момент?

- Приехали, - говорит Толик.

Оказывается, они уже стоят перед Флигелем. Мокнут кусты, желтая штукатурка стен потемнела от сырости. Гремлин, согнув­шись, выбирается из машины… Джи-эф-тринадцать… А ведь вме­сте с Коркусом уберут и меня, думает он. Уберут, зачем им сви­детель?.. Он хлопает дверцей. На­руж­ный охранник отша­гивает чуть влево, чтобы освободить про­ход. На­род в общей аудито­рии сидит за компьютерами и делает вид, что интенсивно рабо­тает. Просеивают интернет, ищут новых ви­зионеров. Гремлин, одна­ко, чувствует, что когда он идет вдоль столов, то вни­мательные горячие взгляды упираются ему в спи­ну. Они уже все знают, вновь думает он. Проклятье! Агата их, конечно, пре­дупредила. Капризная, упрямая девка! Сказала при позавчерашнем их раз­го­во­ре: мне терять нечего. Считает себя незаменимой. Забыла, что незаменимых у нас нет, это еще товарищ Сталин изрек… Грем­лин пе­ре­дергивает плечами. Вот что, вероятно, почувство­вал достопочтенный наш Коркус, думает он, грядет зачистка, грядет переформатирование кадро­вого состава проекта, так это, видимо, будет аккуратно опреде­лено в соответствующей до­кладной. И если Коркусу еще могут позволить просто уйти, пусть тихо догорает в забвении вось­мидесятидвухлетний старик, то мне такого шанса – просто уйти – никто, разумеется, не предоставит.

Гремлин на секунду остолбеневает. Кабинет, привычный его кабинет, разгромлен, как будто по нему прошлись железной мет­лой. Опро­кинута этажерка с книгами, по всему полу распластались истоптанные лист­ки бумаг, сейф отодвинут от стены и распахнут; краем гла­за он замечает, что разбиты даже лампы дневного света на потолке – когда он делает шаг, стекло хрустит под ногами. А за его столом, положив на полированную поверхность сжатые жилистые кулаки, сидит человек в потертом военном комбинезоне, с тремя малиновыми крестами на плечах вместо погон. И еще Гремлин неожиданно чувствует, что двое других людей, хваткие, явно накаченные, крепко держат его за локти.

Не вырваться.

Кто это? Откуда они взялись?

Что за черт?

Человек за столом черным от ярости голосом говорит:

- Народный Трибунал, независимой Коммунитарной респуб­лики, оценив вашу ответственность за действия, приведшие к катастрофе, приговаривает вас к смерти – от того же оружия, которое вы создали для других. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Гремлин хочет сказать, что это не я, не я, оружие создавали другие, я тут вообще ни при чем, меня несло общим потоком… – разбитые губы его еле шевелятся, вспухшие, горят кровяным огнем. Горло пересохло, из него вырывается неразборчивый хрип.

Четвертый человек, выступивший из-за спины, тоже в комбинезоне, но с грязноватой белой повязкой на рукаве, где в зеленом круге опять-таки багровеет кривовато нарисованный крест, прижимает к его запястью металлический серый цилиндр, что-то щелкает, раздается короткое злое шипение, словно про­будилась змея, в запястье, под кожей, надувается болью плот­ный пузырь.

Двое державших Гремлина сразу же отступают.

Можно даже сказать – отшатываются.

- Не боись, - говорит человек, который делал укол. – При внутривенном вводе он станет контагиозен часа через три, не раньше.

– Береженого бог бережет, - бормочет тот, что находится справа.

Человек за столом поднимается:

- Все, идем!

Отчетливо хлопает дверь.

На деревянных ногах Гремлин огибает свой стол и валится в кресло.

Так вот, что представляет собой трансцензус, думает он.

Кабинет выглядит, как всегда: чистый паркет, аккуратная этажерка со справочниками, крашенный коричневой краской, запертый сейф.

Так вот, что меня ждет.

Интересно, это Сцилла или Харибда?

Впрочем, неважно. Значение имеет лишь то, что эта тварь готова меня сожрать.

Ну это мы – поглядим.

Гремлин дергает на себя ящик стола и, просунув руку, нащупывает в глубине его пистолет.

По крайней мере, я знаю одно, думает он. Будущее не предопределено. Оно еще только начинает формироваться под воздействием настоящего. И если глобальное будущее мне не подвластно, оно все равно наступит и перекроит весь мир, то свое личное будущее, свою собственную судьбу я вполне могу определить сам.

Руки у него немного дрожат.

Чуть слышно, задыхающимися шмелями, гудят лампы дневного света под потолком.

Больше – ни звука.

По крайней мере, это я могу сделать, думает он.

***

Дней через пять Даг ясно осознает, что главным фактором для него теперь является время. Время – это единственное, что имеет значение. Происходит это внезапно. Однажды, около один­надцати утра, Ортан, угрюмый, восточной внешности человек, кстати и по-русски говорящий с заметным акцентом, вдруг ни с того ни с сего начинает шлепать ладонями по столу: правой – левой, правой – левой, поочередно, с каждым разом все сильней и сильней. Одновременно он подергивается всем телом, словно его корежит электрический ток, и даже часто-часто подпрыгивает вместе со стулом. Никто ничего не успевает сообразить – Ортан уже падает на пол и, как припадочный, колотится о линолеум.

- Голову придержите!.. – кричит кто-то.

Анчутка, оказавшаяся ближе всех, подсовывает под его затылок ладони. Подкладывают еще и скомканный свитер. Ортан хрипит, задыхаясь, и выкрикивает что-то на неведомом языке: «гадрут!.. джеб­ра­ил!.. физули!.. зангелан!.. кубатлы!.. шуша!.. лачин!»…

Сонник, и здесь сообразивший все быстрее других, протягивает к его лицу диктофон.

- Что это? – сам себя спрашивает Даг.

- Кажется, это города в Армении, - шепотом отвечает Профессор.

Мгновенно появляются санитары в белых одеждах и уволакивают тело, изломанное конвульсиями, в левую часть Флигеля, где находится клиника.

Панародин, материализовавшийся посередине аудитории, кру­тит из стороны в сторону головой.

Звонко хлопает в ладони:

- Работать!.. Работать!..

За эти пять дней ситуация во Флигеле резко меняется. Панародин, возглавивший «Аргус» после загадочного самоубийст­ва Гремлина, сразу же устанавливает в группе жесткую дисциплину. Теперь каждый визионер обязан ежедневно проводить в рабочей ка­бине три смены по два часа – утром, днем, вечером. Это независимо от самочувствия. Послаблений Исмар Бакадович (ну и имечко!) никому не дает. График вывешен на стене, за соблюде­нием его следит некий Дрозд, имеющий статус дежурного на­блюдателя. Кроме того, отменены прогулки в саду, вы­ходить из Флигеля категорически запрещено. На окнах верхних этажей тоже наве­шиваются решетки, и исполняется наконец меч­та пол­ков­ника Петрова: вдоль всей ограды внутреннего участка прокладывается спираль Бруно – завитая стальной пру­жиной колючая проволока. Теперь к ограде не подойти, а с улицы незаметно, да и кому нужно вглядываться.

Главное же изменение заключается в том, что отныне также каждый визионер перед началом сеанса должен принимать дозу легкого стимулятора. Так, во всяком случае, характери­зует его доктор Салаев. Однако легкий-то он, быть может, и легкий, но Бармаглот, например, в прошлом баскетболист, рослый, внешне совершенно здоровый парень, после приема этого стимулятора на це­лые сутки теряет пространственную ориентацию: не может войти в дверь, промахивается, не может самостоятельно сесть на стул, приходится водить его под ру­ки. После этого двое ребят, Снегирь и Шпунтик (подростки, Даг с ними почти не общался), предпринимают отчаянную попытку бежать: ночью проникают каким-то образом на чердак, разбирают часть крыши, охрана их за­секает, когда они спускаются по водосточной трубе. Обоих немедленно переводят в клинику.

Стимуляторы – это ужас, от которого меркнет сознание. К счастью, они действуют на всех по-разному. Профессор говорит, что у него стимуляторы акцентируют в первую очередь память: внезапно, будто на мо­ни­торе, всплывают внутри мозга ста­тьи, написанные бог знает когда – весь текст, целиком, вплоть до сносок и ри­сунка абзацев. Аналогично и у Анчутки: крутятся в голове филь­мы, просмотренные ею за последнюю пару лет, не надо ника­кого план­шета, закроешь глаза – все ярко, как на экране. Зато у Ортана – припадок, через сутки сменившийся комой, а Белка, тщедушная, белобры­сая, взъерошенная девица, два дня назад, точно так же, как когда-то Марго, впала в кататонический сту­пор. Только, в отличие от Мар­го, она совершенно окаменела: ее так и уносят – полусидя­чую, с растопыренными руками, с мерт­вым взглядом, со скрю­ченными, буд­то у ведьмы, костистыми пальцами.

С другой стороны, на Дага, что удивительно, легкие стимуляторы воздействия почти не оказывают: некоторый прилив сил, более никаких последствий. Профессор, правда, предупредил, что тут может сработать кумулятив­ный эффект: сначала – ничего, ничего, а потом – как пробьет.

Спасибо, это, разумеется, успокаивает.

В общем, Даг чувствует, что времени у него совсем нет. Их, визионеров второго поколения, остается все меньше и меньше. Группа, первоначально состоявшая из двадцати человек, сократилась уже более чем на половину. А на остальных Панародин посматривает, прищурясь, блестя черными, будто из антрацита, хищными глазками. Нетерпение его можно понять. Инцидент с Ортаном имеет неожиданный результат. Через несколько дней вспыхивает азербайджано-армянский конфликт из-за Нагорного Карабаха, очень быстро перерастающий в широкомасштабные военные действия. С обеих сторон используются танки и артиллерия, а со стороны Азербайджана еще и турецкие беспилотники, против которых оборона армян бессильна. В новостях начинают мелькать названия населенных пунктов: Гадрут, Джеб­ра­ил, Физули, Зангелан, Кубатлы… Так вот что содержал в себе трансцензус Ортана: мгновенно подтвер­дившийся, точный и кон­кретный прогноз! Это колоссальный успех для «Аргуса». Панародин не скрывает победного торжества. Его акции, его административный авторитет выросли до небес. Вопрос, по-видимому, теперь заключается в следующем: ждать ли ему и дальше чего-нибудь от нынешней группы, явно исчерпав­шей себя, или сжечь их всех разом, назначив тяжелые стимуляторы, и продолжать футурологический мониторинг с новым поколением визионеров. Тем более что следующий состав уже сформирован. Ан­чутка по секрету сказала, что в списке резерва числится сейчас аж двадцать пять человек. Правда, понизив голос, добавила, что примерно у половины из них проскопические способности довольно сомнительны, торопится Панародин, набирает черт знает кого, и все же пять-семь фигурантов, по ее мнению, вполне работоспособны.

Так сколько они, оставшиеся, еще продержатся? Неделю, две недели… может быть, месяц – но это уж если исключительно повезет.

Времени действительно нет.

Даг не понимает одного: как он умудрился завязнуть в этой безнадежной трясине? Ведь поначалу – он хорошо помнит те первые дни – и в самом деле был полон кипучего энтузиазма. Ведь какая грандиозная перед ним встала задача: найти позитивную версию будущего, спасти мир, который погружается в пучину безумия. Хотя Профессор уже тогда, глядя на его восторги, осторожно спросил:

- А мир хочет, чтобы его спасали?

И без напора, как опытный лектор, напомнил, что Фрейд, например, - слышали о таком? - считал, что стремление к смерти – одна из имманент­ных, то есть врожденных, характеристик личности. Причем – а это уже не Фрейд, это, извините, мое собст­венное суждение – такое стремление имеет сильную биологическую основу. После двадцати пя­ти-тридцати лет человек как элемент популяции природе просто не нужен: репродуктивный пе­риод им, как правило, завершен, по­том­ство появилось на свет, окрепло, особь исполнила свое чисто биологическое предназначение. К тому же дальше увеличивается вероятность негативных мутаций. Неслучайно именно в этом возрасте когнитивный рост большинства людей останавливается: исчерпан природный драйвер, для дальнейшего развития необходимы сознательные и целенаправленные усилия, а на это далеко не каждый способен. Собственно, на данном крити­ческом рубеже человек перестает быть сугубо биологическим существом и начинает, если, конечно, получится, путь человека разумного. На аналогичном распутье находится сейчас все человечество: оно достигло возраста биологической бесполезности, пора при­глушить инстинкты, ори­ентироваться на примат разума, жаль, что осознание этой необходимости к нам еще не пришло.

- Ну да… – мрачно подвела итог присутствовавшая при разговоре Анчутка. – Мы как крысы, посаженные в лабиринт: дергаемся туда-сюда, в панике, ищем выход, а выхода нет…

Профессор сказал:

- Чтобы найти выход из лабиринта, надо мысленно, в воображении подняться над ним.

Анчутка лишь иронически хмыкнула. Даг, кстати, был с ней согласен: идея сугубо академическая, а вот как это осуществить на практике? И вообще – как жить, если от жизни осталось всего ничего? Анчутка тыкалась носом ему в плечо, шептала, что уже несколько дней совершенно не может заснуть: закроет глаза – крутятся идиотские фильмы, вздрагивает, просыпается. Ей кажется, что они как бы обитают на острове, а вокруг него не вода, не море, а безжизненный серый туман, растворивший в себе весь мир, и он, то есть туман, каждый день, каждый час поглощает по кусочку их жалкой земли, ее все меньше, она не­умолимо сжимается, деться некуда, скоро и они тоже раство­рятся в тумане, не останется ничего – одна безжизненная серая муть…

Анчутка, как и все вокруг, преображается за эти пять дней: отмывает голову от крикливого молодежного разноцветья, меняет брезентовые штаны на джинсы, футболку с иероглифом – на нормальный темно-зеленый джемпер. Оказывается – вполне привлекатель­ная девица, разве что – бледная, с расширенными от испуга глазами, из которых вот-вот потекут слабые слезы. За Дага она цепляется так, будто боится, что, если хоть на секунду отпустит его, то действительно растворится в этом своем сером тумане.

А чем Даг ей может помочь? У него самого примерно такие же ощущения… Идут тяжелые бои вокруг Нагорного Карабаха… Громадный взрыв со множеством жертв происходит в пор­ту Бейрута… Исламский радикал, оскорбленный карикатурой на пророка Мухаммеда, отрезает голову учителю во французской школе, который эту карикатуру продемонстрировал на уро­ке… Ко­личество заболевших коронавирусом достигает уже ше­стидесяти миллионов, умерших от него – полутора миллионов человек… В Англии поджигают вышки, построенные для передачи сиг­нала сети «пять-джи»: граждане убеждены, что они способст­вуют рас­пространению пандемии… В Ормузском проливе горит танкер с нефтью, торпедированный неизвестными террористами… Ки­тай и Россия начинают сбрасывать доллары… Американские военные корабли вошли в Южно-Китайское море… Лидер Китая призвал сограждан готовиться к грядущей войне с США…

Мир колеблется – так наступает будущее. Раньше оно представлялось Дагу чем-то абстрактным – недоступным, непостижимым, как вечно недосягаемый горизонт, и вдруг оказалось на рас­стоянии вытянутой руки; волны его прокатываются по реальности, искажая картинку, точно вода, криво бегущая по стек­лу. И каждая такая волна, омывая Флигель, обесцвечивает в нем крас­ки и звуки, стирает постепенно предметы, его самого, пре­вращает в тень среди других зыбких теней. Помочь Анчутке он может лишь тем, что не отстраняет ее, когда она в середине но­чи однажды прокрадывается к нему в номер. Их любовь, если это так можно на­звать, тороплива, сумбурна и напоминает, скорее, судороги от­чаяния. Она не возносит, а опустошает. И потому, вероятно, – хо­тя, быть может, играет здесь роль и кумулятивный эффект стимуляторов, – из опустошенности этой всплывают некие сновиденческие ретроспективы. Даг словно провали­вается в дале­кое детство и вновь – был когда-то у него такой эпизод – бежит куда-то, торопится по залитой солнцем Красноармейской улице, тянущейся от Измайловского до Лермонтовс­кого проспекта. Причем в теле – необыкновенная легкость, кажется, оттолкнись от асфальта и дальше полетишь, стремительно, без усилий, лишь иногда, для поддержания скорости, чуть-чуть касаясь зем­ли. А может быть, он и в самом деле летит, ведь дело проис­ходит во сне. И тут, по левой стороне этой улицы, он вместо привычного чахлого садика, стиснутого глухими стенами трех домов, видит странное здание, словно из одного стекла, си­яющее, будто бы парящее в воздухе, посверкивающее, как елоч­ная игрушка, ослепительными отражениями. Внутри здания угадываются такие же стеклянные галереи, а по фасаду его пы­лает солнечной желтизной непонят­ное словосочетание REGSTILE HJK. Среди скучно оштукатуренных, че­ты­рех­этаж­ных домов оно выглядит пришельцем из иного мира. Это еще что такое? Длится все не больше мгновения. Даг, про­скочив вперед, оборачивается, но там, слева, уже снова – кусты, два заморенных тополя, облупленные скамейки… Тем не менее его точно подбрасывает. Даг садится и под тихий шелест Ан­чут­ки, тоже вдыхающей и выдыхающей какие-то свои, легкие сны, всматривается в белесую мглу окна.

Сознание у него ясное, прозрачное, словно из хрусталя.

Он теперь твердо знает, что ему следует делать.

Прав был Профессор: им надо действительно «подняться над лабиринтом».

Конечно, сказать легче, чем сделать.

Анчутка, выслушав его, немедленно заявляет, что он просто свихнулся. Тоже подскакивает в постели, как на пружине, и, повернувшись к нему лицом, шипит:

- Ты соображаешь, что говоришь? Ты вообще что-то соображаешь? Мы же сразу – того…

Она крутит пальцами у виска, будто завинчивает под череп тугую гайку.

Слышен даже негромкий скрип.

- А что мы теряем? – спрашивает Даг. – Или ты считаешь, что будет лучше, если твоим родителям сообщат, что ты скончалась от тяжелой формы ковида, и выдадут им тело в пластиковом мешке?

- Не говори так!.. – шепотом кричит Анчутка.

И, словно отталкивая его, трясет растопыренными ладонями.

- Считаешь, что тебе удастся этого избежать?

- Замолчи!..

Даг сам удивляется, с какой безжалостностью он вонзает в Анчутку горячие стрелы слов. Как будто у него появилось неоспоримое право взвешивать и судить.

Анчутка всхлипывает, глотает слезы, а затем с трудом говорит:

- Ладно… Теперь уже – все равно… Я здесь одна не останусь… Куда ты – туда и я…

Гораздо спокойнее реагирует на его идею Профессор. Выслушав Дага, он около минуты смотрит поверх него, вероятно, мысленно изучая проблему с разных сторон, а потом замечает, что чисто теоре­тиче­ски перспектива здесь есть: в безнадежных ситуациях стан­дартные методы не работают, обеспечить благоприятный ис­ход может лишь не­что «перпендикулярное». Тут я с вами согласен. Это, к сожалению, не означает, что «крылья», на которые вы рассчитываете, будут держать вас в воздухе. Помнится, у Икара они расплавились… Очень, очень рискованно. Впрочем, решать вам…

Проще всего, как ни странно, удается убедить Панародина. Правда, сначала тот смотрит на Дага, явившегося к нему, как на жужелицу или на червяка. Что, в общем, естественно. Это называ­ется – расчеловечивание. Как еще смотреть на того, кого собираешься уничтожить? Только как на низшее, безмозг­лое существо, не заслуживающее ничего, кроме брезгливости. Однако по мере того как Даг излагает ему свое предложение, Панародин начинает прислушиваться, прищу­риваться, причмокивать, бес­со­знательно поглаживать нижнюю часть лица, будто пропуская меж пальцами завитки невидимой бороды, и наконец благосклонно кивает:

- А что?.. По крайней мере оригинально. Когнитивный резонанс, говорите?.. Психологический гетерозис?.. Да… Можно попробовать.

«Запуск в космос», как, вероятно, чтобы снизить напряженность момента, называет данную процедуру Профессор, происходит в этот же день. Церемония действительно напоминает про­воды космонавтов. Собираются все – весь жалкий остаток «Аргуса», весь его наличный состав: Даг с Анчуткой, которая стоит, сцепив пальцы, ее бьет мелкая дрожь, Профессор, на­блю­дающий за ними с академи­ческой отрешенностью, Сонник, несмотря ни на что зевающий так, как будто вот-вот заснет, Бар­маглот – с выпученными гла­зами, плохо понимающий, кто он, где и зачем, сам Панародин в сером чиновном костюме с патриотическим галстуком, суетливо переступающий с ноги на ногу Дрозд, двое санитаров-охранни­ков – это, видимо, на всякий случай… Присутствует даже полковник Петр Петрович Петров – он взирает на все, точно уже уклады­вает каждое слово, каждую процедуру, каждый случайный жест в строчки служебного рапорта.

Доктор Салаев лично приносит два лабораторных стаканчика, до середины наполненные некой жидкостью, напоминающей по цвету разбавленное молоко.

Приподнимает губу, обнажая крупные, словно у зайца, зубы-резцы.

Он так улыбается.

- Вот, адская смесь… Полчаса резко обостренного восприятия вам обеспечены.

- А потом? – спрашивает Анчутка.

- Будем надеяться, что повезет…

В кабину они заходят, точно на эшафот. Анчутка еле переставляет ноги и все время, как бы случайно, прикасается к Дагу. С чмоканьем уплотняющей окантовки закрывается дверь. Ан­чутка тут же садится на узкий диван и приваливается к стене. Даг, понимая, что медлить не следует, подает ей стаканчик со стимулятором.

Анчутка смотрит на него расширенными глазами.

- Мы – как Ромео с Джульеттой… Они жили недолго, не слишком счастливо, но умерли все равно в один день…

- Пей, - говорит Даг.

- А ты?

- Я – сразу же за тобой.

Анчутка судорожно опрокидывает стаканчик в себя: морщится, трясет головой:

- Фу… гадость какая…

Даг так же, залпом, выпивает свою порцию. Ну не гадость, конечно, но вкус неприятный – химический, с резкой медицинской отдушкой.

- Ложись, - говорит он.

Анчутка вытягивается на диванчике. А Даг опускается в кресло, расположенное вплотную.

Кабина узкая и тесная, как купе.

- Дай руку, - говорит Даг. Сжимает ее теплые, слабые пальцы, чуть влажные от волнения. – Вот так… И не отпускай. Что бы ни случилось, что бы ни происходило – не отпускай.

- Ладно, не отпущу… И что дальше?

Даг некоторое время молчит.

- Прикрой глаза.

- Прикрыла…

- Помнишь, что сказал Гагарин за минуту до старта?

Анчутка тоже некоторое время молчит.

Вдруг – нервно вздыхает:

- И что он сказал?

- Поехали…

***

Олег Комаров погиб поздним вечером четвертого декабря, когда возвращался с выступления на одном из петербургских телеканалов. По официальной версии его сбила машина, видимо внедорожник, на перекрестке Мичуринской улицы и улицы Куйбышева.

Сразу скажу, официальной версии я не верю. Через пару дней после трагического происшествия я специально съездил на это место: в одиннадцать вечера, точнее – в начале двенадца­того, обе улицы, и так-то транспортом не перегруженные, абсо­лютно пустын­ны; мчащийся внедорожник, даже если он сильно превысил ско­рость, можно было бы заметить за километр. Это был спе­циальный наезд. Кстати, и машину, совер­шив­шую его, тоже не обнаружили. Никаких доказа­тельств у меня, ра­зу­меется, нет: смутные догадки, предположительные умо­заключе­ния.

Мы с Олегом учились в одной школе, два года сидели за одной партой, у большого окна, из которого видны были ворота Новой Голландии. На контрольных списывали друг у друга. Пред­полагалось, что мы – друзья на всю жизнь. Однако в дальнейшем пути наши, как водится, разошлись: я поступил на исторический факультет, он – на факультет журналистики. После окончания университета мы не виделись лет пятнадцать и даже особо друг о друге не вспоминали, пока не столкнулись случайно на мероприятии, посвященном юбилею Ок­тябрьской революции, – я в этот период как историк был очень востребован. Обрадовались, конечно; Олег стал иногда ко мне забегать, напечатал в двух популярных журналах пару довольно обширных моих интервью, откликнулся интересной рецензией на мою книгу «Февраль и Октябрь». Он к тому времени уже перешел на фриланс, приобрел некоторую известность: его блог «Тень истории» имел двадцать с чем-то тысяч подписчиков.

И все же настоящего успеха у него пока не было, из-за чего Олежек, по крайней мере в разговорах со мной, откровенно переживал.

- Ты посмотри на этого Н., - говорил он, называя фамилию популярного блогера. – Ведь у него, кроме обволакивающего голоса, ничего не имеется. Несет полную чушь. И вот, пожалуйста – пятьсот тысяч просмотров… Или глянь на этого Ф., перевирает все, что возможно, не раз его уличали в грубых ошибках, и все равно – громадная аудитория…

Он страстно мечтал раскопать какую-нибудь сенсацию, найти и через свой блог раскрутить какой-нибудь уникальный материал.

- Мне бы зацепиться за что-нибудь, - говорил он. – Мне бы хоть вот такое зернышко, но настоящее, получить, а дальше я его уже проращу…

У него блестели глаза, дрожал голос, мы сидели на кухне: в стеклах окна, в вечерней глубине темноты жестикулировало его призрачное отражение.

Я лишь скептически хмыкал.

Сенсацию ему подавай!

И вот – я хорошо помню тот день – в начале года, когда сведения о вспышке эпидемии в китайском Ухане еще только-только начали просачиваться в сообщениях информационных агентств, он явился ко мне, преисполненный нескрываемого тор­жества, и с порога объявил, что наткнулся на нечто потряса­ющее… нечто неслыханное… ты не поверишь… в самом деле – сенсация мировых масштабов… И, слегка успокоившись пятьюдесятью граммами коньяка, поведал мне, что, оказывается, существует совершенно секретный российский проект по мониторингу будущего. Создана целая группа визионеров, называется «Аргус», сканирующая по трансцензуальным каналам раз­лич­ные его версии. В настоящее время они прогнозируют эпидемию колоссальных масштабов, которая вот-вот вспыхнет в мире, ожи­даются десятки миллионов больных, миллионы смертей, закрытие производств, офисов, школ, институтов, запрет массовых мероприятий, все будут ходить в медицинских масках, шарахаться друг от друга… Откуда ему известно об этом? Фантастическое везение, зачем-то оглядываясь и переходя на шепот, объяснил мне Олег. Одна его приятельница, с которой он, скажем так, имел когда-то близкие отношения (после чего, впрочем, они остались друзьями), участ­вует в этом про­екте; все жут­ко засекречено, нигде ни слова, контакт с внешним миром участникам «Аргуса» запрещен, но она, приятельница его, программист высшего класса, создала – не знаю, как это правильно обозвать, – скажем, некий виртуальный компьютер внутри своего ноутбука, зарегистрировала его в Эквадоре и вкруговую, через несколько хабов, чтобы не отследили, гонит ему, Олегу, потрясающую информацию.

- Ты понимаешь, надеюсь: все это исключительно между нами.

Олега распирало от предчувствия грандиозной сенсации. Сам я отнесся к его рассказу с большой долей скепсиса. Я нисколько не сомневался, что если даже такой проект действительно существует, то он представляет собой очередной мыльный пузырь, нечто вроде карикатурно известных «инновационных фильт­ров», которые, по идее, должны были обеспечить всю страну чис­той питьевой водой (производство этих фильтров лоб­бировал тогдашний председатель Госдумы, великого ума человек). И вообще я, хоть специально политикой не интересовался, но, невольно ана­лизируя текущие новости, догадывался, по­чему у нас возникают такие проекты: российская экономика про­тухает, мы все больше отстаем от развитых западных стран, что с этим делать наша власть понятия не имеет, но и уйти, уступить место более дееспособной команде не в состоянии, слишком уж приросли они к хлебному месту, рассчитывают на чудо, жаждут найти палочку-выручалочку, такую, чтобы взмахнул ею: бумс-бамс-блямс! – и все в шоколаде, а что шоколад этот пах­нет дерьмом, неважно, они одного цвета, с горних высот оттенков и консистенции не различить, к тому же у них там все пахнет дерьмом.

Примерно в таком духе я и высказался. К сожалению, мои аргументы никакого впечатления на Олега не произвели. Несмотря на профессиональный журналистский цинизм, который он уже в значительной мере обрел, сохранилась в нем какая-то по-детски восторженная наивность, вера в гномов и эльфов, вера в то, что волшебные па­лочки действительно существуют. На словах он в этом, ко­нечно, ни за что не признался бы, но в душе, как я по­нимаю, все равно, улыбаясь, тянулся к таким чудесным, таким восхититель­ным, мгновенно преображаю­щим жизнь бумс-бамс-блямс!..

В общем, ни о чем в тот день мы с Олегом не договорились. Он ушел, слегка раздраженный моим «тупым, консер­вативным упрямством». Интересно, что эпидемия вскоре дейст­витель­но разразилась и действительно введены были и ношение идиотских масок, и закрытие школ, и отмена массовых меропри­я­тий, и еще множество социальных аттракционов в таком же ду­хе. Моего мнения, впрочем, это не поколебало. Я все же исто­рик, умею работать с источниками и, просмотрев соот­вет­ст­вую­щую литера­туру, выяснил, что эпидемиологи подобную ситуа­цию и без вся­кого «Аргуса» уже давно предсказывали. Другое дело, что на их прогнозы никто внимания не обращал. Да и меры, например во время гриппа «испанки» в начале двадцатого века, кстати эпи­демия тогда была посильней, принимались ана­логичные. Един­ст­венное, что в те времена не было интернета, а потому и не полыхала по миру такая чудовищная ис­терия, раз­ду­ваемая к тому же фармацевтическими корпораци­ями. Мне даже казалось, что нынешняя пандемия вызвала тихую радость у вла­стей многих стран: на нее можно было списать все их промахи и ошибки, все нелепости, которые они, сами не по­нимая как, успели нагородить, а главное – под предлогом забо­ты о здоровье лю­дей запретить – временно, временно, разуме­ется! – все про­тест­ные акции, о чем, по-моему, втайне мечтает всякая власть.

В следующий раз мы встретились с Олегом лишь месяцев через десять. Был уже поздний ноябрь, сумерки, моросил мелкий дождь, я выбрался из метро и, с наслаждением содрав с себя маску-намордник, зашагал в сторону дома, когда он внезапно, словно призрак, сгустившийся из темноты, взял меня под руку:

- Спокойно, не дергайся… Мы просто прогуливаемся…

- Привет!.. Давно не виделись. Куда ты исчез? - удивленно спросил я.

- Куда исчез – это неважно. Такая просьба: не мог бы ты подержать у себя папку с моими материалами?

И далее он торопливым шепотом объяснил, что это сведения по проекту «Аргус», о котором мы с ним говорили зимой. Аутентичная копия. Хочется, чтобы был еще один экземпляр у надежного человека.

- Мало ли что… На всякий случай.

- Да пожалуйста, - сказал я, думая, что Олежек все-таки немного свихнулся.

- Должен предупредить: это может быть… довольно рискованно.

Я пожал плечами:

- Ладно, рискну.

- Тут распечатки и флешка. Не копируй ничего на компьютер. И, ради бога, никому ни полслова. Я не преувеличиваю, отнесись серьезно, прошу…

И, сунув мне в руки бумажную канцелярскую папку, он исчез так же бесшумно, как появился. Свернул в затянутый моросью переулок.

Эта была наша последняя встреча.

Больше я Олега Комарова не видел.

Через неделю появилось известие о его смерти. В ленте новостей, которую я просматриваю, этому было посвящено несколько строк: «В Петербурге погиб известный журналист»… Ни­каких подробностей, обычное дорожно-транспортное происшествие; никаких намеков на расследование, которым он занимался.

Сомкнулась вода забвения.

Только тогда я развязал тесемки на папке, которую Олег мне передал.

Честно признаюсь: ничего подобного я не ожидал. Вольно или невольно, но материалы были подобраны так, что выстраивался из них жесткий, чуть ли не детективный сюжет. Это было за­хватывающее чтение. Я листал страницы, и передо мной разворачивалась удивительная история, более приличествующая, по-моему, жанру фан­тастики: внезапное озарение некоего поли­толога по фамилии Грелин, создание группы визионеров – лю­дей, способных предчувствовать будущее, первые их инсайты, «трансцензусы», получившие под­тверждение в текущих событиях, таинственный «Флигель номер четыре», скрытый от посторонних глаз, внезап­ный тупик в работе, бессилие, когнитивная исчерпанность этих визионеров, зловещий доктор Салаев со своей фармацевтикой, костер, на котором они все должны были сгореть дотла, чтобы пламенем взрывающегося сознания осветить пространства гря­дущего…

Я не знал, верить этому или не верить. Слишком уж навороченным, словно во второсортном триллере, все это выглядело. Однако меня, как молния, пробила одна деталь. Фигурировал в группе «Аргус», наряду с прочими, некий персонаж, псевдоним – Профессор, в тексте приводились его пространные рассуждения. Так вот, пара фрагментов из них показалась мне странно знакомой; и действительно, слегка прочесав интернет, я обнаружил их в публикациях некоего П. Г. Светлакова (культуролог, профессор, доктор наук) и даже вспомнил, что мы с ним поверхностно контактировали на каком-то прошлогоднем симпозиуме. В сообщениях информатора (приятельницы Олега) Свет­лаков был отмечен живым и здоровым вплоть до конца ноября, между тем биографическая справка на официальном сайте ука­зывала, что Павел Георгиевич Свет­лаков еще в августе скончался от заражения коронавирусом.

Ничего себе получился кульбит.

Вопрос теперь был: что мне теперь со всем этим делать? Передать в прессу? Но ведь кроме трех десятков машинописных страниц никаких доказательств существования проекта «Аргус» у меня не было. Да и какую прессу это заинтересует? Выложить материалы со своими комментариями в интернет? Но в интернете и без того хватает всякого бреда; вряд ли еще одна конспирологическая гипотеза вызовет сколько-нибудь заметный общественный резонанс.

Несколько дней я пребывал в тягостных размышлениях.

Проблема, впрочем, решилась сама собой.

Однажды, вернувшись с кафедры, где мне, несмотря на уже­сточение карантина, все-таки раз в неделю необходимо было бывать, я обнаружил, что папка Олега со всеми материалами бесследно исчезла. Вот только что она лежала сверху, в ящике письменного стола, и вот – ее уже нет. Я на­прасно перебирал и переворачивал все, что мог. Жена, в этот день тоже ездившая на работу, утверждала, что никакой папки она в глаза не видела: вспомни, может быть, ты ее в институт отвез? Больше в доме ни­чего тронуто не было. Чисто интуитивно я проверил свой компь­ютер, и выяснилось, что в последний раз его включали четыре часа назад, когда квартира – теоретически – была пуста.

Можно было бы считать это действиями российских спецслужб, обрывающих все нити, ведущие к проекту «Аргус», но бук­вально за день до исчезновения папки появилось в прессе официальное сообщение ФСБ о ликвидации группы экстремистов (национальность их не указывалась), планировавших гром­кий террористический акт. База экстремистов находилась во фли­геле одной из больниц и была замаскирована под пункт про­верки на коронавирусную инфекцию. На предложение сдать­ся окруженные боевики ответили автоматным огнем, подраз­де­ле­ние ФСБ бы­ло вынуждено применить оружие. В результате об­стрела и штур­ма здания все террористы были уничтожены, по­страдал (был тяжело ранен) один из бойцов спецназа. Более никакой конкретики в сообщении не было, зато пара сай­тов, рыщущих в поисках новостей, опубликовала рассказы жителей соседних домов, слы­шав­ших стрельбу, взрывы, видевших вспыш­ки огня, и вот тут речь шла именно о Загородном проспекте, причем фигурировали учреж­дения некоего военно-медицинского комплекса. Внимания дан­ное сообщение не привлекло: администрация города в этот день объявила о неожиданном усилении пандемии, пик ее, согласно расче­там эпидемиологов, должен был прийти на декабрь, вновь были закрыты кафе, рестораны, торговые центры, пере­ведены на дистанционное обучение школьники и студенты, гражданам пожилого возраста рекомендовалось вообще не выходить из дома.

Что там какие-то террористы?

А у меня при чтении этих заметок мелькает парадоксальная мысль, что, быть может, дело тут вовсе не в спецслужбах и террористах. Если мы научились производить мониторинг будущего и непосредственно воздействовать на него, то и будущее, должно быть, способно так же и даже намного эффективнее воздейство­вать на настоящее, преобразуя его в соответствие со своими до­мини­ру­ю­щими интенциями. Как раз то, о чем когда-то предупреждал Макс Планк. В конце концов, ни один закон физики не запрещает передвижения по оси времени. И возможно, что само будущее, вторгнувшись к нам, уничто­жило то, что мешало его закономер­ному осуществлению. В первую очередь – проект «Аргус» со всеми его участниками. Мне еще повезло, что папка с материа­лами просто тихо исчезла, что не вспыхнул пожар в квартире, превратив ее в обугленные руины, что не обрушился среди ночи весь дом, погребя множество людей под бетонными блоками, что обжига­ющее дыхание будущего лишь прошелестело рядом со мной, не сметя меня, как пушинку, в небытие.

Это, конечно, метафора, но она, как мне кажется, выражает суть нашего зыбкого настоящего.

И суть эта состоит даже не в том, что мы создали мир, который не нравится никому: мир, где непрерывно вспыхивают кон­фликты, грозящие перерасти в широкомасштабные военные дей­ст­вия; мир, который балансирует на грани экологической ката­строфы; мир, где то и дело обваливается экономика; мир, где никто никому не верит и где почти невозможно отличить правду от агрессивных пропагандистских мифов. Или, суммируя сказан­ное, это мир, где старая реальность уже распадается и сквозь крошево ее просту­пает странный, чуждый и непонятный нам цивилизационный пей­заж.

Нет, подлинная суть заключается в том, что этот патологический мир мы, несмотря на непрерывный ужас его, всеми силами стараемся сохранить. Мы скрепляем его арматурой жестких законов, мы цементируем его, наращивая численность полиции и спецслужб, мы провозглашаем стабильность единственной цен­ностью современности и беспощадно подавляем любые по­пытки что-либо изменить. Или, опять суммируя, используя ту же метафору, мы возводим мощные крепостные стены, строим бас­тионы, копаем рвы на пути будущего в наивной надежде, что можно остановить его продвижение.

Этим же, на мой взгляд, являлся и проект «Аргус». Судя по тому, что я знаю о нем, он вовсе не представлял собой попытку скорректировать будущее, создать благоприятную версию на­шего грядущего бытия – люди, курировавшие его, пре­красно по­нимали, что в такой версии для них места нет. Напротив, это была попытка именно пресечь будущее, задушить его первые, пока еще неуверенные ростки, не дать ему наступить. По­пытка удержать настоящее, мумифицировать умираю­щую реальность, продлить в бесконечность то, что есть, каким бы архаическим оно ни было.

И все это, по-моему, полная чушь.

Все это – песочные замки в полосе начинающегося прилива.

Детский лепет при виде столбов торнадо.

Энергетика будущего такова, что оно сметет любые препятствия. Потенциал грядущего неистощим. Чем выше будут возведены заграждения, тем более неожиданным и катастрофическим окажется неизбежный прорыв.

Никакие укрепления нас не спасут.

Никакие стены не остановят напор времени.

Они в конце концов рухнут и погребут нас под обломками.

Вот какая мысль приходит мне в голову.

В сумерках декабря, на исходе второго десятилетия двад­цать первого века, в отравленном пандемией воздухе я вижу гигантскую вздымающуюся волну, которая скоро, уже очень скоро прокатится по всему миру…

***

– Жуть какая, - говорит Анчутка, озираясь по сторонам. – Ты только меня здесь не бросай. Я здесь пропаду…

– Разговаривай тише, - предупреждает Даг.

- А что? – Анчутка понижает голос до шепота.

- Не надо, чтобы нас слышали.

– Здесь кто-то есть?

- Все может быть…

Даг ощущает, что переулок не то чтобы изменился, но стал как бы яснее, отчетливее. Темнота за разбитыми окнами – дышит, жестяная трава, пробивающаяся из трещин асфальта, шур­шит и ломается под ногами, в сумерках подворотен, под каменными низкими арками происходит какое-то мелкое, но опасное шевеление.

Словно содрали пленку, отделяющую сновидение от реальности.

Это неприятно.

И действительно – очень опасно.

Даг чувствует это каждой клеточкой.

- Давай быстрее! – говорит он.

Подхватывает Анчутку под руку.

Тут же докатывается откуда-то длинный скрежещущий звук – стонет раздираемое железо.

Анчутка вздрагивает:

- Что это?

- Не знаю, - говорит Даг. – Не знаю. И знать не хочу… Идем!..

- А ты уверен, что это не галлюцинации? Ну – после стимуляторов, которые мы приняли?

- Нет!.. Помолчи!..

К счастью, они уже поворачивают на проспект. Правая его часть, напротив вокзала, по-прежнему блестит сплошной гладью воды, и по ней так же, несмотря на безветрие, пробегает кон­вульсивная дрожь.

Даг замедляет шаг:

- Стоп! Стоим, ждем…

- Чего ждем? Хоть бы что объяснил…

- Сейчас увидишь.

- Ты стал какой-то другой, - обиженно говорит Анчутка. – Жесткий какой-то… Распоряжаешься, кричишь на меня… Я начи­наю тебя бояться…

Даг иронически хмыкает.

- Просто – давай помолчим…

Из сада, окружающего Военно-медицинский музей, доносится лягушачье кваканье. Оно как будто извещает весь мир: по­явились чужие. Анчутка по-прежнему озирается. Дагу, хоть он и пытается это скрыть, тоже не по себе. Но уже через пару се­кунд, заглушая нестройный болотный дивертисмент, доносит­ся издалека надсадный рокот мотора, еще минута – и крокодильей мордой выворачивается из-за угла обшарпанный бронетранспортер, с него тут же соскакивают пять или шесть солдат с автоматами наизготовку. Среди них – женщина в пятнистом, изжелта-зеленом комбинезоне.

Анчутка ахает:

- Это же Агата!.. Смотри – это Агата!..

Агата машет руками, подзывая, кричит:

- Сюда!.. Бегите сюда!..

Краем глаза Даг замечает, что из ближайшей к ним кромки воды, из морщинистого конвульсивного ее слоя, вытягиваются два хищных ручья, справа и слева, и, устремляясь вперед, охватывают их с Анчуткой полукольцом.

- Бегите сюда!..

Мокрые ленты ручьев начинают смыкаться. Солдаты вдруг вскидывают автоматы, и тишину разрывает сумятица коротких очередей. Визжат пули, чиркающие об асфальт. Ручьи взметываются вверх плоскими прозрачными щупальцами и опрокидываются куда-то назад. Даг подхватывает Анчутку – в мгновение ока они оказываются возле бронетранспортера. Даг оглядыва­ется: там, где только что простиралась серая гладь, бьется, пульсирует, наподобие осьминога, студенистое тело, шлепая по воде множеством гибких конечностей.

- Слава богу! – говорит Агата. – У этой медузы контактный парализующий яд, коснулась бы кожи – и все… Давайте, забирайтесь наверх.

Их подсаживают. Бронетранспортер сразу же трогается вдоль проспекта. По обеим сторонам тянутся назад полуразрушенные дома, сквер со скелетами черных, обожженных деревьев, просветы улиц, где в беспорядке ржавеют страшноватые остовы машин.

- Мы вас ждали, - поворачиваясь к Дагу, кричит Агата. – Ты понял, что означает «Останься здесь»? Понял?.. Слава богу, ты – понял…

- Да-да, я понял, - тоже перекрикивая мотор, отвечает ей Даг.

Он смотрит вперед. Там, где проспект расширяется в площадь, что-то надсадно горит: бурый дым поднимается к крышам и утягивается за дома.

Небо какого-то жестяного цвета.

Словно неживые, прилипли к нему плоские оловянные облака.

Даг на секунду зажмуривается, а потом вновь открывает глаза.

Здравствуй, будущее!..