Читать онлайн "Желтое Облако"

Желтое Облако

Пролог

Стоит линии горизонта опуститься на три семнадцатых от своей обычной высоты, а слепящему золоту солнца — показать свои первые лучи, как меня вместе с сорока бескрылыми «пустышками» запихивают в оранжево-желтое облако.

Следующие пятьсот шестьдесят восемь отсчетов времени — это проверка кристаллов в плекзоидных «о-ок-нах-х», разглядывание проплывающих мимо объемных двуногих и отпихивание наиболее назойливых соседей по облаку. Их бессмысленный клекот сбивает меня, и я вынужден начинать пересчет кристаллов снова и снова. Единственная «непустышка» здесь, впереди, в трех отсчетах пространства, слева, на сидении через проход — это Рыжий. Он живет неподалеку от нас на другой стороне улицы, в растянутом одноэтажном доме, таком же рыжем, как и сам Рыжий. Кого-то он мне все время напоминает. Я вижу его новенький колесник — он всегда валяется тут, под деревом, на газоне перед их домом. У Рыжего, похоже, тоже есть крылья. Мы иногда переглядываемся, но каждый раз он отворачивается первым. Что ж, неважно, ведь и его голос — это тот же клекот…

Маленький парк справа, детская площадка, узкий, пропахший запахом скунса лужок для игры в «под-ко-вы», небольшой навес от дождя — недолгое путешествие подходит к концу: облако выплевывает нас возле трехмерного лабиринта, состоящего из одноцветных, поставленных друг на друга бетонных кубов. Они напоминают мое домашнее «ле-го», но их куда меньше, они скучны и бессмысленны для пересчета, ведь ни их количество, ни расположение никак не влияют ни на рост крыльев, ни на поиск созвездий, ни на разгадывание Кода.

Сейчас, спустя две тысячи шестьсот семьдесят два снижения горизонта, мне удалось хоть чему-то научить этих двух клекочущих созданий — моих родителей. Но тогда, летом первого года осознания, я просто неподвижно лежал на дорожке к нашему дому, стараясь не поцарапать скафандр. Проходы между созвездиями в галактике Сада были видны так четко, что я, просто чуть поворачивая голову, мог без умолку болтать со Своими «там», на другой стороне пробитой вспышками звезд черноты ночного неба. Кванты наших сообщений долетали с небольшой задержкой, и мне приходилось дожидаться и нумеровать их, чтобы тут же склеить в связные мысленные фрагменты.

«Клекочущие» же все время маячили поблизости: они то украдкой смотрели на меня, то тихо клекотали о чем-то между собой, то зачем-то обжимали скафандры друг друга. Иногда они склонялись надо мной, и тогда я чувствовал на своем лице теплые капли влаги, стекающие из глаз матери.

Покупка

Скафандр разрезается по сторонам — подойдут хороший крепкий шип или лезвие острой железоуглеродной пластинки, «но-жа». Клякса к кляксе, клякса к кляксе… Я перебираю в памяти все хоть сколько-нибудь подходящие кляксы — их не так много, но выбирать приходится из тысяч. Поэтому гигантский каменный пластинчатый Хамелеон-Цветок складывается медленно. Он — это идеальное место для того, чтобы, забравшись на него и сняв скафандр, взлететь к Своим.

Две из четырех грубых окаменелостей — розовых ног Хамелеона — уходят в реку, две другие пока стоят на берегу. Длинный, раздутый, весь в мягких шипах язык Хамелеона торчит наружу и источает невероятный аромат — смесь лаванды и мяты, а гора валяющихся тут же сброшенных скафандров говорит сама за себя. Мечтая взлететь, обнаженные карабкаются вверх по ящерице-цветку так быстро, как только могут. Это не так тяжело. Множество крепких устойчивых ступеней — шипов-отростков, выступов и уступов — образуют естественную лестницу. Клякса к кляксе, клякса к кляксе… Легкость и удовольствие — на где-то найденном Хамелеоном, наколотом на шип и уже почти окаменевшем грибе акробаты выполняют последний этюд перед стартом. Всей своей махиной, всей каменной аркой своего брюха Хамелеон нависает над прибрежной дорожкой — и скафандры проезжающих всадников, попав в его тень, на несколько минут темнеют, чтобы тут же, вынырнув наружу, попасть под яркое солнце Cада. Но ни они, ни речные рыцари в сверкающих серо-стальных доспехах — чуть дальше в реке за статуей-цветком — никуда улететь не могут. Бескрылые пустышки, их удел — оставаться в Саду и никогда не найти Своих.

Клякса к кляксе, клякса к кляксе… Все изменяется только в те ночи, когда каждая из двадцати восьми звезд созвездия Хамелеона галактики Сада становится видна и подсвечивает, хромирует голову животного-цветка, суставы лап, пластинки-чешуйки спины и концы самых острых шипов. Тогда Хамелеон быстро схлопывается, медленно сходит в воду, унося с собой жизни одурманенных, увлекшихся, надеющихся растянуть удовольствие от жизни в Саду так и не улетевших обнаженных. С ними пропадают и жизни зазевавшихся всадников, и жизни завороженных светом звезд речных рыцарей. Втянутые воронкой от ушедшего под воду Хамелеона остатки доспехов, упряжи лошадей и смытых в реку скафандров тонут окончательно. С очередным подъемом горизонта, когда звезды сливаются с небом, Хамелеон, искупавшись, выходит из воды, медленно превращаясь в того же искусителя, каким он был в начале ночи

А всего два снижения горизонта назад…

***

Ненавижу тошнотворную смесь запахов акрила и этанола, но тут, в этом цветастом коробочном пространстве, ею было пропитано все. Наборы клякс всех цветов и размеров выстроились длинными рядами один за одним, и пустышки, снующие здесь повсюду, с громким клекотом стаскивали с полок коробку за коробкой и, спотыкаясь, тащили их в свои металлические колесные клетки. Как мог, я старался держаться от них подальше и волочился следом за матерью, стараясь не смотреть в глаза безумным обладателям свежих кусочков цветного картона — так мне было спокойнее. Так мне всегда спокойнее. Всегда спокойнее. Всегда спокойнее.

Но вот мои зрачки сначала выхватили несколько человекоптиц: одну — голубую с оранжевой грудкой — я запомнил особенно четко. Потом — верхом на утке, в нижнем левом углу огромной коробки — обнаженного в еще не снятом скафандре. С каждым моим неуклюжим шагом картина Сада под высокими стенами старого города открывалась мне все больше и больше: птичьи стаи, музыкальные инструменты, замерзшая река. Обнаженные пустышки с глазами, полными страха, усевшиеся по двое-трое на быках, лошадях, верблюдах и даже свиньях — без всяких шансов улететь, изо всех сил изображают веселье, кружа вокруг маленького аккуратного озерца в центре Сада. Семь историй, семь частей Кода были врисованы, впечатаны в восемнадцать тысяч раскрашенных клякс. Оставалось только сложить их с семью созвездиями галактики Сада и так воспроизвести, замкнуть на короткое время симметрию земного и небесного.

Откуда я это знаю? Это знает каждый, у кого есть крылья. Мои же, чувствовал я, крепли с каждым днем почти так же быстро, как все более и более жестким становился мой скафандр: нужно было торопиться, чтобы не превратиться во что-то похожее на едва переволакивающуюся на свои желтоватых кожистых лапах полуживую костяную коробку, ползающую по нашему дому. Короче, чтобы не повторить судьбу отца.

Я поравнялся с матерью и потянул ее за руку. Я видел, что она поняла, но, как всегда, стала что-то мерно клекотать, снимая и подсовывая мне маленькие коробки-наборы с безобразными, а главное, бессмысленными рисунками с соседних полок. Я сел на пол и стал, едва взглянув, отбрасывать все, что со все более и более громким клекотом пыталась всучить мне мать. Мне нужен был Код. Наконец она крепко схватила меня за руку — и изо всех сил в попытке поднять меня с пола и поволочь к выходу потянула к себе. Но я был слишком тяжел и силен для нее. Я закричал и, не сводя глаз с коробки с Садом, постарался улечься на пол. Испуганные моим визгом снующие кругом пустышки старались держаться на расстоянии. «Иг-ра»… «Иг-ра»… И я вспомнил: «на-до» — кажется, так или примерно так. Раньше это помогало — она клевала на эти звуки.

На этот же раз мать стала показывать мне какие-то цифры на полке под моей коробкой. Нужно было еще что-то, а то так уйдешь ни с чем. И я стал задыхаться. Не то чтобы этого никогда не происходило взаправду, но тут был особый случай: семь готовых к сборке частей Кода смотрели на меня с крышки коробки, готовые достаться кому-то другому. «Иг-ра… Иг-ра… На-до» — стала в ответ клекотать мать. Капли влаги из уголков глаз стекали по обеим сторонам ее носа и падали на мою лучшую футболку. «Иг-ра… Иг-ра… На-до» — я видел растянутые губы матери и за ними два ряда белых фарфоровых пластинок. Наконец мать отпустила мою руку и перенесла коробку с Садом в нашу металлическую сетку. Ее клекот стал порядком раздражать меня. Я поднялся и несильно обнял ее скафандр. Я когда-то видел, как Рыжий вот так же прекращал клекот своих родителей. Это помогло: мать зачем-то погладила мой скафандр, вытерла глаза и покатила колесную сетку к выходу.

***

Наш дом небольшой. Две комнаты на первом этаже — одну из них, бо́льшую, делим мы с отцом — и две спальни на втором. Старый, цвета темной ржавчины, скрипучий деревянный пол. Костяная коробка уже выползла в центр нашей с отцом комнаты и замерла, словно чего-то ждала. Ленивое безмозглое существо — никого и ничего, кроме отцовской морковки, она ждать не может… Плечи и голова отца почти полностью загораживают небольшую плекзоидную плоскость перед ним, он всматривается в ряды желтоватой вязи и редких цифр на черном фоне. Вторая, намного бо́льшая плоскость подвешена на стене справа. Она периодически заполняется цветной сетью соединенных друг с другом больших и маленьких кубов — «ле-го» отца. Цвета некрашеного железа «се-й-ф» в тумбе отцовского стола, несколько приколотых прямо к стене фотографий слева от малой плекзоидной плоскости, большой толстого бесцветного плекзоида стакан на подставке справа от двери — иногда из него торчат цветы; большой настенный дупликатор напротив двери — между «ок-на-ми» и «вайт-бор-дом» с набором цветных рисовалок — слева от дверного проема.

Время от времени тонкими узловатыми пальцами отец передвигает части сетки прямо на плоскости, по-видимому, стараясь достичь большей симметрии в расположении блоков и связей. Маленькая коробка деревянных зажигалок валяется тут же, на столе рядом с отцом. Он встает, привычно достает и вертит в пальцах одну их них… Думает, рассматривает, чуть изменяет пульсирующую на большой плоскости сеть. Потом ломает зажигалку пальцами, достает новую и снова усаживается в свое кресло — его пальцы возвращают в комнату аритмичную трескотню мелких ударов-щелчков клацалки.

Клякса за кляксой — я раскладываю все вываленное из коробки тут же, за спиной отца, в моем углу комнаты. Уложить ровными рядами тысячи разноцветных клякс Кода, чтобы затем втянуть в себя, запомнить каждую. Сортировать кляксы и собирать сцены в памяти намного быстрее, да и делать это можно везде. Гладкие с одной и шершавые с другой стороны, привкусом ацетона они напоминают окончательно сгнившее яблоко. Наконец отец поворачивается, бросает на меня усталый взгляд, затем вытягивает руку, зачерпывает ладонью немного кислородно-азотной смеси, подносит это облачко к себе, повторяет движение несколько раз, а затем бессильно роняет руку на подлокотник своего кресла и снова поворачивается к желтой вязи и цифрам.

***

Последние лучи заходящего солнца уничтожают горизонт. Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Сложившись, Хамелеон вот-вот войдет в реку.

Я раздергиваю шторы. В темнеющих «ок-нах» силуэт отца, сидящего на диване, смешивается с россыпью огоньков нашего городка. Тусклый взгляд его холодных серо-голубых глаз следит за цветными тенями, мельтешащими в плекзоидной стенке куба, тонкой поливинилхлоридной веревкой соединенного со стеной. Отцу трудно сдвинуться: навсегда закостенев под ссохшимся скафандром, его крылья так и не расправились. Он опоздал, а может быть, просто не успел узнать Код. Вот так промахнешься всего на несколько подъемов и спусков горизонта — и никогда не найдешь Своих.

Два черных игральных кубика-зебры весело прыгают по полу: семерка. Семь щелчков переключателем света — и мокрый, изрезанный границами клякс, розовый камень пластинчатого Хамелеона сверкает тут на полу, подсвеченный звездами галактики Сада, но лучи звезд созвездия Хамелеона, попав в комнату, мечутся от стены к стене, не собираясь вместе, и потому, как ни выравнивай сцену, кляксу Кода не узнаешь.

Мать входит резко, быстро и сразу от дверей начинает что-то клекотать, глядя на меня, клякса за кляксой собирающего Хамелеона. Он почти закончен. Я слышу «иг-ра» и «на-до». В правом верхнем углу большой плекзоидной плоскости горит большая семерка. Отец встает с дивана, огибая мать, стоящую в дверном проеме, входит в нашу с ним комнату, выбрасывает к матери руку, потом машет куда-то за окно, бросает вопросительный взгляд на нее и усаживается за свой стол. Его негромкий монотонный клекот теперь отражается от меньшей плекзоидной плоскости, в нем слышится раздражение. Хамелеон почти полностью погрузился в воду, последние пузыри кислородно-азотной смеси от ушедших под воду обнаженных, речных рыцарей и их лошадей лопаются на поверхности реки.

«Иг-ра» и «на-до» — клекочет за матерью отец, его правая рука ладонью разрезает пространство перед ним слева направо и справа налево, слева направо и справа налево… Левая теребит очередную деревянную зажигалку. Он встает, нехотя подходит, приседает рядом со мной, загребает рукой горсть еще не разложенных клякс и медленно высыпает их обратно на пол, показывая их матери. Но мать не смотрит ни на него, ни на меня. Мои кляксы — это, похоже, просто куча цветного мусора для нее. Тем лучше. Ее нос покраснел, я снова вижу капли влаги в уголках ее глаз и два ряда белых фарфоровых пластинок за растянутыми губами. Она продолжает клекотать, показывает рукой за «ок-но», в ночь, куда-то в сторону дома Рыжего. Я вижу, как несколько звезд созвездия Хамелеона отражаются в ее зрачках, превращая капли стекающей влаги в сверкающие кристаллы. Отец смотрит на меня — клякса за кляксой уже собранный в памяти весь Хамелеон тут, на полу, собирается всего за сорок семь отсчетов времени — и, это, кажется, удивляет отца.

Невлюбленные

Наша кухня совсем небольшая: темный деревянный стол с четырьмя стульями, длинный ряд верхних и нижних покрытых светлым акриловым пластиком коробок с посудой, плита, мойка — вот, пожалуй, и все. Сегодня, как и почти всегда, рвота вытащила из меня весь завтрак: ежедневные омлет, лососевый паштет и мюсли. Все ушло в заранее приготовленный матерью картонный пакет. Это повторяется каждый раз, когда я завтракаю с отцом: запах зажаренного, плавающего в собственном жиру бекона в смеси с «ароматом» отцовского средства после бритья — и рвота гарантирована. Они оба знают это, но завтрак вместе — это тоже часть «тре-ров-ки». В такие минуты отец прячется за широкими, покрытыми черно-белой вязью с редкими вкраплениями цифр листами бумаги, а мать стоит наготове с бумажным мешком. После того, как меня вырвет, я могу только пить. Отец выныривает из-за бумажных листов, отшвыривает их в сторону, что-то клекочет матери, прожигает глазами скомканный бумажный мешок в мусорке, достает из холодильника три кубика льда, швыряет мне их в стакан и, не глядя на меня, наливает в него апельсиновый сок из большого плекзоидного стакана с ручкой. Я снова вижу только восемь молчащих пальцев отца, удерживающих помятую бумажную стену. Мать же клекочет непрерывно. Браслеты на ее руках неожиданными бликами света бьют меня по глазам. Их аритмичная какофония заставляет меня выключить звук. Прекрасно… Я больше не слышу ни ее клекота, ни этого отвратительного позвякивания.

***

Пусть только в памяти, но клякса за кляксой, клякса за кляксой… Птицы переносят семена, и изогнувшаяся в небе змеей птичья стая не была исключением.

Двое обнаженных пустышек, он и она, родились и жили внутри огромного плекзоидного цветка-фонарика — шара сине-ледяного цвета. Они не были братом и сестрой — ведь семена, оброненные птицами в цветок, были подобраны ими в разных галактиках. По утрам он собирал росу для нее и их маленького мальчика, а вечером заслонял собой свет фонарика-цветка, чтобы они могли заснуть. Взлетевшие с Хамелеона иногда пролетали над ними, быстро исчезая в небе сразу за светло-желтым, разрывающим горизонт гигантом-метрономом. Огромной же черной крысе, живущей в том же цветке, в узкой норе под ними, не было дела до всех этих сентиментальных красот — расширяя свою нору, она все время грызла и грызла цветок, мечтая о тех жалких двух-трех отсчетах времени, когда их малыш останется без присмотра. В теплую пору цветок плавал по озеру, и за стенкой шара из крепкого плекзоида оба чувствовали себя в безопасности. Он все так же заботился о ней, отгонял от малыша вечно голодную крысу, но что бы он ни делал, она, неподвижно сидя с ним рядом в дрейфующем по озерцу цветке, почти не смотрела на него. И пусть они большей частью молчали, ему не было скучно — ведь он все время думал только о ней.

***

Сок допит. Подтаявшие кубики льда пожелтевшими речными камнями болтаются на дне моего стакана. Бумажная стена медленно опускается. Отец складывает листы сначала вдвое, потом вчетверо, разворачивает сложенную стопку вязью ко мне, подносит поближе. Я включаю звук, размытые очертания соединенных вертикальных и горизонтальных черточек и закруглений торчат прямо перед моим носом. «От-кр-л-сь ли-н-ка т-т-ля с-ба-к» — отец привстает, наклоняется ко мне, читает, медленно переводя палец с крючка на крючок. Он быстро клекочет что-то, вопросительно глядя то на меня, то на сложенную в его руках бумагу. Выхваченная островками плывущая перед моими глазами черно-белая вязь чем-то напоминает язык Росчерков. Я повторяю услышанное «о-ла-ни-ка-соак» и с надеждой смотрю на отца, но он уже откинулся назад на своем стуле, его взгляд, обращенный куда-то внутрь, пуст, пальцы привычно вертят деревянную зажигалку. Его правая рука лежит на сложенных листах. Я вижу спину матери: она склонилась над мойкой, поток воды приглушает звон бьющихся друг о друга тарелок. Ее плечи подрагивают в такт звону. Отец резко откладывает бумагу, бросает на меня быстрый взгляд, с легким треском ломает в пальцах деревянную зажигалку, поднимается, трогает мать за плечо, кивает на настенный указатель цифр, что-то клекочет ей и быстро выходит.

***

Впереди бессмысленная трата времени в бетонных блоках — желтое облако уже торчит перед домом; я вижу, как последним в него залезает Рыжий. Точно… Вспомнил: у меня была похожая рыжая с белым плюшевая игрушка, почти как он. Нужно бежать. Я ставлю пустую коробку от игры под ноги матери; что-то объяснять бесполезно, и я связываю своим качающимся взглядом ее глаза и коробку с разложенным ровными рядами пазлом в комнате позади нас. Отвратительная костяная коробка уже начала ползти в мой угол, но теперь разложенные вдоль границы пазла кубики «ле-го» вперемешку с моей одеждой должны ей помешать. Мать несколько раз кивает, мерно клекочет, гладит меня по голове — у нее теплые руки. Прострочка толстых швов джинсов немедленно протерла бы скафандр — такая одежда не для меня. Под всегдашним же свитером и просторными мягкой ткани штанами мой скафандр в относительной безопасности. Только бы не трогала, не обжимала его. «Иг-ра»… «Иг-ра»… «Иг-ра» — повторяю я несколько раз, взгляд матери теплеет от этих звуков, да, так надежнее. Костяная коробка, кажется, остановилась. Желтое облако вот-вот закроет двери. Я хватаю рюкзак и выбегаю из дома.

***

Световая рука на столе отца и тусклый потолочный светильник надо мной почти не мешают — разбавленным молоком свет звезд заливает нашу с отцом комнату. Раздражающее постукивание отцовской клацалки немного отвлекает меня: только вспомнишь, найдешь, рассмотришь новую кляксу, как раздается стирающий в памяти все найденное щелчок — и поиск приходится начинать снова. Приходится выключать звук. Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Неожиданно отец разворачивается в своем кресле и медленно подъезжает ко мне. Во все увеличивающемся пространстве за ним разрастается готовая втянуть в себя и отцовский стол с бумагами, и подвешенные плоскости черно-белая воронка-вихрь. Еще немного — и она втянет в себя мой Сад. Это пугает меня, и я стараюсь не смотреть на отца. Скорее бы все сложить и узнать Код, скорее бы найти Своих. Хорошо, что хоть сейчас щелчков клацалки больше нет и мне удается находить и собирать кляксы намного быстрее.

Отец долго следит за моими руками, а потом начинает всматриваться в разложенные кляксы сам. Его подсказки почти всегда ошибочны, они только сбивают меня. Сначала я пытаюсь игнорировать их, но потом все громче и громче начинаю просить его прекратить свою «помощь». Звук моего голоса раздражает отца. Он останавливается, поднимает с пола оказавшуюся рядом костяную коробку и отъезжает назад к себе. Набравший было силу вихрь пространства, быстро сжавшись, исчезает совсем. Костяная коробка разгуливает по отцовскому столу — ей это часто разрешают. Возможно, отец наблюдает за ней, пытаясь понять, знает ли эта уродина, где край.

Отец снова разворачивается к своим плекзоидным плоскостям. Из его ушных чашек доносятся пузыри звуков разной длины и формы: главный — длинный и тонкий с примесью железа, несколько одинаковых пузырьков-шариков, группка небольших лопающихся пузырьков-шорохов, вместе похожих на звук шагов босых ступней по сухому песку, и наконец — тонкий протяжный пузырь-игла, пытающийся нанизать на себя все остальные звуки. В отличие от хаотичной аритмии звуков клацалки, их логичную последовательность можно запоминать и даже отрывками повторять.

***

Кости брошены: одиннадцать вспышек света, клякса за кляксой… Ребенок рос, а кислородно-азотная смесь в куполе цветка понемногу заканчивалась, и дышать становилось все труднее и труднее. Вот только крепкий, толстого плекзоида шар цветка разбить было нечем. На берегу их крики о помощи никто не слышал, а те, кто о чем-то догадывались, отворачивались — занятым своим весельем пустышкам было не до них. По утрам они стали задыхаться все сильнее и дольше. Так с каждым новым утром им становилось понятнее, что очень скоро смесь закончится совсем. Кто-то должен был умереть. Они решили бросить кубик — выпало умереть ему. Несколько минут он непрерывно смотрел на нее, но она так и не повернулась к нему, а после… после ей оставалось только помочь ему задержать дыхание. Редкими вспышками звезд ночь посеребрила озерцо, но тут же, сделав все серым, почти спрятала и хоровод пустышек, и стоящего на берегу каменного Хамелеона, и плывущий по озеру цветок.

Вот только теперь защитить их с ребенком было некому. В своем голодном нетерпении тогда же, той же ночью, черная крыса прогрызла ход к колыбельке ребенка и сожрала его. Но, скоро, через девятьсот отсчетов времени, цветок стал увядать, его верхние листья пожухли, лист дна стал протекать, а стеклянный купол-шар истончился и обмяк. Тогда она разорвала его, схватила вылезшую подышать крысу за загривок и, причалив к берегу, пригвоздила ее к голубому щиту найденной тут же блестящей железо-углеродной пластинкой на деревянной ручке. Семь звезд созвездия Ледяного Куба в облаке-шаре звездной пыли равнодушно освещали трепыхающуюся на щите черную крысу.

Согнутые

Сегодня ни кристаллы в плекзоидных «о-ок-нах», ни вечно барахтающиеся вокруг пустышки не помешают мне — все короткие пятьсот шестьдесят восемь отсчетов времени в утреннем путешествии оранжево-желтого облака уйдут на Кукушонка. Подбирая и выбирая в памяти, клякса за кляксой, клякса за кляксой я собираю еще одна сцену Сада, еще одну часть пока не разгаданного мною Кода. Даже Рыжий, болтающийся впереди прямо у лобовых «ок-он» нашего желтого облака, не смог бы понять то, чем я занят.

Клякса за кляксой… Истекая потом, согнутые в три погибели обнаженные несли на себе синий кокон-гнездо с огромным Кукушонком — так быстро как могли, но все-таки медленно, очень медленно, спотыкаясь, иногда пятясь, сдавая назад. Сверху Кукушонку казалось, что спины Согнутых источали радость от оказанной им чести нести его, великого Кукушонка. Одной из желтоватых пупырчатых костлявых лап он придерживал свой длинный клюв, а другой время от времени хлестал по спине кого-то из нерадивых Согнутых. Обнаженный слуга, шествуя впереди, придерживал клюв Кукушонка, направляя процессию вдоль озерца, через хоровод пустышек на верблюдах и свиньях — к кусту больших красных ягод — здесь, сразу за озерцом на ближней стороне Сада. Серо-белый кролик, каким-то образом забравшийся на клюв Кукушонка еще в начале пути, теперь путешествовал вместе со всеми. Вовремя не замеченный, сейчас же он уселся так высоко, что прогнать его было уже нельзя.

***

Столы, стулья, дверь, слева от входа шкаф с книгами за раздвигающимися плекзоидными вставками, голова Рыжего в четырех отсчетах пространства справа от меня — все неожиданно поплыло в размерах, гармошкой растянулось сначала кверху, потом, изогнувшись, повисло надо мной. Я почувствовал, как меня поднимает, возвращает назад, затем снова поднимает к белому потолку моего сегодняшнего бетонного куба. Пересиливая острый приступ рвоты, испугавшись, я попытался схватиться за стол, но обжимающий меня скафандр, словно укоротив мои руки, не дал мне этого сделать. Тихий клекот, почти шепот пустышек за моей спиной внезапно перерос в громкое прерывистое клекотание. Я попробовал обернуться — двое из них раскачивали мой стул, а остальные в клекоте растягивали свои отвратительные губы, обнажая обращенные ко мне бесконечные ряды своих бело-желтых фарфоровых пластинок. Наверное, так они, примитивные двуногие, радовались моему испугу.

Резкий громкий пульсирующий пузырь звука снаружи из-за дверей лезвием железо-углеродной пластинки ворвался внутрь, сжал мой скафандр еще сильнее, заставил заткнуть уши. Пустышки бросились к выходу, голова Рыжего уже маячила в дверном проеме. Далеко позади учитель собирал и поторапливал завозившихся пустышек. Следуя за остальными, с обнимающими уши ладонями я так и вышел из комнаты. Прямо за дверью трое все тех же рож окружили меня, четвертый вынес конец уходящей назад в комнату длинной желтой веревки. Пустышки вокруг бежали, но эти четверо не давали мне идти. Клекоча и посверкивая своими фарфоровыми пластинками, они быстро обвязали веревку мне вокруг пояса и толкнули вперед, туда, к концу коридора, куда теперь торопились все.

Рыжий был уже почти в пятидесяти отсчетах пространства или что-то вроде того впереди от нас. Он отчего-то обернулся. Одно нормальное лицо, не рожа, — я побежал к нему. Опустив руки, теперь я чувствовал, как не только веревка, но и он, звук пузыря-спирали, перерезает мой сжавшийся скафандр, сминая под ним, надламывая и выдирая мои неокрепшие еще перья. Веревка натянулась железоуглеродной нитью, я дернулся вперед сильнее, еще сильнее, и через пол-отсчета времени из оставленной позади комнаты вырвался и настиг меня уже совсем другой звук — звук взорвавшегося огромного толстостенного плекзоидного пузыря. Бежать стало легче. За мной, клекоча, переглядываясь и изредка подпихивая меня, бежали четверо пустышек.

Я заметил, что Рыжий теперь шел навстречу нам, против потока. Он молча остановил меня и отвязал волочащуюся за мной веревку-хвост с какой-то деревяшкой на другом конце. Пульсирующий звук смолк. Поток пустышек развернулся и теперь шел из конца коридора к нам навстречу. Четверо пустышек вывели так и не успевшего покинуть комнату учителя и теперь, окружив, тащили его с веревкой в руках к нам с Рыжим. Учитель стал что-то громко и часто клекотать, его голос то взлетал пронзительным и резким вертикальным пузырем, то становился совсем низким, размазанным вдоль пола рычанием. Он тряс передо мной веревкой. Пустышки выглядывали из-за его спины, беззвучно скаля свои ротовые впадины. Рыжий что-то проклекотал учителю, но тот движением руки остановил его и втолкнул меня назад в нашу часть бетонного куба. Вот только пройти дальше внутрь было теперь нельзя: напротив дверей, перегородив проход, на засыпанном осколками плекзоида полу лежал рухнувший шкаф с одной отломанной ножкой.

***

На моих глазах желтая семерка в углу большой плекзоидной плоскости сменилась шестеркой, но отец, казалось, не заметил этого. Он перетаскивал разноцветные квадратики, кружочки и кубики сетки, иногда меняя между ними связи. Поливинилхлоридные рисовалки в его руках заполняли бессмысленной цветной вязью «вайт-бо-орд», но смысл чисел был понятен и так: количество входных данных, количество кружочков в скрытых слоях, количество смещений и количество выходов. Простенькая сетка с общим утяжеляющим числом… ну да, пятьдесят один.

Нажравшаяся своей морковки костяная коробка, оставляя на полу след из экскрементов, попыталась проползти через выложенную «ле-го» границу, обогнуть меня и вползти на разложенные кляксы Сада. Я отшвырнул ее. Она быстро втянула свою змеиную голову и куском грязно-желтого льда влетела в дальний угол комнаты.

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Кокон Кукушонка напоминал перевернутую костяную коробку. Небрежно кивнув, он велел своим носильщикам поставить его на землю. Поддерживаемый Согнутыми, жирный Кукушонок с трудом вылез из кокона, встал на свои тонкие костлявые лапы, выхватил с верхушки куста красную ягоду, ловко насадил ее на клюв и стал дразнить ею слуг. Отец что-то проклекотал мне, забрал из угла втянувшую в себя и лапы и голову костяную коробку и, держа двумя руками, стал тихонько дуть в отверстие для головы. Это подействовало, и скоро, осмелев, это ничтожество высунуло и лапы, и свою вечно жующую бугристую голову — и стало двигать ими, имитируя движение. Отец осторожно одним пальцем погладил черно-желтую бугристую голову бессмысленной рептилии и опустил ее на пол.

***

Мать вошла в комнату с куском желтой веревки в руках — точь-в-точь та, у пустышек. Она стала что-то медленно клекотать за спиной отца. Погруженный в занятия с сеткой, отец, казалось, не слушал ее. Но через три отчета времени его движения замедлились, а еще через два он повернулся к ней и сначала холодно посмотрел в ее зрачки, а потом взял у нее из рук веревку, перевел взгляд на меня и снова посмотрел на мать. Мать все клекотала и клекотала. Даже при неярком вечернем свете я видел, как сильно побледнело лицо отца. Его клекот начался тихо и ритмично и поначалу чередовался с материнским, но постепенно голос отца становился все громче и громче, и наконец было слышно только его. В глазах матери показались ее всегдашние капли влаги, нос покраснел, она скрестила руки на груди и оперлась о стену. Кляксы путались и находились так медленно, как только могли. Так Код не соберешь. Я выключил звук. Отец то выбрасывал руку с веревкой с мою сторону, то, глядя на мать, подносил ее к шестерке на большой плекзоидной стене, то тряс ею перед лицом матери. Наконец она выбежала из комнаты, стало тише. Злополучная веревка валялась здесь же, на полу возле стола отца, — хорошо бы посадить на нее костяную коробку.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Обнаженные слуги-носильщики стали тянуться за ягодой, упрашивая Кукушонка опустить свой клюв пониже. Но делиться с Согнутыми Кукушонок не собирался. Наигравшись, он резко дернул клювом вверх, ловко словил сорвавшуюся ягоду и тут же проглотил ее сам. Затем он снова ввалился обратно в свой кокон, откинул пытавшегося занять прежнее место на клюве кролика и хлестнул лапой одного из слуг. Согнутые покорно потащили кокон дальше. Сто сорок семь звезд созвездия Согнутых делали свет в комнате почти ненужным. Звездные лучи, попав на стены комнаты, все так же рассеивались, подсвечивая только что выложенных Согнутых и развалившегося в коконе Кукушонка. Они по-прежнему не выдавали ключевую кляксу Кода, а фокусировщика у меня до сих пор не было.

***

Отец сел в свое колесное кресло и повернулся ко мне. Только бы не подъезжал. Он поднял с пола веревку, положил ее себе на колени, взял со своего стола маленькую коробку с деревянными зажигалками, зачерпнул свободной рукой немного кислородно-азотной смеси и, глядя на меня, поднес это облачко к себе. Я подошел. Отец зачем-то сжал в руке и показал мне веревку, махнул ею куда-то в сторону моих бетонных блоков, а затем стал по одной доставать деревянные зажигалки и медленно двумя руками ломать каждую перед моим лицом. Одну за одной. Одну за одной. Одну за одной. Он что-то клекотал, бросал очередную поломанную зажигалку на пол и тут же доставал следующую. После тридцать четвертой он успокоился, откинулся на спинку кресла, открыл ящик стола, достал из него пропиленовую модель моего желтого облака и маленькую — из такого же пропилена — серебряную каплю, похожую на ту, на которой ездил сам. Он на один отсчет времени задержал желтое облако передо мной, потом спрятал его обратно в стол, заменив замершей перед моими зрачками серебряной каплей. Затем он махнул ею за окно, туда, где по утрам я сажусь в настоящее желтое облако. Что ж похоже завтра в бетонных блоках увидят нас обоих. Отец устало посмотрел на меня и медленно повернулся в кресле назад к малой плекзоидной плоскости, но через сорок пять отсчетов времени он встал, что-то быстро проклекотал, выключил черного акрила световую руку на своем столе и вышел.

***

Мой плекзоидный светящийся пузырь тускло освещал только правую, дальнюю часть разложенных ровными рядами клякс. В лучах созвездия Согнутых некоторые кубические блоки и кружки отцовской сетки выделялись ярче других, их отсветы неподвижно обосновались на стене слева от двери. Я осторожно потянул один из цветных блоков на плоскости — блик сместился книзу. Я продолжал двигать его — в ответ на малейшее перемещение на плоскости его копия на стене проделывала путь в семь, а то и больше отсчетов пространства и наконец съехала на пол. Со звездами можно было говорить. Интересно, можно ли так, сеткой, послать сигнал Своим?

В ушных чашках отца, валяющихся справа от клацалки, остались только два пузыря: длинный вытянутый, продолжающий бесконечно растягиваться первый — и тихий, шуршащий, постоянно то рассыпающийся на множество мелких пузыриков, то вновь собранный в одно целое второй. Костяная коробка бессмысленно вытягивала голову и шевелила лапами, прочно крест-накрест привязанная желтой веревкой к высокой круглой ножке отцовского стола. Хамелеон готовился сойти в воду, пригвожденная к щиту крыса наконец издохла, а Кукушонок и Согнутые крепко спали. Лучи созвездий начинали сплетаться, только начав свой путь к земле, так что тут в комнате различить, от какой звезды пришел каждый из них, было почти невозможно. Шестерка в углу большой плекзоидной плоскости сменилась пятеркой. Я почувствовал, что сильно устал, задернул шторы и тоже пошел спать.

Рептилии

Апельсиновый сок позволял забыть о недавней рвоте, а запах отцовского деза я еще могу пережить. Солнце пыталось пробиться сквозь плотную вату темно-серых туч. Лучи звезд галактики Сада сменились вертикальными стропами дождя. Линия горизонта не успела опуститься и на одну семнадцатую от своей обычной высоты, а серебряная капля отца уже несла нас ко все тем же скучным бетонным блокам. В залитых водой боковых плекзоидных вставках быстро расплылись и исчезли очертания колесника Рыжего и лужка для игры в «под-ко-вы». Изредка, не поворачиваясь ко мне, отец что-то тихо клекотал, но шум дождя и передних очищалок сильно приглушал его голос. Его небольшая серая сумка позади нас чем-то тихонько постукивала на ухабах, словно в ней жил кто-то совсем маленький со своей клацалкой. Впереди на дороге рябь от крупных белесых всплесков дождевых капель напоминала недавнюю россыпь звездных световых шариков, раскиданных по стенам комнаты отцовской сеткой.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Четыре обычные водяные ящерицы-тритоны, две укрытые в костяные коробки водяные крысы, несколько змеевидных лягушек и огромный Трехголовик выползли из озерца и осмотрелись. Мир берега был все тем же: сливайся с землей, укрывайся в траве, прячься под камнями, если не хочешь быть сожранным. Впрочем, оставленный позади водный мир был таким же: «соседи» отлавливали рептилий, разгрызали и высасывали земноводных из их хрупких костяных коробок где и как только могли. Подчинение не давало ничего. Да и притворство тоже: и земные, и водные хищники завидовали способности рептилий жить в двух мирах — и видели в них чужих. Оно просто замедляло, отдаляло расправу, заставляя в доказательство верности своим «соседям» пожирать друг друга. Земноводные же завидовали и владеющим землей людям, и царствующим под водой акулам: вот кому некого было бояться! Но сегодня, сейчас, песок берега создавал шаткую иллюзию опоры, а вовсю светившее над Садом солнце — тепла. Свесившийся с соседнего дерева удав в броске выхватил одну из зазевавшихся лягушек и тут же задушил ее. Рептилии замерли, но через пол-отсчета времени, спохватившись, бросились назад к воде. Гигантский Трехголовик медленно сошел с берега последним. Впрочем, удав был уже сыт.

***

Мы шли по длинному коридору, соединяющему бетонные «ле-го» кубы. Отец крепко держал меня за руку, как будто я собирался или мог убежать. Его темно-серая сумка, перекинутая через плечо, легко похлопывала меня по боку, заставляя перышки под скафандром жалобно поскрипывать в такт нашим шагам.

Мы быстро вошли в мою часть бетонного куба. Как всегда, в ожидании начала занятий пустышки бесцельно болтались по комнате, что-то клекотали друг другу, учитель перебирал наши тетрадки у себя на столе, книжный шкаф без плекзоидных вставок стоял там же, где и раньше, у входа, подпертый заменившей отломанную ножку стопкой книг. Учитель встал навстречу отцу, но тот, казалось, даже не заметил его. Оставив меня у входа, он шел через всю комнату к Рыжему. Рожи разбежались от прохода между нашими столиками и, попрятав глаза, украдкой наблюдали за отцом. Он подошел к Рыжему вплотную. Тот встал, и, переминаясь с ноги на ногу, наклонив голову, с любопытством смотрел на него. Отец достал из сумки два толстых черных с красным кожаных мешка, похожих на мои зимние рукавицы. Он надел их себе на руки, пригнулся и сделал несколько выбросов вперед руками. Рыжий с удивлением смотрел то на Отца, то на кожаные мешки на его руках. Отец снял мешки, показал одной из рук на меня, улыбнулся, протянул мешки Рыжему и похлопал того по плечу. Рыжий тут же нацепил их на руки и довольно похоже повторил движения отца.

Теперь же оба — и отец, и учитель — стояли боком к большому мокрому от дождя «ок-ну». Учитель был выше отца. Он что-то клекотал отцу, глядя на того сверху вниз, кивая то на меня, то на шкаф. Отец сильно покраснел, но только слушал, не отвечал. Наконец учитель смолк. Отец медленно достал из правого кармана плаща деревянную зажигалку, зажал ее концы между своими большим и указательным пальцами. Затем, глядя учителю в зрачки, поднес руку с зажигалкой к его лицу, что-то коротко и тихо проклекотал, сжал зажигалку чуть сильнее и так, не отрываясь глядя в лицо учителю, с едва слышным треском сломал ее. Потом он так же беззвучно развернулся и, легко потрепав меня по голове, быстро вышел из комнаты. Я огляделся — оскаленных ротовых впадин пустышек я больше не видел. Побледневший учитель по-прежнему стоял там же, возле залитого дождем «ок-на».

***

О таких вечерах я всегда стараюсь не думать заранее, оттягиваю их как могу, но серебряная капля отца неумолима — и вот меня уже подташнивает снова. «Тре-ров-ка», «тре-ров-ка»… Бревна на цепях, стены с врезанными в них разноцветными камнями, куски пола, выложенные неровной полиуретановой плиткой, а главное — холмы и дорожки из искусственной травы, гальки и песка... Площадка была такой же, как и всегда: грубой, безучастной, готовой к очередным двумстам восемнадцати отсчетам времени пытки. Разложенные всюду цветные бумажные пакеты спасали площадку от грязи, но не от запаха. Пять-шесть упирающихся, взмокших от усилий пустышек, протяжно клекоча, уже барахтались в разных ее концах. Их время от времени рвало. Стоящие тут же наготове родители подставляли пустышкам бумажные пакеты, промакивали их лица полотенцами, стирая пот и влагу, льющуюся из их глаз. Над площадкой стоял визг, стон и постоянный то тихий, то громкий и резкий клекот.

Отец снял с меня башмаки и мешочки для ног и стал молча навешивать на меня грузы. Запястья и щиколотки я мог почти не беречь, но вот спину… Мешок с песком и двумя шлейками заставил перья изогнуться, придавил крылья к лопаткам — теперь главное было не двигаться резко. Я медленно побрел к бревну, но отец остановил меня и попытался заставить вот так, босиком, пройти через траву и песчаную насыпь. Я сделал два шага и остановился, но отец, что-то клекоча и кивая на других пустышек, все толкал меня вперед. Я попытался объяснить и бессмысленность, и свой страх, и опасность травы и песка, но звук моего голоса только раздразнил отца, и он начал сильнее и резче подталкивать меня к траве. Тогда я лег на пол. Меня начинало тошнить. С бумажным пакетом в руке, сжав губы и не сводя с меня глаз, отец стоял рядом. Наконец он поднял меня и сам поволок к бревну.

Мои грузы весили вдвое, а то и втрое больше того, что тащили другие пустышки, и это заставляло бревно раскачиваться во все стороны еще сильнее, пытаясь сбросить меня при каждом шаге. Капли пота стекали с моего лица на бревно, делая его все более и более скользким. Ладони рук взмокли. Теперь спасительные цепи могли предать в любой момент. Еще семь отсчетов пространства… Я сделал шаг, посмотрел на отца, ноги начали разъезжаться, одна из рук не выдержала моего нового веса, соскользнула с цепи, и я полетел с бревна спиной на пропахшие рвотой маты. Грузы не давали мне подняться, но отец не помогал. Он стоял надо мной, что-то тихо клекотал, периодически выбрасывал руку, показывая то на одну, то на другую пустышку рядом с нами и безуспешно стараясь заслонить меня, барахтающегося, от них. Наконец я перевернулся на живот и так — медленно, чувствуя тяжесть каждого груза и грузика на мне, поджимая руки и ноги, — встал сам.

***

Как не умел я ездить на колеснике полторы тысячи снижений горизонта назад, так не могу и сегодня. Отец то быстро шел, то бежал за мной, стараясь удержать за седло, чтобы не дать мне свалиться. Временами, стараясь нажать на педали, я слышал, как его дыхание становилось прерывистым, и тогда, силясь оторваться от него, я старался вдавливать ступни ног в педали еще сильнее. Оторвавшись же, я быстро падал то на одну сторону, то на другую, и очень скоро через сетку мелких царапин на ногах и на руках мой скафандр оказался покрыт темно-красной оксигемоглобиновой смесью. Шорты и майка — плохая защита, а бетон хорош для ходьбы, но плох для падения. Отец поднимал меня, обтирал насквозь красным от гемоглобина платком, усаживал на колесник — и все начиналось снова. Мои падения и удары, похоже, значили для отца больше, чем для меня, — кроме исцарапанного скафандра, меня не беспокоило ничего, но через сто семьдесят отсчетов времени я устал.

Покрытая осенними листьями бетонная дорожка пошла под уклон. Было еще очень тепло, но темнеть начинало быстро, в сумеречном свете предметы расплывались перед глазами, и я не успевал следить ни за колесником, ни за дорогой. Вдобавок меня начинало тошнить. Отец не успевал за мной. Колесник сильно шатало, а нараставшая и поначалу, казалось, помогавшая с равновесием скорость быстро выбросила меня на газон справа. Колесник свалился набок, а меня ударило щекой о торчащий из земли желто-синий массивный железоуглеродный стакан. Я быстро поднялся, набрал в сложенную ложкой ладонь немного темной, почти черной, гемоглобиновой смеси, струящейся из разрезанной щеки, и стал рассматривать ее в остатках солнечного света. Интересно… густая, темная, маслянистая…

Через два отсчета времени подбежал отец. Он уложил меня на землю рядом с валяющимся колесником, что-то коротко проклекотал и стал ждать, приложив к разрезанной щеке платок, время от времени приподнимая его чтобы проверить рану. Его застывшее лицо было обращено к освещенным огнями уличных фонарей домам на нашей улице. Он молчал. Голова немного кружилась, но я старался всматриваться во вспыхивающие звезды и, мне кажется, именно тогда я и обнаружил галактику Сада. Вот только голосов Своих я тогда еще не слышал, да и услышь я их, ответить я все равно бы не смог, ведь тогда, полторы тысячи снижений горизонта назад, я еще не умел говорить.

***

Я висел, точнее, вцепившись в каждый камень-выступ и обливаясь потом, вжимался в стену на высоте двух моих ростов над уровнем пола. Теперь вместо грузов меня опоясывали шесть черных ремней с отвратительными блестящими железоуглеродными застежками. Пристегнутый сзади и уходящий куда-то вверх трос затем спускался, чтобы в конце концов оказаться в руках у стоящего внизу отца. Рядом, пытаясь карабкаться наверх, вжималось в стену несколько таких же жалких и мокрых, как и я, пустышек. Скорее бы домой: Трехголовик и лягушки ждали меня — еще один вечер, еще одна часть Кода. Я бросил взгляд вниз. Весь красный от напряжения, отец все время поворачивал голову, следя не только за мной, но и за ползущими рядом пустышками. Пристегнутый к поясу отца трос был постоянно натянут в его руках, и при каждой моей попытке движения он быстро передвигал, подтягивал меня наверх еще на несколько отсчетов пространства. Обжатые ремнями перья терлись друг о друга и поскрипывали при каждом таком рывке. Только бы не надломить, не повредить, не смять окончательно… Усилия Отца делали свое дело: я легко обгонял ползущих рядом соседей.

***

Шторы раздернуты. В жидком сигаретном тумане звездных лучей и ярком, но небольшом конусе световой руки отца я видел его силуэт: то сидящий у малой плекзоидной плоскости, то стоящий — у большой, он перетягивал квадратики и кружочки. Кости брошены. Ну и раздражают же мои мигания светом отца, но избежать этого нельзя — это сигнал. Одиннадцать щелчков…

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… И тогда им пришлось разделиться — самые маленькие рептилии стали микробами и остались на берегу. Они завладели сушей и сами начали вершить судьбы и людей и животных. Теперь настало их время быть безжалостными — эпидемиями они уничтожали тысячи своих врагов. Самые же большие превратились в китов-убийц, в косаток, — и так завладели морем, легко догоняя и пожирая тех, кто еще недавно охотился на них. Им тоже больше некого было бояться. Теперь все боялись их. И только Трехголовик с водяными крысами и лягушками в вечном страхе быть сожранными так и застряли между двух миров, ведь они не были ни достаточно маленькими, ни достаточно большими для превращений. По семь звезд на каждую голову, четырнадцать на туловище и столько же на хвост, всего сорок девять — созвездие Трехголовика было справа от созвездия Согнутых, но и его свет так же бесцельно проникал в комнату через «ок-но» и такими же хаотичными бликами расползался по стенам, никак не помогая с Кодом.

***

Четверка в правом верхнем углу большой плоскости белела на черном глянце плекзоида. Опершись на «вайт-бо-орд» плечом и глядя на отца, я вертел в руках голубую рисовалку. У нее был резкий, сильный, похожий на растворитель для краски запах. Правой рукой отец выхватывал откуда-то сбоку плекзоидного глянца очередную сетку, поворачивался ко мне, ногтями указательного и среднего пальцев легко, глядя на меня, постукивал по ней, что-то клекотал. «Ней-ро-ка, ней-ро-ка» — несколько раз повторил он. Я взял со стола отца деревянную зажигалку — ее коричневая головка имела горький, слегка металлический привкус. Я почувствовал зуд на языке и отбросил зажигалку за пол-отсчета времени до того, как отец обернулся ко мне снова. Да, понятно, глубокая прямонаправленная сетка — можно быстро обучить. Отец положил обе руки на плекзоид большой плоскости и раздвинул руки в стороны — сеть растянулась. Затем несколько раз легко щелкнул пальцами по глянцу — сетка размножалась, удваивалась в размерах при каждом щелчке. Он провел одной рукой вниз — и сеть провернулась в трехмерном пространстве так, что стали видны дальние кубики входов. Отец быстро провел по глянцу слева направо — сетка улетела. Он что-то быстро проклекотал мне и откуда-то справа выдернул еще одну — с тремя желтыми видимыми входными кружками и пятью непредсказуемыми, зелеными, скрытыми. Отец размножил и ее.

Три предложения на языке Росчерков, чтобы посчитать веса — я обернулся к доске. Росчерк, еще росчерк… Кончик рисовалки был на вкус как ополаскиватель для ротовой впадины. Клекот за спиной смолк, я почувствовал на своей спине взгляд отца и обернулся. Он быстро подошел ко мне, молча вырвал у меня из рук рисовалку и швырнул ее в дальний угол комнаты. Лежащая посередине комнаты костяная коробка вытянула свою лысую бугристую голову и, постукивая когтями по полу, повернулась на звук удара рисовалки о стену. Не глядя на меня, отец быстро вытер доску — расчеты исчезли. От снова вернулся к сетке, растянул и стал вертеть ее в трехмерном пространстве, время от времени оборачиваясь ко мне и что-то клекоча. Ну конечно — эта сетка для поиска того, что скрыто, скрытых связей. Отличный поисковик.

Лучи звезд на этот раз так впились в кружочки сети, словно они были линиями соединений со звездными узелками в небесных «ней-ро-ка-х» далекой галактики Сада. При каких-то углах очередного поворота сеть захватывала лучи только одного из созвездий и тогда, наклоняя, преломляя каждый, собирала их в одну яркую точку, пытающуюся прожечь пол. Идеальный фокусировщик — только бросив взгляд на сетку, я навсегда запомнил и ее размер, и нужное положение. Черной рисовалкой я быстро сделал на «вайт-бо-орде» расчет весов. Интересно, увидели ли, почувствовали ли фокусировку Свои — там, в галактике Сада? Отец оставил сетку, отошел от плекзоидной плоскости, сел в кресло и молча стал смотреть то на меня, то на «вайт-бо-орд» с расчетами, то, слегка поворачиваясь в кресле, — на сеть. Его лицо сделалось совсем серым, погасло, осунулось и ничего не выражало.

Пальцы крутили очередную деревянную зажигалку. Клякса за кляксой — семь сцен, семь историй, и теперь — семь ключевых клякс Кода. Вот только долетают не все. Отец подъехал на кресле к «вайт-бо-орду», взял в руку стиралку и медленно занес ее над написанным мною, но не стал ничего стирать. Не сводя глаз с «вайт-бо-орда», он положил стиралку на место, отъехал на кресле назад, затем плавно повернулся к малой плекзоидной плоскости и надел чашки для ушей. Последним, что я запомнил в тот день, были затылок отца и хаотичное постукивание его клацалки с подмешанным в него едва слышным звуком хорошо подогнанных другу к другу пузырей одинаковой формы.

Уродец

Стая птиц змеей сначала огибала его кругом, но потом возвращалась и пролетала через отверстие в огромном желтом метрономе, подпиравшем голубое небо Сада, и только тогда тонкой ниткой исчезала за горизонтом. Серебряная капля отца делала поворот за поворотом — широкая улица, темно-коричневая кирпичная дорожка справа, четыре дерева слева, чуть дальше многослойный дом-улей — теперь я знаю, куда мы едем, и стараюсь не дрожать. Отец что-то тихо проклекотал, кажется, нам осталось не больше двадцати отсчетов времени. Вкус апельсина во рту и кляксы, апельсин и кляксы… Я легко собираю в памяти парящие в трехмерке части очередной сцены.

Хоровод запуганных пустышек не останавливался, не замирал никогда — он шел и шел. Но Свинья в головном уборе монашки и маленький закованный в железоуглеродные пластинки Уродец не обращали на пустышек никакого внимания. Они окружили присевшего, готового снять скафандр и улететь обнаженного — и протянули ему пергаментную бумагу с тремя красными печатями: им нужен был Код. В тени городских стен огромные уши сжимали коварно лоснящийся отполированный «нож» — гильотину, под которой уже были навалены тела казненных пустышек. Свинья с Уродцем старались говорить как можно громче, время от времени бросая туда испуганные взгляды. Обнаженный же ничего выдавать не хотел — он отпихивал от себя Свинью, чувствуя, что тайна Кода была единственным, что могло помочь ему сохранить свою жизнь. «Код ведь все равно останется с тобой», — тонким голоском из-под шлема скрежетал Уродец. «Но, оставив его нам, ты поможешь улететь многим другим, — вторила Свинья, — разве ты не хочешь помочь тем, кто еще не вырвался отсюда?» «Ведь мы знаем здесь всех. Даже ушастая гильотина благоволит нам, — Уродец, поскрипывая пластинами, сам кивал, поддакивая своим же словам. — Кто тебя защитит, если не мы? Вот только без Кода мы этого делать не будем…»

***

Выданные мне желтые пластикоидные гляделки были тем единственным, что могло здесь нравиться. Все вокруг было никакого — светлого то ли серого, то ли бежевого цвета, но большинство рассыпанных и вставленных в бесформенные машины частей, напоминая браслеты на руках матери, отливало тем же холодным жирным блеском. Вдобавок все, кроме меня, были в масках. Пахло удушающей смесью эвгенола и перекиси водорода. Мужчина в бордовом балахоне с усилием открыл мне рот и вставил в него что-то, так что закрыть его я больше не мог. Отец, стоя за мной, придерживал меня обеими руками, сильно вжимая мои плечи в горизонтальное кресло. Перышки под моим скафандром жалко поскрипывали.

Мужчина в балахоне что-то проклекотал девушке в похожем балахоне зеленого цвета. Та кивнула и через два отсчета времени передала ему плекзоидный цилиндр с длинным изогнутым сверкающим жалом. Захлебываясь слюной, я начал кричать. Мой голос быстро превратился в хрип. Бордовый балахон пожал плечами, что-то монотонно проклекотал и отложил наполненное ядом, бессмысленное плекзоидное насекомое. Продолжая свой размеренный клекот, он заглянул в мою ротовую впадину, кивнул стоящему за креслом отцу, тот вжал мои плечи в кресло еще сильнее, и тут же длинная матовая железоуглеродная ребристая змея вырвалась откуда-то из-за спины балахона и с высоким свистом сдувающегося кислородно-азотного пузыря ворвалась ко мне в рот. Тем одним зубом, который у нее был, она врезалась в одну из моих фарфоровых пластинок, и та стала превращать каждое движение змеи в тысячи квантов вибраций, мгновенно добирающихся до корня каждого пера и каждой косточки моего скелета под моим скафандром.

Я выключил звук, но прекратить пронизывающую меня дрожь не мог. Запах жженой кости не могло перебить ничто. Руки отца крепко удерживали меня в кресле, а мою жалкую попытку вертеть головой он остановил, еще сильнее навалившись на меня сзади. Лететь, теперь, конечно, лететь — я долечу, я знаю, что долечу. Зеленый балахон длинной белой змеей отсасывал у меня из ротовой впадины слюну. Я плотно закрыл глаза. Уродец, прячущий за спиной длинный черный нож, тут же всплыл — и так же быстро исчез. Пот страха и дрожи все лился и лился — мой свитер промок насквозь. Смолкнув, змея наконец убиралась изо рта, а хватка отца ослабла. Я открыл глаза. Мне удается бросить на отца взгляд — не глядя на меня, он что-то клекочет бордовому балахону. К Своим, конечно, к Своим… Теперь, когда фокусировщик найден, никаких отговорок больше быть не может. И как я мог сомневаться?

***

Поднявшись до девятнадцати тридцатых своей обычной дневной высоты, линия горизонта почти спрятала солнце. Плавающая мерцающая тройка в правом верхнем углу большой плекзоидной плоскости, казалось, в любую секунду могла наехать на висящую посреди «ней-ро-ку», но, приблизившись и коснувшись сети, уползала назад в свой угол. Клякса за кляксой… Семь серо-зеленых ящеровидных гадов наверху, за замерзшей рекой, на круглой розовой площадке у стен города дожирали пойманного ими речного рыцаря. Я чуть повернул сеть. Поймав свет половины звезд созвездия Уродца, «ней-ро-ка» передвинула точку фокусировки на одного из гадов. Для обнаружения ключевой кляксы не хватало остатка сцены.

Длинный и тонкий монотонный пузырь сосущего звука вполз в комнату вместе с трубчатой змеей в руках матери. Своими жирными кольцами змея старалась как можно быстрее разметать мою «ле-го» границу вокруг аккуратных рядков разложенных клякс, со слабой надежностью защищавшую Сад от постукивающей когтями по полу бессмысленной костяной коробки. Широкой ротовой впадиной змея была готова всосать все и вся, а то, что исчезало в ней, я знал, никогда не возвращалось. Я попробовал отшвырнуть змею ногами и лег на пол там, где ее кольца почти касались границы. Со змеей в руках, заставляя ненасытный змеиный рот сжирать все на своем пути, мать двигалась по комнате, ничего не замечая, — мои кляксы были ей безразличны. Тогда я стал кричать. Мать обернулась ко мне, пузырь сосущего звука тут же сдулся. Я замолчал. Мать стала что-то клекотать отцу, кивая то на меня, то на свернувшегося кольцами змея. Но отец не слушал ее. Он медленно повернулся в кресле и под клекот матери стал поочередно смотреть то на меня, то на сетку, то на росчерки черной рисовалки с расчетами весов и углов сети на «вайт-бо-орде», то куда-то далеко за раздернутое «ок-но», где за домом Рыжего висели разгорающиеся в черном небе звезды галактики Сада. Мать глубоко вздохнула, подняла кольца змеи с пола и вытащила их из комнаты.

Два бесконечно длинных звуковых пузыря терлись друг о друга в чашках для ушей отца. Теперь мать стояла у дверей, слева от «вайт-бо-орда». Ее влажные зрачки смотрели на уже сложенное мной на полу. Она молчала. Только длинная сигарета в ее руках слегка подрагивала, когда она, чиркнув деревянной зажигалкой, подносила к ней сиреневый огонек пламени. Из-за пряного белесого тумана «ней-ро-ка» почти потеряла фокусировку.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Обнаженный поверил и сдался. Гусиное перо в его руках вывело формулу Кода на подсунутом Свиньей пергаменте. «Мы уверены, что ты не пожалеешь об этом», — из-под доспехов прогнусавил Уродец. Свинья приобняла пленника и одобрительно взвизгнула. Тот встал и направился к Хамелеону — небо становилось все темнее, хвост стаи птиц почти скрылся за метрономом, запуганные пустышки в вечном хороводе дремали на ходу, понурив головы. Пора было взлетать. Обнаженный прошел всего десять-пятнадцать отсчетов пространства, когда услышал сзади резкий звук лопнувшего железоуглеродного пузыря. Он еще успел удивиться звуку, но тут же длинный черный нож Уродца, воткнувшись несчастному в спину, окончил свой полет. Свинья что-то заверещала, а четверка серо-зеленых гадов отделилась от группы и бросилась за бездыханным телом, чтобы через покрытую льдом реку оттащить его к себе и уже там, у себя, наверху — сожрать. Что ж, он не успел найти Своих, не успел улететь. Жаль. Да и Код выдавать было, конечно, не надо.

***

Плавающий в темноте дверного проема раскаленный уголек сигареты матери был похож на точку фокусировки лучей, но ею, конечно, не был. Отец и мать продолжали наблюдать за мной. Три легких покачивания «ней-ро-ки» — и вот уже каждый из дошедших лучей созвездия Уродца, нарезав кусочками змейки сигаретного дыма, окончил свой путь в яркой точке, сверлящей одну из клякс. Ключевая в только что сложенной сцене, она почти дымится, готовая вспыхнуть. Вот тут, в сцене — третья слева, одна из частей головы Уродца. Отец подъехал на кресле так быстро, что вихрь пространства, за ним закрутившись, постарался вонзиться спиралью в его спину, чтобы успеть схватить, втянуть его назад в себя и тогда прямо вместе с креслом отбросить к столу. Вот-вот… Вот сейчас. Вспотевшими от страха ладонями я закрыл глаза, выключил звук. Раз, два, три… семь отсчетов времени… можно. Глаза открыты, звук включен. Все было по-прежнему… Опершись на дверной косяк, мать что-то клекотала отцу, снова откинувшемуся в своем кресле возле стола. Костяная коробка судорожно постукивала когтями у стены под большой плекзоидной плоскостью. Отец встает, огибая мать, выходит, но скоро возвращается с блюдцем нашинкованной морковки. Рептилия набрасывается на любимое лакомство так, словно ее никогда не кормили. Присев рядом, отец несколько раз поглаживает ее костяное укрытие, но тут же возвращается в кресло.

Да, все было по-прежнему… Только сцены Хамелеона больше не было — на ее месте валялась горка перемешанных клякс. Отец! Примитивный двуногий, упустивший свой шанс, ссохшийся скафандр! Оставаться с этими? Здесь?! Конечно, лететь. Я знаю, что долечу. Скорее бы найти Своих. Но теперь — кляксы вверх! В памяти мне ничего не было нужно — просто поднимаю все кляксы в трехмерке, рассыпаю их в плоскость, перебираю, быстро выкладываю сцену — и лишь тогда начинаю выбирать нужные из рядков на полу… Только бы Хамелеон не успел сойти в реку!

Сидя в своем кресле, не оборачиваясь к матери, отец что-то клекочет, не сводя глаз с моих движений, деревянной зажигалкой в пальцах показывая ей то на сетку, то на мои расчеты, то на уходящего в воду Хамелеона. Сцена почти готова, выравниваю ее по созвездию, теперь к «вайт-бо-орду», новые росчерки черной рисовалки — перерасчет углов сети. Я чуть растягиваю и поворачиваю по-прежнему висящую в глянце большой плекзоидной стены сеть. Следы моих пальцев на глянце плекзоида пересекают следы пальцев отца. Восстановленная первая ключевая клякса Кода — вот она подсвечивается лучами созвездия Хамелеона, — и я вижу, как, уходя за город, за его высокие крепостные стены, солнце в последний раз вспышкой сиренево-желтого зарева не дает исчезнуть ни хороводу пустышек, ни прибитой к щиту мертвой крысе, ни заснувшим Согнутым. Как длинные спинные плавники косаток взрывают речной лед в попытке сбросить и утащить под воду очередную жертву. И как Уродец со Свиньей дерутся из-за пергамента с Кодом, а наверху в почти полной темноте семь серо-зеленых гадов дожирают не успевшего улететь обнаженного.

Шива

Линия горизонта уже подошла к девяти семнадцатым от своей обычной высоты, но сегодня ни желтого облака, ни бетонных кубов не будет. В «ок-на» льется солнце. Оно «ослепляет» — засвечивает обе плекзоидные плоскости отца, их глянец разбрасывает кругом отвратительные сгустки небольших пожаров. Голосов Своих я, вероятно, не услышу до самого вечера. «Ши-ва» — простые звуки, это слово дается мне легко… «Ши-ва».

Клякса за кляксой… Шесть рук под совиной головой, в каждой — по маленькому овальному дупликатору. Они добавляют привлекательности каждому движению танца Шивы — руки двигаются в такт ногам, но совиные зрачки Шивы остаются на месте, как бы ни поворачивалось тело. Никто больше здесь не умеет двигаться так. Дупликаторы Шивы любят солнце, а значит, и Шива любит солнце. Новичок в Саду — три шага влево, поворот, три шага вправо, поворот — Шива танцует все время. Ну то есть все то время, пока не обнимет в танце очередного доверившегося ему обнаженного. Тогда он в видимом наслаждении — беда для обнятого — всего на один отсчет времени замирает и тут же продолжает танцевать, теперь уже вместе с крепко захваченным легковерным. Свободные же руки Шивы не отдыхают — бликами дупликаторов они разбудят, подманят серо-зеленых гадов — и тогда конец. Убьют прямо в руках Шивы и тут же или съедят сами или оставят на съедение другим не успевшим к трапезе хищникам. Доверчивые обитатели Сада поначалу шли один за другим на веселый незатейливый танец с Шивой, но потом стали остерегаться его, и постепенно поток желающих обнять Шиву иссяк. Ни танец, ни игривые блики дупликаторов больше не помогали — обнаженные не шли.

Костяная коробка снова пытается все испортить — вот она уже вползла на самый верх большого «ле-го» блока. Сделаю-ка я из нее Шиву, переверну, пусть побарахтается тут, будет ей уроком, как поганить мою подготовку. Забавно, как лапы и голова костяной коробки, поочередно двигаясь, пытаются раскачать глупую рептилию на полу… Не выйдет! Мой старый башмак надежно прижимает ее к полу. Но отец замечает смешно дергающуюся на своей костяной спине рептилию, быстро подходит, что-то клекочет, поднимает и переворачивает костяную коробку — и через два отсчета времени она уже медленно заглатывает нашинкованную морковку с ладони отца.

Нужно перенастроить «ней-ро-ку» по созвездию Шивы, но сейчас это невозможно: сетка почти пропала в залитом утренним солнцем глянце плекзоида, да и тут, в комнате, мне нужна темнота или хотя бы полумрак. Большой стенной дупликатор напротив двери позволяет мне, повернувшись, украдкой следить за зрачками отца. Он стоит позади меня в дверном проеме и оттуда, опершись на косяк, смотрит то на почти законченного Шиву, то на «ней-ро-ку». Я встаю и подхожу к доске. Черная рисовалка в моей руке завершает росчерки новых вычислений весов сети. Плавающей двойки в углу большой плекзоидной плоскости почти не видно, но я знаю, что она там. Я ловлю на себе внимательный взгляд серо-голубых глаз отца — хорошо, что он не знает языка Росчерков.

***

Линия горизонта уперлась в пятнадцать семнадцатых от своей обычной высоты. Свинцовые сгустки небесного тумана кислородно-азотной смеси никуда не ушли и то закрывали, то открывали дневное солнце. Изредка прорываясь через островки тумана, его лучи падали на землю почти вертикально, методично островок за островком уничтожая следы ночного дождя. Небольшие участки мокрой травы еще сохранялись в тени деревьев и под кустами, да кое-где виднелись на глазах исчезающие остатки луж. Запах скунса был таким сильным, словно, подняв хвост, ночной дождь сотворил именно он. Мать вытолкнула меня из дома первым, затем вышла сама, взяла меня за руку, перевела через улицу и подвела к кучке пустышек, болтающихся возле площадки. Некоторых я помнил по бетонным кубам.

Рыжий — хоть одна не пустышка, не рожа — тоже был здесь, его колесник стоял невдалеке под навесом, прислоненный к черной вертикальной колонне. Мы быстро переглянулись. Обнажая свои желто-белые фарфоровые пластинки за растянутыми губами, Рыжий пытался что-то клекотать некоторым из пустышек, похлопывать их по плечам. Но, клекоча, пихая друг друга, пустышки не торопились отвечать Рыжему. Мать что-то довольно громко проклекотала сначала пустышкам, потом мне и, легко подтолкнув меня в спину, ушла. Я ненавидел это занятие тогда, ненавижу его и сейчас. Глупые рожи толкались, хватали валяющиеся на земле массивные изогнутые железоуглеродные крюки — «под-ко-вы» — и пытались набросить их на торчащую из земли в двадцати отсчетах пространства отсюда ржавую железоуглеродную палку. Глупее и придумать ничего нельзя.

Пустышки сильно толкнули меня в спину, я подобрал валяющийся тут же один из крюков. На вкус он был скорее кисловатым, а на ощупь грубым, влажным, шероховатым и очень холодным. Неверные сырые трава и песок заставляли мои ноги дрожать, но бросать крюк от дороги, с надежного бетона пешеходной дорожки, было нельзя — тридцать четыре отсчета пространства мне было не одолеть.

Пустышки вытолкнули меня на перемежающейся залысинами мелкого сыроватого песка газон. Я ступил на кочки прогибающейся зеленой трясины. Крюк был слишком тяжел. Я держал его обеими руками, чувствуя, как стянутые перья крыльев изнутри покалывают натянувшийся от напряжения скафандр. Рыжий и пустышки со своими крюками сгрудились позади и своим клекотанием торопили меня. Брошенная обеими руками, моя «под-ко-ва» улетела в сторону, на двадцать-тридцать отсчетов пространства вправо от дурацкой железоуглеродной палки, почти под кусты, а сам я, поскользнувшись, зарылся лицом в сырой грязноватый песок. Я медленно встал сначала на локти и колени, потом выпрямился совсем. Рожи громко заклекотали, стали заглядывать мне в лицо, выбрасывая руки в сторону кустов.

Я побрел забирать тупую железоуглеродную болванку, заранее ненавидя и ее безнадежный холод, и ее тяжесть в своих руках. У кустов я нагнулся, поднял крюк и тогда, разгибаясь, я успел услышать шорох, звук какого-то движения с места бросков. Последнее, что я запомнил, — вытянутую в мою сторону руку Рыжего и его «под-ко-ву», летящую в меня.

Я снова упал, но на этот раз гемоглобиновая смесь, льющаяся откуда-то сзади, из-за уха, липким теплом обняла мои щеку и шею. Рыжий выбрасывал в мою сторону руку, поблескивая фарфоровыми пластинками, растягивал ротовую впадину, что-то прерывисто и громко клекотал — и с вытянутой рукой то сгибался, по-прежнему глядя на меня, лежащего под кустами, то разгибался, стараясь заглянуть в зрачки громко клекочущим рожам. Пустышки отвечали Рыжему своим клекотом и поблескиванием желто-белых фарфоровых пластинок в своих ртах.

Начинал накрапывать дождь. Голова сильно кружилась. Встать сам я не мог. В моих зрачках все растягивалось, расплывалось, сжималось — наверное, так видят рыбы. За пустышками я разглядел контур бегущей ко мне с куском какой-то ткани в руках матери. Украдкой посматривая на нее, пустышки стали медленно, почти беззвучно расходиться. Первым исчез на своем колеснике Рыжий.

***

Стягивающие голову слои белой ткани еще хранили в себе тепловые следы пальцев матери. В тусклом вечернем свете большой дупликатор, казалось, делал темно-красное пятно, превращающее повязку в подобие японского флага, еще темнее. Кляксы в памяти двоились и троились — ничего найти и собрать из них больше было нельзя. Солнце почти закатилось, последними потоками огненной энергии подрезая робкие первые лучики звездных вспышек галактики Сада. Да и вот эти кляксы на полу изгибались, расплывались, увеличиваясь в размерах, и мне приходилось подолгу разглядывать каждую, прежде чем понять, подходит она или нет.

Мать что-то громко непрерывно клекотала отцу, поочередно выбрасывая левую руку то ко мне, то к нему, взмахивая ею то в сторону площадки, то в сторону дома Рыжего, то тряся ею, и снова и снова вытягивала ее к отцу и от него — к большой плекзоидной плоскости. Иногда подходя к креслу, она трясла рукой почти перед лицом отца, тут же снова обрушивала свои клекот и взмахи на висящую плоскость, словно стараясь связать ее с отцом. Стоя в дверях, она не успевала глотать дым. Раскаленный кончик ее сигареты время от времени создавал и сбрасывал к ее ногам на лету распадающиеся бочонки пепла. По-прежнему клекоча, она вдруг бросилась ко мне, присела рядом, повернула мою голову к себе, еще раз всмотрелась в повязку, коснулась влажными губами лба, поднялась и снова, тихо что-то проклекотав мне, отошла к двери.

Отец слушал, не прерывая ее. Не отводя зрачков от матери, он доставал из коробки очередную деревянную зажигалку, один-два отсчета времени крутил ее в пальцах, но тут же ломал ее и тянулся за следующей. Лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Световая рука замещала любой цвет на засвеченной стороне его лица ярким бесцветным своим, теневая же сторона лица отца, освещенная только рассеянным светом звезд, была скорее серой, чем розоватой или бледной.

Вдруг отец встал, громко, коротко, резко высоким тоном что-то проклекотал матери, отошел, повернулся к «ней-ро-ке», ткнул пальцем в плавающую в углу двойку, повернулся к матери и снова громко и резко что-то проклекотал ей, махнув рукой куда-то за звездную черноту незашторенного плекзоида. Мать смолкла, промокнула глаза рукой. Несколько капель влаги сползли по ее пальцам на сигарету, потушив сжевавший почти всю ее огонек. Она бросила длинный взгляд на отца, повернулась и исчезла в темноте дверного проема.

***

Отец встал, подошел ко мне, поднял меня с пола и как я был с горстью клякс, зажатых в руке, усадил в свое кресло. Он присел на корточки напротив меня, взял мою голову в руки так, чтобы я не мог отвести взгляд от его зрачков, стал что-то клекотать, периодически чуть поворачивая свою голову то в сторону площадки, то в сторону дома Рыжего, то снова упираясь своими зрачками в мои. Я же чувствовал ледяной холод пальцев отца на обеих сторонах головы и, разглядывая его лицо, как мог старался избегать серо-голубых лучей его глаз. У клякс по-прежнему был все тот же одинаковый ацетоновый привкус — отличить одну от другой, просто лизнув, было нельзя.

Отец замолчал, быстро выпустил мою голову, резко встал, развернулся, ушел в дальний угол комнаты к желто-красному пластиковому ящику, в котором хранились мои старые игрушки. Став на колени, он склонился над ним, быстро повытаскивал из него и с шумом свалил рядом на пол большую часть игрушек, но быстро нашел то, что искал. Отец встал, повернулся ко мне, и я увидел у него в руках ярко-рыжего с белым животом, набитого пенополиуретаном, примерно в треть моего сегодняшнего роста лисенка. Он вернулся к столу, отодвинул кресло со мной в сторону, открыл верхний ящик, достал из него длинную острую раздражающе посверкивающую иглу на желтоватой деревянной ручке — и снова присел передо мной.

В левой руке он держал поношенного, когда-то пострадавшего от моей рвоты лисенка, а в правой — иглу. «Ши-ло» — проклекотал отец и повторил: «ши-ло». Довольно легко — почти «ши-ва». Затем он что-то быстро проклекотал, но тут же, плотно сжав губы, замолчал, не отрывая от меня зрачков. Кивнул в сторону дома Рыжего — и проколол лисенку пенополиуретановый живот иглой. Затем достал иглу и тут же, глядя мне в лицо, проколол одну из рыжих лап. «Ши-ло» оставляло в шерсти лисенка маленькие дырочки. Он так и сидел передо мной еще почти пятнадцать отсчетов времени, что-то коротко клекоча и стараясь не повторяться, прокалывая лисенка, где только было возможно. Затем он вложил «ши-ло» в мою свободную от клякс руку и так, обняв мою руку своей, молча еще несколько раз прошил лисенка иглой. Моя голова все еще кружилась, предметы и кляксы продолжали расплываться, но и в вечернем полумраке я видел, как за спиной отца костяная коробка переползла через границу и уже готовилась расправиться с почти законченным Шивой. Тогда я сполз с кресла, проскользнул под руками отца, бросился к сложенным сценам и в последний момент успел отшвырнуть безмозглого гада в дальний угол комнаты. Все еще с лисенком и «ши-лом» в руках, отец из своего кресла устало смотрел на меня. В лежащих его на столе чашках для ушей перекатывалось множество маленьких шуршащих, лопающихся группками пузырей звука, перемежающихся с редкими громкими всплесками разрывов крупных черно-белых пузырей-одиночек.

***

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Брошенный, избегаемый всеми Шива стал ненавидеть и город, и Сад. Сотни тонких, но ярких и сильных лучей созвездия Шивы попадали в маленькие овальные дупликаторы на его запястьях, но на рожденные ими блики никто не шел. Тогда Шива остановился, направил дупликаторы на чешую огромной рыбины в руках конных пустышек из хоровода. Звездные лучи, собранные в одну точку, объединились в один толстый, сплошной, разрезающий черное пространство ночи надвое луч. Небольшой поворот шести рук — и он ударился в посверкивавшую в ночи медную крышу городской башни, преломился и упал куда-то дальше за городские стены. Пожар, начавшись легким белым, почти сигаретным туманом, постепенно закрывал ночное небо черной гарью, хаотичными вспышками зарева подсвечивая засыпающих обитателей Сада. Что ж… нужно было думать об перемещении раньше.

Птицеголов

В вечернем полумраке отсюда, с пола, из моего угла комнаты я вижу, как в большом дупликаторе отражаются и контур изогнутой спины отца, уткнувшегося в свою желтоватую вязь, и почти половина висящей посередине большой плоскости «ней-ро-ки», и мелькающая белая с красным повязка на моей голове. Я все еще чувствую, как она стягивает мою голову, но память, кажется, начала возвращаться. Я снова вижу и перетасовываю кляксы в трехмерке памяти почти так же быстро, как раньше. Как дрожит потревоженное желе, в углу большой плоскости подрагивает в глянце плекзоида единица, но дальше дрожи дело не идет — висящей посередине плоскости «ней-ро-ке» она не мешает.

Кляксы на полу почти перестали расплываться. Кажется ли мне это или на самом деле все сцены немного сдвинулись, — перед полетом придется выровнять их по созвездиям снова и подтвердить «ней-ро-кой» все ключевые кляксы Кода. Проклятая костяная коробка! Наверняка это ее ночные мерзости — я вижу, с каким аппетитом, забравшись на пограничные блоки «ле-го», она смотрит на все сложенное. Бездарное существо. Дай ей — не только сдвинет, но и сожрет половину. Будь уверена, скоро я с тобой рассчитаюсь.

Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Последняя сцена, последняя история… Густым черным дымом, салютом из искр и жаром сиреневых всполохов пламени пожар стал прорываться в Сад из-за городских стен. Косаткам больше не нужно было взламывать речной лед — бешеное тепло раскаленного камня города и вырывающиеся языки еще более жаркого огня уничтожали и его, и зазевавшихся на льду беспечных катальщиков. Оказавшихся в воде косатки доедали в одно движение. До прихода пожара в Сад остается двести десять отсчетов времени — поторопиться с подготовкой нужно и мне.

Птицеголов-Судья в голубой мантии сидит, провалившись в кресле без сидения, стоящем на пурпурно красной глине пологого берега реки. Вместо традиционной судейской черной шапочки на его голове огромный котел для варки еды, а неподалеку — стрела массивной светло-желтой деревянной колесной лиры, напоминающей метроном. Судья любил город и ненавидел Сад. Уже по первым всполохам огня Судье стало ясно, кто устроил пожар: ну конечно, тот, кто ценил одурманивающую свободу Сада выше вековой надежности городских стен, — снующие тут везде обнаженные. Что ж, судье сегодня не до приготовления еды — волнами вытянутых вверх, тонких, совершенно гладких, словно отполированных пузырей звука лира отыгрывает недолгие последние отсчеты времени Сада. И пусть тонкие ноги-лапы Птицеголова прикованы к креслу двумя жестяными кувшинами — ни встать, ни тем более взлететь, но ведь и не давать же всем этим пустышкам-поджигателям уйти от наказания! Оглядываясь по сторонам, Птицеголов ловит и сжирает каждого пробегающего мимо обнаженного, до которого может дотянуться.

***

Но главное — я снова стал слышать голоса Своих… С каждым изменением фазы луны кванты их сообщений становились все яснее, все четче и долетали до меня все быстрее, почти не нуждаясь в склейке. Они видели и готовы были принять мой Код. Надо поторопиться, Свои слышали меня, а я — их: «Сегодня ночью, через семь временных отсчетов, после пересечения границы луна задержится в своих магических пяти семнадцатых». Что ж, это я знал и так… Код, крылья и огонь — полная симметрия с Садом — вот и все, что мне было нужно.

Поднявшись, плавающий в большом дупликаторе огонек сигареты матери на четверть отсчета времени прекращал ее мерный клекот, а спускаясь, возобновлял его. По обыкновению стоя в дверях, она с постепенно нарастающей громкостью и высотой бьющихся друг о друга бесформенных лопающихся пузырей звука что-то клекотала отцу, обводя меня оттуда, от двери, раскаленным кончиком сигареты. Отец не оборачивался. Его клацалка давно привыкла к таким «разговорам» и почти не прерывала своих щелчков. Мать подошла совсем близко к отцу и теперь, наклонив голову, клекотала так сверху вниз, все тем же пульсирующим сигаретным угольком связывая прочерченным в полумраке огненным дымящимся треугольником отца, меня с семью почти законченными сценами в дальнем углу комнаты и что-то там за окном, кажется, бетонные кубы.

Клацалка смолкла, отец быстро, вполоборота скосив взгляд на мать, достал деревянную зажигалку и тогда, чуть отъехав на кресле в сторону, встал, полностью повернувшись к ней. В большом дупликаторе я видел его спину. Не глядя на меня, он выбросил левую руку с зажигалкой к сложенным сценам Сада, что-то проклекотал матери упавшими на пол рычащими пузырями низкого звука. Потом, не сводя с нее глаз и продолжая клекотать, он выбросил правую руку назад, в сторону плавающей за его спиной «ней-ро-ки», тут же, обогнув мать, подошел к «вайт-бор-ду» и положил обе руки на него так, что все написанное мной на языке Росчерков оказалось между его руками. Отец снова что-то проклекотал и, вопросительно посмотрев на мать, замолчал.

Я бросил кости — девять. Встал и подошел к переключателю: один, два, три… В стробоскопе вспышек верхнего света огонек сигареты матери то почти пропадает, то вспыхивает снова. Короткие вытянутые частые пузыри ее клекота вдруг значительно выросли в размерах, стали резкими, нетерпимыми для моего уха: железо одних пузырей скребло по плекзоидным бокам других. Насколько мог, я постарался выключить звук.

Я увидел, как отец, сильно покраснев, отошел от «вайт-бо-орда», ткнул пальцем в плавающую в верхнем углу большой плекзоидной плоскости единицу, обернулся к матери, повернул к ней указатель цифр на своем запястье и, что-то разгоряченно проклекотав, махнул рукой с зажигалкой куда-то за окно. Глядя на отца, мать вдруг что-то громко, очень громко заклекотала, ее залитое влагой раскрасневшееся лицо мокрой клубничной ягодой торчало в большом дупликаторе на стене напротив двери. Она подошла к отцу вплотную, ткнула пальцем в указатель цифр на его запястье, потом, по-прежнему глядя на отца, резко выбросила ко мне, сидящему в дальнем углу на полу, обе руки, быстро отошла к двери, обеими руками оторвала от подставки массивный плекзоидный стакан и швырнула его в наши копии на стене. Я закрыл глаза за одну семнадцатую отсчета времени до того, как стакан и дупликатор встретились. Длинные осколки дупликатора вперемешку с почти одинаковыми мелкими кусочками стакана разлетелись по комнате. Даже тут, на отдалении, я почувствовал мелкие брызги плекзоидного песка на своем лице. Я открыл глаза и мигнул всего два раза —теперь я помнил расположение каждого осколка. Похоже, мать все-таки ненавидела мои кляксы.

Я снова включил звук. Отец обернулся к разбитому дупликатору, бросил взгляд на усыпанный осколками пол, что-то громко проклекотал матери тремя огромными низкими пузырями звука. Осколки плекзоида похрустывали под его башмаками — отец подбежал к столу. Он сорвал со стены одну из фоток и сначала, задержав руку с ней у ее лица, поднес фотку к глазам матери. Затем отнес фотку в мой угол и положил ее прямо перед мной на пол, на пожирающего пустышек Птицеголова. Мать словно не заметила проделок отца с фотографией и, судя по движению ее губ, продолжала громко клекотать. Я просто взглянул на фото и теперь мог без труда вспомнить его.

Тогда отец поднял фотку, разорвал ее на мелкие кусочки, отошел, в беспорядке разложил эти клочки у себя на столе и в упор посмотрел на мать. Он вытянул руку к рядам разложенных на столе кусочков, видимо, приглашая ее собрать их в нужном порядке. Губы матери сжались, она взяла сигарету в левую руку, подошла к столу и попыталась найти несколько правильных, походящих друг другу соседних клякс-клочков. Отсчет за отсчетом, но и после двадцати отсчетов времени дело почти не шло. Тогда отец протянул руку ко мне, зачерпнул ладонью немного кислородно-азотной смеси и подтянул это облачко к себе, как он делал всегда, когда подзывал меня. Девяносто одна поднятая в памяти клякса-клочок, пять отсчетов времени — и все было собрано. Отец, не отводя своих зрачков от зрачков матери, постучал пальцем рядом со сложенным мною фото — и тут же, быстро отведя от матери взгляд, кивнул на меня, снова сидящего на полу рядом с Судьей.

В рассеянном полумраке долетевшего сюда света галактики Сада, присев, мать стала собирать самые крупные осколки. Глупо так ссориться из-за моих клякс, ведь ни меня, ни их здесь скоро не будет. Похожий на скрежет и постукивание когтей костяной коробки хруст раздавленных осколков плекзоида под моими башмаками заставляет мать обернуться и что-то проклекотать мне. Я подхожу к «вайт-бо-орду» и — росчерк, еще росчерк — моя черная рисовалка выводит: «Кляксы скоро уйдут».

Отец больше не смотрит ни на малую, ни на большие плекзоидные плоскости — откинувшись в своем кресле, он не сводит с надписи глаз. Его усталое лицо бледнеет. Он рассматривает сложенные клочки фотки, медленно поворачивает свое кресло к «ней-ро-ке» и внимательно разглядывает ее, время от времени перенося свой взгляд то в ночь, в черноту «ок-на», то на сложенные на полу сцены Сада, то снова медленно поворачивается к «вайт-бо-орду», и я вижу, как сначала одна из правого, а потом другая из левого — из уголков его глаз скатываются две маленькие капельки влаги. Он поворачивается ко мне и больше не сводит с меня своих серо-голубых глаз. Я же стараюсь не замечать глаз отца. Луна… Совсем скоро, сегодня, до окончательного наступления ночи Птицеголов-Судья должен быть завершен.

***

Время от времени проглоченные Птицеголовом-Судьей обнаженные появлялись в голубом пузыре под ним — и уже оттуда проваливались дальше в то, что им казалось ходом, тоннелем из Сада. Клякса за кляксой, клякса за кляксой… Пожар приближался к Саду, как кем-то ускоренный, поторопленный восход совсем не утреннего, а уже полуденного, разбрасывающего безжалостные языки рассвирепевшей желто-красной энергии солнца. Пустышки без шансов улететь и прозевавшие свои сроки обнаженные верили, что быть проглоченным Судьей теперь стало единственным путем из Сада, и не сопротивлялись. Но тоннеля под Судьей не было, была заполненная водой земляная пещера, подземный рукав реки, уже почти закипающей от подошедшего совсем близко пожара. И так все «прорвавшиеся» обитатели Сада сразу тонули в ней, в последний раз поймав на себе прошедшие через плекзоид пузыря голубые лучи созвездия Птицеголова, в последний раз глотнув удушающей, набитой гарью и пеплом кислородно-азотной смеси Сада. Наивные увлекшиеся, убаюканные свободой Сада пустышки захлебывались быстро и, я думаю, в сравнении с тем, что их скоро, совсем скоро ждало в Саду, это для них и на самом деле было спасением.

***

Сначала бесконечно длинными пузырями разного тона и громкости полопались железоуглеродные нити колесной лиры, и только звук смолк, как через мгновение пожар сожрал и ее саму. Следом вместе с голубым щитом сгорела пригвожденная к нему черная крыса. Наскоро сложившись, каменный Хамелеон пытался спрятаться в закипающей реке. Ушастая гильотина уже расплавилась, спасать обгоревшего, едва стоящего на своих тонких, отвыкших ходить лапах Кукушонка было некому — в дымной панике Согнутые разбежались. Уродец со Свиньей первыми оказались за рекой и теперь оттуда наблюдали за рвущимся через реку к остаткам Сада огнем. Хоровод еще недавно беспечно веселящихся, а теперь окончательно испуганных верховых-пустышек быстро распался, каждый пытался все так же верхом перебраться через реку, но большинство, не преодолев и двух-трех отсчетов пространства, исчезали в пене лопающихся пузырей на глазах испаряющейся реки. Косатки оставили охоту на обнаженных и уплыли подальше, в море, а змея птичьей стаи теперь старалась держаться подальше от пылающего факелом гигантского метронома.

Семь готовых сцен — каждая отцентрована «ней-ро-кой» по симметричному ей созвездию галактики Сада, семь указанных сеткой ключевых клякс — наконец весь Код был здесь прямо передо мной. Теперь оставалось не проспать, дождаться пересечения границы, лунных пяти семнадцатых, снять скафандр, открыть «ок-но» и улететь к Своим. Сегодня в усеянном вспышками звезд плекзоиде «ок-он» с четкостью посадочных огней мерцали созвездия Согнутых, Трехголовика и Уродца. Значит, придется лететь на них.

Я подошел к креслу отца. Подсвеченное световой рукой, его лицо отражалось в прочеркнутом рядками желтоватой вязи плекзоиде малой плоскости. В чашках на его ушах редкие, но какие-то особенно длинные и громкие пузыри звука перемешивались с россыпью совсем мелких пузырьков, чьи разрывы напоминали скорее шорох, производимый крадущимся животным, чем настоящий звук. Так из-за кресла я медленно положил обе руки на плечи отца. Он был весь погружен в выписывание вязи. Его пальцы выбивали на клацалке все тот же хаотичный ритм, сложенный из разрывов однообразных пузырей, рождавших в глянце отцовского плекзоида все новые и новые кусочки ДНК строк. Не оборачиваясь, резко подняв и так же резко уронив плечи, отец сбросил мои руки.

Эпилог

Едва указатель цифр в моей комнате уперся в четверку, я начал красться вдоль стен. Возле плинтусов старый пол почти не скрипел — я медленно, ступенька за ступенькой спустился по лестнице и, тихо приоткрыв дверь, выскользнул из дома. Луны бы явно не хватило, но уличные фонари и сигналящая, пульсирующая каждой звездой галактика Сада помогали мне. Теперь направо, вдоль улицы, миновав всего несколько домов, я перешел через улицу к его дому — да, вот он, новенький колесник Рыжего, как всегда, валяется тут же, под деревом… Накануне припасенное отцовское «ши-ло» легко пробило резину каждого из колес. До взлета оставалось всего двадцать семь отсчетов времени. Я поднял голову, фонарный свет подмешивался к свету звезд, но кванты сообщений были последовательными и связными: «Мы видим тебя, мы приняли Код, мы ждем, нужно спешить».

В прихожей пол предательски скрипнул, на три отсчета времени я замер, но потом продолжил свой путь вдоль стен, дошел до комнаты, вошел и закрыл за собой дверь. Все было по-прежнему, вот только каждая из сцен была сдвинута и из семи ключевых клякс пропали три, а на дальней стороне Сада, у границы, словно осматривая сделанное, головой, похожей на одну из трех голов Трехголовика, водила из стороны в сторону костяная коробка. Я быстро подошел и присел над ней. Почувствовав мои шаги, она по привычке втянула голову. Что ж… ждать пришлось недолго — глупость и любопытство заставили уродливую рептилию высунуть голову снова. Ночь подведения счетов и расставаний — быстро летящее сверху «ши-ло» пригвоздило голову твари к полу, войдя в него почти на одну двадцатую отсчета пространства; когтистые лапы ее еще один отсчет времени пытались скрести по полу, но сдвинуть мертвеющее в бессмысленной костяной коробке тело уже никуда не могли.

Каждое окрепшее перышко под моим скафандром предчувствовало полет. Я раздернул шторы, распахнул «ок-на» — самое время сделать это сейчас, пока крылья не пришли на смену рукам. Теперь — кости. Два черно-белых леопарда, весело отстучав по полу пятью маленькими короткими пузырьками звука, заставляют меня мигнуть светом двенадцать раз. Оставляю комнату погруженной только в свет луны и созвездий. Ключевые кляксы уже не важны, но Согнутых, Трехголовика и Уродца нужно подравнять — «ней-ро-ка» помогает мне. Полностью раздеваюсь — ничего из этого мне больше не понадобится, да и не подойдет. Толстовку на крылья не наденешь — переломаешь все перья. Ага, вот он: идеальный, тонкий, длинный, острый, не замеченный матерью осколок дупликатора, — во-о-он там, под столом отца. Он отлично ложится в руку.

Теперь — огонь. Коробочка с отцовскими деревянными зажигалками валяется тут же на столе — сначала шторы по бокам «ок-на» на стене у Сада, нейлоновая нить в них прекрасно горит, затем шторы на стороне отца — все от одной зажигалки. Огонь весело бежит вверх к потолку, галактика Сада пульсирует каждой звездой, кванты сообщений приходят почти непрерывно: «Мы видим и ждем тебя». Огибая края распахнутых «ок-он», дым с маленькими язычками пламени рвется наружу. Обнаженный, я становлюсь в центр Сада, пять семнадцатых луны, Код принят, крепкие прочные крылья рвутся наружу, трех созвездий из семи вполне достаточно для навигации, огонь поднимается к потолку — полная симметрия создана. Я выключаю звук. Рука с осколком отведена в сторону — сейчас длинные глубокие разрезы по сторонам ног, выше к подмышкам, дальше по внутренним сторонам рук — и скафандр сползет сам. Скорее — к Своим!

Поднимаю голову и сквозь огонь и дым смотрю вверх, на звезды, затем чуть приседаю и резко, сильно бью себя острием осколка в ногу, но вместо удара чувствую, как подо мной толчком изгибается и тут же подпрыгивает, отпружинивает пол. Я бросаю взгляд вниз, к ногам — отец лежит рядом на полу прямо за мной; в его ладони, тыльной стороной прижатой к моей ноге, торчит осколок дупликатора. Проклятие… Я включаю звук. Отец стонет. Струйка оксигемоглобиновой смеси из его левой ладони стекает на пол, темно-красная лужица растет на глазах, медленно подступая к прячущемуся от пожара в реке Хамелеону. Морщась, он отводит мою руку с осколком дупликатора, медленно встает, молча вынимает у меня из руки и отбрасывает осколок, затем срывает и затаптывает обгоревшие остатки штор. Убегает, я слышу его шаги где-то в отдалении, кажется, в кухне, но через пол-отсчета времени он появляется с вытянутым красным железоуглеродным пузырем в руках. Из него он заливает пеной пылающие косяки «ок-он» и начавший прогорать потолок. Теперь от них идет сильный дым.

В левой руке отец сжимает кусок обгоревшей шторы — тот быстро краснеет. Он берет меня за руку, подводит к столу и достает из верхнего ящика три пропавшие кляксы ключа. Потом подходит к «вайт-бо-орду». Поверх всех моих расчетов весов «ней-ро-ки» его красная рисовалка языком Росчерков выводит: «Я знаю Код». Он поворачивается ко мне и на одну десятую отсчета времени я успеваю поймать его влажные, словно оттаявшие льдинки, серо-голубые глаза, но тут же теряю его взгляд. Замерев, прищуриваясь, отец начинает смотреть сквозь меня, куда-то за меня, на что-то в отдалении, за моей спиной. Удивленный, пытаясь проследить взгляд отца, я медленно поворачиваюсь. Странно… Отец не отрываясь смотрит на бездарно закончившую свою жизнь, пригвожденную к полу там, в скрытом за дымом и темнотой дальнем углу комнаты, костяную коробку. Я вижу большие капли влаги в уголках его неподвижных немигающих глаз. Что ж, дым разъедает глаза и мне тоже.