Читать онлайн "Воля умирать"

Жоржи медленно и тяжело шагал по широкому мраморному коридору, каменные плиты ему гулко отвечали. Мозг его находился на грани забастовки, ибо он, Жоржи, думал, думал, думал всю ночь, и выпил вечером, чего, конечно, делать не следовало, если собираешься думать до рассвета.

Но он не знал, что придется думать. И не знал, что об этом. Не знал он этого даже тогда, когда вчера вечером его вызвали наверх.

До рассвета было еще сколько-то времени, Жоржи не огорчало это, как, впрочем, и не радовало – чувства отключились еще час назад, когда он, налив себе рюмку бренди и опрокинув таковую залпом, вплотную подошел к стеллажу, вдоль и поперек увешанному кодовыми замками. Затем отсчитал три ячейки сверху, четыре слева и пролистнул пару страниц блокнота, который почти весь вечер не выпускал из рук. Увидев шифр, пересчитал в уме и произнес губами, без звука, число. Затем подошел к ячейке и набрал его. Маленький кодовый замок тихо щелкнул, Жоржи оттянул микро-дверцу, увидев внутренности ячейки. Ничего необычного там не было, ровно то, что ожидал: широкая, встроенная в каменную стену дощечка, на которой висели медные ключи на брелоках. Двенадцать штук. Тот ключ, который был нужен Жоржи, был отмечен зеленой краской так, чтобы неброскую букву Z мог разглядеть лишь тот, кто о ней знал. Магнитные ключи и ключи на чипах были запрещены уже 20 лет – Жоржи успел забыть, как они выглядели.

Вчерашний день мог быть обычным днем, и даже полусвободным – ничего срочного, ничего гиперважного. Рабочий день начинался в 8-30, в 11 нужно было дать пресс-конференцию по поводу закона об эвтаназии, затем (это выяснилось почти по ходу) сделать так, чтобы он не был принят сию секунду. Жоржи отлично понимал, что принять его рано или поздно придется, но… ему кое-что померещилось. В Отсеке С9913 Мира Доброй Воли, где Жоржи Эггер пятый год занимал пост Министра Внутренних Дел, отдавать дань уважения снам, предчувствиям и даже галлюцинациям было частью официальной политики.

Доехав до Дома Больших Собраний и припарковав там свой старый ауди, Жоржи поднялся в кабинет и включил телевизор. Повторяли вчерашний ночной выпуск новостей, до свежих был еще час.

«В жилом доме пятеро злоумышленников арестованы по обвинению в выращивании антибиотика в домашних условиях» – заговорила диктор, – «в здании напротив Парка Мертвых полицией обнаружена рукотворная плантация плесени. Ведется следствие. Еще раз напоминаем вам, что производство пенициллина частными лицами любой квалификации было официально запрещено в 2033 году по отсчету времени Мира Доброй Воли. Назначение пенициллина или других антибиотиков происходит только по решению Минздрава отсека С9913, лишь в этом случае вы сможете получить химический чистый антибиотик без риска смертельного отравления».

Потом была рекламная пауза. Рекламировали спортклуб друга Жоржи, Захи Бардина, новое баскетбольное поле и студию йоги, открывшиеся там. Приглашали всех желающих. Затем был ролик про ресторан балканской кухни в районе бульвара Сопротивления, в который никто уже не ходил, поскольку тот не выдерживал рыночной конкуренции. Хорошо поесть – да и не так дорого, кстати, можно было в любой забегаловке. Руководство едальни пыталось спасти ситуацию агрессивной рекламой столь явно, что Жоржи даже пожалел его.

«К другим новостям», – вернулась на экран диктор – «официально подписан договор о туннельных поставках горючего топлива из сектора АФ1834. Напомним, что решение было принято позавчера, во Вторник, 6 апреля 2052 года по отсчету времени Мира Доброй Воли». Сделав паузу, диктор продолжила: «Убыль населения отсека С9913 за вчерашний день составила 118 человек, 14 из которых умерли в возрасте более 80 лет от заболеваний, сопутствующих возрасту, 17 – после длительных болезней онкологической природы, 28 стали жертвами дорожно-транспортных происшествий, семеро погибло в драках с использованием огнестрельного оружия, по последним эпизодам арестованы владельцы оружия, ведется следствие. Рабочая версия – самооборона. Также в отсеке было совершено 4 суицида. 9 человек предположительно живы и считаются убывшими по причине депортации за территорию Мира Доброй Воли»…

Жоржи сделал телевизор чуть тише и набрал ответственного секретаря Отдела Конфликтов и Депортации, работавшего на этаж ниже. Тот поздоровался почти радостно.

«Зайди, пожалуйста, минут через десять», – попросил Жоржи подчиненного и повесил трубку.

Женщина в телевизоре продолжала, сменив тон на более мажорный: «Естественная прибыль населения Отсека 9913 Страны Доброй Воли составила 152 человека, за вчерашний день родилось 83 мальчика и 69 девочек. Абсолютно все малыши здоровы! Также в отсек прибыла одна беженка из-за стены. Женщина находится в санитарном бункере, ее история сейчас… рассматривается». – Диктор поставила жирную интонационную точку и на канале вновь началась реклама, во время которой Жоржи заварил кофе.

«О событиях ближайшего будущего» – дама вернулась в кадр, продолжив: – «Сегодня в Доме Больших Собраний ожидаются очередные слушания по принятию закона об эвтаназии. Будем информировать вас о ходе слушаний в дальнейшем».

И вот тут-то и случилось вдруг то, на что принято было обращать пристальное внимание на правительственном уровне, не говоря уже о более низких. Жоржи вдруг показалось, что женщина в телевизоре продолжила. Он как бы услышал ее голос, машинально помешивая кофе в турке: «В рамках естественной убыли населения произошло 7 эвтаназий: 2 взрослые, 4 подростковые и одна детская, предварительный запрос на гуманное прекращение жизни также подали 11 человек, среди которых семеро несовершеннолетних, рассмотрение запроса займет трое суток в соответствии с законом об Эвтаназии, принятым недавно в нашем отсеке».

Жоржи вздрогнул и резко обернулся к экрану. Шла реклама концерта джазовой музыки в парке Мертвых, намеченного на сегодняшний вечер. Про 7 смертей никто не говорил, не мог, закон еще не был принят. Это была… галлюцинация.

В дверь затем постучали.

«Открыто» – крикнул Жоржи, присев на подоконник и закурив. Юдель был румян и растрепан, он стоял в дверях в своем страшном заношенном свитере в ромбик и ждал, видимо, особого приглашения.

«Привет, садись» – взмахнул рукой Жоржи. Усевшись напротив залитого апрельским солнцем рабочего стола министра, Юдель продолжал улыбаться.

– У меня две новости, хорошая и… не знаю. У тебя спрошу, – сказал Жоржи, выдыхая сигаретный дым в потолок, – Начну с хорошей.

Юдель кивнул, не переставая улыбаться.

– Мы не примем закон об эвтаназии сегодня. Надо думать. Обещать ничего не буду. Но сегодня – не примем. Кроме того, на прессуху ты идешь вместо меня и говоришь от моего имени, что я задерживаю принятие решения со своей стороны.

Юдель кивнул, плавно уведя улыбочку с фейса.

– Теперь вопрос к тебе. Точнее, два. Думаю, ты знаешь, что это за вопросы.

Юдель кивнул в третий раз.

– Значит, по депортированным, – начал он, – Предполагаю, что их сманили. Трое молодых специалистов из центральной лаборатории, четверо подростков 11, 14, и близнецы 16 лет, все из одной семьи. И… ты понял.

– Их родители?

– Да.

– Документы у всех оформлены?

– Жоржи, ты меня знаешь.

– С семьей понятно. Что сказали эти, из лабы?

– Ну, что обычно. Про технологии, разумеется, напомнили. Что там люди летают в космос, путешествуют по миру. Про смартфоны и всякое такое.

– Здесь тоже путешествуют.

– Через туннель. А им надо на самолете.

– Им зачитали предупреждение? Они его подписали?

– Разумеется, Жоржи. Я все фиксирую. Был же прецедент.

– Прецедент был 10 лет назад, ты здесь еще не работал.

– Но я его помню. И поэтому я здесь работаю.

Жоржи помнил этот прецедент, точнее, это прецедент вспоминал его, Жоржи, являясь к нему в кошмарах. Двоих пожелавших вернуться назад беженцев оттуда вернули изуродованными трупами. Сбросили со стены, как обычно, но уже мертвыми – и не в оговоренном месте, не в мягкой зоне, а в случайном сегменте, прямо на камни. Боялись, что те что-то расскажут, или просто мстили? Этого не удалось узнать никому. Тогда и был принят жесткий документ, названный «предупреждением». В нем упоминалось все то возможное, что может случиться с депортированным по доброй воле на той стороне: депортирующая сторона, как то Мир Доброй Воли, не несет никакой ответственности за возможное отсутствие мягкой посадки при падении со стены, также вероятны последующие допросы, травля и длительная, если не пожизненная, социальная изоляция беженцев на той стороне. Депортирующая сторона предполагает ваше добровольное согласие на депортацию в один конец и не склонна ожидать вас обратно. При запросе на повторную депортацию с той стороны возможны любые последствия, вплоть до летального исхода. Контакты с родственниками и друзьями, оставшимися в Мире Доброй Воли, при депортации гарантированно будут прекращены.

– Они подписали, говоришь?

– Да, – тихо и грустно ответил Юдель, – они радостно подписали.

– Когда их отправили?

– Сегодня в полночь, как договаривались.

– Ясно, – Жоржи глубоко вздохнул и затушил бычок в пепельнице, стоявшей на том же подоконнике.

– Можно спросить, Жоржи?

– Спрашивай.

– Почему тебя не будет на прессухе?

– По двум причинам. Первая: мне было знамение, вопрос следует подзадержать.

– Ты же понимаешь, они будут требовать.

– Будут. Но надо подзадержать. Утрясти все юридические детали. Я хочу исключить оттуда несовершеннолетних. Для этого мне нужны люди из минобразования и генпрокурор, половина сейчас в командировках в туннелях, должны вернуться на днях, тогда и поговорим.

– Я могу это передать журналистам слово в слово?

– Естественно.

– А вторая причина?

– Тетка, – улыбнулся Жоржи, – Что за тетка упала сегодня со стены?

– Она… в санбункере, – уклончиво ответил Юдель.

– Разумеется, – Жоржи сменил интонацию на более жесткую, – она в санбункере. Что за тетка?

– 65 лет, зовут… Уна, чип вынули еще там. Место чипа не зашили… только тут, вроде бы, продезинфицировали и зашили… провели общий медосмотр, иммунологический анализ, все по форме.

– Как ее зовут? Уна… Как? – Жоржи достал вторую сигарету.

– Да, шеф. Это она. Это Уна Фридлянд.

– Спасибо за отмазку по поводу прессухи. Если спросят, почему там не я, а ты, скажи, что я в санбункере разбираюсь с новенькой. Имя новенькой не называть.

– Они будут требовать.

– Будут. А у тебя будет недостаточно доброй воли, чтобы его назвать.

Встав с подоконника, Жоржи взял сумку и вышел из кабинета, не закрыв дверь.

– Вестник Доброй воли, Вера Маркес, – представилась выросшая вдруг у него на пути рослая девица с микрофоном, – господин министр, вы будете присутствовать на пресс-конференции по закону об эвтаназии?

– Нет, девушка, не буду, – спокойно ответил Жоржи.

– Почему?

– Дела, дорогая моя. Дела.

– Что может быть важнее закона об эвтаназии, принятие которого вы о-бе-ща-ли? – последнее слово девушка произнесла по слогам.

– Это риторический, надеюсь, вопрос? – Жоржи научили отвечать по-еврейски.

– Вообще-то нет.

– А хотелось бы, чтобы он был риторическим. Мне пора, репортер Маркес. Пустите меня. Секретарь по конфликтам и депортации уполномочен ответить на все ваши вопросы от моего имени. Можете спрашивать его о чем угодно, я бы и сам рад, но спешу.

– Куда?

– Не имею достаточного количества доброй воли отвечать на данный вопрос, – и он вышел на площадь перед Домом Больших Собраний, аккуратно отодвинув оператора.

На площади толпились пикетчики с транспарантами и флагами Мира Доброй Воли. Жоржи заметил лишь, что двое из них держали в руках огромный, длинный, с выведенной красненьким надписью: «Воля жить и воля умирать! «Да» закону об эвтаназии!». Противники тоже предположительно были, от них доносилось что-то про качество жизни как защиту от желания умереть, а на плакатах и транспарантах было что-то о причинно-следственной связи, однако сторонники успели занять часть площади, примыкающей непосредственно ко входу в здание. Жоржи помахал им рукой, они закричали что-то громко и вразнобой, но на министра не бросились, по бокам от входа в здание стояла вооруженная полиция. Жоржи аккуратно обошел эпицентр сборища и направился к машине. Сев за руль, он включил зажигание и следом – автомагнитолу с диском «Музыка нового Средневековья». Именно в этот момент ему позвонила Мирра.

– У меня в 2 перерыв между лекциями, – сказала она, – сможем пообедать где-нибудь вместе.

– Не могу планировать с точностью до минуты, но может быть, Мир. Может быть. Как дети?

– А как могут быть дети? – удивилась Мирра. – По делам разъехались, все вроде спокойно. У Олега экскурсия в тоннель на С9916. Он будет часов в 6, не раньше. Купила билеты на джаз в парк Мертвых. Ты же пойдешь?

– Не знаю, Мир. Совершенно не знаю. Может, ты с Олегом пойдешь? Он же до концерта вернется? Или с мамой?

– Я с Олегом когда угодно пойду, или с мамой. А с тобой давно не ходила, – вздохнула жена.

– Созвон в час пятнадцать, – подытожил Жоржи и нажал на кнопку «отбой», бросив Нокию-3310 на сидение рядом. Он выехал с площади Собраний на Солнечную и проехал по ней до поворота на трассу 9913/4, краем глаза заметив стайку школьников, куда-то весело и целенаправленно шагавших по тротуару, затем свернул. Бросив машину на опушке леса неподалеку от трех таких же машин – кто-то явно устраивал пикник с большим количеством детворы, судя по обилию визга – Жоржи направился вглубь леса.

Пройдя пикники, кое-кто из посетителей которых узнал его («Здравствуйте, господин министр!»), он кивнул и пошел долгим, длинным путем, не включающим опцию продвинуться туда на авто. Первые минут двадцать того пути составляли площадки для пикников, как дикие, так и заботливо оформленные скульпторами и резчиками по дереву Мира Доброй Воли, затем площадки продолжили попадаться, но посетителей на них уже не было, затем Эггер миновал полянку с большим сараем и гаражом, стоящими на середине – местную пожарную часть, и ему помахал кто-то оттуда тоже, но Жоржи лишь задумчиво кивнул и пошел, пошел дальше. До санитарного бункера был еще километр птичьих криков, толстых бурых стволов деревьев, совиных глаз, зорко следящих за редкими посетителями и рыжих белок, часть которых порой выскакивала прямо из-под ботинок Эггера. Позвонив в серую металлическую дверь, он назвал домофонному голосу свою фамилию.

– Входите, господин министр, – дверь с треском подалась.

– Вы по чью душу, господин министр? – спросила, улыбаясь, юная девица в белом халате поверх латексных узких штанов и черного худи. На кармане халата у нее висел бейдж: «Лола, ассистент по хоз. части».

– Проводите меня к ответственному врачу, пожалуйста.

Лола радостно улыбнулась, сказав:

– Пойдемте.

Луис Перельман, ответственный врач Санитарного Бункера отсека С9913, ветеран событий 2022-2027 годов, сидел в своем кабинете в конце коридора и пил кофе сразу из носика чайника. На столе были пепельница и пачка сигарет.

Сам Санитарный Бункер построили когда-то из транспортных грузовых контейнеров – милая технология экостроительства, оставшаяся от прежних времен. Отступив с нынешней территории сектора, захватчик бросил целые груды таких контейнеров прямо в лесу. Впоследствии контейнеры утеплили, обили изнутри деревом, вырезали в них окна, облагородили изнутри, провели канализацию и теперь все это выглядело как чистенькая малолюдная клиника в глубине лесного массива. На стенах висели картины: дипломные и курсовые работы школы Изящных искусств. На картинах были пышные обнаженные девы (Эггер случайно обратил на это внимание), натюрморты с хлебом и молоком, пейзажные этюды и портрет кого-то незнакомого в шляпе. С ним была некоторая проблема: картина стояла на полу, видимо, упав со стены. В том месте, где должен был вбит гвоздь для нее, зияла неаккуратная дыра. Эггер подошел к картине ближе, взял ее в руки, внимательно рассмотрел, поднял глаза вверх, на дырочку от гвоздя, и тихо, радостно произнес: «Ты, шляпник… наш человек! Хотел тебя сам сорвать…».

Затем поставил полотно где стояло и пошел дальше, к белой деревянной двери с крупными буквами LP на табличке.

– Рад видеть, Жоржи, – басом произнес Перельман и сделал еще один глоток из носика, – хочешь, заварю тебе в другом чайнике? – он показал рукой на столик в углу, где стояли еще три аналогичных чайника.

– Не горячо? – спросил Жоржи, указывая на чайник.

– Дело привычки, – ответил Перельман, отставил чайник и жестом предложил Жоржи сесть, пододвинув пепельницу.

– Спасибо, камрад. Рассказывай.

– Про новенькую? – саркастически улыбнулся Перельман.

– Про старенькую.

– Что сказать, – грустно вздохнул Перельман, закуривая. – Как ты правильно, наверное, понял, вывихи и переломы обрабатывал не я, должна же быть какая-то этика, да я и сам не хотел. Все делала бригада Максима Белева, местный наркоз, там три перелома с возможным смещением, пара вывихов, собрали все нормально, дедовским методом. Серьезных повреждений внутренних органов нет, вероятно легкое сотрясение. Сейчас лежит в гипсе, отходит. Привезли ее примерно в час ночи со стены, на момент падения чипа в ней уже не было.

– Я знаю.

– Общее состояние пациентки в норме, но иммунитет на нуле.

– Понятно, что на нуле. А почему столько переломов?

– Упала криво. На землю, не на мат. Или бросили ее оттуда специально так, чтоб упала криво. Этого мы уже не узнаем.

– Срастит переломы, подышит воздухом, поест нормальной еды – придет в норму. Как врач, я должен этому радоваться. Как человеку и атеисту мне это… так себе. – Он высосал из носика остатки кофе.

– Сколько времени она еще не будет ходить?

– Пару месяцев точно, дальше посмотрим. В целом довольно дохлая. Общая гиподинамия, мышечного тонуса нет. А ты что, хочешь ее в лесу выгулять? – в голосе Перельмана чувствовался явный сарказм.

– Просто спросил, – спокойно ответил Эггер, – Можно к ней зайти?

– Можно, конечно. Она в сознании, даже уже позавтракала. Покормили, точнее.

– Она тебе что-нибудь сказала?

– Она сказала: «Здравствуйте, господин медик». Не узнала, наверное. Или сделала вид, что меня не знает.

– А ты что ответил?

– Я ответил «Я не медик, леди, я врач. Медики все на той стороне остались».

– Ну, я схожу к ней? – спросил Жоржи.

– Иди, конечно. Если будет буянить, зови подмогу.

Эггер удивленно приподнял бровь.

– Я шучу, если ты не заметил. В каждой шутке есть доля…

– Понял. Да, слушай, можешь пригласить Лолу, ассистента по хозчасти?

– А что случилось?

– Ничего, ерунда. Пригласи, пожалуйста.

Луис нажал на кнопку внутренней связи: «Лол, тебя министр зовет. По поводу какой-то ерунды».

Через полминуты девушка робко заглянула в дверь главврача.

– Да, господин министр?

– Лол, – сказал Жоржи, – там у вас в коридоре… картина одна…

– Упала? Я знаю, господин министр. Но я не достаю так высоко. Скоро должен мой парень за мной приехать, я его попрошу. Вы не волнуйтесь, мы все поправим.

– Я не волнуюсь, Лола. Я хотел попросить у вас молоток и набор гвоздей. Я сам все сделаю.

Услышав это, Перельман выразительно закашлялся. Слишком громко и нарочито.

– Пожалуйста, Лол, я жду, – сказал Эггер и девушка закрыла за собой дверь.

– Не вздумай, – тихо, но четко произнес Перельман, когда шаги Лолы за дверью стихли, – даже не вздумай. Если на ней будет хоть царапина…

– Знаю, я адепт секты причинно-следственной связи. Луис, ты серьезно думаешь, что я собираюсь ей что-то сделать?

– Меня самого подмывает. Но, блин, не вздумай.

– Ты меня не первый год знаешь, бро. Я просто ей это… покажу. Выну из-за спины случайно.

– А если она заорет?

– Новенькие часто орут. Некоторые всю жизнь, как упали сюда со стены, с тех пор и орут. Новые впечатления, выход из зоны комфорта. Не ссы, ничего я ей не сделаю.

– Хотя вообще следовало бы. Но. Но, Эггер.

– Вот, господин министр, – Лола снова зашла без стука, держа в руках молоток и коробочку, – возьмите. Спасибо вам.

– А есть пакет? – спросил Жоржи, – ну, простой пакет, чтобы положить?

Пациентка лежала на больничной кровати ногами к окну, кровать располагалась вдоль бокса, впустив между собой и окном пустой деревянный столик. На женщине было три гипса – сломанная нога и обе руки, самый объемный гипс охватывал часть туловища (ребра) и правый плечевой сустав. Женщина, казалось, спала, однако, когда Эггер вошел, она спокойно приоткрыла глаза. Под кроватью буднично и скромно стояла допотопная «утка».

– Добрый день, Уна Фридлянд, юзернейм Алтравайлет, личный номер 62BS27 нижнее подчеркивание UV, – Эггер подошел к кровати со стороны ног пациентки, слегка отодвинул стол к окну и встал между столом и кроватью, присев на край стола.

– Вы кто? – спросила женщина. На вид ей было не больше тридцати пяти.

– Не помните меня? – спросил Эггер, – что ж, такое возможно. Много времени прошло.

– Пытаюсь вспомнить, – спокойно ответила женщина, – пока не выходит.

– Не удивлен, – улыбаясь, сказал Эггер, – мозг часто стирает то, что может разрушить представления его владельца о себе.

Если бы эта женщина могла пожать плечами, она бы, вероятно, пожала. Но смогла она в итоге как-то невнятно двинуть левым… и тут же поморщилась от боли.

– Я Жоржи Эггер. Мою жену зовут Мирра Эггер, – после минутной паузы сказал Жоржи.

Женщина внимательно посмотрела на него.

– Что-то… если честно, знакомое… – медленно проговорила она, – однако не льстите себе. Будь вы человеком, действительно значимым, я вспомнила бы сразу.

– Типун вам на язык, – улыбнулся Эггер, – в страшных снах не представлял себя значимым для вас человеком.

– Тогда зачем спрашиваете? Не видите, в каком я состоянии?

– Я не просто вижу, Уна, – снова улыбнулся Эггер, – я даже старую поговорку вспомнил. Знаете, когда долго на кого-то зол, раньше говорили: «Попадется он мне пьяный и связанный».

– Ну, на этой территории на меня многие остались злы, – спокойно заметила женщина, – из тех, кто жив до сих пор. По вам видно, – она впервые улыбнулась, – что вы застали войну.

– Разумеется. Я выгляжу на свой возраст. И жена моя выглядит на свой. На все свои пятьдесят восемь.

– Зачем мне это знать? – вяло поинтересовалась женщина.

– Повышаю вашу самооценку, – хохотнул Эггер, – вы отлично выглядите для своих шестидесяти пяти.

– В моей стране прекрасная медицина и здоровый, узаконенно здоровый образ жизни, – сказала женщина.

– Да, и косметология с пластической хирургией тоже не подкачали, – добавил Эггер.

– Да. А что плохого?

– Как вам сказать… Плохого, разумеется, ничего, конкретно в этом. Просто… например, моя жена…. – Эггер начал и прервался, сделал глубокий вдох, затем другой… женщина на койке молчала и смотрела на него все это время, – моей жене было предложено прооперировать шрамы на щеках и за ушами, – произнес Эггер, после чего женщина заинтересованно подняла голову, насколько могла, – но она не согласилась.

– Почему же? – тихо спросила женщина.

– Да, я вот тоже спросил «почему». Мне-то все равно, я ее люблю и буду любить со всеми шрамами. Но мне стало интересно: почему. Ей тогда посоветовали отправиться в другой сектор, где осталась одна классная клиника, она вам не досталась в момент Большого Раскола… они гарантировали прекрасную, бесплатную операцию, полный пансион. Она подумала и отказалась. Знаете, почему?

Женщина на койке молчала. Эггер продолжал разглядывать ее лицо. Она все-таки ударилась головой при падении, под глазами были два синих грубых пятна. Интересно, понимала ли она по-настоящему, что он говорит?

– Она сказала тогда: мне нужны эти шрамы. Я хочу каждый день их видеть в зеркале. Я хочу, чтобы мои дети знали, откуда они. Это знак, сказала она. Опознавательный знак свободы. Клинику эту потом, вроде, перепрофилировали, сделали из нее то ли хоспис, то ли онкологическую. Это не моя епархия, другой сектор. Но я отвлекся, – Эггер временно поставил точку и достал пакет из кармана куртки. Собственно, пакет и так торчал: длинный молоток не давал закрыть карман на молнию.

– Посмотрите-ка, что я вам принес, – сказал Эггер, медленно доставая из пакета молоток и коробочку с гвоздями, – вам знакомы эти вещи?

Если бы тогда, тридцать лет назад, у молодого Жоржи Эггера спросили, за какое зрелище он готов отдать все свои средства, Эггер бы ответил: «Я хочу увидеть ужас в этих глазах. В наглых и не сомневающихся глазах Уны Фридлянд». Женщина на койке открыла рот, однако ничего не произнесла. Она глубоко задышала и затем закашлялась, морща свое идеально-мраморное, бледное лицо от боли, возможно, в ребрах.

– Моя жена хорошо знает, что это, – продолжал Эггер подрагивающим голосом, ненависть мешала ему дышать, а следовательно, и говорить – восемнадцать человек, которых ты убила, пытаясь прибить к их лицами медицинские маски, запомнили эти предметы последними в своей жизни, как помнят виселицу, гильотину, взвод солдат. Моя жена тридцать лет живет с изуродованным лицом, и она прекраснее тебя, сука! – Эггер захрипел, продолжая задыхаться, – хочешь на себе попробовать то, что делала с людьми? – он отлип, наконец, от стола и двинулся вдоль койки, от ног к лицу, не выпуская молотка из рук.

Пациентка попыталась приподняться на койке, чтобы… непонятно, чтобы что, ее вновь скрутило болью, она не отрывала от Жоржи глаз, полных ужаса и ненависти, и она, вероятно, заорала бы, если бы могла, но слишком быстро стало ясно, что не сможет, и она зашептала:

– Помогите…

Услышав стук шагов по коридору, Эггер метнулся к двери и быстро понял, что изнутри эта дверь не закрывается, тут же, в мгновение ока, дверь открылась, обнаружив неизвестную даму в чепчике и белом халате. На кармашке снова был бейдж, на котором Эггер разглядел слово «Сестра».

Женщина замешкалась, увидев Эггера.

– Эээ… здравствуйте, господин министр… – негромко сказала она.

– Здравствуйте… эээ… – Эггер посмотрел на бейдж, – Полин. Проходите, – он отошел.

Полин прошла три шага, увидев пациентку.

– Обедать будете? – спросила она. – Время уже.

– Да. Буду. – Глубоко дыша, ответила Уна.

– Хорошо, я принесу минут через пятнадцать.

– Стойте! – прохрипела Уна.

– Что?

– Вы можете позвать ме… врача?

– Конечно. Сейчас.

Она снова бегло глянула на министра и исчезла в дверном проеме.

– Ты что, министр? – спросила Уна, когда дверь закрылась.

– Да. Министр.

– Все равно я тебя не помню.

– Не удивлен. Вы нас часто не помните. Вам же незачем, правда?

– У нас… – зашептала Уна, – много всего произошло за тридцать лет. Мы на Марс летаем. Людей омолаживаем…

– Потому что новых рожать не можете! – заорал Эггер.

– Можем!

– Правда? Ну так, может, не хотите?

Уна посмотрела на него в упор, в ту же секунду дверь снова распахнулась и вошел Перельман.

– Все нормально? – с подозрением спросил он, подойдя вплотную к Эггеру.

– У меня – да, – ответил Эггер, продолжая держать молоток. Перельман прекрасно видел молоток. Сделав шаг, он наклонился над пациенткой.

– Как у нас дела?

– Все в порядке, – тихо сказала Уна, – мне хотелось бы побыть одной, если можно.

Перельман вопросительно посмотрел на Эггера.

– Всего один вопрос, господин врач. Можно даже в вашем присутствии.

Перельман еще раз вопросительно посмотрел на Эггера.

– Почему вы решили депортироваться сюда, Уна? – спросил Эггер, – Что вы здесь забыли?

Уна долго молчала. Мужчины, застыв в неаккуратных позах, ждали ее ответа.

– Люди. Здесь… другие люди, – прошептала Уна.

– Кто выжил – да, – хохотнул Эггер, – те – уже другие.

– Господин Эггер, вы удовлетворены? – строго спросил Перельман.

– Скорее нет… – потянул Жоржи, – но что есть – то есть.

– Допрос окончен? – снова спросил Перельман, и, не дожидаясь ответа, протянул руку:

– Господин министр, отдайте молоток.

– Нет, – сказал Эггер, подходя к двери, – я картину повешу. Я обещал.

– Стойте! – вдруг прохрипела Уна.

Эггер обернулся и застыл.

– Я прошу прощения у вашей жены, министр. В тот момент я не могла поступить иначе. Никто не мог.

Эггер молчал, стоя в дверях.

– Нам было очень страшно, поверьте, – сказала Уна и стало ясно, что ужас даже если и был ранее, покинул ее. Голос стал увереннее, речь четче, хрип исчез, – и вы… были причиной нашего страха.

– Точнее, вам так сказали, – не удержался Перельман, – показали пальчиком на нас и сказали: «вот она, причина вашего страха». Мы, Перельманы, этот метод давно знаем. На своей битой роже.

– Да, – спокойно согласилась Уна, – в страхе за собственную жизнь сложно мыслить критически.

– У нас действительно другие люди, юзернейм Алтравайлет, – вздохнул Эггер, – они закон об эвтаназии хотят, спать не могут. Особенно после того, как смертную казнь отменили. Пока! – и, обойдя Перельмана, Эггер вышел из бокса.

Дойдя по коридору до портрета непонятного человека в шляпе, он достал гвоздь из коробочки, вбил его в двух сантиметрах от одинокой дырки, повесил шляпника, положил на пол молоток и коробку, и вышел, аккуратно прикрыв дверь бункера.

– Несмотря на то, что эпидемия, во время которой произошел Великий Раскол, началась в 2020 году, фактический раскол начался в 2022-м, и все, что происходило до этого, уместно назвать периодом подготовки к ключевым событиям, – Мирра откинула назад длинные черные провода волос и сделала шаг к доске, начертив на ней мелом прямую горизонтальную линию и разбив ее мелкими вертикальными делениями, – Смотрим сюда: это 2020й, так называемая первая волна эпидемии, когда страх сковал всех без исключения и в нем было едино все человечество. Стоит уточнить, что несмотря на огромные сомнения диссидентов, это действительно была эпидемия, людей на самом деле поражал вирус.

– Почему же тогда произошел Великий Раскол? – подняв руку, спросил рыжий пацан в очках.

– Столкнулись две силы, силы равные и равно неконтролируемые, – ответила Мирра, – Первой силой был, очевидно, страх заражения. Однако со временем оказалось, что болезнь, которой все так боялись, имеет низкий процент смертности, точно ниже, чем среднее число ежемесячно погибающих в автомобильных катастрофах. Летальные исходы действительно были, однако протесты, повлекшие за собой войну и раскол, были вызваны… внимание! Пишем! Это будет на экзамене, потребуются четкие формулировки! Были вызваны несоответствием процента смертности и жесткостью мер, которые были приняты якобы во избежание распространения вируса, а также намеренным раздуванием числа жертв и манипулятивным запугиванием масс. Стоит сказать, что у меня как у очевидца – не как у историка, отметьте это – создалось впечатление, что к расколу ведут специально, и методы, которыми к нему ведут, довольно грязны. Однако, при любом бекграунде произошло то, что произошло. В период 2020-2022 годов вирусное заболевание поражало лишь часть населения стран планеты – все помнят, что до 2020 года на нашей планете было много стран? – а так называемые меры принимались по отношению ко всему населению, в том числе населению здоровому. Я бы даже сказала – в первую очередь именно к здоровому. В разных странах эти меры варьировались, но в целом стиль был один – не дать здоровому человеку жить привычной ему и здоровой, как впоследствии оказалось, жизнью, чтобы якобы оградить другого здорового человека от возможного заражения. Здесь наша тема пересекается с историей микробиологических открытий, и, в отличие от меня, моя коллега с кафедры биологии Жизель Кармона может говорить на эту тему долго, но я, как гуманитарий, для лучшего понимания вопроса напомню вам историю Западного Полушария середины-конца 18 века. Авторство цитаты теряется, это сказал один из лидеров молодой тогда Америки, главное – понять суть. Цитату я буду спрашивать на зачете. Итак, пишем: Те, кто готов пожертвовать насущной свободой ради обеспечения «временной», берем в скобки, безопасности, не получат ни того, ни другого. Первоисточником считается один из американских президентов, его имя я… черт с вами! спрашивать не буду, поскольку в той или иной форме эта мысль повторялась до и после него, важно то, что именно эта мысль руководила действиями так называемых диссидентов, которых та сторона считает первопричиной Великого раскола. У большинства жителей Мира Доброй Воли традиционно другое мнение.

В дверь постучали.

– Войдите, кто там?

– Мадам Эггер, там ваш муж вас подслушивает и не хочет входить! – закричала маленькая незнакомая девушка и тут же хлопнула дверью с той стороны.

В зале захихикали. Мирра посмотрела на часы.

– У нас есть две минуты до конца лекции, и сейчас вы запишите то, что обязаны знать, по пунктам, первое, пишем: с 2022 до 2027 годы продолжалась финальная мировая война, не путать с третьей. Третья мировая война проходила с 2021 по 2023 годы и повлияла на мировой порядок ничтожно, столь ничтожно, что историки до сих пор сомневаются в том, достойна ли она упоминания в контексте Великого Раскола. В ней, третьей мировой войне участвовал ряд государств, слово «государств» – подчеркните. В начале финальной войны понятие государства уже практически не упоминалось, к концу ее население Земного шара разделилось на очевидное тогда большинство – Трансгуманистический мир и Мир Доброй Воли, выбранный, на тот момент, куда меньшим числом людей. Мир Доброй Воли, в котором живем мы, раздроблен на сектора, передвижение между которыми происходит через туннели, без права пользования небом для перелетов. Отдельно выделите: за всю историю человечества длиной в несколько миллионов лет ни разу не было события, после которого весь мир, весь Земной шар разделился бы на две половины. На старте человеческой жизни на нашей планете государств не было, они появились в конце 4го тысячелетия до христианской эпохи, затем их стало несколько, затем много, еще каких-то пятьдесят лет назад на Земле их насчитывалось 256, включая непризнанные. А потом стало резко 2. Мы и они. Свобода и безопасность.

– Прогресс и убожество, – пробормотал кто-то на задней парте.

– Такая точка зрения тоже есть, – весело сказала Мирра, – но во-первых, в 2030 году был принято двустороннее соглашение о свободе депортации, а во-вторых, у вас есть еще лекции сегодня?

– Нет, – сказали сразу пятеро или шестеро.

– То есть, вы идете домой, на прогулку, в кино или на свидание? – спросила Мирра.

– Да! – сказали те же пятеро или шестеро.

– В таком случае последнее, о чем я вас сегодня попрошу – когда выйдете на улицу, посмотрите вокруг. На землю, на деревья, на скамейки в парке. На своих друзей, которых вы можете обнять и взять за руку. На своих возлюбленных, которых в любой момент вы можете поцеловать, с которыми можете вступить в брак, пригласив на свадьбу много других людей, которых вы тоже любите. Здесь вы можете это сделать. Там – будете изгнаны за это, осуждены, оштрафованы. В период 2022-2027 годов многие, считавшие, что люди должны жить среди людей, а не среди барьеров, разделяющих их, были убиты и искалечены. У меня все, встретимся в понедельник.

Под звук сумок, ложащихся на столы и монотонное студенческое бла-бла-бла Мирра сошла с кафедры.

– Здравствуйте, господин министр! – закричал рыжий пацан, надевая на плечо лямку огромного рюкзака. Жоржи помахал ему рукой, дождался супругу и бросил долгий, грустный и нежный взгляд на три уродливых и круглых шрама под ее правой скулой.

– Что будете заказывать? – спросила длинная, худая девица с ярко накрашенным ртом, – аперитив будете?

– Два эспрессо, два картофельных салата, тарелку крылышек… – Жоржи запнулся, – а по поводу аперитива я поговорю с женой.

Девица записала заказ и удалилась.

– Она сбила меня, эта девчонка! – то ли весело, то ли сердито сказала вдруг Мирра.

– Которая? Официантка?

– Нет же. Эта, которая жаловаться на тебя прискакала, что ты подслушиваешь под дверью!

– А, эта… соблюдатай-депортант. Пятая колонна, – улыбнулся Эггер, – ничего страшного.

– Что значит «ничего страшного»? У меня был план в голове, длинный список всего, что я хотела сказать, начать хотя бы с ресторана, где мы сейчас сидим, – она обвела рукой пространство с гигантскими окнами, обрамленными сиреневыми шторами, густо уставленное столиками, за которыми смеялись и галдели они, другие люди, – всем напомнить, что у них есть мобильные телефоны, и их родители, возлюбленные и друзья могут знать, где они находятся, только если те сами им об этом скажут, а никак не по траектории движения, отслеживаемой через смартфон…

– Мир, есть один нюанс, – сказал Жоржи, отпивая минералку из стоящего на столе бокала, – сказать, где они находятся, они могут, если они не в туннеле…

– Это детали. Еще я обязательно хотела дать им наводку на книгу Кармоны о том, как мы вообще устранили вирус, посоветовать сходить в музей, где он спит в колбе по соседству с Эболой, ВИЧ, и…

– Прости? – не понял Эггер.

– Что?

– С каких пор он спит в музее? И где именно в музее? В каком музее?

Мирра удивленно посмотрела на него, вытаскивая сигарету из пачки.

– Мы же… это обсуждали…

– Когда?

– Ну… – Мирра задумалась, – мы сколько лет женаты?

– Двадцать… три? Двадцать четыре?

– На двадцатилетии свадьбы… – тихо сказала Мирра, постепенно что-то припоминая, – у нас была Кармона, мы пошли в парк, уже датые. Ты не помнишь?

– Может, я был чересчур датый? – попытался пошутить Жоржи.

– Н…нет. И потом, это же не инсайдерская информация, тут все открыто, просто не все знают. Это в двадцать девятом народ в музеи ходил, как не в себя, а потом стихло.

– Я не помню, чтобы Кармона что-то такое говорила.

– Слушай, это не беда, просто…

– Просто я должен это знать, – продолжил ее мысль Эггер.

– Ты знал. Ты… забыл. Ты же сам говорил, мозг иногда стирает…

– Кому я это говорил? Тебе?

– Мне. Ну, и еще наверное кому-то говорил, почему нет-то? – спокойно спросила Мирра, выдыхая сигаретный дым в окно.

– Уне Фридлянд, – тихо, но четко сказал вдруг Жоржи.

– Что? – тихо спросила Мирра.

– Мозг стирает то, что может разрушить представления его владельца о себе, – медленно проговорил Жоржи, – и я говорил это сегодня Уне Фридлянд.

Мирра снова затянулась и внимательно посмотрела на мужа. Она не выдыхала дым довольно долго, затем выдохнула и потом с минуту, или две, или пять смотрела на него немигающим взглядом, машинально трогая рукой один из шрамов под скулой.

– Она же… там.

– Нет. Депортировалась вчера в полночь, – тихо сказал Жоржи, – я ее видел.

– И ты ее… не… – У Мирры стали медленно расширяться зрачки.

– Нет. Я ее не убил.

Мирра глубоко дышала. Потом прошептала:

– Я понимаю. Ты не имел права.

– Я не имел права делать это за закрытой дверью с лежащей на больничной койке переломанной и израненной женщиной. Это…

И пока он договаривал слова «…никогда бы не сочли самообороной», лицо Мирры странно перекосилось, губы задрожали, и затем, еще сильнее, задрожали руки, и она рванула себя за волосы, и потом началось что-то очень жуткое, и официанты, в том числе та ярко накрашенная девица, подбежали в ужасе, начав наперебой предлагать валериану, пустырник, валокордин, все, что здесь законно, подышать в окно, воды, успокойтесь, мадам Эггер, что случилось, может, вызвать врача?

А потом она сидела зареванная и молчала, а потом смотрела на часы, и ела как воробей, совсем без аппетита, и Жоржи сидел рядом, словно избитый, хотя его никто не бил, даже тогда. Даже в 2023-м его никто не бил. Он был большой мужик, этот Жоржи Эггер.

– Мне пора на лекцию, – сказала вдруг Мирра грустно и спокойно, – я пойду?

– Подожди, – Жоржи встал, подав ей руку, – я расплачусь и провожу тебя.

Мирра помотала головой, резко встала, отдернула руку Жоржи и тихо, очень тихо произнесла:

– Жоржи…

– Что?

– Их сюда пускать нельзя.

Сняла сумку со спинки стула. Повесила ее на плечо. И еще раз повторила:

– Их сюда пускать нельзя.

Затем развернулась и быстро зашагала к выходу.

В машине Жоржи на повторе постоянно играл этот старый диск, «Музыка нового средневековья». В момент, когда Эггер поворачивал на площадь Собраний, толпы там уже не было, а грубый мужской голос, происхождения которого Жоржи не знал, там был просто номер трека, пел в машине слова: «…а сегодня я воздушных шариков купил, полечу на них над расчудесной страной, буду пыль глотать…» – здесь Жоржи притормозил, выключил магнитолу, отстегнул ремень и вышел из машины. В тот момент, когда он снова вошел в свой кабинет, ему позвонили. Определился номер санитарного бункера.

– Это Перельман, – сказал голос в телефоне, – ты в порядке?

– Не совсем, но это неважно. Что случилось?

– Какие мы идиоты, Жоржи. Какие же мы долбаные идиоты. Может, они нас справедливо таковыми считают?

– Что… случилось? – повторил Эггер.

– Они вырезали ей чип, помнишь?

– Да.

– Почему мы, собственно, решили, что этот чип у нее был один?

Эггер молчал. Перельман продолжал.

– Я спросил Макса: вы делали ей рентген? Он сказал, что делали, но только сломанных конечностей. Я особо и не возражал тогда. Но днем у нее начались тошнота, рвота, головокружение, я сказал, что возможно сотрясение мозга или ушиб, и вот этого как раз не проверяли: ночью дело было, не было техника МРТ в помещении. Дальше рассказывать?

– Из твоих слов я как-то косвенно понимаю … – замялся Эггер, – что вы нашли чип.

– Да, и удалить его можно только при операции на сонной артерии. Мы этого здесь не сделаем. Надо или везти ее в ЦКС, или пусть лежит с чипом. Что выберем?

– Погоди, я не могу это решить моментально. Сколько можно ждать?

– Если ты спрашиваешь меня лично… – медленно проговорил Перельман, – то я. Лично. Могу ждать хоть до конца жизни. Но если бы я был министром внутренних дел…

– То что?

– Ты тупишь, бро?

– Честно говоря, да.

– Даже странно для тебя.

– Я с женой сегодня почти… поссорился.

– «Почти» не считается. Я с женой почти в ссоре последние лет пятнадцать. Дорогой мой, я спросил бы у себя, или у кого-то поумнее, но лучше у себя: зачем одному человеку два чипа, один из которых демонстративно вырезан?

Прокричав это, Луис повесил трубку. Мог бы и не вешать. Эггер догадался еще до этого.

В том мире, из которого упала Уна, чип деактивировали при малейших подозрениях в шпионаже, а тело, в котором этот чип находился, уничтожали физически – правда, говорят, безболезненно. В Безопасном мире прогресс ушел далеко, и у тех, кто выбрал свободу, не было инструмента деактивации неведомого им устройства. Осложняло ситуацию то, что никто не знал, что именно успел донести на базу тот, второй чип.

Через час телефон снова зазвонил.

– Да, господин президент, – сказал Жоржи. – Да. Уже поднимаюсь.

– Со стены сбросили дипломатическую депешу, если это можно так назвать. Адресована лично мне. А на самом деле – нам всем, – тихо, устало и как-то механически произносил свои слова Александр Хоффман, севший в президентское кресло в год, когда изменили Конституцию и все, как сам Хоффан, так и все, кто мог быть избран после него, одним махом лишились права повторного переизбрания, – тебе зачитать или сам справишься?

Безопасный мир предлагал перемирие, что звучало двусмысленно, учитывая тот факт, что между ним и Миром Доброй Воли давно уже не было войны как таковой. Двусмысленной была не только сама эта просьба, почерк любителей безопасности не изменился за 30 лет. Руководство Безопасного мира предлагало уже де-факто имеющееся перемирие в обмен на суверенитет Мира Доброй Воли, не упоминая о фактическом лишении такового. Стиль был тот же, что когда-то и с идеей самоизоляции: мы вам это горячо рекомендуем и ни в коем случае не навязываем, но если вы этого не сделаете, мы вас арестуем. В применении к дипломатической депеше это выглядело буквально так:

«Предлагаем перемирие, слияние и пересмотр вашей Конституции с учетом вхождения в нашу территорию. С нетерпение ждем ответа до завтрашнего утра. Если его не будет – в 5 утра начинаем ломать стену».

– Что думаешь? – спросил Хоффман.

– Правильно ли я понял, что если ответ будет отрицательным, то…

– Правильно.

– У вас есть версии того, зачем им это? Мы же… с их, я имею в виду точки зрения… звери, полуграмотный скот, коему место за ограждением? Они так рады были остаться без нас, таких заразных и таких опасных?

– Все проще, чем тебе кажется. В том мире на марше самодостаточность и дистанции всех сортов. Каждый час проводятся какие-то соцопросы. По результатам примерно всех их, процентов 80 жителей Безопасного Мира – чайлдфри. И их можно понять, кстати, – улыбнулся Хоффман, – Ты где со своей женой познакомился? На рок-концерте? А у них нет рок-концертов. Люди знакомятся в аудиториях, если учатся где-то вместе. Там они уже 37 лет вместе не учатся. На сайте знакомств познакомиться теоретически можно, но куда сложнее сделать ребенка, особенно при полном отсутствии возможности посидеть в ресторане. Иммунитет у них на нуле, нижних половин лиц друг друга они не видят. Единственный мыслимый для них способ уберечься от болезни – закрыться от нее аптечной маской… прости, меня не попустило за 30 лет и все еще вымораживает от слова «медицинской»… – вздохнул президент, – И если кто-то из них все-таки иногда беременеет – он уже в курсе, что рожать придется, в ней же и задыхаясь. Большая часть детей зачата в пробирках, – он снова замолчал, выпил воды из чашки, – Не дышат воздухом. Сидят дома. Чтут социальную дистанцию. Чем длиннее дистанция – тем, естественно, безопаснее. Прирост населения – отрицательный, несмотря на полеты на Марс и успехи в омоложении лиц и тел. Ты новости утром видел? – вдруг сменил тему Хоффман.

– Да… – удивился вопросу Жоржи.

– Вчера в нашем секторе родилось…

– 69 девочек и 83 мальчика, – сказал Жоржи, – я почему-то запомнил.

– Мальчиков на 14 больше.

– Да, господин президент. К войне. Вы не помните, приметы относятся к знамениям, снам и галлюцинациям?

– Сделаю вид, что не услышал вопроса министра Внутренних дел, – улыбнулся Хоффман, – также у них есть информация, что мы перестали болеть и нарастили иммунитет. Давно. А информация появилась недавно. Ты чего скривился?

– Пытаюсь понять, кто сдал. Молодежь из лабы или свежая депортантка с двумя чипами.

– Теперь-то какая разница. В общем, под боком у них куча разрозненных секторов, сообщающихся друг с другом через туннели, не имеющих доступа к воздушному транспорту, имеющих шикарный иммунитет и… детей.

– Что с армией?

– Ничего. Она есть. Только это наша армия. С нашими технологиями. С воздуха они нас сделают за секунду. Что бы ты ответил на моем месте?

– Я? – спросил Эггер.

– Ты.

– А какая разница? Завтра в 5 утра все равно будут ломать стену.

– В этом месте я должен сказать тебе «Спасибо».

– За что?

– За четыре с лишним года работы. Мало ли, вдруг потом не будет возможности.

Жоржи встал и собрался было идти, но Хоффман остановил его, спросив:

– Как ты думаешь… Если они в курсе, что мы победили вирусы, они будут ломать стену в скафандрах?

Идти за музейным справочником не старше 2048 года пришлось в другое крыло. Жоржи прогулялся по лестницам и коридорам, в ушах у него навязчивой шарманкой звучало «…а сегодня я воздушных шариков купил, полечу на них над расчудесной страной». Пантеон побежденных – именно так называлось помещение – находилось на чердаке Музея Естествознания. От двери было два ключа: один у хранителя музея, второй – в секретариате МВД, на всякий случай. Юдель выдал Эггеру блокнот с кодами. Звуки джаза доносились из парка Мертвых все время, пока Эггер курил третью за вечер пачку сигарет и медленно, медленно и зло цедил бренди, подаренный ему министром образования в какой-то общий праздник.

Когда стемнело, Жоржи набрал жену, спросив, вернулся ли Олег с экскурсии, где младшие, еще раз попросил прощения, еще раз признался в любви, и в финале велел не сеять паники, собрать тревожную сумку и поставить будильник на 4 часа утра.

Затем он набрал министра по чрезвычайным ситуациям и министра обороны. Больше всего его беспокоило, хватит ли всем места в туннелях. Чуть позже – набрал минздрав. И лишь потом, предупредив всех, он пошел в секретариат и отсчитал там третью ячейку сверху и четвертую слева.

Музей был уже закрыт, но господина министра туда пустила охрана. В вестибюле стояла статуя первобытного человека с копьем. Копье оказалось съемным. Одолжив его у воскового предка, Жоржи двинулся дальше. Мраморная плита под его ногами издавала звук понимания. В другой момент эта гнетущая тишина могла показаться романтической, убаюкивающей или, наоборот, возбуждающей, но – в другой. Он шел и тихонько насвистывал намертво прицепившуюся к нему, вот эту: «…а сегодня я воздушных шариков купил» – мелодию. Нарушал тишину, как мог.

Дойдя до конца коридора, Жоржи увидел лестницу, ведущую на чердак. Там тоже была охрана. Он показал корочку.

Пантеон Побежденных выглядел скромно и со вкусом. Над дверью красовалась табличка с надписью: «Наши самые достойные соперники». На полках в деревянных футлярах, в запаянных пробирках стояли Эбола, Черная Оспа, Суданская Оспа, Птичий и Свиной Гриппы, Холера, Чума, Вирус Иммунодефицита Человека, Нью-Йоркский вирус, Уханьский вирус, Балканский вирус, 238 израильских вирусов, гепатиты, Зика, ряд разновидностей герпеса и ротавируса, их иерархия не всегда соблюдалась четко, но представлены были все. Помещение было полностью заставлено полками с невидимой смертью. Работы было достаточно.

Он выбрасывал запаянные пробирки из окна с вожделением, с которым мальчишки кидают в прохожих наполненные водой презервативы. С самых высоких полок, до которых не мог достать, Жоржи сталкивал колбы копьем.

Снизу доносился звук битого стекла, и не было в нем ни поэзии, ни любви, ни тревоги.

В 5 утра гостей ждал необычайно тихий, удивительный мир.