Читать онлайн "Зеркальная вина"

Думаю, вас, как и меня, волнует судьба моего брата, Павла Павловича. Восприимчивости оной могут позавидовать розы, а розы, известное дело, прихотливые цветы. Здравомыслие его оказалось хрупче душистых лепестков, и это лишний раз подтвердило, что садовница из меня никудышная: как зачахли цветы на подоконнике, единожды мною обласканные, а после фривольно позабытые, так и он съежился в хрустящую человеческую оболочку. Когда думаю об этом, плачу, хотя он всегда велел мне не плакать и в строгости своей ссылался не на опасливость за боли моей души, а на хлюпанье моего несчастного носа, который и раздражал, и дразнил его, подводя к прескверным шуткам. Я обижалась, но редко выказывала своей обиды, и ныне убеждена, что поступала правильно: теперича не хватает мне его гортанного, взведенного смеха и скабрезностей, иногда перерастающих в ласку.

Пожухли его начала… Иногда думаю, что давно жрала его стебли незримая тля, которой я, увы, не придала должного значения: полагала, что он справится; в мыслях ссылалась на устои и отцовские заверения, что мужчины крепки, как скалы, и что штормы чувственности лишь овевают их, но не стачивают, не заставляют зыбаться. Слепая вера пристыдила меня, обернув дурнушкой и клятвопреступницей, ведь я всегда божилась, что сберегу своего братца, да не вышло, не вышло, к сожалению. Облетели лепестки его здравости, засох он под ветрами меланхолии, а я мало того, что не сберегла его, так еще и подлила нечистот в бесплодную землю его мыслей. И он, отравившись ими, занемог.

Никудышная из меня садовница. Все цветы из горшков я выкопала – засохшие, напоминали шелуху в чайном коробке. Мы пили не самый хороший чай, простенький и порою безвкусный, но в компании, за разговором он раскрывался, благоухал фруктами, и даже пропадал привкус половой тряпки. Когда же выдавалось, распивали чай более дорогой, иногда заморский, и вот тогда Павел мог даже начать петь, словно накатил вина. Я улыбалась, ибо редко видела его таким веселым. Сколько его знаю, он был склонен к трагедии и чрезмерное внимание уделял факту своего одиночества; мне тоже горько без любви, но я умудрялась найти отдушину в делах житейских, он же такого не умел. Светился, когда встретил Светлану – говорящее имя, не правда ли? – а когда случилась у них размолвка, то померк, будто из лампы вынули светлячка.

А я и фитиль притушила, и стекло разбила.

Пара недель минула с момента злополучного гадания, за которое я никогда себя не смогу простить.

Сомкну только глаза, и тут же возникает, всплывая из тьмы подглазий, картинка рокового дня. Невнятная тревога побудила меня проснуться ранее обычного, кромка мирская только окрасилась полупрозрачной желтизной, утро намазывалось на хлебный ломоть земли тонким масляным слоем, а я уж пробиралась по коридору, отчего-то ступая медленно и осторожно, словно я гостья здесь, а не хозяйка.

В носу как обычно свербело, я его терла, согревая теплотой своих рук, но чем ближе приближалась я к обиталищу Павла, из которого он предпочел не высовываться, тем холоднее мне становилось: сквозило по полу. Вестимо, он распахнул окна настежь.
«Господи! Чай расшибиться вздумал!» – подумала я и невольно прижала промасленную слизью ладонь ко рту. Самой мерзко от себя стало, я наспех утерлась, но лицо мое не покраснело со стыда, как должно было, а сделалось в тон застиранного платка, в который я сморкалась: серое с проблесками белизны.

Тревога была страшной, и она как бы выедала меня изнутри. Я светлела на глазах, если бы кто меня видел: ощущала это по дрожи в руках, по слабости в теле, даровавшей ощущение парения. Ноги скребли по полу, словно я передвигала стол, а не хлипкую поклажу в виде своего стана.

Шуршание тем временем не унималось, но было слабым, как будто скребся в дверь бесприютный котенок.

Стягивая рубашку на груди, как будто она могла сберечь меня от приступа страха, как будто через складки ее я могла унять суматошное биение сердце, я подошла к двери. Тело мое скрипнуло, изъеденное термитами сомнений, распахнутые глаза защипало, рука моя дрогнула, предчувствие заклокотало внутри, и неизвестно, сколько бы продлилась такая мука, если бы я не отворила дверь.

Поначалу свет холодного утра ослепил меня. Все заволокло густой и страшной белизной, которая свирепствовала похлеще мрака. А потом я увидела Павла, который сидел немного в стороне и напоминал бесхозный комок пыли. Почему-то он показался мне очень тонким, как будто похудел на четвертинку своего веса за одну только ночь. Бугристые колени стягивали широкие, кое-где штопанные штаны, руки обнимали эти углы, притискивая к груди. Как тонкие ветви изъеденной жуком березы. Глаза съежились и стали стеклянными бусинами: маленькие, неподвижные глаза. Смотрели куда-то прочь.

Нет, он не кидался на меня, как зверь; в безумии не вращал глазными яблоками, не пускал слюну, а мирно сидел подле двери, прижав колени к груди, и смотрел не на меня, а куда-то мимо. В распахнутое окно, напротив которого колыхались привидения штор.

– Павлуша, – шепотом позвала я.

– М-м, – он тепло улыбнулся, но это была улыбка блаженного безумия.

В тот миг я поняла, что нахожусь в комнате совсем одна. Сознание же его странствовало, вестимо, отправившись в далекие края, где не сыскать было зеркал и где люди имели самое что ни есть достоверное представление о своем облике.

Словно зараженная его слабоумием, я кралась ближе, ступая по осколкам от чего-то. Они хрустели, как тушки тараканов, и повезло, что я надела тапочки. Мне было беспокойно, что громкий звук и мое присутствие испугают брата, но он даже не шелохнулся, и тогда я медленно опустилась рядом с ним.

Мои руки легли к нему на плечи.

– Павлушенька, – тише прежнего прошептала я, исподволь устремив взгляд туда, куда были обращены стекляшки его померкших глаз. – Что с тобой приключилось, голубчик мой?

Мне так хотелось, чтобы он ответил. Чтобы обнаружил свое присутствие в комнате. Но сознание его по-прежнему оставалось запертым в глубине истощенного тела. На восковом лице зияли рытвины от порезов, глаза превратились в иссиня-лиловые кратеры – такими глубокими были следы бессонных ночей. Бред его нарастал на протяжении двух недель, но слабел он стремительнее и потому уже сейчас в его образе угадывалась приобретенная дряхлость. Старик, заточенный в молодом теле, – вот, кто был передо мной.

А еще пустая рама с надколотым углом, которая сиротливо покоилась на полу.

Тогда я не придала этому значения, но теперь понимаю. Возможно, не он разбил зеркало, чтобы, по словам врача, его осколками укоротить жизнь свою. Куда вероятнее, пусть это и прозвучит безумно, что отражающая ширма рассыпалась под напором неясной силы, находившейся по иную ее сторону. Все же представляют себе ширму, так? Складное заграждение, иногда весьма живописное; при давлении на сгиб оно складывается вдвое, а то и втрое. То же самое случилось и с зеркалом: гладь выдавили изнутри, она упала на пол и раскололась, как раскололась личность моего брата.

Вспомнила я об этом не после того, как Павла забрали в дом скорби, а ученый муж в толстостекольных очках сказал мне своим профессионально-безучастным голосом, что прогнозы туманны, а намного, намного позднее. Может быть, слишком поздно, чтобы я смогла что-то предпринять.