Читать онлайн "Норвежские затворники. История контессы 1"

Норвежские затворники

Книга 1 История контессы

Кристина. Детство

Замок Нордхольм, Центральная Норвегия, 1764 год

Детские воспоминания пролистнуть так сразу – непросто. Да и честно признаться – страшновато! Вдруг из темноты беспамятства вынырнет на свет странное лохматое существо.

У нас в Норвегии его называют ниссе. Опасная тварь, этот ниссе, – у него всего по четыре пальца на каждой лапе и длиннющие когти. Коротышка, а одолеть может любого силача. С ним надо дружить, уверяет меня няня Берта. Лучше поделиться с ним кашей, а не бросать ее, не доев, в лохань с мыльной водой. Тогда ниссе будет ухаживать за коровами и свиньями, гонять крыс из курятника, расчесывать гривы лошадям. Станет красть зерно с соседних хуторов, а не из нашего амбара. Не потому, что у него душонка вороватая. А потому, что он предан тем, кто о нем заботится.

Жить этот коротышка любит в сарае, где он то и дело шуршит сеном. Или на заросшем паутиной чердаке среди сундуков и старой рухляди.

Я нисколечко не боюсь ниссе. Напротив, мне хочется поскорее с ним познакомиться и вместе пошалить. Сколько ни пугает меня Берта темным сараем и пыльным чердаком – все зря. Я ловлю момент и, пока она болтает с молочницей, бегу без оглядки через двор на огород. А там уже рукой подать до сарая с сеном.

У молодого, пока еще тощего, кочана капусты сидит заяц и грызет зеленый лист. У зверька коричневый куцый мех на загривке и длинные-предлинные уши. Мне хочется протянуть руку и схватить озорника за эти пушистые лямки. Но заяц чутко приподнимает мясистое ухо, отталкивается длинными задними лапами от земли. Раз! И он уже за грядкой.

Я вижу его короткий белесый хвост и, уцепившись глазами за этот приметный маячок, бегу следом.

Я не замечаю, как пронизанные солнцем ясени сменяются огромными темными елями, как цветущие лужайки уступают место валунам, поросшим сине-зеленым мхом.

Летний деревянный дом, стабюр, пропадает из виду. И вокруг теперь — ни одной живой души. Но мне не страшно. В голове – новая затея. Если немного подождать – небо станет серым и лягут длинные тени. В это время из своих подземных нор выходят тролли.

Тролли давным-давно ищут Золотой замок. Я тоже хочу его найти. Сидеть на одном месте и ждать – это не по мне. Я решаю пойти на поиски Золотого замка прямо сейчас. Так все золото достанется мне одной. Мести троллей я не боюсь, потому что мой отец – граф. Все в округе принадлежит ему. И Золотой замок тоже.

Эхо многократно разносит над верхушками деревьев: «Ти-и-и-н!». Это Берта кричит громко, на весь лес: «КрИстин!». Наш мажордом всякий раз ругает ее, когда она подзывает меня, как простую деревенскую девчонку, да еще и по-норвежски, и напоминает, что ко мне следует обращаться уважительно – госпожа Кристина. Сегодня няньке опять достанется на коврижки. И чего она раскричалась на всю округу?

Я решаю повернуть назад. Не стоит все-таки спорить с лесными тварями из-за сокровищ. Неизвестно еще – настоящее ли оно. И мой ускоренный шаг – это вовсе не бегство, а вынужденное отступление. Ведь иначе нянька переполошит криками весь лес.

Берта, высокая и статная, как береза, стоит возле плетня, отделяющего стабюр от кромки леса, то и дело прикладывает ладони к покрасневшему от натуги лицу и зовет меня.

Я подбегаю и, чтобы успокоить няньку, беру ее за руку. У Берты широкие и теплые ладони. Порой она гладит меня ими по волосам. В такие моменты я перестаю капризничать и прикасаюсь щекой к ее руке. Я с удовольствием вдыхаю ее запах. От Берты всегда вкусно пахнет моим любимым лакомством – корочкой свежеиспеченного хлеба со сливочным маслом.

Берта не двигается с места, даже когда я тяну ее за собой. Я запрокидываю голову и заглядываю ей в лицо. Губы няньки мелко трясутся.

Берта вдруг сгребает меня в охапку и тесно прижимает к себе. Мне становится душно, и я пытаюсь ее отпихнуть. Тогда она подхватывает меня на руки и несет, как маленькую, в замок.

В тот же день констебль привозит в Нордхольм печальную весть. С мрачной торжественностью он объявляет в рыцарском зале, где ради такого случая разожгли огромный старинный камин, о гибели моих родителей. Парусник, на котором они плыли, во время шторма разбился о скалы где-то на севере Норвегии. Так в пять лет я становлюсь хозяйкой замка.

…Я сижу на высоком табурете в кухне во главе стола и едва сдерживаюсь, чтобы не начать болтать ногой в нетерпении.

Кухня — мое самое любимое место в замке. Здесь всегда тепло – в открытом очаге постоянно горит огонь. Я могу смотреть на пляшущие языки огня целый день. Мне нравятся отливающие золотисто-розовым тяжелые медные сковороды, развешанные по стенам. Они вместе с пышными пучками сушеных трав превращают обычную кухню в жилище луговой феи. Правда, кухарка и ее помощницы мало напоминают фей, скорее деревенских ворожей, колдующих над котлами с вареной бараниной и кашей. На мои просьбы дать мне помешать бульон или потрогать опару теста под толстой дубовой крышкой кухарка обычно отвечает:

— Вот ваш незабвенный дедушка, госпожа Кристина, не позволял вашему батюшке засиживаться на кухне. Когда господину Карлу исполнилось семь лет, старший граф привез для него в замок настоящего воспитателя. Тот и по-аглицки, и по-хранцузки мог лопотать. И даже книжки читать умел.

— Что, и те красивые книжки с картинками?

— А как же!

Мне исполнилось полных семь лет. Уверена, дедушка и для меня привез бы воспитателя, будь он жив. А раз теперь всем в замке распоряжаюсь я, то и обращаюсь с важным видом к кухарке:

— Турдис, будь добра, напеки побольше сдобных булочек с корицей. Гостей принято вкусно угощать.

— Каких гостей, ваша милость?! – удивляется кухарка. С большой деревянной ложки в ее пухлых руках на застиранный фартук капает жирная капля.

— Скоро узнаете, — загадочно обещаю я. И в тот же день посылаю в город кучера Андриса с поручением найти настоящую воспитательницу для благородной особы.

Через несколько дней кучер возвращается с дамой в скучном сером платье и белом чепце с накрахмаленными до каменной твердости оборками.

Дама, усевшись поудобнее на кухонном табурете и расправив складки на широкой юбке, вопросительно глянула на кухарку и осторожно, двумя пальцами, взяла с тарелки румяную булочку.

— Я воспитывала детей господина бургомистра, — гордо заявила она. — Так что с воспитанием дочери графа я уж как-нибудь справлюсь.

Гувернантка откусила приличный кусок плюшки и с набитым ртом продолжила: — А у вас, я смотрю, как в городе, плюшки пекут с корицей.

— Угощайтесь на здоровье, фру Даллен, — кухарка подлила гостье ароматного кофе. Та громко прихлебнула из чашки и довольно почмокала мокрыми губами.

— Как вы находите наш замок, любезная фру Даллен? – по-светски приветливо спросила я и на время оставила ноги в покое. — Не правда ли, он внушает почтение своими крепкими стенами и высокими башнями?

Лицо гувернантки вдруг обрело пунцовый цвет. Выпученные глаза застыли. Кухарка вовремя почуяла беду и что есть силы треснула городскую даму пятерней между лопаток. Изо рта гостьи вместе со слюной выскочил кусочек плюшки. Дама закашлялась, громко засопела, из глаз ее даже выкатилось по слезинке. Отдышавшись немного, она тут же схватила меня за руку и с силой стащила с высокого табурета.

— Бахвалиться своим богатством перед бедными людьми – большой грех, госпожа Кристина.

Фру Даллен, отставив в сторону тарелку с горкой благоухающего лакомства, вошла в воспитательский раж.

— Сколько псалмов вы знаете наизусть? — строгим голосом спросила гувернантка.

— Нисколько.

— Это очень плохо! Только ленивые и глупые дети не учат псалмы. А потом таких детей черти жарят на раскаленной сковородке в аду.

— Я не хочу в ад. И учить псалмы не хочу. Они скучные… Я хочу, чтобы вы меня научили читать сказки Шарля Перро.

Фру Даллен не умела читать по-французски. Но она была отнюдь не глупа, и поэтому не признавалась в своем невежестве. Вместо французских глаголов мы с ней вместе зубрили имена апостолов, вышивали гладью и регулярно угощались плюшками. Она рассказывала мне библейские истории о храбром юноше Давиде и великане Голиафе, о мудром царе Соломоне. А когда у нее бывало хорошее настроение и не урчало в животе, фру Даллен повествовала про славный город Тронхейм и его жителей.

Фру Даллен любила выпить пару-тройку кружек парного молока с самого утра, поэтому к началу занятий она шумно отрыгивала. Я с подобающим графской дочери великодушием относилась к ее промахам. Она ведь простая женщина и ей не нужно блюсти графскую честь, как мне. Мы с ней почти подружились. Но наша неокрепшая дружба рухнула, как только во внутреннем дворе замка появился Он.

Он покорил меня с первого взгляда своим огромным кремневым ружьем и сумкой для дичи, сшитой из пестрой коровьей шкуры. Мне понравились его задорная шляпа с узкими полями и петушиными перьями и лихо подкрученные красно-рыжие усы. Фру Даллен научила меня считать до ста, а также складывать и вычитать. Поэтому я уверенно объявила бравому охотнику:

— Из десяти куропаток, подстреленных на графских угодьях, три остаются вам, господин э-э-э…

— Рональд Мак-Кинли, ваше сиятельство.

Шотландец почтительно поклонился, сняв с головы свою чудесную шляпу. Но светло-голубые глаза излучали дерзкую и неуместную веселость.

— Как вам будет угодно!

— Я позволяю вам убить одного оленя, двух косуль и трех кабанов. На большее не рассчитывайте. Если вы нарушите мое слово, я потребую от вас уплатить серебряный далер. Если вы не имеете средств покрыть нанесенный графской собственности урон, вас посадят в холодный подвал и оставят без сладкого.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Исполнив сиятельный долг, я с облегчением выпустила из легких воздух и расправила задравшуюся оборку на лифе платья. Можно было на время забыть о строгости. Я подошла к охотнику поближе и тут же неприлично прилипла взглядом к его инкрустированному перламутром и начищенному до ослепительного блеска ружью. Устоять перед таким соблазном — выше графских сил.

— Хотите его подержать, маленькая леди?

Рональд Мак-Кинли присел передо мной на корточки. Я не скрывала своего восторга, хотя по правилам учтивости обязана была держать свои чувства при себе. Этот мужчина казался мне сказочным героем из книжки Шарля Перро. Такой охотник наверняка смог бы убить злого Волка и спасти Красную Шапочку и ее Бабушку. С виду он такой отважный! А какие у него роскошные огненные усы! Я невольно потянулась к этому сокровищу.

— А-а-а-м! — страшным низким голосом рявкнул охотник. Крепкие белые зубы хищно лязгнули.

Я отчаянно взвизгнула и отдернула руку.

Мистер Мак-Кинли захохотал во все горло, гордясь своей проделкой. Я была окончательно покорена его незлобивым нравом и бросилась ему на шею. Шотландец подхватил меня на руки и высоко поднял над головой. Внутренний двор замка весело закружился перед моими глазами. Какой он милый! Я решила проявить истинно графскую щедрость.

— Господин Мак-Кинли, — торжественно начала я.— Я позволю вам оставить себе всю добычу при условии…

Рональд Мак-Кинли поставил меня на землю и с почтением спросил:

— Какое условие, маленькая леди?

—…При условии, что вы возьмете меня с собой на охоту и научите стрелять в волка.

Слова, произнесенные чуть слышно себе под нос, и горящие от смущения уши приводили меня в отчаяние. Он решит, что я жалкая трусиха и, конечно, откажется взять с собой в дальний лес.

По брусчатке внутреннего двора торопливо протопали стертые каблуки гувернантки. Фру Даллен так спешила, что едва переводила дыхание. Из груди ее вырывались звуки, похожие на отрывистое рычание. Платье под мышками взмокло.

— Госпожа Кристина! Вы должны немедленно пойти в классную комнату, — высоким визгливым голосом заявила воспитательница. Она всегда пищала, когда старалась проявить большую строгость по отношению к воспитаннице.

Гувернантка решительно встала между мной и приезжим господином.

— Я не могу пойти в классную комнату, фру Даллен. Я иду на охоту вместе с мистером Мак-Кинли, — спокойно объяснила я.

Щеки фру Даллен надулись от возмущения, но она быстро совладала с собой — не случайно же она трудилась у самого господина бургомистра.

— Охота – развлечение для джентльменов, — категоричным тоном заявила гувернантка. — Для приличной барышни — это неподобающее занятие.

— Но почему? — удивилась я. Фру Даллен лишь молча скрестила руки на животе.

— Почему?!! — Мой вопрос многократно усилило эхо, отразившееся от грубых каменных стен. Можно было подумать, что во внутреннем дворе Нордхольма солдаты царя Ирода режут невинных младенцев. В придачу я что было сил затопала ногами.

Фру Даллен оказалась неробкого десятка. Она стойко выдержала выходку своей вопитанницы.

Кричать бесконечно долго не сможет даже самое избалованное дитя. Я обессилела уже через пару минут и последний раз произнесла «почему» почти шепотом. Тогда фру Даллен посчитала, что теперь можно объяснить свою педагогическую максиму:

— Барышни не могут носить охотничье ружье, потому что оно тяжелое. И потом, ни один уважающий себя кавалер не возьмет в жены девицу, которая стреляет из ружья, как солдат. Фи!

Из всей ее отповеди я уловила только два слова – «тяжелое ружье». Мне захотелось сию же минуту переубедить глубоко заблуждающуюся фру Даллен, и я кинулась к мистеру Мак-Кинли. Тот был явно растерян из-за разыгравшейся на его глазах сцены. Мужчины вообще очень плохо переносят детские капризы. Им легче завалить кабана, чем попытаться сладить хоть с одним малолетним деспотом. Рональд Мак-Кинли отдал мне ружье без всяких возражений. Но это было другое, запасное ружье, которое он держал в кожаной сумке за спиной: легкий и короткий охотничий штуцер, украшенный по стволу чернением, с резьбой на прикладе и цевье. Я приставила приклад к коленке и нажала на тугой спусковой крючок двумя руками.

Раздался оглушительный грохот. Когда дым рассеялся, я обнаружила, что фру Даллен некрасиво развалилась на брусчатке.

О нет! Ничего ужасного не произошло. Она просто упала в обморок. Мистер Мак-Кинли похлопал ее по щекам, и она тут же открыла глаза. Почему она решила, что я стреляла в нее?

После случая с ружьем фру Даллен решительно потребовала расчет. Меня глубоко угнетало чувство вины, и я попросила у нее прощения. Пойдя на унижение своего графского достоинства, я попыталась ее удержать, крепко обняв за талию. Она оставалась непреклонна. Я обещала ей дюжину серебряных бубенчиков для лошадиной упряжи. В ответ на графскую щедрость гувернантка заявила, что я самый ужасный ребенок, которого ей довелось встретить за свою долгую жизнь. Тогда я разозлилась и сбежала в тайное убежище.

Чувство обиды и ощущение беспредельной тоски подгоняли меня — как в тот день, когда мне объявили о смерти родителей. Я тогда осознала, что они больше никогда ко мне не вернутся, сколько бы я ни просила об этом Господа. Сегодня я поняла – фру Даллен тоже никогда не вернется. Я опять останусь в замке одна-одинешенька. Я убегала из замка, и мое сердце сжималось от жалости к самой себе.

Тайное убежище я присмотрела в лесу еще несколько лет назад.

Под обнажившимися корнями сосны было сухо и просторно. Из мягкого мха и старых тряпок я устроила там себе лежанку. Здесь же закопала лучшие свои «сокровища» — серебряную ложку, алую ленту от старой шляпки, а еще фарфоровую статуэтку собаки с отбитым хвостом.

Именно здесь, а не в просторных залах замка, я любила проводить дни: играть с фарфоровой собакой, мечтать о живом щенке… После панического бегства фру Даллен я пришла в свое убежище, чтобы поплакать всласть. Я не заметила, как наступил вечер, а за ним подкралась обманчивая северная ночь, и уснула в норе. Под утро предрассветная прохлада забралась глубоко в ворот моего легкого летнего платья. Я сжалась в комок, пытаясь согреться. Холод не отступал. Но детский сон крепок — он сильнее холода. Мне снилась зима, бушующее северное море и бесстрашный корабль, спорящий с огромными водяными валами. Внезапно сквозь плотный полог облаков пробился сноп солнечных лучей. За ним стремительно прорывались десятки других снопов. Солнечные лучи цеплялись за взлохмаченные гривы волн и подсвечивали их так ярко и напористо, что буря, в конце концов, дрогнула и начала утихать. Теплый воздух постепенно разгладил глубокие морщины, пробегающие по поверхности моря. И тогда зиму сменило жаркое лето.

Я спала, прижавшись к горячему пушистому боку неизвестного зверя. Мне было тепло и уютно. Влажный нос то и дело осторожно касался моей щеки, при этом не будя. Кто-то заботился о моем сне и согревал своим телом. Кто-то дружелюбный и сильный.

Я проснулась от громкого беспокойного лая собак. Десяток ног в тяжелых сапогах протопал у меня над головой. Подгоняемая любопытством, я высунулась из убежища…

На следующий день я снова наведалась в лесную нору. Мне хотелось поблагодарить ее гостеприимного хозяина за оказанную заботу. Но логово оставалось пустым весь день, и мне пришлось вернуться в замок ни с чем.

Кучер Иво поймал меня у кромки леса:

— Барышня! Ваша тетя… Простите покорно! Я хотел сказать: госпожа баронесса приехали.

Вот как! Моя родная тетка соизволила пожаловать в Нордхольм впервые за много лет и как раз накануне моего десятилетия. Я с величайшей досадой подумала о расставленных на опушке прошлым утром силках и, закинув новый тисовый лук за плечо, повернула назад к замку.

Роскошный экипаж, запряженный шестеркой лошадей, занял почти половину внутреннего двора Нордхольма, мешая проходу жителей и проезду тележкам с овощами и снедью из кладовых на кухню. Однако никто не жаловался на неудобства, все шумно обсуждали экипаж. Многие признали, что он сработан на совесть. Конюхам особенно понравились пружинистые рессоры, а мне — внушающий почтение герб на дверцах.

Кожаные баулы, сундуки, кофры и шляпные коробки загромоздили проход к господскому дому. Я замерла на месте.

— Барышня, ваше парадное платье… Няньки ждут, чтобы переодеть вас, — служанка Ханна зазывала меня в дом с опаской. Она знала, если я разозлюсь, могу и укусить больно.

Я шагала в господский дом, стараясь не оглядываться. Я загадала: если не обернусь до самых дверей, то чудесная карета не уедет слишком скоро. Тогда я успею разглядеть ее всю, от запяток и до кучерского места, и потрогаю шелковую бахрому и золотые кисти, пришитые по бокам сидения.

Неминуемая встреча с теткой-баронессой так сильно меня взволновала, что у меня пошла носом кровь. Няньки, охая, стащили с меня испорченное шелковое платье. Пришлось надеть старое, штопаное, из шерстяного сукна. К носу мне приложили мокрую салфетку. Я с ней так и протопала до самых дверей рыцарского зала, где меня дожидались.

Баронесса Штраль — родная сестра моего отца. Мы с ней еще ни разу не встречалась. В пятнадцать лет ее выдали замуж за знатного господина, который увез юную жену в Копенгаген. Несмотря на богатство, барон был невероятно скупым, да к тому же еще и старым. Моя тетка жила в роскошном дворце почти впроголодь, латая дыры на поношенных платьях. Ни о каких светских раутах и балах юная баронесса не смела и мечтать. Слишком дорого, да и не к чему, заявлял муж и велел слугам прятать подальше уличные башмаки жены. Барон собственноручно записывал все расходы, строго следя за тем, чтобы они не увеличивались, а напротив, сокращались. В последний год жизни господин Штраль запретил раздавать домочадцам свечи. Слугам и молодой баронессе пришлось по вечерам сидеть в темноте. В конце концов, именно скупость погубила барона. Как-то зимним вечером он решил проверить кухню и кладовую — старому хозяину почудилось, что кто-то из прислуги залез в кладовку. Всех слуг поголовно он считал хитрыми ворами, которые думают только об одном — как бы его, барона Штраля, обокрасть. Старик из экономии не стал зажигать свечу, полагаясь на свой феноменально острый слух. Однако в потемках не увидел ступеньки и кубарем скатился вниз. После падения барона разбил паралич. Последними его словами перед смертью были – «не зажигайте свечи!»

Молодая вдова, всем сердцем ненавидящая покойника-мужа, принялась ему мстить еще на поминках. Такого роскошного и обильного стола соседи-бароны не видали ни разу в жизни. Многие потом мучились несварением желудка.

В то время самым дорогим и разорительным для кошелька городом считалась столица Франции. Туда-то моя тетушка и направилась. Строгий траурный этикет не позволял добропорядочной вдове посещать театры и светские рауты. Но она, скрывая лицо черной вуалью, посещала самые знаменитые ювелирные дома в Париже. Смущение клерков при виде дамы в траурном платье из шерсти, что указывало на самый ранний срок после похорон мужа, мгновенно растворялось в сахарных улыбках, когда та небрежно подписывала чеки на кругленькие суммы. Пожив в Париже несколько месяцев и приобретя там дорогие украшения, она направилась в Амстердам. Там, как известно, находилась крупнейшая в Европе бриллиантовая биржа.

Письмо фру Даллен догнало Эмму Штраль в Баден-Бадене – она в то время уже носила платья серых и лиловых цветов, прешагнув порог полутраура. В ее вдовьем туалете дозволялись теперь и бриллианты. Раздав в гостинице щедрые чаевые, моя тетушка распорядилась ехать в Норвегию. Думаю, письмо гувернантки спасло ее от неминуемого разорения.

И вот теперь в центре большого зала, который назывался в замке «рыцарским», стояла сказочная королева. После каждого едва заметного движения ее шелковое платье издавало загадочное шуршание. А падающие от локтей на нежную кожу рук белоснежные кружева слегка покачивались. Русые пряди в прическе переливались рыжеватыми искорками, словно присыпанные медной пылью. У меня перехватило дыхание. Однако нос у сказочной королевы был чуть длинноват, а ушные раковины – слегка оттопырены, как у всех Вендель-Эксбергов.

От вида дамской треуголки, кокетливо сдвинутой на ухо, мне захотелось визжать и хлопать в ладоши. Не раздумывая, поменяла бы сейчас свой любимый тисовый лук на эту чудесную шляпку.

Увидев меня, прекрасная дама воскликнула немного сердито:

— Превосходно, фройляйн Кристина! Не желаете ли поприветствовать свою тетушку? А! Вы, наверное, не знаете, как это правильно сделать? Приподнимите край вашего платья. Вот так… И немного присядьте. Браво!

Тетушка, научив меня книксену, повернула нарядную голову к господину в круглой бархатной шапочке:

— А девица Вендель-Эксберг – гибкая в талии. Не правда ли, доктор?

Господин в темно-сером кафтане и круглой шапочке вяло кивнул.

– Лицо у нее чистое, без оспин. Глаза живые и осмысленные. Трудно поверить, что этот ребенок жил в лесу в волчьей норе, словно дикарь. Однако фру Дален пишет, что барышня там ночевала по нескольку ночей подряд.

Тетушка еще раз бросила на меня придирчивый взгляд.

— У нее румянец во всю щеку, но его можно запудрить. А вот такую густую гриву запрятать под парик будет не просто.

— Можно надеть на голову сеточку для волос большего размера, — посоветовал доктор.

— Вы правы, господин Левек. Как мне сразу не пришло в голову?

— Нет ничего ужасного в том, что ребенок рос на лоне дикой природы, предоставленный самому себе. Так сказать, свободно. Это возбуждает в детях естественную любознательность. Все эти гувернантки только портят подрастающее поколение. Забудьте, госпожа баронесса, вздорные домыслы невежественной фру Дален. Ее нельзя подпускать к детям из благородных семей.

Тетушка внимательно прислушивалась к речам тощего господина и явно осталась довольна его мнением.

— Ну, что ж! Несколько лет строгой муштры, и, я уверенна, из сорванца в юбке получится светская барышня.

— Да-да, баронесса! Приложите все силы, чтобы воспитать из вашей племянницы добродетельную жену.

«Строгая муштра» или «свобода»? Что же все-таки важнее в воспитании подрастающего поколения? Тогда я по причине нежного возраста постеснялась задать свой вопрос доктору педагогики Францу Левеку.

— Святые угодники! Что за уродливое грубое платье на вас, сударыня? Да еще и в заплатках…

Молодая нарядная тетушка осеклась. Лицо ее исказила жалость. Прекрасные серо-зеленые глаза наполнились искренним и глубоким сочувствием. Баронесса приблизилась ко мне. Я осмелилась открыто посмотреть на лицо, усыпанное светло-рыжими веснушками. Тетушка приподняла мой подбородок кончиками пальцев и воскликнула:

— Мой ангел! Обещаю, что у тебя будет столько шелковых платьев, сколько ты пожелаешь.

Эмма достала из бархатной коробки большую нарядную куклу.

— Вот, познакомься. Это мадемуазель Ми-Ми. Она будет твоей дочкой. Ты будешь брать ее с собой в чистую постельку. Ты теперь станешь спать только в чистой постельке, не так ли?

Кукла была великолепна. Но разве кукла могла сравниться с тетушкой! Я порывалась сказать Эмме, что мне не надо ни кукол, ни шелковых платьев. Что я буду самой послушной на свете девочкой. И я согласна каждую ночь спать не в лесу, а в душной спальне, только бы тетушка никогда со мной не расставалась. Ни на минуту.

Нужные слова тугим комом застряли в горле. Как сложно, оказывается, высказать то, что переполняет тебя.

— Спасибо, мадам, — только и смогла я чуть слышно пролепетать. Мне захотелось так же щедро отблагодарить свою благодетельницу.

— Мадам, позвольте мне ненадолго покинуть вас.

У Ханны глаза сделались круглыми.

— Чудеса! — всплеснула она руками. — Просит разрешения, да еще таким ангельским голоском.

Тетка обвела присутствующих гордым взглядом и тоном победительницы произнесла:

— Хорошо, дитя мое. Только возвращайся поскорее. Тебе нужно готовиться к отъезду.

Меня словно ветром сдуло из рыцарского зала. Я опрометью помчалась на ближайшую лесную полянку и скоро вернулась назад. В моих руках трепетал лист лопуха с горкой спелой лесной земляники.

Дрожа от волнения, я протянула подарок баронессе Штраль.

— Какая прелесть! Это все мне? — Глаза баронессы засветились неподдельной радостью. Строгая дама вдруг превратилась в простодушную девушку и принялась лакомиться ягодой.

— Я обожаю землянику, — призналась она, доев все до конца. — Спасибо тебе, моя милая.

Баронесса порывисто обняла меня и прижала к груди. Мое сердце в ответ замерло от невыносимого блаженства. Я осмелела и покрыла теперь самое любимое лицо на свете сотней горячих поцелуев.

Поместье моей тетушки, унаследованное от мужа, растянулось вдоль королевского тракта, ведущего к Фредериксбергскому замку. Это было большое городское поместье в пределах старой крепостной стены датской столицы, окружённое со всех сторон такими же поместьями знатных подданных короля. Предки барона Штраль вовремя подсуетились, приобретя пустырь на городской окраине, которая со временем превратилась в самый аристократичный район Копенгагена.

Родовой особняк Штралей, трехэтажное кирпичное здание с изящными башенками по бокам, напомнил мне праздничный торт с кремовой прослойкой. Его даже неловко было сравнивать с по-рыцарски благородным Нордхольмом. Однако знакомство с дворцовым парком примирило меня с новым жилищем. В нем было так много чудесного! Пруд с жирными карасями, кусты жимолости, шелковичные деревья. Ну и розы с рододендронами не портили общий вид. Вот только напрасно весь этот чудесный парк изрезали вдоль и поперек дорожками из гравия – словно расчесали гребенкой. Непричесанным, на мой взгляд, он был бы милее.

Я с удовольствием обирала спелую шелковицу. Гувернантка брезгливо поморщилась, увидев посиневшие пальцы своей подопечной. Она сказала, что мой рот и язык такого же гадкого цвета. Какая ерунда!

Мои набеги на заросли жимолости и шелковицы прекратились только когда в дело вмешалась тетушка. Она укоризненно покачала напудренной головой и продемонстрировала свои белоснежные ручки.

— У вас, фройляйн Кристина, будут такие же, — пообещала баронесса, — если вы не станете больше приближаться к этим деревьям.

Разумеется, мне ужасно хотелось, чтобы мои руки были такими же восхитительно прекрасными. Но отказываться ради этого от лакомства?!

— Мне порой тоже хочется отведать сочную ягодку… Но я беру вместо ягод марципаны, дорогая, — призналась Эмма.

Ради тетушки я готова на все. Отказаться от шелковицы, забыть о вольнице, беззаботных играх и осваивать политес? Да, пожалуйста! Я готова на любые испытания, лишь бы получить в ответ одобрительную улыбку моей обожаемой Эммы. Я целую ее перед сном. Я целую оставленный ею на кушетке маленький бумажный веер. С гордостью накидываю упавший с ее плеч шарф на свои острые ключицы. Иногда я просыпаюсь посреди ночи и бегу к ее спальне. Тревожно прислушиваюсь через дверь к ночным звукам. Пытаюсь уловить ее дыхание. Однажды я умудрилась заснуть под дверью спальни, слишком настойчиво неся свой дозор.

Эмма самая добрая и великодушная на свете тетушка! Она увезла меня в свое поместье, оставила светские развлечения, чтобы целиком посвятить себя воспитанию племянницы. Бедная Эмма! Ей нелегко дается роль бонны. Эти бесконечные замечания, одергивания, подсказки. Я, наверное, самое бестолковое существо на свете.

— Не волочи ноги! Не кривляйся как обезьяна! Не маши веером – это не метла! Улыбайся, а не скаль зубы, словно зверь.

Вечером, когда горничная расплетает мне косы, я беззвучно плачу. Мне тяжело, но я не могу не делать того, что требует Эмма. Я хочу ходить, сидеть и говорить, как настоящая леди. Как Эмма.

— Бедная сиротка! – вздыхает моя горничная. — Мало вас, фройляйн Кристина, гувернантка гоняет, так еще тетушка пилит. Какая разница, как сидеть? В гробу все одинаково, по струнке лежать будем.

Эмма устает все больше. Она резка и раздражительна уже с самого утра. Я слышу от нее последнее время одни окрики:

— Осанка! Походка!! Руки!!! Где должны быть руки благородной дамы во время ходьбы?

Я не жалуюсь. Все это можно стерпеть и пережить. А вот конюшня! Я каждый раз плохо сплю накануне конной прогулки. Честно признаться, я боюсь этих тварей с глазами навыкате и огромными желтыми зубами.

Для первой настоящей верховой прогулки тетушка подарила мне прелестный наряд – точно такой же, как у нее. Это короткий сюртук красного цвета с широкими обшлагами на рукавах и с большими позолоченными пуговицами от ворота до краешка пол. Под сюртуком – белый атласный жилет. А пышная атласная юбка темно-синего цвета превращает этот костюм для верховой езды в наряд достойный особы королевских кровей. Никак не меньше! На голове у меня – черная треуголка с белым пером. Как у взрослой дамы…Глядя на себя в зеркало, я немею от восторга, но отлично понимаю: за такой роскошный подарок придется заплатить.

Грум подсаживает меня в дамское седло. В нем нужно сидеть боком, закинув правую ногу за специальную луку. Ужасно неудобно! Я привыкла тихой рысью трусить по кругу на старом жеребце по кличке Вихрь. Ничего особенного делать не нужно. Держи крепко поводья в руках и приподнимайся в седле в такт движениям лошади. Грум время от времени взмахивает длинным бичом и слегка натягивает корду, пристегнутую к уздечке неторопливого жеребца. Вот и вся канитель!

Сегодня все будет по-другому. Эмма уже в седле. Она уверенно и гордо восседает на своем гнедом скакуне. Небрежно держит одной рукой поводья, другой сжимает хлыст. Конь под ней нетерпеливо гарцует.

— Запомни, конь – сильное и своенравное животное. Ты должна научиться повелевать им. Конь должен постоянно чувствовать руку седока. Тогда он покорится его воле. Молодой иноходец не желает слушать моих команд.

— Ну же, давай! Посылай! — нетерпеливо требует тетушка. – Слегка ослабь поводья и сильнее прижми ногу к боку, а потом ударь хлыстом. Тогда он пойдет вперед.

Я мешкаю, потом бестолково дергаю поводья. Мне неловко и страшно сидеть боком на незнакомом скакуне. Кажется, что от первого же шага этой длинноногой твари я свалюсь на землю.

Эмма, разозлившись, ударяет иноходца хлыстом прямо по ушам. Тот тут же срывается с места и несется по парковой аллее. Вдогонку Эмма кричит:

— Если свалишься с коня, я больше не буду считать тебя дочерью графа. Я отправлю тебя назад в Нордхольм играть в салки с детьми скотника.

Я сижу на иноходце, вцепившись в поводья обеими руками, и при этом удерживаю хлыст. Нога, закинутая за высокую луку, уже одеревенела от напряжения. Поводья дают лишь ложное ощущение равновесия и опоры. Мне все время кажется, что я вот-вот полечу кубарем в канаву.

— Не натягивай поводья слишком сильно! Иначе порвешь иноходцу трензелями рот, — доносится позади недовольный голос Эммы. — Но и не отпускай их – лошадь должна постоянно помнить о всаднике.

Так как же быть: ослабить поводья или натянуть? Ответ я вряд ли успею получить – впереди городские ворота, которые широко распахивают перед нами пешие часовые.

За воротами Копенгагена расстилается голый, бескрайний пустырь. Дед нынешнего короля в своё время распорядился вырубить лес перед крепостной стеной, чтобы у неприятеля не было возможности подкрасться к датской столице незамеченным. Зато всаднику и его коню есть, где разгуляться.

Я не сдерживаю бег коня – поводья в моих неопытных руках мало что значат. Раздолье за стенами города опьяняет иноходца, и он быстро набирает скорость, через минуту уже несется полевым галопом. Счет времени и расстояния для меня потерян. Я лишь вижу краем глаза, как луговая трава стремительно проносится подо мной и сливается в непрерывный, будто скошенный, вал…

Обратно, к родной конюшне, лошадь обычно бежит без особых понуканий. Под восторженные возгласы прохожих мой конь красивой иноходью подъезжает к воротам особняка. Неужели эта безумная прогулка закончилось?

Страх никуда не исчез — застыл в мышцах. Когда я соскальзываю из седла на землю, ноги подкашиваются. Эмма успевает бережно подхватить меня.

— Молодец! — награждает она меня незаслуженной похвалой. Но я грубо отталкиваю баронессу. Мне нет дела до ее похвалы. От пережитого ужаса меня душат слезы. «Никогда! Никогда больше я не сяду на вашего противного иноходца!» – кричу я. И, не в силах больше сдерживаться, рычу: «Эмма – плохая!». Я вонзаю зубы в оголившееся из-под перчатки тетушкино запястье.

Прикладывая лед к синякам на внутренней стороне моих бедер, горничная качает головой и простодушно признает:

— Кавалер вашей тетушке надобен. А иначе она вас, барышня, со свету сживет.

«Что на вас нашло, Кристина Доротея? Вы поступаете как дикарка – кусаете руку, дающую вам кров и хлеб. Вы заслуживаете самого сурового наказания. Но дочерей графа не порят розгами и не ставят голыми коленями на горох. Поэтому вас отправят в семью фермеров. Они знают, как учить дурных детей». Низкий, грубый голос звучит прямо в моей голове. Кто это? Мой погибший отец? Нет. Я помню его голос – он ласковый и бархатный. Значит, это мой дед – командовавший при жизни всеми солдатами в Норвегии?

Я проснулась с мокрым от пота затылком. Ночью мне снились кошмары. А теперь при свете дня мое сердце разрывалось на части от чувства вины. Горничная, прикоснувшись к моему лбу, охнула и воскликнула:

— Да вы никак захворали барышня!

— Я здорова! – буркнула я в ответ.

— Не мучайте вы себя! Пойдите к госпоже баронессе. Повинитесь. Попросите смиренно прощения. Наша госпожа дама незлая.

Служанка права – я должна сию же минуту пойти к тетушке и вымолить у нее прощение.

С понурой головой я брела по дорожкам сада между диковенно подстриженными кустами, похожими то на фигуры зверей, то на пирамиды и флаконы духов. Эти садовые украшения каждый раз изумляли меня своей странной формой. Я брела, ссутулившись и небрежно цепляя носками башмаков гравий. Пока не увидела Эмму.

Тетушка сидела на скамейке рядом с цветущим рододендроном, печально склонив голову. Перебинтованная кисть покоилась на ее коленях. Мое сердце одновременно дрогнуло от острого чувства жалости и страха.

— Ваша честь! — я кинулась к баронессе и трепеща упала перед ней на колени. – Молю вас о прощении. Я заслуживаю самого сурового наказания. Только, пожалуйста, не отсылайте меня жить к фермерам.

Баронесса задрожала, будто от внезапного порыва холодного ветра, сорвавшего с ее плеч теплую шаль. Я осмелилась заглянуть в лицо знатной дамы. Оно было бледнее полотна.

— Повтори, что ты сказала, — жестко потребовала тетушка. — Отправить жить к фермерам… Откуда тебе это известно?

В следующий момент она прикусила губу, словно боясь проговорится. Как странно!

— Простите! Простите мой дикий порыв! Умоляю! Я не знаю, что на меня нашло, — повторяла я, напуганная суровым выражением ее лица.

Эмма в конце концов смягчилась и положила узкую ладонь на мою беззащитную макушку.

— Со мной что-то не так, да? — давясь рыданиями, спрашивала я.

— Успокойтесь, Кристина Доротея! – сказала моя тетушка. Я с облегчением уловила лишь родительскую строгость в этих словах.

— Моя рука скоро заживет. А вы замечательно справились с иноходцем. Это важнее! Немного терпения и – вы ничем не будете отличаться от других барышень. Просто девочек вашего круга с первых лет жизни учат тому, что вы пытаетесь освоить за год. Гордая осанка, легкая поступь, грациозные движения – это еще не все премудрости. Учитесь сдерживать гневные порывы. Как впрочем и радостные. Вот что отличает контессу от деревенщины.

— Зачем мне все это?

— Тогда вы больше не будете белой вороной среди воспитанных барышень. Не будете диким волчонком. И достойный кавалер сможет разглядеть в вас будущую супругу.

Закончив нравоучительную беседу, баронесса Штраль слегка нахмурилась:

— Да, вы заслуживаете сурового наказания за проявленную вчера несдержанность. И вот вам мое родительское слово: завтра вы наденете красивое платье и отправитесь с грумом и гувернанткой в Королевские конюшни, смотреть, как упражняются в выездке гвардейцы нашего короля. Вы будете весь день среди знатных господ. Если гувернантка заметит хоть один неодобрительный взгляд со стороны благородных гостей и расскажет мне о ваших промахах, то я подумаю, не отослать ли невежу на скотный двор.

Королевские конюшни находились хотя и в черте города, но довольно далеко от поместья баронов Штраль – на острове Слотсхольмен. Дальнее путешествие для ребенка, просидевшего почти год взаперти, не походило на суровое наказание. А слово «королевские» придавало будущему путешествию вкус настоящего события. В чем же подвох?

Когда из конюшен начали выезжать гнедые скакуны в неслыханно богатой упряжи, да к тому же с белыми султанами на гордых головах, я забыла о том, что меня наказали – вернее подвергли первому серьезному испытанию. Я сидела как зачарованная и не отрывала взгляда от всадников в красных мундирах с золотым позументом. Это было восхитительно. На следующий день я поняла в чем было тетушкино лукавство. В расписании уроков произошли перемены — вместо математики и французской грамматики появились домоводство и рукоделие.

Мне вручили толстый фолиант с позолоченной надписью на титульном листе: «Графиня Энгель. Рачительная хозяйка». И объявили, что это теперь самая важная книга в моей жизни. Уж лучше, как прежде, чахнуть над французскими глаголами!

Фру Листхауг, моя новая наставница, листая книгу, пересказывала, сколько и каких продуктов требуется покупать на неделю, а сколько на каждый день, если в доме проживает семья из семи знатных особ. Почему именно семи, а не пяти или вообще двух? Как часто менять постельное белье, и сколько мыла уйдет на то, чтобы его постирать? Сколько требуется столовых и парадных сервизов в приличном господском доме и сколько накрахмаленных салфеток должно быть наготове у дворецкого во время обеда хозяев? Когда посылать лакея за десертом и как правильно есть сладкое? Ни в коем случае жадно не глотать. Если я отвлекалась и не слушала, она поджимала бесцветные сухие губы и произносила без всякого гнева и раздражения:

— Я повторю это еще раз завтра, ваша милость.

На смену фру Листхауг приходила фрекен Иверсен с приторной улыбочкой на круглощеком личике. Ей были поручены занятия рукоделием со знатной девицей.

— Зачем мне сидеть за пяльцами дни напролет? – возмущенно спрашивала я у Эммы. – Это так скучно!

— Разве ты, моя милая, не хочешь порадовать свою тетушку новым батистовым платком с красивым узором?

Уж лучше пойти и подстрелить из лука одну из тех противных чаек, что бессовестно гадят на скамейки в парке, подумала я. Один из канонов светского воспитания я все-таки усвоила — нельзя говорить вслух все, что приходит в голову, иначе прослывешь невежей.

Моей тетушке сняли повязку с руки. Следы моих зубов остались почти незаметны, но все-таки, если присмотреться, их можно было разглядеть. Это меня беспокоило — отпечатки напоминали о моем дурном поступке. Думаю, у тетушки они тоже будили нехорошие воспоминания. Последнее время она вела себя подозрительно: перестала делать мне замечания, не одергивала поминутно. Я то и дело ловила затылком ее пристальные взгляды и невольно вжимала голову в плечи. Может, она передумала и подыскивает достойное наказание «дикому волчонку»?

А сегодня Эмма пожаловала в классную комнату во время урока шитья. Фрекен Иверсен и я в след за ней сокочили со стульев и сделали книксен.

— Как успехи фройлян Кристины? – спросила баронесса учительницу. Та решила на меня пожаловаться:

— У фройлян Кристины неплохие задатки, ваша честь, но не хватает старания и терпения, чтобы делать ровные стежки.

— Что она шьет?

— Всего лишь первую рубашку для будущего мужа. А таких рубашек в гардеробе супруга должно быть не меньше двух дюжин…

— Извольте объясниться, Кристина Доротея. Почему вы не стараетесь овладеть шитьем? Ваш муж будет не доволен отсутствием одежды.

— Я пока не знаю, каким будет мой будущий супруг, ваша милость. Худой? А может быть плотного сложения. Высокий или коротышка? Нашью дюжины рубашек, а они не подойдут ему, — огрызнулась я, стараясь не смотреть тетушке в лицо.

— Ничего не скажешь – язычок у вас бойкий! Руки будущей хозяйки большого дома должны быть не менее ловкими.

Тетушка благосклонно позволила нам сеть и продолжить занятие, а сама принялась расхаживать мимо наших стульев. Краем глаза я подсматривала за ней. Мне показалась, что госпожа Штраль пытается скрыть истинную причину своего появления. Наконец она объявила:

— Я вижу, фройляйн Кристина, что вы, как всякое избалованное дитя, готовы трудиться над собой, только если вам пообещают что-нибудь в награду.

Это было весьма далеко от истины, но стоило ли спорить с взрослым человеком, если он уже вбил себе это в голову?

— Хорошо! Вам ведь понравилась поездка на остров Слотсхольмен в Королевские конюшни? Так и быть, я обещаю вам прогулку по Фредериксбергскому саду, если вы выучите назубок название столовых принадлежностей и блюд, которые должны подаваться к званому обеду.

Не заметив энтузиазма в моих глазах, тетушка добавила:

— Возможно, мы прогуляемся до королевского замка Фредериксберг.

Эмма уже подметила мою страсть ко всему королевскому. За возможность увидеть королеву я готова была вышить лики всех святых угодников, которых помнила. Но что-то мне подсказывало, что дело не только в великодушии баронессы Штраль. Что же она задумала?

Эмма явно тяготилась своим вынужденным затворничеством. А поскольку Фредериксбергский сад находился не так уж далеко от особняка баронов Штраль, то прогулка по нему в жаркий летний день сулила пусть и небольшое, но все-таки развлечение. Словом, вдова решилась, наконец, покинуть свое узилище. Прихватив с собой дикарку-племянницу.

Знатным особам позволялось гулять по Фредериксберскому саду беспрепятственно. Королевский сад с ровными рядами цветущих лип в тот день, когда мы ступили на его гравийные дорожки, был напоен странной истомой и каким-то слабо уловимым ароматом тайны.

Мы с Эммой размеренным шагом поднимались к дворцу вверх по холму. Тетушка возбудила мое любопытство, рассказав, что в ясную погоду с холма, на котором стоит дворец, видны берега Швеции – давней соперницы Дании. Я слышала на занятиях по истории о славных битвах с воинственным соседом. Швеция представлялась мне прожорливым львом, который вечно стремится отхватить у Дании кусочек балтийского побережья.

Мы с тетушкой были совершенно одни в великолепном саду. И когда на горизонте появилась беседка, увитая плющем, Эмма велела в нее зайти. Я подумала, что мы немного передохнем на широких скамьях, обитых бархатом, и пойдем дальше к королевской резиденции. Но вместо отдыха состоялся разговор, который тетушка по непонятной причине не решалась завести в особняке Штралей. Боялась посторонних ушей?

— Кристина Доротея, извольте честно и правдиво рассказать, откуда вы узнали о семье фермеров, к которым отослали преступное дитя? – очень строго спросила Эмма.

— Клянусь, ваша милость, что никто не рассказывал мне об этом. Ни одна живая душа!

— Ваша нянька Берта разболтала об этом? Или кучер Иво?

— Да нет же! Мне приснилось, что дедушка укоряет меня за то, что я вас укусила. И говорит, что меня нельзя выпороть или поставить на горох. А раз так, то он отошлет меня в семью фермеров, и я буду жить в коровнике.

Баронесса Штраль побледнела сильнее, чем в прошлый раз. Лицо ее исказила судорога. Тетушкина слабость придала мне сил:

— Я могу тоже самое повторить в кирхе. И крест поцеловать три раза.

— Не богохульствуйте, фройляйн! Вы никогда не разговаривали с дедушкой. Потому что он умер раньше, чем вы родились.

— Разговаривала! Я слышала его голос…Я слышала!!! – я пыталась доказать свою правдивость самым громким голосом и на всю ближайшую округу.

— Тише! – прошипела в ответ Эмма.

За нашими спинами едва слышно прошелестели по гравию колеса. Только особая карета могла проехать по аллее фредриксбергского сада. Другие экипажи должны были ожидать хозяев у подножья холма.

Нарядная молодая дама выглянула из кареты. У меня не осталось сомнения в том, что это – королева! А что это за господин Невежа, так небрежно протянувший ей руку при выходе из повозки, запряженной четрверкой лошадей?

— Это канцлер Струэнзе, — объяснила Эмма и добавила тоном, полным холодного презрения: — Господин Выскочка!

— Говорят, что канцлер настолько уверовал в свою безнаказанность, что устроил в подвале замка мраморную купальню для развлечения ее величества. — В словах баронессы было больше зависти, чем осуждения.

— Неужели королева позволяет господину канцлеру развлекать себя в купальне? – удивилась я. Тетушка Эмма прикусила язык.

Несмотря на небрежные манеры, выглядел господин канцлер весьма импозантно. Одна трость с золотым набалдашником чего стоила!

Кристина.Отрочество

Не пора ли знатным гостям появиться в особняке Штраль, ведь я уже усвоила все правила этикета?

Мысль об учтивом кавалере для изнывающей от скуки молодой вдовы, похоже, волновала не только меня. Стоило тетушке захотеть покончить со своим добровольным затворничеством, как в поместье потянулись гости. Молодые и старые. Веселые и мрачные. Дамы и кавалеры. Целая пропасть гостей!

Мне позволялось присутствовать на светских раутах при одном очень строгом условии — ни при каких обстоятельствах не открывать рот. Я должна лишь делать изящный книксен и здороваться с каждым гостем кивком головы. А уж отвечать – только если кто-нибудь из гостей пожелает вдруг обратиться ко мне с вопросом. Тетушка, наконец, признала, что книксен и приветствие у меня получаются довольно сносно. Я была на седьмом небе от гордости за себя и надеялась поразить тетушкиных гостей своим беглым немецким. Но никто из нарядных господ не обращал на меня внимание.

На вечерние приемы очаровательной баронессы зачастил один симпатичный молодой шевалье. Звали благородного юношу Адольф. Я заметила маленькую круглую родинку на мочке его уха. Этот природный казус не давал покоя не только мне. Дамы то и дело подходили к юноше, заводили с ним разговор, а сами украдкой бросали взгляды на край его уха. Я тоже подошла поближе и даже попросила позволения у господина Адольфа потрогать родинку. Он не стал задирать нос, как другие господа. Он был очень мил и спросил, как меня зовут, и страшно обрадовался, узнав, что я племянница баронессы Штраль. Адольф любезно наклонил голову, и я коснулась коричневого бугорка. Не понимаю! Почему дамы так озабочены этим дефектом?

Хозяйка дома то едва замечала господина Адольфа, то вдруг, смилостивившись, просила его принести на террасу свою шаль или засахаренных фруктов. Юноша кидался выполнять ее капризы проворнее любого лакея. Я подмечала, как он украдкой вдыхает аромат теткиных духов, благоговейно прижимая шаль к своему лицу. Иногда ему удавалось заговорить с Эммой. Она его вежливо слушала некоторое время, потом обращалась к другому собеседнику, как будто забывая о присутствии молодого гостя. И так из раза в раз.

Я думала: неужели Эмма не замечает, что молодой шевалье от нее без ума? А он тоже хорош! Только молча сжимает кулаки, когда она слушает байки драгунского офицера и смеется. Нельзя быть таким робким. И сбегать с приема глупо. Эмма начинает грустить, заметив отсутствие юного воздыхателя. А тот попросту забивается в угол, как обиженный ребенок. Фи!

Я нашла господина Адольфа на террасе меланхолично бренчащим на испанской гитаре канцону Стефано Ланди. Что-то о жестокой красавице, отвергающей пылкую любовь благородного юноши. Ну, очень трогательно!

— Сударь, — осмелилась я обратиться к печальному гостю, – почему вы не приезжаете к нам по утрам? В это время не бывает так много гостей, как сейчас.

— О, фройляйн Кристина, я был бы счастлив, приезжать к вам с визитом каждое утро, день и вечер. Ведь мы соседи! Но ваша тетушка не приглашает меня.

— Ну, тогда я вас приглашаю.

— Вы пришлете мне карточку с уведомлением о званом завтраке, фройляйн? — Адольф с надеждой посмотрел мне в глаза.

О какой карточке идет речь?

Я потерялась, не имея представления обо всех тонкостях гостеприимства.

— Это такая красивая белая карточка с золотой каймой и надписью «Приглашение», — подсказал мне Адольф. — Ее отправляют с лакеем, когда желают пригласить гостя к обеду или завтраку. Справитесь?

Я кивнула. Так мы стали сообщниками.

— Господин фон Майер, — однажды утром торжественно объявил дворецкий.

— Но позвольте…— В руках хозяйки дома оказалось официальное приглашение. Она взглянула на подпись и вскинула на меня разгневанный взор. Поздно! Адольф уже оказался в будуаре и стоял перед ней на коленях.

Я бы на месте Эммы тут же растаяла от пылких признаний влюбленного кавалера. Но Эмма искренне возмутилась и строго выговорила бедному юноше за недопустимую дерзость. Я услышала, как хлопнула стеклянная дверь в сад и оглянулась: Эмма сбежала. Адольф как вкопанный стоял посреди будуара. «Ну же, бегите за ней!» – мысленно подтолкнула его я. Наконец он решился и бросился вдогонку. Я с сильно бьющимся сердцем прилипла к стеклянной створке двери, ведущей на террасу. Нет, только не это! Не отвергай его, Эмма! Пожалуйста!

Я видела, как она, словно серна, ускользала от своего преследователя, кружа по дорожкам. Но Адольф оказался проворнее и быстрее ее. Он скоро нагнал Эмму и поймал за обнаженное предплечье. Исчерпав запас пылких слов, он молча припал к губам любимой женщины. Они оба затихли, упиваясь долгим поцелуем. Я замерла от восхищения. Как это прекрасно!

Я гордо повесила на руку восхитительный атласный ридикюль на длинном шелковом шнуре. Он богато расшит бисером и разноцветным стеклярусом, но главное – в нем помещается книга о приключениях Робинзона Крузо.

Я больше не носилась по дорожкам парка, как ошалевшая коза, не приставала к Эмме с глупыми вопросами. Я вообще не следила за тем, что она делает и куда ходит. Я наблюдала, затаив дыхание, за жизнью человека на необитаемом острове. Я бессовестно забросила домоводство и рукоделие и только и делала, что читала. Едва проглотив в обед ложку бульона, я бежала к себе в спальню и открывала книгу, а вместе с ней – новый захватывающий мир.

Роскошный ридикюль и возможность, пускай только в фантазиях, побывать на необитаемом острове подарил мне Адольф. Эмма жаловалась, что не знает, где я пропадаю днями напролет, мол, это ее тревожит. Врушка! У нее теперь был Адольф и больше ей в жизни ничего не требовалось. Она почти не делала мне замечаний. Когда я мучала клавикорды, она умилялась. Но не мне, а своему гостю, который спокойно и терпеливо поправлял мои промахи.

Вот только мое запойное чтение сильно огорчало тетушку.

Читать перед сном мне было категорически запрещено. Горничная выносила из моей спальни подсвечники сразу же после того, как я — с расчесанными волосами и умытым лицом —укладывалась в постель, натянув одеяло на нос. Но едва ее шаги удалялись, я выпрыгивала из-под одеяла, откидывала край гобелена и открывала свой тайник с большим запасом свечных огарков. Я не могла дожидаться утра. Я хотела сейчас же узнать, удастся ли Робинзону Крузо вернуться домой, в Англию. Когда это радостное событие, наконец, произошло, я ликовала так, словно не господина Крузо, а меня торговый парусник забрал на большую землю. Нужно немедленно сообщить об этом тетушке. Она не читала книгу о жизни Робинзона Крузо и знала его историю только с моих слов. Эмма вообще не читала книг и полагала подобное времяпрепровождение очень вредным для дамы – портится осанка, слабеет зрение, а в голове возникает сумбур от сотни посторонних разговоров. Единственная книга, которую она брала в руки, и то лишь по воскресеньям – это Библия. Разрешив мне читать, она сделала большое одолжение своему кавалеру. Ей все труднее было отказывать Адольфу.

Охваченная радостным возбуждением, я побежала к тетушкиной спальне. В доме тихо, как в укромном жилище крота. Все домочадцы давно уснули. И только из-за дверей спальни хозяйки особняка доносятся приглушенные звуки: кто-то шуршит простынями и одеждой. Что это за странная возня? Но разбудить Эмму я не решилась. Лучше все проверить, не привлекая лишнего внимания. Есть один способ, правда, очень дерзкий. Нужно забраться на высокий ясень, который растет под окнами тетушкиной спальни, и заглянуть туда. Тогда мои опасения либо развеются, либо я умру от страха там же перед окном.

Сегодня в ночном небе царила полная луна. Она светила так ярко, словно ее раскалили добела. Ажурную крону старого ясеня залило белым светом и от этого дерево казалось еще больше. От могучего ствола во все стороны раскинулись крепкие ветви-руки. Не дерево, а сказочный великан!

Когда-то давно муж Эммы запретил срубать ясень. Барон Штраль называл дерево священным и, требовал относится к нему с большим почтением, обращаясь к нему не иначе, как по имени — Иггдрасиль. А сам порой обхватывал ясень руками, прижимался к стволу и что-то бормотал, прикрыв глаза.

От легкого дуновения ветра листья ясеня шуршали лениво и сонно, поэтому звуков из спальни было не разобрать. Зато лунный свет четко выхватывал из темноты край бархатного полога, добрую половину спального ложа и голую мужскую спину. Я опустила взгляд ниже — напряженные мужские ягодицы ритмично приподнимались и опускались между женских ног.

Волна безудержного стыда мгновенно накрыла меня с головой. Я крепко зажмурила глаза, сознавая, что увидела что-то очень запретное. Бежать! Немедленно бежать от окна спальни, пока никто не заметил, что я заглядывала туда.

Сдирая жесткой корой ладони в кровь, я соскальзнула на землю и понеслась прочь. В висках гулко стучали молоточки, предупреждая: нельзя никому рассказывать о том, что ты увидела в спальне незамужней дамы.

От страха перед неменуемым наказанием я спряталась в своей комнате под одеялом. Мою поясницу вдруг пронзила тупая, ноющая боль. А за ней возник спазм внизу живота. Боль то пропадала, то давала о себе знать с новой силой. Я не решилась позвать горничную. Я больше не доверяла ни одному взрослому. Все взрослые – жалкие обманщики! При дневном свете они ведут себя как паиньки, а ночью творят гнусности, от которых одолевает тошнота. К утру боль стихла, и я, наконец, провалилась в глубокий сон.

Я проснулась поздно совершенно разбитая. Между ног было мокро, словно я описалась во сне. Я приподняла одеяло и пришла в ужас, увидев, что постель подо мной вся в крови.

Дверь в мою спальню осторожно приоткрылась. Эмма в домашнем платье и наскоро надетом чепце потихоньку вошла ко мне в сопровождении горничной. Та что-то ей показывала. Кажется, мою запачканную юбку. Позор и расплата неминуемы!

— Кристина! — ласково позвала меня тетушка. Я не швелилась. — Кристина, детка, открой глаза. Нам нужно поговорить.

Эмма смотрела на меня так, словно видела впервые в жизни. И то, что она видела, ее почему-то безмерно радовало.

— Поздравляю, дорогая!

— О чем это вы, любезная тетушка?! У меня идет кровь. Я умираю.

— Успокойся, глупенькая! Это пройдет, но через месяц все повторится. Такое происходит с каждой взрослой барышней. Да, да, Кристина Доротея! Вы стали барышней.

— Кровь будет опять? — я холодею от ужаса.

Эмма весело кивает.

— Как же с этим жить?

— Ничего, справишься! Зато ты теперь сможешь выйти замуж.

— Я не хочу замуж!

Конечно, я не хочу замуж. Зачем мне жить с чужим человеком в чужом доме? Еще неизвестно, что за характер будет у этого мужа… Одно радует — я стала больше похожа на Эмму. Теперь мы почти как ровесницы и, наверное, сможем быть подругами. Вот только Адольф…Должна ли я откровенно поговорить с ним? Ведь именно он был ночью с моей тетушкой. Я уже не маленькая и знаю, что ночью в спальню к даме может приходить только муж. Вот пусть господин фон Майер и женится на Эмме – ей точно этого хочется.

Всю прошедшую неделю тетушка вышивала атласный шарф. Тот был почти готов и предназначался Адольфу. Сможет ли сердечный друг госпожи Штраль получить подарок – ведь уже ровно пять дней как он не появлялся в ее особняке? Баронесса из-за приступов мигрени никого не принимала.

Я смотрела на ее руки, которые спокойно и сосредоточено делали мелкие стежки иголкой. После этого появлялся чудесный узор. Таким же спокойным и чудесным было лицо тетушки. Зачем вышивать шарф для возлюбленного, который неизвестно куда пропал? Однако на языке у меня вертелся вопрос поважнее:

— Скажите, тетушка, а вы можете выйти замуж еще раз?

— Нет. Хотя… Если вдруг объявится знатный и достаточно молодой вдовец, то, возможно, я отвечу ему согласием. Не стоит об этом гадать!

— А если вашим женихом захочет стать молодой шевалье?

— Ну что ты, милая! Его родня никогда на это не согласится. Ему не позволят жениться на вдове.

— А господин фон Майер делал вам, тетушка, предложение руки и сердца? – Я затаила дыхание, понимая, что задала слишком дерзкий вопрос. И, возможно, в ответ я получу очередное нравоучение. Но Эмма легкомысленно произнесла:

— Да. Но я ему отказала.

— Как жаль! – Мне стало ужасно грустно, и я пустила слезу. А вот Эмма этого не сделала. Напротив, бодро заявила:

— У меня хорошая новость, милая племянница. На днях мы уезжаем за границу. Вы увидите Берлин, Вену, Париж. В Италии мы задержимся на все лето. Так что не стоит грустить!

— Отпрысков приличных дворянских семей всегда вывозят в Европу накануне конфирмации, — добавила она, будто оправдываясь. — Вы рады?

Я не знала, что ответить. Какая может быть радость от предстоящей поездки, если лицо близкого человека напоминает застывшую от горя маску? Все это представлялось мне ужасно несправедливым. Ах, если бы я вдруг, в одночасье, стала взрослой важной дамой! Я бы непременно поехала к фрау фон Майер и попросила ее не препятствовать счастью сына и дать ему материнское благословение.

Целый год мы колесили по Европе. Пожалуй, только далекий снежный Петербург не удостоился нашего визита. Весть о возвращении в Копенгаген я восприняла с радостью. Наконец-то домой!

Пора выходить замуж!

После долгого путешествия я мечтала снова увидеть дворец датских королей. А если повезет, то и короля с королевой. Но у тетушки были совсем иные планы на мой счет.

— Кристина, с завтрашнего дня к нам будет приезжать преподобный отец Ханссен — он подготовит вас к конфирмации. Через полгода вы дадите в храме обет верности Богу. И после этого вам будет позволено выезжать в свет. Не успеете оглянуться, как состоится ваш первый бал. Я уже записала вас в школу танцев.

Месье Трюше, владелец школы и одновременно учитель танцев, озабоченно почесал крючковатый нос, увидев меня среди новичков.

— С кем же вас поставить в пару, мадемуазель?

На свежем воздухе Тосканы и жирном фермерском молоке я вытянулась вверх так, что ни один из моих сверстников не доставал макушкой до моего плеча.

— Каланча…— раздался свистящий шепот и сдавленный смех у меня за спиной.

Мне стало обидно до слез, но я еще выше задрала голову.

— Ну что же, мадемуазель, милости прошу, — месье Трюше приветливо улыбнулся и подал мне свою руку. Я была готова расцеловать этого смуглого крючконосого француза в знак благодарности, но графское достоинство не позволяло этого делать. И я лишь ответила коротким кивком.

— Итак, господа, начнем наш урок, — объявил учитель танцев. — Вы проходите вдоль зала парами pas menu. Другими словами – медленным, семенящим шагом. Данный шаг – основа менуэта, мои юные дамы и господа! Через четыре такта остановка и salut. Приветствие следует делать с наиполнейшей любезностью и изяществом, как барышням, так и кавалерам. Вуаля!

Слова месье Трюше прозвучали под музыку, под которую захотелось с упоением двигаться весь урок без пауз и остановок. Настолько это было восхитительно!

За успехи в школе танцев тетка решила меня наградить.

— Вам стоит принарядиться после завтрака, фройляйн Кристина! Мы сегодня едем на морской променад.

Я старалась не вертеть новым нарядным зонтиком, как этого требует политес, и обходила даже самые мелкие лужи, чтобы не испачкать свои первые ботинки на каблуках.

Когда Эмма заметила Адольфа, идущего вдоль набережной под руку с нарядно одетой, но слишком худой и некрасивой дамой, она застыла на месте. Ступор, однако, продлился недолго – баронесса Штраль быстро взяла себя в руки и вскоре уже непринужденно обменивалась с Адольфом и его спутницей самыми любезными приветствиями. Адольф оказался не столь искусен. При виде баронессы Штраль в глазах новобрачного появилась нескрываемая боль.

Эмма даже слегка занервничала. Неестественно бодрым голосом она призналась супруге Адольфа:

— О, госпожа фон Майер, я так счастлива, что могу лично поздравить вас с законным браком.

Дурнушка улыбнулась в ответ, и ее некрасивое лицо мгновенно преобразилось, став миловидным от выражения искренней радости.

— Благодарю вас, любезная госпожа Штраль! А вы еще прекрасней, чем о вас говорят. Какой элегантный туалет, а шляпка – просто чудо! Она так подходит для сегодняшней прогулки. Безветренно, и дождь не грозит залить наши туалеты. Вы непременно должны к нам присоединиться. Адольф, попросите баронессу и ее прелестную племянницу составить нам компанию.

В невинном щебете госпожи фон Майер и ее простодушном смехе не было ничего натянутого и отталкивающего. Она мне понравилась.

— Мне так жаль! Эта юная барышня умудрилась промочить ноги в сухую погоду. Если ее немедленно не отвезти домой, она разболеется накануне своего первого бала, — баронесса Штраль огорченно вздохнула и вежливо откланялась.

Я так разозлилась на нее за выдумку про мокрые ботинки, что в отместку заявила:

— А госпожа фон Майер очень мила. Да, милее, чем некоторые родные тетушки. А господин Адольф прямо светится от счастья.

— Еще бы ему не светиться от счастья, – усмехнулась тетушка Эмма. — Супруга господина фон Майера — дочь графа фон Кнут, владельца лучших и обширных земель на острове Лолланн. Надо признать – баронесса фон Майер очень умело подобрала невесту для единственного сына.

Неужели у моей тетушки после расставания с возлюбленным окаменело сердце?

К четырнадцати годам я вдруг вместо игр полюбила уединение и тишину. Самым тихим и уединенным местом в особняке баронессы Штраль была библиотека. Туда даже прислуга для уборки заглядывала редко.

Я спокойно предавалась чтению, как вдруг часть книжного стеллажа сдвинулась в сторону, и в библиотеку вошел Адольф фон Майер. Бежать было поздно, поэтому вместе с громоздким томом Энциклопедии я бесшумно сползла с кушетки на пол и спряталась за креслом с высокой спинкой, которое в честь мудрого француза называли вольтеровским.

Вслед за Адольфом появилась и Эмма. В отличие от господина фон Майера она вошла в библиотеку через обычную дверь.

Однажды я уже слышала эти звуки – сдержанные вздохи, легкий шелест шелка, шумное дыхание. Влюбленные с упоением целовались. Как будто не было на свете никакой госпожи фон Майер и ее счастливого мелодичного смеха.

Шелест ткани усиливался, словно платье трепали резкие порывы ветра. Под нетерпеливыми руками Адольфа шелк жалобно постанывал.

— Остановись! — взмолилась Эмма. — Не сейчас… сюда могут войти.

Дыхание баронессы прерывалось.

— О, как я истосковался по твоей нежной шейке…

Я услышала звуки молчаливой и энергичной борьбы.

— Ты снова отталкиваешь меня, — с горечью признал Адольф. — Почему ты не захотела стать моей женой?

— Ты сам знаешь, почему. Твои родители не дали бы согласия на наш брак. Разве не так?

— Мы могли бы пожениться без родительского благословения и уехать в Баден-Баден. Отец не лишил бы меня наследства. Я его единственный сын, пусть и ослушавшийся родительской воли. Лучше уж так, чем знать, что после твоей смерти все земли отойдут государственной казне. А тебе, богатой вдове, никто не указ.

— Ты забыл про Кристину, — Эмма вырвалась из рук любовника. Адольфу это не понравилось.

— Ах да, госпожа опекунша, как я мог забыть! Пока наивный кавалер мечтает о воссоединении с возлюбленной, вы, баронесса, хладнокровно плетете заговор против своей племянницы.

— Что за вздор, Адольф?

— Ты уже вернула Кристине ларец с фамильными драгоценностями, который прихватила из Нордхольма?

— Ты прекрасно знаешь, зачем я привезла драгоценности в Данию – чтобы сохранить их. Кристина получит их, как только выйдет замуж.

— Ах да, замужество любимой племянницы! Но все на самом деле не так, как вы желаете представить свету, баронесса.

Адольф разозлился на подругу. Под руку ему попался стул, и он резко отодвинул его в сторону, чтобы унять сильную досаду. Но та только усилилась от внезапного озарения.

— Я понял, почему вы не желаете выходить замуж, баронесса. Сейчас вы сама себе хозяйка, а если вступите в брак, то потеряете самое дорогое. И это отнюдь не любовь. Таким расчетливым и холодным женщинам, как вы, она не к чему. Деньги и графство – вот ваша цель, фрау Штраль.

— Адольф, ты сошел с ума. Ты говоришь невозможные, отвратительные вещи.

— Почему же невозможные? Кристина — полукровка. Ее мать – простая туземка. Ты же сама мне рассказывала. На этом можно сыграть в суде. Толковый стряпчий поможет добиться признания незаконности ее прав на графство Вендель-Эксберг. Тем более, что завещание отсутствует. Ты выдашь ее замуж за старого сластолюбца… и исполнишь задуманное злодейство.

Я уловила в его голосе нескрываемое торжество.

— Я буду молчать, баронесса, если вы станете ко мне более благосклонны…

Его речь заглушил звук увесистой пощечины, больше похожей на оплеуху.

Мне показалось, что над моей головой разразился гром среди ясного неба. Из разговора моей тетушки с Адольфом я поняла только одно – мой тихий домашний мирок рухнул. Любовная парочка уже давно покинула библиотеку, а я, потрясенная, продолжала сидеть за вольтеровским креслом. Я ничего не видела вокруг, зато слова тетушкиного любовника продолжали звучать в моей голове: «выдашь замуж за старого сластолюбца и исполнишь задуманное злодейство».

Неужели то, что он сказал, правда? Но разве стал бы Адольф угрожать баронессе, если бы это было неправдой? Как мне во всем этом разобраться?

Туземка…Никто из взрослых никогда и ничего не рассказывал мне о жене графа Вендель-Эксберг. А я не помнила даже лица родной матери.

Месье Трюше, человек энергичный и темпераментный, не мог долго оставаться на одном месте. Он уже успел посидеть в нескольких креслах и попробовал на упругость оттоманку.

Приплясывая, учитель танцев прошелся вдоль высоких окон, понюхал цветы в вазе и, наконец, решился взять с фарфорового блюда румяное яблоко.

Баронесса Штраль заставила ждать себя около часа. Но месье Трюше и не подумал выражать неудовольствие. Он отвесил хозяйке дома учтивый и весьма изящный поклон и представился:

— Шевалье де Трюше… Да-да! Вынужден заниматься танцами в Копенгагене, поскольку родной папаша оставил в наследство одни долги. Но поверьте, мадам, дворянская честь для меня не пустой звук.

— Прошу вас, присаживайтесь, шевалье! – с прохладной вежливостью предложила хозяйка дома. Несколько минут она обмахивала себя веером и исподволь изучала гостя. Шевалье де Трюше в своих слишком облегающих атласных кюлотах показался ей некомильфо. Наконец баронесса надменно изрекла:

— Я прочитала вашу записку, шевалье. О каком нелицеприятном инциденте, в который якобы замешана моя племянница, идет речь?

— О! — печально закатил жгучие карие глаза месье де Трюше. — Мадемуазель Кристина моя лучшая ученица. Какие грациозные повороты! Какой легкий шаг!..

— Ближе к делу, пожалуйста.

— Это ужасно, мадам! Это настоящий скандал. Я не хочу скандала. Но инцидент имел место, и его может подтвердить гувернер одной очень знатной особы. У юного месье Пауля порвана губа! Не прикушена, заметьте, — а порвана… Месье Пауль, безусловно, сам виноват — он вел себя неподобающим образом с мадемуазель Кристиной. Я верю, что мадемуазель Кристина таким отчаянным образом пыталась защитить свою честь. Но кровь, сколько крови из губы, мадам! В зале, смежной с танцевальной, весь паркет был забрызган ею…

— Я думаю, подробности можно опустить, — невежливо оборвала учителя танцев баронесса и, как ни в чем не бывало, продолжила со сладкой улыбкой на устах:

— Я чем-то могу помочь, месье Паулю? Или помощь требуется вам, месье… э-э-э… Трюшо?

— Де Трюше, ваше сиятельство… Одно ваше слово, баронесса! – француз молитвенно сложил руки и с южной горячностью потряс ими в воздухе перед собственным весьма внушительным носом. – Одно слово, сказанное вами господину полицмейстеру, спасет мою школу от закрытия. Я учу молодых господ танцевать. Я неукоснительно слежу за тем, чтобы все было прилично, чтобы юные кавалеры и юные дамы придерживались правил политеса. Но отследить каждую шалость воспитанников я не в состоянии… Да, месье Пауль и его друзья хвастались тем, что перецеловали (о, пардон, мадам!) всех барышень в классе. Кроме мадемуазель Кристины. Насильно вырывать у благородной девицы поцелуй! Неужели никто из взрослых не объяснил этим вздорным юнцам, что для первого опыта подойдут и молодые горничные. Они вели себя как варвары! Будь эти молодцы постарше, я бы всех до одного вызвал на дуэль.

…Эмма так резко согнула веер, что костяные ребра не выдержали – сломались с противным хрустом. Открещиваться от содеянного не имело смысла. Я признала свою вину, но попыталась объяснить тетушке, что моя жестокость имела оправдание:

— Его приятели крепко держали меня за руки, пока этот низкорослый слизняк шарил влажными ладонями у меня за корсажем.

— Не смей так говорить о знатных особах! – взорвалась баронесса. — Ты теперь взрослая барышня, которой скоро выходить замуж, но ты осталась прежней дикаркой. Неужели ты не понимаешь, что после того, что ты натворила, приличные женихи будут объезжать особняк Штралей стороной?

В полном отчаянии приложив розовые пальчики к вискам, тетка вынесла мне приговор:

— Никто…никто не пригласит тебя танцевать на балу дебютанток!

— Не волнуйтесь, тетушка! Скоро вы избавитесь от своей дикой, необузданной племянницы.

Последние слова я бросила ей в лицо как нешуточную угрозу. Откуда только смелость взялась так дерзить родной тетке? Наверное, я и в правду дочь дикарки.

Самое большое зеркало в теткином доме помещалось в вестибюле. Я придирчиво разглядывала свое отражение. Каланча! Вот, кто я такая. Я — каланча! Я выше своей тетки на целую голову. У меня длинная, худая, как у гусенка шея. У меня из спины торчат острые лопатки. Любой здравомыслящий кавалер отвернется на балу от такой уродины. А шуршать в городской ратуше пышными оборками перед толпой стариков со слезящимися глазами — та еще радость.

Тетка на удивление быстро простила мне дерзкую выходку и все последние дни только и делала, что пела о благородном идальго, бароне Розенкранце. Скорее всего этот идальго — обычная сорокалетняя развалина, хотя и важная персона. Тетушка уверяет, что он — член Государственного совета… Это, наверное, ужасно скучно – часами заседать под присмотром королевы-матери. Нет, мне нужен совсем другой спутник жизни… Тот, кто будет считать Кристину Доротею Вендель-Эксберг лучшей партией в датском королевстве. Кто полюбит меня всей душой. Кто защитит меня от притязаний алчных родственников и похотливых стариков. Вот ради этого я готова целую неделю ездить по балам. Лишь бы мой избранник не упустил меня.

Нарядные кавалеры, к моему удивлению, стали подходить к креслу баронессы Штраль с первыми же звуками оркестра — они просили позволения пригласить меня на конртданс или менуэт. Кажется, я имела успех у молодых знатных господ. Но это нисколько не радовало меня, потому что я чувствовала холод на своих обнаженных плечах, когда подставляла их взглядам знатных мамаш.

Моя тетушка отвлеклась на появление графини Коста, и я покинула первые ряды гостей, чтобы всласть поплакать за их спинами над своей несбывшейся мечтой об избраннике.

— Такой чудесный бал, а вы совсем невеселы, фройляйн… Позвольте мне немного развеять вашу грусть и принести вам мороженого. Здесь подают самое разное. Какое вы предпочитаете?

В немецкой речи незнакомого господина проскальзывал знакомый акцент.

— Вы из Норвегии, сударь?

— Точно так, фройляйн, — скромно одетый молодой человек приятно улыбнулся. — Простите мне мою дерзость. Я никогда не посмел бы нарушить этикет и обратиться к незнакомой барышне. Но…

— Что же вас побудило к дерзости? — я подняла голову и смело поймала восхищенный взгляд.

— Вы так прекрасны! Я никогда прежде не встречал столь красивых и благородных барышень.

Он был высок и крепок в плечах, этот норвежец с серыми, как хмурое северное небо, глазами. И, вообще, хорош собой! Смотрел на меня сверху вниз с благоговением и грустью. Не то, что все эти надутые особы — бальные кавалеры — в дорогих кафтанах из шелкового крепа.

— Почему вы не смеете знакомиться с барышнями? Вы простой рыбак?

Он смутился, но ответил с заслуживающим одобрения достоинством:

— Здесь не место простым рыбакам. Да, я не знатен, но во мне течет благородная кровь. Мой прадед получил дворянство благодаря великодушию короля Кристиана 1V.

Я облегченно вздохнула. Какой милый скромник!

— Назовите же поскорее ваше имя.

— Эдгар Штолле. К вашим услугам, фройляйн.

Мне захотелось пуститься в пляс и захлопать в ладоши. Но я приказала себе замереть на месте.

— Кристина Доротея, дочь графа Вендель-Эксберг. – Я присела в вежливом книксене и сделала несколько простых, но изящных движений веером, как учил месье де Трюше, чтобы поощрить кавалера к светскому разговору.

Мой новый знакомый растерянно заморгал в ответ выцветшими на морском ветру ресницами.

— Невозможно, чтобы вы не слыхали о Вендель-Эксбергах! Наша городская усадьба расположена в самом центре Тронхейма недалеко от Нидаросского собора.

— Дело в том, что я из Бергена…

— Все равно приятно встретить в Копенгагене земляка, — тут же ловко обошла я возникшую неловкость. — Что вас привело на бал дебютанток, господин Штолле? Вы присматриваете для себя богатую и знатную невесту?

— О нет, что вы! — искренне ужаснулся норвежец. — Я здесь совершенно случайно. Я сопровождаю в поездке господина губернатора. В качестве секретаря… Господин губернатор привез на бал дебютанток свою младшую дочь. В Копенгагене проживает влиятельный земляк и добрый знакомый нашего губернатора, барон Розенкранц. И он великодушно выхлопотал приглашения на бал.

«Опять барон Розенкранц! Неужели от него никуда не деться на этом свете?!» Вслух я спросила:

— Скажите, господин Штолле, а вы – храбрый человек? Вы не испугаетесь, если встретите в лесу волка?

«Он, безусловно, неглуп, но пока не понимает, к чему я клоню».

— Довольно странный вопрос, фройляйн. Я не хочу, чтобы вы приняли меня за пустозвона. Но совсем недавно мне пришлось участвовать в охоте на матерого медведя-людоеда, который заломал нескольких крестьян в округе.

— Тогда вы не должны испугаться моей тетушки. Сейчас же подойдите к ней и представьтесь, — повелела я. Навернувшиеся недавно на глаза слезы уже успели высохнуть. Мой голос был полон решимости:

— Да, и не забудьте рассказать про барона Розенкранца! Тогда она непременно пригласит вас к нам.

— Да, но ваша тетушка сочтет меня грубияном и выскочкой, если я посмею сам…

Я поняла свою оплошность и отреагировала мгновенно:

— Я вас представлю. – И я тут же повернулась в сторону кресел, в которых воседали баронесса Штраль и графиня Коста.

— Я скажу, что вы нашли меня в стороне от гостей всю в слезах и утешили, обещав, что барон Розенкранц скоро непременно появится.

С несвойственной мне кроткостью я добавила:

— Прошу вас!

Кажется, Господь услышал мои молитвы. Я подумала: если норвежец сумеет получить от моей высокомерной тетушки приглашение на обед, значит он тот, кто мне нужен.

Удастся ли мне переубедить тетку, мечтающую выдать племянницу за барона Розенкранца, что подойдет и кандидат попроще?

Последний год совместной жизни дался нам обеим нелегко. Даже ангельскому терпению когда-нибудь приходит конец. Можно примириться с грубостью, нелюдимостью, истериками, но не с нелюбовью.

Порой Эмма смотрела на меня глазами, полными ужаса:

— Ты готова воевать со мной по любому поводу. Ты все принимаешь в штыки. Но поверь, я желаю тебе только добра.

— Вы желаете поскорее сбыть меня с рук. Вот — истинная правда, баронесса!

— Ты так резка и несправедлива ко мне…

— Поклянитесь, что не выдадите меня замуж без моего согласия.

— Дорогая, брак слишком серьезное событие в жизни молодой девицы. Поэтому принимать решение должны старшие в семье. Лишь они могут позаботиться о верном выборе.

— Поклянитесь, что не выдадите меня замуж без моего согласия, — ожесточенно твердила я.

— Иногда я ловлю себя на смутном подозрении… Неужели, Кристина, ты не доверяешь мне?

Я отвела взгляд.

Мы с Эммой больше не сидели вместе в гостиной и не вышивали батистовые платки. Мы больше не музицировали дуэтом: Эмма на арфе, а я на фортепианно. Я больше не читала ей вслух по вечерам при уютном свете канделябров. Каждая из нас была занята личной перепиской. Только я при этом еще и перехватывала письма барона Розенкранца.

Я спускалась в вестибюль и, пока тетушка занималась утренним туалетом, брала на глазах онемевшего швейцара все письма, только что привезенные посыльными. Конверты с фамильной печатью Розенкранцев я тут же безжалостно бросала в камин.

Эдгар Штолле меня не подвел. Он сумел-таки найти повод, чтобы появиться в особняке Штралей.

Конечно, в блестящий салон баронессы Штраль мелкому дворянчику, к тому же еще и неуклюжему провинциалу, было не прорваться ни под каким предлогом. Но умница Эдгар и не строил безнадежных планов. Он осмотрительно выбрал для себя роль посланника барона Розенкранца (не знаю, как ему это удалось, но он сумел!) и приносил по утрам в особняк моей тетки вместе с извинениями огромные корзины белых роз, а бывало и радостные вести о том, что барон вот-вот освободится от важных государственных дел и обрадует нас своим визитом.

Тетка с удивительным снисхождением сносила экстравагантные выходки барона и продолжала терпеливо ждать появления будущего жениха своей племянницы.

Мне приходилось бороться с робостью Эдгара с помощью переписки. Мои письма молодому норвежцу за умеренную плату передавала бывалая горничная. Возвращалась плутовка, весьма довольная собой, с посланиями от молодого воздыхателя, спрятанными за корсажем выходного платья.

Мне нравились его письма. В них он был более смел, делал комплименты и намекал на пылкие чувства. В ответ я писала, что ненавижу столичную жизнь и мечтаю о тихой гавани на родине, в Норвегии.

Все это очень было мило, но я боялась, что нашей невинной переписке скоро придет конец. Еще неделя — и тетка непременно разберется, почему барон Розенкранц, которому я якобы очень понравилась на балу, так долго не дает о себе знать. Я составила очень дерзкий план, чтобы побудить Эдгара Штолле поторопиться с предложением руки и сердца, а баронессу вынудить с этим согласиться.

Проводя много времени в библиотеке, я смогла разгадать секрет открывающегося стеллажа. Под невинным предлогом я пригласила Эдгара в особняк баронессы Штраль и сделала так, чтобы прислуга непременно заподозрила нас в тайных встречах наедине. Угроза невинности будущей невесты барона Розенкранца лишила мою тетку самообладания. Конечно, она бросилась в библиотеку, чтобы предотвратить предосудительное свидание. Правда, забыв при этом избавиться от свидетелей.

На мне был кружевной пеньюар, который я легко смогла сбросить в нужный момент. Эдгар потерял голову, увидев властительницу своих дум в неглиже. Он с жаром набросился на меня, сжал в своих медвежьих объятьях, но лишить невинности попросту не успел. В библиотеку как фурия ворвалась баронесса Штраль.

— О, великодушная Фемида! О, моя обожаемая и драгоценная тетушка, простите юношескую пылкость и безрассудность. Простите первые порывы неопытного сердца. – Я заломила руки в отчаянной мольбе не хуже трагической французской актрисы Катрин Дюшенуа и бросилась перед теткой на колени.

— Господин Штолле – образец порядочного и честного человека, истинного дворянина, — убеждала я тетку. — Он готов немедленно жениться на мне.

Растерявшийся было Эдгар поспешил это подтвердить.

— Кто пустил вора в дом? – грозно возвысила голос баронесса.

«Поздно метать громы и молнии, любезная тетушка». Лакеи разбежались. Их миссия закончилась. Огласка скандалу, произошедшему в библиотеке баронессы Штраль, была обеспечена.

— Как ты могла… Нет, как ты могла поступить так неосмотрительно?! Позволить молодому повесе вести себя так развязно! Разве я не воспитывала тебя в скромности и твердом понимании целомудрия?

Эмма металась по будуару из угла в угол, в горячке неприятно хрустя суставами пальцев.

— Он был так настойчив. Разве я могла знать, к чему это приведет? Наверное, у меня теперь будет ребенок.

После такого признания Эмма громко застонала и схватилась за голову.

— О, несчастная! Ты могла бы стать женой знатного вельможи и блистать на балах в Вене и Париже. Ты могла бы жить в самом великолепном поместье в Дании и вдыхать аромат сотен роз в саду Розенкранцев. А теперь ты будешь прозябать в нищей и глухой провинции с мужем бюргером.

Я для правдоподобия жалобно захныкала. Тетка перестала метаться и попыталась меня утешить. Впервые за долгие месяцы мы обнялись как любящие друг друга родственницы.

После скоропалительной свадьбы (о ней даже не сообщалось в газете) Эмма вручила мне палисандровый ларец, инкрустированный серебром.

— Кристина, в этом ларце хранятся фамильные драгоценности твоей бабушки. Я увезла их из Норвегии с одной лишь целью – сберечь для тебя. Теперь они твои. Будь счастлива, моя дорогая, если сможешь.

Не знаю, все ли украшения были на месте. Даже если и не все – неважно! Эмма потратила достаточно много сил и средств, чтобы воспитать дочь дикарки как благородную светскую барышню. Думаю, мне следовало проявить к ней великодушие и не придираться по мелочам. Ведь мой план удался – я стала свободна и ехала на родину с мужем, которого выбрала сама.

Садясь в теткину карету, отправляющуюся в морской порт Копенгагена, я бросила прощальный взгляд на изысканный особняк баронов Штраль: вряд ли я когда-нибудь еще раз увижу его.

Фру Эдгар Штолле

Фру Эдгар Штолле… Звучит не очень громко и совсем не аристократично. Зато просто и основательно — Кристина Доротея Штолле, жена торговца вяленой треской.

Эмма обвела меня вокруг пальца. Так и следует поступать с малолетними дурочками, которые возомнили себя бог знает кем.

До моего совершеннолетия (а оно настанет раньше лишь в том случае, если в ближайшие два года у меня родится сын) тетушка Эмма оставалась единственным законным опекуном над всем имуществом графов Вендель-Эксберг. «Отпрыск новых дворян», как презрительно называла моего супруга баронесса, получил в качестве приданого лишь небольшой торговый парусник. И ни пяди графской земли.

Я окончательно осознала, что жизнь моя круто изменилась, лишь ступив на палубу небольшого судна и увидев, как теткин кучер на прощание машет мне с причала шляпой. Я не помнила его имени, но он вдруг в одночасье стал для меня очень близким человеком, единственным из моего окончившегося детства, кто так тепло желал мне счастливого пути. В ответ я помахала платком и даже смахнула с ресниц несколько слезинок.

Мужчина, которого я должна была теперь почитать как супруга, возложил ладонь поверх моей кисти и с силой нажал на нее. Свадебный марципановый пирог аппетитно хрустнул под ножом в моей руке. В тесной кают-компании, украшенной бумажными фонариками и свечами, одобрительно и басисто загудели голоса просоленных насквозь морскими ветрами закоренелых бродяг. Дружно поднялись кружки с элем и луженые глотки в очередной раз прокричали здравицу в честь жениха и невесты. С каждым разом здравицы раздавались все громче, а из высоких керамических кружек сильнее выплескивалась пена, которая летела прямо на свадебные наряды новобрачных. Капитан парусника отер пену со рта обшлагом рукава и заплетающемся языком объявил:

— Парни, а не пора ли нам обстричь чулки жениха?

Угроза была веселая, шутливая. Тем не менее, Эдгар занервничал и попытался отговорить гостей от принятого на датских свадьбах ритуала. Под громкое улюлюканье с жениха стащили башмаки и потребовали, чтобы он отрезал мыски чулок рыбацким ножом. Иначе моряки, в основном датчане, грозились выбросить башмаки за борт.

— Вот, любезная фру Штолле! Теперь вашему муженьку некуда будет прятать от вас серебряные монетки. — Пожелтевший от времени паричок на голове капитана съехал набок. Круглые щеки и нос с синими прожилками покраснели, отчего лицо морского волка стало похоже на переспевший помидор.

Эдгар понуро кивнул в ответ. Мне показалось, что ему ужасно жаль испорченной пары белых чулок.

Моряки-норвежцы поднесли мне круг домашнего сыра на деревянном блюде и вежливо попросили нарезать его для команды. Я ждала очередного подвоха. И тот случился, правда, не по вине норвежцев. Пока я старательно разрезала сыр на ровные кусочки, капитан изловчился и отрезал кусочек от моей свадебной вуали.

— Это для моей младшей дочери, — объяснил он с добродушной пьяной улыбкой. — Чтобы ей так же повезло с мужем, как и вам, фру Штолле.

Могла ли я сердиться на него после такого признания!

Не захватывающее плавание в южные страны, а обычная поездка на паруснике из Копенгагена в Тронхейм стала моим свадебным путешествием. И другого в моей жизни больше не будет. В этом даже тетка Эмма не виновата.

Нам с Эдгаром уже за завтраком было не о чем говорить. Обменявшись вежливыми поклонами и вопросами о самочувствии, мы замолкали, погружаясь каждый в свои личные переживания. Правда, у Эдгара имелась возможность меньше скучать – он был занят парусником. С утра и до позднего вечера он с восторгом изучал подозрительно скрипящую деревянную посудину.

Вот уже неделю я пыталась смириться с тем, что обязана это терпеть. Что уж говорить о необходимости делить постель с другим человеком? Спать вдвоем на узкой кровати в тесной каюте оказалось ужасно неудобно. Что еще хуже, я теперь обязана была отвечать на притязания мужа к собственному телу. Раньше оно целиком и по частям принадлежало мне одной. А теперь оно во власти ненасытного существа.

Подглядывая за Адольфом и Эммой, я воображала себе неземное блаженство, которое любовники получают в объятиях друг друга. Мне чудилось, что их обнаженные тела притягивает и объединяет жажда упоительного наслаждения. Какой жестокий обман!

Неужели все, что связано с баронессой Штраль, обман и фальшь?

После венчания мы сразу же отправились в порт. И наша первая брачная ночь случилась на паруснике.

Вскоре выяснилось, что молодожен никогда прежде не имел дела с такой важной частью дамского туалета, как корсет – туго затянутые на спине шнурки его сильно озадачили. И первая брачная ночь едва не сорвалась.

— Позовите мою горничную, — предложила я.

— Нет, я сам. – И Эдгар Штолле с угрюмым норвежским упорством принялся подцеплять и вытягивать тугую шнуровку корсета из петель ногтями и зубами. Справившись в конце концов с трудным делом, он отер лоб снятым с шеи кружевным жабо и предупредил:

— Я должен переодеться. — Бедняга весь взмок.

Он оставил меня полуголой около разобранной постели, а сам скрылся за ширмой.

Спустя некоторое время муж предстал передо мной в ночной рубашке до пят. Даже кисти его рук скрывались под манжетами рукавов, а ворот был наглухо затянут тесемками. Этой привычке он не изменил впоследствии ни разу. Добавился только ночной колпак на голову.

Мы стояли по разные стороны узкой постели, над которой не висели ни березовые ветки, ни кустик цветущей омелы, и с недоумением разглядывали друг друга. Наконец Эдгар неуверенно предложил:

— Может, мы ляжем в постель? А то ноги совсем замерзли. У вас, думаю, тоже. Я не люблю, когда у женщин в постели ноги холодные, как ледышки.

Он задул свечу и быстро юркнул под похожую на пышный сугроб перину. Я сделала то же самое и замерла в ожидании. Вернее, мое сердце замерло в ожидании окончательной и бесповоротной разгадки тайны моей девственности. Прикоснись тогда Эдгар ко мне нежно, поцелуй жарко хоть раз, возможно, мое плотское желание проснулось бы. Но Эдгар не собирался тратить время на такие пустяки. Он выпростал руки из-под перины, скрестил их поверх нее и произнес тоном пастора, читающего в церкви воскресную проповедь:

— Душа моя, Господь велит жене прилепиться к мужу. Духовный союз между супругами должен дополниться…э-э-э телесным соитием. Иначе брак посчитают незаконным. Вы готовы, милая женушка, достойно скрепить наш союз?

Я подтянула нижнюю сорочку к груди и беспрекословно отдала супругу свою девственность, испытав при этом глубокое разочарование. Позже оно сменилось скукой. Свое телесное влечение ко мне Эдгар удовлетворял часто и однообразно. Затем, откинувшись на спину, он крепко засыпал. В темноте наедине с собой я могла больше не следить за выражением лица. И на нем в такие минуты вольно отражалось горькое недоумение. «Неужели мне придется сносить эти малоприятные соития всю оставшуюся жизнь?!» — мысленно восклицала я.

Удивительно, но именно Эдгар первым попытался разобраться в наших отношениях. В начале второй недели нашей совместной жизни Эдгар с горечью признал:

— Вы не любите меня. Не возражайте! Я знаю это, потому что сам безумно люблю вас. Я испытываю безмерную радость от того, что вы каждую ночь принадлежите мне. Однако тут же впадаю в глубокое отчаяние, видя, как вы скучаете в моем обществе или грустите в одиночку.

— Чему же вы удивляетесь, сударь? Вы целый день заняты парусником. А обо мне вы вспоминаете только к вечеру. Словно о не съеденном ужине.

— Напротив, я думаю о вас ежеминутно, дорогая. Я каждое утро благодарю Бога за данное мне блаженство быть вашим супругом. Построить новую жизнь вместе с вами — для меня истинное счастье. А для вас? Я не понимаю… Почему вы выбрали в мужья именно меня? Этот проклятый вопрос лишает меня покоя и душевного равновесия. Я не богат и не знатен. Меня нельзя назвать героем… Скажите же, почему вы выбрали секретаря губернатора, а не благородного кавалера со шпагой на боку?

Сказать ему правду? Сказать ему, что мой выбор пал на него лишь потому, что выбирать собственно было не из кого и, главное, некогда?

— Вы же дворянин, — уклончиво ответила я и слегка укорила норвежца: — Неужели вы забыли, что я дала в церкви слово быть вашей верной заботливой женой. Что же вам еще?

Эдгар в ответ с силой сжал мою руку и с пафосом пообещал:

— Я сделаю все возможное, чтобы вы смогли уважать меня. Я не пожалею сил, дорогая женушка. Я не смог отблагодарить вас достойным подарком после нашей первой ночи. И это лежит тяжким гнетом на моем любящем сердце. Но я буду упорно трудиться каждый день, чтобы заработать на золотые серьги с изумрудами и подарить их вам.

«Как трогательно» – подумала я и тут же забыла о его обещании.

«Вонючая окраина» – это, оказывается, не фигура речи. Тетка на этот раз говорила чистую правду.

Парусник приближался к гавани Тронхейма. На верхней палубе под зычные окрики боцмана забегали матросы. Они, как мартышки, быстро и ловко карабкались по вантам и потом дружно подтягивали паруса к реям.

Мимо проплывал пологий берег, плотно заставленный деревянными рамами, на которых сушились освежеванные рыбьи тушки. Порыв ветра донес до моих ноздрей тяжелый запах прогорклого рыбьего жира. С десятков галер, пришвартованных к пирсу, добавился резкий запах свежевыловленной трески. Мне показалось, что царящий вокруг тошнотворный дух перекрывает доступ свежему воздуху. Я приложила к лицу батистовый платок и, не удержавшись, воскликнула:

— О, Боже! Какая чудовищная вонь!

Эдгар, напротив, жадно втягивал запахи, доносящиеся с берега. Он не мог устоять на месте от радостного возбуждения и кидался то на нос, то на корму судна. При виде бесконечных верениц деревянных сушилок с треской, он раскатисто присвистнул. Потом сорвал с головы шляпу и громко поприветствовал моряков, сгружающих на пристани богатый улов.

— Это не вонь, душа моя — объяснил мне, избалованной столичной штучке, норвежский муж. — Это запах денег. И надежда на безбедную сытую жизнь жителей Тронхейма, в том числе и нас с вами.

Меня приятно удивили широкие прямые улицы и просторные площади Тронхейма, напоминающие виды вечного города Рима. От берега фьорда они стремились к невысоким холмам на горизонте. Одна из улиц, застроенная нарядными особнячками, щеголяющими не только дорогой побелкой фасадов, но и декоративными излишествами, выводила к огромному готическому собору. Он был поистине грандиозен. Тень от его высокого шпиля накрывала половину города. Пожалуй, этот собор превосходил высотой все другие, которые мне довелось увидеть во время путешествия по Европе. И это открытие вызвало во мне неожиданное чувство гордости.

Еще один поворот и наш экипаж остановился у каменной ограды и деревянных ворот усадьбы. Когда ворота со скрипом раскрылись, мне бросилась в глаза кирпичная труба, торчащая позади очень скромного двухэтажного дома, деревянные стены которого, наверное, не подкрашивали целое столетие. Какое удручающее зрелище на фоне соседних ухоженных домов! Даже прелестный сад вокруг дома не сгладил первого дурного впечатления о нем. Оказывается, это и была городская усадьба графов Вендель-Эксбергов.

Сундуки занесли в пустой мрачный вестибюль, и я села прямо на них, обреченно уронив руки на колени. Будущая беззаботная жизнь без навязчивого тетушкиного присмотра наверняка померещилась мне в минуту умственного затмения. Мечта быстро померкла и превратилась в серую домашнюю пыль, которой было покрыто все кругом – пол, комоды, столы стулья, пожелтевшие от времени мебельные чехлы. Еще ужаснее оказалась бабка, перебирающая пальцами с искривленными суставами связку ключей. Настоящая развалина с обвисшей, словно у ощипанного гуся, кожей на тощей шее. И с этой уродливой трольчихой мне придется каждый день обсуждать хозяйственные заботы.

Ключница, открывая нам двери господского дома, прошамкала что-то невнятное. Лишь через некоторое время я поняла, что она говорит по-норвежски. В доме баронессы Штраль я почти забыла родной язык.

Холодный свет едва пробивался в дом через грязные разводы на оконных стеклах. Вот так и моя жизнь вскоре станет тусклой и беспросветной, поняла я. Я буду медленно покрываться пылью, как и этот ветхий сарай, громко называемый фамильным особняком. Не исключено, что это мрачное место станет моей ранней могилой.

Не успела я себя похоронить, как входная дверь широко распахнулась, и на пороге возник невысокий плотный человек в стоптанных башмаках.

— Ах, как я рад! Как я ужасно рад! – лицо его светилось неиссякаемой бодростью и жизнелюбием. Он сунул безликую серую треуголку под мышку и расплылся в широкой улыбке. – У нас тут в провинции все запросто, любезная фру Штолле. Гости приходят сами. Сами и представляются. Вы уж простите нам захолустную неуклюжесть!

— Людвиг Надль, бургомистр этого чудесного города, к вашим услугам, — неожиданный визитер поклонился на удивление грациозно.

Я встала с сундука и в ответ на такой невероятно вежливый поклон уныло изобразила книксен. Конечно, тот получился нелюбезным из-за гадкого настроения. Но господина Надля, как видно, мало что смущало при исполнении служебных обязанностей. Он радостно улыбался и напоминал мне довольного кота, объевшегося куриными потрохами.

— Очень приятно, господин Надль, — пролепетала я, едва не пустив перед бургомистром горькую слезу. – Простите, но мой супруг не может засвидетельствовать вам свое почтение. Он покинул наш дом несколько минут назад, ничего не объяснив.

— О, не волнуйтесь, сударыня! Ваш супруг успел известить меня о том, что его драгоценная женушка нуждается в помощи. А потом умчался в порт – хлопотать о шхуне. Или точнее: показывать зевакам со всего города, какой у него замечательный двухмачтовый парусник с косыми парусами. Сегодня в Тронхейме настоящий праздник. Все жители в восторге от вашего прибытия. Ведь на вашей шхуне открылась бойкая торговля столичными товарами. Каждый житель и жительница Тронхейма сможет если не купить модный кафтан или на худой конец атласных лент, то по крайней мере поглазеть на то, что нынче носят в столице.

— А почему же вы, господин бургомистр, не поехали в порт?

Людвиг Надль с беспечностью, доступной только сильным и влиятельным людям, обронил:

— Успеется…

Однако его живости могли позавидовать все молодые клерки в городе. Он несся по дому, распахивая на ходу двери, при этом успевая рассуждать на бегу:

— Двух горничных и двух лакеев для уборки явно маловато. Я пришлю им в помощь еще пару работниц. На кухне кухарка сама разберется, что к чему. С дровами и водой помогут лакеи… Что ж, любезная фру Штолле, пора принимать бразды правления домом и штат ваших слуг.

Как по команде передо мной выросла шеренга людей, одетых в вышитые шерстяные жилетки, опрятные панталоны и норвежские юбки.

— Если кто-то вам вдруг покажется недостаточно любезным, многоуважаемая фру Штолле, или проявит себя недостаточно расторопным и аккуратным, только дайте знать – я немедленно пришлю замену. С чего прикажете начать уборку, ваша честь?

— Со спальни…— не задумываясь, обронила я и тут же густо покраснела.

Бургомистр развернулся на стертых каблуках в сторону внутренних покоев, звонко хлопнул в ладоши. После того, как ватага молодых людей с ведрами и швабрами ринулась туда, облегченно произнес:

— Что ж, слуги при деле, и нам с вами можно теперь прогуляться, любезная хозяюшка.

Господин Надль исподволь разглядывал меня во время прогулки по городу и делал про себя явно похвальные выводы.

— Не понимаю, как барон Розенкранц мог упустить такое сокровище. Истинное сокровище!

— Раз упустил, значит, так ему и надо! — позлорадствовала я.

— А вы задира, дитя мое. Позвольте мне вас так называть. Моя дочь годится вам в подружки. Недавно мы с женой осиротели – отдали единственную дочь замуж.

— Удачно?

— Весьма. За нотариуса из Бергена.

— Поздравляю от всего сердца, господин Надль.

Бургомистр буравил меня подернутыми голубым ледком умными глазами, пытаясь что-то разгадать.

— А вы знакомы с бароном Розенкранцем, любезная фру Штолле?

— Лишь по рассказам моей тетушки.

— Ах, вот оно что!

Мы неторопливо прохаживались по песчаным дорожкам вдоль шпалер, увитых пышно цветущими чайными розами, и то и дело возвращались к главному входу пустующей резиденции архиепископа.

— У нас здесь сплошная скука. Ни театров, ни оперы, ни блестящих приемов. Столичной даме негде показываться в модных туалетах. Даже в Нидаросский собор не заглянешь – выгорел изнутри во время последнего пожара. Одни голые стены остались.

— Ничего, господин Надль. Собор мы обязательно восстановим. Театр и оперу откроем и заживем как в столице. А еще я обязательно построю на месте старого новый большой дом. Такой, что не стыдно будет пригласить в гости королевскую семью.

Бургомистр от такой самонадеянности невольно поперхнулся. Круглое лицо его слегка порозовело, а в бесцветных глазах на миг вспыхнули ярко-голубые искорки.

— Узнаю характер Вендель-Эксбергов, — признался он, откашлявшись, и невесело добавил: — Размеренной, спокойной жизни в Тронхейме, как видно, пришел конец.

Улицы города опустели. Лавки закрылись. Кумушки освободили места у городских колодцев. Даже неугомонные дети бочкарей больше не гоняли по улицам обручи от старых рассохшихся бочек и не перекрикивали чаек. На причале Тронхейма лениво покачивался на волнах парусник, который приковывал восхищенные взгляды городских обывателей, сбежавшихся на пристань со всех концов города. На правом борту парусника отсвечивало позолотой название — «Эбба».

— Да, это тебе не мелкая галерка, — с откровенной завистью признал рыбак по имени Фруде. – На таком паруснике поместится сотня, а то и больше бочек с треской. Скоро Эдгар Штолле станет богачом.

— А у моих сестер появится работа – будут, как и раньше, мыть треску, которую доставит в Тронхейм эта славная шхуна. Мои сестры не боятся ледяной воды. Могут даже зимой стоять в ней по колено. Заживем скоро! — вторил рыбаку худой паренек в куртке с дырявым карманом.

Удивительно, как с помощью метлы и тряпок можно за короткое время превратить жалкую развалину в симпатичное жилище. Правда, в постаревшем доме громко скрипели половицы. Двери на давно не смазываемых петлях долго и протяжно стонали, а крыша во время дождя протекала.

Эдгар в вязаной жилетке с рисунком в виде оленей и смешной шапочке с помпоном с самого утра носился по дому с плотницким инструментом в руках. За ним едва поспевали лакеи с масляными лейками. Эдгар раздавал им энергичные команды и сам поднимал тяжелое полотнище двери с помощью кочерги. Он время от времени ругался на не слишком проворных помощников, которые не успевали вовремя капнуть на обнажившиеся петли, а еще подгонял тех, кто вставлял в окна новые рамы. Весь дом наполнился стуком молотков и визгом пил.

Я заглянула в дверной проем и увидела Эдгара в рубашке с распахнутым воротом. «Крепкая и стройная, как ливанский кедр», — вспомнила я строку из Песни песней, глядя на обнажившуюся шею мужа. Интересно, а сам он осознает свою красоту? Я хотела спросить его об этом. Но он был так озабочен сменой половиц, что я не стала его отвлекать.

Хотя я твердо решила, что построю новый дом на месте старого, но это дело будущее, а сидеть сложа руки, когда в доме все гремит, стучит и бойко обновляется, как-то неловко. Я попросила у ключницы садовые ножницы и отправилась подрезать разросшиеся кусты роз. Тетка меня осудила бы, но я читала в одном английском романе, что занятия в саду вполне пристойны и даже полезны в том числе и для дам.

Я так увлеклась обрезкой роз, что не заметила, как муж остановился рядом, держа коробку гвоздей в руках, и одобрительно посмотрел на результаты моих усилий. Я глянула ему вслед — высокий, статный, рукастый. Мой случайный выбор жениха оказался не так уж и плох.

В спальне я осмелела и потянулась к вороту ночной рубашки мужа, дернула за тесемку, и голая шея оказалась совсем рядом с моими губами. Я вложила в поцелуй весь тот жар, который вспыхнул во мне еще днем. В ответ Эдгар резко отстранился и возмущенно воскликнул:

— Что вы делаете?!

— Я…Я… целую вас…— испуганно объяснила я.

— Зачем вы распаляете меня? Я и так слишком сильно желаю вас. Так сильно, что это пугает меня. Это неправильно. Это блуд… Вы превращаете меня в сластолюбца, одержимого бесом сладострастия, вместо того, чтобы помочь побороть его.

Эдгар соскочил с кровати так, будто ему в бок впился клоп. Эту ночь он провел в соседней комнате.

Что же такого дурного я сделала? Я долго мучила себя упреками и заснула лишь перед самым рассветом. Утром я как всегда попросила накрыть завтрак в гостиной, которая временно служила для нас столовой. Гостей мы пока не принимали.

Эдгар утром обычно съедал на бегу кусок хлеба с селедкой и уносился в порт. Но сегодня он, прежде чем уйти из дома, заглянул в гостиную и сел за стол напротив меня.

— Доброе утро! – с подчеркнутой любезностью поздоровался со мной муж и тут же уставился в тарелку с кашей.

— Доброе утро! — как ни в чем не бывало, ответила я.

— Начнем с совместной молитвы? — он будто испрашивал у меня высочайшего позволения. Потом стал горячо молиться и приступил к завтраку, старательно избегая моего взгляда.

Я помнила наставления гувернантки о том, как должна вести себя образцовая супруга: с покорностью принимать дурное настроение мужа и ни в коем случае не попрекать его, дабы он почувствовал ласковую заботу и смягчился.

— Вы сердитесь на меня? — тихим виноватым голосом спросил Эдгар и наконец оторвал от столешницы полные раскаяния глаза.

— Нисколько.

— Я был груб с вами. Простите!

— Уже простила. — Я попыталась изобразить на лице радушную улыбку и без всякого аппетита проглотила ложку пресной овсяной каши.

— Этой ночью я так и не смог заснуть. У меня появилось время подумать о нас с вами.

Я из вежливости отложила ложку и приготовилась терпеливо внимать своему супругу.

— Наше супружество есть дар Божий. Ваш выбор, дорогая, определен волей Господа. Божественное Провидение руководило вами при встрече и знакомстве со мной. Вы подчинились воле Господа и, несмотря на возражения родственников, соединили свою жизнь с моей жалкой жизнью. Я восхищаюсь вами. Я…я… боготворю вас. Вы для меня идеал христианской добродетели. Вслед за вами я буду идти по пути Провидения и не меньше, чем вы, служить своему призванию – быть для вас заботливым супругом.

«Вот, наконец, я услышала от него желанные слова – служить призванию супруга».

— Чем я могу загладить свою вину? Ведь я посмел не доверять вам.

Как ловко он увильнул от извинений за неуклюжий поступок в супружеской постели. Остается только подыграть ему.

— Я ваша жена…ваша покорная слуга, Эдгар. Я не смею ни в чем укорять вас…

— Вы ангел во плоти, КрИстин! – Эдгар впервые назвал меня по имени. Причем, по-норвежски, как это делала моя нянька в Нордхольме. Я, как все неопытные молодые жены, приняла за чистую монету его покорность и решила, что теперь могу себе позволить маленькую дерзость – удовлетворить разыгравшееся еще в первый день плавания любопытство.

— Эдгар, признайтесь же наконец, чьим именем вы назвали шхуну? Кто эта Эбба? — игриво поинтересовалась я.

Вопрос моему мужу не понравился. Но отступать было некуда. Эдгар получил прощение не для того, чтобы снова ссориться с женой.

— Умоляю вас! Будьте милосердны! Не требуйте от меня всех признаний сразу, — воскликнул он с каким-то странным надрывом. — Обещаю, что объясню вам значение этого имени… Позже.

Я надула губы, прямо как в детстве. На тетку это действовало безотказно, хотя она каждый раз уверяла, что капризы – неподобающее поведение для знатной особы.

Эдгар быстро сдался.

— Просите о чем угодно, дорогая. Лишь имя нашей шхуны пока не поминайте, умоляю вас.

— Хорошо, не буду... У меня есть к вам совсем малюсенькая просьба: возьмите меня с собой в поездку к Лофотенским островам.

У Эдгара взлетели вверх белесые брови.

— Зачем это вам?

— Нам нужны деньги на постройку нового красивого дома.

— Разве старый так уж плох? Если поменять часть досок на крыше…— попытался возразить Эдгар.

— Нет, нет и еще раз нет! У нас должен быть самый большой и красивый дом в Норвегии. И, возможно, во всей Северной Европе. Как вы не понимаете!

Больше я не дала Эдгару вставить ни слова:

— Моя тетушка не даст нам денег. Однако вы, любезный супруг, можете легко их заработать, если отправитесь на север и откроете старые фактории. В них есть амбары и подвалы со льдом, в которых можно хранить треску.

Услышав про треску, Эдгар оживился и скоро смекнул, куда я клоню:

— Я понял: можно купить большую часть улова и продавать ее партиями чуть ли не до следующей путины.

— Я так рада, что между нами установилось понимание, дорогой супруг. Вы ухватываете суть с первого слова.

Через несколько дней мы вместе отправились на Лофотенские острова.

Морской путь до Лофотенских островов был неблизким, и я воспользовалась плаванием, чтобы рассказать мужу о своем знаменитом предке.

Мой дед — Ульрих Николас Вендель-Эксберг воспитывался при датском дворе вместе с будущим королем Фредериком V. Приятели подросли и начали вместе кутить, устраивать шумные скандалы с кровопролитными драками. Напиваясь, они без оглядки бросались в легкомысленные авантюры с кокотками, словом, доставляли много головной боли и королю, и королеве. Безграничному буйству был вскоре положен конец. Венценосные родители приняли решение о немедленной женитьбе кавалера Ульриха на барышне из хорошей семьи и отправили его вместе с женой на родину в Тронхейм. В знак благодарности за проведенное с кронпринцем время Вендель-Эксберг-младший получил истинно королевский подарок – звание командующего сухопутными войсками Центральной Норвегии. А в придачу — безраздельное право на приобретение в собственность богатых корабельным лесом сосновых рощ, растущих вдоль тронхеймского фьорда. И — высочайшее разрешение на открытие в Тронхейме торгового дома. Ульрих прослужил командующим недолго, поскольку в мирные времена это было делом скучным, и вышел в отставку. Зато он весьма успешно воспользовался другой частью королевского дара – открытием торгового дома. Прикупив к подаренным датским королем землям львиную долю богатых лесом побережий вдоль фьорда, он на этом не остановился и обратил свой взор на север – туда, где нерестилось истинное норвежское сокровище — треска. С тем же неутомимым пылом, который прежде тратился на драки и погромы в трактирах, Ульрих Вендель-Эгсберг, получив по наследству титул, стал захватывать лучшие прибрежные участки на Лофотенских островах и основывал на них фактории. По-военному напористо он вклинивался в местную торговлю треской, скупая солидную часть улова и дерзко тесня конкурентов из Бергена и Кристианборга. Что касается жителей Кристианборга, то граф начал настойчиво интриговать против них. Пользуясь юношеской дружбой с кронпринцем Фредериком, он яростно противостоял получению Кристианборгом статуса города. Дабы ушлые соседи не перехватывали у жителей Тронхейма английские торговые суда, их нужно было оставить в прежнем статусе рыбацкой деревни. Но козни графа Вендель-Эгсберга ни к чему не привели. Король рассудил по справедливости и пожаловал кристианборгцам городскую грамоту. Граф Ульрих обиделся, но не подал виду. Вместе с соседями он устроил пир горой. На седьмой день богатого снедью и выпивкой пиршества он подсунул королю проект герба нового города, и его величество, не глядя, его утвердил. На гербе нового города красовался водопад, от которого в разные стороны расползались извивающиеся змеи. Так граф Ульрих отомстил соседям за несговорчивость и жадность.

После скандала с гербом Ульрих Вендель-Эгсберг потерял интерес к соседям, а заодно и к треске, и забросил дела. Именно в этот год состоялся легендарный пикник, участие в котором помимо графа принял молодой король. Граф Ульрих предложил старому другу развлечься охотой на китов у берегов Гренландии. С пикника приятели вернулись через год…

Для чего я это все рассказала Эдгару? Чтобы он осознал: он стал частью самой богатой и влиятельной семьи в Тронхейме. Благодаря долгой дороге Эдгар узнавал не только подробности семейной истории Вендель-Эксбергов, но и полностью осознал свое внезапное родство со столпами тронхеймского общества. Объяснять мужу необходимость постройки в Тронхейме приличного дворца, в котором и королевской семье незазорно будет переночевать, теперь стало намного легче.

Добравшись до островов, мой муж с каким-то шальным азартом взялся налаживать отношения с местными рыбацкими старшинами. Он вел себя, как карточный игрок, получивший на руки все козыри – уверенно выкладывал «старшие» карты, не боясь их потерять. В результате местные сдавались, били по рукам, соглашаясь на все его условия.

Из распахнувших двери факторий опять стали раздаваться зычные многообещающие призывы скупщиков пушнины. И с севера потянулись караваны саней, запряженных оленями и собаками.

Эти саамы явно приехали в факторию на побережье провинции Тромсё издалека, возможно, с самого побережья Ледовитого океана. Легкие нарты, запряженные собачьими восьмерками, были доверху нагружены мешками из тюленей кожи

Низкорослые саамские псы с глазами цвета талой воды удивляли местных торговцев своей невероятной выносливостью: они пробежали сотни миль и не выглядели изнуренными. Я подошла поближе к псам и с искренним восхищением взерошила их густые загривки.

— Ваш мать тоже любить наш собака. Она разговаривать с наш собака, и они ластиться к ней как дурной, — саам-возница покуривал короткую трубку и выпускал кольца дыма прямо через нос.

— Моя мать?! — от слов туземца у меня перехватило дыхание. — Вы встречали здесь мою мать?

Саам утвердительно промычал: «м-м-м».

— Как вы можете знать, что это была именно моя мать? Вы ведь видите меня в первый раз. – Я потеряла над собой контроль, фамильярно ухватила туземца за рукав и почти коснулась его огрубевшей от холода и тяжелого труда руки.

Туземец явно опешил от моего напора. Он осторожно высвободил рукав и посмотрел на него в полной растерянности. Потом перевел недоумевающий взгляд на меня.

— Знать, знать, – насупившись подтвердил возница. – Ты дочь вожак Карл, хозяин фактория… Очень своя мать похож лицом.

— Моя мать погибла, когда я была ребенком. Я совсем не помню ее, — попыталась объяснить я свой порыв.

Саам задумался и, наконец, признал, как нечто, безусловное:

— Свой мать нужно помнить всегда.

Я разочаровано вздохнула, но не оставила попытки узнать больше.

— Она, наверное, была похожа на саамку? Поэтому вы ее и запомнили?

— Нет, — уверенно ответил возница. — Она был похож на богатый барыня. С красивый лицо и темный волос… Как у тебя.

— Один человек сказал мне, что она была туземкой.

— Нет. Жена хозяин Карл не наш женщина. Точно тебе говорю! По-нашему ни слова не понимать. Зато сам говорить совсем чудно. Люди не понимать. А вот собаки – да! Чудно!

Что ж, большего я, наверное, не добьюсь от пожилого саама. И я отвернулась. Однако саам решил воспользоваться ситуацией с пользой для себя.

— Хозяйка! Твой мужчина не давать нам ружье. Саам очень нужно ружье. Гляди, какой кость есть. Морж. Много такой зверь там, на берег ледяной море. Если твой мужчина хочет, привезем, сколько просит. За ружье. – Возница в подтверждение серьезности своего обещания смачно сплюнул под ноги коричневой слюной. Его обожженное ледяным ветром морщинистое лицо стало улыбчивым и почти ласковым.

— Хорошо. Я поговорю с мужем.

Эдгар сердито отсчитал меня:

— Вести торг, тем более с дикарями – дело мужское. Не такие они простодушные, как кажутся. На самом деле они хитрят. Ружье стоит дорого. А саамы хотят получить его почти даром.

Я настаивала на своем. Эдгар рассвирепел:

— Вот барынька и показала себя… Вот барский норов и вылез наружу. Полюбуйтесь, господа охотники и торговцы! — процедил мой муж сквозь зубы. Но злость быстро остыла и вскоре Эдгар распустил сурово сведенные брови.

— Что ж! Добродетельная жена должна разделять призвание мужа и быть ему хорошим помощником в делах. Посмотрим, фру Штолле, хороший ли товар у вашего дикаря, — буркнул он

После разговора с туземцем я больше не могла, как раньше, бездумно подстригать розовые кусты и дожидаться супруга к ужину. Мысли о родной матери буквально преследовали меня. Прежде я могла не вспоминать о ней месяцами, но теперь думала о матери днями напролет. Я не помнила ее лица. Но теперь я хотела непременно увидеть его. Это желание стало почти нестерпимым и буквально жгло меня изнутри. Нужно поехать в Нордхольм и пересмотреть все фамильные портреты в замке. Ее портрет непременно весит среди остальных. Как же иначе? Не мог же граф Карл отказаться от возможности запечатлеть свою супругу на полотне. А отличить мать от прабабушек — не такое уж сложное дело для дочери. Вряд ли молодая графиня донашивала наряды за свекровью. Ее туалеты должны соответствовать моде того времени. Если только она не была простолюдинкой и хоть чуточку разбиралась в нарядах благородных дам.

Кто же она на самом деле? Баронесса Штраль наверняка смогла бы мне это объяснить. Однако я намеревалась без ее помощи узнать правду, даже если та горькая. Ведь может оказаться, что своенравная графиня была попросту бессердечна и не любила единственную дочь. Пускай так! Почему же я ничего не помню о ней?

Чтобы получить ответы на вопросы, нужно их задать. Но кому? Старые слуги разъехались или уже умерли. К жителям ближайших деревень обращаться бессмысленно.Что они могут знать о жизни своих хозяев? Да и смеют ли они знать о ней хоть что-то? Единственное, что я обнаружила – это запись в церковной книге о венчании Карла Хенрика Вендель-Эксберга с девицей Хелле. Хелле… почти что Хель. От такого имени невольно пробегает мороз по коже. Ведь Хель – языческая богиня смерти. И фамилии не указанно. Значит, она все-таки была туземкой. Разве бывают фамилии у дикарок?

Со временем я перестала переживать из-за низкого происхождения матери. Никто в высшем обществе Тронхейма не косился на меня как на полукровку. А мой муж так ни разу и не спросил меня о родителях. Но моя судьба развернулась в другую сторону после неосторожно брошенной фразы Адольфа. А после разговора со старым туземцем ничто не могло утихомирить мою жажду. Вот только бы понять: жажду чего?

Поездка по фьорду оказалась недолгой и необременительной. Уже через несколько часов после выхода шлюпа из тронхеймского порта с правой стороны показался каменный остров, похожий на большой корабль, приставший к пологому берегу. На нем высился, заслоняя горизонт и невысокие сопки, старинный замок с двумя мощными башнями по бокам. Замок стоял, прикрывая от северных ветров тучные пашни и луга, и защищал жителей низины от непрошенных гостей.

— Вижу! Вон там на скалистом холме прямо посреди воды, — радостно воскликнул Эдгар и тут же мрачно добавил: — Неужели это тот самый замок?! Тот, что построил клятый архиепископ-папист…

Эдгар был прав. Нордхольм построил его святейшество архиепископ Нидаросский. Замок вместе с прилегающими землями достался моим предкам после изгнания католических попов и монахов. И военной крепостью он оставался недолго.

— А что это за высокая каменная труба торчит?

— Это сторожевая башня, дорогой, — пояснила я.

Я удивлялась произошедшей с родным замком перемене. Грозный страж, каким я представляла себе замок в детстве, оказался искалеченным солдатом-инвалидом. Сложенный из неотесанных камней, слишком суровый и грубый, он вызвал во мне чувство протеста. Мне хотелось крикнуть – нет! это совсем не тот замок, который я так любила.

На флагштоке, установленном на верхней площадке центральной башни, вдруг развернулось и затрепетало на ветру синее полотнище с изображением малой графской короны, венчающей голову черного волка. Это штандарт Вендель-Эксбергов приветствовал наше прибытие. Я улыбнулась сквозь слезы и помахала ему рукой.

На пристани собралась целая толпа. В честь нашего приезда местные жители установили арку, украшенную ветками березы и лентами. Как только мы ступили на пристань, раздались возгласы: «Хэй!».

Эдгар первые минуты оглядывался вокруг с настороженным любопытством. В конце концов, он вместе с управляющим, господином Сигюрдом, отправился осматривать внутренние постройки замка. Это были бывшие казармы и оружейные склады, превращенные либо в конюшню, либо в кладовые с провизией. Его очень заинтересовали служебные помещения замка. Все хозяйство он нашел в состоянии безупречного порядка. Моего супруга поразило, что обслуга замка оставалась при деле даже во время долгого отсутствия хозяев.

Я же, едва ступив на брусчатку внутреннего двора, тут же поспешила в господский дом. Называть его графским дворцом можно было лишь с большими оговорками. Трехэтажное прямоугольное здание давным-давно сложили из грубо отесаных камней, которые мой пра-прадед не погнушался вывезти из бывшего монастыря. На первом этаже располагалась кухня с подсобными помещениями, парадный вестибюль — на втором. В комнаты хозяев можно было попасть, поднявшись по внутренней лестнице на галерею.

Я взошла по скрипучим деревянным ступеням и направилась к кабинету графа Вендель-Эксберга. За столько лет тепло отцовской руки должно было бесследно выветриться. Но мне казалось, сохранилось что-то едва приметное, осевшее на поверхности стола, кресла с прямой жесткой спинкой, на книге, которая до сих пор лежала раскрытой на высокой трехногой подставке. Я глянула на массивную обложку из дубленой кожи и прочитала: «Леон Баттиста Альберти, «О достойном ведении домашнего хозяйства»».

— Пустое это времяпрепровождение – чтение книг, — Эдгар вошел в кабинет бесшумно как вор. – Аристократы слишком много времени тратят впустую. Как им только удается спасать свои души? Писать и читать книги, а еще хуже, малевать картинки на холсте — пустая трата времени, – продолжил мой муж назидательно. – Разве такое дело может сравниться с трудом моряка или рыбака?

— Хотите я вам некоторые мысли падре Альбертти вслух прочитаю?

— Он же монах и должен презирать тяжелый труд. Таким, как он, только молитвы читать в радость.

— Напротив, падре Леон призывает благородных юношей к трудолюбию. По его мнению — это единственное средство сохранить здоровье и избежать праздности. Разве это плохой совет?

Эдгар неопределенно пожал плечами.

— Все равно писать и читать книги, а еще хуже, малевать картинки на холсте — это не труд, а пустая трата времени. Вот я нашел удивительное устройство здесь, во дворце. Это наверняка хороший печник постарался: выложил печь, которая топится в подвале, а теплый воздух из не поднимается в верх, по желобам и согревает все покои. Здорово придумано!

— Придется вас расстроить, любезный супруг. Ведь печку с желобами лет шестьдесят назад приказал соорудить мой прадед. А воспользовался он находкой одного итальянского белоручки-изобретателя, прочитав о ней в книге.

Несмотря на тщательные и упорные поиски, я так и не нашла изображения матери ни в кабинете, ни среди фамильных портретов, развешанных вдоль деревянной галереи. Если бы не запись в церковной книге, я бы сильно пожалела о потраченном времени и вернулась обратно в Тронхейм, навсегда забыв про девицу Хелле.

По дороге назад из местной кирхи, где я провела все утро, листая записи о крестинах и венчаниях, я почувствовала внезапное головокружение. Наверное, мне не хватило воздуха и стало тяжело дышать из-за долгого подъема на пригорок. В детстве я не боялась днями напролет бродить по окрестностям, а у тетушки в Копенгагене, где благородным девицам полагается только ездить в каретах, как видно, отвыкла от долгой ходьбы.

Я упала в обморок на пригорке недалеко от старбюра.

— КрИстин! Вы можете идти? Обопритесь на мою руку.

Хорошо, что деревенская жительница заметила меня лежащей лицом вниз и позвала на помощь. Эдгар примчался на зов и принялся растирать мои похолодевшие пальцы в горячих ладонях. Он отвел меня в старбюр и помог лечь в кровать.

— Что с вами, моя душенька? — спрашивал он дрожащим от волнения голосом. Ответ дала бабка-повитуха, которую позвали служанки.

— У нас непременно родится сын, — пообещала я мужу, узнав о беременности. — И тогда вы получите право распоряжаться моим состоянием. Вы построите в Голландии большой парусник, станете ездить в Англию и продавать там горы отборной норвежской древесины.

— Конечно, — кивал Эдгар в ответ и, как больного ребенка, ласково гладил меня по голове.

— А чтобы древесину хорошо покупали, мы построим в Тронхейме недалеко от собора большой деревянный дворец, в который не стыдно будет пригласить королевскую семью.

Эдгар посчитал меня тогда наивной малолетней мечтательницей. Как, впрочем, и все остальные жители Тронхейма. А зря.

На следующее утро после торжественного приема в честь присвоения самому крупному в Тронхейме торговцу треской и древесиной, господину Эдгару Штолле, звания почетного гражданина я почувствовала сильную тошноту. Через несколько дней сомнений больше не было – я снова забеременела. Уже в третий раз. Карл и Элиза, наши старшие дети, узнают радостную новость первыми. А будущему отцу я пошлю в Берген письмо.

Сорок комнат нового особняка полностью обставить пока не удалось. Но мебель заказана и скоро прибудет из Англии.

Неужели пролетело пять лет с тех пор, как мы с Эдгаром обвенчались! Мне порой приходило в голову, что половина моей жизни уже прошла. Пять лет назад я сошла на берег в Тронхейме, похожая на неуклюжего, бестолкового утенка. А теперь я владелица самого большого в Северной Европе деревянного особняка, в котором неделю назад я принимала губернатора со свитой.

Новая экономка в форменном платье и ослепительно белом чепце доложила, что овощи положены в сухую кладовку, а рыба на ледник. Расторопная и сообразительная особа эта Эрна. Я ни разу не пожалела, что наняла ее. Молодая норвежка умело справлялась с большим господским домом и раздувшимся штатом прислуги. Она ни капельки не походила на экономку моей тетки Эммы. У той был вечно обиженный вид. Мне приходилось слышать, как тетка выговаривает ей за промахи, чаще всего за расточительную трату свечей. Моя экономка радовала глаз простым, миловидным и честным лицом, не бывающим хмурым и обиженным. И мне нравилось, что она намного моложе теткиной домоуправительницы.

Пришлось поехать за новой экономкой в Кристианию, потому что моя любимица — ключница Ханна умерла.

У Эрны за плечами уже имелся опыт работы в богатых домах, которые она содержала в безукоризненном порядке. В подтверждение своей особой выносливости она призналась, что катается на лыжах и несколько раз принимала участие в гонках наравне с мужчинами.

— Позвольте вам не поверить, милочка, — впервые за время беседы нахмурилась я. — Насколько я знаю, особы женского пола к лыжным гонкам не допускаются.

— Точно так, госпожа Кристина. Но я во время гонок надеваю мужскую одежду, – призналась Эрна и простодушно похвасталась: – Прошлой зимой я пришла в первой пятерке.

Кататься на лыжах я тоже любила, но не одобряла любых подлогов. Эрна смутилась и заверила меня, что больше не станет переодеваться мужчиной ради забавы.

— Кто может за вас поручиться, фрекен Эрна?

— Да вот хоть бы Берта Якобсен и ее хозяева. Мы с ней несколько лет служили в одном доме на улице Кургатенн.

Я крепко прижала руку к сердцу, боясь, что оно вдруг выпрыгнет из груди.

В Кристиании наверняка живет сотня женщин по имени Берта Якобсен. Но с первого мгновения мне стало ясно, что это именно она – моя няня Берта.

Постаревшая Берта долго не могла прийти в себя от моего неожиданного появления.

— Какой вы стали, госпожа Кристина! Настоящая дама...

— Берта, я так рада, что нашла тебя.

Берта не поглупела с возрастом, поэтому спросила:

— Вам, видно, что-то надо от старой няньки, ваша милость? Ведь не ради меня вы приехали издалека.

— Берта, я очень рада тебя видеть. Никого из слуг не осталось… Из тех, кто служил двадцать лет назад в Норхольме. Ты единственная. И у меня к тебе важное дело, — честно призналась я. — Я хочу, чтобы ты рассказала мне все, что помнишь о моей матери.

Прислуга мгновенно изменилась в лице. Приветливое выражение сменилось хмурой миной.

— Пожалуйста! Милая Берта! Это так важно для меня,— я вложила в свою просьбу всю скопившуюся за долгие годы сиротства тоску.

Но она ничуть не растрогалась.

— Да ведь я мало что помню, ваша милость. Я года два только и послужила у вас в замке, — хмурость на одутловатом лице сменилась хитрым выражением.

Тогда я тоже сменила тон.

— Говори! — грозно потребовала я.

— Ой! Только не щиплитесь, — спохватилась нянька. В ее водянистых глазах отразился испуг. — Вы в детстве всегда больно щипали меня за руку, если что-то было не по-вашему.

— Что за вздор ты несешь, Берта! Я уже не маленькая несмышленая егоза и не собираюсь тебя щипать. Лучше я позову констебля.

— Не надо! Не надо на меня так наседать, госпожа Кристина! Я женщина простая, подневольная…— Берта трусливо зажмурила глаза с белесыми ресницами и вдруг, словно внезапно заснув, замерла.

Я не ущипнула, а тряхнула ее за плечо, чтобы вывести из подозрительной сонливости.

— Ох! – тяжело выдохнула служанка и призналась, наконец: — Не велено говорить вам о вашей матушке, госпожа Кристина. Никому не велено.

— Кем не велено? Отвечай! – приказала я несговорчивой старухе.

— Только пообещайте, что отблагодарите меня, ваша милость, — Берта непроизвольно облизнула свои сухие губы. – Мне уж сорок с длинным хвостом минуло, того и гляди попросят со двора из-за преклонных лет. А жить мне на что?

— Вот тебе серебряный далер. На него ты до самой смерти безбедно проживешь. Говори! — Берта зажала монету в руке, а потом сунула ее в потайной карман бумазейного платья. От внезапной вялости не осталось и следа.

— Матушка ваша все больше в башне сторожевой сидели со своими стеклянными колбами да алкимическими книгами, — хихикнула нянька. — А батюшка ваш на крыше башни все звезды по ночам через трубу считал. Считал, считал, потому и не заметил, как жена исчезла из соседней комнаты.

Губы Берты Якобсен шевелились быстро и равнодушно.

— Как это — исчезла? Говори толком!

— Странно это все, госпожа Кристина. Жили они вроде дружно. Да что там дружно! Господин граф души не чаял в жене. Одевал в одни шелка. Отказа она ни в чем не знала. И на тебе. Исчезла! Утром горничная приходит, а барыни след простыл. И окно нараспашку…Его сиятельство ума чуть не лишился. Нанял сыщиков. Да толку от них было чуть. Нашли они будто бы в Тронхейме матросов, которые видели, как похожая на графиню дама садилась на парусник, что должен был плыть в Гренландию. Его сиятельство поверил болтунам, поплыл следом и пропал. Говорили, что парусник угодил в сильный водоворот у каких-то дальних островов.

— Почему в Гренландию?

— Нам, простым слугам, про то никто не докладывал, госпожа Кристина.

— Получается, при кораблекрушении погиб только граф Карл…

Перед моими глазами будто вскрыли фамильный склеп и вытащили наружу пустой гроб. Всю жизнь я думала, что родители погибли вместе в один день. И вдруг узнать, что это совсем не так!

В тесной каморке прислуги с крохотным слепым оконцем царил полумрак. Мои колени почти касались колен Берты, которая сидела напротив меня на узкой деревянной кровати. Меня мутило от настоявшегося запаха пота. Когда Берта поднимала руку, чтобы почесаться, запах из-под мышек попадал прямо мне в нос. К поту примешивался «аромат» перекисшей отрыжки младенца, пятнами которой было усеяно платье няньки. С меня было довольно ее откровений. Но Берта решила со мной поквитаться.

— А еще в тот же день пропал ковер из спальни вашей матушки. Шляпа и плащ висели себе нетронутые после чистки. А ковер, что всегда лежал возле камина, пропал…. Точно – пропал! В тот самый день, когда она исчезла из башни, да-да.

Громко шмыгнув носом, она продолжила:

— Экономка вашему батюшке говорит: так мол и так, ваша честь, – нет ковра! А он вдруг сильно рассердился, закричал на нее: что вы ко мне со всякой ерундой лезете, когда моя жена в беде? Пропал и пропал – забудьте про ковер!

— Причем здесь ковер? — вяло поинтересовалась я. В голове моей давно все смешалось.

— Прислуга шепталась, что графиня, мол, с любовником сбежала. Гостил в те дни у господина графа его университетский друг. Так он с молодой графини глаз не сводил. Только я думаю, вранье все это — про любовника, злые сплетни. Я сама слышала, как матушка ваша этому дружку от ворот поворот давала. Это цыгане во всем виноваты. Похитили и увезли на заброшенный хутор. Чтобы выкуп с господина графа стребовать. А до назначенного места, проклятые воры, не довезли, уморили графиню по дороге. Поэтому и не явились за выкупом. Вот так, я думаю, дело было.

Эдгар искренне возмутился, когда я ему пересказала откровения Берты.

— Душенька, не слушайте глупую прислугу. Старая нянька и не такого вам наплетет. Не мучьте себя напрасно. Поговорите лучше с тетушкой. Вот кто расскажет вам правду.

Расскажет правду… баронесса Штраль?! Когда-нибудь я обязательно спрошу тетку о том, что же на самом деле случилось с моими родителями. Когда наконец найду повод пригласить ее в гости.

Отличный случай подвернулся, но баронесса не приехала на торжественный прием в честь Эдгара Штолле, получившего звание почетного гражданина Тронхейма. Она написала, что состояние здоровья не позволяет ей проделать столь далекое путешествие. Бургомистр проговорился – баронесса Штраль гостит в Шотландии, в поместье матери Адольфа. Кто бы мог подумать, что любовницу (прошу прощения – дальнюю родственницу) станут так привечать в благородном семействе!

Господин Надль переписывается с моей теткой. Я давно это поняла. По поручению баронессы он управлял в Тронхейме ее торговыми предприятиями. А заодно присматривал за племянницей. Это открытие не озлобило меня и не оттолкнуло от Людвига Надля. Я нуждалась в умном собеседнике, а иногда мне требовался и мудрый совет опытного дельца и старшего друга. Наставления же господин бургомистр, как человек разумный и дальновидный, делал не прямо, а как бы исподволь. Поэтому мне и хотелось прислушиваться к его советам. А еще с господином Надлем можно было поговорить обо всем на свете, в том числе и о новых нарядах.

Сегодня он был явно не в духе и с порога заявил:

— Признайтесь, дорогая Кристина, тесно, тесно вам в шкуре фру Штолле. Ни одна состоятельная жительница Тронхейма не осмелилась бы на такое. Да что жительницы – их мужьям в голову бы не пришло связываться с такой грандиозной стройкой. А вы не только решились, но и довели дело до конца. Граф Карл гордился бы вами.

— А мой супруг назвал постройку особняка бессовестной авантюрой…Он считает, что все дело в моем непомерном тщеславии. Муж уверяет меня, что такой нескромный особняк мозолит добропорядочным горожанам глаза и вызывает у жителей города заслуженное возмущение, а краска быстро потускнеет и потеряет вид.

— Ерунда! Насчет наших жителей господин Штолле прогадал. Мы теперь гордимся вдвойне – самым высоким собором и самым большим деревянным особняком в Северной Европе. Мы гордимся вами, уважаемая фру Штолле. Как гордились прежде графом Карлом и его отцом. Мы, наконец, гордимся собой. А это даже важнее, чем лишняя порция селедки на столе.

— Ваши слова – как бальзам на душу, господин Надль.

— Тогда почему вы погрустнели, любезная госпожа Кристина?

— Эдгар взбешен. Он считает, что я потратила огромные деньги впустую, лишь бы кое-кому доказать, что чего-то стою. И уехал в Берген.

— И строит там дом, правда, намного меньше, чем этот. Потому что у него нет той смелости и того размаха, которые есть у вас, дорогая Кристина.

— Дом?! Какой дом? Я ничегошеньки про это не знаю.

— Еще бы, ваш муж пытается за вашей спиной доказать, что он не хуже вас. Гордыня гложет Эдгара Штолле изнутри...

— У Эдгара в Бергене живет зазноба по имени Эбба? – спросила я упавшим голосом.

— Да что вы такое говорите! Успокойтесь, ради Бога, милая ревнивица! Эбба – имя родной матери Эдгара. Да, она живет в Бергене вместе с дочками. После смерти мужа Эбба Штолле продала ферму и перебралась с сыном в Берген. Там у нее случилась неприятная история с одним офицером. Драгунский капитан соблазнил Эббу, обещал на ней жениться, но вскоре бросил — когда деньги у фру Штолле закончились. А через несколько месяцев родились сестры-двойняшки. Долгое время они жили почти в нищете. Мать Эдгара одно время даже работала поденщицей, лишь бы накопить сыну денег на маленькую должность в городской управе.

— Почему же он не привез их сюда? Я бы позаботилась о девочках и о свекрови.

— Эдгар не общается с матерью. Он вытащил ее и сестер из нищеты, но не поддерживает с ними родственных отношений. Он считает мать падшей женщиной.

— Это слишком жестоко. Я никогда не поступила бы так со своей родной матерью, узнай я, что она оступилась.

— Наш дорогой Эдгар истово заботится о спасении души. Прежде всего, своей собственной. И потому брезгует грешными душами.

— Я бы не побрезговала… Я бы все отдала, лишь бы спасти родную мать. А что, если она жива?

Людвиг Надль, грозного голоса которого боялись все лавочники, не убравшие мусор около своих лавок, гармошкой наморщил лоб и пробормотал виновато, себе под нос:

— Напрасная надежда, дитя мое… Прошло больше пятнадцати лет.

Бургомистр отодвинул в сторону любимую фарфоровую чашку и вдруг заговорил официальным тоном:

— Глубокоуважаемая фру Штолле! Я уверен, что настал момент, когда я могу вручить вам письмо.

— Какое письмо?

— Письмо баронессы Штраль, вашей тетушки.

Людвиг Надль выдернул сложенный вчетверо лист бумаги из-за обшлага нового кафтана.

— Извольте принять, — торжественно произнес посланник баронессы.

«Милое и дорогое мое дитя, Кристина! Ты повзрослела. Ты мать двух прелестных малышей и хозяйка большого дома. Я очень рада за тебя. Надеюсь, ты счастлива. Эдгар Штолле сделал многое для того, чтобы его уважали. Но пусть он всегда помнит, кому обязан своим процветанием, и хорошо заботится о тебе и детях. Я так горячо хотела приехать в Тронхейм и навестить твой прекрасный дом! Но здоровье не позволяет мне совершать дальние путешествия. Бог даст, свидимся, дорогая.

Кристина, это письмо особое. Я хочу предостеречь тебя. Господь любит нас грешных и щадит наш слабый ум. Создатель налагает покровы тайны лишь на то, что нам, неразумным чадам его, не полагается знать. Ради нашего же блага.

Зная твой необузданный нрав, молю тебя – не прикасайся к тем тайнам, которые Господь не пожелал сделать для нас явными. Есть секреты, открывая которые, можно накликать на себя большую беду. Не тревожь свою и их души напрасными поисками эфемерной «истины». Настоящая правда в том, что они оба покинули наш грешный мир. Твой отец пытался снять покров с тайны и потерпел неудачу. Отчаявшись, он направил фрегат в бушующий водоворот и совершил тяжкий грех – лишил себя жизни. Моли Господа нашего Иисуса Христа простить его. Молись, чтобы родители твои покоились с миром. Моли о даровании им обоим вечного покоя. Да будет так!

Любящая тебя Эмма

Копенгаген, особняк баронессы Штраль.»

Фру Штолле… Просто Штолле, без всякого титула.

Меня это нисколько не смущало, ведь я жила на краю Европы. Моя родная страна не могла похвастаться национальным университетом и театром. У нас даже не имелось короля, лишь наместник. Он появлялся в Норвегии нечасто, предпочитая приятно проводить время в более цивилизованной части Европы. Поэтому мне не нужны были дорогие туалеты и роскошный выезд с четверкой лошадей для придворных ассамблей и светских раутов. Я могла не заниматься тем, на что обычно тратят большую часть жизни титулованные дамы – примеркой платьев и скучными визиты.

Я обходилась небольшим количеством нарядов, в которых можно и пешком прогуляться. Да, временами я ходила пешком! Деньги я тратила не на бриллианты, а на предметы, немыслимые для столичных дам – на книги. Особенно много в моей библиотеке собралось книг по философии и праву, медицине и естествознанию. Вся эта роскошь была доступна моим соотечественникам, потому что я покупала книги в двух экземплярах. Каждую вторую книгу я лично отвозила в публичную библиотеку Королевского научного общества, которое расположилось в центре Тронхейма.

Я мечтала об открытии в Тронхейме Академии наук. Моя родная Норвегия, к сожалению, не имела подобного заведения, хотя согласно унии с датским королевством обладала равными с ним правами, на развитие просвещения, в том числе. Господин бургомистр, услыхав во время нашего традиционного завтрака о моем намерении арендовать под будущую Академию небольшой одноэтажный дом, перешедший в собственность города, поперхнулся крошками сахарной булочки. Прокашлявшись, он осторожно напомнил мне: «В Тронхейме есть Научное общество, любезная фру Штолле». «Этого достаточно для Тронхейма, но совершенно недостаточно для Норвегии, – отвечала я. — Нужна именно Академия. В ней норвежские ученые будут общаться с коллегами — профессорами из ведущих европейских университетов. Я уже разослала письма с приглашениями».

На открытие Академии наук меня вдохновил епископ Юлиус Гуннерус — мой земляк. К сожалению, я не застала епископа в Тронхейме. За год до моего возвращения в Норвегию его святейшество покинул грешный мир. Но осталась его книга.

Человек кипучей энергии и обширных знаний, епископ Гуннерус оставил в наследство потомкам сочинение о природных богатствах и великом прошлом родной страны с ценнейшими гравюрами и таблицами. Книга под названием «Норвежская флора» появилась после четырех успешных экспедиций по нашей стране. Читая записки епископа об экспедиции 1762 года, я наткнулась на имя Карла Вендель-Эксберга. Оказывается, мой отец участвовал не только в организации и финансировании экспедиции, а и в ней самой. Причем в путешествие на крайний север его сопровождала супруга. Еще до экспедиции, в 1760 году, епископ Гуннерус и граф Вендель-Эксберг прославились тем, что с благословения нашего короля открыли в Тронхейме Королевское научное общество. До Академии оставался один шаг. Но он так и не был сделан.

Я разослала, наверное, сотню приглашений. Я просила ректоров европейских университетов направить в Норвегию ученых, желающих помочь развитию образования в нашем королевстве, обещая при этом приличную даже по европейским меркам стипендию. Я умоляла европейских профессоров посетить Тронхейм и поддержать наше молодое научное сообщество. Долго не было ни одного ответа. Пока однажды не пришло письмо от профессора Геттингенского университета Густава Браге.

Густав Браге

Еще недавно я умилялась согласием в нашей семье. Оно длилось до той поры, пока я не дерзнула пойти против воли своего мужа и не развернула грандиозную стройку огромного деревянного дворца.

Новость о моей третьей беременности все-таки вдохновила Эдгара на примирение. Наша семейная идиллия опять расцвела после переезда в новое загородное поместье, расположенное в трех милях от центра Тронхейма на берегу фьорда.

В городском дворце мы теперь останавливались редко — только если неотложные дела вынуждали нас ночевать в Тронхейме. Десятки красиво обставленных комнат, к сожалению, пустовали и постепенно теряли жилой вид.

— Что, если отдать несколько комнат преподавателям и профессорам будущей Академии? – предложила я как-то мужу в один из приездов в Тронхейм. — Все равно большую часть помещений мы не используем.

— Профессорам нашей Академии?! Разве такие господа существуют в природе? — добродушно усмехнулся Эдгар.

— Вы не поверите, любезный супруг! На одно из моих приглашений пришел ответ. Густав Браге — известный ученый, профессор Геттингенского университета, написал мне письмо. Он благодарит за возможность посетить Тронхейм и даже обещает заехать. Господин Браге — профессор геологии и последнее время изучает минералы, важные для горного дела и металлургии. Не сомневаюсь — нашей молодежи будет полезно послушать его лекции.

— Отличная новость! Мы организуем профессору достойный прием, а он позовет за собой других. Так ваша мечта об академии и университете, душа моя, станет на несколько шагов ближе к осуществлению.

Поначалу я искренне верила, что мною движет лишь благое намерение как можно скорее увидеть в наших краях известного ученого. Я завязала активную переписку с профессором и в каждом письме нахваливала любознательность местной молодежи. Я рассказала о епископе Гуннерусе и его трехтомном труде «Сообщения о минералах Нурланна и Финмарка», с которым можно познакомиться в библиотеке Научного общества, основанного епископом. Профессор Браге довольно прохладно поблагодарил меня за такую возможность. Его больше интересовало другое — не приходится ли епископ Гуннерус мне родней, ведь я так настойчиво расхваливаю его. Я написала, что знаю епископа лишь по его книгам, зато прихожусь родной дочерью графу Карлу Вендель-Эксбергу, другу и соратнику его святейшества. Тон следующего письма Густава Браге заметно изменился. Он вдруг признался, что будет счастлив лично познакомиться с дочерью своего университетского товарища. В одном из писем профессор обмолвился и о горячем желании узнать о нововведениях, благодаря которым урожайность ячменя в поместье Нордхольм удвоилась. Господин Браге уверил меня, что прибудет в Тронхейм при первой же оказии.

После прочтения письма, которое мне вручил господин Надль, я мысленно пообещала Эмме никогда больше не касаться обстоятельств гибели родителей. Продлился мой зарок не так долго, как того хотелось бы тетушке. Я могла бы сказать ей, положа руку на Библию, что лишь желала привлечь внимание известного ученого к будущей Академии. То, что Густав Браге оказался однокурсником Карла Вендель-Эксберга, выяснилось случайно.

Людвиг Надль опоздал. Он передал письмо моей тетушки слишком поздно. Я к тому времени уже съездила в Кристианию и встретилась с Бертой.

Мог ли Густав Браге быть тем самым однокурсником, влюбившимся в жену приятеля и вызвавшим его ревность? Возможно. Могла ли его влюбленность стать роковой для молодых супругов? Ответы на эти вопросы я, возможно, получу в ближайшее время. Сама судьба посылала мне ценнейшего свидетеля. Стоило ли ей противиться, дорогая Эмма?

— Я рад, дорогая женушка, что вы будете заняты и не заскучаете, пока я устраиваю дела в Голландии. Скоро у нас с вами появится настоящий фрегат. – Эдгар потирал руки, предвкушая наше блестящее будущее. Или только свое?

То, что муж без особых сожалений собирается надолго покинуть семейный очаг, кольнуло мне сердце. Но устраивать сцены – не в моих правилах. Восемь лет достаточный срок, чтобы супружеский пыл Эдгара поостыл. Что ж! Вздыхать и лить горькие слезы я не собиралась. Мне было чем занять долгие месяцы, а, возможно, и годы предстоящего соломенного вдовства. Весной Тронхейм ждал столичных гостей. В последнем письме профессор Браге сообщил, что получил высочайшее дозволение на организацию экспедиции в Нурланд.

Гости

Этой весной я с детьми отправилась в Нордхольм раньше, чем обычно.

Я ожидала важных гостей и торопилась привести замок в порядок до их приезда.

Гости в Нордхольме невиданная редкость.

Не знаю, каким образом, но весть о скором приезде в наш медвежий угол известного ученого и его спутников быстро облетела окрестности замка. Крестьяне, конечно, понятия не имели, что это за ученые такие. Однако скорое появление новых лиц вызвало у местных жителей приступ острого любопытства и излишней суетливости. И не только у местных. Эрна перед предстоящим весной отъездом в Нордхольм предложила заказать новый столовый сервиз и две дюжины пар постельного белья.

Весна нынче выдалась ранней. Пастухи уверяли, что на горных лугах уже расцвели гусиный лук и примула. Мне захотелось побродить по зеленым склонам и нарвать букетик чудесных первоцветов. Но мои планы нарушил местный гардсфют (проще говоря, староста деревенской общины) Освальд Йенсен.

Староста явился в замок с важной миссией — пригласить дочь графа на весенний праздник первой борозды. Чтобы осенью урожай всех порадовал, дочь конунга или графа под всеобщее ликование должна проложить на пашне первую борозду. Это очень древний и до сих пор почитаемый у нас обычай.

Староста явился разодетым: черная куртка с серебряными застежками, новая шляпа с круглыми полями, да еще и белые гольфы из овечьей шерсти. Не хусман, а настоящий городской щеголь.

Старина Йенсен почтительно снял передо мной новую шляпу и от волнения скомкал ее в руках. Время от времени он поводил сутулыми плечами, словно нарядная куртка стягивала их, и поправлял жилетку, пытаясь натянуть ее чуть ниже выступающего живота. Освальд Йенсен явно чувствовал себя не в своей тарелке. По всему было видно, что он не привык к парадной одежде и ему милее потертая рабочая куртка.

Я с радостью приняла приглашение на праздник.

Так получилось, что профессор Браге не стал задерживаться в Тронхейме, а сразу поплыл в Нордхольм, не успев известить меня. Когда парусник пришвартовывался к пристани Нордхольма, я старательно прокладывала первую борозду в поле на другом конце поместья.

Экономка не смогла скрыть ужаса при виде юбки госпожи, покрытой грязью и птичьим пометом. Мне всегда казалось, что Эрну трудно чем-то смутить. Сегодня ее словно выбили из колеи. В ответ на мою просьбу принести чистую одежду, она что-то невнятно промямлила. Впервые я одарила экономку сердитым и недовольным взглядом.

— Гости уже прибыли и ожидают вас в кабинете, госпожа Кристина, — наконец смогла доложить Эрна.

— Вот и хорошо, что гости уже прибыли! – попыталась я успокоить домоуправительницу. — Почему же ты, моя милая, поджимаешь губы, когда я прошу тебя принести чистое платье?

— О, эти господа, что приехали сегодня в Нордхольм! Я таких прежде не встречала и в Кристиании.

— Каких это таких? — раздраженно спросила я. — Ты не могла бы говорить яснее?

— Таких видных, что глазам больно смотреть.

Я решила, что она перетрудилась. Да еще водрузила на голову нелепый новый чепец – целый парусник из накрахмаленных кружев! Вот уж не думала, что моя экономка такая франтиха.

— Фрекен Эрна, позаботьтесь, наконец, о том, чтобы принесли мое платье.

Что же такое она увидела, отчего до сих пор не может прийти в себя?. Может, стоит взглянуть на гостей прежде, чем являться им на глаза. Подумав так, я по винтовой лестнице спустилась к кабинету. Через тонкую фанерную дверь было хорошо слышно, о чем там говорят.

— Я слышал, что от местных дворянок несет навозом, как от простых крестьянок, — надменный ломкий тенорок выражал неприкрытое презрение, которое резануло мой слух и заставило вспыхнуть от негодования. – Они, что, и в правду, сами доят коров?

В ответ раздался скрипучий смешок:

— Вы, мой юный друг, как всегда, сильно преувеличиваете.Осторожнее с навозом, Эмиль. Вы не знаете особенностей местных традиций, поэтому легко можете прослыть невеждой и грубияном. Сегодня праздник первой борозды, и контесса наверняка принимает в нем участие.

— Бернар, вы у нас знаток геральдики и генеалогии аристократических семейств Скандинавии. Что скажете?

— Господа, род Вендель-Эксбергов очень древний и знатный. После ужасной эпидемии чумы, которая случилась три сотни лет назад, в Норвегии кроме Розенкранцев и Вендель-Эксбергов никого из аристократии не осталось. Дед контессы в свое время командовал сухопутными войсками Центральной Норвегии, но, правда, ни одного сражения так и не дал.

— Снимаю шляпу. Но, господа, разве вас не поражает окружающая убогость? Этот замок напоминает мне булыжный хлев, а не жилище аристократов.

— Дорогой Эмиль, в отличие от венских особнячков в стиле рококо, называемых громко «замки», это место овеяно настоящим духом рыцарства. У вас извращенный венской модой вкус.

— Я согласен с вами, Юхан. Это действительно замок-воин. Да, кладка стен груба, зато эти стены легко могут выдержать длительную осаду. Вы обратили внимание, господа, как безупречно с точки зрения военной стратегии расположен этот замок?

— Да, именно так, Бернар!

— Зато внутреннее убранство Нордхольма безупречно с точки зрения вкуса, — продолжил тот, кого называли Бернар. — Разве не так, Эмиль? Какие здесь прекрасные шпалеры! А испанская плитка и старинная мебель выше всяческих похвал.

— Ладно, Бернар, сойдемся на ничьей. Но я уверен — вы думаете о том же, что и я. Признайтесь, господа! Любопытнее всего не замок, а его хозяйка. Профессор, что вы скажете о контессе Вендель-Эксберг? Она также сурова и мрачна, как эти стены?

Этот язвительный молодец уже заслужил от меня пару будущих хлестких фраз. От ученого мужа я тоже не ожидала лестных комплиментов в свой адрес.

В его голосе звучала явная ирония, но адресовалась она столичным повесам.

— Вас ждет большой сюрприз, господа. Ваше воображение вряд ли способно хотя бы приблизительно отразить истинный облик контессы. Скажу только одно, местные жители называют ее Роза Тронхейма.

Когда Эрна разложила на кровати мое любимое повседневное платье, я спросила:

— А что, посылка из Лондона с новыми туалетами разве еще не доставлена?

— Посылка прибыла на днях, моя госпожа.

— Почему же ты сразу мне не доложила?! Живо неси ее сюда.

Взгляды Эрны и двух горничных, обряжавших меня в новый туалет, ощутимо изменились. Когда меня полностью облачили в темно-красное одеяние с оторочкой из меха соболя по краю декольте и рукавам, служанки и экономка с благоговейным восторгом застыли на месте, а потом сделали глубокий реверанс. Фру Штолле они так еще ни разу не кланялись.

«Королева» прошелестело у меня за спиной. «Истинно — королева!».

Горничная уложила мне волосы в высокую прическу и украсила их красной розой, которая несколько минут назад еще цвела у южной стены замка.

— На шею бы что-нибудь, — я бросила вопросительный взгляд на экономку – больше мне советоваться было не с кем. — Подай палисандровый ларец.

Я выбрала подвеску в виде креста, украшенную россыпью рубинов. Эрна пристроила ее на черную бархотку и обвила той мою шею. Так, по ее словам, было моднее.

— Тебе не кажется, что я переборщила с пышностью наряда и вызову смущение у гостей?

В ответ неулыбчивая Эрна растянула губы в загадочную линию.

Эрна оказалась права — на молодых офицеров в парадных мундирах было больно смотреть, такой это был невиданный столичный лоск.

На фоне этого блеска выделялся пожилой господин в цивильном платье. Строгий наряд оживляло белоснежное кружевное жабо. Он уверенно шагнул мне навстречу. Волевое лицо с глубокими носогубными складками расплылось в улыбке. В живых, умных глазах светилось дружелюбие. Мне на миг показалась знакомой его манера улыбаться и чуть щурить при этом глаза. Это была, конечно, фантазия, не более того.

— Ваше сиятельство, вот и Вы! Я бесконечно счастлив. Позвольте представиться: Густав Браге, профессор Геттингенского и Йельского университетов, вдохновитель нынешнего путешествия и Ваш покорный слуга

Я ответила благосклонным кивком головы.

—Я и мои товарищи безмерно благодарны за оказанное гостеприимство. Надеюсь, мы не нарушили Вашего покоя и не слишком обеспокоили Вас своим приездом.

Седовласый господин стелил свою речь гладко, но голову к моей руке наклонил с видимым усилием, держа ее слишком прямо на одервеневшей шее.

— Рада приветствовать вас в Нордхольме, господин Браге, — я сочувственно улыбнулась. Беднягу наверняка продуло на сквозняке, от которого сложно укрыться на паруснике.

— Позвольте представить Вам моих друзей.

Профессор обратил взор на статного, немного хмурого, но весьма привлекательного молодого офицера.

— Капитан Юхан Свендсен. — Офицер по-военному звонко щелкнул каблуками высоких сапог и коротко кивнул мне, словно старшему офицеру. Наверное, в этом был какой-то особенный новомодный шик.

Я ответила любезной улыбкой и таким же коротким кивком.

Лицо другого, совсем молоденького офицера отражало одновременно смесь беспредельного восторга и ужаса. Не отрывая от меня полубезумного взгляда, он бескровными губами прошептал: «Крест и Роза!». Затем с какой-то особой торжественностью он опустился передо мной на одно колено и благоговейно поцеловал край моего платья. Я растерялась, не зная, как отвечать на столь экзальтированное приветствие.

Густав Браге, изобразив поочередно испуг, неудовольствие и злость, поспешил прикрыть этот букет эмоций словами:

— Лейтенант Бернар Стенбок — большой любитель поэзии миннезингеров, рыцарства и всяческих старинных ритуалов, — поспешил объяснить он. — Молод и ужасно впечатлителен. Ваша несравненная красота, любезная контесса, как видно, сразила его наповал.

Залившись густой краской, юный офицер попытался исправить свою неловкую выходку:

— Мадам, Вас величают Розой Тронхейма. Вы на самом деле прекрасны, как роза! Перед Вами я могу стоять только на коленях.

Я решила подыграть восторженному юноше:

— Милый рыцарь, ваше безмерное восхищение смущает меня. Встаньте же! Вот вам роза за труды.

Все в облике юного рыцаря было необычайно светлым — льняного оттенка волосы, прозрачные серые глаза, опушенные густыми и будто выбеленными ресницами, прямые белесые брови. Правильные черты лица отражали твердость характера, а улыбка, когда экзальтированный восторг утих, — внутреннее спокойствие безгрешной души. Лицо Бернара Стенбока напомнило мне лик святого Себастьяна.

— Да, наш постник Бернар умеет блеснуть перед дамами обветшалыми манерами, — насмешливый голос выдавал веселого задиру.

Третий кавалер оказался совсем юным, почти мальчиком. Юность благоухала на гладких, еще не тронутых бритвой щеках. Из-под широких, отливающих антрацитовой чернью бровей смотрели зеленые глаза молодой рыси. Смеялись сочные, чуть приоткрытые губы. Задира склонил голову в почтительном поклоне. Длинные, переливающиеся живым черным блеском пряди, перетекли на узкое плечо и упали почти до пола. Не было сомнения, что передо мной шалопай и дамский любимчик.

Не дожидаясь помощи старшего товарища, черный купидон представился:

— До гроба Ваш верный раб, Эмиль Эвертсон, мадам.

Я не удержалась и ответила ему благосклонной улыбкой.

— Добро пожаловать в Нордхольм, господа!

Про себя я подумала: «Все красавцы, как на подбор. И на любой вкус – скромный блондин, блистательный брюнет и…белокурый бука. Их словно специально подобрали для участия в Мерлезонском балете».

Рыцарский зал, превратившийся ныне в зал для приемов, располагался на третьем этаже господского дома. Блюда подавались из кухни на специальном подъемнике в замаскированный под дубовый буфет приемник.

— Оленина под клюквенным соусом — просто великолепна! Но, признаюсь, не ожидал угоститься в ваших краях, милая контесса, тающей во рту фуагра!

— Каюсь, господин Браге! Во время путешествия по Европе я влюбилась во французскую кухню.

— Да, но откуда…

— Вы хотели сказать: здесь, на краю света? Все это доставляется в Нордхольм из Европы. Фьорды – это ведь продолжение морского пути. Так что глушь здешняя обманчива. Все можно заказать по почте. Лишь бы торговые суда приставали к нашей пристани.

Гости в ответ на мои хвастливые слова вежливо улыбнулись.

— В скором будущем Европа станет к Вам еще ближе, мадам. Во Франции недавно запустили воздушный шар с несколькими смельчаками в привязанной к нему корзине.

— О!

— Я уверен, в следующем столетии из Парижа в Копенгаген будут ездить не дилижансы, а воздушные кареты. Время в пути так сильно сократится, что обернуться можно будет за пару дней.

— У вас слишком буйная фантазия, Эмиль.

— А я, господа, согласна с господином Эвертсоном. Человеческий разум способен достичь невероятных вершин. Разве последние технические изобретения не служат тому доказательством?

— Вы верите, контесса, в безграничные возможности человеческого разума?

— Я верю в силу человеческого разума. А насколько безграничны его возможности — покажет время. А вы, господин Стенбок?

— Я верю в силу Божественного слова. Разум дан человеку на то, чтобы постигать эту силу, а не соперничать с ней.

— Вы говорите совсем, как его преподобие Иоганн Гасснер, Бернар. Когда пригласили знаменитого врача Месмера, тот объяснил успехи попа действием «животного магнетизма». Это такая особая энергия, вернее ее флюиды. И кто же больше прав: священник или врач?

— Я читала про господина Месмера в парижской «Газете о здоровье». Профессора из Сорбонны называют его шарлатаном.

— Еще бы! Господин Месмер имеет слишком оглушительный успех. Его даже ко двору Людовика ХVI приглашают для проведения лечебных сеансов. А про медиков из Сорбонны там никто и не вспоминает.

— А вы что думаете о магнетических флюидах, профессор?

Густав Браге, как видно, привык, что слушатели на лекции ловят каждое его слово, и поэтому начал медленно и с расстановкой:

— Я изучаю полезные минералы, дорогая контесса. Среди них встречаются те, что способны притягивать, например, железо. Раз в неживой природе существует подобная магнетическая энергия, почему бы ей не проявлять себя в живой природе, только в меньшей степени?

— Но я в этом вопросе не авторитет, — поспешил добавить профессор. — Господин Месмер – врач и применяет «животный магнетизм» для лечения больных, а не исследует его природу как ученый муж. Спросите лучше капитана Свендсена. Он ведь не только бравый вояка, умеющий лихо размахивать саблей, – господин Юхан Свендсен прослушал курс медицины в Йельском университете.

— О!

— Магнетизм вызывается не действием флюидов, а напряжением воли человека, — неохотно подключился к разговору капитан. — Врач своей волей воздействует на воображение пациента и внушает ему необходимые ощущения.

— Как интересно! Вы владеете методой господина Месмера, капитан?

— Я пытаюсь овладеть похожими способностями, как у господина Месмера, мадам. Однако меня удивляет ваша великолепная осведомленность.

— Да, капитан! Чтобы не чувствовать себя оторванной от мира, я много читаю. Правда, газеты приходят в Тронхейм с большим опозданием и по прибытии становятся скорее историческим изданием, чем вестником свежих новостей.

— Господа! Лучше расскажите нашей прелестной даме о парижских и венских модах, — вклинился в наш разговор Густав Браге.

— Извольте! В Вене и в Париже в салонах только и разговоров, что о вечной молодости. Это самая модная тема нынешнего сезона. Даме выглядеть старше 17 лет стало не модно и просто не прилично.

— Юность наших светских дам искусственна. Ей способствует толстый слой пудры и румян.

— Эмиль, вы бестактны!

— Почему? Очаровательная контесса свежа как роза. Я не заметил на ее щеках ни пудры, ни румян. Это экстравагантно и невероятно привлекательно.

— Не хочу вас разочаровывать, господа, но я знаю про новую моду. Я слышала – в нынешние времена идет настоящая охота за магическими эликсирами. Я знакома с одним португальским дворянином, который прибыл в наши края по личной надобности. Он рассказал о целой экспедиции в Америку, которую снарядили на поиски эликсира вечной молодости. Королевская чета обещала за него умопомрачительную награду.

— Да, тот, кто отыщет эликсир вечной молодости, возможно, станет властелином мира…

— Вечная молодость, абсолютная власть над бренностью бытия для любого, и не праведника тоже… Что это, как не вызов Творцу?

— Если этот секрет будет принадлежать только кругу достойных и избранных, Творец не будет возражать.

— Неужели в будущем изобретут снадобья, продлевающие жизнь людей насколько им захочется. Как быть тогда со старухами?

— Их попросту не будет. Ни старух, ни стариков…

— А если бы вам выпал случай остаться вечно молодой? Разве вы, прелестная контесса, не воспользовались бы им?

— Для чего? Вырастив детей и пустив их в свободное плаванье, я с радостью дождусь внуков. Я охотно приму рождение правнуков. А что дальше? Каков смысл долгой жизни?

— Контесса, вы рассуждаете в соответствии с тем положением, которое определено для женщин Богом и обществом. У мужчин найдется тысяча причин, чтобы жить дольше и оставаться вечно молодыми.

— Одна из них, вероятно, завоевание сердец всех красавиц на свете, господин Эмиль? Другая, возможно, познание всех тайн бытия? Потом непременно наступит черед скуки, господа. Бесконечной скуки… Вспомните злосчастную судьбу Вечного Жида. Господь наказал его бессмертием.

— Бессмертие (увы!) — тяжкий крест! Человеку нужна достаточно долгая, но не бесконечная жизнь. Чтобы жить вечно, нужно переродиться — перестать быть человеком. Возможно, человек сейчас лишь гусеница, которая по замыслу Творца в будущем станет бабочкой.

— Господа! Что вы такое говорите? А как же бессмертие души? Как же Царствие Небесное?

— Бернар, вы прекрасно знаете, что мы все далеко не праведны. И как все грешники, мы мечтаем о Царствие Божьем на земле.

— Некоторые античные авторы утверждают, — продолжил тоном лектора Густав Браге, — что в прежние времена жили народы, якобы владевшие тайной продления молодости, например, гиперборейцы. Эти племена, возможно, жили задолго до древних иудеев и египтян в землях, расположенных намного севернее, чем скифские. И жизнь их вождей якобы длилась не менее двухсот лет.

— Дорогой профессор, мой отец тоже верил в гипербореев. В своих дневниках он называет их загадочно – норвежские затворники. Граф Карл даже утверждал, что знает, где располагается легендарная Гиперборея.

Я рассчитывала, что мои собеседники оценят мою иронию. Но профессор и его товарищи поразили меня внезапным оцепенением. Гости буквально застыли, каждый на своем стуле. Густав Браге замер с салфеткой у рта. Капитан Свендсен — приподняв бровь. Бернар — опустив вилку на пустую тарелку. У Эмиля непрожеванный кусок оттопырил щеку. Все гости, казалось, полностью обратились в слух.

— И где же? – немного осипшим голосом поинтересовался Густав Браге, убирая салфетку на колени.

— Ну, если это вам так интересно, господа… Гиперборея якобы частично располагалась на территории Северной Норвегии, а большая ее часть — в Гренландии, — подчиняясь требовательной интонации профессора, продолжила я. — Думаю, это всего лишь смелое предположение. Разве можно к нему относиться так серьезно?

Мои слова словно повисли в пустом, безлюдном зале. Ответом на них был лишь громкий треск разгоревшихся поленьев в камине.

— Господа, мы совсем утомили нашу восхитительную даму заумными речами, — нарушил тягостную паузу юный лейтенант Стенбок.

— Вы правы, Бернар. Наша очаровательная хозяйка заскучала, — подхватил хмурый капитан Свендсен. — Вы позволите, мадам, сыграть для вас на клавикордах?

Я готова была продолжать разговор. Но вовремя поняла – продолжения разговора по какой-то неведомой для меня причине не будет.

— Что ж! — я встала из-за стола. Следом за мной поднялись все гости. — Вы угадали, капитан. Я обожаю современную музыку. Это единственное, чего так сильно не достает в нашей глуши.

Общество, будто по невидимому сигналу, оживилось.

— В Копенгагене в этом сезоне дают оперу господина Чимароза «Причуды графа». Восхитительная вещь! Вам стоит съездить в столицу, чтобы ее послушать, мадам.

— Я с уважением отношусь к маэстро Чимароза, но в газетах все больше пишут о молодом композиторе из Австрии. Его имя Моцарт, если я не ошибаюсь. Пожалуйста, сыграйте что-нибудь из Вольфганга Амадея Моцарта, капитан.

— У вас, любезная контесса, отменный музыкальный вкус. Мы здесь все очень любим господина Вольфганга Амадея.

Капитан Свендсен открыл крышку клавикордов и нежно коснулся кончиками пальцев клавиш. Незнакомая мне соната была полна музыкального изящества и сердечного томления. У меня на глаза навернулись слезы.

— Он слишком легковесен, этот ваш господин Моцарт. Музыка – это ведь отчасти священнодействие. А этот, с позволения сказать, композитор превращает ее в балаган, — проворчал Густав Браге из уютного кресла за карточным столом.

— Неправда! – порывисто возразил юный Эмиль. — А как же офферторий «Misericordias Domini»? По словам маэстро Сальери, это один из лучших образцов церковной музыки.

— Вы так говорите, Эмиль, потому что господин Моцарт ваш приятель, — съехидничал профессор. — Послушайте внимательнее его сонаты. Он в восьми случаях из десяти повторяет самого себя.

— Гению не зазорно повторять самого себя, — упорно не сдавался Эмиль. — И потом, хочу вас порадовать, господин Браге. Вольфган Амадей стал нам духовным собратом. После наших с ним долгих философических бесед он принял решение влиться в ряды вольных каменщиков.

— Каменщиков?! — мои глаза от удивления наверняка сделались круглыми, как у фарфоровой куклы.

Мой вопрос застал всех гостей, кроме господина Эмиля, врасплох – профессор и офицеры на несколько секунд опять онемели.

— Господин Эвертсон, прикусите свой слишком длинный язык, — наконец, опомнившись, строго одернул приятеля известного композитора капитан Свендсен. — Не стоит выдавать желаемое за действительное. То, что вы иногда напиваетесь с господином Моцартом в трактирах, отнюдь не означает братского слияния душ. И да, иногда вы ссужаете ему деньги, которыми вас щедро осыпает ваша покровительница баронесса N.

Эмиль развернулся на каблуках в сторону старшего товарища и зло сверкнул рысьими глазами.

— Вы, кажется, намекаете, господин Свендсен, что я привираю? Так вот! Я беру в свидетели любезную контессу и глубокоуважаемого мной профессора Браге и заявляю – в духовном смысле господин Моцарт наш собрат! А если кто-то в этом благородном собрании сомневается в моих словах…

— Ого! — вмешался в назревающую ссору Бернар Стенбок. — Осторожнее, капитан! Господин Эвертсон, кажется, готов скрестить с вами шпагу за доброе имя Вольфганга Амадея.

— Пусть рискнет…

— Сыграйте, пожалуйста, что-нибудь еще, господин Свендсен! — кинулась я на помощь Бернару. Мы оказались у клавикордов почти одновременно, и рукава наших платьев на миг соприкоснулись.

Господин Свендсен не просто заиграл, а запел. Раздосадованный несостоявшейся дуэлью Эмиль, подкравшись к моему уху, доверительно предупредил:

— Ваше сиятельство, будьте осторожны с этим господином, — черный купидон не делал из своего предупреждения тайны и говорил отнюдь не шепотом. — Сей сладкозвучный Орфей не так прост, как может показаться. Он обучен тайной науке обольщения. Он проглотит ваше сердце и не поперхнется. Лучше отдайте его мне.

Исполнитель романса не на шутку рассердился и призвал на помощь товарища:

— Бернар, угостите-ка этого зарвавшегося щенка крепким пинком.

Бернар тут же попытался ухватить Эмиля за шиворот. Но купидон ловко вывернулся и попытался спрятаться у меня под юбкой, приподняв ее край. Глазам мужчин открылись мои новые атласные туфельки и щиколотки. Даже профессор оторвался от карт и крякнул. Я не удержалась и взвизгнула от испуга. Бернар, как мстительный греческий бог, настиг дерзкого шутника и выдернул его из-под подола моего платья. Я рассердилась и несколько раз хлестнула мальчишку веером. В пылу драки мы столкнулись с Бернаром лбами и оба засмеялись. Никогда в жизни мне не было так легко и весело в компании благородных гостей!

Чашка кофе

Я чувствовала нездоровый, лихорадочный прилив сил. Совершенно не хотелось спать. Наверное, я выпила слишком много вина или переутомилась от долгой беседы. Мою душу продолжала тревожить слишком волнующая музыка, а лоб — ноющая шишка. Я подошла к большому зеркалу и оглядела себя с ног до головы. Зеркало на днях повесили в вестибюле господского дома. Теперь дети, их гувернантка и прислуга искали повод пройтись по первому этажу и заглянуть в зеркало, чтобы повеселиться от души.

Всем было весело, кроме фру Штолле.

Глядя в зеркало на роскошно одетую даму, я, наконец, признала, что тетушка Эмма скорее была права. Я ведь, и правда, не создана для провинциальной глуши с ее простым и однообразным течением жизни. Что это: временная блажь, о которой я непременно пожалею, или прозрение, за которым последует перелом в моей судьбе? Что-то скоро должно случиться. Я это чувствую.

Признаюсь, мне было приятно слышать от блестящих столичных господ обращение «ваше сиятельство», а не фру Штолле. Бедняжка фру Штолле! Вас предали… Однако это предательство не вызывало в моей душе даже намека на угрызения совести.

На минуту, но только на минуту, я представила, что эти блестящие господа поселились по соседству, обзавелись семьями и по праздникам приезжают в Нордхольм на званые обеды. И поняла: моя судьба решена – я жена провинциального дельца с сомнительным дворянским происхождением. И пусть! Жалею я сейчас только об одном – что не услышу больше в Нордхольме восхитительного исполнения сонат Вольфганга Амадея Моцарта.

Ну вот, кажется, минутная слабость прошла. Да, молодые офицеры очаровали меня своей галантностью и утонченной образованностью. Но эти господа — лишь красивые залетные соколы, которым предстоит вскоре совершить захватывающее и опасное путешествие в неизведанные земли. Через несколько дней они покинут Нордхольм, и я со светлой грустью буду вспоминать наши беседы.

И все-таки — ужасно жаль, что я не слышала «Причуды графа» и не присутствовала на премьере!

Пройдет еще несколько лет, и я стану, как госпожа Надль, думать и говорить лишь о ценах на сушеную треску и о детских поносах. И из вежливости смеяться над затертым анекдотом о пасторе, громко испортившем воздух во время проповеди. Вот почему барон Розенкранц проводит в Норвегии так мало времени — не более двух недель в году – он попросту боится отупеть в родных краях.

Я переоделась в охотничий костюм и прихватила любимое короткое ружье. Утро обещало легкую прохладу без дождя и сильного ветра. А значит, наступало лучшее время для прогулки.

По дороге в лес я заглянула на огород – проверить, принялась ли брюссельская капуста. Как только я приставила ружье к ограде вверх дулом, непрочно закрепленный затвор громко клацнул. Из-за плетня выскочил испуганный человек.

— О, простите, шевалье! — Около плетня прилег отдохнуть капитан Свендсен, и стук затвора разбудил его.

В волосах и на одежде господина Свендсена желтели сухие травинки.

— Ничего страшного, ваше сиятельство! – вежливо успокоил он меня. — Сам виноват. Вышел подышать перед сном, потом присел на траву и не заметил, как уснул.

Как у всякого внезапно разбуженного человека, вид у капитана был нестрогим и немного растрепанным.

Я всмотрелась в офицера более внимательно. Назвать его привлекательным мужчиной можно, но с небольшой натяжкой. Он худощав и подтянут, однако невысок ростом: выше меня лишь на полголовы. Наверное, рядом с рослым Эдгаром все мужчины мне кажутся коротышками. Правда, густые брови капитана лоснятся на свету, словно шкурка колонка, и умилительно поднимаются вверх домиком, когда он чем-то озадачен, как в эту минуту. И все же… Ну какой же это соблазнитель – почти одного со мной роста!

Капитан Свендсен заметил мой охотничий наряд и удивился:

— Собрались поохотиться на вальдшнепов, ваша честь?

— Да. Нужно поторопиться, пока погода не испортилась. К обеду может пойти дождь.

— Позвольте вас сопровождать, — без обиняков предложил он, торопливо смахивая с одежды сухую траву и одергивая коротким быстрым движением камзол. Парадный мундир, как видно, остался в господском доме.

— О нет, капитан! Это совершенно ни к чему. Я с детства привыкла охотиться одна, даже грума никогда не беру с собой.

— Это небезопасно, ваше сиятельство. А как же…

— Вы о лихих разбойниках? — невежливо перебила я шевалье. — Откуда им взяться в нашей глуши? У нас здесь тихо и безлюдно, господин Свендсен. Поэтому предавайтесь неге на зеленой траве с чистой совестью.

Я развернулась в сторону леса, но дорогу мне решительно преградили.

— Дайте же мне пройти, капитан, — недовольно потребовала я.

Капитан Свендсен даже не шелохнулся.

— Мне что, позвать на помощь слуг?

—Пожалейте своих лакеев, сударыня. Они спят сном праведников. А вы, как я понимаю, даже головы не приклонили ни на минуту.

— Не будете же вы меня здесь удерживать силой?

— Я не смею и помышлять о такой дерзости, ваша честь. Я только хотел предложить вам чашку кофе перед дорогой. Кофе с корицей и перцем чили. Поверьте, это необыкновенно бодрящий напиток. Он способен смыть с лица бессонную ночь.

— К черту ваш кофе, капитан! — разозлилась я по-настоящему, особенно на намек о несвежем из-за бессонной ночи лице. — Дайте пройти!

— Ваше сиятельство, я предлагаю вам не только напиток. Я готов за чашкой кофе рассказать вам о том, что вас крайне заинтриговало во время вчерашнего обеда — о цели нашей экспедиции. Вы весь вечер пытались разговорить профессора Браге на этот счет. Но он никогда не назовет вам истинную причину нашего путешествия, уж поверьте мне на слово!

Как видно, мои мысли слишком легко читались по лицу, как у всякой простодушной провинциалки, очарованной вниманием столичных гостей. Капитан прав, я весь вечер без видимого успеха пыталась завязать частную беседу с Густавом Браге и потерпела неудачу.

— Цель этого путешествия почти двадцать лет назад озвучил не кто иной, как ваш родной батюшка. Профессор несколько лет переписывался с ним.

— И как же давно профессор Браге знаком с моим отцом? – спросила я, наивно полагая, что этот вопрос не имеет никакого отношения к семейным тайнам Вендель-Эгсбергов.

— Может, все-таки стоит продолжить наш разговор за чашкой кофе, мадам?

Он совсем непрост, этот капитан. Как ловко он задел чувствительную женскую струнку — любопытство. Я бы справилась с этой своей слабостью, не такая уж я простушка. Но не отказываться же мне от возможности узнать больше об отношениях моего отца с профессором!

— Что ж, капитан! Давайте вернемся в замок. И дайте мне слово, что ответите на все мои вопросы, раз уж я отказываюсь от удачной охоты.

— Слово офицера, контесса!

Кофе с корицей и зернышками жгучего перца сначала немилосердно обжег небо. Но чуть позже все тело наполнилось блаженным теплом.

— Какое ребячество! Господин Браге, известный и уважаемый ученый, собирается искать в провинции Финнмарк мифическую Гиперборею.

— Граф Карл сумел убедить известного ученого и не внушил доверия родной дочери? — укор попал в цель. Но не оправдываться же перед мало знакомым господином. Поэтому я решила сменить тему.

— Правда ли, что с помощью методы господина Месмера можно управлять волей человека и склонить его к противным его желанию действиям?

— Правда.

— Это умение доступно любому человеку?

— Любому, мадам. Нужно лишь соблюдать определенные правила и обрести навык внушения. На это, правда, требуется много времени и терпения.

— И вы обладаете такими навыками, шевалье?

— Я стараюсь их приобрести путем специальных упражнений.

— Для чего? Чтобы тайно управлять волей людей?

— Чтобы уметь противостоять чужому тайному влиянию на мою волю. Чтобы сделать свою волю сильнее.

— Можно ли самому себе внушить что-либо?

— Можно. Вы можете сказать себе: засни — и уснуть.

— А если сказать: вспомни — и вспомнить?

— Думаю, да. Но для этого потребуются недюжинная сила воли и долгий опыт. Легче это сделать с помощью человека, который будет руководить вашей волей.

— Могли бы вы сейчас продемонстрировать для меня действие флюидов животного магнетизма, шевалье?

— Я могу попробовать, но ни за что не ручаюсь. Я лишь Ученик.

Капитан отставил чашку в сторону и придвинул стул так, что наши колени чуть ли не соприкасались.

— Дайте мне вашу руку, контесса. Господин Месмер утверждает, что сеанс магнетизма возможен лишь при предельно близком контакте.

Мои щеки вспыхнули от смущения, но я решила идти до конца и протянула руку. Пальцы, которые умели крепко держать эфес сабли и рубить врага, оказались на удивление деликатными. Прошло не больше минуты. Капитан Свендсен отпустил мое запястье и отвел опустошенный взгляд. Мне показалось, что он устал сильнее, чем за весь прошлый вечер.

— Вот и все, — обронил он. — Вы очень устали и скоро уснете глубоким сном, мадам.

— Это невероятно интересно и немного неприлично. В то же время подобное умение внушает сильные опасения...

В кухню явилась моя заспанная горничная. Белый чепец у девицы съехал на левое ухо. Я хотела сделать ей замечание, но мой язык странным образом перестал подчиняться моей воли – он еле ворочался во рту. Тело стало вялым. Веки отяжелели.

Кофейная чашка качнулась в моей руке, и это ненадолго разбудило меня.

— Пожалуй, мне и правда стоит прилечь. Мы обязательно обсудим ваше предстоящее путешествие, шевалье. Позже…

Еще я хотела пожурить капитана: его кофе ни чуточки не бодрит, а скорее наоборот – расслабляет. Но я не успела этого сделать, так как, сладко зевнув, в следующий момент отключилась.

Портрет

Я с трудом разлепила непослушные веки. Тело окутала томная нега. Хотелось еще немного побыть в постели. Но в голове начал настырно названивать колокольчик: вставай, лежебока, в доме полно гостей.

Слегка промокнув влажной салфеткой лицо, я села перед зеркалом за туалетный столик. Горничная привычным движением взяла в руки щетку и начала расчесывать мне волосы.

— Госпожа Кристина! Господин Браге просит его принять, —доложила Эрна.

— Сейчас?! — Я растеряно заморгала и зачем-то приказала Эрне: — Отныне обращайся ко мне – госпожа контесса.

— Да, госпожа контесса, — с отрадной живостью поправилась экономка и добавила: — Я передам господину Браге, что вы не можете его сейчас принять.

До меня наконец дошло: это же Густав Браге, с которым ты мечтала поговорить!

— Постой, Эрна! Пригласи господина профессора.

Густав Браге без тени смущения вошел в мою спальню. Как видно, навещать дам во время утреннего туалета – дело для него привычное.

— Хорошо ли вы почивали, ваше сиятельство?

— Благодарю вас, господин Браге! Отоспалась, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Не припомню, вставала ли я еще когда-нибудь так неприлично поздно.

— О, какие пустяки! Для молодой дамы сон – лучшее средство сохранения здоровья и красоты.

— Я хочу поблагодарить вас за подарки, господин профессор.

— О, не стоит, любезная госпожа контесса! Это сущие пустяки.

— Напольные часы с боем — эту блестящую механическую новинку вы называете пустяком? А белые голландские тюльпаны? Да они просто восхитительны!

В наступившей паузе было слышно, как костяной гребень с натугой разделяет спутанные пряди волос. Мне показалось это неприличным, и я поспешила заглушить звуки гребня вопросом:

— Профессор, не могли бы вы уточнить, когда именно познакомились с моим отцом?

— О, я охотно отвечу, ваше сиятельство! Поскольку это знакомство для меня стало очень счастливым. Мы были зачислены с графом Карлом на один курс университета и познакомились после первой лекции в ближайшей пивной. О, не хмурьтесь, дорогая контесса! Это все студенческие забавы – без них университетская жизнь не жизнь… После университета мы много лет переписывались. Ваш батюшка всегда был необыкновенно интересным собеседником. Он порой высказывал очень смелые, неожиданные идеи.

— Например, о Гиперборее?

— Да, в том числе и об этой легендарной стране.

— Как можно серьезно относиться к подобным сказкам в век Просвещения?

— К сведению вашего сиятельства, многие легенды ученым удалось впоследствии подтвердить фактами.

— Да, я уверена, наука выше любых обветшалых легенд! Но, прошу вас – вернемся к вашей дружбе с графом Карлом. Скажите, а после университета вам удавалось поддерживать отношения?

— Точно так, ваша честь.

— Даже после женитьбы графа?

— Я имел честь быть представленным графине…— профессор вдруг сбился и продолжил покаянным тоном: — Бога ради! Простите мне мою оплошность. Смею заверить ваше сиятельство, что меня потрясло исчезновение вашей матушки. Простите, что только сейчас приношу вам свои глубочайшие соболезнования.

В голосе господина Браге слышалось искреннее сожаление. Разве так будет говорить злодей, соблазнивший знатную даму и похитившей ее у законного супруга?

Профессор Браге подтвердил знакомство с моей матерью. Я могла воспользоваться случаем и попытаться хоть что-то узнать о ней:

— Скажите, господин Браге, отличались ли манеры графини благородством или это было существо невежественное и грубое?

Густав Браге не скрывал своего крайнего изумления:

— У вас странные представления о родной матери, дорогая контесса. Ваша матушка была превосходно воспитана и обладала живым умом. Ко всему прочему она была писаная красавица. Не один кавалер в свое время потерял от графини голову!

— А вы? Вы тоже потеряли голову от графини?

— Признаться честно – да. Не влюбиться в графиню было сложно.

— Она флиртовала с вами?

— Боже упаси! Ваша матушка имела кроткий, благовоспитанный нрав. Благодаря утонченным и обходительным манерам, она умела держать подходящую дистанцию с поклонниками. Другого отношения к восторженным почитателям с ее стороны граф не потерпел бы, так как, в отличие от жены, имел вспыльчивый нрав. О! Он так неистово ревновал свою супругу. Графиня усмиряла его волнение безукоризненной репутацией.

Неужели мой отец так утомил жену своей ревностью, что она сбежала от него? Вздор! Грязные лакейские сплетни.

— Простите мою дотошность, господин профессор. Я совсем не помню родную мать – даже не могу представить себе ее лица. Мои детские воспоминания о ней похожи на пустой дорожный сундук. Вот если бы я увидела прижизненный портрет, может быть, тогда что-нибудь всплыло из глубин этого сундука.

— Бедное дитя! Пойдите в кабинет вашего отца и посмотрите на портрет вашей матери.

— Я пересмотрела все портреты в господском доме… Самые свежие — времен Кристиана IV.

— Если позволите, ваше сиятельство, я провожу вас в кабинет графа Карла и помогу найти портрет вашей незабвенной матушки.

Кровь забилась в висках дробными толчками: тук-тук-тук. Я больше не в силах была ждать, когда горничная уложит волосы.

— Надень мне на голову чепец, — велела я ей. — После закончим.

Господин Браге широко и уверенно шагал по дому семейства Вендель-Эксберг. Я едва поспевала за ним. Вскоре профессор безошибочно остановился перед нужной дверью.

— Странно… портрета на месте нет, — Густав Браге в недоумении огляделся по сторонам. – Вот и след на стене. Видите, остались темные контуры.

Но профессор не успокоился, досадное открытие не остановило его — он ринулся обратно на галерею и прошел ее почти до самого конца.

— Ну, вот же! – торжествующе воскликнул Густав Браге. – Сюда, как видно, слуги не добрались.

Меня в свое время сбило с толку старинное платье с жестким рифленым воротником, края которого упирались в круглый подбородок хорошенькой дамы. Женщина на портрете лукаво улыбалась, довольная своей маленькой проделкой.

— А вот и ваша матушка в детстве.

Господин Браге указал на портрет, где маленькая девочка лет трех в нарядном платьице сидела на коленях моего деда, по-детски беспечно положив пухлый пальчик себе в рот.

Слова профессора долетали до моего слуха, словно через бархатный полог.

Как можно было быть такой несообразительной! Ведь подсказка вот она – перед самым носом — портрет моего отца в стеганом колете с таким же рифленым воротником, как у хорошенькой лукавой дамы в тяжелом бархатном платье.

…Счастливая пара молодоженов от души резвилась в медовый месяц, перемежая постельные баталии с обычными шалостями. На чердаке нашлись старые кованые сундуки с платьем, давно вышедшим из моды. Это же так весело – на глазах растерянной прислуги носиться по замку в смешных чопорных одеждах! Приглашенный художник чутко уловил беззаботность, ощущение безоблачного счастья в глазах влюбленных, и сумел перенести все это на полотно.

Густав Браге деликатно, но достаточно громко откашлялся.

— Простите, ваше сиятельство, что отрываю вас от созерцания…

— От встречи после долгой разлуки, — уточнила я.

— Да, конечно! Наверное, мне лучше оставить вас наедине с вашими родителями. Вам сейчас не до разговоров со старым занудой.

Открытие было настолько оглушительным, что мне не пришло в голову тогда задать простой вопрос: а почему граф Карл велел прислуге убрать портрет любимой жены из кабинета?

Правила гостеприимства обязывают хозяев прислушиваться к просьбам гостей. Я поспешила откликнуться:

— Отчего же! Вам и так пришлось ждать, господин Браге. Вы ведь хотели о чем-то меня попросить?

Густав Браге замялся. Тогда я продолжила:

— Прежде всего, позвольте мне поблагодарить вас, любезный профессор, за подсказку. Вы оказались единственным, кто в этом замке еще помнит прежних хозяев. Вся прислуга новая.

От меня не укрылось выражение удовлетворения на лице профессора.

— Так о чем же вы хотели попросить меня, дорогой профессор?

— Видите ли, любезная контесса, долгие годы мы вели переписку с вашим батюшкой. Граф Карл интересовался моими научными изысканиями и сам периодически делился со мной мыслями и планами. Надо признать, что при желании Карл Вендель-Эксберг мог бы получить звание профессора любого уважаемого университета в Европе. У него был несомненный дар исследователя и глубокого мыслителя.

Я жестом предложила профессору присесть. Не скрою, мне приятно было слышать подобный отзыв о родном отце из уст известного ученого.

— Ужасно несправедливо, что такой широко образованный и благородный дворянин ушел от нас столь рано! — профессор испустил глубокий печальный вздох. – В последние годы ваш батюшка был увлечен идеей мифической Гипербореи. Вы совершенно правы, контесса, он настаивал на том, что земли Гипербореи простираются на севере Норвегии – в диких и недоступных краях. Он уверял меня, что нашел тому доказательства. Если бы я не был знаком с графом Карлом лично, не знал, что он серьезный исследователь, я бы, как и вы, решил, что это шутка. Но его открытие — настоящая научная сенсация! Ваш отец отметил на карте маршрут своей последней экспедиции к границам легендарной Гипербореи. Он обещал мне прислать копию. Не успел... Я думаю, он был бы рад, если бы его дело продолжил другой исследователь – ученый, мнению которого он при жизни доверял.

Я с большим вниманием слушала речь профессора Браге. Авторитет его в научном мире был столь высок, что мне оставалось лишь воскликнуть:

— Уважаемый профессор, для меня — огромная радость узнать о вашем намерении продолжить дело моего отца! Несколько полок в этом кабинете забиты картами. Они в вашем полном распоряжении, – с пафасом добавила я. — Я готова отложить все свои хозяйственные хлопоты и стать для вас самым добросовестным помощником, чтобы как можно скорее разобрать бумаги.

Может, мне только показалось в тот момент, поскольку голова шла кругом от неожиданных открытий, но глаза профессора Браге на миг торжествующе вспыхнули и тут же недовольно сузились.

— Что вы! Что вы, ваше сиятельство! Позволить знатной сеньоре утруждать себя столь пыльным делом… У меня достаточно усердных помощников. — Профессор поспешил смягчить отказ, галантно приложившись к моим пальчикам.

Неучтиво настаивать, когда собеседник явно дает понять, что хотел бы завершить разговор. Но подвернется ли еще случай задать вопрос, который неожиданно пришел мне на ум:

— Профессор, хорошей ли матерью была графиня?

— Полноте, милое дитя! Графиня обожала вас. Когда вы родились, она отказалась от кормилицы. Вам уже четыре года минуло, а графиня продолжала брать вас с собой в супружескую постель. Это вызывало неудовольствие вашего отца, но он не мог отказать своей супруге ни в чем.

У меня вдруг заныла грудь, будто к ней внезапно прилило молоко – настолько ярко я представила себе мать, кормящую любимое дитя. Закружилась проклятая голова, неспособная удерживать в памяти образ родной матери.

Кажется, из моих уст вырвался стон. Профессор подхватил меня за локоть и усадил обратно в кресло.

— Все в порядке, — заверила я.

Густав Браге нащупал в кармане пузырек с солью и предложил мне вдохнуть из него пару раз. Он присел рядом, устремив на меня выжидательный взгляд.

— Простите, что отнимаю у вас драгоценное время, любезный господин Браге. Не объясните ли вы, что такое человеческая память?

— О! – многозначительно произнес профессор. – Вы затронули, любезная контесса, непростой вопрос. Но если вам так угодно, извольте… Я могу поведать вам лишь то, в чем сам достиг понимания.

— Каждое живущее на свете существо обладает памятью, — своим вопросом я, кажется, вдохновила профессора на небольшую лекцию. — Другими словами – каждый может вспомнить и рассказать о том, что делал вчера или третьего дня. Менее четким будет рассказ о событиях прошлого года. А что-то запомнится на многие десятилетия, как картины детства.

— Чтобы сей предмет стал вам более понятен, ваше сиятельство, нужно рассказать о Театре памяти сеньора Камилло или о теории колебаний нашего современника Дэвида. Но боюсь, это утомит вас… — предупредил профессор. — Хотя постойте! Мне пришла на ум идея древнего грека, философа Платона. По его словам, наша память похожа на оттиск наших впечатлений, чувств и мыслей, оставляемый на восковой пластине. Для Платона восковая пластина — это наш с вами разум. Но раньше и лучше Платона, на мой вкус, сказал Парменид, сравнивая память людей со смесью света и тьмы или тепла и холода. Пока смесь не взбалтывать, память будет оставаться превосходной. Но стоит ее немного потрясти, как неминуемо происходит смешивание, а за ним – забывание.

— Любовь ведь тоже свет, а боль похожа на тьму… Если любовь смешать с сильной болью, случится забвение?

— Вас что-то сильно беспокоит, дорогое дитя?

— Да. Мне кажется, что я несу бремя двойного сиротства. Другая женщина на моем месте радовалась бы детским воспоминаниям о матери и это утешало бы ее. А я? У меня нет такой радости.

— Не мучьте себя, дорогая Кристина. Маленькие дети, как правило, не запоминают свои ранние впечатления. Почему так происходит, современной науке неизвестно. Примите беспамятство как божий дар и живите с миром.

Лесные прогулки в грозу небезопасны

На господ офицеров профессор Браге полагался напрасно. Каждый был занят своим делом – в основном охотой на мелкого зверя в дальних уголках местных лесов. Профессор взялся разбирать бумаги графа Карла без помощников. И, как видно, на это потребовалось больше времени, чем он рассчитывал. Гостям пришлось задержаться в Нордхольме.

В то утро я проснулась с тяжелой головой. Возможно, причиной была приближающаяся гроза. Первая в этом году! Невидимое напряжение эфира возрастало с каждой минутой. Немотря на угрозу стихии, я решила пройтись к озеру. Эрна, узнав о моем намерении, наверняка сказала бы: ваша честь, лесные прогулки в грозу небезопасны. Конечно, она была бы права. Но именно сегодня что-то толкало меня на безрассудство. Возможно, слишком пышно расцветающая нынче в Нордхольме весна…

Несколько лет назад я присмотрела в лесу, не так уж далеко от замка, маленькое и неглубокое озеро. У водоема необычного золотисто-чайного цвета имелся удобный спуск в воду. В камышах я оставляла бычий пузырь — с его помощью я держалась на воде во время купания.

Вернувшись несколько лет назад в Нордхольм, я дала себе слово, что непременно научусь плавать. И более того – приучу себя к ледяным купаниям. Зачем? В детстве я до коликов в животе боялась утонуть во время кораблекрушения. Глупость, конечно. Я ведь не собиралась совершать дальние морские путешествия. Тем более по северным морям. Мое увлечение плаванием, наверное, отзвук детских страхов. Их надо просто побороть. И забыть.

Несколько первых мгновений холодная вода сковывала мне ступни ледяным прикосновением. Позже, погрузившись в нее по шею, я ощутила лишь бодрящую прохладу. Иногда я даже отваживалась и отпускала пузырь. Скопившееся в теле напряжение постепенно смывалось спокойными водами лесного озера..

На обратном пути гроза все-таки нагнала меня. Все утро со стороны сопок раздавалось ее приглушенное ворчание. А теперь грузные от влаги тучи повисли прямо над моей головой. Нужно поскорее добраться до знакомой вековой ели: под ней можно благополучно переждать стихию.

Оглушительный раскат грома прогремел над нордхольмским лесом, будто в ответ на мои мысли. Следом за ним по верхушкам деревьев застучали первые крупные капли, тяжелые, как ягоды спелой ежевики. Мой крестьянский наряд, полюбившийся мне со дня весеннего праздника своей простотой и удобством, стал быстро намокать под усиливающимся дождем. Едва я успела спрятаться под густые и широкие еловые ветви, как дождь превратился в ливень.

Дождевые струи стекали с пушистых колючих веток, сливались между собой, и получался почти сплошной водяной занавес. Я попала в очерченный дождем круг под негласную охрану лесных духов, которые помнили меня с ранних лет и до сих пор защищали от невидимых угроз.

Намокшую юбку я стянула с себя и тщательно отжала. Аккуратно разложила ее на сухих иголках рядом с жилеткой и в одной только нижней рубашке стала умиротворенно дожидаться конца разыгравшейся грозы. Под густой сенью вековой ели было совсем не холодно. Просидеть так я могла бы и несколько часов подряд. Под монотонные размеренные звуки струящейся воды мои глаза вскоре начали слипаться.

Я почти уснула, как вдруг мой сон прервался из-за чуть слышного шороха за спиной. Нужно повернуться медленно, без резких движений, чтобы лесное существо, как и я, укрывшееся под елью, не перепугалось и не напало невзначай.

В глубине елового убежища, ближе к могучему стволу, царил непроницаемый мрак. Мои глаза еще недостаточно привыкли к темноте, чтобы разглядеть случайного соседа. Но слух мой был предельно напряжен, поэтому я ясно уловила приглушенный человеческий стон.

— Кто здесь? — спросила я громким шепотом и до ломоты в висках напрягла зрение. Темнота постепенно расступалась, и мои глаза вскоре выхватили из ее пелен мужскую фигуру, привалившуюся к стволу дерева.

— Кто вы?

— Не пугайтесь, ваше сиятельство. Здесь Юхан Свендсен. Осторожно! Не споткнитесь о мою ногу. Я слишком неуклюж для здешних мест — свалился на камни и, кажется, разбил колено, — тон был шутливый, но невеселый.

— Вы сильно поранились?

— Думаю, ничего серьезного. Дождусь, когда закончится гроза, и как-нибудь доплетусь до замка, опираясь на свое ружье.

— Дайте мне взглянуть на ваше колено, — решительно потребовала я, подозревая, что благородный идальго из гордости скрывает серьезность раны. – Его нужно перевязать.

В великодушном порыве я придвинулась ближе к капитану, позабыв о том, что осталась в одной нижней сорочке. В норвежской глубинке местные жители (а я, безусловно, одна из них) проще относятся к наготе и не считают срамницей бабу, выбегающую ранним утром на двор почти раздетой.

Я сразу почувствовала, как мою грудь, облепленную намокшей тканью, буквально обожгла пара горящих мужских глаз. Ну, конечно, утонченный столичный шевалье не столь привычен к простым нравам! Он, наверняка, в ужасе от моих деревенских замашек.

Я прикрыла ложбинку между грудями рукой и отступила на полшага назад, чтобы бедняга смог выровнять дыхание.

— Вы не одеты, сударыня! – громким шепотом воскликнул капитан и тоже попытался отодвинуться от меня подальше. Резкое движение отозвалось болью в поврежденном колене. Он снова застонал.

Этот стон подстегнул меня — я придвинулась к нему так близко, что смогла разглядеть не только окровавленное колено, но и обнаженную шею с выпирающим кадыком. Тот двинулся вверх и тут же замер, словно у Юхана Свендсена вдруг перехватило дыхание.

Вид стройной и крепкой мужской шеи вызвал во мне неожиданное и опрометчивое желание — я потянулась к пульсирующей на шее жилке. Юхан Свендсен перехватил мою руку, подержал на весу и вдруг прижал к своей груди. Я почувствовала гулкие удары чужого сердца. Наши взгляды, несмотря на взаимное смущение, встретились.

Глаза капитана в полумраке превратились в глянцево-черные оленьи очи. В них плескалось изумление, словно Юхан Свендсен не верил тому, что происходит наяву.

Не отпуская мою руку, он дотронулся подушечкой большого пальца до моих приоткрытых губ и прочертил волнующую линию.

В ответ на прикосновение мои зубы неожиданно сомкнулись и легонько прихватили чужой палец. Капитан Свендсен вздрогнул, отдернул руку и тут же сдавленно засмеялся. Он приблизился к моему уху и, опалив его горячим дыханием, прошептал:

— Благородная дикарка…голодная дикарка…

Падшая грешница

Меня переодели в сухую одежду и уложили в чистую постель.

Откинувшись на взбитые подушки, я вздохнула с облегчением и закрыла глаза. Я наивно полагала, что обрела покой.

Ночью мне приснился мой случайный любовник. Я чувствовала, как он всей тяжестью наваливается на меня и впивается в губы ненасытным мокрым поцелуем. Я начала задыхаться. Я пыталась выскользнуть из тесных объятий, закричать. У меня ничего не получалось. Вместо крика из горла вырывалось лишь слабое мычание.

Потом явились огненные ангелы. Они подхватили меня за подмышки и понесли над огненной рекой, плавно взмахивая огромными продымленными крыльями. Мимо пронесся демон, задел мое лицо и край плеча раскаленным хвостом и обжег их. А снизу неумолимо приближалась огненная река. Ступнями я уже почувствовала ее нестерпимый жар и закричала: «Нет!!! Я не хочу в Ад!» Но губы оставались сомкнутыми, а крик раздавался в моей голове.

Я проснулась. Ночная сорочка насквозь промокла от пота. Голова горела огнем. Я приподняла колокольчик, чтобы позвонить и позвать прислугу, но выронила его из ослабевшей руки. Колокольчик, сердито брякая, покатился по полу. Горничная, как видно, не успела крепко заснуть. Последнее, что я помню – прохладное прикосновение влажной ткани к пылающему лбу. Потом – беспамятство.

Когда я вновь открыла глаза — мне показалось, что прошла очень долгая ночь, и наступило утро.

Яркий солнечный свет заливал спальню.

Я очень удивилась, увидев на прикроватном столике склянки с нюхательной солью, хирургические инструменты для пускания крови, льняные полотенца и кувшин с водой. В кресле, в шаге от моей кровати, тяжелым сном смертельно уставшего человека забылся капитан Свендсен. Нижняя губа его сильно припухла и посинела.

Краска залила мое лицо, когда я вспомнила, что в порыве какого-то безумного вожделения слишком страстно впилась в губы капитана. Вот оно — позорное доказательство моего бесстыдства и падения! Я падшая грешница! После смерти меня ждет Ад. Я уже ощутила его огненное прикосновение – оно ужасно!

Нужно тихонько выскользнуть из спальни, пока мой сторож не проснулся. Я не смогу посмотреть в глаза этому мужчине. Я умру от стыда!

Осторожно откинув одеяло, я попыталась приподняться в кровати. Ничего не вышло – я лишь беспомощно упала назад на подушки.

— Вы еще слишком слабы, — раздался рядом знакомый голос.

Господин Свендсен теперь сидел в кресле и смотрел на меня хмуро и отстраненно. Темные круги под его глазами подчеркивали озабоченность и усталость.

— Вы еще слишком слабы, — повторил он. — Вам лучше оставаться в постели.

Я была благодарна ему за эту отстраненность. А ведь он мог вести себя более развязно с оступившейся дамой… Мой случайный любовник не ошибся — внутри меня притаилась пугающая слабость. Откуда она, я не понимала.

— Что со мной?

Капитан встал из кресла и, приволакивая правую ногу, шагнул к моей кровати.

— Вы позволите прослушать ваш пульс, мадам?

Не дождавшись ответа, он зажал между пальцами мою обнаженную кисть и достал элегантные часы на цепочке. Некоторое время самозванный медиус напряженно следил за секундной стрелкой.

— Вы нас очень напугали, ваше сиятельство, — выдохнул он. — Вы пролежали без памяти два дня. У вас был сильный жар.

Сухая, теплая ладонь легла на мой лоб:

— Теперь он прошел.

Я вздрогнула, словно к моему лбу приложили раскаленную кочергу, и прошипела:

— Не прикасайтесь ко мне!

— Здесь на сотню миль вокруг ни одного лекаря. Так что будьте благоразумны, лежите смирно, мадам! — дал совет господин Свендсен. Его усмешка мне не понравилась.

— Так что же со мной, господин лекарь?

Юхан Свендсен с сочувствием, положенным эскулапу, заглянул мне в лицо.

— Это всего лишь нервы, мадам. Никакого внутреннего воспаления я не отмечаю. Вы просто слишком впечатлительны.

Проклятые слезы все-таки брызнули из глаз.

— Вы смеете намекать на чудовищное недоразумение, которое недавно произошло под елью? Сударь, если в вас есть хоть капля чести, вы навечно забудете об этом постыдном случае. Я глубоко сожалею о том, что произошло между нами. Это было необъяснимое наваждение, которое вы, возможно, превратно истолковали.

Любой кавалер, обладающей хоть каплей самолюбия, после таких слов откланялся бы и покинул Нордхольм.

Но господин Свендсен предпочел позвонить в колокольчик. На его зов тут же примчалась горничная.

Увидев, что я сижу в постели, она радостно ахнула. Ее восторг немедленно окоротил властный окрик:

— Анхен, прекрати ахать! Лучше принеси для мадам куриный бульон, который я велел приготовить.

И Анхен, не получив моего одобрения, тут же помчалась на кухню.

— Вам нужно подкрепиться, — сухо объяснил свое распоряжение самозванец. — Крепкий куриный бульон – лучшее средство для восстановления сил и полного выздоровления.

Тон, жесты, манера держаться выдавали в Юхане Свендсене человека, привыкшего распоряжаться. Но не в моем же замке!

— Не слишком ли развязно вы ведете себя в чужом доме, господин Свендсен! – фыркнула я, разозлившись на неприкрытую самоуверенность, сквозившую в каждом жесте нахального гостя.

— В самом деле? — насмешливо парировал тот. — Ну же? Какие еще ласковые слова вы приберегли для меня, контесса? Негодяй… развратник… О! Таких не благодарят за спасенную жизнь, не правда ли?

Настала его очередь читать отповедь.

— Вы пытаетесь убедить себя, что ни в чем не виновны. Что ваша распущенность лишь следствие странного, внезапного наваждения. Смею вас заверить, это не так, сударыня. С первого дня нашего знакомства вы ведете себя вызывающе. Гуляете по округе в одиночку, без провожатого. И извините за прямоту – полуодетая… Это просто неслыханно для благородной дамы! А это ваше красное платье с собольей опушкой… Вы, по всей видимости, пытаетесь подражать русской императрице. Несколько месяцев назад в Финляндии я видел ее в точно таком же наряде. Екатерина II — не лучший образец для подражания замужних дам. Вы крайне своенравны и необузданны. И благодарите Бога, что под елью оказался я, а не кто-то другой.

Я была настолько возмущена, что обрела силу и встала с кровати.

— Оказались под елью — «вы»? Что вы о себе возомнили? Мой муж выше вас на две головы! Да я забуду вас через день после вашего отъезда. Вы лишь мой кошмарный сон!

Глаза капитана на этот раз потемнели от гнева. Он так сильно сжал губы, что они почти побелели. Но господин Свендсен на удивление быстро взял себя в руки и продолжил угрожающе спокойно:

— Вы пытаетесь меня оскорбить, мадам. Я этого не потерплю, а потому напомню, что я не брал вас силой…

Мои ноги подкосились, и я плюхнулась на пол рядом с кроватью.

— Я не заигрывала с вами, господин Свендсен. Я лишь хотела помочь… Это все ваши животные флюиды…магнетизм.

Свои оправдания я подкрепила беспомощными рыданиями.

— Бросьте, сударыня! Никаких флюидов и порабощения вашей воли не было. Будьте осторожны! Вы задеваете мою честь. Были бы вы мужчиной…

— Вызвали бы меня на дуэль и пронзили шпагой за оскорбление?

— С первого же удара… Не сомневайтесь.

— Вам не понравилось мое красное платье…— пролепетала я, глотая горькие слезы и осознавая всю глубину глупости и неуместности своих слов в ответ на бездушную угрозу. — Можно подумать, я для вас его надела.

Капитан Свендсен шагнул в мою сторону, замахнувшись, как мне показалось, рукой для удара. Я зажмурилась, ожидая пощечины. Но вместо пощечины я получила обычный носовой платок. Сильные, жилистые руки легко оторвали меня от пола и бережно перенесли на постель. При этом хромота капитана снова дала о себе знать. Несколько мгновений мы были совсем близко друг к другу, и я чутко уловила жар желания, усилившийся от касания мужского плеча к моей щеке. Капитан склонился надо мной словно для поцелуя. Но вместо него последовало вежливое пожелание:

— Скорейшего выздоровления, ваше сиятельство.

Господин Свендсен вышел, небрежно оставив дверь за собой неприкрытой.

Я осталась в спальне одна. Нет, не одна — со мной был мужской батистовый платок, который я приложила к мокрым глазам. А потом к губам. Несколько минут я не отрывала тонкую изысканную ткань от лица, вдыхая аромат незнакомого и наверняка очень дорогого парфюма. Наконец, я сказала себе – стоп! И замерла в полной растерянности.

Верная Эрна стойко держала оборону и не пускала в спальню хозяйки ни вызывающего трепет своей ученостью профессора Браге, ни деликатного господина Стенбока, ни смешливого господина Эвертсона, ни самозванного лекаря. Это я запретила ей пускать ко мне благородных гостей. Густав Браге передал мне нижайший поклон и благодарность за оказанное гостеприимство, пожелал скорейшего выздоровления и известил о скором отплытии в Финнмарк. Бернар передал букет весенних цветов. Эмиль картинку с нарисованным троллем, которого ужалила в нос оса. Лекарь интересовался, выпила ли госпожа контесса чашку с крепким куриным бульоном.

Тот еще лекарь! «Виной всему ваша впечатлительность»… Да я застудилась, купаясь в ледяной воде. Вот причина лихорадки!

Если диагноз так прост, тогда почему я, как трусливая устрица, прячусь в раковину? Почему не выхожу из спальни, попрощаться с гостями? Почему учащенное сердцебиение сменяется упадком сил, когда я думаю о капитане Свендсене?

А ведь здоровья у меня прибавилось, и я могла уже не только вставать с постели, но и ходить, правда, иногда останавливаясь, чтобы переждать головокружение.

Дождавшись, когда в доме все улеглись, я прокралась со свечкой к портретам своих родителей

Незнакомое женское лицо на портрете стало роднее. Я обратилась к графине с отчаянным вопросом:

— Мадам! Что со мной?

В неверном свете свечи уголки губ графини скрывали нежную грусть. Мне казалось, я понимаю фру Вендель-Эксберг без слов.

«Дорогое мое дитя, ты влюблена! Это так чудесно! Без любви жизнь не имеет вкуса. Одно плохо — любовь затуманивает разум. Будь осмотрительнее со своими порывами».

Отец озабоченно нахмурил брови — беспечности на его лице теперь не сыскать.

«Раз уж вы, контесса, имели неосторожность влюбиться – сохраняйте достоинство. Не выставляйте ваши чувства напоказ».

С тревогой граф Карл добавил: «Берегись любви, дорогая!»

Смятение и чувство необратимой потери на следующее утро погнали меня прочь из замка. Тело наполнилось небывалой энергией, словно и не было никакой болезни. Я велела оседлать свою любимицу – гнедую британку. И пустила лошадь вскачь, едва раскрылись ворота замка.

Я перемахнула узкую горную речку. По пастушьей тропе взлетела на сопку и оказалась на площадке, с которой далеко видны окрестности.

Под моими ногами, казалось, простиралась половина Норвегии. От ощущения высоты и дальности горизонта захватывало дух.

С края высокой скалы мне было видно, как от пристани Нордхольма отчаливает шлюп с командой Густава Браге на борту. Небольшое почтовое судно плыло на запад, к морю, и постепенно превращалось в едва различимую точку. В Тронхейме члены экспедиции пересядут на быстроходный фрегат, и тот помчит их к неизведанным северным землям.

Я присела на согретый солнцем камень и достала из кармана свое сокровище. Уголок платка украшала вышитая белым шелком монограмма с заглавными буквами «К» и «Т». Я знаю ваш секрет, капитан. Вас зовут не Юхан Свендсен. Но как же на самом деле тебя зовут, любовь моя? Карл?..Кнут?.. Неважно! Просто вернись ко мне, я не сказала тебе ни слова правды.

«Шпанская мушка» и королева Хильда

На следующий день после отъезда гостей Эрна протянула мне пузырек из темного стекла.

— Горничная нашла это под вашей кроватью, госпожа контесса. Я подумала, может быть, это лекарство?

Надпись гласила – «Шпанская мушка». Никогда в жизни я бы не стала покупать это непристойное средство. Повышать вожделение. Для чего? Выходит, мой необузданный порыв страсти возник не сам по себе? Кто-то ловко подтолкнул меня к этому. К несчастью, я нашла этому подтверждение – в склянке явно не хватало нескольких пилюль. Подбросить их в мою чашку с кофе не составляло большого труда. Но кто это мог сделать и с какой целью? Распалить вожделение строптивой барыньки, чтобы потом потешиться над ее вспыхнувшей страстью?

Под моими ногами разверзлась пропасть. Я повисла в ней, теряя от ужаса сознание.

В нахлынувшем видении старая, простоволосая Хель царапала мне грудь длинными желтыми ногтями и пыталась запустить их в мое сердце.

Эрна хлопотала вокруг меня, поднося нюхательную соль и обмахивая белым накрахмаленным фартуком. От этого я пришла в себя.

«Нет, так нельзя! Нужно прогнать мерзкую старуху, мысленно заметая метлой ей под рваный подол пыль. Нужно успокоиться и поискать разумное объяснение. Оно обязательно найдется. Иначе мне останется только одно – умереть от стыда!».

Склянку нашли под моей кроватью. Чтобы попасть в спальню хозяйки, кухарке и остальным слугам нужно найти очень убедительный повод и для начала рассказать о нем домоправительнице. А уж она решит, пускать к госпоже или нет. Свою горничную я сразу отмела – слишком глупа. Если бы злодей поручил ей подмешать пилюли в кофе, то она заранее бы все разболтала. А вот у господ офицеров имелся отличный случай незаметно подбросить пилюли в мою чашку — утренний визит! Но разве могут благородные господа пойти на такую подлую низость? Нет, конечно.

И все-таки глупо и легкомысленно было с моей стороны принимать визитеров по утрам! Строила из себя столичную даму…

Больше я не забиралась на сопку и не пыталась взлететь над фьордом. Моим пристанищем стала земляная крыша заброшенного овина на краю леса. Здесь никто не смог бы меня побеспокоить. Здесь я могла подолгу оставаться наедине со своими тяжелыми раздумьями.

Однажды к моему пристанищу забрели два охотника. Они присели на завалинке, чтобы покурить и поболтать. Махорка у мужиков оказалась старая и ядреная. Удушливый дым долетал до моего убежища и терзал мои ноздри, но давать о себе знать было поздно — пришлось терпеть.

— Слыхал, Пер? Хозяйка Нордхольма вроде как повредилась умом.

— Как так?!

— Да вот так... Говорят, порвала в клочья платье за сто риксдалеров.

— Иди ты! Неужто бывают платья стоимостью с хороший шлюп?

— Видать, бывают.

— А что так? Ведь вроде добрая госпожа… Хотя и бездельничает днями напролет: говорят, ни по дому не хлопочет, ни батрачкам на скотном дворе не помогает. Но подати берет умеренные. Что правда, то правда! Мы при ней хоть зажили, пшеничный хлеб теперь едим не только по праздникам. Вот беда-то!

— Моя жена говорит, сглазили нашу хозяйку. Из зависти и сглазили датские петухи… А еще от злобы на нее. За то, что она с нас три шкуры не дерет, как они там у себя в Дании.

— Да-а-а, богачи горло перегрызут, а своего не упустят.

— А хотя… в этом деле и другой поворот могет быть.

— Ты это о чем, Ханс?

— А черт их разберет, этих баб! Правду пастор говорит — все зло в мире от них. Вроде идет все путем, и тут – бац! Словно клещ им под хвост.

— Вот моя женка на днях крутится вокруг меня, бочком круглым толкнет и так, и сяк – ластится, значит, — продолжил Ханс. — А вчера я так удачно порыбалил на речке, что течет с Кривой горы. Двух лососей поймал. Вот таких, — Ханс вытянул сначала одну руку, потом подумал и вытянул две. — Во! Точно, таких.

— Будя брехать! Это кто ж тебе разрешил графских лососей ловить? Староста узнает, не сносить тебе башки, Ханс.

— Ну да, это я на радостях приврал малость. Форелей я поймал. Уж больно жирная форель попалась! Слушай дальше. Прихожу с довольной рожей домой. Моя женка у очага хлопочет. То наклонится за поленом, то разогнется. А задница у нее такая пышная… Рука сама так и тянется прихватить.

Пер поскучнел.

— А то я бабских задниц не хватал!

— Ты слушай дальше! Я ее за задницу, настроение-то хорошее, а она в ответ меня по морде моими же форелями. Отвяжись, говорит. Вчера сама боками терлась, а сегодня отвяжись. Ну как с этим женским родом ладить?

— Как-как! За косы тряхнуть и вся недолга. Простой бабе требуется мужнин кулак, чтобы себя не забывала. Тогда и порядок в доме будет. С деревенской бабой сладить дело невеликое. А ты попробуй сладить с королевой!

Пер пустил в небо тонкую, задумчивую струйку дыма.

— Слыхал историю про королеву Хильду? — спросил он приятеля.

— Это нонешняя, что ли?

— Да, нет. Эта жила в стародавние времена.

— Расскажи!

— Ну коли не лень тебе, тогда слушай.

…Была королева Хильда жуть какая красивая, но злющая… Сколько народу от ее злобы пострадало! Могла она за мелкую провинность даже справного викинга казнить. Жила одна. Без мужа значит. Хотя многие прынцы, прослышав о ее красоте, приезжали свататься. Всех Хильда гнала прочь и злилась еще больше. Раз пришел к ней на двор один пахарь. Здоровый такой детина. Рыжий, как зрелое хлебное поле. По имени Эрик. Она его и спрашивает: «Зачем явился ко мне, голубь?». А он ей прямо так: «Жениться на тебе хочу». «А ты, — спрашивает Хильда, — прынц али князь какой?». И сама со своими вельможами все — гы-гы-гы, гы-гы-гы. «Нет, — говорит Эрик, — не прынц, но одна ведунья сказала мне, что я буду твоим мужем, и любить ты меня будешь больше золотого дождя». «Так и сказала? Ну, значит, так тому и быть. Только смотри, если я тебя за одну ночь не полюблю, наутро быть тебе, сердешный, без головы. Согласен?». Не испугался детина и согласился. Сыграли на королевском дворе свадьбу. Мяса нажарили гору. Браги выпили море. Еще гости не улеглись по лавкам спать, а на заднем дворе палач меч об камешек – вжиг-вжиг. Хильда Эрику лукаво подмигивает, кивает на палача. Что, говорит, сокол, не хочешь ли с моим верным слугой познакомиться? А он ей – дождемся, женушка, утра. Там видно будет. Ушли они в спальные покои. Гости веселятся дальше и поговаривают: «Ну, завтра потешимся, глядя на то, как дурья башка, будто кочан капусты, покатится». Приходит утро. Палач уж меч свой наточил как струнку. Гости похмелиться успели, а Хильда не выходит на двор. Целый день и целую ночь прождали. Королева так и не вышла. На третье утро спохватились, не случилось ли чего дурного с государыней? Вваливаются в спальню, а там…

— Чего там? Ну? — не выдержал драматической паузы Ханс.

— Чего-чего… — Пер скабрезно хохотнул. — Королева-то вся голая, простоволосая сидит на ложе возле Эрика, наклонилась над ним и воркует – сокол ты мой ненаглядный! Вот так стал детина Эрик грозой всех окрестных королей. А Хильда его ласковой женой.

— Ну? Так в чем соль байки-то?

— А я откуда знаю?!

— Тьфу ты!

— Хорош плевать на мою куртку, — рассердился Пер и уже более мирно добавил: — Я, вот, чё думаю на счет платья. Сглазил нашу госпожу залетный сокол. Я думаю, из тех столичных, какие недавно на Север подались. Ей к мужу надо обратно ехать, а душа-то за кавалером тянется. Вот она и злится. Однако с кем по сердечному делу промашки не бывает?

Тут я поняла, что пора прекращать беседу закадычных друзей, и прыгнула с крыши сарая прямо им под ноги. Пер, бедняга, от неожиданности дымом от махорки подавился. Да так неудачно, что глаза от кашля чуть из орбит не вылезли.

Разговор двух приятелей окончательно убедил меня, что нужно немедленно уезжать из Нордхольма. Пока пересуды не докатились до Тронхейма.

Эрна получила от меня неожиданное распоряжение: срочно собирать дорожные сундуки и отправлять их в городское поместье почтовым шлюпом.

— Как же так, госпожа контесса! Мой брат уже выехал из Бергена и спешит в Нордхольм, чтобы приступить к настройке органа в часовне, — Эрна пыталась заглянуть мне в лицо, семеня за мной, как маленькая собачонка.

— Замечательно! Думаю, ваш брат разберется на месте без нашего присутствия.

И строго добавила:

— Дети соскучились по своим игрушкам, оставленным в городе. — Я старалась не глядеть в сторону экономки. Я и так отлично представила ее изумленное лицо. Экономка каждый день видела с каким удовольствием дети резвятся на лужайке перед деревянным стабюром и о старых игрушках не вспоминают.

Мне необходимо немедленно вернуться в Тронхейм! Тогда жизнь потечет как прежде — спокойно и размеренно. И я забуду про «шпанскую мушку» и залетного столичного сокола.

Рия

Кухарка с горничной увлеклись болтовней у колодца во внутреннем дворе замка и не замечали, что вода из ведра льется обратно.

— Хорошую ведунью сейчас найти не просто. Отворот сладить – не то, что приворот смастерить. Такое и незамужняя девка сварганит, нашептав на свои «краски». Я слыхала, на хуторе возле водопада живет старуха, которая с водяным знается. Что ни день — носит ему подачки. Просит сына-утопленника отдать. Двух утопленников она уже так выпросила. Космы у нее такие длинные и седые, а зубы черные — страшная!

Как говорила моя няня Берта – никогда не заигрывай с нечистью. Начнешь про нее думать, она тут как тут – уже за дверью скребется. Мудрая Берта!

Рия объявилась у ворот Нордхольма за день до моего отъезда в Тронхейм.

На аптекарский огород, где я пропалывала грядки с мятой и пижмой, прибежал Курт – местный мальчишка, прислуживающий на побегушках. Весь взъерошенный, словно чиж, угодивший в силок, мальчишка кричал на ходу:

— Госпожа! Госпожа!

— Ну что тебе, сорванец?

— Там цыганка на двор просится.

— С чего ты, угорелый, решил, что это цыганка? Откуда им взяться в наших краях?

— Так фрекен Эрна сказала. Она меня за кучером послала, чтобы тот кнут взял и прогнал побирушку.

— Не нужно звать кучера. Я сама разберусь.

Я скинула с рук перепачканные землей перчатки и отряхнула садовый передник.

— Почему фрекен Эрна решила, что это цыганка?

— Так у нее волосы черные-пречерные.

— Ну и что?

— А глазищи синие. И сама она красивая, как ведьма.

Жители Нордхольма уже толпились во внутреннем дворе и тревожно переговаривались. Самые смелые слуги пытались разглядеть незваную гостью через щель между створками ворот.

— Посторонитесь! Дайте пройти!

Мне пришлось прокладывать себе дорогу локтями, чтобы попасть к воротам. Тревожный гул усилился, когда я отворила наружу калитку и перешла через подъемный мост.

В стороне от него на большом сером камне сидела женщина, прижимающая к груди узелок с вещами. Одета она была как саамка, в ярко-синюю рубашку до щиколоток, украшенную полосками красного сукна. Яркое платье, щедро украшенное тесьмой и бисером, смутило жителей замка. Никто из местных, как видно, ни разу не видел саамов, поэтому они приняли женщину за цыганку (хотя я уверена, настоящих цыганок они тоже ни разу в жизни не видели). На саамке не было традиционного для замужних женщин чепца-шашуры. Черная как ночное небо коса падала на грудь и обвивала колени. Простоволосая замужняя женщина для местных хусманов — дело неприличное, скандальное. Куда же она так торопилась, бедняжка, что не успела даже надеть чепец? Услышав мои шаги, женщина повернула голову. Я чуть не ахнула от удивления. Глаза саамки обожгли меня голубым сиянием. Это, наверное, потому, что ярко-синий цвет одежды усиливал их яркость. Чистое лицо без оспин и веснушек действительно было очень миловидным. Незнакомка, увидев, что к ней приближается барыня, встала с камня и вытянулась во весь рост. Я отметила про себя смело расправленные плечи и гордую посадку ее головы. Саамка приветствовала меня с достоинством вольной жительницы лесов и гор.

— Какой у вас ладный замок, госпожа, большой да крепкий! — попыталась она польстить мне как хозяйке. Тяжелые цепи подвесного моста и сам он, короткий, но массивный, возможно, внушили ей подобное мнение.

Молодая женщина без смущения заговорила первой. В ее манере держаться скрывалась простодушная фамильярность. Но она явно пыталась быть вежливой с такой важной дамой, как я.

— Добрый вечер, милочка! — приветливо поздоровалась я. — Что привело тебя в Нордхольм?

Женщина ответила не сразу. В нескольких шагах от нее беспечно играла камушками девочка лет трех, одетая в такую же расшитую длинную рубашку, как у матери. Чепчик из красного сукна был с любовью украшен вышивкой и тесьмой. Мать задержала на дочери озабоченный взгляд.

— Скоро ночь… Позвольте нам переночевать в замке. Подойдет и простой сарай. Я незадаром прошу…Могу ваш скот полечить. У вашей любимой лошади копыто загноилось. Так я пособлю ей, наложу тряпицу с травяным настоем, и она опять побежит, быстрая как ветер.

При такой бедности попытка набить себе цену могла вызвать лишь усмешку. Но не у меня. Мне всегда было жаль людей, отчаянно боровшихся с подступающей нищетой. Несмотря на жалкую участь, женщина сохраняла удивительное достоинство. Это и покорило меня.

— Как тебя зовут? И откуда ты пришла?

— Кличут меня Рия. А пришла я оттуда, — незнакомка махнула рукой в сторону поселка.

— Ты ищешь работу?

Молодая мать ответила не сразу. В глазах промелькнуло лукавство.

— Навроде как, да, — неуверенно обронила она под моим пристальным взглядом.

— Если тебе не нужна работа, дело твое. Я все равно пущу тебя и твоего ребенка на ночлег. Но тогда утром ты должна будешь покинуть Нордхольм.

Странница кивнула в ответ. По простоватому выражению лица не было понятно, вполне ли она довольна моим предложением. Я заметила, что она с первой минуты нашей встречи с нескрываемым любопытством разглядывает меня. Одергивать селянку я не стала. А вот возмущенной экономке твердо сказала:

— Эта женщина остается в Нордхольме. Разве вы все не хотели найти для меня ведунью?

Экономка всплеснула руками:

— Спаси и сохрани Господь! Я всегда была против этой дурости. Это все происки кухарки. Госпожа контесса, не пускайте бродяжку в замок. Разве вы не заметили? У нее одежда нисколько не запылилась, словно она барыня какая и приехала сюда в коляске. Или по воздуху прилетела…

— Эрна, что ты такое говоришь? По воздуху прилетела! Мыслимо ли женщине с маленьким ребенком по небу носиться? Да и не по-христиански это – оставлять мать и дитя на ночь под открытым небом. Того гляди дождь пойдет. А у них даже теплых плащей нет.

— Только бы наш пастор не прознал, — продолжала с тревогой причитать Эрна.

Горничная Анхен, более легкомысленная и простодушная, чем экономка, протянула пряник маленькой бродяжке.

— На, возьми. Тебя как зовут?

Девчушка отвернулась и поскорее прижалась к матери.

— Ее зовут Зара, — ответила за дочь молодая женщина.

— Имя не наше какое-то. На цыганское похоже, — Анхен тут же отдернула руку с пряником.

— Простите, что она невежлива, — в глазах матери лукавство сменилось беспокойством и толикой заискивания. — Она говорить не умеет.

Простодушная Анхен растрогалась и тут же забыла о недавних страхах:

— Бедняжка! Это ничего. Мой племянник до четырех лет молчал. Да и сейчас из него лишнее слово не вытянешь. Разве что клещами…

— Эрна, устрой странниц на ночлег. Одна из комнат горничных пустует. И непременно распорядись, чтобы их покормили.

— Лучше отправьте нас на конюшню, хозяйка, — попросила странная гостья.

Эрна нахмурилась и строго, с неприязнью, одернула ее:

— Велено вас отвести в дом. Так что ступай вперед и не перечь госпоже Кристине.

Я вернулась на аптекарский огород – перед отъездом в город нужно было все грядки тщательно прополоть. Мне некогда было размышлять над тем, каким образом саамка с ребенком появилась у ворот.

Она, и правда, белолица, но огрубевшие от холодной воды руки выдавали в ней труженицу. Обычная деревенская баба, пусть и с красивым лицом. Ну, уж никак не ведьма!

Конюх меня расстроил, сообщив, что я не смогу перед отъездом покататься на своей любимице, английской чистокровке.

— Она что-то прихрамывает на правую переднюю ногу. Надо бы кузнеца позвать, чтобы перековал.

— А копыто ты проверял, Кнут? Не загноилось ли?

Мой вопрос застал конюха врасплох, но он попытался выпутаться самым простым способом — сбить меня с толку:

— С чего ему гноиться-то?

В конюшне царили зыбкий полумрак и не выветриваемый никаким свежим сквозняком терпкий запах конского навоза. Лошади мирно жевали сено. Лишь «англичанка» приветствовала меня жалобным ржанием. У ее ног хлопотала женщина, которая обматывала лошадиное копыто холстиной.

— Эй! — набросился на нее Кнут. — Ты чего здесь ошиваешься, бродяжка?

Оказалось, что это наша странная гостья возится с копытом. Крики конюха не смутили ее. Женщина спокойно доделала свою работу, поднялась с колен и привычным жестом отряхнула солому с одежды.

— Через поллуны полегчает, тогда и перековать можно будет, — уверенно заявила она.

Норовистая «англичанка» позволила незнакомому человеку коснуться больной ноги! У меня не нашлось разумного объяснения такому случаю. Возможно, эта женщина действительно знахарка.

— Что ж! Спасибо за помощь. Это моя любимица. Я хотела покататься на ней перед отъездом. Жаль, что не получится.

— Вы собираетесь уезжать, госпожа хозяйка?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

Рия приложила руку к груди в области сердца.

— У вас вот тут сильно сосет. Любовь… она иногда сродни тяжелой болезни.

Женщина была полна простодушного сочувствия, и у меня не повернулся язык отсчитать ее.

— Не уезжайте, ваша милость! Вы скоро его увидите.

— О ком ты говоришь?

Мое тело помимо воли стало слабеть. Сладко заныло под грудью. Я затаила дыхание, ожидая ответа.

— О суженом, госпожа. О ком же еще?

Конюх сконфуженно кашлянул, напоминая о себе. Он все это время топтался рядом с «англичанкой». Проморгал, разиня, трещину в копыте. Даром, что целыми днями в конюшне толкался. Его следовало сейчас же крепко отругать. Но мне стало не до промашек конюха.

— Пойдем со мной, милочка. Я заметила, что у твоей девочки обувь совсем износилась. Моя дочь выросла из старых башмачков. Я хочу тебе их отдать.

Я уводила странную гостью к себе, подальше от посторонних ушей. У меня неожиданно появилась возможность поговорить с кем-то о капитане Свендсене. Пусть и с простой селянкой.

— Ты говоришь со мной очень странно. Суженый… Это звучит неуместно. Я ведь замужем, милая. Может быть, ты не знала об этом?

Я пытливо всматривалась в лицо молодой саамки. Кто бы мог подумать, что у меня будет подобная наперсница? Она смотрела на меня с теплотой и даже осмелилась коснуться моего плеча.

— Суженый – это тот, кто судьбой предназначен. Вот он в сердце и живет. А про мужа вы и не вспоминаете, госпожа.

Растеряв остатки здравомыслия, я порывисто сжала руку деревенской бабы и взмолилась:

— Расскажи мне о суженом. Ты ведь что-то знаешь о нем, правда?

— Знаю, да совсем немного. Спешит он сюда через горы и реки. Так что вы повремените с отъездом, госпожа хозяйка. Иначе разминетесь с тем, кто вам дорог.

Этот разговор – полная чушь, бред, сумасшествие! Но я почувствовала, как от слов странной гости все внутри меня наполняется ликованием. Как у деревенской дурочки Марты, которая в свои двадцать лет играет на земляной крыше избушки с тряпичной куклой и блаженно улыбается.

Сжечь ведьму!

Я долго не могла заснуть, предаваясь сладостным мечтам.

Мои зыбкие грезы прервал странный гул. Он походил на шум набирающей силу снежной лавины. Удивительно! В округе не найти ни одной высокой горы со снежной шапкой, только небольшие сопки. Откуда взяться такому шуму?

— Госпожа контесса, беда! — Эрна ворвалась в мою спальню без стука.

— Что случилось?

— Сюда идут жители всех окрестных хуторов. Та женщина с ребенком, которую вы пустили в замок – перекинувшаяся трольчиха. Она опутала чарами Ульва Нутсена из Темных Заводей. Парень в нее втюрился, и она приняла облик девицы. И ребенок ее – тролль.

— Эрна, что ты такое говоришь?! Ты – разумная женщина, а несешь несусветную чушь. Какая трольчиха?!

Эрна обижено поджала губы и, едва сдерживая страх, пробормотала:

— Парня нашли повешенным…

— Ты хочешь сказать, что трольчиха повесила Ульва Нутсена? Если она — нечисть, то должна была его сожрать. Или хотя бы разорвать на куски.

— Люди хотят покончить с трольчихой, пока не взошло солнце.

— Значит, нашлись смельчаки, которые готовы потягаться с трольчихой ночью, пока она в силе и в образе чудовища? Не лучше ли дождаться утра и дать солнцу превратить ее в камень?

К счастью, в голове Эрны здравомыслия оказалось больше, чем суеверия. Она смутилась и посмотрела на меня виновато.

— Эрна, мы пойдем сейчас вместе с тобой в комнату для прислуги, и ты убедишься, что Рия и ее ребенок – люди, а не нечисть.

— Они будут требовать, чтобы вы ее выдали.

— Я не собираюсь никого выдавать разъяренной толпе.

— Тогда они будут брать замок приступом.

— Ну, это мы еще посмотрим, смогут ли крестьяне и дровосеки одолеть стены Нордхольма.

— Я сомневаюсь, выдержат ли ворота? Доски старые – жучок их порядком подточил.

В этом Эрна была права. Деревянные ворота Нордхольма обветшали. Цепи подъемного моста покрылись ржавым налетом. Шестерни подъемного механизма десятилетиями не смазывали жиром, и они не двигались с места, поэтому мост так и оставался опущенным. На землях графства уже много лет подряд царили мир и покой, и латать сложный подъемный механизм моста никому из бывших хозяев Нордхольма не пришло в голову. Я не стала исключением. Путь к воротам был открыт. Не самый сокрушительный напор – и толпа снесет их.

Одеваться было некогда. Я просто накинула домашний капот поверх сорочки.

В эту ночь все жители замка, кроме графских отпрысков, спавших крепким сном, собрались во внутреннем дворе. По моему распоряжению ворота укрепили бревнами. Рядом поставили бочки с водой на случай пожара. Я поднялась по каменным ступеням и глянула сквозь узкий зазор между зубцами, венчающими крепостную стену, на широкую полосу земли, растянувшуюся от фьорда до края сопок. Со стены были хорошо видны разбросанные по низине хутора. В сторону Нордхольма от них двигалась, постепенно приближаясь, ощетиненная сотней горящих факелов толпа. В темноте она походила на большое диковинное животное.

Уже скоро животное беспрепятственно пройдет по пандусу над мелководным перешейком к каменному острову, перейдет через опущенный мост и навалится на ворота замка. По моему телу пробежал холодный озноб. Не пора ли будить детей и уходить через подземный тоннель к пристани? А там поскорее садиться в шлюп и бежать в Тронхейм? Неужели придется бросить родной замок на растерзание толпы? Или все-таки попытаться договориться с крестьянами? Ну не звери же они!

До меня донеслись разгневанные крики и проклятья. С каждой минутой они только нарастали. Крестьяне как будто обезумели. Слепая ненависть, замешанная на страхе, толкала их вперед и, как видно, не оставила в их душах места для примирения.

Я с бесполезной надеждой взглянула на старую мортиру, стоящую на стене в вечном карауле, и горку потемневших от времени каменных ядер. Заслуженный боевой ветеран последние десятилетия лишь безучастно взирал пустым оком на округу.

А что, если выстрелить разок из мортиры на виду у толпы? Выстрел точно их напугает и, возможно, остановит. Только это пустая фантазия…

Толпа ненадолго замешкалась перед каменным пандусом, ведущим к подъемному мосту. От огненного животного отделилась голова. Она и продолжила путь к воротам. Выходит, крестьяне не собираются все вместе атаковать ворота? Они что, отказываются от немедленного штурма? Ведь в этом их преимущество!

К счастью для жителей замка, деревенский люд не ведал о премудростях военной науки и по дороге к Нордхольму не превратился в отряд профессиональных вояк. Сельские жители остались самими собой – упрямым, но осторожным народцем. Единственное их оружие – неудержимый гнев и сплоченность. У меня в душе затеплилась надежда на благополучный исход осады, правда, совсем призрачная — как на погожий денек в ноябре.

Часть толпы остановилась перед воротами, люди принялись громко колотить в них вилами и косами, подгоняя криками тех, кто засел в замке:

— Открывайте ворота, графские олухи!

Я узнала в толпе сельского старосту и высунула голову наружу.

— Господин Йенсен! — пытаясь перекричать разъяренных крестьян, позвала я старосту. Его обнаженная макушка совсем не геройски маячила у меня под ногами. Без шляпы папаша Йенсен почему-то походил на проходимца. Он запрокинул лысую голову и, торжествуя, заорал:

— Я вижу хозяйку Нордхольма! — Глаза старосты неестественно блестели, щеки в свете факелов багрово пылали.

Крестьяне, пришедшие с ним, повернули перекошенные яростью лица в мою сторону.

— Отдайте нам ведьму! Отдайте! Не то худо вам будет. На костер ее!

Меня обожгло небывалой враждебностью обычно мирного деревенского люда. А ведь я всегда обходилась с ними милосердно. Откуда такая ненависть к сеньоре? И как горько сознавать, что она теплилась под спудом!

Задние ряды возбужденных людей напирали на передние. Ворота стонали, но держались. Надолго ли?

Я уже принялась молиться о прощении грехов, как вдруг со стороны фьорда раздался сухой треск. Будто кто-то разламывал один пучок хвороста за другим: хрум! хрум!

Треск приближался и вскоре обрел истинный смысл — грохот стреляющих ружей. Он казался веселым, как взрывы петард во время Рождества. Неизвестные вооруженные люди выстрелами в воздух рассеивали озлобленную толпу и гнали ее прочь от стен Нордхольма. К воротам на разгоряченном коне с обнаженной шпагой в руке подлетел всадник. Огромный, черный, как дьявол, конь гарцевал под ним, выписывая немыслимые пируэты и мешая всаднику всмотреться в очертания крепостной стены.

— Кристина!! Кристина!!! – звонко и отчаянно выкрикивал на ходу капитан Свендсен.

Я обессиленно прислонилась к холодной мортире и с облегчением всхлипнула. Вот почему я не сразу выглянула наружу.

— Капитан! Не поубивайте случайно моих крестьян. Это разорит меня! — наконец крикнула я ему сверху.

В вестибюле господского дома хлопнула тяжелая входная дверь. Накинув очередной раз капот, я вышла на галерею, чтобы узнать, кому все еще не спится. В полумраке в напольных канделябрах догорали свечи —прислуга забыла их потушить, взбудораженная неудавшейся попыткой штурма замка. Благополучное завершение ночных событий стало возможным благодаря неожиданно вернувшейся в Нордхольм экспедиции Густава Браге и нескольким храбрым офицерам.

Посреди вестибюля в неверном свете канделябров стоял мужчина в плаще, испачканном до плеч дорожной пылью. Увидев меня, он почтительно снял шляпу и прижал ее к груди. А потом, будто стыдясь неопрятного вида, виновато склонил передо мной голову. Я узнала капитана Свендсена и начала спускаться вниз, но потом передумала и остановилась на середине лестницы. Капитану, приблизившемуся к ее подножью, пришлось немного запрокинуть голову, отчего пепельно-русые пряди на его лбу распались, обнажая несколько озадаченных морщин.

— Я лишь хочу узнать, в каком вы состоянии, сударыня? – поинтересовался господин Свендсен.

— Благодарю вас, сударь! Все хорошо.

Получилось слишком сухо. За спасение от неминуемой смерти, наверное, следует благодарить теплее. Но я слишком хорошо усвоила преподанный кавалером урок. Безумную радость от того, что я снова вижу капитана, я мгновенно заслонила гордыней. Нет, я больше не сделаю ни шага и уж тем более — не брошусь ему на шею.

Капитан тоже хорош! Застыл на месте, как истукан. Может, он думает, что связан по рукам и ногам своей прежней суровой отповедью? Я не дам ему повода понять, что забыла про нее. Вместе угрюмо молчать – вот все, что мы с моим спасителем можем позволить себе в этот полночный час. Это невыносимо!

— Сегодня ночью вы проявили недюжинную храбрость и стойкость, сударыня. Не всякий мужчина сохранил бы спокойствие на вашем месте. Браво!

Лучше бы он снова с жаром отчитал меня, чем говорил эти лестные и холодные слова. Не знала, что от похвалы можно озябнуть насквозь.

— Я сказал бунтарям, что мы заперли ведьму в часовне и что вы передадите ее в руки окружного суда в Тронхейме. Ваши крестьяне согласились с этим и просили передать, что глубоко сожалеют о случившемся с ними безумием. Завтра они придут умолять вас о прощении. Надеюсь, вы успели хорошо спрятать вашу колдунью? – задавая невинные вопросы, капитан понемногу, ступенька за ступенькой, приближался ко мне.

В этом не было ничего угрожающего. Капитан просто постепенно сокращал неподходящую для учтивой светской беседы дистанцию.

Когда Юхану Свендсену оставалось одолеть последний десяток ступеней и сократить, наконец, растояние между нами до светски приемлемого, я вскрикнула, стряхнула с ног ночные туфли и бросилась бежать от него прочь.

Мне казалось, что в спину мне дышит звенящая тишина, и побег мой остался без внимания. Но, остановившись и оглянувшись, я заметила между деревянными колонками балюстрады мелькнувшую легкую тень. Он сбросил с себя плащ, шляпу и оружие на ступени лестницы и кинулся вдогонку, похожий на гибкую черную гончую. Я пронзительно завизжала и пустилась наутек со всех ног. Спящий дом в молчаливом недоумении взирал на бешеную гонку двух взрослых людей, страсть которых нарастала с каждым преодоленным лестничным маршем и готова была подпалить стены.

Я почувствовала резкий рывок назад и услышала пугающий треск рвущейся ткани. Это произошло уже на третьем этаже, на пороге рыцарского зала. Мой преследователь поймал меня за развевающуюся полу капота. Я потеряла равновесие и повалилась на пол, увлекая его за собой. Бежать дальше? Невозможно. У меня больше не было сил.

Грудь капитана высоко вздымалась вместе с простой дорожной курткой. Казалось – пуговицы вот-вот оторвутся и брызнут в разные стороны.

— Ты загонишь меня до смерти. Почему ты побежала? — едва переводя дыхание, спросил капитан.

— Не знаю… Вернее, да, — знаю! Я злюсь на тебя. Ты в прошлый раз не поцеловал меня, когда уходил.

Мы лежали на полу между распахнутыми входными дверями и рыцарским залом. Юхан Свендсен, не выпуская из рук края моей одежды, дюйм за дюймом притягивал меня к себе. Дыхание его постепенно выравнивалось.

— Что ты делаешь? Не смей ко мне подползать.

— Хочу поскорее увидеть твои лодыжки. Я мечтал об этом все прошедшие дни и ночи.

Я попыталась встать на колени и оттолкнуть кавалера, но мне это не удалось.

— Чертовка! Ты опять полуодета. На тебе нет корсета, лишь сорочка и капот. Если бы ты знала, как это будоражит мне кровь!

Он напрягся и рывком притянул меня к себе, но тут же повалился на спину.

— Ты высосала из меня все силы этой бессмысленной беготней! – с нешуточной обидой в голосе пожаловался капитан.

— Ну и отлично! Валяйся здесь хоть до утра. Я ухожу.

Мужская рука немедленно вцепилась в мое предплечье железной хваткой. Откуда-то взялись силы приподнять меня за подмышки и подтянуть к своему лицу. Шутки кончились.

— Тебе придется самой оседлать моего жеребца, — жаркое дыхание щекотало мне подбородок.

— Что еще ты задумал, бесстыдник?

Мой капот и сорочка интригующе зашелестели и поползли вверх к лопаткам.

— Садись сверху. Садись прямо на него, — приказал капитан и затаил дыхание.

— Ты с ума сошел! Это же распутство…

Мою речь прервал собственный громкий вздох — я ощутила первый толчок между ног. Когда я достигла пика и закричала, капитан оторвал спину от пола и поймал мой орущий рот горячими губами.

Ясновидящая

Мельничное колесо неутомимо шлепало деревянными лопастями по воде и гнало прозрачную горную воду по желобу в сторону ячменных полей. Мельник заглядывал сюда редко и неохотно, мало кому в начале лета требовалось молоть зерно, да и, по слухам, на мельнице баловалась нечисть, особенно ближе к вечеру.

Я захватила с собой целую корзинку еды и старую куклу для маленькой девочки. На подходе к мельнице я стала напевать песенку про храбрую птичку, которой приходится улетать далеко на юг, чтобы прокормить своих птенцов, но она не унывает, а радостно щебечет на восходе солнца. Это был условный знак.

Рия отодвинула тугой деревянный засов и впустила меня внутрь. На старой мельнице среди белого дня царила кромешная темнота – так казалось после яркого уличного света. Но что это? В темноте будто зажглись два ярких голубых светильника. Свет исходил из человеческих глаз и разрезал темноту двумя расширяющимися пучками. И правда, ведьма!

Я попятилась назад. Соломенная шляпка-бержер вместе с волосами зашевелилась на моей голове. Туземка кинулась к окну, торопясь поскорее раскрыть ставни и впустить внутрь дневной свет. Как только она это сделала, морок прошел. Но я так и не смогла вымолвить ни слова.

— Мои родичи кочевали вдоль светящихся сопок. У многих из них с глазами случалось такое… Я не знаю, почему так бывает. Это помимо нашей воли, — Рия будто извинялась и оправдывалась. — Вы нас теперь выдадите старосте и его сыновьям? – Я уловила в голосе туземки отчаяние. — Староста меня ненавидит, потому что его младший сын не хочет жениться на дочери кузнеца, а бегает за мной. Он уже несколько раз мне угрожал. А что я могу поделать? Жена старосты просила меня сварить для сына отворотное зелье. Не умею я такое делать. Я не ведьма!

Пока она говорила, бешеный стук моего сердца постепенно утихал, но лоб покрылся испариной. Что я делаю здесь, на мельнице? Почему не зову на помощь слуг и не требую развести костер до неба?

Может быть, наука когда-нибудь объяснит, почему из глаз человека порой льется такой пугающий свет. А пока мне стоит набраться смелости и успокоиться. Я сделала носом глубокий вдох, почувствовала, как сухой воздух мельницы, пропитанный остатками мелкой мучной пыли, застревает в ноздрях и звонко чихнула. Страха как не бывало…

Пока Рия освобождала корзину от продуктов, я подозвала к себе девочку и показала ей куклу. Зара проворно выхватила из моих рук игрушку и забилась в темный угол под двигающимися в холостую жерновами.

— Зара, не бойся! Это теперь твоя кукла, — успокоила я малышку.

— Вы очень смелая и добрая, госпожа! Если бы не вы…— подала голос Рия, но, вспомнив мой недавний ужас, сбилась.

— Боюсь, ты передумаешь после нашего разговора. Я пришла узнать всю правду, Рия. Из-за тебя едва не сгорел мой замок. Так что отвечай, как на духу.

— Как прикажете, госпожа, — покорно склонила голову так и не обернувшаяся трольчиха.

— Ты жена хусмана Ульва Нудссена, который поселился на землях графства год назад?

— Да.

— Почему ты бросила своего мужа?

— Он хотел утопить Зару. На днях он столкнул ее в речку, когда она играла на мостках. А ведь она не умеет плавать.

Я была потрясена ее признанием.

— Зара не такая, как другие дети. С ней случаются припадки. Во время них она начинает каркать, как ворона. На ее крик порой слетаются целые стаи воронья. На мостках она тоже начала каркать. Ульв боится, что соседи спалят усадьбу, когда узнают о причудах нашего ребенка.

Рия горько усмехнулась:

— Они и так смотрят на нас косо, потому что я туземка. Правда, если кому-то из них нужно приманить зверье или рыбу, они идут ко мне и не чураются моей помощи.

Я слушала ее очень внимательно. Она же истолковала мое молчание по-своему.

— Не надо уговаривать меня, госпожа. Я к мужу не вернусь. Пусть он хоть на коленях приползет сюда.

— Рия, мне очень горько говорить тебе об этом… Ульв повесился на перекладине ворот после твоего ухода.

Статная красавица туземка, стоя у окна, чтобы не пугать меня синим светом из глаз, покачнулась и схватилась поскорее за край ставня. Яркие, как полуденное небо, глаза потускнели от скорби. Женщина уронила голову на грудь. Рыданий я не услышала. Это был немой, беззвучный плач.

В дальнем углу мельницы маленькая девочка беззаботно играла с куклой и что-то нежно лопотала на своем особенном детском языке. Отдельные слоги звучали уже довольно четко, несмотря на скрип жерновов, который то и дело заглушал детский лепет.

Мать подняла голову и уставилась изумленно на заговорившего ребенка. Жизнь не просто вернулась обратно в ее глаза. Она вновь засияла в них ярко-голубыми красками. И ничего жуткого на этот раз я не заметила в этих горящих глазах. «Они начинают сиять просто от сильных чувств» — подумала я.

— Вы тоже слышали или мне почудилось?

— Да, Рия. Я уверена, твоя дочь скоро заговорит, как все маленькие норвежские дети.

Как жаль, что отчаявшийся отец не дожил до этого радостного события!

— Рия, я хочу еще кое о чем спросить тебя. Обещай, что скажешь мне все, как есть.

Растроганная женщина охотно кивнула.

— Как ты узнала о приезде моего «суженого»? А про мою лошадь кто тебе рассказал?

— Меня же называют «саамской ведьмой», но я не ведьма, госпожа. Я просто умею кое-что предсказывать. Обычно погоду. Ну, и иногда, — Рия замялась, — появляются перед глазами разные видения.

— Ты их часто видишь?

— Нет, иногда, когда на воду смотрю или на облака…

Обычному смертному представить подобное трудно. Передо мной стояла то ли шаманка, то ли ясновидящая. Понятно одно — жители деревни из-за своих суеверий чуть не растерзали женщину, обладающую редким даром.

Рия подошла к дочке и осторожно спросила ее:

— Нравится кукла?

Девчонка в ответ сощурилась и молча кивнула. Больше она не произнесла ни звука, маленькая хитрюга.

— Мы скоро уйдем из Нордхольма, — призналась Рия.

— Куда же ты пойдешь с маленьким ребенком? Кругом непроходимые леса.

— А мы и будем жить в лесу. Он защитит Зару от злых людей.

Я собиралась возмутиться, но Рия остановила меня:

— Не беспокойтесь, госпожа! Зара быстро научится жить в лесу. Она крепкая и сильная, как ее дед с бабкой.

На прощание мы обнялись, как сестры.

— Если вам понадобится моя помощь, просто приходите к мельнице. Я появлюсь очень скоро, — пообещала туземка.

Я все-таки решила напоследок задать ей еще один важный вопрос. Он касался пузырька со шпанскими мушками. Если Рия действительно обладает даром ясновидения, то, возможно, она что-нибудь подскажет о нем. Я достала из кармана стеклянный флакончик и показала его саамке:

— Кто-то подсыпал мне это зелье в чашку с кофе.

Рия взяла склянку в руки и долго смотрела на нее, напряженно нахмурив лоб. Мне захотелось уже забрать пузырек и уйти.

— У этого человека рука меченная, — наконец сказала она.

Сердечный друг

Оказывается, не только дети бывают трогательно красивыми во сне, но и взрослые мужчины.

Капитан Свендсен спал глубоким, покойным сном, подтянув колени к подбородку. Его лицо, успевшее загореть во время экспедиции, излучало безмятежность. Во сне он казался гораздо моложе. Очертания худых плеч казались совсем юношескими. Светло-русая макушка, такая уязвимая, маячила в полумраке на краю моей подушки. Я сидела в кресле рядом с кроватью и чувствовала себя зрелой матроной, которая тайком любуется на своего старшего сына. Мое сердце переполняла немая нежность.

Ночь уже наизлете, и скоро в спальню войдет горничная Анхен, которую я сама позову, позвонив в колокольчик. Прислуга увидит в моей постели постороннего мужчину и, надеюсь, поймет, что ей следует держать язык за зубами. Напрасно я отказалась от балдахина с тканевым навесом из тяжелого шелка, когда пять лет назад французские краснодеревщики обставляли мою спальню. Навес скрыл бы моего сердечного друга от посторонних глаз. Правда, ненадолго.

Анхен явилась без звонка и застыла на пороге спальни с тазом и кувшином, полным свежей колодезной воды. У нее был разморенный и довольно небрежный вид. Чепец опять сидел на голове криво, шнуровка на жилетке была затянута кое-как. Интересно, почему?

Анхен круглыми коровьими глазами уставилась на кровать, в которой, развалившись на подушках, полулежал обнаженный по пояс господин Свендсен. Капитан заложил голые руки за голову, и густые кустики волос в подмышечных впадинах нахально распушились. Сладко зевнув, он по-барски развязно распорядился:

— Поставь кувшин на умывальный столик, иначе расплескаешь всю воду, дуреха!

Горничная послушно опустила кувшин, куда ей велели.

— А теперь дуй на кухню за кофейником. Давай-давай, крошка, шевелись!

— А ты умеешь непринужденно общаться с прислугой. Такое под силу только настоящему барину. Уж не русский ли принц-инкогнито пожаловал ко мне в спальню?

— Ты почти угадала, — подхватил шуточный тон капитан и добавил уже серьезно: — Прислугу надо держать в строгости, иначе в доме не будет порядка.

— Ты говоришь в точности как моя экономка.

— Я не пойму – аристократ у тебя в кровати или мажордом? Определись, моя милая. Кстати, твоя горничная очень неряшливо одета. Да, и хотелось бы узнать, где ночная ваза?

Свендсен без всякого смущения выставил на свет божий свой поджарый зад и пошарил под кроватью рукой.

— Анхен ее уже унесла.

Не найдя горшка, капитан попросту влез на подоконник, распахнул окно и пустил тугую струю на заросли крапивы. Я страдальчески сморщилась. Он ведет себя как распоясавшийся студент!

Увидев мою кислую физиономию, молодец покаянно воскликнул:

— Пардон, мадам! Сильная телесная нужда…

Меня смущала его нагота, бесстыдно выставляемая при дневном свете. Капитан это заметил и спросил:

— А ваш муж разве не служил в гусарах, мадам?

— Нет, он сугубо гражданский человек. И еще он очень стеснительный – встает с кровати одетый в ночную рубашку, в колпаке и туфлях.

— Мне стесняться нечего… Разве я не красив? А?

Капитан продолжал фиглярствовать, бесстыдно вертя перед моим носом не только задницей.

— Мальчишка!

— Я знаю один ваш секрет, мадам. Я у вас первый.

— Что значит первый?

Его распирало от веселья и гордости.

— Я ваш первый любовник!

— Вы хотели сказать – сердечный друг? – я смущенно опустила глаза.

— Нет! Я хотел сказать, что я ваш любовник. Вы очень милы, когда стыдливо краснеете.

Он попытался приложиться к моей руке, но я его легонько отпихнула.

— Наденьте для начала штаны, господин чичисбей.

— У меня встречное предложение. Одень меня сама.

— Как это?

— Как горничная, — почти серьезно предложил балагур. — Как покорная одалиска, обряжающая своего султана.

При этом он уселся на кровать и протянул мне свои чулки.

Я возмутилась:

— Вот еще! Чтобы высокородная дама одевала своего любовника!

— Это всего лишь игра, — в голосе послышались бархатистые призывные нотки, глаза потемнели и расширились, мужское достоинство начало расти.

Я решительно сказала:

— Нет!

Не веря в серьезность моего отказа, мой любовник продолжал протягивать мне чулки, но всмотревшись повнимательнее в мое постное лицо, опустил руку. Повернувшись ко мне спиной, Юхан Свендсен начал одеваться без посторонней помощи. С каждой надетой частью одежды он становился от меня на один шаг дальше. Я перепугалась.

— Прости меня! Я, кажется, была слишком резка.

Я бросилась к нему и прижалась всем телом к пока еще голой спине. Капитан Свендсен замер.

— Я знаю: я такая неуклюжая и дремучая в любви.

Мои оправдания мало его тронули – он продолжил застегивать пуговицы на панталонах.

— Мне неловко заниматься с тобой любовью днем.

— Почему?

— Я никогда раньше этого не делала. Мне кажется, бесстыдство лучше скрывать под покровом ночи.

— Плотская любовь — не бесстыдство, а дар божий, мадам.

Капитан Свендсен продолжил деловито приводить в порядок свое платье, не обращая внимания на то, что я вишу у него на шее.

— Я так много нового узнала о телесной любви после встречи с тобой. Это правда — ты мой первый любовник. До тебя я занималась любовью по расписанию. Независимо от желания и самочувствия. Лишь во время регул я могла отказаться от выполнения супружеского долга, привязав красную ленточку к двери своей спальни.

— Твой муж – варвар!

— Мой муж – глубоко верующий человек. Для него постель – место исполнения супружеского долга, суть которого — продление рода. Не более того.

— Такие, как он, умники извращают идею Бога, который есть творец всего сущего, в том числе половой любви. Благодаря великодушию Создателя, мы, твари божие, испытываем самые яркие и сильные ощущения при соитии. А самые чуткие из нас в своем сладострастном экстазе способны сливаться с Богом.

Капитан не грубо, но твердо снял мои руки со своей шеи.

Его отстраненность больно ранила мое сердце. Невидимый разлом между нами увеличивался. Я физически ощущала, что он снова, как в плащ, облачается в свою суровость. В моих силах это было остановить.

Я робко коснулась губами его ушной раковины, спустила рубашку с плеч и более смело поцеловала обнажившиеся предплечья. Мой капитан оставался непреклонен, хотя больше не пытался одеваться. Наступил черед лопаток. Мои поцелуи становились горячее. Когда я спустила панталоны и нежно коснулась рукой маленьких тугих ягодиц, в ответ раздался сдавленный стон…

Анхен с аппетитно дымящимся кофейником в руках опять ввалилась в спальню без стука. Ей в голову со свистом полетела моя туфля.

Капитан весело засмеялся и опрокинул меня на неубранную постель.

Позже, обутый в сапоги и облаченный в сюртук, он замер у дверей.

— Посмотри-ка сюда, Кристина.

Я глянула в его сторону и расхохоталась. У порога в целости и сохранности стояли полный кофейник и серебряное блюдо с булочками.

— Может, останешься и позавтракаешь со мной? — промурлыкала я.

— От тебя трудно оторваться, Кристина. Но я должен это сделать. Несколько наших матросов погибло. Профессор Браге до сих пор мучается страшными головными болями. Мы собираемся провести общий совет и решить, стоит ли продолжать затеянную экспедицию.

— Ты расскажешь мне о том, что с вами произошло?

— Вам, контесса, я расскажу все ближе к полуночи. Не запирайте окно на ночь.

Капитан Свендсен галантно коснулся губами моей брошенной туфли и оставил ее у порога спальни.

Кто угодно, но только не этот умелый искуситель подсыпал мне в чашку возбуждающее страсть зелье. К тому же я не обнаружила на его руках никаких отметин, отчего вздохнула с огромным облегчением. Тогда кто же?

«Дьявольское озеро» - конец экспедиции?

Эрна последнее время ходила надутая. Вот и сейчас она сделала вид, что не заметила, как я вошла в вестибюль, продолжая с преувеличенным рвением сметать венчиком из перьев пыль с канделябров.

— Послушай, Эрна!

— Да, госпожа контесса, — Эрна присела почтительно, хотя и не поднимая глаз.

— Я думаю, горничную Анхен следует выставить за дверь. Она ужасная растрепа. Мне не нравится, что гости замечают ее несобранный вид.

— Вы — хозяйка замка, ваше слово здесь – закон. — Эрна выразительно замолчала. Выждав минуту, она добавила: — Только вот беда… У Анхен больная мать и малолетняя сестренка. Мужчины в ее семье умерли один за другим, и ехать на ловлю трески в декабре, чтобы потом на вырученные деньги кормить семью целый год, некому.

— Вот как! И что же ты предлагаешь, моя сердобольная экономка?

— Если госпожа позволит, я лично прослежу за ее туалетом. Я уверена, девушка исправится и не будет докучать своим неопрятным видом господам офицерам.

— Эрна, ты не долюбливаешь наших гостей. Почему?

— Мое дело не любить, а обслуживать их, госпожа контесса.

— Прекрати! Я хочу, чтобы ты, как прежде, была со мной откровенна. Или я тоже чем-то не угодила твоей милости?

— Господь с вами, госпожа контесса! Что вы такое говорите?

— Эрна, ты же знаешь, что я доверяю тебе как себе самой. Объясни, что происходит? Разве ты забыла, кто нас спас от обезумевшей толпы? Господа офицеры!

— Слава святому Олаву, они никого не застрелили! Наваляли тумаков нескольким ротозеям. Так это ерунда! А вот бравый капитан пообещал повесить по одному бунтовщику в каждом дворе, а всех остальных, включая незамужних девок, перепороть.

— Я ведь отменила порку. Вместо экзекуции наложила штраф. Теперь на собранные деньги в деревне построят школу.

— Почему же тогда старосту с сыновьями посадили в подвал? Хусманы поговаривают, что их скоро повесят. Ведь это они – зачинщики бунта. – Я почувствовала, как экономка испуганно затаила дыхание.

— Высокородные господа офицеры мне так и советуют поступить со старостой и его сыновьями, — грозно начала я, но тут же добавила: — Их счастье, что никто не пострадал. Только вот ворота расшатали… Пусть посидят в холодном подвале и подумают, хорошо ли это — покушаться на имущество сеньоры.

Эрна не смогла скрыть вздох облегчения и продолжила все так же сварливо:

— Госпожа контесса, не знаю, как вас просить…

— О чем?

— Об этом негоднике, господине Эмиле. Извел нас уже своими шуточками … А еще горничные жалуются – щиплет их в темных углах то за грудь, то за ягодицы. Да так больно, что синяки остаются.

— Эти бездельницы сами виноваты. Нечего мозолить глаза благородным господам.

— Кто действительно благородный, так это господин Бернар. Он единственный не махал хлыстом, а пытался успокоить людей. Мол, ведьму посадили в часовню, а это для нее хуже костра. В святых стенах, мол, нечисть обессиливает, быстро гибнет и прямехонько в ад летит. Ему люди поверили.

— Значит, один из офицеров тебе все же нравится?

Эрна прежде, чем ответить, почти одобрительно растянула тонкие губы.

— Да уж, не чета своему капитану. Этот вертопрах-капитан везде поспевает. Во время побоища прямо из седла замахнулся кованым сапогом на Тире Снудсена, чуть глаз тому не выбил. Хорошо дочка его, Илле, поспела и собой прикрыла. Она совсем молоденькая. Волосы у нее густые и светлые. Так капитан это сразу приметил. Даже наклонился и прядь ее волос себе на палец накрутил. Говорит, смелая ты. Не трону твоего отца. А с тобой позже еще поговорим. Скорей бы они уже уехали в свою экспедицию. И чего их назад принесло?

— Что за Илле Снудсен? Не знаю такой.

— Да как же вы можете не знать ее, госпожа контесса! Она же нянчится с малышом Эриком.

— Превосходно, Эрна. – Я уже собиралась добавить — «я с ней, мерзавкой, разберусь», но вовремя опомнилась и вместо этого распорядилась:

— Хорошо! Пусть Анхен туже затягивает свой корсет и не забывает стучаться в дверь господской спальни. Если сегодня же не исправится – прогоню.

Мне показалось, что от слов Эрны у меня внутри разгорелась маленькая жаровня. Ноги сами собой зашагали, а если бы экономка не смотрела мне в спину, то и побежали бы. Туда, где с няней гуляли дети.

На зеленом пригорке рядом с замком царило веселье. Дети играли в салки с молодым гостем. Они пытались его догнать, не разбирая дороги и вытаптывая мои любимые лиловые фиалки. Няня скромно стояла в сторонке и робко посмеивалась в худой кулачок. Из-под чистенького чепчика выбивались чудесные белые локоны. Мне пришлось крепко сцепить пальцы за спиной, чтобы ненароком не выдрать эти бесстыжие кудряшки.

Эмиль направил погоню в мою сторону, и меня закружил радостный гомонящий вихорь из нарядной детворы. Малыш Эрик, мой любимчик, отстал от старшего брата с сестрой и запутался в складках маминого платья, упал и заревел. Я подхватила его на руки и примирительно заявила:

— Сдаюсь! Господин Эмиль, утихомирьте вашу команду, иначе я тоже упаду.

Эмиль раскраснелся от бега. Румянец красил его гладкие, похожие на девичьи, щеки. Белозубая улыбка ослепляла. Отчитывать расшалившегося Черного купидона мне совершенно расхотелось. Я лишь ограничилась строгим взглядом, а няньке сурово велела:

— Илле, займись детьми.

— О, наипрекраснейшая, позолоченная, посеребренная и посахаренная госпожа контесса! – увидев меня, купидон прикинулся шутом.

— Вам весело живется в Нордхольме, господин Эмиль?

— О да! Признаюсь, поначалу мне здесь не очень понравилось. А теперь я наслаждаюсь Нордхольмом.

— Слишком убого по сравнению с дворцом австрийского императора, которому, если мне не изменяет память, вы служите? Еще бы! Наша главная роскошь – это захватывающие виды на фьорд.

Эмиль, наверное, вспомнив свои нелестные отзывы о Нордхольме, смутился и решил передо мной оправдаться:

— Природа здесь весьма живописна. Я не устаю наслаждаться натурой, мадам, и даже пытаюсь что-то зарисовать.

— Вот как! Позволите взглянуть? Я люблю живопись.

Шаловливый купидон сделался серьезным. Густые темные брови сдвинулись к переносице. Эта сосредоточенность нравилась мне гораздо больше его игривости. Когда он не резвился, то странным образом напоминал мне капитана Свендсена.

Рисунки оказались поблизости. Объемная и увесистая папка лежала прямо на траве. Я с большим интересом перебрала наброски углем. Эмиль оказался очень талантливым рисовальщиком. Он удивительно точно схватывал натуру, перенося ее на бумагу легкими штрихами грифеля или широкими размашистыми движениями кусочка угля. Я с удовольствием отметила среди зарисовок портреты своих детей. Изображения хорошенькой Илле в папке не нашлось.

— Эмиль, ваши рисунки превосходны.

— Благодарю, ваше сиятельство. Вы слишком добры ко мне.

— Вы специально учились?

— Да, до поступления на военную службу отец отправлял меня несколько раз в Италию к известному мастеру, — горделиво признался Эмиль.

— Дети на портретах как живые. Когда они успели вам позировать? Они же не в состоянии усидеть на одном месте.

— Мне не требуется позировать, мадам. Я могу по памяти нарисовать все, что угодно – человека, местность, внутреннее убранство дома, даже карту…

— А почему вы не нарисовали Илле?

— Няню?! — удивился Эмиль. — Да, у нее милая мордашка. Но она же прислуга, — он брезгливо сморщил красивый рот.

— Я хотел бы получить позволение…то есть, я хотел сказать — для меня это была бы большая честь — нарисовать ваш портрет, великодушная контесса. Я хочу потягаться с создателем и передать на полотне удивительный цвет ваших волос и глаз. Я теперь убедился окончательно – наш Создатель художник. Только живописец может так мастерски смешать два цвета – ореховый цвет волос вашей матушки и золотисто-рыжий батюшки, чтобы получился каштановый с медным отливом.

— Вы ошибаетесь, господин художник! Все наоборот! У моего отца темно-ореховые волосы.

— Позвольте с вами не согласиться, контесса! Я внимательно изучил портреты ваших родителей.

Можно ли не доверять словам художника? Неужели детская память настолько обманчива?

— На голове вашего батюшки темно-коричневый бархатный берет, а из-под него выбиваются несколько светло-рыжих прядей — настаивал Эмиль. – А, впрочем, как вам будет угодно, ваша честь.

Да, я помню темный берет. Но я припоминаю, как перебирала между пальцами ореховые пряди. Значит, я играла с волосами моей матери! Я попыталась сосредоточиться на ореховых волосах – вдруг у меня получится стряхнуть проклятое беспамятство. Но художник, как нарочно, отвлек меня.

— Я мечтаю нарисовать ваш портрет, контесса, на краю вон той скалы, — не унимался Эмиль. — Представьте – вы сидите боком в седле на фоне ярко-голубого неба, а под вашими ногами пропасть, заполненная морской водой. Не правда ли, Кристина, моя идея очень смела?

На куртуазные уловки не хватало подручных средств. В моем кармане случайно не завалялось нескольких тафтяных мушек, которые я могла бы прилепить на кончик носа, дабы дать понять юному кавалеру, что так не следует вести себя с взрослой дамой.

Эмиль же беспечно упивался, как ему казалось, своим умением развлекать светских дам:

— Я много гулял по окрестностям. Здесь бессчетное количество захватывающих видов. Я хочу вам показать некоторые из них на моих акварелях, — юный рисовальщик необычайно быстро перебрал листы с зарисовками. Я обратила внимание на его пальцы, и меня невольно передернуло от отвращения. Они были слишком тонкими и слишком длинными для обычных человеческих пальцев. Скорее они походили на лапки паука.

Я, в отличие от других женщин, никогда не визжу при виде мышей. Но пауки вызывают во мне чувство необъяснимого страха.

Чтобы скрыть отвращение — в конце концов, это не вина злосчастного обладателя столь необычных пальцев, а лишь мое предвзятое мнение — я ухватилась за пару рисунков с незнакомыми мне окрестностями Нордхольма.

— Что это за место? И такие странные камни. Где вы их нашли, господин Эмиль?

Эмиль в ответ нахмурился.

— Да так…

— В здешней округе нет таких огромных, лежащих друг на друге камней, – настаивала я. — А! Вам, наверное, запретили говорить об этом? Это капитан Свендсен велел вам держать язык за зубами?

— Еще чего! — задиристо тряхнул гривой длинных черных волос купидон. – Капитан Свендсен мне не указ.

Но в следующую минуту юный забияка осекся, и тень сомнения легла на его гладкий лоб.

— Прежде, чем вам что-то рассказать, контесса, мне надо сбегать в уборную, — заявил он и умчался с глаз долой. Правда, вскоре юнец прибежал обратно.

Со словами «ах! теперь на сердце полегчало» Эмиль потянул меня за подол платья, приглашая сесть, и сам опустился возле моих ног, непринужденно положив локоть мне на колени. На этот раз я сделала вид, что не заметила его фамильярности, дабы немного подбодрить рассказчика.

— Да-да, я непременно расскажу вам про эти камни… Как же все было? Дайте вспомнить. А!.. Мы невыносимо долго тащились по каменистому плоскогорью, на котором не росло ни единого приличного кустика, под которым можно было бы не таясь присесть.

Я поморщилась, но промолчала.

— И вот наконец на нашем пути оказалось огромное озеро, — продолжил проказник. — Мы решили разбить лагерь на его берегу. Но не успели ординарцы поставить навесы, как у всех членов экспедиции, включая и матросов, началась адская головная боль. Она нарастала и вскоре стала совершенно непереносимой. Это как от несварения, когда резко прихватывает живот и хочется наделать прямо в панталоны. У нескольких матросов даже пошла кровь из носа. Как только мы отошли от озера на несколько миль назад — все прекратилось. Мы делали новые попытки вернуться, но все повторялось в точности, как в первый раз. Я успел заметить в тот короткий промежуток, пока не начинала разламываться голова, что около озера на одинаковом расстоянии друг от друга лежат десятки огромных камней. Их там набралось словно коровьих лепешек на лугу. Странные такие, слоеные на вид каменные лепешки… Посмотрите на рисунок, госпожа Кристина. Вам не кажется, что эти лепешки напоминают нечто рукотворное? Их как будто сложили и расставили по заранее обдуманному плану. Словно пушечные орудия на бруствере для круговой обороны.

— Почему же профессор Браге не предпринял попытку обойти эти камни?

— Не знаю. Капитан Свендсен ему предлагал то же самое. Но наш высоколобый бука заартачился. Он заявил, что нужна специальная карта, без нее бессмысленно пытаться обойти камни. Ведь тот берег озера, на который мы вышли, — это сплошная полоса отвесных скал. А вот противоположный, напротив, совершенно пологий. Это было видно в подзорную трубу. С военной точки зрения, пологий берег — очень плох для оборонительного рубежа.

— Оборонительный рубеж?! Эмиль, вы говорите так, словно экспедиция профессора Браге — это завоевательный поход. И потом, у меня не укладывается в голове – как можно было прервать экспедицию из-за каких-то камней и скал?

— Дело не в них. Матросы взбунтовались. Они наотрез отказались возвращаться к озеру. Они назвали его «дьявольским». Профессор пообещал увеличить им вознаграждение. Бесполезно! Бывалые морские волки начинали трястись от страха и делать в штаны, едва речь заходила об озере.

— Что же теперь? Экспедиция закончена?

— Это решать господину Браге. Несмотря на возникшие трудности, он считает, что необходимо вернуться. Потому что цель близка.

— Какая цель?

— Наш патрон — весьма скрытный человек. Он обожает изъясняться загадками. Он считает, что природа и ее тайны — самый достойный предмет, на который благородному мужу стоит тратить время. Но он не любит делиться раскрытыми тайнами. Поэтому о настоящей цели экспедиции даже капитан Свендсен имеет очень приблизительное представление.

— А вы сами, господин Эмиль, не боитесь возвращаться к «озеру дьявола»?

— Нет, потому что озеро — это пусть и большая, но обычная яма с водой, а я умею плавать. И я не боюсь дьявола, потому что мои единокровные братья пострашнее любого черта. Старший братец, к счастью, попал в плен к туркам. А средний… У него очень сильные покровители. Но ничего! У меня скоро тоже будут не менее могущественные духовные братья.

Лицо юнца осветилось самонадеянной улыбкой.

Карта

Свет в спальне сливался с сиреневыми сумерками. Наступило время самых коротких ночей. Я завороженно очерчивала гордый профиль, проводя кончиком пальца по высокому лбу, тонкому прямому носу, чувственным губам и твердому подбородку.

— Думаешь, это дело рук саамских колдунов? О них ходят самые невероятные слухи.

— Я не верю в колдовство. Но то, что происходило у озера, не имеет разумного объяснения. Я не представляю, как можно преодолеть эту незримую силу камней.

— О! Капитан Свендсен готов капитулировать?

— Черт возьми! Я намерен вернуться. Если бы у нас была хоть самая плохонькая карта окрестностей проклятого озера, мы обошли бы его и отыскали наконец удобный спуск к берегу.

— Вы упрямец, капитан. И мой герой…

Я обвила его шею руками и попыталась заглянуть в непроницаемые глаза. Он принял мое признание в любви как нечто само собой разумеющееся. Сухарь!

Я уже поняла, что нужно принимать его таким, каков он есть в сию минуту: то суровым и сдержанным, то горячим и необузданным. Но сделать хотя бы намек на ответное признание, разве это так трудно?

— Только вот имени своего героя я так и не знаю. Юхан? А может быть Карл?

Я вытащила из-за лифа кружевного неглиже батистовый платок с монограммой «К» и «Т» и пощекотала им кончик носа неисправимого гордеца.

— Вот платок, который вы так любезно вручили мне в минуту моей слабости. На нем есть монограмма. Что вы скажете о ней, господин инкогнито?

Капитан не удержался и вздрогнул. Взгляд его словно прилип к кусочку белой ткани. Я уверена, ему хотелось в это мгновение немедленно отобрать у меня платок. Это было легко сделать. Но мой возлюбленный с показным равнодушием отвернулся от платка.

— Мое настоящее имя Кристиан де ла Тарди. Для путешествия я выбрал псевдоним – Юхан Свендсен. Надеюсь, вы понимаете, контесса, что любимцу шведского короля путешествовать по Норвегии лучше под псевдонимом?

Я потеряла дар речи. Надолго. Наверное, навечно. В моей постели лежал знатный вельможа, один из самых блестящих придворных честолюбивого короля Густава III, маркиз де ла Тарди. Это слишком много не только для госпожи Штолле, но и для провинциальной аристократки, контессы Вендель-Эксберг.

Мой загадочный возлюбленный решил проблему быстро и просто.

— Зови меня Юхан Свендсен, — предложил он. — Так будет лучше и для нас обоих, и для моих товарищей по экспедиции. И не хлопай у меня перед носом ресницами, коварная сирена, это меня заводит..

Светские новости я узнавала из газет. Несколько месяцев назад датские газеты сообщали, что шведский аристократ Кристиан де ла Тарди благополучно вернулся из России, куда ездил по личному поручению короля. Датские печатные издания без стеснения намекали, что русская царица ожидала от молодого шведского вельможи смелых куртуазных шагов в ответ на ее благосклонность. Все эти гадкие намеки способны были лишить разума несчастную хозяйку Нордхольма. О Господи! Где Санкт-Петербург, а где поместье Нордхольм? Однако не стоит терять присутствие духа, дорогуша. Пусть Екатерина II и домогалась внимания привлекательного дипломата. Но ведь этот самый Кристиан де ла Тарди, блестящий придворный, вскруживший голову русской царице, каждую ночь проводил не в ее покоях, а в спальне дочери норвежского графа.

Первые дни Кристиан де ла Тарди озорно подмигивал хозяйке замка. Каждый раз, видя вытянутое лицо дамочки, он подбадривал ее незаметным для окружающих шлепком по мягкому месту. Ему, как видимо, очень нравилось подтрунивать над провинциальной контессой.

Во время заката густая тень от сторожевой башни, похожая на огромную боевую палицу, падает на графский дом и будто готовится раскроить его пополам. В этом есть что-то зловещее. Или я преувеличиваю? Неужели я до сих пор не изжила детские страхи?

Я росла упрямым и непослушным ребенком. Порой моей гувернантке, фру Даллен, приходилось строго наказывать свою подопечную. Однажды я сильно разозлила ее, и она заперла меня на первом этаже башни. Я кричала и колотила в дверь так громко, что испуганные вороны перелетели на другую сторону фьорда. Гувернантка не сдавалась до тех пор, пока я неожиданно не замолчала. Это ее насторожило, и она поспешила открыть дверь. Я лежала без сознания у самого порога. Костяшки пальцев я сбила в кровь. Возможно, всему виной были пауки. Или ледяные скользкие стены. Или завывания ветра, похожие на чей-то предсмертный стон. Эти страхи так и не прошли, они лишь притаились где-то глубоко внутри меня. Я по-прежнему непроизвольно покрывалась липкой испариной, стоило мне приблизиться к сторожевой башне.

Но так было не всегда. Когда в раннем дестве я видела свет под крышей башни, я ничего не боялась.

Там, в обсерватории, граф Карл просиживал бессонные ночи, наблюдал в телескоп за небосводом, составлял звездные карты. И возможно, не только звездные… Смелая догадка или сумасбродство подстегнули меня и толкнули к дверям башни.

Позже, прижимая к груди запыленный чехол, я поспешила в господский дом.

Опять, как в моем далеком детстве, в графском кабинете горел свет и мужчина, ничего не замечая вокруг, склонялся над широким столом из мореного дуба.

Я помню, как совсем маленькой девочкой незаметно проскальзывала в дверь кабинета и пробиралась под огромный, как мне казалось, навес над городом гномов, уверенная, что отец не замечает меня и не слышит моих крадущихся шагов.

Башмаки отца с большими пряжками превращались в торговые суда, на которые я грузила сушеную ягоду, пучки травы и еловые шишки. Роль пассажиров выполняли садовая жаба и старая кукла Клара. Мой отец стоически терпел бурную портовую жизнь под своим рабочим столом. Лишь когда у него затекали ноги от долгого стояния на одном месте, он осторожно переступал с одной ноги на другую, стараясь не потревожить «пассажиров».

Даже если мужчина с головой погружен в свое дело, он все равно среагирует на волнующий шелест шелковой юбки. А если он хорошо воспитан, то непременно оторвется от дела и отвесит учтивый поклон даме.

Капитан Свендсен поднял голову от карты и окинул меня быстрым оценивающим взглядом:

— Вы недавно вернулись из Преисподней, дорогая контесса? У вас волосы в паутине, а рукав платья в густой пыли.

Я загадочно улыбнулась. И хотя меня распирало от желания немедленно поделиться важной новостью, я ждала, когда господин капитан сам пожелает ее узнать.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Я нашла карту графа Карла, которая поможет подойти к озеру в удобном для спуска месте.

— Отлично.

— Это еще не все! Я знаю, как преодолеть силу диковинных камней на «озере дьявола». Но я расскажу вам об этом, капитан, только при одном важном условии.

Капитан Свендсен наконец удосужился оторваться от карт, разложенных на большом дубовом столе. Он присел на краешек стола, скрестил руки на груди и уставился на меня, пряча в глубине темно-карих глаз снисходительную ухмылку.

— Какое же это условие, сударыня?

— Вы возьмете меня с собой в экспедицию на Злое озеро. Так его называют туземцы.

Не раздумывая ни секунды, капитан Свендсен тут же отрезал:

— Нет!

— Но капитан! Я знаю, вы считаете, что женщинам не место в походах, да еще и по тундре... Но я уверена, ты уже усвоил нехитрую истину обо мне – я не великосветская дама, а, скорее, туземка. Я не страшусь суровых условий походной жизни и не буду обузой. Даже наоборот. Ведь я не только умею управлять собачей упряжкой, разжигать костер в сырую погоду, строить временное убежище из подручных средств, я умею стрелять из лука, а значит — добывать еду. И, наконец, я выносливая как воин.

— Не знатная дама, а вождь аборигенов какой-то! — развеселился капитан Свендсен.

Я намеревалась продолжить перечисление своих достоинств, но мой любовник решительно пресек эту попытку.

— Я не сомневаюсь, что вы все это умеете, сударыня — примирительно начал он. — Но вы, контесса, не умеете главного – беспрекословно подчиняться, как солдат. Я – командир. Во время экспедиции все ее члены — мои рядовые. Никому из мужчин не придет в голову обсуждать мои распоряжения. А вы, госпожа контесса, барышня своенравная и строптивая, через день начнете со мной спорить. Поставить вас на место по-мужски у меня не повернется язык. Нет, сударыня, забудьте о вашей просьбе.

— Вот тут вы, сударь, как раз глубоко ошибаетесь! Я прекрасно понимаю, что в походе должна вести себя не как избалованная барышня, а как простой рядовой. Я надену мужской костюм и буду выполнять твои приказы наравне с другими.

— Все-все? — капитан Свендсен продолжал беззлобно потешаться надо мной. — А на лицо ты приклеишь себе бороду?

— Кристиан! — вспыхнула я.

— Рядовой, смирно! – вдруг громко рявкнул капитан.

Я невольно вздрогнула и чуть не выронила кожаный тубус с найденной картой.

— Кристиан…

— Разговорчики в строю!

С наигранным испугом я выпучила глаза.

— Вольно! — смиловался надо мной командир.

— Я предлагаю выгодную сделку. Не криви губы. Мой муж ловкий торговец, и кое-чему я научилась у него.

— Он – торгаш и варвар, — капитан скрипнул зубами.

— У меня в руках не только карта. Я знаю, как преодолеть силу камней-хранителей. Да, эти камни, действительно, стоят там не случайно. Вы чем-то разгневали духов камней. Я знаю, как их задобрить. Рия научила меня.

— Ты продолжаешь общаться с этой колдуньей? Хм… Я не верю во всю эту шаманскую чушь. Я собираюсь обойти чертово озеро с юга. Я не знаю, что там за карта у тебя подмышкой…Благодаря вот этим картам твоего отца, я попытаюсь еще раз это сделать. Ты зря стараешься.

Я не сдавалась. Слишком серьезными были мои виды на эту экспедицию.

— Мой отец не побоялся взять с собой жену даже в путешествие на Шпицберген.

Говоря о матери, я невольно обернулась к ее портрету.

— Это она? — капитан Свендсен поднял глаза к парадному портрету дамы в старомодном платье и с интересом стал разглядывать его. — Она очень похожа на родственницу моей жены. Если бы я не знал, что эта женщина твоя мать, я бы подумал, что это тетушка Эвы лет двести назад.

Я больше ничего не слышала. В мое ухо жалящей пчелой влетело слово «жена», сказанное просто, без запинки, как что-то само собой разумеющееся. Я долго боялась себе в этом признаться. Ну, конечно,— он женат!

— С вашего позволения, мадам, я вернусь к картам и продолжу свое занятие.

Стол в кабинете был старинный, да к тому же из столетнего дуба. Его необъятные размеры позволяли графу Карлу раскладывать большие карты во всю ширину. На ближайшем ко мне краю стола лежали кожаные фолианты, небрежно сложенные в неустойчивую горку. Одно движение и…

Я лишь слегка подтолкнула верхнюю книгу. Громоздкое сооружение тут же качнулось и опасно накренилось. Миг — и тяжелые тома с грохотом обрушились на стол, погребая под собой карты, линейки, перья, штангенциркули и еще какие-то инструменты.

Капитан Свендсен едва успел отскочить в сторону.

Решено – плыву в Гиперборею!

.

«Нужно искать поддержки у ученых мужей, а не у упрямых солдафонов», — со злостью подумала я и решила навестить профессора.

В вестибюле я натолкнулась на Бернара, который все дни напролет пропадал в окрестностях Нордхольма.

— Госпожа Кристина! – обрадовался юный рыцарь. — Как здорово, что я вас встретил!

— Я тоже рада вас видеть, господин Бернар.

Плащ и ботфорты молодого человека были перепачканы серой пылью еще больше, чем мое платье. По-видимому, он на днях тоже забрался в Преисподнюю.

— Я нашел его!

— О ком вы говорите?

— Я нашел склеп, в котором похоронен барон Магнус Эксберг, по прозвищу Безбородый. Это ваш предок по отцовской линии. Он участвовал в одном из первых крестовых походов в Святую землю. А затем стал одним из первых членов ордена тамплиеров. Вернувшись из Палестины, этот легендарный рыцарь предпочел жить затворником в Нордхольме.

— Какие плодотворные исторические изыскания! Поздравляю вас, господин Стенбок. Магнус Эксберг затворился в Нордхольме, потому что у него была проказа. От нее он и скончался. — Я говорила, а Бернар продолжал витать в своих мыслях.

— Это потрясающе! — восторженно твердил он. — Мое открытие доказывает, что вы, госпожа Кристина, знатная дама королевской крови! Ведь Магнус Безбородый приходился шурином норвежскому королю.

— И что же из этого следует? — язвительно поинтересовалась я.

— Это значит, что Вы, Мадам, вправе претендовать на норвежский престол, — Бернар произнес эти слова с величайшим благоговением.

— Где же вы нашли склеп?

— Вся загвоздка в том, что нужно перебраться на другой берег фьорда. Ведь земли на противоположном берегу тоже принадлежат вашему сиятельству?

— Конечно! — заявила я, гордо вскинув голову. Бернар в ответ склонился передо мной в глубоком верноподданническом поклоне.

До чего же он простодушен и мил! И это свежее, едва тронутое загаром лицо. Невинный взгляд из-под платиновых бровей…

— Бернар, как вы отнесетесь к моему намерению присоединиться к экспедиции профессора Браге? — вопрос прозвучал неожиданно и требовал, по меньшей мере, разъяснения. Но щеки молодого офицера вмиг порозовели, и он без тени сомнения воскликнул:

— Я буду счастлив сопровождать вас, мадам, хоть на край света.

Это романтическое признание пришлось очень кстати. После неудачного разговора с капитаном оно пролилось на мои душевные раны как миро.

Мелкая размолвка в результате обернулась катастрофой для наших с Кристианом, то есть Юханом Свендсеном, недолгих любовных отношений.

Вот уже несколько дней господин Свендсен старательно избегал встречаться со мной наедине.

В отместку за уклончивые взгляды и официальные поклоны я заперла на ночь дверь своей спальни.

Я ожидала в ответ разъяренной брани, громового стука кулаками в дверь, приступом взятого окна или чего-нибудь еще в том же роде. Но гнев и обида капитана оказались своеобычны – они выплеснулись наружу грудами арктического льда. Я не услышала от него ни слова упрека после того, как он натолкнулся на запертую дверь. А уж о попытке вымолить у меня прощение не было и речи. Таких выражений в лексиконе капитана просто не водилось. Ничего, кроме издевательски подчеркнутой любезности и ловкого увиливания в ответ на мою попытку объясниться. Лучше бы я искусала его до крови за упрямство, лучше бы я довела его до бешенства, чем терпела эту безупречную вежливость.

На мою сторону неожиданно перешел Густав Браге. Он наконец-то оправился от сильнейшей мигрени. Несколько дней до этого профессор пролежал в постели со свежим капустным листом на лбу, который горничная меняла каждый час.

Лицо профессора заметно постарело — носогубные складки углубились, темные круги под глазами стали гуще, но голос оставался бодрым и энергичным. Мое предложение он принял снисходительно, как настоящий мудрец.

— Мы постараемся облегчить для вас тяготы путешествия, моя милая контесса, — великодушно пообещал профессор. — Ваша любознательность и бесстрашие вызывают восхищение. Вы дитя своего времени. Нынче многие высокородные дамы увлекаются не только чтением, но и научными изысканиями. Это дело богоугодное. Изучая натуру, мы постигаем величие божественного замысла. Моя хорошая знакомая, мадам Гриппшерна, очень знатная шведская дама, велела оборудовать рядом с будуаром комнату для химических опытов. Имел удовольствие видеть эту лабораторию собственными глазами. Да и как вам не быть любознательной, ваше сиятельство, если ваша матушка в свое время увлекалась астрологией и алхимией. Место их у молодежи теперь занимают астрономия, химия, минералогия, ботаника. Это прекрасно! А за карту — сердечное вам спасибо! Вы даже не представляете, как это облегчит наше путешествие. Да, и за капустные листья... Они действительно смягчают головную боль. Вы, я слышал, тоже поройстрадаете от сильных приступов мигрени.

Я пропустила благодарность за капусту мимо ушей. Важнее было другое – профессор Браге не против моего участия в экспедиции в обмен на карту Карла Вендель-Эксберга.

Что это — обычная вежливость? Корыстный умысел с дальним прицелом?

Руки профессора мелко дрожали, когда он брал кожаный тубус с картой.

Но больше всего меня удивила Эрна. Узнав, что я собираюсь присоединиться к экспедиции, она перестала дуться и обратилась ко мне с речью, проникнутой неподдельной тревогой. Не страшась разгневать хозяйку, она горячо убеждала меня не ехать с господами офицерами.

— Почему, Эрна? Это высокородные господа. Я буду с ними в безопасности. А от шаманских штучек у меня есть обереги. Я нашла их в обсерватории. Обязательно покажу их тебе.

— Эти господа не те, за кого себя выдают.

— Что ты имеешь в виду?

— Кухарка подметила, что все они добавляют медовую подливку в селедку. А как они на кофе набрасываются?

— И что же?

— Как что! Разве вы видели, чтобы датчане или норвежцы подслащивали селедку? Или кидались к кофейнику, словно им достался запретный плод? Это шведы… Говорят, шведский король не пьет кофе и подданным своим запрещает это делать. — Эрна понизила голос до шипящего напряженного шепота: — А парадные мундиры? Кучер наш служил в армии и говорит – это не датские мундиры.

— Я знаю, что некоторые члены экспедиции шведы, — призналась я.

Эрна была потрясена тем, что ее открытие не вызвало у меня испуга или протеста.

— Эрна! Мы больше не воюем с Швецией. Видела бы ты, сколько в Копенгагене шведов! Они наши гости. Некоторые из них даже добровольно избрали подданство датской короны. В этом нет ничего странного и угрожающего. На дворе конец XVIII века!

— Шведы в любой день готовы пойти на нас войной! — убежденно заявила экономка. — От этих головорезов только и жди беды. От нашего фьорда до шведской границы – рукой подать.

— Ну, разве что они научились по воздуху летать и заодно переносить тяжелые пушки через горные перевалы. Тогда действительно наших гостей-шведов стоит арестовать. Эрна, успокойся! Я видела их подорожные. Густав Браге – член Королевского географического общества Дании. Его хорошо знает и уважает наш король. И потом, шведский лев сейчас больше озабочен тем, как отплатить русскому медведю за прошлые обиды.

Эрна не отступала.

— Госпожа Кристина, не нужно вам с ними водиться. Это безбожники! Это слуги сатаны!

— Эрна!

— Истину вам говорю – безбожники! Шалопай Йон на днях забрался на хоры в часовне. Очень уж ему понравились органные трубы. Да так и заснул около них. Проснулся он от того, что кто-то пел псалмы…Увидел на алтаре семисвечник, а рядом с ним красную розу и распятие. И людей в белых балахонах. Йон клянется, что узнал голоса профессора и всех трех красавчиков офицеров.

— Эрна, мальчишке со сна привиделось. А скорее всего, он выдумал эту басню. Ты же знаешь – Йон болтунишка, каких поискать!

Я заметила на глазах экономки слезы. Это поразило меня в самое сердце, и в ответ я порывисто обняла Эрну. То, что я последние дни утаивала от самой себя, прорвалось наружу:

— Эрна! Обещай, что будешь помнить обо мне. Если со мной что-нибудь случится, не оставляй Нордхольм. Передай господину Штолле, что самые невероятные причины вынудили меня забыть на время о супружеском и материнском долге. И я заранее приношу господину Штолле свои глубочайшие извинения. У меня, и правда, тяжело на душе.

Если и преследовали госпожу Штолле муки совести, то после получения письма от дрожайшего супруга они все без следа развеялись. Господин Штолле писал, что намеревается задержаться в Англии еще как минимум на полгода. Вскользь он поинтересовался здоровьем детей и их успехами в учебе. А настаивал на том, чтобы его супруга аккуратно вела домашние дела, регулярно наведывалась в контору проверить старательность приказчиков, не сорила деньгами и ходила в кирху не реже шести раз в неделю. На прощание пылкий супруг посылал мне тысячу поцелуев.

Я проводила детей, гувернантку и двух лакеев до почтового шлюпа, который, доставив в Нордхольм груз, собирался плыть обратно в Тронхейм, благословила их, смахнула слезу и пересела на парусник, направляющийся в провинцию Финнмарк. Так началось мое большое путешествие в Гиперборею.

Злое озеро

Экспедиция Густава Браге вышла к окрестностям Злого озера ранним утром.

Небо было низким и тяжелым от набежавших туч и как будто расплющивало водную гладь озера, превращая ее в жидкое олово.

Каменные сейды нависали над краями высокого скалистого берега. Их было не меньше десятка. Неискушенному взгляду могло бы показаться, что это лишь причудливое нагромождение валунов, своевольная прихоть дикой природы. Впрочем, так оно и было. Лишь подготовленное зрение могло распознать среди стихийных нагромождений каменных стражей.

Саамка Рия объяснила мне, что к сейдам нужно проявить неподдельное уважение. А прежде всего – соблюдать возле священных камней полную тишину.

Внешний облик саамки заметно изменился после того, как они с дочкой перебрались в лес. Она распустила свою длинную черную косу и волосы укрыли женщину с головы до ног смоляным плащом. Чтобы пряди не падали на лицо, лесная жительница перетянула лоб шнурком из звериных сухожилий. Поверх саамского платья она надела душегрейку из волчьей шкуры.

Поймав мой любопытный взгляд, Рия с гордостью объявила:

— Теперь волки будут пробегать мимо Нордхольма.

В этом трудно было усомниться. Из-за пояса саамки выглядывала костяная рукоять охотничьего ножа.

— Как малышка?

Спокойное лицо матери осветилось улыбкой.

— Она начала говорить мне «мама». А еще она научилась ловить рыбу. Ей это очень нравится.

— Ты должна постоянно с ней разговаривать, чтобы ее речь пополнялась новыми словами.

Рия согласно кивнула.

— И правда, не дело, когда ребенок звериный и птичий язык знает лучше, чем человеческий.

— А что, звери и птицы на самом деле разговаривают?

Туземка снисходительно подтвердила:

— А как же! Только по-своему…

— Рия! Тебе удалось еще что-нибудь увидеть?

— Нет. Все как в тумане… Когда я думаю про озеро, я вижу пустую водную гладь и на высоком берегу – сейды. Больше ничего.

Ясновидящая протянула мне украшения в виде волчьих голов, вырезанные из сосновой коры. Я случайно нашла их в сторожевой башне, в обсерватории графа Карла, когда искала карту, и отдала саамке. Рия пообещала мне разобраться – безделушки это или что-то важное.

— Вот, возьмите, госпожа. Это обереги. Живые… Когда я накладываю на них руки, я чувствую покалывание. Я не умею делать заговоры, да это и ни к чему. Обереги и так уже заговоренные. Я надела один на ночь, и знаете, что мне приснилось? Огромный черный волк, злобно скаля желтые клыки, пятился от меня назад.

Рия отдала мне обереги из сосновой коры и строго наказала:

— Наденьте их и не снимайте, пока не вернетесь обратно в Нордхольм. Пусть ваши попутчики поступят так же. Тогда черному волку придется пропустить вас в свои владения.

Все члены экспедиции охотно надели обереги. Все, кроме упрямого капитана Свендсена.

В благоговейной, не нарушаемой даже случайными звуками тишине я принесла дары хранителям озера — кусочки сушеной трески и глиняные горшочки с моченой морошкой. Сейдам не требовалось золото. Они, как и местные туземцы, были неприхотливы.

Некоторое время мне пришлось просидеть рядом с камнями, вслушиваясь в себя. «Знак будет едва уловимым. Не пропусти его!» — предупредила саамка.

Ни звука, ни шороха. Лишь ясное ощущение тепла, вдруг возникшее около сердца, заставило меня подняться и позвонить в тонкоголосый колокольчик. Это был условный сигнал для остальных.

Два странных свертка — один побольше, другой поменьше — матросы, сменяя друг друга, безропотно тащили на себе до самого озера, проявляя удивительное терпение и ловкость, когда пробирались с поклажей между валунами. Как видно, ноша не слишком оттягивала им плечи. К единственной бухте на высоком берегу озера экспедиция Густава Браге вышла благодаря карте Карла Вендель-Эксберга.

Густав Браге скинул свой кожаный вещевой мешок и подошел к воде. Несколько минут он, не отрываясь, смотрел на противоположный берег.

— Это удивительно! Никаких признаков головной боли. А у вас, господа? — профессор обернулся к попутчикам и получил похожие ответы.

Последний переход был самым долгим и трудным. Большую часть пути приходилось идти в гору. Затем подъем прекратился, экспедиция вышла на пустынное высокогорное плато, поросшее карликовыми деревьями и мхами. Оно и привело нас к Злому озеру. Шапки ледников теперь виднелись на горизонте не только с севера: не менее высокие горы закрывали горизонт с юга. Между ними серебрилась бескрайняя чаша озерной воды.

— Мы поплывем на противоположный берег, как только распакуют и загрузят всем необходимым каноэ, — с энтузиазмом заявил Густав Браге.

Так вот, оказывается, что несли матросы – легкие суденышки!

Хорошее настроение быстро стерло следы усталости с запыленного лица профессора:

— Погода превосходная, господа!

Действительно, несмотря на пасмурное небо, вокруг царило полное безветрие. Поверхность озера походила на гладкий зеркальный лед, по которому хотелось заскользить, как на коньках.

Я почувствовала тревогу не сразу. Пристальнее вслушавшись в неестественную тишину в окрестностях озера, я поняла, в чем дело — над ним и вокруг него не летали птицы!

Я попыталась посмеяться над своим «открытием». Нельзя же быть столь подозрительной! Возможно, в озере нет рыбы. Поэтому птицы, как умные твари, не теряют времени зря и ищут поживу в другом месте.

Матросы осторожно опустили поклажу на землю и стали устраиваться на привал. Напряжение на обветренных лицах бывалых бродяг постепенно спадало. Они переговаривались вполголоса и даже потихоньку шутили между собой. Никто больше не озирался с опаской по сторонам.

Офицеры расположились в стороне. Ординарцы расстелили для них на земле толстую шерстяную кошму, а поверх нее — дорогой яркий ковер, выложили из корзин сухари, копченую баранину и несколько бутылок вина.

Для меня приготовили пышную бархатную подушку. Всем хотелось отпраздновать благополучное прибытие, но необходимость соблюдения тишины сдерживала необузданные порывы кочевой команды.

— Причиной сильной головной боли и носового кровотечения могло стать резкое изменение атмосферного давления и нехватка кислорода, — предположил профессор Браге. — Это плато находится, по самым грубым прикидкам, на отметке не менее 2000 метров над уровнем моря, господа.

— Я предлагаю не тянуть время. А вместе с вами, профессор, Эмилем и еще несколькими матросами, сразу после привала переплыть озеро. Остальные члены экспедиции пока останутся здесь, — откликнулся капитан Свендсен.

В знак продолжающегося безмолвного протеста капитан охватил уверенным взглядом всех членов экспедиции, не посмотрев лишь в мою сторону. Поразительное упрямство! За прошедшие две недели он не то что не заговорил со мной, он демонстративно не замечал моего присутствия.

После короткого привала большую часть припасов матросы закопали тут же на берегу. Чтобы медведи или волки не разорили схрон, боцман присыпал песок ядреным моряцким табаком.

— Несколько часов такой славной погоды, и мы объедем все озеро целиком. — Глаза профессора, тусклые и безучастные во время пути, лихорадочно заблестели. Ноздри нетерпеливо раздувались и с силой втягивали воздух. Он напоминал сейчас охотничьего пса, почуявшего верхним нюхом вальдшнепов, и меньше всего походил на кабинетного ученого червя.

— Туже крепите веревки, — то и дело подгонял матросов Густав Браге и сам показывал, как надо затягивать. Наконец он подвел черту:

— Спускайте каноэ на воду.

— На каноэ поместится не более семи человек, — озабочено предупредил его капитан Свендсен.

Профессор отмахнулся от него неожиданно грубо и раздраженно:

— Какая разница, сколько? Пусть нас будет меньше. Зато патронов поместится больше. Дикарей мы уложим плотным огнем — все решится быстро, капитан.

Капитан Свендсен отдал несколько коротких команд, и матросы начали грузить оружие и патроны в каноэ. Меня возмутил подобный поворот событий. Никто не вел до этого речь о карательной экспедиции против местных аборигенов. Но мои возражения капитан опередил:

— Оружие нам потребуется на крайний случай — для самообороны.

В следующее же мгновение он, отвернувшись, отрезал:

— Бернар, ты остаешься с госпожой контессой. Если через трое суток мы не вернемся, сворачивайте лагерь и возвращайтесь к стоянке парусника.

Я попыталась возразить, но капитан Свендсен на этот раз пригвоздил меня к месту самым непримиримым из своих взглядов.

Минута, другая – и вот уже каноэ с семью гребцами заскользило по безупречной глади озерной воды и стало быстро продвигаться к противоположному берегу.

В прозрачном от холода воздухе силуэты людей на каноэ были видны даже невооруженным глазом. Я следила взглядом за треуголкой капитана и его прямой спиной и терпеливо ждала, когда он обернется. Но мой возлюбленный смотрел только вперед, не отрываясь ни на мгновение от маячившего вдали пологого берега. Мне показалось, что он совершенно забыл о тех, кто остался за его спиной.

Путешественники уже доплыли до середины озера, когда потянуло слабым ветерком. Ветер крепчал на удивление быстро. И без того хмурое небо вдруг потемнело почти до черноты и сделалось еще ниже. Облака, до того спокойно висевшие над водой, принялись клубиться и сворачиваться в более плотные тучи. Озеро покрылось пенистыми барашками, которые на глазах превращались в волны и вскоре выросли до размеров морских валов. И тут на них обрушилась стена ливня. Дождь шел по озеру сплошной шипящей полосой, тугие струи воды раскачивали валы все сильнее, взбесившийся ветер сбивал с ног.

Бернар силой оттащил меня от берега и увлек в походный шатер. Разразившаяся на наших глазах буря неистово бушевала несколько минут подряд и внезапно смолкла. Ветер утих, словно кто-то загнал его обратно за горные кряжи. По озеру пробегала лишь мелкая рябь. Каноэ вместе с пассажирами исчезло.

Я зажала рот обеими руками. От того, что рвущийся наружу вопль не находил выхода, мои глаза почти выкатились из орбит. Я повалилась на каменистый берег и поджала колени к подбородку, пытаясь заглушить крик в складках одежды.

Бернар поднял меня на ноги и принялся успокаивать дрожащим от волнения голосом:

— Не надо так, госпожа Кристина! Не сходите с ума! Они успели добраться до берега. Я уверен… В конце концов, все они хорошо плавают, даже профессор Браге.

Он был потрясен случившимся не меньше, чем я, но умудрялся сохранять здравомыслие.

Его слова не усмирили моего неистовства, лишь подтолкнули к внезапному решению:

— Мы поплывем следом. Сейчас же! Немедленно! Бернар, нам нужно сделать плот.

Лицо юного офицера оставалось бесстрастно.

— Мы будем ждать их на этом берегу ровно три дня, — твердо заверил он. — Через три дня я отведу вас, госпожа Кристина, к паруснику и отвезу в Нордхольм.

Я не желала этого слышать. Мне нужно было добраться до урочища Черного волка, а не плыть обратно в Нордхольм. Об этом упрямому юнцу не обязательно знать.

— Бернар! Разве вы не хотите помочь своим товарищам?

— У меня приказ командира, — тон оставался непоколебимо твердым, а вот взгляд… Молодой офицер смотрел поверх моей головы.

Тогда я подошла к нему как можно ближе и услышала его дыхание. Страшным шепотом я прошипела Бернару в лицо:

— К черту приказ! Я не собираюсь сидеть на этом проклятом берегу и ждать. Брошусь в воду и вплавь доберусь на другую сторону. И вы, господин Бернар, не посмеете меня удерживать. А если я не дотяну до берега и утону, моя смерть будет на вашей солдафонской совести.

Не мешкая ни минуты, я спиной попятилась к воде. Мои глаза, наверное, метали молнии. Бернар прищурился.

Я ступила в воду. Под ногами раздался всплеск. Никто меня не удерживал. Матросы равнодушно наблюдали за тем, как мои меховые сапожки постепенно погружаются в воду. Через несколько шагов я собиралась нырнуть и поплыть.

— Стойте! — наконец решился Бернар. — Есть еще одно каноэ. Мы поплывем на нем.

Сапоги и нижняя часть моей одежды намокли, но я не обращала на такую мелочь внимания. Один из матросов, наверное, самый сердобольный, вывел меня из воды на берег, приговаривая:

— Вам бы сапожки поменять, барыня. Застудитесь! Ей-бо, застудитесь!

Носильщики освободили от парусины второй сверток. Это действительно было еще одно каноэ, рассчитанное на двух гребцов.

— Вам придется грести, — хмуро предупредил молодой офицер и вручил мне весло, похожее на небольшую деревянную лопату.

Он, конечно же, сердился на себя за проявленную слабость.

— Спасибо! — горячо воскликнула я и прижалась щекой к руке в щегольской замшевой перчатке. Молодой лейтенант резко отнял руку.

Каноэ спустили на воду. Бернар сел впереди прямо на дно короткого суденышка, я устроилась позади него. Не мешкая он стал грести сильными короткими взмахами. Суденышко заскользило по воде как по маслу, быстро удаляясь от берега. Я едва поспевала за Бернаром со своим веслом. Мои глаза упирались в его затылок и в черную атласную ленту, перетягивающую узлом светло-пепельную косицу.

— Почему вы передумали? — спросила я, когда плеск наших весел стал равномерным и почти умиротворяющим.

— Мне стало жаль матросов. Они на дух не переносят бабьих капризов.

Уже показались верхушки карликовых берез, растущих вдоль противоположного берега, когда снова поднялся ветер. Он набирал силу с каждым мгновением и гнал нас обратно. Ценой невероятно напряженных усилий мы медленно продвигались вперед. Каноэ то взлетало на гребень вздыбившейся волны, то угрожающе ныряло носом вниз.

Очередной сильный порыв ветра попросту перевернул зыбкое суденышко. Барахтаться в ледяной воде было бесполезно, намокшая одежда камнем тянула на дно. Но, о чудо! Мои ноги коснулись дна — по счастливой случайности мы перевернулись над отмелью.

Крепкая рука ухватила меня за шиворот и с силой потянула за собой. Бернар! Слава богу, он не захлебнулся, когда каноэ опрокинулось. Мы без сил повалились на мелкие камни. Мы остались живы!

Черный волк

Если каноэ отряда капитана Свендсена перевернулось и разломилось на части, то какую-то часть обломков или груза должно было выбросить на берег. Остается только найти их, а также тех, кто сумел выбраться из воды. Отдышавшись, мы побрели вдоль берега.

Мокрая одежда затрудняла движения. То и дело путь преграждали крупные валуны – их приходилось, петляя, обходить. Между камнями прятались клочья ноздреватого снега. Скудные лучи солнца не добирались до потаенных уголков.

Я все сильнее ощущала на теле ледяное прикосновение мокрой ткани, но горячее желание найти Кристиана согревало изнутри. Бернар не отставал от меня ни на шаг. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы выбрались на берег. Или ему теперь было все равно, куда идти, или это был знак молчаливого смирения с судьбой по имени Кристина.

Я была уверена, что мы обязательно набредем на обломки первого каноэ. Это лишь вопрос времени. Каким бы большим не казалось это проклятое озеро, оно должно было вывести нас к нужному месту. Остается лишь, не останавливаясь, шагать вперед. Сил у меня пока достаточно.

Через несколько часов бесплодных поисков пришлось все-таки остановиться. Я смотрела на озеро со злостью, на какую только была способна.

Чертова лужа оставалась спокойна и безучастна к человеческой беде. Гладкая поверхность лоснилась и переливалась, как жидкое олово. Куда ни кинь взор — всюду эта пугающая, неживая гладь.

— Не могли же они исчезнуть бесследно! – в отчаянии крикнула я в пустоту. Звуки моего голоса словно увязли в тюках с рыхлой нечесаной шерстью. Все это было очень странно и неестественно. Мир, в котором отсутствует эхо…

Берег, усыпанный беспорядочными нагромождениями крупных камней, уже казался мне бесконечным.

Бернар первым заметил несколько деревянных обломков. Они застряли между валунами.

— Это те самые, — голос Бернара дребезжал и прерывался.

— Что с вами? — удивилась я.

— Ничего, — отрезал мой попутчик и стал подниматься вверх по склону, низко опустив голову. Я подумала, что он пытается обнаружить следы на земле. Но на мелкой гальке не остается следов. Тем не менее, Бернару повезло. Он вернулся ко мне с находкой в руках.

— Это…головной…убор…треуголка, — юноша говорил с трудом, потому что ему мешали клацающие зубы. Он едва сдерживал дрожь во всем теле.

Шляпа лежала в нескольких метрах от воды. Вряд ли это волна забросила ее туда. Скорее всего, господин Браге, а именно его инициалы были вышиты на изнаночной стороне треуголки, в спешке ее уронил.

— Значит, нам следует идти вперед от того места, где вы нашли треуголку, Бернар. Но прежде мы сделаем привал и высушим одежду. Близится вечер, скоро похолодает. Без сухой одежды мы можем не дожить до утра.

Пока я старательно высекала искру из двух кремневых камешков, в изобилии валяющихся под ногами, над пучком сухого мха, молодой офицер собирал в округе валежник. Рядом с будущим костром я набросала ворох старой осоки – сюда можно будет присесть и, вытянув ноги к огню, погреться. Старая походная мудрость гласит: пока ноги теплые, остальные части тела мерзнут медленее.

Я сняла с себя мокрую одежду и осталась голой, словно Ева в день сотворения из ребра Адама. Тщательно отжав кафтан, панталоны и рубашку, я разложила их на камнях. Позже, когда в костре разогреются булыжники, я засуну их в рукава и карманы кафтана, а заодно и в сапоги.

Увидев меня обнаженной, Бернар выронил собранный валежник и резко отвернулся в сторону.

— Простите, — смущенно пролепетал он.

— Бернар, немедленно снимайте с себя всю одежду. У вас губы синие. Еще немного, и вы превратитесь в ледышку.

Молодой человек, не поворачиваясь, отчаянно замотал головой.

— Если вы не сделаете, как я говорю, я стащу с вас кафтан и панталоны сама.

Угроза, как видно, подействовала. Бернар, прячась за большим камнем, стал стыдливо и от того очень медленно снимать мокрую одежду и бросать ее в мою сторону. Я подхватывала части его костюма на лету, отжимала и натягивала на распорки из кривых березовых веток. Горячими булыжниками я заполнила карманы его суконного кафтана и рукава, завязанные снизу в узел. Высушить одежду можно только так — по частям. Какое-то время придется побыть голыми.

Бернар, оказывается, промерз насквозь, хотя за время пути ни разу не пожаловался. Такая стойкость заслуживала похвалы. Но вместо произнесения восторженных фраз я взялась за снег. Чтобы согреть «героя», я воспользовалась проверенным жизнью на севере способом — набрала в руку горсть снега и принялась что было сил растирать им костлявую спину. Бернар вскрикнул и попытался увернуться. При этом он обернулся, уперся глазами в мои белые, бесстыдно выступающие вперед груди, залился краской до корней волос, дернулся в сторону и, наконец, затих.

Бернар стиснул зубы, чтобы сносить мои измывательства без жалоб. Худая спина и острые плечи покраснели и покрылись мелкими царапинами от колючих льдинок. Я развернула его лицом к себе, чтобы разогреть узкую грудь с глубокой ложбинкой посередине. Глаза его были плотно зажмурены. Кисти рук, судорожно сцепленные в замок, старательно прикрывали причинное место. Я принялась растирать грудь, но пальцы слушались неохотно — сохранять невозмутимость, прикасаясь к молодому обнаженному телу, вдруг стало нелегко. Я усмиряла себя мыслью, что спасаю ему жизнь. Сквозь сжатые кисти рук Бернара стыдливо выглядывала набухшая головка «одноглазого змея». Нужно немедленно прекратить экзекуцию. Иначе... Я отодвинулась подальше.

— Теперь ты не окоченеешь, — извиняющимся тоном объяснила я. — Горячая кровь прилила к растертой коже. Скоро ты почувствуешь тепло во всем теле.

Бернар открыл глаза и ткнулся сухими сомкнутыми губами в мой рот. Господи! Да он пытается меня поцеловать...

А что, если слиться в жарких объятьях и бросить вызов холоду и смерти? Возможно, это сможет спасти двух голых заморышей в безлюдной ледяной пустыне. Я придвинулась ближе и прижалась к груди моего Адама. Он робко обнял меня за плечи. По моему телу пробежали первые мурашки. Чего он ждет?

Я подняла глаза и увидела несчастное невинное лицо. Меня осенило: он же девственник! В ответ на озарение по моему телу разлилась сначала жалость, а потом тягучая, как мед, нежность.

Я взяла в ладони прекрасное юное лицо и прошептала в малиновое от сильного волнения ухо:

— Все будет хорошо! Доверься мне.

Позже мы лежали, зарывшись в сухую осоку и крепко сжимая друг друга в объятиях. Адам и Ева, сполна вкусившие сладкий грех на краю света.

Огонь в костре из сучьев карликовых берез, как и вспыхнувшая страсть, быстро погас. Но наша жизнь продолжалась!

Благоразумие кричало, просто надрываясь: поверни назад! Он может вернуться в лагерь и не застать тебя там. Прости меня, Кристиан! Я уже на другой стороне озера. Теперь никто и ничто меня не остановит, потому что я близка к цели.

Я немного умею читать по следам на земле. Но на рыхлом мху не остается никаких отпечатков. К тому же следы тех, кого я ищу, призрачны. Искать их можно только сердцем. Найду ли я их? Об этом не знает даже мой ангел-хранитель.

Это пустынное каменистое плоскогорье наводило смертельную тоску. С юга его прикрывала гряда высоких заснеженных гор. На севере растянулось проклятое озеро. Безлюдный и замкнутый мир. А, может быть, потерянный?

Мы упорно шагали вперед, но толку от этого было мало. Горы не приближались. Мы будто топтались на месте. Я поделилась своим опасением с Бернаром.

— Я оставляю метки на нашем пути на тот случай, если нужно будет быстро вернуться назад к озеру, — признался мой спутник и полуобернулся в обратную сторону. – Мы можем проверить по меткам, насколько продвинулись.

Это была последняя, не очень искусная попытка уговорить меня вернуться назад. В конце концов Бернар сдался и поплелся позади. Его взгляд стремился не за горизонт, а внутрь себя, в пучину личных переживаний. Бедный мальчик! Он испытал такое потрясение. Прекрасная Дама, которой он поклонялся издали так самозабвенно, оказалась распущенной и доступной, как трактирная девка. Бернар, благодарите судьбу за то, что она подарила вам возможность стать мужчиной вместе с вашей ровней, женщиной вашего круга, а не с прыщавой дочкой лавочника. Мы с вами живы – остальное сейчас неважно.

Эта глубокая впадина издалека была едва различима – она почти сливалась с плоскогорьем. Неудивительно, что Густав Браге со своими людьми прошел мимо. А что же меня привело прямо к ней? Случайность? Предчувствие? А, может, чей-то зов?

Впадина напоминала большую округлую чашу с неровными базальтовыми боками, покрытыми пятнами серо-зеленого лишайника. По одному из склонов спускалась вниз явно рукотворная насыпь. Она заканчивалась короткой дорожкой перед небольшой площадкой, заставленной двумя ровными рядами деревянных идолов.

— Там святилище, — полушепотом сообщила я и потянула Бернара за собой.

Мой сообщник, до этого момента ни разу мне не возразивший, вдруг решительно запротестовал:

— Нет! Я не подойду к языческим истуканам.

— В чем дело, Бернар? Уверяю вас – они не кусаются!

— Я недавно перешел в католичество. Смею заверить вас — для меня это очень серьезный шаг, — попытался оправдаться святоша. — Этих богопротивных идолов следует сжечь. Но я понимаю, что этим мы привлечем ненужное внимание туземцев. Поэтому я предлагаю обойти капище стороной.

Я, как истинная лютеранка, могла бы напомнить католику-неофиту, что он теперь молится перед деревянной статуей Девы Марии. Но на этой стороне Злого озера не место религиозным спорам, особенно между сообщниками.

Языческое капище, старательно спрятанное, более того — охраняемое цепочкой сейдов. Разве можно упустить столь счастливый случай и не взглянуть на него?

Прежде мне приходилось видеть рисунки языческих идолов только в путевых заметках моего отца. Их было немного. Саамы неохотно показывают чужакам святилища своих богов. В прошлые столетия на их земли приходили люди в серых монашеских рясах и с неистовым фанатизмом сжигали деревянных кумиров.

Как жаль, что с нами не было господина Эмиля. Благодаря уникальной памяти и дару рисовальщика, он смог бы точно воспроизвести на бумаге восемь высоких деревянных идолов, выстроившихся вдоль тропы, ведущей к большому камню.

Навершиям столбов очень искусно придали черты воинов с сурово сведенными лохматыми бровями и грозно распушенными усами. Казалось, что бесцветные зрачки стражей строго следят за каждым твоим движением.

— Кристина! – с тревогой окликнул меня Бернар. – Вернитесь!

Я приложила палец к губам, давая понять, что в капище нельзя шуметь. Я должна все как следует рассмотреть и постараться запомнить. Не нужно мне мешать.

Прежде следовало отдать дань уважения саамским богам. В моем кармане нашлось несколько медных монет. Этого будет достаточно. Я уже говорила, что суровые северные божества не отличаются алчностью.

Перед жертвенным камнем оказалось диковинное препятствие, напоминающее свернувшуюся в спираль огромную змею. Лабиринт! По нему следовало пройти от начала до конца, прежде чем приблизиться к жертвеннику. Я ступила на узкую, в ширину человеческой стопы дорожку, посыпанную мелкой галькой, и двинулась по ней к центру лабиринта. Не успела я остановиться перед камнем, как перед моими глазами мелькнула стремительная тень. Откуда-то сверху прямо на жертвенник спрыгнул огромный черный волк, угрожающе обнажил клыки и обжег меня лютой злобой из горящих желтых глаз. Прежде я не раз сталкивалась в лесу с волками. Но тогда при встречи с лесным зверем я крепко держала в руках заряженное охотничье ружье, и это помогало преодолевать страх. Однако не отсутствие оружия парализовало меня, а сам взгляд хищника, слишком уж осознаный для обычного зверя, будто приказывающий – прочь отсюда!

Я приросла к месту, не смея шевельнуться. А черный волк тем временем напружинил задние ноги и приготовился к прыжку. За миг до прыжка между мной и зверем оказалась спина Бернара. Молодой офицер заслонил меня собой, презрев страх смерти и собственные религиозные убеждения.

В глазах лесного хищника зримо промелькнуло недоумение, когда он увидел безоружного противника. Эти явные проявления сознания вновь навели меня на мысль, что предо мной необычный зверь.

Едва успев прикрыть меня, Бернар вдруг стал заваливаться на бок. Я почувствовала слабое жжение за ухом, но не обратила на него внимания и попыталась подхватить Бернара. Мои руки внезапно онемели. В следующее мгновение я потеряла сознание.

Загадочное племя

…На краю сопки дует сильный ветер. Бант ослаб, и прядь волос вырвалась из-под него на волю. Подхваченные резкими порывами холодного воздуха белокурые волосы вьются над головой, похожие на ветвистые оленьи рога.

— Пожалуйста, не стой так близко к краю, — умоляю я Кристиана.

— Ты боишься за меня? Как мило с твоей стороны. Не волнуйся, со мной будет все в порядке.

Кристиан протягивает руку в сторону горизонта.

— Посмотри туда, на север. Что ты видишь?

— Неприступные горы, покрытые ледниками.

— Правильно! Дикие, безлюдные горы. Пока безлюдные… На самом деле там покоится целое королевство, которое можно заселить.

Кристиан поворачивается ко мне и загадочно улыбается.

— А ведь вы, ваше сиятельство, даже не догадываетесь о том, что мы с вами близкие соседи.

Внезапный приступ сильного кашля обрывает его речь. Кристиан кашляет все сильнее, захлебываясь и судорожно хватаясь за горло.

Приступ кашля бесцеремонно врывается в мой сон и не оставляет от него ни следа.

— Кто здесь? — настороженно спрашиваю я.

— Это Бернар. Бога ради, простите! Я вас разбудил.

Я откинула край мехового одеяла и с недоумением оглядела постель, устроенную прямо на земляном полу. Бернар лежал на противоположной от меня стороне на точно таком же ложе. Он снова закашлял.

— Вы все-таки простудились, Бернар… Вам нужно выпить горячего молока с листьями подорожника.

— Не нужно беспокоиться обо мне. Я здоров!

Мои глаза постепенно привыкли к полумраку.

— Да ведь это яранга! Нас подобрали саамы.

Я вскочила с постели, пошатнулась, но осилить несколько шагов до выхода все же сумела.

Я откинула в сторону оленью шкуру, прикрывавшую вход, и выглянула наружу. Никогда прежде я не видела столько туземных яранг вместе. Эта стоянка напоминала большой поселок. Может, это саамская столица?

Над ярангами мирно и уютно клубился дымок. Это означало, что хозяева дома. Однако вокруг не было ни души. Лишь малыш лет трех в нескольких шагах от меня возился в земле, ковыряя ее куском оленьего рога. Я двинулась в его сторону. Увидев незнакомого человека, малыш разревелся. Из ближайшей яранги выглянула мать, коротко и сердито зыркнула в мою сторону и тут же скрылась за оленьими шкурами вместе с ребенком.

— Нас призывают вернуться, — сказал у меня за спиной Бернар. Он вышел следом за мной, бесшумный как тень.

Действительно, возле «нашей» яранги стояла молодая женщина и делала нам знаки рукой. Туземка принесла стеклянные плошки, наполненные чем-то горячим: от них струился вверх легкий пар. Рядом с ней топтался старик с коротким копьем в руке. Несмотря на возраст, туземец выглядел довольно браво в безрукавке из оленьей шкуры, подчеркивающей ширину плеч, и кожаных штанах, демонстрирующих еще достаточно крепкие, стройные ноги. Меховые чуни с загнутыми носами, похожие на домашние туфли, немного портили воинственный вид стража. Лица туземцев скорее выражали любопытство, чем враждебность.

— Аборигены пользуются стеклянной посудой, — с удивлением подметил Бернар.

— Они уже давно пользуются огнестрельным оружием, а не только стеклянной посудой, — подтвердила я. — Наверняка вокруг поселка валяется куча стеклянных бутылок из-под «огненной воды» — результат «дружбы» с белыми людьми.

Я приветливо поздоровалась с туземцами по-саамски, но они лишь озадачено моргнули в ответ. Аборигенка указала рукой на сосуды, а потом на свой рот. Я спросила: «Еда?». «Тупица» разразилась длинной тирадой, из которой я не поняла ни слова. От возникшей в голове догадки у меня между лопаток пробежал нехороший холодок.

Бернар продолжал удивляться местным дикарям.

— Чертами лица эта саамка напоминает скорее белую женщину... Если ее отмыть и переодеть в нормальное платье, то можно принять за жительницу Нордхольма.

Я с грустью посмотрела Бернару в глаза и призналась:

— Они не саамы. Я спросила туземку, как мне казалось, на родном для нее языке, но она не поняла ни слова.

— А кто же они?

— К сожалению, я не знаю. И подозреваю, что мы не гости, а пленники этих дикарей.

Бернар тряхнул головой:

— Чепуха какая-то! Пленников обычно держат связанными взаперти.

— Отсутствие замков и веревок ни о чем не говорит. За нами могут наблюдать скрытно.

Бернар непроизвольно оглянулся по сторонам.

— Как мы сюда попали? Вы хоть что-нибудь помните? — со смутной надеждой обратилась я к нему.

Бернар залился густой краской и ответил, стараясь не смотреть мне в глаза:

— Я помню, как мы углубились в сторону горной цепи, спустились в ложбину… Помню ряды идолов. Огромный черный волк… Затем темнота.

Понятно! Он не помнит, что нас повалили с помощью отравленных дротиков.

Меня охватил внезапный приступ тошноты. Голова закружилась, а вместе с ней яранга и земля под ногами. Бернар успел ухватить меня за предплечье, прежде чем я упала. Мой кавалер расценил это по-своему — как знак отчаянья.

— Госпожа Кристина! Я вытащу вас отсюда, чего бы это мне не стоило. Мы найдем профессора, капитана Свендсена и всех остальных и сбежим отсюда. Я немедленно отправляюсь на их поиски.

— Сначала выпейте чашку бульона – он поможет вывести остатки сонного снадобья и прибавит вам сил.

Я не стала удерживать храбреца, хотя заранее знала, что его поиски ни к чему не приведут. Мне нужно было многое обдумать наедине с собой.

Кто же эти люди, которые сначала ловко усыпили нас, а затем перенесли в свое жилище? Мы с Бернаром проникли в их святилище и тем самым осквернили его. За такой проступок полагается суровое наказание.

Нас не прикончили сразу ради ритуального убийства или, может быть, лютой показательной казни? Тогда почему нас не связали?

Странные туземцы не понимают язык местных аборигенов и белых людей, хотя пользуются стеклянной посудой. Не могли же они сами сделать ее?! Это попросту невозможно. Для этого требуются очень жаркие печи с углем.

Одна, самая невероятная, догадка мелькнула в моей голове. Чтобы объяснить, почему именно такая идея пришла мне в голову, нужно мысленно вернуться на старую нордхольмскую мельницу.

Я не сразу решилась обратиться к Рие с диковинной просьбой. Я просила ее ни много ни мало заглянуть в загробный мир и поискать там мою мать. Саамка нахмурилась, но не отказала. Она считала себя моей должницей и согласилась выполнить мою просьбу.

— Мне понадобится шаманский бубен. Я знаю, что старая Акка прячет у себя на хуторе такой. Она поможет мне в моих поисках и, главное, вернет меня обратно. До ее хутора два дня пути. Заодно я оставлю у нее Зару. Акка не откажется присмотреть за девочкой.

Несколько дней я не находила себе места от тревог, сомнений и мук совести. Рия – крещеная саамка. Я, ради своевольной прихоти, толкнула ее на смертный грех — колдовство. В своих молитвах я просила Господа простить ее. Я истово каялась, что подбила рабу божью на такой худой поступок.

Рия вернулась назад какая-то опустошенная – даже ее ярко-синие глаза-колодцы словно обмелели.

Она ограничилась короткой фразой в ответ на мой немой вопрос:

— Вашей матушки нет среди мертвых.

Я не удержалась и громко ахнула.

— Так значит она…— я не успела договорить.

— Нет! Среди живых ее тоже нет.

— Как же так! — наивно возмутилась я. – Как прикажешь тебя понимать? Человек либо жив, либо мертв.

— Понимайте, как знаете, барыня, — ответ саамки прозвучал для меня неожиданно резко. Она к тому же сердито захлопнула перед моим носом дверь мельницы.

Рия задала мне непростую загадку. Такую загадку либо разгадывают сразу, либо стараются ее забыть, не сумев к ней даже подступиться.

Капитан Свендсен заверял меня, что промежутка между жизнью и смертью нет, что Чистилище – спекуляция католических попов. Ах, как я завидовала его уверенности, потому что сама не была уверена теперь ни в чем. Даже в силе Разума.

Меня смущали голоса. Нет, они не звучали в голове, скорее, шли от сердца. Мне трудно подобрать слова и объяснить, что именно со мной произошло. Зыбкое ощущение или мгновенное озарение? Настолько короткое, что даже контуры его остались неуловимы… И, наконец, робкое предположение: а что, если Юхан Свендсен не прав, и мир между жизнью и смертью существует?

Я не успела осмыслить все до конца, потому что в ярангу вернулся Бернар и оборвал мои размышления. Вид у него был понурый и даже виноватый, а края одежды в нескольких местах оказались изрядно потрепанными.

— По периметру стоянки бродит не один десяток собак, — пояснил незадачливый разведчик. — Они не лают и не трогают тебя, пока ты не пересекаешь невидимую черту. Ловко придумано, ничего не скажешь!

— А что же их хозяева?

Молодой офицер, глубоко озабоченный результатами своих поисков, признался:

— Я не нашел и намека на присутствие наших товарищей. И не встретил больше ни одного вооруженного мужчины.

— Возможно, они все ушли на охоту. Или на дальние пастбища.

— Это неплохая новость для нас. Ведь, как правило, пленников убивают мужчины, а не женщины.

Бернар присел у входа в ярангу и впал в невеселую задумчивость. Мысли его прервал приступ кашля, который слишком долго душил его.

— Вам нужно лечиться, — наставляла я легкомысленного юношу.

— Позже, — отмахнулся Бернар и с горящими от возбуждения глазами вдруг продолжил: — Я знаю, как справиться с собаками. Нужно их приручить. Мой отец еще до моего рождения велел построить в поместье большие псарни. Он страстный любитель крупных собак. Вокруг нашего замка день и ночь бродят стаи сторожевых псов. Это весьма свирепые твари. Мы с братьями в детстве на спор пытались их задабривать.

— Ну и как, получалось?

— Иногда, — Бернар горько усмехнулся. — Одному из моих братьев пес так порвал руку, что лекарь едва ее спас. Но все это ерунда! У меня есть лакомство, которое им понравится.

Молодой человек с гордостью показал мне кусочки сушеной трески.

— Откуда?!

Бернар приложил палец к губам. В его глазах промелькнуло простодушное лукавство.

— Это секрет. Через несколько дней они будут лизать мне руки.

Его юношеская самоуверенность умилила меня. Пусть делает, что хочет, только бы не ходил за мной безгласной тенью и не мешал подсматривать за местными жителями. Кто они: неизвестный клан северных саамов или, возможно, потомки некогда великого народа – гиперборейцев? Великая цивилизация, по неизвестной причине выродившаяся в горстку дикарей? Какая странная и жалкая участь!

Пока Бернар приручал собак, я пыталась наладить контакт с соседками. Знаками я старалась объяснить, что мне нужно немного молока. Туземки больше не шарахались от меня, а проявляли сдержанное внимание. Одна из них наконец-то догадалась, о чем я прошу. Отделившись от компании своих товарок, которые готовили на очаге еду, она поманила меня за собой и привела к огороженному загону, где паслись самки оленя с детенышами. Вручив мне кожаное ведро, туземка указала на одну из важенок, вымя которой распирало от прилившего молока. После этого женщина беззаботно присела на корточки в стороне от загона. Аборигенка и не собиралась мне помогать. С какой стати?

Я порой наведывалась в коровники Нодрхольма. Но мне никогда не приходило в голову самой доить корову. Я беспомощно оглядела вымя пасущейся оленихи.

Бернар все сильнее кашляет. Горячее молоко с подорожником нужно ему как воздух.

Стиснув зубы, я попыталась одной рукой удержать животное, а другой ухватить короткие упругие соски. Олениха вскинула задние ноги, опрокинула ведро и унеслась от меня в дальний угол загона. За моей спиной раздался громкий смех, а потом непонятный свист. Что-то промелькнуло в воздухе и завернулось точно на голове самки оленя. Дикарка, особым образом цокая языком, вернула беглянку на место и привязала конец аркана к жерди загона. Я сдержанно поблагодарила ее и вновь принялась за дело. Молоко не желало литься из-под моих пальцев. Туземка неодобрительно покачала головой и принялась показывать, как надо правильно давить на соски. В конце концов мне удалось кое-что надоить — молоко, правда, закрывало дно ведра едва лишь на два пальца. Пока я трудилась, женщина, не таясь, разглядывала меня. Ее внимание привлек оберег в виде волчьей головы у меня на шее. Увидев подвеску, женщина озабоченно сдвинула брови и поспешно отстранила меня от оленихи. Ловкими движениями она быстро наполнила ведро и отдала его мне. А потом почти бегом скрылась из виду. Я вспомнила, что другая туземка, которая приносила нам пищу, никогда не заходила в нашу ярангу и вообще старалась держаться от нас на расстоянии. Что это? Страх, презрение или особое выражение почтения? Или… обе туземки, а, возможно, и их сородичи, уже раньше видели похожие обереги? Те самые, которые хранились в походном несессере графа Карла.

Иногда мне хотелось обхватить руками свою несчастную голову и хорошенько потрясти ее, потому что она не такая умная, как у Карла Вендель-Эксберга. Отец на моем месте наверняка нашел бы ответы на самые трудные вопросы. А я пока старалась лишь принять желаемое за действительное: мне так хотелось верить, что именно здесь, в этом забытом Богом месте, побывали мои родители.

Теперь я давала Бернару перед сном горячее молоко с нутряным жиром, которым поделилась все та же туземка, учившая меня доить олениху. Я запретила ему выходить из яранги, пока стелется сырой утренний туман. И кашель через несколько дней стал смягчаться и утихать. Почувствовав себя здоровее, Бернар начал потихоньку нарушать мой запрет. Рано утром, пока я спала, он уходил неизвестно куда.

Однажды я проснулась и обнаружила, что моя постель засыпана ворохом диких цветов. Бернар осмелился на ухаживание. Этот робкий намек на желаемую близость вызвал у меня лишь раздражение. Дело было не в его неопытности, которая больше не умиляла меня. На меня навалилась поистине черная меланхолия. Дни сменялись днями, а в нашем положении ничегошеньки не менялось. Как будто о нас, чужаках, просто позабыли.

Зачем нас здесь держат? Чего эти люди от нас хотят?

Мучительные вопросы, ответы на которые никто не желал давать. Бернар попал, что называется, под горячую руку, в момент моего наибольшего раздражения от изматывающей неизвестности.

— Месье Бернар! Я, конечно, благодарна вам за это скромное подношение, но учтите на будущее – любые цветы, щедро рассыпанные по постели, выглядят уж слишком слащаво. Это может впечатлить восторженную барышню, но не взрослую даму. У вас еще обязательно будут другие любовницы. Поэтому мой вам совет – не слишком заваливайте их букетами.

Ответ молодого человека вынудил меня прикусить язык.

— Я знаю, что недостоин вашей любви, Кристина. Вы просто пожалели меня тогда. Но других любовниц не будет. Вы – первая и последняя. Я не готовился к отношениям с женщинами. Моя жизненная цель – служение Богу. Но не в качестве священника, а в качестве монаха-рыцаря. После экспедиции, в которую меня любезно пригласил мой друг Кристиан, я собираюсь присоединиться к ордену мальтийских рыцарей. Я хочу защищать слабых и помогать несчастным. Но я ни о чем не жалею. Я счастлив, что отдал свою невинность именно вам, так как полюбил вас с первой минуты нашей встречи. Дороже вас у меня нет на свете ни одной женщины, и я не раздумывая отдам за вас жизнь!

Это было сказано негромко и с большим достоинством, без упрека или желания получить утешение.

Бернар положил на край моей постели новый букет чудесных диких фиалок и ушел с высоко поднятой головой.

Не знаю, плакал ли он после нашего разговора. А вот я проревела весь день и всю следующую ночь, потому что мой юный рыцарь вечером не вернулся в ярангу.

Объявился Бернар днем, когда я уже все глаза выплакала и от отчаяния готова была призвать на помощь неприветливых хозяев.

— Бернар, как вы могли так надолго оставить меня? Я уже не знала, что и подумать. Я хотела звать на помощь местных дикарей.

— О, мадонна! Вы плакали, Кристина? Из-за меня?!

Бернар опустился передо мной на колени и крепко обнял за талию.

— Простите! — с искренним и глубоким сожалением произнес он.

Его голова, увенчанная густыми волосами, отливающими при свете лучины теплыми сливочными оттенками, лежала у меня на животе. Моя рука невольно потянулась к этой необыкновенной красоте. Подрагивающие пальцы я запустила вглубь роскошной копны. Они утонули там и потерялись.

— Я принес хорошие новости, — Бернар смотрел на меня снизу, запрокинув голову. В глазах плескалось горделивое торжество. — Собаки признали меня. Они больше не рычат, когда я подхожу к ним, и принимают из моих рук лакомство.

— Как замечательно! — я позволила себе немного приласкать отважного юношу и прошлась ладонью по его лицу. Флюиды нежности закружились вокруг нас переливающимся облачком. На губах Бернара расплылась блаженная улыбка.

— Как вам это удалось?

— Если честно, мне немного помогли. Один новый друг…

У «нового друга» в косы были вплетены мелкие лазоревые цветочки. Тонкую шею украшали нехитрые бусы из цветных стекляшек. Хорошенькая, свежая мордашка. На вид не больше тринадцати лет.

— Ее зовут Ильрик. Это значит — лютик, такой простой желтый цветок, он в наших лесах тоже растет.

Девчонка не отрывала от Бернара распахнутых настежь восторженных глаз. Можно подумать, она узрела живого бога.

Когда Бернар строго глянул на новую знакомую и решительным жестом велел ей выйти из яранги, я злорадно посмотрела ей вслед.

— Я знаю кличку вожака. Остается сделать повозку с полозьями и упряжь для собак и можно ехать. Вы же говорили, что умеете управлять собачьей упряжкой.

— Ах, мой бедный Бернар! Для того, чтобы собаки слаженно бегали в упряжке, их дрессируют чуть ли не с самого рождения.

Юный оптимист не терял надежды. Он заметно преобразился: в глазах и движениях появилось больше бодрости и уверенности.

— Стоит попробовать, правда?

Бернар деликатно отказался от горячего молока перед сном.

— Спасибо, мне намного лучше. Ильрик дала мне настойку из какого-то мха, и в груди перестало печь.

Я смиренно проглотила обиду. Бог с ней, с дикаркой! Главное, что юный рыцарь чувствует себя намного лучше.

Лежа в темноте, я вспоминала, как пропускала сквозь пальцы густые шелковистые пряди. Да, первая близость с юным кавалером скорее походила на спасение утопающего, готового вот-вот перестать дышать. Мало приятного в том, чтобы ласкать тело, скованное холодом и стыдом. Но странным образом первое и не самое лучшее впечатление от подобной близости стремительно стиралось из памяти. «Если он сегодня ночью проявит настойчивость, я не буду долго сопротивляться. Мне так нужны утешение и ласка», — призналась я самой себе.

Затаив дыхание, я прислушивалась к шорохам на другом конце яранги. Бернар крутился на своей постели, не засыпая. Потом вдруг затих. Не поверив собственным ушам, я тихонько встала и приблизилась к нему. До меня донеслось умиротворенное посапывание. Мой кавалер сладко и безмятежно спал. «Уж точно этот вчерашний девственник не воспользовался шпанской мушкой», — с раздражением подумала я и вернулась к своему холодному ложу. И руки у Бернара немеченные. Что же Рия имела ввиду?

Готовим побег

— Славные собачки! Ах, до чего же вы славные! — я с удовольствием взъерошила густую шерсть на загривке вожака. Пес снисходительно позволил себя потискать и выслушал мои восторженные возгласы с нескрываемым удовольствием. Почти бесцветные глаза с маленькой точкой-зрачком сыто щурились. Разинутая пасть с вывалившимся наружу малиновым языком, казалось, улыбалась. В знак признательности и дружбы пес лизнул меня в лицо.

Собакам понравилась новая забава – бегать вместе по тундре за куропаткой. Общая упряжь им не мешала носиться за дичью. Они явно были довольны, что и я принимаю участие в их общем развлечении.

— Бернар, я думаю, что можно попробовать запрячь господина Буля и его команду в нарты.

Вожак был таким важным и умным, что язык не поворачивался величать его просто Булем и свистом подзывать к себе. Я поняла, что к нему следует обращаться почтительно – господин Буль.

Как быстро пес разберется, что слова «пох-пох» значат — «бежать вперед»? Сколько еще дней пройдет прежде, чем господин Буль сообразит, что от него требуют веселые двуногие друзья? А пока для собак наступил самый желанный момент — угощение свежей рыбкой.

Бернар оказался не белоручкой и быстро освоил непростое для знатного кавалера ремесло — рыбную ловлю. Рыбачил он вместе с местными женщинами на небольшом озере вблизи от стоянки. Туземки охотно брали его с собой на озеро и без устали кокетничали с ним вдали от моих ревнивых глаз. Благодаря его успеху у дикарок мы обзавелись костяными ножами, кусками кожи и еще многими полезными для побега вещами. На мне была готовка еды. Часть рыбы я коптила над очагом и откладывала в запас. Топлива было в избытке: Бернар время от времени приносил в ярангу кожаное ведро, наполненное сухими оленьими катышками. Чтобы набрать их, нужно было углубиться в тундру на расстояние одного дневного перехода от нашего стойбища. Там Бернар наконец-то увидел туземцев, которые пасли огромные стада оленей. Это открытие внесло некоторое умиротворение в душу молодого офицера. Наверное, ему было проще существовать в этом странном, отрезанном от большой земли мире, сознавая, что он здесь не единственный мужчина.

Господин Буль не подвел. Он вообще очень любил, когда я с ним беседую по-норвежски. А вот немецкая речь почему-то вызывала у пса явное раздражение. Пес обычно отворачивался, слыша команды на немецком, и делал вид, что он тупее самой тупой собаки и не понимает ни одной простой команды.

День Х близился.

Накануне побега Бернар не находил себе места: мерил шагами ярангу, выглядывал на улицу.

Я догадывалась, что его гложет. Он желал проститься с Лютиком, но не решался сказать об этом мне. Что толку злиться? Пусть прогуляется. Это его успокоит, да и местные отметят, что мы по-прежнему рядом с ними.

Бернар так явно и шумно обрадовался возможности сбежать из яранги, что у меня заныло сердце. Мой товарищ бросил на ходу «спасибо!» и исчез. Можно подумать, что я, словно собака на сене, мешаю ему вкусить радости жизни. Неблагодарный!

Вернулся мой сообщник на удивление скоро. Он был сильно взволнован:

— Кристина, вы должны это увидеть!

Мы достаточно долго удалялись от туземной стоянки в сторону горной гряды. Я уже начала беспокоиться, что местные жители заметят наше отсутствие — это было бы так некстати. Наконец, мы остановились около гладкой как стена отвесной скалы.

— Вот! – воскликнул Бернар, указывая на нее.

Я вгляделась в светло-серую базальтовую поверхность и ахнула. Это же настоящий рукотворный барельеф, выбитый прямо в скале! Я легко угадала в очертаниях фигур двух античных богов. Внизу барельефа виднелась и полустертая надпись на древнегреческом языке: Аполлон и Артемида.

Прекрасный телом и лицом бог Солнца, одетый не в тунику и сандалии, а в теплую оленью доху и чуни из козьих шкур, с высоким тяжелым посохом в руках. И прекрасная своей дикой грацией богиня охоты, с луком и стрелами за спиной, тоже одетая, как подобает жительнице северных широт. Обе фигуры выбиты в скале с высочайшим мастерством. Словно сам великий Пракситель приложил здесь свою руку.

— Аполлон Гиперборейский! — выдохнул потрясенный Бернар. — Значит, профессор Браге был прав – Гиперборея не легенда!

Ну, во-первых, не профессор Браге, а Карл Вендель-Эксберг. А во-вторых, эта, безусловно, потрясающая находка ничего не меняла в моих планах на побег.

Я знаю, что бы сделал граф Карл на моем месте. Он отложил бы побег. Он забыл бы обо всем на свете, уселся рядом с барельефом и принялся бы его зарисовывать. Потом исходил бы вдоль и поперек окрестности. Вполне возможно, что барельеф лишь часть большого храмового комплекса легендарной Гипербореи!

Я же, напротив, не стану задерживаться в этом интересном месте. Гиперборея это или нет — мне не по силам ответить на такой важный вопрос. Цели своей я не достигла. Я так и не узнала, что это за племя. Те ли это загадочные туземцы, которых мой отец называл «норвежскими затворниками»? Так есть ли смысл оставаться дальше среди дикарей?

Затянувшаяся неопределенность превратилась для меня в пытку. Все эти аборигенки, полюбившие по поводу и без повода толкаться возле нашей с Бернаром яранги, отказывались даже от намеков о нашей дальнейшей судьбе. Я перевидала их всех – моей матери не было среди них. Графини Ведель-Эксберг, сбежавшей из Нордхольма, не нашлось в чертогах Черного волка. Или это не его чертоги? Мои надежды и тот безумный риск, которому я себя подвергла, не оправдались. С чего вдруг я решила, что найду родную мать в таком странном месте? Это оказалось непростительной ошибкой. Я должна как можно скорее убраться отсюда.

Ильрик ждала нас возле скалы и по-детски бурно обрадовалась нашему появлению.

Юная туземка смотрела с обожанием и благоговением то на Бернара, то на меня.

— Аполло! – при этом она указала на моего сообщника.

— Артеми! – ее палец уткнулся прямо в мою грудь.

— Аполлон и Артемида – брат и сестра, дети титаниды Лето, — Бернар крепко сжал мою ладонь. – Как бы я хотел, чтобы вы, Кристина, стали моей горячо любимой сестрой!

Я ответила на пожатие вяло: мои мысли были заняты другим. Как бы я хотела рисовать так же блестяще, как господин Эмиль! Все-таки жаль, что красоту и тайну барельефа я смогу унести только в зыбкой памяти.

— Туземцы считают нас полубогами! — осенило меня.

Но тогда язычники должны были бы каждый раз испытывать панический ужас при виде нас, а не дружелюбно приветствовать как добрых соседей. Или видеть живых богов для них не в новинку?

Мы сидели с Бернаром в нашей яранге на собранных дорожных мешках и ждали, когда местный народец угомонится и ляжет спать.

— Кристина, давайте помолимся Святому Христофору о ниспослании нам удачной дороги.

Я согласилась. Бернар истово зашептал молитву.

Команда господина Буля ждала нас далеко от поселка, оттуда верхушки яранг почти сливались с горизонтом. Я запрягла собак, а Бернар привязал мешки с продуктами к нартам.

Я велела господину Булю молчать. Пес в ответ деловито вильнул свернутым в баранку хвостом и навел порядок среди сородичей, рыкнув на одного из молодых кобелей, попытавшегося не вовремя выпрашивать лакомство.

Полозья заскользили по мху как по мягкому ковру.

— Куда мы направляемся? — полюбопытствовал Бернар, сидя позади меня.

— Туда, где в море заходит солнце — на запад. На побережье есть фактории, в которые охотники съезжаются со всего севера. Туда же приходят небольшие шхуны перекупщиков трески. Они никогда не обходят Тронхейм стороной. Через неделю мы будем в Нордхольме, дорогой Бернар!

Я утаила лишь одно – то, что не знаю, куда в этих краях на самом деле уходит солнце, на запад или, может, на юг.

Господин Буль после нескольких довольно долгих переходов вдруг остановился, и вслед за ним застыла на месте вся четвероногая команда. Никакие уговоры и угрозы не помогали. Собаки стояли как вкопанные. Мы приблизились к горной гряде — впереди дорогу перегораживали огромные обломки камней. Неужели в этом призрачном мире бывают землетрясения?

— Кажется, наши пути с господином Булем расходятся, — мрачно заметил Бернар. — Эта горная гряда выглядит неприступной. Без карты мы как слепые котята. Но другого пути нет. Ведь так?

Обдумывая маршрут побега, я мысленно готовилась к неожиданным препятствиям. Никто не обещал, что мы проедем к морю как по почтовой дороге, делая остановки на постоялых дворах.

— У нас нет карты, зато у нас есть господин Буль,— подбодрила я спутника. — Он поведет свою команду туда, где можно будет пройти. Мы немного отклонимся на юг. Это нам на руку. Чем дальше на юг, тем вероятнее встретить белых людей.

Вожак собачьей упряжки, благодаря моим настойчивым командам, повернул в сторону от горной гряды. Повозка снова полетела как на крыльях.

Первые часы после побега Бернар то и дело оборачивался назад, ожидая погони. В руках он сжимал нехитрое оружие – копье с наконечником из рыбьего хребта. Молодой офицер не хотел больше даром рисковать нашими жизнями. Я не стала подвергать сомнению боеспособность оружия, понимая, что для самолюбия военного важно присутствие в руках чего-то грозного и устрашающего.

Настал момент, когда ездовым собакам потребовался отдых. Это были очень выносливые и терпеливые животные. Но такое дальнее путешествие в их жизни случилось, наверняка, впервые. Нельзя было допустить, чтобы собаки надорвались в первый же день пути. Нам пришлось сделать привал.

Бернару не сиделось. Что-то не давало ему покоя. Делиться со мной своими опасениями он не пожелал и отправился в одиночку в горы.

Конечно, риск был огромен. Несколько раз мы продумали все «за» и «против». Побег без карты и компаса грозил нам смертью. Но мы оба решили, что лучше гибель на воле, чем этот странный плен у неизвестных дикарей.

Пока Бернар отсутствовал, я покормила собак. Они с аппетитом поели и разлеглись на мху отдыхать. Своим сытым спокойствием собаки выражали полное одобрение нового приключения.

Мой спутник вернулся обратно мрачнее окружающей каменистой пустоши.

— Это плоскогорье похоже на крепость, окруженную неприступными скалами. Сможем ли мы преодолеть их?

— Господин Буль – самый умный пес на свете. Он и его друзья очень любят лакомиться рыбой, поэтому господин Буль непременно выведет нас к реке. Мы сделаем плот и доплывем на нем до ближайшего фьорда. Все реки в Норвегии текут с высоких восточных склонов гор в сторону моря. Это в Норвегии даже маленькие дети знают.

Мы и наши собаки уже несколько дней были в пути. Воды оставалось совсем немного. Я с умыслом просила Бернара не перегружать повозку ее избытком. Это тоже был вынужденный риск. Притом — смертельный риск! В один из последних дней нашего пути я дала господину Булю лишь несколько капель воды. Пес жалобно заскулил – ему хотелось пить.

— Буль, миленький! Я знаю, ты очень хочешь пить. Воды почти не осталось. Надо найти воду. Ищи! Вода! Ищи!

Я доверила наши жизни собаке. Может показаться, что я просто сошла с ума. Возможно. Но поверьте, умнее и преданнее друга, чем собака, у человека среди животных нет.

Собачья упряжка, мучимая жаждой, плелась со скоростью бойкой черепахи. Господин Буль призывал своих сородичей потерпеть еще чуть-чуть и стойко тянул повозку вперед, будто зная, что до воды недалеко. Когда послышался шум источника, бьющего прямо из скалы, это показалось наваждением.

Собаки и люди одновременно припали к воде, напоминая собой единую дружную стаю.

— Умница Буль! — я с благодарностью потрепала пса за загривок.

— Тоже мне — умница! — скривился Бернар. — Где река, тупая ты скотина?

Пес обиженно тявкнул в ответ на несправедливый выпад и долго еще не мог успокоиться из-за нанесенной обиды.

— Пожалуйста, не обижай господина Буля, — попросила я Бернара. — Он сильно устал. Оглянись вокруг. Плоскогорье понижается. Карликовые березы сменились невысокими елями. Скоро будет долина, а с ней и река.

Мы с господином Булем оказались правы. Увидев внизу вьющуюся серебристую ленту реки, мы все: и люди и собаки, без сил упали на землю. У нас не хватило сил даже на радость.

Это была невероятная удача. Мы действительно приблизились к спасению, которое представлялось до этого момента весьма и весьма призрачным.

К реке еще нужно было спуститься. Предстояло одолеть почти отвесный склон, кое-где поросший кустарником. Но крутизна скал не пугала, горячее желание совершить спуск придавало сил. Наши глаза уже видели перед собой путь, который мог привести нас домой. Нахмуренный лоб Бернара наконец-то разгладился.

По такому склону легко проскакала бы горная козочка, но не северные собаки, привыкшие к плоскогорью.

— Нужно расстаться с собаками, — настаивал Бернар. — Они здесь не пройдут. Да и помощи от них больше никакой.

Я это и сама понимала, но сердце начинало щемить при мысли о расставании с замечательной собачьей командой.

— Давай сделаем здесь последний привал. Собак нужно накормить и дать им передохнуть, прежде чем…— я не смогла продолжить. В носу начало щипать.

Уставшие собаки, перекусив, тут же в изнеможении повалились на землю по разным концам стоянки. Только господин Буль по привычке расположился рядом со мной. Я гладила пса по голове и украдкой смахивала слезу. Ах, если бы только можно было всех вас спустить вниз и довести по воде до Нордхольма! Я с радостью приняла бы всю вашу команду на вечное проживание в своем замке. Построила бы теплую псарню. Дети играли бы на зеленом газоне с замечательными, умными, добродушными созданиями.

— Пора! — прервал мои горько-сладкие мечты неумолимый спутник. — Время дорого. Наверняка нас уже хватились. Каждая минута на счету.

Я обреченно кивнула и в последний раз крепко прижала господина Буля к груди.

— Огромное спасибо вам, дружище Буль! Я всегда говорила и с удовольствием повторю еще раз – вы самая умная, великодушная и преданная собака на свете. Мне будет вас так не хватать на воле. Прощайте!

Пес снисходительно терпел мои затянувшиеся объятья. В знак безусловной симпатии он тихонечко поскуливал в ответ. Превратившись на короткое время в щенка-сосунка, он ласково лизнул меня в щеку.

Наконец, я нашла в себе душевные силы и выпрямилась во весь рост. Отбросив сантименты, я твердо скомандовала:

— Господин Буль, домой! Домой!!

Уши вожака встали торчком. Пес несколько мгновений внимательно следил за движением моих губ и недоуменно прислушивался к тембру моего голоса. Все собаки беспокойно засуетились, коротко затявкали. Некоторые стали нервно оглядываться назад, на плоскогорье. Господин Буль дорожил своей репутацией вожака, поэтому, отвернувшись от меня, он уверенно затрусил прочь от склона. Вереница собак последовала за ним.

Бернар не спеша разматывал веревку, сплетенную из узких полосок кожи, и время от времени сильно дергал ее за концы, желая удостовериться, что она достаточно прочная. На равном расстоянии он завязывал на веревке узлы.

— Я не перестаю вами восхищаться, Кристина. Вы способны внушать обожание и людям, и животным. Вы сильная и выносливая как…

— …вождь аборигенов, — закончила я фразу за Бернара. — Великосветское общество осудило бы меня, назвав мужеподобной.

— Вы не мужеподобны. Вы…— молодой человек наморщил высокий лоб, пытаясь подобрать нужное слово. — Вы похожи на прекрасную амазонку. Не то, что мои кузины – нюни и сплетницы. В их обществе я начинаю скучать через пять минут. Если бы Бог послал мне дочерей, я бы воспитывал их несколько иначе, чем воспитывали моих сестер и кузин.

— Как же?

— Велел бы больше читать и активно двигаться. Так они вырастут более здоровыми и просвещенными. Вот вам занятия верховой ездой и лыжами не помешали стать матерью троих детей. Вы, безусловно, удивительная женщина.

— Бог с вами, Бернар! Я еще та неженка и белоручка. Вот моя экономка, действительно, уникальная женщина. Она может без передышки одолеть на лыжах двадцать миль.

Бернар закончил разбираться с веревкой, и лицо его сделалось серьезным и немного торжественным.

— Ну, что же! Все готово для спуска. Позвольте обвязать вас, Кристина, — попросил он. — Этому научил меня мой друг Кристиан, поистине один из самых замечательных молодых людей своего поколения. Он покорил несколько горных вершин в Альпах. Я знаю с его слов, что влезть на гору намного проще, чем с нее спуститься. Если будет слишком страшно, закройте глаза. Помните, мы можем идти только вниз. Вернуться назад не получится.

— Я готова к спуску и ничего не боюсь! Это мои родные горы, какими бы неприступными и суровыми они не казались. Они должны нам помочь. Если только в дело не вмешается дьявол…

Есть простая народная мудрость – не поминай всуе лукавого. Мне следовало так же, как и Бернару, усердно шептать молитвы, а не гордиться каждым пройденным вниз футом.

Бернар прокладывал дорогу осторожно, с оглядкой. Найдя прочный, выступающий участок, он ждал, пока я спущусь туда, и только после этого делал следующий шаг вниз. В его движениях чувствовалась уверенность опытного скалолаза.

Душа у меня и без того ушла в пятки, а тут еще случилась неожиданная яркая вспышка света. Настолько яркая, что я подумала, не осколки ли солнца попали мне в глаза. Я непроизвольно отвернулась от мощного потока света и чуть не выпустила веревку из рук.

На мое счастье, Бернар успел поймать мою веревку и подтянуть ее к себе. Мы оказались вдвоем на небольшой довольно ровной площадке. Перед нашими глазами развернулась дьявольская вакханалия. Несколько огненных шаров, ослепивших нас, отлетели от нашего убежища и рванули высоко в небо. Там они разделились и образовали в воздухе правильный треугольник, а потом — цилиндр. От цилиндра вниз на землю упал широкий и яркий сноп лучей. Огненная фигура некоторое время неподвижно висела в воздухе, затем распалась, и шары разлетелись в разные стороны, вычерчивая на ночном небе беспокойные, хаотичные линии. Зрелище было настолько необычным и жутким, что у нас с Бернаром заледенела кровь. Мы были не в силах двинуться с места. Вскоре после появления светящихся демонов (а в том, что это были демоны, я нисколько не сомневалась) я почувствовала головную боль, которая с каждым мгновением усиливалась и будто разрывала голову изнутри. Безумная идея мелькнула в моей несчастной, раскалывающейся голове — не медля, броситься вниз и покончить с этой невыносимой мукой.

Перед тем как потерять сознание, я почувствовала, что мое одервеневшее тело с силой тянут вверх. Затем наступил провал. Сквозь неутихающую боль на несколько мгновений пробилось ощущение мерного покачивания и собачий лай. Кто-то бережно приподнял мне голову и приложил к губам сосуд с питьем. Несколько глотков дались с большим трудом. Из груди вырвался мучительный стон. Я читала, что от невыносимой боли люди сходят с ума. Только не это! Лучше смерть. Лучше полная пустота. Черная бездна. Ничто…

Шаман

Что-то булькало в подвешанных над очагом глиняных горшочках, и по яранге разносился терпкий травяной запах. Становилось все жарче.

Шаман разделся догола и остался с волчьим хвостом на срамном месте. Его бледное мускулистое тело лоснилось от пота. В руки он взял бубен и внушительных размеров мосол, похоже, медвежий. Шаман запел. Эта странная монотонная песня состояла из одной единственной низкой ноты, которую дикарь тянул бесконечно долго. Ей вторил лишь ритмичный гул бубна.

Шаман, напевая, ходил туда-сюда и ударял при каждом шаге по бубну. Воздух в яранге начал вибрировать.

Вибрации не прекратились и после того, как бубен смолк. Они продолжали пульсировать и под сводом шаманского жилища, и в моей голове, где место боли заняла первозданная пустота — уютная, убаюкивающая и спасающая от беды. Я теперь могла четко различать и контуры яранги, и фигуру ее хозяина, видела, как шаман, придерживая голову Бернара, поит его каким-то отваром и как он вытирает ему рот тыльной стороной ладони. Мой сообщник лежал на утепленном шерстяной кошмой полу под одеялом из медвежьих шкур. Напившись, он задышал учащенно, издавая сипение при каждом вдохе. По лицу его градом катился пот.

Я теперь могла не только смотреть, но и размышлять. Мысли, как прежде, свободно выплывали из ниоткуда и заполняли пустоту. Мрак умопомрачения отступил.

Способность мыслить привела к горькому осознанию, что наш побег завершился провалом. Туземцы нагнали нас и… спасли.

— У вас очень красивая грудь, — неуместное признание прервало мои невеселые размышления. Бернар обронил комплимент отстраненно, без эмоций. Это меня нисколько не задело. Слава богу, он тоже вышел из сумрака!

Мы лежали друг от друга на расстоянии вытянутой руки, обнаженные и обессиленные. Слабые настолько, что наша нагота не вызывала в нас даже искры стыда. Ради следующей фразы Бернар несколько минут собирался с силами.

— Что это была за чертовщина?

— Не знаю. Эти шары двигались, словно живые. Брр…

Воспоминания заставили меня вновь содрогнуться.

— Жаль, профессора не было с нами. Он бы пришел в восторг от «огненных колесниц». Он обожает всяческую чертовщину. Иногда он напоминает мне чернокнижника.

Бернар в изнеможении умолк. Его ощетинившаяся ребрами грудная клетка некоторое время учащенно вздымалась. Отдышавшись, он продолжил:

— Теперь вы понимаете, почему нас никто не стерег? Отсюда невозможно сбежать, — юноша сардонически усмехнулся. — Собаки просто решили размяться. Они хотели с нами поиграть.

Он попытался засмеяться, но ему помешал приступ удушья. Бернар пытался судорожно вдохнуть глоток спертого воздуха. Его губы постепенно синели.

Я сильно перепугалась за него и стала звать на помощь. Но мой голос, к несчастью, был слишком слаб, чтобы его услышали снаружи. Тогда я принялась ползти в сторону выхода. Каждый новый хрип, издаваемый Бернаром, придавал мне сил. Я упрямо тянулась к пологу. От сильного напряжения у меня начала кружиться голова. Сквозь приливы тошноты я почувствовала дуновение свежего холодного воздуха. Ветер ворвался в ярангу на несколько мгновений. Вместе с ним объявился шаман. Он откинул полог назад и озабоченно покачал головой.

Хозяин яранги приблизился к пленнику, который метался на своем ложе, и наклонился пониже, чтобы послушать его дыхание. Мне хотелось крикнуть: сделайте же хоть что-нибудь, он сейчас задохнется! Но этого не потребовалось. Шаман опустился перед страдальцем на колени и стал усиленно вдувать ему воздух через рот. Я скривилась от отвращения. От шамана несло кислым, нечистым запахом. Через некоторое время Бернар задышал ровнее и перестал метаться. Скоро он, ослабев, забылся сном.

Шаман сердито зыркнул на меня из-под жгуче-черных лохматых бровей, налил в кожаную плошку зелья, подставил ее к моим губам и насильно влил содержимое в рот.

Мое сознание зависло между сном и явью. В полусне мне слышались странные монотонные звуки, перед глазами вращались разноцветные круги, и вместе с ними кружился голый шаман. Он вращался на одном месте все быстрее и издавал носом басовитое гудение. По телу его пробегали судороги, и с каждым вращением оно менялось. Сначала ноги, потом вся верхняя часть, включая живот, грудь и руки, сделались прозрачными. Оставалась торчать только черная вихрастая голова. Затем и голова, и тело совсем исчезли, а вместо них стали проступать такие же прозрачные очертания волчьего тела…

Когда я проснулась, в яранге никого, кроме нас с Бернаром, не было.

Я проснулась и поняла, что сил в моем теле прибавилось.

Сразу появилось желание действовать. Я чувствовала себя крайне неловко в чужой яранге без одежды и собиралась исправить ситуацию. Повертев головой, я обнаружила длиннополую замшевую рубаху, небрежно брошенную на груду костей и черепов каких-то диких зверей. Не берусь утверждать точно, но, кажется, медвежьих. Выглядело это пугающе. Некоторое время я не решалась протянуть руку к костям. Но желание поскорее одеться оказалось сильнее страха.

Бернар спал и дышал во сне шумно, с хрипами на выдохе. Лицо его было бледным с синеватым ободком вокруг рта, на висках поблескивали крупные капли пота. Я нашла в горшке кусочки сухого мха и стала осторожно промокать его влажные виски. Через некоторое время мой товарищ пробудился.

— Спасибо! Вы так добры…

— Как вы себя чувствуете?

В ответ Бернар попросил:

— Пить… — и облизал сухие губы.

Чистой водой был наполнен стеклянный куб. Груда костей и тут же — совершенной формы стеклянный куб! Нужно перестать удивляться тому, как причудливо в этом странном мире переплетаются дикость с утонченными предметами быта. Странный куб… Он светился изнутри голубым сиянием. И, о Боже! Мне показалось, что на поверхности куба промелькнули очертания гор и берегов Злого озера. Я тряхнула головой. Наверное, слишком рано я посчитала себя здоровой.

— Я хочу рассказать вам о своей матери, – сказал Бернар, напившись из моих рук свежей воды и почувствовав прилив бодрости. — Она родом из польской шляхты. Такая же необыкновенно красивая, как вы, Кристина. Она долго не могла привыкнуть к жизни в нашей холодной северной стране и безмерно скучала по родине. Ради брака ей пришлось сменить вероисповедание. Раньше она была католичкой. Она говорила нам, своим детям, что очень скучает по мессе. Нет ничего прекрасней, чем рождественская месса, утверждала моя матушка. А еще моя матушка говорила, что Бог наказывает родителей за их грехи через болезни и смерть детей. У меня восемь братьев и три сестры. Пятеро братьев уже умерли… Это наказание за то, что она сменила веру. Так она считает…

Бернар сильно устал. Он опять стал кашлять. Но не так, как прежде, а сухо и отрывисто.

— Вот видите – это кровь. Я харкаю кровью. Я следующий… Все мои братья умерли от кровохарканья.

Я ужаснулась, когда увидела его раскрытую ладонь со следами крови.

— Бедная Кристина! Вы напрасно пострадали, решившись ради моего спасения от холода на близость со мной. Я знаю, вам было тяжело и неприятно это соитие.

— Это было не соитие, Бернар, а телесная любовь. Мы с вами занимались любовью…

Я приподняла ему голову, отерла рукой обильный пот. В глазах юноши читались благодарность и нежная снисходительность. Светлые очи смотрели по-новому – с мудрым сожалением и без укора.

— Я не боюсь смерти…

Я порывисто прижала разгоряченную лихорадкой голову к себе.

— Нет! Я не позволю тебе умереть. Шаман тебя вылечит, как вылечил меня.

— Вы полны жизни, дорогая Кристина. А мой час настал. Обещайте, что сбежите из этого проклятого места. Я буду помогать вам оттуда… с неба.

Я не только убеждала Бернара, я пыталась бороться за него. Несколько раз я помогла ему избежать удушья – выдыхая воздух из своих легких в его сухой рот. Я мысленно призывала шамана, который внушал мне страх и отвращение, поскорее вернуться. Я старалась не думать о том, как он оборачивается в черного волка. Пусть он и нечисть. Кто угодно, лишь бы он спас от смерти земного ангела.

Я не отходила от постели Бернара ни на шаг даже для отправления естественной физической нужды. Я боялась заснуть, чтобы не упустить приступ удушья, чтобы успеть напоить его свежей водой, когда он попросит. Болезнь брала свое – лицо юноши осунулось, глубокие синие тени легли возле губ и глаз. Я незаметно для себя забылась рядом с ним беспокойным, неглубоким сном. Перед наступлением утра Бернар очнулся и внятно произнес, глядя в пустоту:

— Кристиан, мой возлюбленный брат! Прости, что не смог спасти нашу Золотую Розу.

Я залила его начинающее заостряться лицо и стекленеющие глаза слезами.

Полог яранги откинули в сторону. Черноволосый шаман ввалился внутрь, что-то бережно прижимая к груди. За ним вошло неожиданно много людей – мужчин и женщин. Женщины засуетились вокруг умирающего. Мужчины попытались оторвать меня от его тела. Я пронзительно закричала, стала с невиданной для самой себя силой вырываться из их крепких рук. Мужчины ругались на чужом, гортанном языке, пытаясь скрутить меня в бараний рог. Закончить им не удалось. Вошедшая статная туземка остановила их властным жестом. Сквозь спутанные и упавшие на глаза пряди волос мне не удавалось ее хорошенько разглядеть. Но ее присутствие заворожило меня. Женщина коротким жестом поманила меня за собой. Как сомнамбула я последовала за ней, при этом боясь потерять из виду. Она, как поводырь беспомощного слепого, вела меня прочь от стоянки яранг. Это длилось минуту, а, может быть, целый день. Не разобрать…

Статная туземка привела меня в небольшой грот. Она сняла с себя украшение и надела его мне на шею. Руки ее обняли мои плечи. На душе стало покойно и легко. Ни боли утраты, ни отчаянья. Светлые глаза с любовью и грустью всматривались в мое лицо, губы шевелились, произнося, наверное, что-то важное – мне было не разобрать этих тихих ласковых слов – голова шла кругом. Сухие пальцы откинули в сторону пряди, упавшие на мой взмокший лоб, и нежно скользнули по щеке. Мимолетная ласка согрела мне сердце и наполнило его доверием. Незнакомка, удостоверившись, что я не сопротивляюсь, твердыми подушечками пальцев надавила точку между моих бровей. По телу почти сразу разлилось приятное тепло. Жестом она велела лечь на постель, устроенную в длинном легком челноке.

Меня заботливо укрыли невесомым меховым одеялом, а затем накрепко привязали кожаными ремешками к дну челнока. Челнок с силой толкнули, он качнулся, как колыбель, и медленно поплыл под сводами грота вглубь пещеры. Усиливающееся течение потянуло его в самое сердце черной бездны.