Читать онлайн "Механика Реванша"

Слова автора

Эта книга получилась случайно. Я просто хотел написать о часовых механизмах, но внезапно они начали чувствовать, разговаривать и угрожать взрывом. Типичная неделя.

Все персонажи вымышлены. Если вы узнали в Ансельме своего знакомого, у которого в столе идеально рассортированы винтики по оттенку и настроению — передайте ему, что он пугает людей.

Лея — не аллюзия на современные отношения, где половина тебя — железо, а вторая половина не знает, зачем сюда пришла. Хотя... возможно, аллюзия.

Чай, пыль, и легкое тиканье — вот из чего была собрана эта история. А ещё из бессонных ночей, философских диалогов с выключенным светом и вечной борьбы с желанием всё разобрать и починить. Даже людей. Особенно людей.

Если после прочтения вы почувствуете тёплое щелканье в груди — не пугайтесь. Это не бомба. Это эмпатия. Или, в крайнем случае, просроченный чай.

Спасибо, что открыли эту книгу. Пусть она заведётся с первого оборота.

— Автор

Утро в городе начиналось с пара. Он поднимался из-под крыш, выползал из люков, шипел в трубах, и, казалось, дышал вместе с самим камнем. Дома были высокими и узкими, словно стремились уйти от влажной мостовой, прижавшись друг к другу как можно ближе. Между ними струились медные трубы, бежали провода, а в щелях стен прятались часы — все ещё работающие, пусть и с перебоями.

Здесь не было солнца — не потому что небо было пасмурным, а потому что над городом нависали этажи, уровни, мосты и арки. Всё закрыто металлом, ржавым и живым. Даже свет приходил с разрешения. Но никто не жаловался. Этот город привык к тому, что дышит медленно, тяжело и точно — как часовой механизм.

На третьем уровне, в переулке между домами, пахнущими озоном и старой медью, стояла неприметная мастерская. Вывеска над дверью была облуплена и едва читалась: "Ансельм Крой. Часовые механизмы. Медицинские конструкции. Без вопросов."

Ансельм просыпался раньше шума. Ещё до того, как котлы начинали гудеть, а мостовые заполнялись голосами. Он не нуждался в будильнике — всё его тело и разум были заведены по расписанию. Пять утра — вставать. Пять пятнадцать — заварить горький корень в кипятке. Пять двадцать — открыть ставни, проветрить, проверить маятниковые часы на южной стене. Пять тридцать — зажечь лампу, сесть за стол и продолжить работу над тем, что осталось с вечера.

Его квартира была над мастерской. Узкая, вытянутая вверх, как шахта, с лестницей вместо коридоров и полками вместо стен. Здесь было всё: библиотека, инструменты, стеклянные колбы, баночки с маслом, коробки с винтами, коробки с коробками для винтов. Даже кровать была встроена в механизм — если повернуть рукоять, она уезжала вверх и пряталась под потолком.

Ансельм не любил беспорядок. Он считал хаос обманом, за которым всегда скрывается банальная лень. У него не было семьи, не было друзей, не было даже кота. Только инструменты, часы и… заказы.

Когда он спустился вниз в мастерскую, лампа уже горела. Он зажёг её всегда в одно и то же время. Как и чай, как и тишину, которую он нарушал ровно в семь, поворачивая ключ в дверном замке.

Первые часы утра были священны. Никто не приходил, и если приходил — значит, срочно. Обычно в это время он занимался тонкой работой: настраивал механизмы дыхания, очищал кварцевые линзы, проверял сердечные вставки, которые собирал по заказу магических клиник. Люди приносили к нему тела, сломанные изнутри. Он не лечил. Он вживлял, соединял, синхронизировал.

На столе лежала бронзовая оболочка карманных часов. Внутри уже шевелился механизм, словно живой. Ансельм провёл щипцами по креплению, не отрывая взгляда. Всё было по нотам. Спокойно. Механично. Точно.

Иногда он работал в полной тишине, иногда включал старую фоническую катушку. Сегодня — тишина. Она не мешала сосредоточиться.

За окном по улицам уже прошагали первые почтовые гонцы, мимо стекла проплыла уборочная дилижанс-машина, оставляя после себя чистый пар и запах магнезии. Всё шло, как должно. Всё — по расписанию.

Он не знал, что именно в этот день жизнь его пойдёт не по графику.

Когда часы на стене пробили восемь, дверь скрипнула. Сначала он не обратил внимания — редко кто приходил без звонка. Но шаги были. Лёгкие, с еле заметным металлическим отголоском.

Ансельм отложил инструмент и повернулся. И впервые за много лет увидел то, что мгновенно нарушило всю его систему координат.

Он поднял взгляд.

На пороге стояла девушка. Высокая, закутанная в тёмный, промокший от утреннего тумана плащ. В свете лампы её силуэт казался почти призрачным — тонкие плечи, чуть сгорбленная осанка и длинные пальцы, прижимающие капюшон к голове.

Но главное было в том, как она двигалась.

Неуверенно — нет. Скорее… осторожно, как будто каждое движение давалось усилием. А может, потому что каждое из них сопровождалось тихим щелчком.

Металл.

Она сделала шаг вперёд, и в полумраке блеснуло что-то под плащом. Отражение света — стекло? Нет. Сталь.

— Ансельм Крой? — её голос прозвучал глухо, будто она проглатывала слова. В конце фразы что-то хрипло щёлкнуло в груди.

Он кивнул. Не потому, что узнал её — он никогда не видел её раньше. Но по какой-то причине — он знал, что она придёт.

— Мне нужен ремонт, — сказала она.

Ансельм посмотрел на неё с лёгким наклоном головы.

— Диагноз?

Она подняла руку и стянула капюшон.

И он увидел.

Лицо — наполовину человеческое, с бледной кожей и гладким шрамом, и наполовину собранное из механических фрагментов: тонкие пластины, крепящиеся к скуле, медные соединения у виска, и тонкие, почти изящные шестерёнки, двигавшиеся при её словах.

— Я — химера, — спокойно сказала она. — Меня не должны были выпускать.

Ансельм ничего не ответил. Он смотрел в её глаза — один человеческий, глубокий и серый, другой — стеклянный, мерцающий янтарём.

И оба были одинаково живыми.

Он медленно кивнул, разглядывая её не как человек — как мастер. Как механизм.

— Сколько времени ты без обслуживания? — спросил он, уже направляясь к креслу у рабочего стола.

— Недели три, — ответила она, проходя следом. Её шаги отдавались тихим лязгом, будто где-то в голеностопе ослабло крепление. — Один техник пытался… но его вмешательство ухудшило ситуацию.

— Угу, — коротко бросил Ансельм. Он уже включал настольную лампу и доставал тонкие инструменты. — Снимай плащ.

Она молча повиновалась.

Плащ соскользнул с её плеч, и он увидел полное тело: мускулатура — живая, но пересечённая швами, между рёбрами — вставки из чернёного металла, вдоль позвоночника — стеклянная трубка, внутри которой пульсировала янтарная жидкость.

Химера. Но не стандартная. Не лабораторная конструкция серийного производства.

Она была собрана вручную.

— Кто тебя создал? — спросил он почти безразлично, но его пальцы замерли у поверхности инструментов.

— Не знаю, — ответила она. — Но я ищу их. И когда найду — заставлю ответить.

Ансельм ничего не сказал. Он лишь сделал жест рукой.

— Садись. Открой сердечный доступ.

Она кивнула и, не моргнув, отстегнула две защёлки на боках грудной клетки. Механизм щёлкнул, и металлические пластины сдвинулись в стороны, обнажив сердце.

Не из плоти. Не из стекла. Оно было из… всего сразу.

Металл, жилая ткань, витая проволока и золотые контакты. Оно било слабо, с задержками, будто медленно задыхалось.

Ансельм присвистнул.

— Кто бы это ни делал, он знал, что делает. И… ненавидел тебя. Или боялся.

— Почему?

— Потому что если это сердце остановится — оно взорвётся. И заберёт с собой всё в радиусе тридцати метров.

Она чуть приподняла бровь.

— Забавно. Никто раньше не предупреждал.

Он кивнул, уже начиная диагностику.

— Да. Они обычно не успевают.

窗体顶端

窗体底端

— Ты понимаешь, что делаешь, появляясь здесь? — спросил Ансельм, не поднимая глаз. Пальцы ловко скользили по закреплениям стабилизаторов, проверяя проводимость, баланс давления и работу шунтов.

— Понимаю, — ответила она просто. — Но у меня не было выбора.

Он хмыкнул.

— У тебя не должно было быть ничего, кроме калибровочной платы и пары недель жизни. А ты пришла в центр города, к лицензированному мастеру, со взрывоопасным сердцем, в теле, которое официально не существует. Очень разумно.

— Меня не просили быть разумной. Меня создали, чтобы убивать.

Эта фраза прозвучала без эмоций. Почти как диагноз.

Ансельм наконец оторвался от механизма и взглянул ей в глаза.

— А теперь ты хочешь жить?

Она моргнула.

— Я хочу понять. Кто. Почему. И за что.

— Не самый плохой мотив, — сказал он и снова вернулся к работе. — Хотя ты выбрала для него опасную оболочку.

Он знал, что химеры были запрещены десять лет назад. После трагедии в Институтах Вирта, где одна из серийных моделей потеряла контроль, система государственного управления попыталась замести следы. Компанию, ответственную за создание химер, распустили официально, но все знали: документы были уничтожены, свидетели исчезли, а выжившие разработки… ушли в тень.

С тех пор даже слово «химера» стало запретным. За него можно было потерять лицензию. Или голову.

Ансельм знал это. Знал и то, что каждое движение его рук сейчас — преступление.

Но он продолжал работать.

Потому что сердце, каким бы оно ни было, надо было спасти.

— Как тебя зовут? — спросил он, всё ещё не поднимая глаз.

— Я не уверена, что это имя настоящее, — тихо ответила она. — Но меня называли… Лея.

— Лея, — повторил он, почти машинально.

Щёлкнул ключ фиксации. Сердце в её груди засветилось ровнее, мягче. Ритм стал стабильнее.

— Стабилизатор перезапущен. Держится. Но тебе нужно питание — и внешнее, и внутреннее. И через пару дней, скорее всего, снова придётся вмешиваться.

— Я заплачу.

— Я не про это.

Он наконец посмотрел ей в глаза.

— Я про то, что они уже будут знать, что ты появилась. И кто тебя обслуживал.

Лея кивнула.

— Пусть приходят. Я и их найду.

Ансельм вздохнул.

— Знаешь, я не люблю сюрпризы.

— А ты их жди, — сказала она, вставая с кресла. — Потому что это только начало я собираюсь ходить к тебе частенько.

Ансельм усмехнулся. Первый раз за всё утро — не от иронии, не от недовольства, а просто потому, что это было неожиданно… и почти по-человечески.

— Чудесно, — пробормотал он, раскручивая ключ от рабочего стола. — Я всю жизнь мечтал, чтобы мой следующий постоянный клиент был ходячим военным преступлением.

Лея чуть склонила голову.

— Тогда считай, тебе повезло.

Он промолчал. Но взгляд его стал чуть мягче. Или просто устал.

За окном промчался паровой трамвай, вибрации которого на мгновение пробежались по стеллажам и баночкам. Всё задребезжало, но не упало. Как обычно.

Лея застегнула плащ.

— Мне нужно идти.

— Не советую использовать левую руку для опоры — привод там держится на одной жиле. Протянет, но без нагрузки.

— Поняла. Буду беречь себя. Хотя это, как ты уже сказал, глупо.

Ансельм проводил её взглядом до двери. Когда она потянулась к ручке, он всё же сказал:

— Лея.

Она обернулась.

— Если кто-то будет тебя искать… постарайся не приводить их сюда.

— Постараюсь, — кивнула она. — Но не обещаю.

Дверь закрылась.

Он остался один. В мастерской стало тише, чем до её прихода. Но теперь в этой тишине было что-то новое.

Ансельм встал из-за стола, подошёл к окну, вытер запотевшее стекло и посмотрел на улицу.

День только начинался.

А часы уже сбились с ритма.

В мастерской запахло озоном сильнее. Ансельм это почувствовал сразу — как чувствует старая собака перемену погоды. Запах не имел источника, как будто пришёл из самого воздуха. И остался.

Он не любил пустоты. Пустота дышит. Пустота в мастерской — особенно.

Сев обратно за стол, он вытащил из ящика не новый заказ и не схему, а один из тех предметов, что хранились не по нужде, а по привычке. Маленький медный кулон в форме глаза. Неработающий. Пустой. Он держал его в ладони, вертел, пока он не нагрелся от пальцев, и, наконец, произнёс вслух:

— «Я собираюсь ходить к тебе частенько…» — он усмехнулся. — Вот ведь.

Голос Леи остался в воздухе. Он тянулся за ней, как шлейф пара после дилижанса. Он мешал сосредоточиться, мешал дышать, и это злило.

Потому что всё было не по расписанию.

Внутри зашевелился старый страх. Тот, что он закрыл когда-то между двумя часами и упрятал в коробку с надписью: «Никогда». Страх начинался не с её слов. Он начинался с глаза.

Стеклянного, янтарного, с тем самым отблеском, который он уже где-то видел.

Он не мог вспомнить, когда. Но знал: тот взгляд был не случайным.

Она пришла к нему не потому, что он был лучший.

— Потому что я единственный, кто ещё не боится смотреть на вас, чудовищ, — пробормотал он.

Где-то в глубине мастерской, за металлическими ставнями, щёлкнули пружины. Сами собой. Без касания.

Он не шелохнулся.

Ансельм убрал инструменты, протёр стол и поставил обратно коробку с деталями. Всё на место. Всё по привычке.

Мастерская опустела. Только часы тикали — не синхронно, каждые на свой лад. Он не поправлял их. В этом хаосе был странный порядок: будто механизмы спорили между собой, и никто из них не уступал.

Он налил себе чай. Горький, настоявшийся. Такой же, как каждое утро. Только теперь он пил его не как обычно — не в полной тишине. Теперь в этой тишине была тень чужого голоса.

«Я собираюсь ходить к тебе частенько».

Он сидел у окна и смотрел, как пар поднимается с улиц, обволакивая город влажной белёсой пеленой. Люди уже торопились по своим делам. Ремесленники, бегуны с посылками, дети, сбегающие из школ. Всё как всегда.

А он сидел и думал: что, если всё не как всегда?

Он не был героем. Он не был искателем правды. Он даже не считал себя особенно хорошим человеком. Он просто чинил. Людей, сердца, механизмы. Ему приносили поломанных — и он возвращал их обратно. Не целыми, нет. Но способными жить.

До сегодняшнего утра он верил, что этого достаточно.

И вот — девушка, у которой в груди сердце, что может взорваться. Которую не должно было существовать. Которая смотрит на него, как будто он должен что-то знать.

Ансельм сделал глоток чая, обжёг язык. Не поморщился. Просто продолжил пить.

Снаружи завыли городские гудки. Паровой караван, значит, пробирается через третий уровень — опять нарушили график. Времени стало меньше, чем обычно.

И в этот момент, сам с собой, он произнёс вслух, глядя в утренний пар:

— Будни, говорили они. Обычная работа, говорили… Тик-так, — он усмехнулся, — вот и вся романтика.

Ансельм поставил чашку на стол с глухим стуком и потянулся, чувствуя, как хрустит позвоночник.

— Стареешь, — пробормотал он себе под нос и тут же фыркнул. — Тридцать семь — не повод скрипеть, как подшипник без смазки.

Он встал, взял графитовый карандаш и подошёл к доске — старой, закопчённой, с записями, заметками, схемами и случайными фразами, которые приходили в голову в процессе. Где-то между чертежом артериального регулятора и формулой усиления отдачи лежала обрывочная мысль: «нечаянная жизнь — самая точная ошибка».

Он сам не знал, когда это написал. Но теперь взгляд всё чаще цеплялся за эти слова.

Звон над дверью прозвучал неожиданно — звонкий, отчётливый. Не как в кошмарах, где он прерывается на полпути. Реальный.

— Закрыто до полудня, — крикнул он по привычке.

— Тогда я подожду, — ответил молодой, наглый голос.

Ансельм приподнял бровь, подошёл к двери и открыл её на пол-оборота.

— Мастер Крой?

Перед ним стоял парень лет двадцати, с копной рыжих волос, веснушками и слишком блестящими глазами. Подмышкой он держал коробку, из которой доносилось тиканье.

— У меня сердце барахлит.

— Сочувствую. К терапевту — два квартала вниз.

— Не моё, — парень усмехнулся. — У дедушки. Только он — часы.

Ансельм вздохнул.

— Заходи. Только не дыши на инструменты.

Парень ввалился внутрь, осматриваясь, как ребёнок в музее, и осторожно поставил коробку на стол.

— Вы реально всё чините?

— Только то, что можно починить, — буркнул Ансельм, подходя ближе.

Он открыл коробку, заглянул внутрь и сразу понял: обычная работа. Старые карманные часы, из тех, что выпускались до магических усилителей. Сломанный балансир, пыль, плохая смазка. Час работы.

Привычно. Надёжно. Без загадок.

Но всё равно, пока он разбирал корпус, где-то в глубине оставалась мысль: в следующий раз дверь снова откроется. И это будет не подросток с коробкой. Это будет она.

И он не был уверен, ждёт этого — или боится.

Ансельм взял тонкие щипцы и аккуратно подцепил пружину. Металл повёл себя послушно — не хрустнул, не закусил, не треснул. Это всегда было хорошим знаком.

— Значит, часы деда? — спросил он, не отрывая взгляда от механизма.

— Ага. Прадедовы, если быть точным, — отозвался рыжий. — Дед говорит, что они ещё помнят времена, когда город дышал тише.

Ансельм хмыкнул.

— Тогда город просто хрипел в два раза медленнее.

— Он ещё говорит, что магия всё испортила. Раньше, мол, шестерёнки сами по себе крутились, а не с фокусами.

— Раньше и медицина заключалась в том, чтобы пиявок клеить, — пробормотал Ансельм. — Не всё, что старое, — лучшее.

Парень уселся на скамеечку в углу, болтая ногой в воздухе.

— А вы правда делаете сердца? Настоящие, ну… для людей?

Ансельм на секунду замер, потом снова продолжил собирать механизм.

— Не сердца. Механизмы. Жить они не учат, только дают шанс.

Парень задумался, потом кивнул.

— Круто всё равно. У меня вот руки кривые. Я когда паяльник в руки беру — у соседей свет мигает.

— Значит, паяльник — не твоё. Найди своё.

— А если оно прячется?

Ансельм закрыл корпус часов и начал заводить их, прислушиваясь к равномерному тиканью.

— Всё, что стоит найти, всегда сначала прячется.

Он повернул часы к парню.

— Тик-так. Слушай.

Тот взял их в руки, и в его лице появилось что-то очень взрослое.

— Спасибо. Правда.

Ансельм пожал плечами.

— Неси, если снова закапризничают.

Парень ушёл, и дверь снова захлопнулась с тем самым звоном, который возвращал тишину на место.

Ансельм вытер руки и снова сел у окна. Город всё ещё шипел, пыхтел и дрожал, как и положено живому организму, созданному из труб и дыма.

И вдруг — щелчок. Тонкий, как игла, но чёткий. Не часы. Не инструменты.

Он посмотрел на дверь.

Там никого не было.

Ансельм встал. Не резко — так, будто просто хотел размяться. Но в движении была готовность. Он подошёл к двери, остановился, прислушался.

Улица жила обычной жизнью. Кто-то тащил связку медных труб, кто-то торговал горячими булками у угла, разносчики выкрикивали новости: «Новые нормы для магических протезов!», «Сбой в системе каналов третьего уровня!» — всё как всегда.

Но внутри него что-то дрожало. Не от страха — от предчувствия. Он чувствовал это с самого утра. Даже до Леи. До её взгляда, до её сердца.

Он вернулся в мастерскую, но не сел. Вместо этого прошёл вдоль стеллажей, будто проверяя, всё ли на месте, всё ли в порядке.

Потом снова щелчок. Уже не за дверью. Где-то внутри.

Он резко обернулся.

— Кто здесь? — сказал он вслух.

Ответа не последовало. Только слабый, еле уловимый шум.

Он замер. Угол мастерской. Тень. Что-то блеснуло.

— Расслабься, — раздался знакомый голос. — Это всего лишь я.

Лея вышла из тени, как будто она была её частью. Всё тот же плащ, всё те же глаза — живой и стеклянный.

— Ты умеешь появляться незаметно, — буркнул Ансельм, подходя ближе.

— Это полезный навык, когда тебя хотят разобрать на детали, — ответила она.

Он кивнул. Пригласил жестом.

— Что теперь? У тебя снова стабилизатор вышел из строя?

— Нет, — сказала она, снимая капюшон. — Сейчас я пришла просто поговорить.

Он приподнял бровь.

— Поговорить?

— Да.

Тишина.

Снаружи гудел город. Внутри — уже ничего не гудело. Только тиканье.

Ансельм смотрел на неё в полутени своей мастерской. Свет от лампы касался только одной половины её лица, другая тонула в тишине.

— Поговорить, — повторил он, словно пробуя слово на вкус.

— Удивлён? — Лея села на край стола, скрестив руки. Её движения были плавными, но сдержанными. Как у человека, которому больше не больно, но и не легко.

— Ты производишь впечатление той, кто предпочитает действовать, а не говорить, — сказал он.

Она чуть усмехнулась.

— Сегодня я устала от действия.

Ансельм не стал спорить. Он только налил себе новый чай, и, подумав, предложил ей чашку. Та кивнула.

— С сахаром? — спросил он.

— Я не чувствую вкуса, — ответила она просто.

Некоторое время они сидели молча, каждый со своей чашкой, в городе, который никогда не замирал.

— Люди боятся меня, — сказала Лея. — Даже когда я ничего не делаю. Особенно когда не делаю. Знаешь, почему?

— Потому что ты напоминаешь им, как много они не контролируют, — отозвался Ансельм.

— И потому что я не из их мира, — продолжила она. — Не совсем человек. Не совсем машина. Как будто они смотрят на отражение ошибки, которую ещё не совершили.

Он чуть усмехнулся.

— А ты философ. Удивительно, учитывая, что при первой встрече ты угрожала взорваться.

— Это была проверка, — сказала она, глядя прямо на него. — Я не знала, можно ли тебе доверять.

— А теперь знаешь?

Она кивнула.

— Теперь знаю. Ты боишься — но не меня.

Ансельм задумчиво провёл пальцем по краю чашки.

— Я боюсь только одного: не суметь исправить. Не суметь починить. Иногда это сердце. Иногда — человек.

— Иногда — то, что не поддаётся ни тому, ни другому, — сказала она. — И всё равно ты пытаешься.

Она встала, поправила плащ.

— Я уйду. Но я вернусь.

— Конечно, — спокойно сказал он. — Механизмы с твоей комплектацией не любят долго простаивать.

— И потому, что ты единственный, кто разговаривает со мной… как с кем-то живым.

Ансельм ничего не ответил.

Дверь за ней закрылась. Он остался сидеть с остывшей чашкой и странным ощущением — как будто кто-то только что вынул одну шестерёнку из его жизни и вставил другую. Та же форма. Тот же размер. Но ход — уже другой.

Вечер сползал с неба медленно, как масло по раскалённой сковороде. Город не замедлялся — просто становился другим. Шипение паровых клапанов сменялось скрежетом сторожевых механизмов, уличные крики глушились приглушённым гулом ночных генераторов, а свет фонарей отражался в лужах, превращая улицы в ржавое зеркало.

Ансельм закрыл мастерскую, как всегда: проверил замки, выключил лампу, взял чашку с недопитым чаем и отнёс наверх. Всё — по привычке. Всё — как всегда. Почти.

Он сел на подоконник. Здесь, над третьим уровнем, воздух пах чище. Или, может, просто было меньше отвлекающих звуков. Он всматривался в линию крыш, где на фоне неба дрожали трубы и светились отблески сигнальных башен.

Она была права.

Он не боялся её. Он боялся... того, что не поймёт, как помочь. А внутри неё — что бы там ни пульсировало, что бы ни скрипело — была жизнь. Своя, странная, но упрямая.

Она пришла не за починкой. И даже не за спасением.

Она пришла, потому что не знала, где ещё можно просто быть.

Ансельм провёл ладонью по стеклу. Оставил тёплый след.

Завтра она вернётся. Или не вернётся. Может быть, снова с повреждениями. Может быть, с новой частью себя, которую кто-то попытался вырвать.

И он снова сделает то, что умеет лучше всего: поставит на место, закрепит, смажет, подберёт подходящее по размеру.

Пусть даже на этот раз это будет не винтик. А слово.

— Тик-так, Лея. Живи, пока идёт пружина.

Утро наступило без предупреждения. Не было ни резкого рассвета, ни вестников дня — просто в какой-то момент город стал чуть светлее, чуть теплее, и пар перестал висеть в воздухе таким густым, будто можно зачерпнуть ложкой.

Ансельм снова встал в пять. Привычка — его единственная религия. Чай. Проветрить. Проверить маятник. Зажечь лампу. Всё точно.

Он уже сидел за рабочим столом, шлифуя новый корпус сердечного импланта, когда дверь не зазвонила — она открылась сама, плавно, без скрипа. Он поднял голову, не удивлённый. Не испуганный. Просто — знал.

Лея.

Но не одна.

Позади неё стояла девочка — лет десяти, может двенадцати. Пугливый взгляд, слишком тонкие руки, словно изголодавшийся воробей, и на шее — стальной обод. Не декоративный. Управляющий.

Ансельм выпрямился. Отложил всё.

— Она ранена? — спросил он.

— Нет, — ответила Лея. — Но если мы не снимем это, она долго не протянет.

Мастер подошёл ближе, присел на корточки перед ребёнком. Та отшатнулась, но Лея мягко положила ей руку на плечо. Не силой. Присутствием.

— Она была в одной из хранилищ, под восточной линией. Не знаю, сколько времени провела там. Нашла её вчера. Система до сих пор активна. Контрольный обод запитан. Если попытаемся сорвать — цепь перегорит. Внутри.

— Кто она? — спросил он.

— Таких, как она, много. Просто про них не говорят. Я не знаю её имени. Она сама его не помнит.

Ансельм взглянул на девочку.

— Можно тебя осмотреть?

Та не ответила. Только медленно кивнула.

Он жестом указал на кресло. Девочка неуверенно подошла, села. Плечи дрожали.

Ансельм посмотрел на Лею.

— Ты знаешь, что ты сделала?

— Да, — ответила она твёрдо. — Привела того, кто никуда больше не может пойти.

Он кивнул.

— Тогда я тоже сделаю то, что должен.

Он включил лампу, снял очки с крючка, закатал рукава.

Работа началась. Но в этот раз — не ради ремонта. И даже не ради спасения.

А ради того, чтобы сказать без слов: ты можешь быть. Просто быть.

Лея стояла у стены, не вмешиваясь. Она смотрела, как Ансельм работает — сосредоточенно, молча, почти машинально, но в каждом движении было что-то… человеческое. Не точность — забота. Он не просто разбирал сложную конструкцию. Он будто успокаивал её. Своими руками. Темпом.

— Держи спокойно, маленькая, — сказал он, не глядя. — Всё будет медленно. Аккуратно.

Девочка молчала. Она не плакала, не дрожала. Но в глазах было слишком много старости. Такой, что не бывает у детей.

Ансельм работал тонким инструментом, чуть касаясь металла у основания обода. Подключал зонд, проверял цепи.

— Они интегрировали питание напрямую через спинальные контакты, — тихо сказал он. — Если дёрнуть резко, импульс сожжёт не только контроллер, но и речевой центр. Возможно, дыхательные узлы.

— Снимешь? — спросила Лея.

— Сниму, — кивнул он. — Только не за один подход.

Он встал, потянулся, размял пальцы. Посмотрел на девочку.

— Тебе нравится шоколад?

Та снова кивнула. Почти незаметно.

— Тогда ты молодец. За первый этап — получишь плитку.

Он пошёл в кладовую, а Лея подошла к ребёнку. Медленно, осторожно, словно боясь нарушить хрупкое равновесие.

— Видишь? Я же говорила — он знает, что делает.

— Он добрый? — спросила девочка вдруг. Голос был еле слышным, будто её горло отвыкло от слов.

Лея улыбнулась. Не как воины. Не как оружие. Как человек.

— Добрый? Нет.

Пауза.

— Он просто… не сломался.

Ансельм вернулся, протянул девочке плитку. Та взяла её обеими руками, прижимая, будто это было что-то святое.

— Ешь. Пока ты с нами — ты живая.

Он снова сел за стол, начал перебирать схемы, но Лея заметила — рука у него дрожала. Совсем чуть-чуть.

— Ты знал, что такие дети остались? — спросила она.

— Подозревал, — коротко ответил он. — Просто… не хотел знать точно.

— А теперь хочешь?

Он не ответил. Только кивнул.

Потому что всё, что он слышал в жизни — было тик-так, тик-так.

А теперь — был голос.

Тихий, еле живой.

Но живой.

После ухода девочки — она ушла вместе с Леей, крепко прижимая к груди плитку шоколада, словно это был амулет от прошлого — мастерская стала тихой. Не обычной тишиной. Не рабочей. А той, что остаётся после чего-то важного. Той, которая висит в воздухе и не уходит, даже если открыть все окна.

Ансельм сидел за столом, вертел в руках тонкий медный контакт — не потому, что он был нужен, а потому что не знал, куда деть руки.

Всё внутри него сдвинулось.

Он не знал, как звать девочку. Не знал, откуда она. Кто над ней работал. Кто ещё остался в темноте. Но это уже не имело значения.

Теперь — знал её лицо. Знал, как оно выглядит, когда ей дают тепло.

И что-то в нём больше не позволяло делать вид, что он просто мастер.

Он встал, подошёл к доске, убрал старые наброски и начал рисовать новую схему. Не сердце. Не сустав. Не глаз.

Связь.

Протокол связи между автономными имплантами. Резервная сеть. Без внешнего контроля. Без принуждения. Без кодов подчинения. Что-то, что можно вживить — и оставить свободным.

Никто не просил его об этом. Никто не заплатит. Но он знал — рано или поздно, кто-то снова войдёт в его мастерскую, тихо, как Лея, или неуверенно, как девочка, — и принесёт с собой сердце, которое можно будет не чинить, а переписать.

И это уже будет не просто починка.

Это будет выбор.

Тик-так, — прозвучало в тишине. Одни из часов отстали. Он не стал их подводить.

Пусть живут, как умеют.

Прошло три дня. Ни Леи, ни девочки не было. Мастерская снова наполнилась привычными звуками: тиканье, скрежет резьбы, звон металла.

Ансельм работал. Не торопился. Каждый заказ — как дыхание. Ровное, точное. Он мог бы забыть, отвлечься, закрыться. Он так раньше и делал.

Но теперь… что-то мешало.

Каждый раз, когда он прикручивал стабилизатор или настраивал сердечный обод, перед глазами всплывала девочка — сжавшая шоколад в руках, как будто впервые держала нечто своё. Не данное, не вживлённое. Подаренное.

И глаза Леи. Там была усталость. Боевая, прожжённая. Но в ней мелькнуло другое — доверие. Такое, которое не возникает внезапно. Оно прорастает.

На четвёртый день она вернулась. Вечером. Как и тогда — без звука.

На этот раз — с лёгкой царапиной на щеке и торчащим из руки сломанным кабелем.

— Прости, — сказала она с порога. — Я пыталась не попадать в неприятности.

— Ты просто плохо старалась, — спокойно ответил он, убирая инструмент. — Заходи.

Она села в кресло, скинула плащ. Он уже знал, с какой стороны отстёгивается её кожный модуль, где проходят основные соединения. Как делать не больно — даже если боль всё равно будет.

— Где она? — спросил он, проверяя кабель.

— В безопасности. Я отдала её одной семье из нижнего круга. Женщина, врач. Она знает, как ухаживать. И у неё есть дочка того же возраста.

Ансельм кивнул.

— Она будет помнить.

Лея посмотрела на него.

— Что?

— Что её кто-то не сдал. Не починил. А просто... дал выйти. Это не стирается. Даже если она сама забудет, как тебя зовут.

Она откинулась на спинку кресла.

— Знаешь, в какой-то момент я решила, что не создана для добрых дел.

— Потому что ты не улыбаешься, как герои в книгах? — усмехнулся Ансельм. — Плохо читаешь. Живые герои всегда молчат. А потом чинят. Или умирают.

— Или чинят, а потом умирают?

— Иногда наоборот.

Они замолчали. Он продолжал работать. Она просто сидела, слушала, как он дышит, как шевелятся инструменты.

В этом был ритм. Как у сердца. Как у часов.

И, может быть, — как у чего-то большего. Того, что едва заметно, но всё равно движется. Пока кто-то просто остаётся рядом.

Вечер снова лёг на город как мягкое покрывало — не давящее, но тяжёлое. С улиц доносился гул: кто-то спорил на соседнем балконе, шипели трубы, звенели колёса уборочной телеги. Город жил, как он умел — шумно, сломано, по-своему честно.

Внутри мастерской было тихо. Тишина из тех, что не пугают. Та, что рождается, когда больше не надо ничего доказывать.

Лея сидела в кресле, уже без плаща, с перебинтованной рукой. Он аккуратно обработал место повреждения, сменил кабель, проверил соединения, и теперь просто сидел напротив, держа в руках старую металлическую зажигалку. Щёлк-щёлк — не зажигалась. И не должна была.

— Знаешь, — вдруг сказала она, — я иногда думаю, кем бы была, если бы родилась обычной. Без железа. Без этих всех… вставок.

Ансельм покрутил в пальцах зажигалку, не поднимая взгляда.

— Вероятно, стала бы кем-то другим. Но не лучше. И не хуже.

Она усмехнулась.

— Ты не любишь пафос, да?

— Я люблю точность, — ответил он. — Пафос — как плохо отлаженная шестерёнка. Шумит красиво, толку — ноль.

Молчание снова воцарилось. Спокойное. Привычное.

Лея вдруг встала, прошлась по мастерской, легко касаясь полок. Она была осторожной, как человек, который боится уронить порядок — не потому что боится гнева, а потому что уважает.

— Ты ведь сам себя починил, да? — спросила она, не оборачиваясь.

Ансельм слегка усмехнулся. Щёлкнул зажигалкой.

— Нет. Просто кое-какие части со временем перестали болеть.

Она обернулась.

— Знаешь, что странно?

— Многое. Уточни.

— Мне здесь легче. Даже когда больно — не страшно. Это не просто мастерская. Это как… сердце. Старое, скрипящее, но живое.

Он посмотрел на неё.

— А ты говоришь, не умеешь быть философом.

— Я учусь, — сказала она. — Пока тик-так ещё идёт.

И на этот раз они оба улыбнулись. Без напряжения. Без слов. Просто — потому что тишина позволила.

Ансельм встал и подошёл к окну. Там, за стеклом, третьий уровень города начинал светиться. Лампы на дуговых столбах включались с щелчком и лёгким синим фосфорным ореолом. Воздух был густой от пара и копоти, но в нём чувствовалось движение. Будто сам город готовился к чему-то — не к буре, не к взрыву, а к перемене.

— Когда ты в последний раз останавливал механизм, который не смог починить? — спросила Лея, всё ещё стоя у полки.

Он долго не отвечал. Потом медленно повернулся.

— Есть вещи, которые не нужно чинить. Их нужно отпустить.

— Это ответ мастера?

— Это ответ человека.

Она кивнула. Не спорила.

— Я не знаю, как долго ещё смогу так — приходить сюда, сидеть у твоего стола, пить твой чай, слушать, как всё вокруг тик-ает. Но пока могу — буду приходить.

— Я не против, — сказал он. — Чай у меня всё равно никто не пьёт.

Лея подошла к креслу и снова села. На этот раз не как пациент — просто как кто-то, кто нашёл место, где не требует объяснений.

— Ты когда-нибудь думал, что сердце можно заменить не только внутри человека? — спросила она.

— Думал, — ответил он. — Много раз. Особенно когда оставался совсем один. Только я тогда ещё не знал, что новое сердце может войти не в грудную клетку. А в пространство. Между полкой с инструментами и креслом, в котором сидит кто-то вроде тебя.

Она смотрела на него. Спокойно, внимательно. Не как на мастера. Не как на спасителя. А просто — на равного.

— Знаешь, я ведь действительно собираюсь приходить чаще, — сказала она. — Не из-за поломок. Из-за тишины. Она тут… правильная.

Ансельм кивнул, улыбнулся чуть в сторону, больше себе, чем ей.

— Хорошо. Тогда я поставлю в графике: "регулярные визиты химер". Между «сборкой сердечного усилителя» и «вытиранием пыли с совести».

Они снова засмеялись. Тихо. Без напряжения. А где-то в углу часовое колесо щёлкнуло чуть громче — будто тоже смеялось. Или соглашалось.

Вечер окончательно обнял город, как старый плащ — потёртый, тёплый, с запахом угля и магнезии. Где-то вдали что-то грохнуло — то ли генератор дал сбой, то ли снова ругались в механическом цеху. Ни Лея, ни Ансельм даже не вздрогнули.

Он снова уселся за стол, но не взял в руки инструменты. Просто сидел, положив ладони на деревянную поверхность, и смотрел на неё. Не как на редкую конструкцию. Не как на загадку. А как на кого-то, кто стал частью пространства. Стал деталью, которая — против всех инструкций — подошла.

Лея, устроившись поудобнее, закрутила в пальцах маленькую деталь, похожую на серебристую шестерёнку. Не часть себя — просто безделушка, что лежала на краю стола.

— А тебе не одиноко? — спросила она, не глядя. — Весь этот порядок, всё по полочкам, одна и та же чайная чашка, тик-так…

— Иногда, — честно ответил он. — Но одиночество не самое страшное. Гораздо страшнее — шум, который приходит, если ты его боишься.

— И ты его не боишься?

— Боюсь. Просто научился звать его по имени. Тогда он перестаёт кричать.

Она задумалась.

— А если твоё имя забыли?

Он посмотрел на неё внимательно.

— Тогда ты приходишь к кому-то, кто вспомнит. И зовёт по-новому. По-своему.

Лея кивнула, тихо.

— Тогда, может, я останусь на ночь.

Ансельм не удивился. Не дернулся. Просто встал, подошёл к шкафу у дальней стены, открыл дверцу и достал тонкий матрас и старое шерстяное одеяло. Всё — из прошлого, но тёплое.

— Раскладывай кресло. Можешь не беспокоиться, оно не скрипит. Починено.

— Как и всё здесь, — усмехнулась она.

— Почти всё, — поправил он. — Некоторые вещи... до сих пор в работе.

И пока она устраивалась, закутываясь, как ребёнок, а за окном город медленно засыпал под стук капель с балконов, Ансельм сидел у окна, с чашкой, всё той же, и думал:

Иногда, чтобы починить сердце, нужно просто дать ему ночь покоя. Без шума. Без приказов. Без боли.

А рядом — шестерёнки больше не скрипели. Они дышали.

Ночь в мастерской стояла тёплая и тихая. Часы тикали приглушённо, будто уважали покой.

Ансельм сидел у окна, но не смотрел на город. Смотрел в темноту — ту, что не снаружи, а внутри. И в ней не было страха. Было место.

Позади, на раскладном кресле, Лея уже дышала ровно. Сна, как у обычных людей, у неё не было. Но покой — да. Он пришёл незаметно. Словно его разрешили.

Ансельм поднялся, прошёл к столу, поставил чашку. Осторожно, чтобы не потревожить пространство. Повернул выключатель лампы. Мягкий щелчок. Свет погас.

В темноте мастерская казалась живой. Всё, что здесь было — часы, инструменты, схемы, люди — теперь шептало в унисон. Не словами. Сердцем.

Он лёг не в кровать, а прямо на полу, рядом с креслом. Под голову — свернул старый плащ. Так было легче. Спать рядом с кем-то. Даже если никто об этом не просил.

Тишина была полной.

До самого утра никто не произнёс ни слова.

Но это и не требовалось.

Утро пришло незаметно, как это всегда бывает в городе, где не восходит солнце, а включаются лампы. Свет мягко проскользнул сквозь щели ставней, осел на стеллажах, на инструментах, на теле, закутанном в одеяло. На полу у кресла кто-то тихо перевернулся на бок, и старая доска жалобно скрипнула.

Ансельм открыл глаза. Несколько секунд он просто лежал, дыша ровно, чувствуя под щекой ткань старого плаща и запах — лёгкий, чуть маслянистый, впитавшийся в дерево, металл и чай. Запах его мастерской. Его крепости. Его дома.

Лея ещё спала. Не по-настоящему — просто не двигалась. Её дыхание было поверхностным, ровным. Рука лежала на груди, рядом с сердечным отсеком, будто она инстинктивно защищала самое хрупкое. Или самое важное.

Он тихо поднялся, потянулся, расправляя плечи. Чувствовал усталость — не физическую, ту другую, что приходит после долгих размышлений и короткого сна. Но это было не в тягость. Это было… правильно.

Он заварил чай. Привычный горький, но в этот раз — чуть слабее. Добавил каплю меда. Почему — сам не знал. Просто захотелось, чтобы день начался мягко.

Поставил чашку рядом с креслом. — Утро, — сказал он, не громко.

Лея медленно открыла глаза. Не резко, без вздрагивания. Просто — пришла в себя. Увидела чай, кивнула.

— Ты странный, — сказала она, беря чашку в руки. — Кто кладёт мёд в горький чай?

— Тот, кто не спал рядом с кем-то… лет пятнадцать, — усмехнулся он.

Она сделала глоток и удивилась. Ненадолго, но по-настоящему. — Непривычно. Но неплохо.

Они сидели рядом, и в этой утренней тишине было что-то почти невозможное. Не чудо. Просто редкость — как чистый день без пыли в воздухе, как тишина без тревоги.

— Мне кажется, ты меня лечишь, — сказала она после паузы. — Без операций. Без магии. Просто… вот так.

Он пожал плечами.

— Я не лекарь. Я просто чиню. Что ещё может делать человек, который родился с руками, но без крыльев?

— Иногда чинить — это и есть спасать, — тихо ответила она.

Он посмотрел в окно. Вдалеке выли гудки, начинался день. Мастерская снова войдёт в привычный ритм. Будут посетители, шум, запах масла. Жизнь.

Но теперь она была не прежней. Внутри этого ритма появился сбой — странный, живой, человеческий. И он больше не хотел его устранять.

— Останешься ещё на день? — спросил он.

Лея не ответила сразу. Она смотрела в окно. А потом сказала:

— Да. Я хочу знать, как это — просто остаться.

Прошло всего полчаса, как город окончательно проснулся, и мастерская снова начала жить своей привычной жизнью. Дверной колокольчик зазвенел в первый раз, как только Ансельм поднял ставни.

Вошёл пожилой мужчина с лицом, которое казалось частью улицы: морщины, как трещины на каменной мостовой, глаза цвета дождя, а походка — точная и размеренная, как шаги по привычному маршруту. В руках он держал коробку, обтянутую кожей, с аккуратно перевязанной верёвкой.

— Мастер Крой, — кивнул он, не теряя достоинства. — Снова она запаздывает. На четыре минуты восемь секунд.

— Маятник? — спросил Ансельм, уже подходя к столу.

— Как всегда. Я думал, в этот раз она сама исправится. Но она упрямая. Как и моя покойная жена, — старик усмехнулся. — Если уж решит опаздывать — будет делать это с гордостью.

Ансельм принял коробку, поставил на стол.

— К утру справлюсь.

— Не торопись. Ей всё равно уже всё равно, сколько времени. А я по ней сверяю день — не чтоб встать, а чтоб не забыть, что он идёт.

Мужчина кивнул, как будто и не ждал большего, и ушёл, оставив за собой лёгкий запах лаванды и старых страниц.

— Ты с каждым говоришь как с родным, — заметила Лея, наблюдая со своего места у стены.

— Просто слушаю. Это уже больше, чем делают многие.

Звонок прозвучал снова — второй посетитель. На этот раз — молодая женщина в рабочем комбинезоне, с тёмными кругами под глазами и пальцами, перепачканными в сажи.

— Сломался протез у брата. Пальцы не реагируют. Ты посмотришь?

— Протез чей модели?

— «Эврика-7». Устаревший, но мы не можем позволить себе новый. Пожалуйста.

Ансельм жестом показал на стул. Девушка передала маленький металлический «кисть-блок» — компактный, почти примитивный механизм.

— Нервная система работает, но мотор не ловит импульс. Я слышу, как он дрожит, но он… будто боится пошевелиться. Как и брат, если честно.

Ансельм принял механизм в руки, покрутил. Внутри был надлом, который не видно глазу, но слышно пальцам. Он кивнул.

— Сделаю. Сегодня к вечеру.

— Спасибо, — выдохнула она. — Мы живём рядом. Если что — сразу прибегу.

Она ушла быстро, как и пришла. Дверь захлопнулась. Мастерская снова наполнилась тихим жужжанием.

Ансельм взял старинные щипцы и начал работу с протезом. Лея молчала. Но смотрела. За каждым движением, за каждым жестом.

— Ты не просто чинщик, — произнесла она. — Ты… как часы на главной башне. Никто не замечает, пока не сломаются. А потом вдруг все понимают, как тебе доверяли.

Он не оторвался от работы.

— А ты — как сигнал тревоги. Пугаешь, будоражишь. Но иногда это именно то, что нужно, чтобы не проспать беду.

И они оба улыбнулись — не глядя друг на друга. Просто… зная, что теперь, в этой мастерской, есть двое.

Звонок над дверью снова затрепетал — тихо, будто сам не был уверен, стоит ли нарушать то, что сложилось в этой мастерской за утро.

— Входите, — отозвался Ансельм, не поднимая головы.

На этот раз посетители пришли вдвоём. Парочка: юноша и девушка, лет по семнадцать. Оба в плащах, явно больших на размер, в их глазах было больше напряжения, чем нужно было для ремонта.

— Эм… мы слышали, вы… — начал парень, сжимающий в руках нечто, завернутое в тряпицу.

— Без вопросов, — перебил Ансельм. — Что сломано?

Юноша развернул ткань. Внутри — крошечный медальон. Полированный, с выбитой по краю латинской надписью, но механизм внутри — сломан. Очевидно, магический усилитель перегорел. В таких обычно хранили звук: голос, музыка, иногда последние слова кого-то.

— Это… было сообщение, — сказала девушка, не глядя на мастера. — От моей матери. Мы случайно уронили, и…

— Я знаю, — сказал Ансельм. Взял медальон, повернул, послушал, осторожно поднёс к уху. — Есть шанс. Но я не обещаю, что всё восстановлю.

— Нам не нужно всё, — выдохнула она. — Хоть слово.

Ансельм кивнул. — Заберите вечером. Если он заговорит — вы услышите.

Парень хотел что-то сказать, но Ансельм уже отвернулся, погружённый в тонкую настройку. Лея подошла к ним, чуть наклонив голову.

— Он умеет. Даже если не обещает. Он умеет.

Они кивнули, и ушли, держась за руки, как будто медальон всё ещё был с ними.

Пауза. Потом — снова звонок. Уже уверенный.

— Не устаёшь? — спросила Лея.

— От людей? Нет, — сказал Ансельм, натягивая защитные очки. — Только от идиотов.

Вошёл пожилой гном. С хмурым видом, в строгом жилете, с лупой на поясе.

— Где он? — буркнул он. — Говорят, ты понимаешь в механике больше, чем нужно, чтобы просто собирать часы. А мне нужна реальная точность.

Ансельм поднял бровь.

— Что именно?

Гном открыл футляр. Внутри — шарнир. Маленький, идеальный. И… старый. Очень старый.

— Это часть скрипичного протеза моего сына. У него концерт через неделю. А он жалуется, что при смене струны застревает. Я сам механик, но не музыкальный. А ты, говорят, умеешь слушать. Так вот, послушай.

Ансельм взял шарнир, покрутил, поднёс к уху, нажал. Мелкий, едва слышный хруст. Он кивнул.

— Починю. Но скажу сразу: если хочешь, чтобы он не застревал — надо заменить половину конструкции. Или учить сына не давить, как молотком по стеклу.

— Ха! — рассмеялся гном. — Ты первый, кто не стал поддакивать. Уже мне нравишься. Ладно. Почини — я передам, как надо держать руку.

Он ушёл, оставив после себя запах машинного масла и уверенность, что вернётся снова. Люди, даже самые упрямые, всегда возвращались, если их услышали.

Лея вздохнула, оглядывая мастерскую, теперь заполненную мелкими коробками, инструментами, обрывками тряпок, чужими историями, оставшимися на столах.

— Ты и вправду не устаёшь.

Ансельм пожал плечами, продолжая работать.

— Я просто знаю, как звучит тишина, если она становится навсегда. И мне она не нравится. Так что пусть лучше будет… вот это.

Он указал на всё вокруг.

— Живое. Неритмичное. Настоящее.

И Лея, впервые с того дня, не ответила. Только села рядом. Потому что иногда достаточно просто быть частью правильного шума.

Лея сидела рядом, наблюдая за каждым его движением. Он ловко подцеплял инструментом тончайшую пружину, выравнивал её, чуть касался поверхности, прислушивался. Никаких лишних жестов. Только то, что нужно. Всё по делу. Всё по делу — но не без души.

— Ансельм, — сказала она вдруг, тихо, но с той прямотой, которой у неё всегда было в избытке. — Научи меня.

Он не сразу отреагировал. Сначала просто моргнул, как будто фраза сначала попала не в уши, а вглубь черепа. Потом положил инструмент на стол и повернулся.

— Чему именно?

— Всему, — сказала она. — Делать то, что ты делаешь. Слушать, чувствовать. Чинить.

Он поднял бровь.

— Ты хочешь собирать механизмы?

— Я хочу понимать, — ответила она, глядя прямо. — Хочу знать, как держатся вместе те, кто давно должен был развалиться.

Он вздохнул, потянулся к ближайшей полке и достал старую, потрёпанную коробку с надписью «учебные». Открыл. Там был простой часовой механизм, неполный, с пометками на деталях. Пружины, шестерни, оси. Базовая анатомия любого механического сердца.

— Это учебный. Он не работает. И ты его не починишь. Но ты сможешь понять, почему он не работает. Это важнее.

Он поставил коробку перед ней, подвинул стул.

— Первое правило — не торопись. Второе — не бойся ошибаться. Третье — слушай. Не ушами. Ритмом. Там, где звук не идёт — значит, кто-то задыхается.

Лея присела, взяла в руки механизм. Движения её были осторожными, почти неестественными. Она не привыкла держать такие мелкие вещи без силы.

— Это как… держать сердце, да?

— Именно. Только у этого — не болит. Пока.

Она кивнула, начала разбирать. Неуверенно, но точно. Сначала одну гайку. Потом вторую. Он наблюдал — молча, не вмешиваясь. В её лице не было страха. Только сосредоточенность. И что-то ещё. Что-то давно забытое.

— Это трудно, — сказала она, не отрываясь от деталей.

— Всё трудное — стоит того, — ответил он.

Она посмотрела на него.

— А ты веришь, что если я научусь... то тоже смогу кого-то спасти?

Ансельм откинулся на спинку стула, сцепил пальцы.

— Не верю. Знаю.

Лея кивнула. Её пальцы продолжали работать. А рядом, на столе, старые часы — те, с маятником и обломанной стрелкой — вдруг впервые за долгое время издали ровное, чёткое:

Тик. Так.

Пальцы Леи двигались всё увереннее. Она не спешила, не пыталась сразу победить механизм — только слушала, наблюдала, делала шаг за шагом. Ансельм не мешал. Он только изредка кивал, когда она делала правильный выбор, или морщился, когда что-то вставлялось не туда. Но не поправлял. Учиться — значит ошибаться. А она училась быстро.

Прошёл час. Может, два. За окнами день полз к вечеру, и мастерская наполнялась золотистым светом сквозь стёкла, мутные от времени.

— Я… думаю, разобралась, — наконец сказала Лея, отложив последнюю деталь.

Ансельм подошёл, наклонился, посмотрел.

— А теперь собери обратно.

Она закатила глаза, но кивнула.

— Конечно. Ты не дашь мне лёгкого пути, да?

— Лёгкие пути не оставляют следов, — отозвался он, усевшись обратно за свой стол.

Собирая обратно, она уже почти не ошибалась. Её движения были другими. Уверенными. Человеческими. Руки, созданные, чтобы ломать, теперь пытались восстановить.

— Это… странно, — сказала она, когда механизм почти был собран. — Он ведь не дышит. Не чувствует. Но всё равно — хочется, чтобы он работал. Чтобы жил.

Ансельм кивнул.

— Ты только что поняла, зачем я этим занимаюсь.

Она повернула винт, зафиксировала пружину, и, затаив дыхание, дёрнула заводной ключ.

Механизм не завёлся.

— Чёрт, — выдохнула она, опуская плечи.

Ансельм подошёл, ничего не говоря, и лишь лёгким движением повернул одну из внутренних осей — она стояла под углом, незначительным, но достаточным.

Тик. Так. Тик. Так.

Лея подняла голову. В глазах — не торжество. Не радость. Что-то глубже. Тихое, осознанное. Как у тех, кто потерял что-то, но нашёл смысл дальше идти.

— Ты сделала почти всё правильно, — сказал он. — Но это «почти» — всегда самое трудное.

— Значит, попробую снова, — ответила она.

Он улыбнулся. По-настоящему. Редко.

— Добро пожаловать в профессию.

Лея встала, потянулась. Механизм остался на столе, тикая тихо, но уверенно — как будто говорил за неё.

— А ты всегда так? Сначала пускаешь в мастерскую, потом — в мир?

— Только тех, кто не боится взять на себя поломку, — сказал он. — Не свою. Чужую.

Она кивнула. Подошла к окну. За городом уже стелился туман, трубы выпускали пар, и фонари загорались один за другим — медленно, как новые мысли в голове.

— Я не думала, что смогу это… чувствовать, — тихо сказала она.

— Это не чувства. Это — настройка, — ответил он. — Просто теперь ты знаешь, как звучит целое.

Они стояли рядом, в тишине, где тик-так был не просто звуком, а пульсом чего-то нового. Чего-то общего. Чего-то, что больше не нуждалось в инструкциях.

— Завтра можно снова попробовать? — спросила Лея, не оборачиваясь.

— Завтра, послезавтра, через год, — Ансельм пожал плечами. — Механизмы не спешат. Им всё равно, кто их чинит. Главное — чтобы руки были честные.

Она тихо усмехнулась. — Честные, да… Сложнее, чем точные.

Он посмотрел на неё — на её отражение в оконном стекле, чёткое и немного искривлённое. Лицо, где живое переплеталось с металлическим, где между щекой и виском пробегал медный кант. И при этом — живое. Тёплое. Настоящее.

— Бывает, — сказал он. — Но ты справляешься. Уже лучше, чем половина тех, кто называет себя мастерами.

— А ты? — она повернулась к нему. — Ты всегда был таким?

— Каким?

— Спокойным. Мягким. Словно у тебя внутри не сердце, а маятник.

Он на секунду задумался. Посмотрел на свои руки — шершавые, с насечками от тысяч деталей, от работы, от времени. Затем вернул взгляд.

— Я стал таким. Когда понял, что не могу всё исправить. Но могу пытаться. И пытаться — уже лучше, чем смотреть, как всё разваливается.

Они снова замолчали.

У входа в мастерскую кто-то пробежал — стук каблуков, короткая фраза на ходу, чей-то смех. Город жил. А здесь, в этом уголке, было тихо, но не пусто.

— Ты оставишь мне тот первый механизм? — вдруг спросила Лея.

Ансельм кивнул.

— Конечно. Это теперь твоя вещь. Первая. Не идеальная. Но живая.

Она подошла к столу, взяла коробочку, закрыла крышку и прижала к груди.

— Странно. Никогда не думала, что почувствую к железке что-то вроде... тепла.

— Это не тепло, — сказал он. — Это память. Она всегда греет сильнее металла.

Лея кивнула, не отвечая. Её взгляд стал другим — чуть мягче, чуть глубже. Так смотрят не те, кто ищут битву. А те, кто ищут дом.

— Тогда до завтра? — спросила она, подходя к двери.

— До завтра, — сказал он.

И пока дверь не закрылась, и не зазвенел звонок, он подумал: Кажется, это и есть начало чего-то правильного. Не громкого. Не легендарного. А человеческого.

Тик. Так. Всё шло, как должно. И впервые за долгое время — не один.

Звонок над дверью прозвенел мягко, но в этой тишине он прозвучал, как знакомый голос, окликнувший из-за спины.

Ансельм поднял глаза — ещё не успел убрать инструменты со стола после работы с Леей. Она только вышла, а тишина ещё не осела окончательно.

В дверях стояла та самая девушка, которая утром приносила протез брата. На этот раз без спешки, без пятен сажи, но всё с той же тревогой в глазах.

— Я знаю, что вечер, — сказала она, сразу, не заходя глубже, — но… он плакал. Сказал, что чувствует пальцы. Не просто движение — а ткань. Вес. Лёгкий, но реальный. Я… просто хотела сказать спасибо.

Ансельм встал. Подошёл. Кивнул. Без слов.

— Я не могу заплатить много. Но если вам вдруг нужна помощь — с уличной проводкой, с топливом, с чем угодно… Я должна отплатить.

— Ты уже отплатила, — спокойно сказал он. — Ты просто пришла. Этого иногда достаточно.

Она замерла, будто не поверила. А потом — медленно кивнула, прижала ладонь к груди и вышла.

И снова — звонок. Даже не успел вернуться за стол.

На этот раз — парочка. Те самые — юноша и девушка с медальоном. Он всё ещё лежал на полке, теперь уже не в тряпице, а аккуратно завернутый в новую ткань, в коробке из мягкого дерева.

— Вы… — начал парень.

— Заговорил? — перебила его девушка.

Ансельм протянул коробку. — Сначала — послушайте. Здесь только тридцать секунд. И не каждое слово чёткое. Но всё, что было возможно, — сохранено.

Они переглянулись. Парень медленно открыл коробку, нажал на крошечную кнопку сбоку.

Женский голос, чуть хриплый, но невероятно тёплый, зазвучал в комнате. — Если ты это слышишь… значит, ты жив. И всё, что я хотела тебе сказать, — не бойся. Просто не бойся. Ты справишься. Я горжусь тобой. Я… люблю.

Запись оборвалась. Девушка сжала руку парня. А он просто закрыл глаза и кивнул.

— Мы не знаем, как вы это сделали… — начал он.

— Не пытайтесь понять, — мягко ответил Ансельм. — Просто запомните. Иногда в сердце живёт звук. Его надо только услышать.

Они поблагодарили его — по-настоящему, без громких слов — и вышли, унося с собой голос, который больше никто не услышит, кроме них.

Мастерская снова затихла. Но в этой тишине не было одиночества. В ней были следы. Пульсы. Шаги. Голоса.

Ансельм выдохнул, прошёлся по мастерской, выключил один свет, оставил другой. Подошёл к окну. Ночь накрывала город снова — мягко, как заботливый жест.

Он закрыл глаза, и почти шепотом произнёс:

— Тик. Так. Живём.

Далеко за полночь, когда город перешёл на ночное дыхание — ровное, глухое, словно само время замедлило шаг — кто-то тихо постучал в дверь. Без звонка. Без спешки.

Ансельм, уже было собравшийся гасить лампу и уходить наверх, замер. Постучали снова. Три раза. Ритмично.

Он открыл — и на пороге стоял Лоренц. Тот самый. В шляпе, которая пережила три урагана и одну свадьбу, с неизменной ухмылкой и запахом дешёвого табака, который был узнаваем за два переулка.

— Здорово, старик, — сказал Лоренц, будто они виделись вчера, а не пятнадцать лет назад. — У тебя воняет маслом и людьми. А это значит — ты всё такой же. Живой.

Ансельм даже не усмехнулся. Просто кивнул.

— Заходи. Не на шестерёнках же стоять.

Лоренц шагнул внутрь, оглядел мастерскую, как будто видел её в первый раз. — Да-а… всё по полочкам, всё на местах. Даже вот эта штука, — ткнул он пальцем в старую лампу. — Ты же говорил, она перегорит лет через пять.

— Прошло десять. Видишь — не всё ломается по расписанию.

— Как и я, — фыркнул Лоренц. — Я ж, если честно, не просто так. У меня тут… ностальгия. И бутылка. Ну ты понял. Выпьем?

Ансельм поднял бровь.

— Я думал, ты бросил.

— Бросил. Потом снова начал. Потом бросил бросать. Всё сложно. Короче, у меня две рюмки и полбутылки. Как в старые времена. Ты помнишь, как это делается?

Ансельм не ответил. Только достал из ящика два стакана — простые, с трещинкой по краю. Налил. Сел напротив. Поднял.

— За что?

Лоренц задумался. Улыбка у него была теперь не хулиганская, а скорее уставшая.

— За то, что ты остался. Всё меняется, всё гниёт, а ты — сидишь здесь, со своими часами и глупой надписью над дверью. Знаешь, это даже чертовски обнадёживает.

Ансельм кивнул.

— За то, что кто-то всё ещё находит дорогу.

Они выпили. Молча. Горло обожгло. Не крепкое — просто долго не пил.

— А знаешь, что я слышал? — продолжил Лоренц, ставя стакан. — Про тебя теперь говорят. Говорят, что ты оживляешь мёртвые сердца, что в твоей мастерской можно услышать голос умершего. Что ты работаешь с какой-то химерой. Ну, сказки, в общем.

— Город любит сказки, — тихо ответил Ансельм. — Особенно ночью.

Лоренц рассмеялся.

— А ты, чёрт побери, стал поэтом. Надеюсь, не завёл ещё кота?

— Нет. Только тишину. Она меньше царапается.

Они снова выпили. И сидели долго. Не разговаривая, не спеша. Просто — рядом. Потому что иногда, посреди шума, и мастерам, и странникам нужно одно и то же:

Вспомнить, что они не сломались.

Они сидели у стола, склонившись над остатками бутылки, как два старых часовщика над одним-единственным винтиком — хрупким, точным, важным. Тишина в мастерской уже не казалась обычной. Она стала живой, как если бы стены тоже прислушивались.

— Помнишь, как мы пытались собрать первый дыхательный механизм? — хмыкнул Лоренц, облокотившись на спинку стула. — Этот хлам, который по плану должен был стабилизировать лёгкие, а по факту чуть не сжёг твою мастерскую.

Ансельм фыркнул, качая головой. — Ты тогда настоял, чтобы мы подключили его к уличной трубе с перегретым паром.

— Потому что ты не хотел ждать сертифицированного конденсатора! — возразил Лоренц. — А я — молодой, дурной, и верил, что могу приручить всё, что шипит.

— Ты приручил, — ухмыльнулся Ансельм. — Только потом неделю не мог говорить.

— Так я и стал слушателем. Потому что рот был сожжён, а уши остались, — ответил Лоренц с напускной гордостью.

Они оба рассмеялись. По-настоящему. Без оглядки. Смех был неровным, надтреснутым — как старые механизмы, которые всё ещё работают, пусть и скрипят.

— А как ты вбежал в лабораторию посреди экзамена с бутылью ледяной воды, потому что я забыл выключить охлаждение у магической решётки? — продолжал Лоренц, — Это был момент славы. Преподаватель тогда выругался так, что даже маятник на стене застыл.

— Он потом извинился. Через шесть лет. На твоих похоронах. Только оказалось, что ты не умер — просто «уехал».

Лоренц развёл руками.

— Ну, прости, не хотел драматизировать. Тогда многое валилось. Я ушёл не от жизни — от той жизни, что выбрала меня.

Ансельм стал серьёзнее.

— Ты мог бы вернуться. Раньше.

— Мог бы, — кивнул Лоренц. — Но я боялся, что не найду тебя здесь. Или найду — но другим. А теперь вижу: ты стал только… чётче. Как механизм, которому дали время выстояться.

Ансельм опустил взгляд на свои руки. — Или просто привык. Привык терять. И чинишь то, что ещё можно. Потому что что-то нужно чинить. Иначе — зачем вообще вставать по утрам?

Они замолчали. Теперь — не в грусти. В уважении. К тому, что было. К тому, что, несмотря на всё, осталось.

— Я завидую тебе, — сказал Лоренц. — У тебя есть место. Люди приходят, уходят, а ты — держишь ритм.

— А ты?

— А я бегал. Искал. А потом понял: неважно, где находишься. Важно — с кем.

Он допил остатки из стакана, поставил его и встал.

— Я не надолго. Просто хотел убедиться, что ты… всё ещё тикаешь.

Ансельм тоже поднялся.

— Я тикаю. Пока руки работают. Пока кто-то приходит. Пока небо не упало.

Они пожали руки. Долго. Крепко. Не как старые друзья — как части одного давно сломанного, но не сдавшегося механизма.

Лоренц шагнул к двери. — Я зайду ещё. Может, через год. Может, завтра. А ты не меняйся, понял?

— Слишком поздно меняться, — ответил Ансельм. — Я уже стал частью этого города. Как старые трубы. Только вместо пара — чай.

— И вместо дыма — память.

Дверь уже была приоткрыта, когда за ней раздался знакомый, уверенный голос:

— А я вот думала — вы тут уже в карты режетесь и песни поёте. Не рановато ли для старческих вечеринок?

Лоренц застыл на полушаге. В дверном проёме стояла Лея — с той самой полунасмешкой, которую она носила вместо щита. В руках — коробка. Простая, обмотанная грубой тканью, на которой почему-то был нарисован смешной кривой кот. Нарисован явно вручную, и, судя по стилю, ею.

— Надеюсь, не прерываю мужской союз, скреплённый пылью, вином и воспоминаниями?

Ансельм хмыкнул, сложил руки на груди. — Ты заходишь как взрыв, Лея. Если бы у меня были двери с кодовым замком, ты бы уже нашла, как его обмануть.

— Нет, я бы просто вышибла, — пожала плечами она и прошла внутрь, ловко обогнув Лоренца, как будто он был предмет интерьера.

— О, так вот она, — сказал Лоренц, оглядывая её с интересом. — Та самая легендарная химера, о которой шепчутся на рынке и в госпиталях. Сама ходит, сама чинится. А теперь ещё и с котом.

Лея протянула коробку Ансельму. — Нашла это в лавке на нижнем уровне. Старый набор деталей — никуда не годится, всё с дефектами. Но кот смешной. Решила, что ты заслужил что-то бесполезное.

Ансельм взял коробку, осмотрел рисунок. Кот действительно был страшненьким — с кривыми глазами и хвостом, который закручивался, как спираль. Он впервые за вечер рассмеялся вслух.

— Это кот?

— Это концепция. Не обесценивай искусство.

Лоренц уселся обратно на стул, перекинул ногу на ногу.

— Ну, теперь вечер официально превратился в фарс. У нас мастер с грустью в глазах, химера с хобби, и я — человек, которого пугает собственная печень.

— Выпьешь? — предложил Ансельм, указывая на последний глоток в бутылке.

— Выпью, если Лея останется.

Лея пожала плечами. — Осталась бы даже без разрешения. Просто хотела сказать: сегодня была в приюте. Девочка, та… — она чуть понизила голос. — Она начала смеяться. Настояще. И попросила, чтобы я передала тебе: когда она вырастет, она хочет «делать, как ты». Не уточнила что. Надеюсь — не пить.

Ансельм опустил взгляд. Улыбнулся тихо. — Делать, как я… Тогда пусть сначала научится молчать, когда больно.

— Или говорить, когда страшно, — добавила Лея.

Они сели втроём. Лампа горела тускло, чай снова заваривался, а бутылка — закончилась. И в этой поздней ночи, посреди старых деталей, кривого кота, смеха и уставших голосов, было то, что не поддаётся измерению.

Присутствие. Настоящее. Непринуждённое. Простое.

И в этом — был весь смысл.

Лоренц откинулся на спинку стула, закинув руки за голову и лениво покачивая одной ногой в воздухе.

— Ну что, Крой, — протянул он, глядя на Ансельма с прищуром, — мне казалось, ты всегда был одиночкой. А теперь гляди — у тебя химеры ходят с подарками, дети хотят на тебя быть похожими, даже я, старый проклятый Лоренц, снова в твоей жизни. Это что, ты повзрослел или просто сдался?

Ансельм отпил чай, кривясь от горечи.

— Просто перестал строить стены, когда понял, что за ними нет смысла прятаться.

Лея усмехнулась.

— А я думала, ты просто понял, что я упрямей этих стен.

— Ты — вообще исключение из большинства правил, — отозвался он.

Лоренц рассмеялся, качая головой. — Вы двое похожи на плохо собранный будильник. Один тикает вперёд, другая крутит стрелки обратно — а вместе время идёт как надо.

— А ты тогда кто? — прищурилась Лея. — Колокол?

— Я? Я та самая пружина, что рвётся в самый неподходящий момент, — гордо заявил он. — Без меня скучно. А с моей помощью — весело, но недолго.

Они снова засмеялись. И в этом смехе не было тяжести. Только лёгкость, та самая, которая приходит не часто — когда тишина не требует слов, а компания не требует оправданий.

Лея облокотилась локтями на стол, подперев подбородок.

— А ты ведь помнишь, Ансельм, как всё начиналось? До мастерской. До сердец. До этой всей твоей чайной философии.

Он на секунду замолчал. Потом кивнул.

— Помню. Я тогда ещё думал, что магия решает всё. А потом понял — руки, терпение и молчание делают куда больше.

Лоренц щёлкнул пальцами.

— И вот это — мудрость старика, — сказал он нарочито пафосно. — А я, между прочим, просто хотел закусить к чаю. У вас тут есть что-нибудь, кроме философии?

Лея встала и, к удивлению обоих, подошла к шкафу. Открыла одну из верхних полок и вытащила... печенье. Самое обычное, круглое, чуть потрескавшееся, завернутое в бумагу.

— Я принесла. Подумала — вдруг пригодится.

— Печенье от боевой химеры, — присвистнул Лоренц. — Это звучит как отдельный сорт. С привкусом пороха.

— Оно с орехами, — уточнила Лея. — И ни одна угроза в составе. Пока.

Ансельм кивнул, принимая по кусочку. — Горькое. Как чай. Как жизнь. Но зато — настоящее.

Они ели молча, но это молчание было крепким, как хорошая броня. Трое. Очень разных. Очень уставших. Очень живых.

А за окном гудел город, зевал, переворачивался с боку на бок в своей вечной сонной работе. Над ним вздымались мосты и этажи, внутри кипел пар, ходили люди, и где-то, в самой сердцевине этого живого механизма, горела тёплая лампа.

И в этой лампе отражались три силуэта. Такие несовпадающие. И всё же идеально собранные.

Ночь вытекла из часов, как вода из треснувшего сосуда. Тёплая лампа над столом то приглушённо гудела, то мигала, как будто сама устала от разговоров, шуток и воспоминаний. Они втроём просидели так до самого утра — без тем и без планов, просто болтая обо всём и ни о чём.

Разговоры текли, как старое вино: сначала сдержанно, потом — с весёлой кривизной. Лея рассказывала, как чуть не перепутала обратный канал с питающим в одном из своих регуляторов и подожгла половину портативной кухни. Лоренц вспоминал, как его выгнали с мастер-класса за то, что он пытался "улучшить" протез профессора прямо на лекции.

— Ты бы видел, как у него дёргался глаз, — хохотал Лоренц. — Мне казалось, он сам вот-вот превратится в механизм. Гремящий.

— Я удивлён, что ты дожил до седины, — усмехнулся Ансельм, опираясь на локоть.

— А я удивлён, что ты до сих пор не зарос мхом, — парировал Лоренц. — Хоть лампу новую себе купил?

— Нет. Она мне отвечает, когда я с ней разговариваю. Мне такого в людях не хватает.

Смеялись. До боли в животе, до щёлкающих челюстей. Смех, который разряжает тишину так, как не может ни одна магия. И когда наконец настала утренняя дрожь улиц — первые шаги, первые голоса, первые рычания старых котлов — Лоренц, зевая, поднялся.

— Ну, Крой. Я пошёл.

Ансельм тоже встал. Провёл его до двери. У Леи было что-то сонное в глазах, она осталась сидеть, тихо крутя между пальцами последнюю шестерёнку с учебного механизма.

— И куда теперь? — спросил Ансельм, придерживая дверь.

— Думаю, устроюсь в бар к старику Берну. Ты его помнишь — морда как табуретка, голос как паровая сирена. Сказал, что место освободилось. У меня, знаешь, талант — стаканы не бьются, потому что я их пугаю.

Ансельм усмехнулся.

— Бармен из тебя будет не хуже, чем механик.

— Ага, только вместо ремонта — налью и выслушаю. Почти то же самое.

Он обнял Ансельма — быстро, но крепко.

— Заходи. Если устанешь от своего «тик» и «так». Там никто не чинит, но кое-что всё равно склеивается.

— Обязательно.

— Ладно, старая машина. Береги себя. И её тоже. — Он кивнул на Лею, и, не дожидаясь ответа, вышел.

Дверь закрылась. Окончательно.

Ансельм постоял ещё немного, прислонившись лбом к косяку. Утро набирало силу. Город начинал звучать в своей обычной тональности — глухо, хрипло, упрямо.

Он вернулся в мастерскую. Лея подняла взгляд.

— Он хороший.

— Да. Сломанный, но хороший.

— Как и все мы, да?

Ансельм сел обратно за стол, вытянул ноги, прикрыл глаза.

— Только теперь я всё увереннее думаю, что это — не минус. А инструкция по сборке. Просто чуть сложнее, чем на коробке.

И за окном, вместе с первым паром и звонками, день начался. А в сердце города снова тикали часы.

Ансельм как обычно собирался углубиться в работу. Он уже пододвинул к себе коробку с механизмами, надел очки и взял в руки маленькую шестерню, когда вдруг…

— Вставай, — твёрдо сказала Лея.

— Я и так стою.

— Тогда уходи отсюда.

Он оторвался от работы, прищурился.

— Куда, прости?

— На улицу. В город. Прогулка. Ты слышал про такое явление? Люди иногда это делают, чтобы не заржаветь.

Ансельм снял очки, поставил инструмент.

— Лея, я сижу в мастерской с шестнадцати лет. Я здесь работаю. Дышу. Я знаю, сколько ступеней на лестнице, где скрипит пол. И я люблю, когда всё под рукой.

— Именно поэтому ты должен выйти, — перебила она. — Всё, что ты описал, звучит как дом старого библиотекаря, которому уже всё равно, где он оставил своё лицо.

— Это была попытка оскорбления?

— Это была попытка спасти тебя от превращения в мебель.

Она стояла у двери, сложив руки. На ней был плащ, чуть подлатанный на локтях, и от неё пахло улицей — прохладой, металлом, и чем-то ещё… свободным.

— Погода дрянь, — буркнул он. — Туман, пар, сажа.

— Ну так ты впишешься в пейзаж.

Он вздохнул. Посмотрел на своё рабочее место, на идеально выстроенные инструменты, на чай, уже остывший, и на часы, тикающие, как всегда.

И вдруг понял: всё это подождёт.

— Хорошо, — сказал он, вставая. — Только если ты не потащишь меня по шумным рынкам.

— Я не обещаю. Но начнём с тишины.

Они вышли вместе. Ансельм замер на пороге, как будто чувствовал, как город наваливается на него всем своим весом — трубами, мостами, шагами, дыханием.

Но с каждым шагом становилось легче.

Они шли по узким улочкам третьего уровня, потом поднялись выше — к балконам, где пар поднимался лениво, и воздух был чище. Лея не говорила. Просто вела.

— И куда мы идём? — наконец спросил он.

— Покажу тебе одно место. Оно тихое. Почти как твоя мастерская, только с видом.

— Вид — это переоценённая роскошь.

— А ты — переоценённый ворчун. Идём.

Когда они дошли до старой платформы над паровой аркой, где давно никто не жил, и с которой открывался редкий вид на верхушки города, Ансельм остановился. Действительно было тихо. Ни криков, ни шума, только далёкое шипение, и закат, тонущий в облаках пара и бронзы.

— Я бы не подумал, что тут… спокойно, — сказал он.

— Я бы не подумала, что тебя можно вытащить.

Он уселся на край платформы. Лея — рядом.

— Спасибо, — сказал он после паузы. — Не за место. За то, что ты настаиваешь. Даже когда я упираюсь.

— Это моё хобби, — ответила она. — Упрямо чинить тех, кто считает, что уже работает идеально.

Они сидели молча. Просто смотрели, как город живёт — огромный, пыхтящий, сломанный, красивый.

И в этом моменте не нужно было ничего больше. Ни слов. Ни чайника. Ни тиканья.

Только они. И город, который наконец показал им своё сердце.

Ансельм долго молчал. Тишина не тяготила — наоборот, казалась правильной. Он смотрел на город, будто видел его впервые. И только спустя несколько минут, не отрывая взгляда от клубящегося пара и мигающих вдали сигнальных фонарей, сказал:

— Я правда… не выходил.

Лея чуть повернула голову, но ничего не сказала. Она умела слушать. Это было одно из её лучших качеств.

— С шестнадцати. С того самого дня, когда отец оставил мне мастерскую. Сказал: «Если будешь делать всё правильно — она тебя прокормит». И я поверил. Закрыл ставни. Начал работать.

Он провёл рукой по поручню платформы, будто проверяя, не заржавело ли и это.

— Сначала было весело. Я был глупым и голодным до идей. Изучал каждый механизм, вникал в схемы, пытался собрать невозможное. А потом… началась рутина. Люди приходили, уходили. Я чинил. Еду заказывал через лавку на углу, чай — через торговца с третьего уровня. Даже книги мне приносили курьеры. Я… даже не замечал, что не выхожу.

Он усмехнулся — не горько, скорее с удивлением. — Знаешь, что самое странное? Я не чувствовал себя запертым. Я просто однажды забыл, как выглядит небо. И решил, что оно мне не нужно.

Лея смотрела на него молча. Лицо её было спокойным. Но в глазах — всё понимание мира.

— А теперь, сидя здесь… — продолжил он, качнув головой, — я вижу, как город изменился. Нет уже тех вывесок. Вон тот купол был весь в зелени — теперь ржавый. Башня на четвёртом уровне раньше гудела, как больной кит, теперь молчит. А вместо голубей — вон те механические штуки.

Он ткнул пальцем в небо — мимо них пролетели три дрона-курьера, тянущих за собой фонари.

— А люди? — спросила Лея.

— Люди стали быстрее. Жёстче. Тише. Раньше уличные музыканты играли с утра до вечера. Теперь — только сигналы, команды, шум. Всё… как-то короче стало. Как будто каждый боится потратить лишнюю секунду на что-то, что не принесёт выручку.

Он замолчал. Смотрел вдаль. А потом тихо добавил:

— А я всё это время просто сидел в мастерской. Чинил. Ждал. И… боялся. Боялся выйти и не узнать город. Или, хуже того, чтобы он не узнал меня.

Лея молча подняла руку и положила её на его плечо. Не утешая. Просто — напоминая: ты здесь. Сейчас. Жив.

— Теперь ты снова часть этого города, — сказала она. — Он не должен тебя узнавать. Ему достаточно, что ты его видишь. А мы будем напоминать ему, что ты был. И есть.

Ансельм кивнул. Медленно.

— Спасибо, Лея. За то, что ты меня… вытащила.

— Не благодари. У меня свои причины.

Он посмотрел на неё с лёгкой полуулыбкой.

— И какие же?

— Я просто хочу, чтобы у мастера, который чинил сердца другим, само сердце тоже тикало. А не только пружины.

И город, будто подслушав, отозвался вдалеке — долгим, низким гудком. Живым, неправильным, но настоящим. Как и они.

— Пошли дальше? — предложила Лея, вставая с края платформы и стряхивая с плаща пыль.

Ансельм чуть потянулся, хрустнув спиной. — Я уже чувствую, как мои кости обижаются на внезапное возвращение к прогулкам.

— Ну, значит, самое время продолжать, — ухмыльнулась она. — Не хочу упустить шанс видеть, как ты морщишься от ветра. Это почти… мило.

— Это ревматизм, а не милота, — пробормотал он, но всё же пошёл за ней.

Они спустились с платформы и вышли на одну из широких улочек второго уровня. Здесь был рынок — не главный, не шумный, а местечковый, для своих. Запахи лаванды, жареного картофельного корня, горячего металла и дешёвой смазки смешивались в единственный, непередаваемо живой аромат.

Первые же шаги по мостовой — и:

— Мастер Крой? — к ним подошёл парень лет двадцати с рукой в механической повязке. — Вы же мне имплант на сгибе переделывали! Спасибо вам — теперь я играю на гитаре, как раньше!

Ансельм только кивнул, немного растерянный.

— Рад, что пригодилось.

— Это не «пригодилось». Это жизнь изменила! — сказал парень, сияя, и скрылся за углом.

Дальше — лавка с паровыми утюгами.

— Эй, мастер! Это вы у нас термоклапан переделали? Он до сих пор не рвётся! Мы уж думали, чудо какое!

— Нет, просто латунь и терпение, — пробормотал он.

Лея ухмылялась, глядя, как каждый второй прохожий останавливается, машет, кивает или просто шепчет друг другу: «Это тот самый мастер. Из мастерской у переулка.»

— Тебя тут знают, — сказала она. — Не как волшебника. Не как героя. Как… того, кто был рядом, когда всё остальное ломалось.

— Я… — он замолчал, не зная, что сказать. Никогда не думал, что просто работа за столом, где чай остывает быстрее, чем проходит время, может оставить такой след.

— Смотри, не расплачься, — поддразнила она.

— Если и расплачусь, то исключительно из-за чрезмерной социализации.

Они прошли через лавку пряностей, где продавец с ржавым глазным имплантом крикнул:

— Мастер, моё око всё ещё работает, хотя вы говорили, что он «держится на честном слове и проклятии». Оно, похоже, до сих пор боится вас!

Дальше — закусочная. Повар вынырнул из пара:

— Тот котёл, что вы залатали, работает третий год! Я даже перестал проверять, когда он рванёт!

Ансельм покраснел. Настоящее, человеческое смущение. Он не привык к вниманию. Он привык к тишине, к скрипу, к тонкому звуку щёлкающего винта.

— Ты ходячая легенда, — сказала Лея, пока они шли дальше. — Только ты об этом не знал.

Он посмотрел на неё. В её глазах — не насмешка. Не удивление. Гордость. Чистая, спокойная, как всё настоящее.

— Знаешь, — сказал он наконец. — Может, ты была права. Иногда… стоит выйти. Чтобы вспомнить, для кого ты всё это чинишь.

Они шли дальше, и с каждым шагом город будто сам открывался перед Ансельмом — не громко, не торжественно, а по-доброму. Как старый друг, с которым ты давно не виделся и сначала боишься взглянуть в глаза. Но потом понимаешь — ничего страшного не произошло. Просто жизнь шла, и ты наконец к ней вышел навстречу.

На одном из поворотов, за старой библиотекой с часами, которые он чинил лет десять назад, они увидели художника. Тот рисовал на стене — углём, прямо по штукатурке. Увидев их, он бросил мел и подошёл:

— Мастер Крой? Это честь. Вы, может, не помните, но… когда я был пацаном, вы починили маме автоматическую щётку для рук. Она тогда могла снова работать. Это был первый раз, когда я увидел, как взрослый плачет от радости. И тогда я понял — тоже хочу делать что-то, что не просто работает, а лечит. Спасибо вам.

Ансельм только кивнул. Горло перехватило. Он не знал, что сказать. Лея молча сжала его локоть. Не крепко, не навязчиво. Просто — чтобы он чувствовал, что не один.

Дальше — маленькая лавка на перекрёстке. Пожилая женщина, с руками в варежках, вышла навстречу. Протянула ему маленький мешочек.

— Сушёная лаванда. Ты мне тогда починил регулятор в подогревателе воды. Теперь внуки не мёрзнут. А я помню. Возьми. От души.

Он взял. Не из вежливости. А потому, что в её глазах — память. И тепло.

Они остановились на мосту, откуда открывался вид на нижние уровни. Город клубился, шумел, жил.

— А ты боялся, что он тебя не узнает, — тихо сказала Лея.

Ансельм смотрел на весь этот хаос — пар, сигналы, пробегающих курьеров, идущие пары, стариков, сидящих на лавках… и впервые чувствовал не чуждость, а причастность.

— Я думал, что я просто мелкий винтик. Один из сотен.

— Может, и так, — кивнула Лея. — Но иногда именно этот винтик не даёт всей конструкции развалиться.

Он посмотрел на неё. В её лице не было жалости. Только твёрдость. Уважение. И… тепло. Не показное. Тихое, как всё настоящее.

Ансельм вдохнул поглубже. — Ну… теперь ты мне должна чай. Я столько прошёл, что чувствую себя настоящим героем.

Лея усмехнулась. — Герой, говоришь? Тогда держись — я знаю одну лавку, где чай делают с чили и мятой. И если ты переживёшь первую кружку, значит, точно ещё не заржавел.

— Веди, химерическая мучительница.

И они пошли дальше — по городу, который жил. А теперь — ждал их возвращения.

Лея вела уверенно, как будто город был у неё в кармане, а его закоулки — давно пройденные маршруты. Она свернула в узкий проход между двумя домами, где в воздухе висел запах горячей меди и старой бумаги.

— Здесь? — с сомнением спросил Ансельм, глядя на облупленную вывеску над дверью, где едва читалось: "Травяной узел".

— Поверь мне, — усмехнулась Лея. — Это место как ты: снаружи выглядит, будто вот-вот развалится, а внутри — работает без сбоев уже двадцать лет.

Они вошли. И сразу окунулись в мягкий полумрак, пахнущий сушёной мятой, дымом и странной сладостью, которую Ансельм не мог определить. Внутри было узко, но уютно — стены уставлены банками, пучками трав, медными трубками, по которым лениво шипел пар.

За стойкой стоял мужчина лет пятидесяти, с длинными седыми волосами, заплетёнными в тонкие косички. Он взглянул на них поверх очков и прищурился.

— Лея. Не одна, удивительно.

— Сегодня особый случай, — отозвалась она, проходя к столику у окна. — Вот, познакомься: Ансельм. Мастер. Легенда. Неофит прогулок.

— И жертва, — добавил Ансельм, сев и оглядев заведение. — Удивительно, что всё это держится.

— Как и ты, — ответил хозяин, уже ставя перед ними две чашки. — Мята, чили, лаванда. Сначала обожжёт, потом утешит. Как жизнь.

Ансельм осторожно отпил. Глаза у него чуть расширились.

— Это… неожиданно. Сначала как пощечина. Потом как одеяло.

— Вот именно, — сказала Лея, тоже сделав глоток. — Именно так ты и работаешь.

Он усмехнулся. — Не знал, что мои методы можно превратить в чай.

— Мы все — напитки, — философски сказал хозяин, уходя. — Вопрос только в том, кто нас пьёт, и зачем.

Некоторое время они пили молча. За окном шумел город, люди шли мимо, кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то просто жил.

Ансельм откинулся на спинку кресла и вдруг сказал:

— Спасибо, что вытащила меня.

Лея подняла бровь.

— Уже второй раз благодаришь. Так и поверю, что тебе понравилось.

— Мне не понравилось. Мне стало нужно. А это гораздо важнее.

Она кивнула.

— Значит, завтра снова выйдем. Есть ещё одно место. Покажу.

— И опять чай с огнём?

— Нет. Там подают кофе. Настоящий. С запахом угля и свободы.

— Тогда я беру свои старые ботинки и иду.

Они допили чай. Вышли на улицу. Город уже совсем проснулся — свет фонарей гас, на смену приходило естественное свечение уровня, сквозь трубы пробивались лучи.

И на этот раз Ансельм не морщился от ветра. Он улыбался.

Город не забыл его. Он просто ждал. И теперь… снова тикал вместе с ним.

На улицах становилось светлее. Город, будто очнувшись от дремоты, начинал двигаться быстрее, увереннее. Где-то открывались ставни, скрипели телеги, звучали утренние сигналы. Механизмы приходили в себя, как люди после ночного кошмара. Пар поднимался легче, с характерным шипением — дыхание живого организма, в котором всё снова начиналось.

Ансельм шёл медленно. Уже не как тот, кого вытащили насильно. А как человек, который вспоминает дорогу домой, но впервые за много лет идёт по ней в другую сторону.

— Ты понимаешь, — сказал он, не оборачиваясь, — что за один день я получил больше “спасибо”, чем за десять лет?

Лея шла рядом, чуть впереди, поправляя капюшон.

— Да. Именно этого и добивалась.

— Чтоб я почувствовал себя кем-то важным?

— Чтобы ты перестал думать, что ты никто, если сидишь в мастерской. А понял, что ты кто-то, потому что ты там сидишь.

Он усмехнулся. — И теперь я официально обязан гулять?

— Нет, — ответила она. — Ты просто больше не хочешь от этого прятаться.

В этот момент мимо прошёл пожилой мужчина в сером пальто и остановился как вкопанный. Узнал. Подошёл.

— Мастер Крой? Вы, простите, вы ведь мне когда-то помогли с сыном. Сердечный имплант. Он тогда был нестабилен. А вы…

Ансельм кивнул. — Всё ещё работает?

— Сын женится в следующем месяце. Танцует, смеётся, живёт. Благодаря вам. Просто… рад, что могу сказать это в лицо.

Он ушёл, оставив после себя короткий след добрых слов, как аромат редкой пряности. Ансельм молча смотрел ему вслед.

— Лея?

— Да?

— Когда-то я думал, что вещи, которые я создаю, останутся в стенах. Что моё дело — исправить деталь и забыть. Но теперь я понимаю: они уходят дальше. В города. В судьбы. В сердца.

— Именно поэтому ты и нужен.

Они остановились у старого фонтана. Он давно не работал, зарос мхом, но в его чаше всё ещё хранилась дождевая вода, и в ней отражалось небо — тусклое, трубное, закопченное. Но живое.

Ансельм посмотрел в отражение. — Я не думал, что когда-нибудь вернусь в этот город не как тень.

— А ты и не тень, — сказала Лея. — Ты — свет, просто немного запылившийся.

Он рассмеялся. — Ну всё. Теперь мне точно пора купить новое пальто и начать читать стихи.

— Не вздумай. Тогда ты станешь невыносим.

Они пошли дальше. И в каждом шаге, в каждом взгляде прохожих, в каждом приветствии, прозвучавшем мимоходом — что-то возвращалось.

Не просто город. Не просто мастер.

Связь. Та самая, что не требует винтов и пайки. Только открытых глаз и живого сердца.

Они свернули с главной улицы в переулок, где запах металла уступал место пыли и мокрому камню. Здесь не было ни лавок, ни приветствий. Только эхо шагов, крик далёкой птицы и редкие пятна солнечного света, пробивающиеся сквозь паутину труб над головой.

— Куда теперь? — спросил Ансельм, и голос его звучал ровно. Без напряжения. Без ожидания.

Лея на секунду задумалась. — Никуда. Просто идём. Не обязательно всё превращать в пункт назначения.

Он кивнул. — Забыл, каково это — просто идти.

— Я тоже. Мне раньше казалось, что если не бежишь — значит, теряешь. А теперь… теперь думаю, может, наоборот: теряешь, когда не останавливаешься.

Они прошли мимо стены, расписанной граффити — ни смысла, ни формы, только всплеск чужой руки на мрачной кирпичной поверхности. Ансельм бросил взгляд, хмыкнул.

— Помнишь, как мы с тобой говорили, что город — как механизм?

— Помню.

— Думаю, он больше похож на случайный рисунок, оставленный тем, кто не знал, куда деть краску. Всё здесь не по инструкции. И всё равно работает.

Лея усмехнулась. — Значит, ты всё-таки перестаёшь любить инструкции?

— Не обольщайся. Я всё ещё их пишу. Просто не всем раздаю.

Переулок вывел их к узкой арке, за которой открывался пустырь — заросший, с провалившейся плиткой и одинокой трубой, что выплёвывала пар, словно пыталась что-то сказать, но задыхалась. В этом месте было ничего. Ни людей. Ни табличек. Ни целей.

Они остановились.

— Тут когда-то был рынок, — сказал Ансельм, опуская взгляд. — Я помню. Маленькие лавки, шум. И женщина с пряными булочками — вечно говорила, что в тесте "щепотка магии, но без гарантии".

Лея огляделась. — Теперь — просто пустота.

— Ага. И это тоже нормально. Не всё нужно чинить.

Некоторое время они стояли молча. Просто смотрели, как пар поднимается вверх, и исчезает где-то среди арок.

— Хочешь вернуться? — спросила Лея. — В мастерскую.

— Нет, — ответил он. — Хочу просто идти. Без причин. Без пользы.

— Тогда иди, — сказала она. — А я пойду рядом.

И они пошли. Не как спаситель и спасённый. Не как наставник и ученица. А как двое, у которых наконец появилось время — не для миссий, не для починки, не для дел, а просто для шагов.

Город больше не требовал от них быть чем-то. Он просто был рядом. Как старый друг, который понял: иногда лучше не трогать. Просто идти вместе.

Город расступался перед ними неохотно, будто лениво пропуская двух чужаков, которых он в то же время знал наизусть. Узкие лестницы, обшарпанные стены, запах старого пара и жирной пыли — всё это сопровождало их, как фон, к которому не приглядываешься, но который становится частью ритма.

— Смешно, — сказал Ансельм, спускаясь по скользкой каменной ступени, — я ведь почти забыл, как звучит собственное имя вне стен мастерской. Не в заказах, не в расписании, не в записках под дверью. Просто... Ансельм.

Лея шла чуть впереди, отбрасывая взгляд на боковые проходы.

— А я привыкла, что меня зовут по типу, а не по имени. Или вообще обходят молчанием. И знаешь что? Лучше уж молчание, чем кривое шёптанье за спиной.

Он кивнул. Понимал.

— Иногда проще быть функцией. Не человеком. Тогда и боли вроде меньше.

— Только это обман. Всё равно где-то внутри ты хочешь, чтобы кто-то посмотрел и сказал: «Ты — просто ты». Без приставок, без швов, без классификации.

— Вот, — он усмехнулся, — и говоришь, что не философ.

— А я и не философ, — хмыкнула она. — Просто выслушиваю людей достаточно долго, чтобы начать отвечать их словами.

Впереди показалась закатная линия. Не небо, нет — в этом городе не видно неба, только резкий свет, падающий между перекрытиями уровней, бьющий золотым в самую щель между крышами. И под этим светом — небольшая площадка с лавкой. Обычной. Каменной. Покосившейся. Словно она ждала их всю дорогу.

— Присесть? — предложила Лея.

— Если я откажусь, мои колени отомстят мне ночью.

Они сели. Слева — труба, шипящая паром. Справа — глухая стена с нарисованной рукой, держащей сердечный механизм. Без подписи. Без имени. Но Ансельм почему-то узнал свою деталь. Она была его. Собранная много лет назад. Один из старых заказов, заброшенных, утерянных.

Он не сказал об этом. Только смотрел. Долго.

— Это странно, — наконец сказал он. — Видеть, что куски твоей жизни живут отдельно. Без тебя. Как будто ты всё это время был не зря. Но и не до конца нужен.

Лея молчала. Просто сидела рядом.

— А знаешь, — сказал он через некоторое время. — Думаю, я хочу взять выходной. Завтра. Не чинить ничего. Не открывать. Не проверять маятники. Просто... день тишины.

— А потом? — спросила она.

— Потом открою мастерскую. Но немного по-другому. С одним стулом у окна. Для тех, кто просто хочет посидеть.

— И чай?

— И чай. Без сахара. Справедливый. Как всё настоящее.

Она кивнула.

— Я тоже приду. Просто посижу. Без поломок. Без вопросов.

Они сидели молча, пока свет уходил всё выше, и город снова затихал. Был вечер. Было дыхание. Были шаги, которые больше не нужно было считать. Только идти. Когда захочется. Куда захочется. С тем, кто рядом.

Они шли обратно медленно — не потому что устали, а потому что не хотелось торопиться. Город уже начал гасить свои огни: лампы на арках моргали в полусне, трубы остывали с ленивым шипением, и только редкие шаги торопливых прохожих нарушали наступающую мягкую тишину.

Мастерская снова возникла впереди как будто из тумана — родная, усталая, но теперь не казалась клеткой. Просто местом, где можно быть. Где ждут.

Ансельм подошёл к двери, достал ключ, но не торопился вставить его в замок. Лея стояла чуть в стороне, с поднятым воротом плаща и всё тем же спокойствием в глазах.

Он обернулся. Смотрел на неё пару секунд, прежде чем спросить:

— Слушай... А где ты вообще живёшь?

Она подняла бровь. — В смысле?

— Ну... ты всегда приходишь, всегда уходишь, и у меня возникает ощущение, что ты просто растворяешься в городе. Как будто тебя нет, пока ты снова не появишься у моей двери.

Лея усмехнулась, но в её лице проскользнула тень. Не грусти — скорее усталости.

— Я не живу. Я останусь. То на одной крыше, то на другой. Есть пара точек на верхних уровнях, где никто не лазит. Там спокойно. Никто не гонит, не спрашивает документов, не суёт взгляд в лицо.

Ансельм нахмурился. — То есть... ты всё это время — на крышах?

— Ну не всё. Иногда в подвалах. Иногда в незанятых мастерских, где давно никто не чинил котлы. Я же не прошу много. Просто чтобы не было тесно. И чтобы крыша не протекала.

Он медленно выдохнул, глядя на неё.

— И ты думаешь, это нормально?

— А что, — пожала плечами Лея. — Мне хватает. Спать есть где. Вода есть. Ты же знаешь, я не из тех, кто жалуется.

Он смотрел на неё так, как смотрят на механизм, в котором только что нашли трещину, скрытую под идеально подогнанным корпусом.

— Лея… это не дом. Это выживание.

— А ты думаешь, для таких, как я, есть разница?

Он хотел что-то сказать, но не смог сразу. Только потёр шею, посмотрел на небо, которого не было видно, и снова на неё.

— Завтра, — сказал он наконец, — ты не идёшь ни на крышу, ни в подвал. Завтра ты остаёшься здесь.

— Где — «здесь»?

— В мастерской. У меня есть койка наверху. Не роскошь, но хотя бы не дует и не капает.

Лея удивлённо моргнула. — Ты предлагаешь мне остаться у тебя?

— Я предлагаю тебе перестать спать среди труб и выхлопов. Ты заслуживаешь крышу. Нормальную. Пока не решишь, где жить дальше.

Она хотела отшутиться. Что-то саркастичное. Острое. Но ничего не пришло. Только кивок. Медленный. Словно она сама не верила, что разрешает себе это принять.

— Только если ты сваришь чай, — сказала она.

— Уже ставлю воду.

Он открыл дверь. И они вошли внутрь

Внутри мастерской было темно и тихо. Как будто всё внутри — инструменты, часы, книги, полки с деталями — замерло в ожидании. Ансельм зажёг настенную лампу, и комната наполнилась мягким, жёлтым светом, как будто кто-то накрыл её тёплым одеялом.

— Поднимайся наверх, — сказал он, проходя к чайнику. — Там скромно. Без магических подушек и золотых стен. Но сухо, и кровать не из кирпича.

Лея осталась стоять на нижнем уровне, разглядывая его мастерскую уже совсем по-другому. Как человек, который долго заглядывал в витрину — а теперь зашёл внутрь. Не за тем, чтобы купить. Просто — быть.

— У тебя тут слишком чисто, — заметила она, присаживаясь на край стола. — Словно вещи боятся тебя подвести.

— Они знают, что я их пересоберу, — отозвался он, глядя на чайник. — С людьми сложнее.

Она кивнула. — Люди хуже разбираются на винты.

— И слишком часто прячут трещины.

Тишина. Только чайник начал посапывать, набирая силу.

— Я привыкла быть одна, — сказала Лея тихо, не поднимая взгляда. — Не потому что так проще. Потому что так безопаснее. Если ничего не ждёшь — ничто не может предать. Ни крыша. Ни слово. Ни дом.

Ансельм налил чай в кружки — один для себя, второй поставил рядом с ней.

— Знаешь, — начал он, — ты можешь завтра снова уйти. На крышу, в подвал, куда угодно. Но хотя бы одну ночь… разреши себе просто быть под крышей, которую не нужно за это защищать.

Она молча взяла кружку, согрела руки о керамику.

— Хорошо, — сказала она. — Только одну. А завтра я решу.

— Согласен. Только одну. А там — как захочешь.

Он сел напротив, и они пили в тишине. Без разговоров. Без объяснений. Только звук тикающих часов и дыхания двух людей, которые давно не позволяли себе отдыхать рядом с кем-то.

Позже Лея поднялась наверх. Без шума. Он показал, где что лежит, где одеяло, где вода, где свет. И уже собирался уходить вниз, когда она вдруг сказала:

— Спасибо. За то, что не спросил, почему.

— Я сам не люблю, когда у меня это спрашивают.

Она кивнула, укрылась, и вскоре наверху стало тихо.

Ансельм спустился вниз, вернулся за стол, оглядел мастерскую.

Один из маятников на стене вдруг сбился с ритма. Он подошёл, выровнял, легко нажал на центральный рычаг — и звук снова стал ровным.

Тик. Так. Он улыбнулся. — Вот так. Теперь всё на своих местах.

Ночь в мастерской была другой.

Не гулкой. Не тоскливой. Не той, к которой Ансельм привык за годы — когда часы тикали лишь для него, когда чай остывал нетронутым, а окно наверху оставалось тёмным.

Этой ночью он знал: там кто-то есть.

И этого было достаточно, чтобы всё вокруг казалось... мягче. Не моложе, не ярче, а именно мягче — будто сам воздух обвился вокруг стен, стараясь не потревожить чужой покой.

Он задержался за столом. Не работал. Не собирал. Просто сидел, слушал, как дышит здание. Как шелестит ночь за окном. Как, очень редко, с верхнего этажа доносится лёгкий скрип — кто-то поворачивается во сне или просто укрывается плотнее.

"Живая," — подумал он. — "Спит. Не на крыше. Не под трубой. Просто — в комнате. В тишине."

Он поднялся только тогда, когда глаза начали слипаться сами собой. Поставил кружку в раковину, выключил лампу, оставил лишь настенный фонарь у лестницы, чтобы не было совсем темно.

И уже на лестнице наверх — не к Лее, а в свою узкую комнату за перегородкой — задержался. Поднял взгляд.

Дверь в маленькую гостевую была приоткрыта.

На пороге лежала её куртка, аккуратно сложенная. На спинке стула — плащ. Всё в порядке, всё так, как делают дома. Не временно. Не с опаской. А по-настоящему.

Ансельм тихо закрыл свою дверь, лёг на койку и закрыл глаза. Но уснул он не сразу. Потому что впервые за долгие годы его мастерская дышала не только его дыханием.

Утро пришло медленно. Свет сквозь ставни был рассеянным, ленивым. Часы тикали ровно. Магнитный маятник не сбивался. Ничто не кипело, не горело, не звенело.

И всё же — Ансельм проснулся сам. Без привычного скрежета трубы, без звонка. Просто — потому что внизу был кто-то.

Он встал, натянул тёплую рубашку, спустился.

На кухне — уже стояла Лея. В одной руке — кружка. В другой — кусок хлеба, на который она размазывала нечто тёмное, похожее на мед с углём.

— Ты рано, — сказал он, протирая глаза.

— Ты сам меня научил просыпаться до шума. Похоже, теперь страдаешь от собственного обучения, — отозвалась она, не оборачиваясь.

— Ты пользовалась моим маслом для сборки как намазкой?

— Это было бы символично, но нет. Я нашла банку с надписью «не трогать» и сделала ровно наоборот.

— Естественно.

Они позавтракали вместе — впервые. Без церемоний. Без молчаливых взглядов. Просто два человека в помещении, где каждый знал: теперь, возможно, всё будет чуть по-другому.

Когда она уже собиралась выходить — не в спешке, не в бегстве, просто идти, — Ансельм задержал её у двери.

— Эй.

— М?

— Если ты когда-нибудь решишь вернуться — не в качестве гостьи, а просто… жить — место будет.

Лея взглянула на него. Долго. Спокойно.

— Я не уйду насовсем, — сказала она. — Просто пойду проверить, не сломался ли где город.

И ушла.

Дверной колокольчик прозвенел мягко.

А Ансельм остался внутри — в мастерской, которая впервые не казалась пустой, даже когда в ней не было никого.

День начался без спешки.

Ансельм открыл ставни чуть позже обычного. Часы на стене пытались его пристыдить равномерным, строгим тиканием, но он только усмехнулся. Пусть. Сегодня он не спешил. Сегодня он был не просто мастером. Сегодня он был человеком, у которого кто-то остался на завтрак.

Он заварил чай, не тот, что обычно — горький, «рабочий» — а мягкий, травяной. Остался ещё от тех, что Лея принесла пару недель назад. В её сборах был странный баланс: запах дыма, мяты и чего-то цветочного, вроде бы не подходящего для города, но точно подходящего для неё.

Сел за стол. Положил руки на дерево. Почувствовал тёплую, знакомую шероховатость. А потом медленно огляделся.

Мастерская выглядела как всегда. Полки. Инструменты. Коробки с пронумерованными деталями. На первый взгляд — всё на своих местах.

Но теперь в воздухе было иное.

Никакой магии. Никакого света. Просто... тень от кружки, которую держали другие руки. Легкий изгиб одеяла на верхнем ярусе. Свежая складка на подушке у окна. Всё это было как приметы: кто-то был здесь. Значит, ты не один.

Звон колокольчика.

Ансельм поднял голову.

На пороге стоял ребёнок. Лет двенадцати. Рыжий, с веснушками. Сжимал в руках металлический цилиндр, дрожащий от каждого вдоха.

— Эм... мне сказали, вы можете это починить. Это... насос. Для бабушки. Ей тяжело дышать.

Ансельм встал. Взял насос. Посмотрел. Внимательно.

— Починю. Приди завтра. Или послезавтра. Как тебе удобно.

— А вы... правда сами чините?

— Не сам. Мне помогают. Иногда.

Ребёнок кивнул и ушёл. С улицы донёсся звон его шагов, быстрых и лёгких.

Ансельм вернулся за стол. Разложил насос, разобрал крепёж, проверил клапаны. Работа пошла — привычная, но в ней теперь что-то было новое. Как будто каждый винт был не просто задачей, а частью чего-то большего.

Стук в окно.

Он вздрогнул. Подошёл. Открыл.

На подоконнике сидела Лея, как ни в чём не бывало. Нога свисала вниз, пальцы держали небольшой бумажный свёрток.

— Привет, мастер.

— Через окно, серьёзно?

— У двери очередь. А я — вне протокола.

Он усмехнулся.

— Что в свёртке?

— Вчерашний хлеб. Он лучше всего размачивается в утреннем чае. И... я решила, что это будет наш ритуал.

Ансельм кивнул.

— Ритуалы — это хорошо.

— Только если они не превращаются в правила.

— С тобой вряд ли.

Она протиснулась внутрь. Села на подоконник.

— Что чиним?

— Насос. Бабушке. Дыхание.

Лея протянула руку.

— Давай. Ты держишь, я подпаиваю.

И в этом жесте не было ничего особенного. Только продолжение. Простое, точное, настоящее.

В мастерской снова стало шумно: стук, пар, инструменты, дыхание. Но теперь этот шум не отвлекал. Он был как ритм. Как пульс.

И если бы кто-то заглянул в окно, он бы увидел: не просто мастерскую, и не просто двоих людей, а механизм, который — наконец — работал правильно.

Рабочий день закончился неожиданно тихо. Последний клиент ушёл ближе к вечеру, оставив после себя только пару монет на столе и коробку с винтами, которые «могут пригодиться, если у вас руки умелые». Солнце — вернее, то, что можно было назвать светом в этом городе, — лениво соскальзывало за арки. Мягкий сумрак растекался по улицам, будто сам город выдыхал после долгого дня.

Ансельм закрыл мастерскую чуть раньше обычного. Оглянулся на Лею, которая сидела на подоконнике, разглядывая какой-то бесполезный, но блестящий винтик, найденный под столом.

— Пошли.

Она приподняла бровь.

— Куда?

— Не знаю. Просто… пойдём. Мне кажется, у нас это стало работать.

— Ты про что? Прогулки?

— Про жизнь, — отозвался он, надевая куртку. — Началась с механических сердец, а теперь — вечерние прогулки. Если так пойдёт дальше, скоро заведу собаку.

— Не вздумай, — сказала Лея, натягивая капюшон. — Я едва справляюсь с тобой.

Они вышли. Город дышал другим ритмом. Ночным. Без спешки. Свет фонарей был тёплым, рассеянным, пары поднимались из труб лениво, как лень, что позволили себе старые часы. Никто не торопился. Никто не кричал. Всё будто перешло в режим ожидания.

— Сюда, — сказала Лея, уводя его в сторону от основного маршрута.

— Ты знаешь слишком много странных поворотов.

— Я знаю, где можно видеть, но не быть увиденным. Где можно говорить, но не надо кричать. Это навык, если ты не заметил.

— Это — ты, — сказал он просто.

Они вышли на один из старых мостов. Тот, что давно закрыт для движения, потому что конструкция «не отвечает современным стандартам». Но он всё ещё держался. И был прекрасен. Здесь не было перил. Только старая плитка, облупленная, но теплая от сохранившегося за день тепла.

— Знаешь, — сказал Ансельм, вставая у самого края, — раньше я думал, что город — это механизм. Шестерёнки, пар, контроль. Теперь думаю иначе.

— Ну?

— Он — организм. Он бьётся. Сбивается. Простужается. Иногда кашляет и скрипит. А иногда… просто молчит. Не ломается. Не сверкает. А ждёт.

— Чего?

— Нас. Таких вот. Кто вернётся. Кто починит не всё, а хоть что-то.

Лея подошла ближе. Ветер чуть трепал её волосы, в глаза попал свет от далёкого фонаря.

— И что ты хочешь починить сегодня?

Ансельм подумал. Пожал плечами.

— Себя. Немного. Или хотя бы… не трогать то, что наконец стало собираться.

Она уселась прямо на камень, сбросив капюшон.

— Тогда давай просто сидеть. Без слов. Без мыслей. Пока город сам не скажет, что пора идти.

Он сел рядом. Не как человек, уставший от мира. А как тот, кто нашёл в этом мире угол, где можно просто быть.

И город не возражал. Он просто дышал с ними в такт.

Ансельм уже собирался что-то сказать — голос у него был низкий, усталый, но в нём мелькнула та особенная интонация, что появляется, когда кто-то готов делиться прошлым не из обязательства, а по внутреннему разрешению. Он повернул голову к Лее, уже раскрыв рот:

— Знаешь, было одно лето, когда я ещё…

Но он не успел закончить.

Лея мгновенно напряглась. Её рука легла ему на запястье — крепко, точно, будто кто-то выключил внутри неё весь шум, оставив только инстинкт.

— Вставай. И не спорь. Быстро.

Ансельм, растерявшись, подался вперёд.

— Что случилось?

Она не ответила сразу. Лишь быстро скользнула взглядом по сторонам. Потом резко развернулась, и он последовал за ней взглядом.

На другой стороне моста, под аркой, остановилась повозка. Большая, закрытая, с утрамбованными колёсами. Не обычная торговая. Не уличная доставка. Она была слишком чистая, слишком тяжёлая, и на боку…

— Чёрт, — прошептал Ансельм, — это…

— Да, — резко сказала Лея. — «Вендер-Сигрел». Они.

На боковой панели повозки горел тускло-алый знак — ромб с двойной спиралью, прорезанный линией. Официально: научно-медицинская корпорация, в прошлом специализировавшаяся на создании магических протезов и гибридных тел. Неофициально: создатели химер. Создатели таких, как Лея.

Ансельм почувствовал, как холод поднимается по позвоночнику. Не страх за себя. Страх за неё.

— Они тебя ищут?

— Возможно. Или кого-то другого. Или всех сразу. Но я не собираюсь проверять.

— В мастерскую?

— Слишком близко. Они могут следить. Нужно обойти. Верхние уровни, через вентиляцию. Ты со мной?

Он кивнул мгновенно. — Конечно.

Они сорвались с места, не дожидаясь, пока повозка начнёт движение. Лея вела — резкими, короткими прыжками, вдоль стен, по наклонным опорам, мимо заколоченных дверей. Ансельм едва поспевал, но не жаловался. Его дыхание сбивалось, сердце колотилось, но он не отставал.

За ними не было криков. Ни шагов. Ни гона. Но они оба знали: если «Вендер-Сигрел» приехали без предупреждения — значит, уже что-то знают.

На верхнем уровне, в узком тоннеле между вентиляционными решётками, они остановились. Лея прислонилась к стене, сжав кулаки.

— Думаешь, они тебя нашли? — прошептал он, переводя дыхание.

— Думаю, они давно ищут. Не только меня. Любых, кто не сдался. Кто сбежал. Кто не согласен.

— Почему ты тогда не сказала?

— Потому что если жить, всё время думая, что тебя ловят, ты перестаёшь быть собой. Я… хотела просто быть. Здесь. С тобой. Хоть немного.

Он молча кивнул. Сейчас было не время для слов.

— Мы переждём здесь, — сказала она. — Или найдём путь через старые тоннели. Я их знаю лучше, чем они — своих агентов.

Ансельм, всё ещё тяжело дыша, посмотрел на неё.

— Только пообещай, что если будет хуже — ты не убежишь одна.

Она посмотрела на него. Долго. Без бравады. Без игры.

— Обещаю. Если ты тоже не сбежишь один.

Он протянул руку. Она сжала её.

Тоннель затих. Город стал враждебней. Мягкий свет сменился тревожной тенью.

Но теперь они были вместе. И вместе — даже у охотников не было точных чертежей их следующего хода.

Тоннель, в который они затаились, был узким и пыльным. Воздух пах сухим металлом, старой изоляцией и чем-то ещё — кислым, как предчувствие беды. Лея, всё ещё напряжённая, держалась ближе к стене, прислушиваясь к каждому звуку. Ансельм стоял рядом, не задавая лишних вопросов. Он понял: теперь всё по-настоящему. Не «случайный вечер». Не «бессмысленная прогулка». А угроза, которая вернулась из прошлого — её и, внезапно, теперь уже их общего.

— Вендер-Сигрел, — проговорил он негромко, будто пробуя имя врага на вкус. — Я думал, их закрыли. После скандала. После химеры, что...

— После нас, — перебила Лея. Голос её был тих, но точен, как лезвие. — Их закрыли. Официально. А неофициально — они просто ушли глубже. Из лабораторий — в чёрные фургоны. Из реестров — в тени.

— И ты думала, что они тебя не найдут?

Она стиснула челюсть.

— Я надеялась, что я — ошибка. Что меня забыли. Я ушла, я пряталась, я даже меняла сегменты тела, чтобы не отслеживали. Всё. Ради тишины. Ради...

— Ради себя?

— Ради жизни. Без клеток. Без пробирок. Без их приказов.

Ансельм молчал. Слушал. И знал: ни один чертёж, ни одна шестерня в его жизни не была настолько сложной, как всё, что сейчас происходило между ними. Это была не просто женщина с бронзовыми вставками и точной механикой в суставах.

Это была история. Травма. Бунт. И она стояла перед ним.

Он глубоко вдохнул. — Значит, они не просто ищут. Они уже близко.

Лея кивнула. — Повозка на том мосту — это не разведка. Это ловушка. Кто-то слил им данные. Или они нашли старый маршрут. Может, ты попал под скан. Или я — оставила след. Неважно. Они рядом.

— Что они хотят?

— Меня. Или то, что осталось от меня. — Она посмотрела на него. — Может, и тебя, если ты теперь «имеешь доступ». Вендер-Сигрел не отпускают. Они возвращают. Любой ценой.

Он нахмурился.

— Тогда нужно быть быстрее них.

— Ты не обязан идти со мной, — сказала она. — Я могу исчезнуть. Они не найдут меня. А ты… ты останешься. Твоя мастерская. Город. Люди.

Он посмотрел на неё. Долго. Молча. Потом шагнул ближе.

— Неважно, сколько у них повозок. Неважно, какие у них люди. Я уже сделал выбор. Когда оставил дверь открытой для тебя. Когда предложил крышу. Когда разделил чай. Это уже моя история тоже.

Она выдохнула — почти незаметно. Потом снова кивнула. И в её лице мелькнуло то, чего он раньше не видел. Не благодарность. Не облегчение.

Доверие.

— Тогда идём, — сказала она. — Есть один путь через системы охлаждения старой лаборатории. Никто туда не лезет. Там можно спрятаться. А потом — решим. Бежать, драться… или всё изменить.

Ансельм усмехнулся.

— Всё изменить звучит как-то амбициозно.

— Иногда амбиции — единственное, что нас держит. Кроме шестерёнок.

Они двинулись вглубь тоннеля. Свет фонарей остался где-то далеко. А впереди был только тёплый воздух, параллельные трубы и ритм их шагов, который отныне звучал как единый механизм.

Им пришлось ползти. Настоящим, ползучим, безапелляционным образом — по узкому техкоридору, где трубы грели с одной стороны, а потолок был так низко, что Ансельму приходилось пригибать голову к груди, будто он снова возвращался в детство. Но даже в детстве он не помнил, чтобы так болели лёгкие.

— Чёрт, — выдохнул он, задыхаясь, — мне кажется, я услышал, как одна из моих рёберных дуг сдалась.

Лея, ползущая впереди, не остановилась, но её голос прозвучал мягче, чем обычно:

— Ещё немного. За этой вентиляцией будет выход. Там можно встать. И дышать. Ты помнишь, как это делается?

— С переменным успехом, — прохрипел он, чувствуя, как грудная клетка взбунтовалась против каждого вдоха.

Пот скапливался на висках, затекала спина, колени ныли. Всё его тело, привыкшее к стулу, к тишине, к размеренности — протестовало против этого дикого, странного движения вперёд без гарантий.

Он остановился на секунду, привалившись плечом к трубе. Она была горячей, но сейчас даже это было лучше, чем то, что творилось внутри него.

Лея вернулась к нему, втиснулась рядом в тесное пространство. — Всё в порядке?

— Нет. Я — буквально контрпример к слову «в порядке». Я перегрелся, устал и, возможно, сломал что-то, что никогда не знал, что у меня есть.

Она склонилась ближе. Посмотрела ему в лицо. Тревога в её глазах пряталась за иронией:

— Мастер Ансельм. Виновник легендарных ремонтов и хранитель тишины, повержен лестницей и вентиляцией. Это конец эпохи.

— Ты смеёшься, потому что не носишь тело из плоти и капель соли, которое проклинает всё происходящее.

Лея вдруг стала серьёзной. — Ты правда хочешь дальше?

— Я не могу остаться. Это точно. А дальше… — он выдохнул, покачал головой, — я не знаю, смогу ли.

Она молчала пару секунд. А потом тихо, но уверенно сказала:

— Тогда давай просто... ползти медленнее. Без героизма. Без «да я справлюсь». С остановками. С паузами. Мы не на войне. Мы — на выживании. И ты мне нужен живым. Не как символ, не как мастер. Как ты.

Он посмотрел на неё. Глубоко. И понял: она не говорит это, чтобы его утешить. Она говорит, чтобы он поверил.

— Тогда двигайся, — выдохнул он. — А я — за тобой. Как медленный, усталый анкер, который всё ещё держит.

— Медленный — не значит слабый, — ответила она. — Просто ты держишь ритм. Свой. А я рядом подстраиваюсь.

И они снова поползли. Медленно. С паузами. С новым дыханием.

Коридор вывел их в старый технический отсек — пыльное помещение с потолком пониже, чем хотелось бы, и светом, тусклым и мерцающим, как старая лампа на издыхании. Но главное — здесь можно было встать.

Ансельм поднялся медленно. Ноги подогнулись, дыхание вырвалось с хрипом, будто лёгкие пытались убедить его, что дальше они не поедут без дополнительной смазки и извинений.

Он опёрся на стену, закрыл глаза.

— Вот теперь, кажется, всё, — выдавил он.

Лея стояла рядом, тоже тяжело дышала, но выглядела бодрей. Она повернулась, прислонилась к стене и скользнула вниз, усаживаясь на пол.

— Садись. Мы всё равно не в марафоне. Хотя твой стиль бега больше напоминает заклинание на замедление.

Ансельм уселся рядом, не споря. Он чувствовал, как каждая клетка тела вибрирует от усталости, но внутри всё было... странно спокойно.

— Как часто ты так бегала?

— Больше, чем хотелось бы. Меньше, чем требовалось.

Он кивнул.

— Говорил же, что не стоит тебе доверять маршрут.

— Ты предложил посмотреть на закат. Получилось.

— Ага. Через вентиляцию.

Они оба замолчали. В отсеке было тепло. Где-то в стенах шуршали механизмы, капала вода. Всё дышало, будто сам город следил, не сорвались ли они в никуда.

Ансельм разлепил глаза. — Когда ты сбежала… ты сразу пошла в город?

Лея чуть повернула голову. — Не сразу. Сначала были пустые уровни. Заброшенные станции. Места, где даже крысы ведут себя тихо. Потом уже — сюда. Где можно раствориться.

— И никто не помог?

— Те, кто хотел — исчезли. Те, кто мог — боялись. А остальным я была не нужна. Механизм с душой пугает больше, чем просто сломанный.

Он долго молчал.

— Прости.

— За что?

— Что я тогда сидел в своей мастерской. Чинил сердца. И не знал, что рядом кто-то пытается просто остаться человеком.

Она посмотрела на него. — А теперь ты знаешь. И чинишь дальше. Только не детали.

Они замерли.

Свет моргнул. Где-то внизу раздался глухой удар.

— Кажется, они всё ещё рядом, — прошептала Лея.

Ансельм поднялся. — Значит, нам пора дальше.

Она протянула руку. Он взял её без колебаний.

Они не говорили больше ни слова. Просто пошли.

Следующий участок был уже не таким узким, но и не менее тревожным. Трубы отходили от стен, обнажая старые, полусгнившие коммуникации, по полу тянулась ржавая сетка, местами проваленная. Света почти не было — лишь редкие огоньки сигнальных ламп врезались в мрак, как затаённые глаза.

Ансельм шагал рядом с Леей. Медленнее, чем раньше. Внутри всё ещё жгло от усталости, но тело перестало спорить. Оно просто шло. На инерции.

Впереди коридор раздваивался. Лея на секунду замерла, прислушалась.

— Справа — шум, — сказала она. — Лёгкий гул, как от генератора. Там может быть вентиляция или отстойник. Слева — тише. Но запах металла сильней. Возможно, старые склады.

— Нам что — выбирать между жарой и труповником? — пробормотал Ансельм.

— По крайней мере, звучит как вечер с приключениями.

Они свернули налево.

Воздух стал плотнее. Здесь чувствовалась заброшенность — не пустота, а именно брошенность. Как будто место когда-то дышало, работало, жилo, а потом про него забыли. Или захотели забыть.

На одной из стен сохранилась старая эмблема: круг, разбитый пополам, с вписанным внутрь оком. Всё ещё различимо — знак старых лабораторий Вендер-Сигрел.

Лея остановилась. — Здесь раньше хранили прототипы.

— Ты была здесь?

— Нет. Но знаю план. Их сеть стандартна. Если поднимемся на уровень выше — попадём в одну из зон отдыха техников. Там есть выход наружу.

Ансельм кивнул, но взгляд его задержался на эмблеме.

— Что они делали с вами?

— Вопрос в том, что они пытались сделать. Душу — встроить. Эмоции — заблокировать. Память — контролировать. Получилось... наполовину. Я сбежала, потому что система сломалась. Или потому что я была бракованной.

— Мне кажется, ты — наоборот, единственное, что получилось правильно.

Она ничего не ответила. Только пошла дальше.

Подъём был через служебную лестницу. Пыльная, ржавая, со ступенями, скрипящими под весом, как будто город сам сомневался, стоит ли их выпускать. Но они поднимались. Один пролёт. Второй. Дыхание — снова тяжелее. Но теперь это была уже привычка. Сопротивление — как настройка.

Наверху — широкий коридор, застеленный когда-то ковровым покрытием. Теперь на полу только пыль, мусор и забытые предметы. Один из стульев стоял так, будто кто-то встал из него в спешке.

— Сюда, — Лея указала на сторону, где был проём с обрушенной дверью. — Это старый выход. Если повезёт, туннель ещё не завален.

Они вошли.

Пространство за дверью было тёмным. Только слабый свет с их уровня резал пустоту. И тишина. Не гнетущая, а напряжённая. Как перед бурей.

Лея замерла. Ансельм тоже остановился.

Шаг.

Вдалеке. Не их. Не отголосок.

Шаги.

Их было несколько. Размеренные. Не торопливые. Не те, кто ищет — те, кто знают, куда идут.

Лея медленно развернулась к нему.

— Они здесь.

Ансельм сжал губы.

— Есть другой путь?

— Нет.

— Тогда…

Он посмотрел на неё. Она — на него.

Они просто приготовились.

Шаги приблизились. Но вместо тяжёлых ботинок охотников, ожидаемой формы корпорации и холодного механического взгляда с характерной красной подсветкой… на них вышло нечто совершенно иное.

Первыми из мрака появились руки. Четыре — длинные, полупрозрачные, светящиеся желтым светом, будто сгустки света тянулись из пустоты. А за ними — высокий силуэт, чернокожий мужчина в плаще цвета угля, на котором были вышиты странные символы. Его глаза светились мягким янтарем. Он не держал оружия, но его взгляд был оружием сам по себе.

Следом, медленно, как будто лениво плывя в воздухе, появился шар. Синий, с мерцающим ядром внутри. Он двигался беззвучно, но ощущался... разумным. Будто сам воздух рядом с ним подчинялся искажённой логике. Внутри шара вращались символы, а на его поверхности вспыхивала короткая надпись: [уруми. наблюдение включено.]

И последней — шаг за шагом, с детской неторопливостью — вышла девочка. Маленькая, в чёрном платье до пола, с босыми ногами и лицом, похожим одновременно на фарфоровую куклу и старую икону. Из-под капюшона торчали два угольно-чёрных пера — не волосы. Перья. Крылья не было видно, но их ощущение витало вокруг неё, как запах дождя перед бурей.

Она посмотрела на Ансельма и Лею. Долго. Без страха. Без злобы. Только с лёгкой, пугающей внимательностью.

— Они не оттуда, — сказала она. Голос — детский. Но в нём сквозили вековечные пустоты.

— Агнес, ты уверена? — спросил шар. Его голос звучал не звуком, а в голове, как эхо мысли, которую не ты сформулировал.

— Конечно, уверена. Смотри на них. Они еле дышат. Они боятся. И ещё — он, — она указала на Ансельма, — пахнет чаем, железом и добротой. Не тьмой.

Четырёхрукий опустил светящиеся конечности. Обычные руки он держал в карманах.

— Я — Черназис. А вы кто такие, что блуждают в коридорах, где давно никто не живёт, кроме теней?

Ансельм, всё ещё пытающийся совладать с дыханием, выпрямился.

— Мы не охотники. Не служащие. И уж точно не Вендер-Сигрел. Я — мастер. Это — моя… напарница. Лея. Мы… в бегах. От тех, кто делает с людьми хуже, чем вы можете себе представить.

Уруми мигнул — или, возможно, изменил яркость ядра.

— Уровень напряжения — снижен. Не обнаружено имплантов маркировки SIGRELL. Внешне — биологические. Поведение — неагрессивное. Возможность — сотрудничество.

Агнес подошла ближе. Тихо, почти по-кошачьи. Подняла голову и посмотрела на Лею.

— Ты была одной из них?

Лея кивнула.

— Но ушла.

— Ты не злая, — сказала Агнес. — Ты... сломанная. Но не гнилая. Это разное.

— Ты, прости, кто? — осторожно спросила Лея.

— Агнес. Я была ангелом. Но потом перестала быть. Меня списали. Как тебя. Только у меня крылья упали, а у тебя — разум остался.

Ансельм снова посмотрел на Черназиса.

— А вы? Что вы делаете в этих глубинах?

— То же, что и вы, — отозвался тот. — Выживаем. Изучаем. Иногда... ищем тех, кто остался. Место, где вы сейчас стоите — старая лаборатория. Здесь рождались вещи, которые даже мы считаем ошибкой. Но иногда здесь появляются следы. Люди. Угрозы. Искры.

— Искры? — переспросила Лея.

— Искры свободы, — сказал Уруми. — Те, кто вышел из капсул. Или отказались от кода. Мы ищем таких. Иногда помогаем.

— Почему? — хрипло спросил Ансельм.

Агнес снова заговорила.

— Потому что, если все бегут в одиночку — никто не выберется. А если хоть кто-то… остановится и подаст руку, всё может быть иначе.

И в темноте старого коридора они вдруг поняли: они здесь не одни. И возможно, впервые за долгое время, это было хорошо.

Они вышли вместе — всей пятеркой, по старому техническому трапу, облитому тусклым светом аварийных ламп. Стены были покрыты потёками времени, но воздух становился легче. Тоннель шёл вверх, винтом, и с каждым шагом становился менее глухим, менее тяжёлым, как будто город сам отпускал их. Или… как будто кто-то очищал путь заранее.

У выхода Черназис остановился. Его четыре светящихся руки поднялись на уровень лица, сплелись в сложный знак, словно он пытался что-то почувствовать на границе пространства.

— Здесь безопасно, — сказал он. — Дальше вы идёте сами.

Уруми завис чуть выше пола. От его ядра расходились лёгкие пульсации.

— Фиксирую верхний уровень сектора 6-5. Покрытие: частично разрушено. Экосреда: стабильна. Органическое присутствие: минимальное. Потенциально пригодно для адаптации.

— Перевожу: зелено, тихо и воняет меньше, чем внизу, — буркнула Агнес, небрежно крутя между пальцами угольное перо.

— Мы бы остались, — сказал Черназис, — но… ты знаешь, — он взглянул на Агнес, — Кира Ночи не любит ждать.

— Она начнёт чесать язык, если мы опоздаем, — подтвердила та. — А это страшнее, чем охотники.

Уруми зажужжал одобрительно.

— Идите. Дальше — ваш путь.

Черназис слегка кивнул Ансельму.

— Твои руки чинят. Пусть теперь починят и мир. Хоть чуть-чуть.

— А ты, — добавила Агнес, глядя на Лею, — не бойся быть собой. Даже если кто-то скажет, что у тебя нет на это права.

И они ушли. Просто — исчезли в переулке, в паре шагов от выхода. Не растворились. Просто ушли, как те, кто ещё будет нужен где-то дальше.

Ансельм с Леей вышли на поверхность.

И Ансельм замер.

Трава.

Настоящая. Не пластиковая, не рисованная. Настоящая. Неровная, с комьями земли, с лёгкой росой. Она росла между камнями, вокруг обрушенной лестницы, среди корней, пробивших бетон. Здесь всё было живым. Даже воздух — он пах не машинным маслом, а сыростью и пыльцой. Он впервые за много лет почувствовал запах весны, не из чайной банки, а настоящий.

— Это... — выдохнул он, — трава?

Лея кивнула. — Неужели мастер впервые видит зелень?

— Я... видел, конечно. Когда был ребёнком. Один раз. Потом всё снесли. Застроили. Сделали чётким. Как будто мир должен был быть всегда одинаково ровным.

Он присел, провёл пальцами по стеблям. Они слегка пружинили под рукой, мягкие, прохладные.

— Она настоящая, — прошептал он, как будто сам себе. — Ничего себе...

Лея подошла, встала рядом.

— Вот и вышли. Из подземелий. Из тьмы. Из своих дыр.

— Это... даже не свобода. Это как будто я заново дышу.

— Значит, жив.

Они стояли на краю обрушенного этажа, над ними — небо, серое, но огромное, впереди — город, но уже другой, теперь с кусочком живого.

И впервые за всё это время — тишина не пугала.

Они прошли ещё немного — вверх по осыпающемуся склону, мимо заросших остовов старых конструкций, которые природа медленно, но уверенно брала обратно. Здесь, наверху, не было ни труб, ни пара, ни стальных мостов над головой. Только бетон, пробитый корнями, и небо — серое, рваное, но настоящее, без слоёв перекрытий и прожекторов.

Ансельм вдруг остановился, посмотрел на всё это... и просто рухнул на траву.

— Всё. Хватит. Мои кости объявили забастовку. Лечь или умереть, — пробормотал он, заваливаясь на бок.

Лея хмыкнула, но не возразила. Она осталась стоять рядом, скрестив руки. Ветер тронул её плащ, листья зашуршали в высокой траве. Потом, не говоря ни слова, она села рядом. Не вплотную. Просто — рядом.

Ансельм смотрел вверх. На небо. Оно не было красивым — без звёзд, без чистоты. Пятна облаков, клочья сизого тумана, редкие проблески света. И всё же... оно было большим.

Он выдохнул, и тишина снова легла вокруг них, но теперь — не как пустота, а как возможность.

— Знаешь... — сказал он спустя пару минут, не отрывая взгляда от неба. — Я всё больше убеждаюсь, что твоё появление внесло в мою жизнь... частичку хаоса.

Лея повернула голову, усмехнулась.

— Только частичку?

— Ну, скажем, приличный кусок. Ты как… катализатор. Всё начинает трещать, гореть, рушиться. А потом — бах. И вдруг что-то оживает.

— Я химера. Это у нас в инструкциях.

— Уверен, твоя сломалась.

— Не исключено. — Она потянулась, лёгким движением вырвала стебель травы и положила его в рот, как будто это была привычка. — Но ты не жалуешься.

— Я думал, буду. А потом понял: в хаосе… есть жизнь. Пока вокруг всё ломается, ты вспоминаешь, зачем вообще чинишь.

— И?

Он наконец повернул голову к ней. Улыбнулся. Настояще, спокойно. — И я не хочу назад. К порядку, к полкам, к инструкциям без ошибок. Даже если дальше всё только хуже — это всё равно лучше, чем сидеть в тишине, где ничего не происходит.

Она кивнула. — Тогда продолжим идти. Пока не устанем. Или пока снова не сломаемся.

— Тогда я починю.

— А если я — тебя?

— Только если по инструкции.

Они оба улыбнулись.

Над ними качалось небо, трава шептала без слов. И где-то далеко, под ними, город продолжал жить — по-прежнему шумный, грязный, нуждающийся в починке.

Но сейчас был только этот момент. И они — в нём.

Лея легла рядом, уставившись в небо, словно оно было чем-то новым, непознанным, как сложный механизм, который нужно сначала просто почувствовать, прежде чем пытаться разобрать. Несколько секунд она молчала, потом медленно произнесла:

— Забавно. Мы бегали, прятались, карабкались как крысы, а в итоге... всё, что нужно было — лечь на траву и ничего не делать.

— Техника выживания: метод «лежать и не паниковать», — усмехнулся Ансельм. — Новое направление. Буду преподавать. Запишешься на курс?

— Только если ты выживешь до конца занятия.

— Тонкий намёк.

Они лежали так, пока небо постепенно начинало темнеть. Это было не настоящее наступление ночи, ещё нет. Но оттенки изменились. Серое становилось глубже, и ветер уже не просто гладил, а напоминал, что день уходит.

Лея повернулась на бок, опираясь на локоть.

— Если бы тебе год назад сказали, что ты будешь лежать на заброшенном верхнем уровне, рядом с химерой, спасаясь от корпорации, с которой даже контрабандисты не связываются… ты бы что сказал?

Ансельм фыркнул.

— Пожалуй, попросил бы того, кто это сказал, уйти из мастерской и больше не возвращаться.

— А теперь?

— Теперь… — он задумался, глядя в небо. — Я думаю, что слишком долго сидел внутри. Мир огромный, странный, поломанный. Но и удивительный. И я почти рад, что ты вломилась в него, как перезарядка в неправильный момент. Почти.

— Только почти?

— Ну, если быть до конца честным… полностью.

Она снова легла, головой почти касаясь его плеча. — Я тоже. Радa, что нашла тебя. Хотя изначально хотела просто... спрятаться. Затеряться. А в итоге нашла какого-то дурацкого мастера, который умеет не только чинить железо, но и молчать правильно. Это редкость.

— Молчать правильно — мой старый талант. Я им много лет пользовался, чтобы люди думали, что я мудрый. На самом деле — просто не хотелось спорить.

Они оба рассмеялись.

Тишина после этого стала совсем иной. Не нуждающейся в поддержке. Не напряжённой. А тёплой, родной. Как бы они ни старались держать дистанцию, выживать, не привязываться — что-то в этом смехе, в этой тишине склеивалось.

Ансельм закрыл глаза.

— Дай слово, что не исчезнешь утром.

— Только если ты не вернёшься в свою мастерскую и не запрошься там, как обычно.

— Договор.

Небо темнело. Где-то вдалеке кричала птица, ветер качал траву. Они лежали рядом — не как беглецы, не как жертвы, даже не как пара. Просто как два человека, которые выбрались из глубин и теперь впервые не боятся остаться в покое.

Пусть даже на одну ночь.

Ночь наступила незаметно. Не торопясь, не наваливаясь тяжестью, а медленно растекаясь по земле, по траве, по телам, лежащим на ней. Где-то вдалеке гудели трубы, но здесь, на вершине, над городом, всё звучало иначе — глухо, далёко, как эхо мира, к которому ты больше не принадлежишь полностью.

Ансельм не помнил, когда в последний раз просто лежал под открытым небом. Без стены над головой, без потолка, без лампы. Только небо. Только она рядом.

Лея молчала. Но не потому что не знала, что сказать. Просто больше не нужно было говорить.

В какой-то момент Ансельм повернул голову. — Ты когда-нибудь думала, какой могла бы быть, если бы они не…

— Сломали? — перебила она тихо. — Нет. Потому что я не хочу жить «если бы». Это как собирать механизм, которого никогда не было.

— Но разве ты не хочешь вернуть себе то, что они забрали?

Она посмотрела в небо. Её лицо было спокойным, почти невозмутимым. — Я не знаю, что они забрали. Возможно, наоборот — дали мне то, чего я сама бы никогда не нашла. Если бы не боль, если бы не бегство, я бы не встретила тебя. Не услышала тишину, в которой кто-то дышит рядом. Не поняла, каково это — не прятаться.

Он замер, прислушиваясь к этим словам. Потом сказал, почти шёпотом: — Я всё ещё учусь. Быть вне стен. Быть рядом. Быть собой.

— Я тоже, — ответила она. — Только у меня, в отличие от тебя, не было уютной мастерской, где можно было прятаться от мира.

— Ну, теперь у нас хотя бы есть поле с травой.

— Наша временная мастерская, — усмехнулась Лея. — Без стен. Без инструментов. Но со звёздами, которых почти не видно.

Они лежали в темноте. Город внизу светился неровно, будто дрожащим импульсом. Где-то вспыхивали сигналы, в других районах медленно умирали фонари. Жизнь кипела — глухо, глупо, громко.

Но здесь — никто их не знал. Никто не искал. Никто не требовал.

— Ты ведь всё равно вернёшься чинить, да? — вдруг спросила Лея. — К людям. К сердцам. К механизмам.

Ансельм кивнул, глядя в небо. — Наверное. Только теперь… не в одиночку. Не в темноте. И точно — не просто ради починки.

— А ради чего?

Он повернулся к ней.

— Ради жизни, Лея. Ради этой чёртовой, пыльной, странной жизни, которую ты взорвала в моей голове и в моём доме. Ради тех, кто всё ещё верит, что даже в сломанном можно найти красоту.

Она смотрела на него молча. Потом кивнула. — Тогда, когда всё закончится… я, может, тоже останусь.

Он ничего не ответил.

Потому что в этот момент, больше и не нужно было.

Утро наступило без предупреждения. Солнце, если его можно было так назвать в этом городе, просачивалось сквозь рваные облака и лениво касалось земли. Свет был не ярким, но цепким, таким, что даже сквозь сомкнутые веки чувствовалась его настойчивость.

Ансельм зашевелился первым. Травинки, прилипшие к одежде, холод в плечах, скрипнувшее колено — всё говорило, что спать под открытым небом для мастера средних лет было решением, скажем так, романтичным, но не рациональным.

Он сел, зевнул и промямлил:

— Я знал, что это была плохая идея… романтика — это только до тех пор, пока не проснёшься со спиной, как у старого шкафа.

Лея лежала рядом, глаза прикрыты, уголки губ чуть дёрнулись. — Доброе утро, ворчун.

— Доброе… если в нём есть чай. А в этом — его нет. Так что не утро, а ошибка расписания.

Он поднялся на ноги, отряхнулся и потянулся. Тело хрустнуло так, что могло бы разбудить целый этаж. Затем, глядя на неё, он вдруг стал серьёзнее.

— Я пойду в мастерскую. Нужно проверить, что не вскрыли, не оставили ли нам «подарков». Может, кто-то из старых клиентов оставил весточку. Или наоборот — исчез.

Лея села, смахнув траву с плеч.

— И ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Он покачал головой.

— Нет. Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Хотя бы на пару часов. Пока я не пойму, безопасно ли возвращаться.

— Я не из тех, кто отсиживается, — тихо сказала она.

— Я знаю, — ответил он. — Но ты — не просто боец. Ты — важнее, чем твоя реакция на угрозу. Ты стала для меня… центром. А я не хочу терять это. Не потому что боюсь. А потому что хочу иметь к чему возвращаться.

Она смотрела на него внимательно. Без пафоса. Без лишних слов.

— И ты думаешь, я просто лягу снова в траву и буду считать облака?

— Нет. Я думаю, ты спрячешься вон там, — он кивнул в сторону полуразрушенного купола, где густо рос мох и где явно когда-то был смотровой пункт, — и будешь наблюдать. Если что — уйдёшь в обход. Или предупредишь меня. Я не прошу быть беспомощной. Я прошу быть живой, Лея.

Она встала. Подошла ближе.

— А ты?

— Я? — он усмехнулся. — Я ворчливый старик, которому пора выпить чай и убедиться, что его инструменты ещё на месте.

— Ты вернёшься?

— Обязательно. И даже, может быть, с выпечкой.

Она кивнула. Без лишних эмоций. Просто кивнула — и этого было достаточно.

Ансельм поправил ворот, накинул плащ, обернулся на неё ещё раз — и пошёл. Медленно. С привычной сутулостью, но с чем-то новым в походке.

Внутри всё ещё скреблась тревога. Но поверх неё была цель. Дом. Мастерская. Лея.

Теперь это всё смыкалось.

Утро наступило без предупреждения. Солнце, если его можно было так назвать в этом городе, просачивалось сквозь рваные облака и лениво касалось земли. Свет был не ярким, но цепким, таким, что даже сквозь сомкнутые веки чувствовалась его настойчивость.

Ансельм зашевелился первым. Травинки, прилипшие к одежде, холод в плечах, скрипнувшее колено — всё говорило, что спать под открытым небом для мастера средних лет было решением, скажем так, романтичным, но не рациональным.

Он сел, зевнул и промямлил:

— Я знал, что это была плохая идея… романтика — это только до тех пор, пока не проснёшься со спиной, как у старого шкафа.

Лея лежала рядом, глаза прикрыты, уголки губ чуть дёрнулись. — Доброе утро, ворчун.

— Доброе… если в нём есть чай. А в этом — его нет. Так что не утро, а ошибка расписания.

Он поднялся на ноги, отряхнулся и потянулся. Тело хрустнуло так, что могло бы разбудить целый этаж. Затем, глядя на неё, он вдруг стал серьёзнее.

— Я пойду в мастерскую. Нужно проверить, что не вскрыли, не оставили ли нам «подарков». Может, кто-то из старых клиентов оставил весточку. Или наоборот — исчез.

Лея села, смахнув траву с плеч.

— И ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Он покачал головой.

— Нет. Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Хотя бы на пару часов. Пока я не пойму, безопасно ли возвращаться.

— Я не из тех, кто отсиживается, — тихо сказала она.

— Я знаю, — ответил он. — Но ты — не просто боец. Ты — важнее, чем твоя реакция на угрозу. Ты стала для меня… центром. А я не хочу терять это. Не потому что боюсь. А потому что хочу иметь к чему возвращаться.

Она смотрела на него внимательно. Без пафоса. Без лишних слов.

— И ты думаешь, я просто лягу снова в траву и буду считать облака?

— Нет. Я думаю, ты спрячешься вон там, — он кивнул в сторону полуразрушенного купола, где густо рос мох и где явно когда-то был смотровой пункт, — и будешь наблюдать. Если что — уйдёшь в обход. Или предупредишь меня. Я не прошу быть беспомощной. Я прошу быть живой, Лея.

Она встала. Подошла ближе.

— А ты?

— Я? — он усмехнулся. — Я ворчливый старик, которому пора выпить чай и убедиться, что его инструменты ещё на месте.

— Ты вернёшься?

— Обязательно. И даже, может быть, с выпечкой.

Она кивнула. Без лишних эмоций. Просто кивнула — и этого было достаточно.

Ансельм поправил ворот, накинул плащ, обернулся на неё ещё раз — и пошёл. Медленно. С привычной сутулостью, но с чем-то новым в походке.

Внутри всё ещё скреблась тревога. Но поверх неё была цель. Дом. Мастерская. Лея.

Теперь это всё смыкалось.

Дорога вниз казалась длиннее, чем была на самом деле. Ансельм шагал осторожно, стараясь не шуметь, не попадаться лишний раз на глаза. Его плащ цеплялся за металлические выступы, ботинки скользили по влажным участкам бетона. Он ворчал про себя весь путь — о погоде, о людях, о глупости жизни, которая заставляет мастера с больной спиной шпионить в собственном городе.

— В следующий раз точно заведу кота, — пробурчал он, спускаясь по ржавой лестнице. — Кот не таскает тебя по крышам, не говорит загадками и не заставляет испытывать моральные кризисы среди травы. Только просит еду. И иногда гадит в угол.

Когда он добрался до нижнего уровня, всё было на удивление… тихо. Слишком. Торговые лавки ещё не открылись, трубы не пели свои утренние симфонии, и даже в небе не мелькали дроны доставки.

Ансельм остановился за углом одного из переулков, выглянул.

Мастерская стояла на месте. Вывеска по-прежнему облупленная, ставни закрыты. С виду — всё как обычно. Но он знал этот дом слишком хорошо. Его обстановка дышала. И сейчас она… замерла.

Он подошёл ближе, медленно. Пальцы коснулись дверного косяка. Тепло. Не тревожно, но что-то не так. Запах. Легкий след горелого железа. Кто-то был здесь.

Ансельм вставил ключ. Повернул. Дверь поддалась с привычным скрипом.

Внутри — пусто. Но не та пустота, что оставляешь, когда выходишь на минуту. А та, что оставляет после себя чьё-то присутствие.

На столе стояла чашка. Не его. Без сколов. Без подписи. Новая. Рядом — клочок бумаги. Написано чётко, ровным почерком:

"Мы знаем, что ты здесь. Мы скоро вернём своё. Время не на вашей стороне." — V.S.

Ансельм выдохнул сквозь зубы. Бумагу смял, бросил в мусор. Потом подошёл к стене, потянул за рычаг, открыв тайную полку под полом. Всё было на месте: инструменты, документы, его старые записи. Но это уже было не важно.

Они нашли его. И значит — она в опасности.

Он развернулся, вышел, захлопнув за собой дверь так, что колокольчик чуть не слетел. Под ногами шуршал мусор, в ушах пульсировала злость.

Он бежал. Насколько позволяли ноги, насколько хватало дыхания. К Лее.

И в голове билась одна мысль, простая и ясная, как отточенное лезвие: «Я больше не оставлю её одну.»

Он почти не чувствовал ног, когда вернулся наверх. Тело ныло, горло горело от холодного воздуха, но всё это не имело значения. Страх, холодный и липкий, сжимал внутренности. Если они были в мастерской, значит, знали. Искали. Близко.

Ансельм карабкался по обломкам, обдирая ладони о камень и старые трубы. Сердце стучало неравномерно, но он не замедлялся. Он знал — если с ней что-то случилось… если он опоздает...

Он добрался до купола, почти ввалился внутрь, грудью захватывая воздух, как утопающий.

— Лея! — позвал он хрипло.

Тишина. На пару секунд — слишком длинных.

Потом:

— Здесь. Всё в порядке.

Голос. Её. Рядом.

Он резко повернулся. В тени, под бетонной балкой, она сидела на корточках, прижавшись к стене, а рядом — полураскрытый планшет с инфосетью и старый, покрытый пылью бинокль.

— Ты... — начал он, осматривая её. — Ты в порядке?

— Я бы сказала, лучше, чем ты. Ты выглядишь, как будто боролся с подъемником — и проиграл.

Он не ответил сразу. Подошёл, опустился рядом. Несколько мгновений просто смотрел на неё. Потом выдохнул — долго и с напряжением, как будто вместе с этим выдохом отпускал всё, что копилось.

— Они были там, — сказал он. — В мастерской. Не сами. След. Послание. Подпись: V.S.

Лея нахмурилась.

— Вендер-Сигрел. Официально так больше не подписываются.

— Значит, неофициально они решили напомнить, что живы. И что помнят.

Она отвела взгляд, глядя в разбитую линию горизонта.

— Они редко предупреждают. Обычно приходят. Забирают. Стирают.

— Значит, мы им мешаем.

— Или интересны.

— В любом случае, это значит одно: прятаться больше бесполезно.

Она посмотрела на него. В её взгляде не было страха. Только усталость. И чёткое, решённое "да".

— Что ты предлагаешь?

Ансельм сжал кулаки.

— Я мастер. Я чиню. Не сражаюсь. Но, чёрт побери, если они думают, что могут просто заявиться, поставить метку и ждать, — они выбрали не того человека.

— Тогда?

— Тогда мы уходим. Не бежим. А уходим, потому что теперь ищем их сами. У нас есть имена. Символы. Старые контакты. У нас есть то, чего у них нет.

— Что?

Он повернулся к ней. Его голос стал тише.

— Мы — живые. Не собранные. Не сконструированные. Настоящие. И у нас есть друг друга.

На секунду — тишина. Потом она кивнула.

— Тогда... начнём.

И на фоне восходящего света, пробивающегося сквозь металлические перекрытия, они встали рядом.

Они шли вниз, вглубь города, где воздух становился плотнее, а звуки — громче. Но теперь их шаги не были торопливыми или сбивчивыми. Это был не побег. Это было движение вперёд — пусть и по неизведанному.

Лея шла чуть впереди, будто интуитивно угадывая маршрут. Ансельм молча следовал за ней, иногда указывая жестом на развилки, старые маркировки, потёртые символы, которые обычный глаз давно перестал замечать. Город, каким бы он ни был, знал его. И он — знал город.

— Знаешь, — сказал он после долгого молчания, — когда ты впервые появилась в мастерской, я подумал: «Ещё один странный заказ, ещё одна поломка». А теперь ты ведёшь меня сквозь мир, в который я даже не смотрел.

— А ты? — откликнулась Лея, не оборачиваясь. — Что ты теперь видишь?

— Всё то же. Только... раньше я чинил сердца. А теперь — иду с тем, кто умеет биться.

Она усмехнулась, но не ответила. Просто шаг ускорился. Впереди — заржавевшая решётка, за ней — старый склад, почти полностью заросший мхом. Прекрасное место, чтобы перевести дух и подумать. Возможно — и найти то, что давно забыли.

Ветер шевелил грязные лоскуты проводов над их головами. Где-то вдалеке завыла сирена — приглушённо, как сквозь воду. И всё равно город продолжал жить. Не ждал. Не замирал. Просто дышал.

Ансельм взглянул на Лею. — Ты ведь понимаешь, что мы начали что-то, чего не сможем остановить?

— Разве у нас есть выбор?

Он покачал головой.

— Нет. Но теперь, я думаю, мы идём туда, куда действительно нужно.

Они скрылись в тени складов, растворяясь в металле, тишине и остатках прошлого. Впереди было ещё слишком много неоткрытых дверей.

Внутри склада было сыро и холодно. Воздух стоял тяжёлый, с примесью ржавчины и старой машинной смазки, будто само помещение забыло, что когда-то было живым. Лучи света пробивались сквозь щели в потолке и лениво стелились по полу, выхватывая из тени контуры заброшенных стеллажей, ящиков и старых рабочих столов.

Ансельм прошёлся вдоль стены, провёл пальцами по металлической поверхности — ржавчина, пыль, кое-где копоть. Здесь давно никого не было, и всё же он чувствовал, будто склад всё ещё смотрит.

— Место неплохое, — пробормотал он, — особенно если тебе нужно не быть.

Лея обошла ящик, подняла пустую канистру, повертела в руках и отбросила в угол.

— Спрятаться можно. Следов мало. Сюда никто не заглядывает без причины. Думаю, пару дней тут можно пересидеть. Без следов, без лишних рисков.

— Я бы предпочёл, чтобы и пару дней не пришлось, — отозвался Ансельм. — Но если «V.S.» добрались до двери моей мастерской, значит, мы пока только начинаем быть заметны.

Лея села на один из старых контейнеров, поправляя сломанный ремешок на рукаве.

— Ты же понимаешь, что теперь это всё — не просто попытка исчезнуть. Нас не просто ищут. Они наблюдают. Медленно. Не нападают, пока не уверены.

— Пробуют. Как скальпелем. Он облокотился на стол, глядя в пустоту склада. — Неуютно, конечно. Раньше моё имя знали из-за починки часов, теперь — потому что я, видимо, стал частью их задачника.

— Или просто потому что я была рядом, — произнесла Лея. — Возможно, ты попал в это только из-за меня.

Он помолчал. Потом медленно сел рядом, чуть опершись плечом о край ящика.

— Может быть. Но это уже не имеет значения.

Тишина легла между ними. Уличный шум сюда не добирался, только изредка сверху доносилось глухое эхо — может, кто-то прошёл по трубе, может, ветер. Но в остальном — гробовая, плотная тишина.

— Думаешь, они вернутся? — спросила она.

— Вряд ли сразу. Они не глупы. Слишком прямолинейный шаг — не в их стиле. Скорее всего, они оставят нас в покое на день-два. Дадут поверить, что нас не заметили. А потом — когда мы расслабимся — начнут по-настоящему.

Лея кивнула.

— Значит, нужно просто дождаться. Держать глаза открытыми. Ждать следующего шага.

— Да. Он выдохнул и уставился в пыльный потолок. — Пока у нас нет плана. Нет союзников. Только мы. И пустой склад.

— Этого иногда достаточно, — тихо сказала Лея. — Главное — чтобы у тебя был угол, где можно на секунду не бояться.

Ансельм посмотрел на неё. В глазах было то же выражение, что и в ту первую ночь, когда она осталась в его мастерской. Усталость. Острота. Живое ядро посреди обломков.

— Хорошо, — произнёс он. — Значит, это — наш угол.

Она чуть улыбнулась. Без насмешки. Просто тихо, будто соглашаясь.

Склад постепенно обретал обжитой вид — неуютный, всё ещё холодный, но теперь уже не просто пустая коробка. Лея сдвинула в кучу несколько ящиков, набросала сверху ткань, наскоро соорудив подобие лежанки. Ансельм нашёл старую керосиновую лампу и раскачал её, пока она не дала тусклый, но стабильный свет.

— Это всё так... убого, — пробурчал он, усаживаясь на ящик. — Но почему-то ощущается надёжнее, чем мои старые стены.

— Потому что стены, которые ты выбираешь сам, — она натянула ремешок на запястье — всегда лучше тех, в которых тебя закрывают.

Ансельм не спорил. Он просто молча вытащил из внутреннего кармана обложку с тонкой записной книжкой — старой, потерянной в бумагах, которую он носил ещё со времён первых заказов. Он перелистнул несколько страниц, медленно, почти механически. И вдруг остановился.

— Есть место, — сказал он. — Старая канализационная ветка под восточным куполом. Она давно не используется, но когда-то через неё проходили линии техобслуживания — скрытые, без прямого доступа. Там, возможно, ещё остались архивные терминалы. Старые, полуразрушенные, но не подключённые к общим сетям.

Лея подняла взгляд.

— Архивы Вендер-Сигрел?

— Или хотя бы их часть. Или данные, которые кто-то не успел стереть. Если мы хотим понять, зачем им всё это — не просто погони, не просто контроль — мы должны заглянуть в их память. Даже если она гниёт где-то под городом.

Она задумалась. Взяла в руки маленькую клемму, которую открутила от одного из ящиков, вертя её между пальцами.

— Если найдём это место — у нас может быть шанс понять, что за нами тянется. Не просто кто ищет, а почему.

Ансельм кивнул. — Утром пойдём. Не сейчас — надо восстановиться. Под землёй всё иначе. Воздух тяжелее, а шаги слышнее.

— Согласна. Только до утра надо как-то дожить. Ты вечно говорил, что без чая утром не человек?

— Без чая я больше похож на сгоревший тост.

Она усмехнулась и пошла к старому углу склада, где, по её словам, видела сломанный кипятильник. Ансельм остался сидеть, держа в руке открытую страницу с пометками. Его взгляд был устремлён вглубь лампы, в огонь. Тот горел ровно, будто знал — пока есть свет, ещё можно двигаться.

Кипятильник, как оказалось, действительно был в углу склада — древний, покрытый налётом времени и пыли, но ещё живой. Лея присела рядом, подключила питание к старому аккумулятору, который нашла среди хлама, и после пары искр и лёгкого запаха жжёной резины агрегат загудел.

— У тебя есть чай? — спросила она, не оборачиваясь.

— Всегда, — отозвался Ансельм, доставая из внутреннего кармана старую жестяную коробку. Металлическая крышка щёлкнула с особым, почти ритуальным звуком. — Смесь зелёного с лавандой. И немного корицы. Универсальное лекарство от усталости, паники и философии.

Лея усмехнулась и молча протянула кружку. Ансельм налил горячую воду, и в ту же секунду над складом поплыл аромат — тихий, мягкий, домашний, абсолютно неуместный среди ржавчины и гнили. Но именно поэтому — такой важный.

Они сидели на полу, окружённые коробками и тенями, как будто в центре мира, который уже давно развалился, но ещё не позволял себе исчезнуть.

— Ты думаешь, они ведут нас? — спросила Лея после глотка. — Не просто ищут. А знают, куда мы пойдём.

— Возможно, — ответил Ансельм. — Но если они знают наши шаги — пусть попробуют предсказать, что мы сделаем, когда узнаем их слабое место. Это не игра в побег. Это... подстройка. Они вели, а теперь, возможно, мы сами идём туда, куда стоит.

— Ты стал звучать, как человек, у которого в голове больше, чем шестерёнки и графики.

— Мне пришлось. Когда появился кто-то, кто ломает всё, что я строил, и при этом оставляет… смысл.

Она ничего не ответила, только снова отпила из кружки. Её глаза — тихие, настороженные, но уже без той остроты страха, что была в начале. Не потому, что страх исчез. Просто он теперь не главный.

— Когда мы найдём архив, — сказала она, — если там правда будет что-то... живое, способное говорить, оставшееся от их системы… ты хочешь задавать вопросы?

Ансельм кивнул.

— Мне нужно понять. Не как жертве. Не как врагу. А как человеку, который слишком долго чинил последствия, не зная источника.

Ветер заскользил по крыше. Лампа дрогнула, но не погасла. Кипятильник зашипел снова — почти как на прощание.

Они допили чай. Помолчали.

Потом Лея встала, подошла к открытому проёму между балками, откуда был виден кусок неба — уже снова затянутого тяжёлыми тучами. Она прижала ладонь к холодному железу.

— Утро скоро. Думаешь, мы успеем?

Ансельм подошёл ближе, встал рядом.

— Не знаю. Но если мы и правда идём вглубь этого механизма, то надо идти вдвоём.

Она кивнула. — Тогда поспим хотя бы пару часов. Идти вслепую — глупо. А мне уже надоело умирать от усталости.

— Согласен, — буркнул он. — Если бы я хотел выгореть, остался бы в мастерской и пошёл бы работать с клиентами, которые не умеют говорить "спасибо".

Лея лежала на плаще, глаза прикрыты, дыхание ровное, но она не спала. Просто слушала. Ансельм сидел неподалёку, прислонившись к стене. В руке — кружка с остывшим чаем. Пахло пылью, железом и чем-то странно уютным. Он перелистывал записную книжку, не столько читая, сколько просто чтобы занять руки.

— Тебе бы хоть пару часов выспаться, — сказала Лея, не открывая глаз.

— Мне бы лет десять сна, но кто теперь считает, — пробормотал он.

Она усмехнулась. Неслышно. Просто уголком рта. Он закрыл книжку, убрал в карман, и тишина снова легла между ними.

Щелчок.

Тонкий, почти незаметный. За стеной. Металл по бетону.

Лея мгновенно поднялась, жестом остановила его. Он уже понял. Кто-то рядом.

— Южный вход, — прошептала она.

Ансельм встал, накинул плащ. Глаза бегло скользнули по комнате — всё, что могли взять, они уже собрали.

— Уходим? — негромко бросила Лея.

— Да. Через лаз.

Без паники. Без спешки. Они свернулись как будто репетировали это сотни раз. В последний момент Ансельм обернулся и погасил лампу — склад сразу стал глухим, почти мёртвым.

Проём между стеной и плитой был узкий, но проходить через него они уже научились. Пара шагов — и они исчезли в темноте.

Когда дверь склада с лёгким скрипом открылась, внутри уже не было ничего живого. Только забытая кружка. И тишина, которая всё ещё хранила в себе тёплый след чужого присутствия.

Туннель был тесный, воздух — затхлый. Ржавчина осыпалась с потолка при каждом движении, и каждый шаг, каждое ползучее касание отдавалось в теле хрустом, как будто сам металл скрипел от их присутствия.

Ансельм полз следом за Леей, держа равномерный ритм, но вдруг замер. В полумраке он увидел, как с её корпуса, чуть ниже левого плеча, сорвалась искра. Потом ещё одна. Тонкая, синяя, едва заметная — но слишком не в тему.

— Лея, стой.

Она замерла, обернулась через плечо, прищурилась. — Что?

— Ты… искришься.

Она нахмурилась и наклонилась, заглядывая под руку. Дёрнула плащ в сторону — и под тканью вспыхнул слабый, едва слышный разряд.

— Вот чёрт... — прошептала она.

— Это что? Коротит?

— Возможно. Зацепила где-то в складе. Или раньше. Разъём мог сместиться. Не смертельно, но… если цепь замкнёт — могу на пару минут просто отключиться.

— Ну прекрасно, — буркнул Ансельм. — Посреди узкого коридора, когда нас, возможно, ищут. По классике.

— Спокойно. У меня есть ручная блокировка. Поддержит схему, пока не найдём место, где можно разобрать.

— Угу. Только ты потом не удивляйся, если я тебя нести откажусь. У меня всё-таки не механическая спина.

— Мог бы хотя бы предложить.

— Предлагаю. Дальше — без гарантий.

Она усмехнулась, но уже без веселья. Пальцами открыла маленький сервисный отсек на запястье, ввела короткую команду — и искры исчезли. На секунду всё стихло, словно она перестала дышать. Но потом — тихий щелчок, и система снова заработала.

— Времянка, — сказала она. — Но дотяну.

— Сколько времени до полного сбоя?

— Если не дёргать — час. Может два. Если повезёт — больше. Но, Ансельм… это уже предел. Ремонт нужен серьёзный.

Он кивнул. Не спрашивал, больно ли. Не спрашивал, страшно ли. Она и так знала, что он понял.

— Тогда выбираться надо быстро. Найдём отсечку, проверим карту. Там, вроде, должен быть техпункт или вентиляционная камера.

— Главное — чтобы без гостей.

— После всего, я уже даже рад просто искрам. По крайней мере, они не стреляют.

Они шли дальше по туннелю, всё ещё пригибаясь, чувствуя, как воздух становится чуть прохладнее, а стены — уже не такие обшарпанные. В одном месте они прошли мимо трубы, из которой капала вода — редкими, усталыми каплями. Ансельм машинально протянул пальцы под струю, провёл по лицу. Хоть какая-то свежесть.

Лея обернулась через плечо, присматриваясь к его выражению. Он шёл чуть позади, сосредоточенный, брови сведены, плечи напряжены.

— Перестань так смотреть, — сказала она, не оборачиваясь.

— Я не смотрю.

— У тебя выражение лица как у деда, который забыл, выключил ли плиту. Настороженное и трагическое.

— А если бы я был дед, ты бы сейчас вела себя приличнее, — буркнул он.

— Серьёзно? После всего, что мы прошли, ты решил играть в возраст?

Он усмехнулся.

— Это всё, что у меня осталось. Возраст, усталость и остывший чай. Великолепный боевой комплект.

Она замедлила шаг, поджидая его, а потом неожиданно спросила:

— А ты когда-нибудь хотел кого-то? Семью, я не знаю. Что-то вроде… спокойной жизни?

Он задумался.

— Хотел. Давно. Было время, когда я даже почти решился. Но потом… я так увлёкся починкой чужих сердец, что как-то забыл, что у самого тоже есть.

— И вот теперь ты ползёшь по ржавому туннелю с полусломанной химерой, скрываясь от корпорации, которая могла бы быть отличным злодеем в дешёвом романе. Неплохо, да?

— Живу мечтой, — пробормотал он.

Она тихо рассмеялась и, не оборачиваясь, добавила:

— Знаешь, — начала она с чуть насмешливым тоном, — мне кажется, тебе не хватает прозвища.

— Опять ты за своё, — буркнул он, — я же уже сказал: Ансельм вполне устраивает.

— Ансельм — это имя, которым ты подписываешь документы. А я говорю про что-то… личное. Ты же стал частью всего этого бардака, хочешь ты того или нет. Надо как-то звать тебя, когда не до формальностей.

Он закатил глаза, но без злости.

— Ну и? Что ты там придумала на этот раз?

— Печенька.

Он остановился. Просто замер и медленно повернул голову.

— Что?

— Печенька, — повторила она серьёзно, как будто это было имя древнего героя. — Снаружи — твёрдый. Чуть потрескавшийся. Иногда горький, если подгорел. Но внутри — всё равно мягкий. И тёплый. Просто об этом мало кто знает, пока не попробует.

Ансельм выглядел так, будто ему сейчас одновременно хотелось ругаться, смеяться и спрятаться обратно в свою мастерскую.

— Это не мило, — сказал он. — Это… издевательство с сахарной глазурью.

— Это правда, — парировала Лея. — И если ты ещё хоть раз буркнешь, что не волнуешься, не думаешь или не переживаешь — я просто начну называть тебя Печенькой при каждом удобном случае. Всерьёз. Даже при незнакомых.

Он вздохнул.

— Лучше бы ты выбрала «Тень» или там, не знаю, «Глаз Скорби». Что-то со вкусом.

— Слишком пафосно. А ты — не пафос. Ты — домашний. Даже если сам этого не замечаешь.

Он покачал головой, но уголок рта всё же дёрнулся вверх.

— Ладно. Пусть будет. Только никому не говори. Особенно Агнес, если ещё встретим.

— Обещаю. Печенька.

— Прекрати.

— Пе-че-еень-ка…

— Лея.

— Да-да. Молчу.

Они снова пошли вперёд. Вокруг — влажные стены, слабый свет из трещин над головой, редкое капанье воды.

— Всё-таки ты издеваешься, — пробормотал Ансельм минут через пять, когда они свернули в ответвление туннеля, и Лея снова что-то едва слышно насвистывала себе под нос.

— С чего ты взял?

— Ты. Всё время улыбаешься, как будто придумала ещё одно прозвище похлеще.

— Может быть.

Он бросил на неё косой взгляд, но она выглядела слишком невинно. Слишком тихо радостно.

— И что же теперь, — буркнул он, — я должен смириться с тем, что меня зовут как десерт?

— А что, если я скажу, что это оберегающее прозвище? — подхватила она, чуть склонив голову. — Никто же не будет целиться в Печеньку. Звучит не как враг. А как что-то, что хочется оставить в покое… или унести с собой в карман.

— Ты пугающе хорошо умеешь переиначивать вещи.

— Нет, это ты пугающе плохо умеешь принимать комплименты.

Он вздохнул, но больше не возражал. На самом деле, было в этом что-то… странно тёплое. Его редко называли по имени с мягкостью. А теперь вот — Печенька. И от этого внутри, несмотря на тусклый свет и гул воды в трубах, стало спокойнее. Словно кто-то действительно видит в тебе не просто инструмент, не роль, а что-то живое.

— В следующий раз, — сказал он, — ты будешь звать меня так только в момент смертельной опасности. Чтобы точно знал, что пришла моя очередь спасать мир.

— Согласна. Но если будешь вредничать — сразу получишь "Крошку". Без обсуждений.

Он тихо хохотнул, приглушённо, будто забыл, как это делать.

— Ты ужасный человек, Лея.

— Я не человек.

— Тем более.

Впереди туннель расширился. Металл под ногами сменился камнем, воздух стал влажнее. Где-то слышался ровный, далёкий гул — то ли генератор, то ли вентиляция. Они нащупали переход на следующий уровень — тонкую лестницу, почти вертикальную, ведущую вниз.

Ансельм коснулся холодной трубы, взглянул на Лею.

— Вниз?

— Вниз. Там старые техотсеки. Если повезёт — наткнёмся на путь к архивам. Или хотя бы на тихое место, где можно снять с меня корпус и не бояться, что в следующую минуту нас накроют.

Он кивнул.

— Тогда спускаемся. И если ты поскользнёшься — знай: Печеньки не летают.

— Ты просто боишься, что я тебя утащу за собой, — подмигнула она.

— Я просто знаю, как всё обычно заканчивается, когда ты говоришь "давай сюда".

Она шагнула первой, ступая легко, будто чувствовала опору даже в воздухе. Ансельм последовал за ней — ворча, конечно, но уже иначе. Не от усталости. От привычного тепла, которое теперь, как ни странно, шло от прозвища, которое он никогда бы не выбрал сам.

Лестница была старая — железо скрипело под ногами, ступени шатались, как зубы у старика. Лея спускалась быстро, ловко, как будто уже сто раз проходила этим путём. Ансельм двигался медленнее, придерживаясь за стену, считывая в каждом шаге напряжение металла, примеряясь к весу.

— Если я сорвусь, — буркнул он вниз, — ты хотя бы подхватишь?

— Зависит от того, будешь ли в тот момент бурчать. Я спасаю только молчащих.

— Тогда считай, что я погиб геройски.

Лея усмехнулась в полголоса, не останавливаясь.

Когда они наконец добрались до нижней площадки, в лицо пахнуло затхлым воздухом с примесью магической пыли. Что-то здесь когда-то работало — и довольно мощно. Каменные стены вперемешку с врезанными в них трубами и модулями от старых систем — всё было мёртвым, но дышало остаточной силой. Пульсации давно не было, но где-то внутри ещё сохранялось напряжение. Как в старом сердце, которое давно не стучит, но всё ещё помнит ритм.

— Тебе здесь не страшно? — спросила Лея, осматриваясь.

— Мне везде страшно. Я просто научился это не показывать.

— Ты вообще довольно упрямый, как для человека, у которого каждое утро начинается с чая и самобичевания.

— Это называется ритуал, — сказал он, вытягивая шею. — Мой способ оставаться в пределах нормы.

— А я тогда кто? Нарушение?

Он посмотрел на неё и медленно кивнул.

— Ты — системный сбой, Лея. Но... я начинаю подозревать, что без него всё давно бы застопорилось.

Она ничего не сказала, просто уселась на холодную плиту и начала разбирать панель на своей руке. Изнутри снова послышался слабый треск — где-то искрилась плата. Ансельм присел рядом, достал из кармана многозубый инструмент, что всегда держал при себе.

— Дай посмотрю. Если времянка держит, я хотя бы стабилизирую питание.

Лея протянула ему руку, не глядя. Он аккуратно принял её, пальцами ощупал границы разъёма. Всё было слишком тонким. Слишком… уязвимым.

— Ты всё ещё считаешь себя поломанной? — спросил он, не поднимая глаз.

— Иногда. Чаще — собранной не по инструкции.

— Ну… я ведь тоже не по инструкции тебя чиню.

— Потому и держусь.

Он хмыкнул. А потом, не отрываясь от платы, добавил:

— Мы оба, похоже, собираем друг друга на ощупь. Без чертежей. Без гарантий.

— Главное — не перепутать полюса, — тихо ответила она. — А то замкнёт.

Он взглянул на неё — прямо, серьёзно. — А если уже?

Она не ответила.

Просто осталась рядом.

Работали молча. Лея едва шевелилась, давая Ансельму полный доступ к плате. Он аккуратно подвёл стабилизатор под питание, зафиксировал разъём. Крошечная искра пробежала по меди, но теперь — не дикая, не опасная. Уверенная. Как лёгкий ток от касания к чьей-то ладони.

— Готово, — сказал он, отложив инструмент. — Надолго — не обещаю. Но теперь ты хотя бы не вспыхнешь посреди шага, как новогодняя гирлянда.

— Ну вот, — усмехнулась она, — опять всё портишь. Я уже собиралась устраивать фейерверк, чтоб в логах красиво записалось.

— Пусть красоту логов оставят живым. Нам пока не до эффектных концовок.

Лея пошевелила пальцами, проверяя. Сгибы снова слушались, отдаваясь мягкими щелчками. Работа была точной. Она знала: никто из тех, кто когда-либо чинил её раньше, не держал запястье так, будто это не механизм, а что-то гораздо более хрупкое.

— Спасибо, — сказала она негромко.

Ансельм поднялся, потянулся, слабо хрустнув плечами.

— Считай это моей формой заботы. Вместо слов.

— Твоя забота звучит как: «Сиди смирно, пока я разбираюсь, как ты устроена».

— Потому что именно так она и работает.

Она встала рядом с ним. Свет сквозь старую решётку сверху падал на их силуэты, делая их длиннее, чем они были. Тени касались стен, будто пытались их догнать.

— Знаешь, — тихо сказала Лея, — я привыкла, что кто бы ни помогал — потом исчезает. Или предаёт. Или боится.

— И я, получается, пока ни то, ни другое?

— Пока ты всё ещё здесь. Значит, уже исключение.

Ансельм посмотрел на неё, в этих словах не было пафоса. Только сухая правда. Спокойная. Настоящая.

— Тогда пошли дальше, исключение и его сбой, — сказал он, кивая вперёд.

— Ты правда не передумаешь идти до конца?

— Поздно передумывать. Мы уже под землёй. Уже называемся прозвищами. Уже ищем то, о чём даже боимся спрашивать. Назад — нет.

Лея кивнула. — Тогда вперёд. Архивы где-то рядом. Я чувствую, как воздух меняется.

Они пошли по каменному коридору, рядом, шаг в шаг.

Коридор тянулся дальше, под углом, то сужаясь до хребта, в который приходилось втискиваться боком, то расширяясь в краткие «карманы» с обрушенными сводами и остатками старых магических кабелей, тянущимися по потолку, как корни мёртвого дерева. Воздух становился прохладнее, суше — здесь не было воды, но было напряжение. Электрическое, скрытое. Как будто стены помнили, что их когда-то слушались.

Ансельм остановился у обшарпанной двери с заклинившим механизмом. Провёл ладонью по ржавой пластине — она откликнулась тихим скрежетом.

— Должно быть здесь, — сказал он.

— Архив?

— Или то, что от него осталось.

Лея подошла ближе, приложила ладонь к датчику сбоку. Тот вспыхнул на секунду, мигнул синим и затух. Она хмыкнула.

— Не распознал. Странно. Моя модель вроде в базе. Даже с аннулированным статусом должен был пустить.

— Может, уже не подключён. Или они вырезали доступ к старым системам.

Ансельм достал плоский инструмент, вставил в узкую щель под панелью. Щёлкнул. Раз, второй — и дверной механизм с глухим стоном провернулся.

— Ты это умеешь с пугающей лёгкостью.

— У меня дома шкатулка сложнее открывалась.

Он толкнул дверь. Та поддалась, открыв проход в небольшое помещение — квадратное, низкое, с пыльным воздухом и мягким светом старых кристаллов, которые всё ещё светились в углах, едва тлея. Комната была пуста — почти. Только по центру, как на постаменте, стоял терминал: круглая платформа с потускневшим голографическим проектором.

— Включим? — спросила Лея.

Ансельм подошёл, достал зарядный ключ, подключил к питанию. Экран мигнул. Кристаллы вокруг начали мерцать чаще. Воздух в помещении дрогнул, будто разбудили спящего зверя.

— Активируется… — прошептал он. — Сейчас увидим, на что мы наткнулись.

Лея замерла рядом, глядя на оживающий голографический интерфейс. Он вспыхнул слабым синим, набирая форму. Словно голос из глубины прошлого, едва слышный, пробуждался.

— Если это действительно архив Вендер-Сигрел, — сказала она, — мы можем найти здесь всё: имена, протоколы, модели, цели.

— И, возможно, — добавил Ансельм, — ответ, зачем они продолжают искать тебя.

Экран замер, голограмма дрожала, будто ей тоже было тяжело показывать то, что хранилось внутри. На фоне логотипа зажглись строки — чёткие, холодные, с равнодушной системной точностью:

"ОБЪЕКТ: Л-47 СТАТУС: УТЕРЯН ПРОГРАММА: СИНТЕТИЧЕСКАЯ ИНИЦИАТИВА ПАРТИЯ: 11/73 РЕЗУЛЬТАТ: ЕДИНИЧНЫЙ УСТОЙЧИВЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР ФАЙЛ ПРИМЕЧАНИЙ: 46 НЕУДАЧ, 17 КРИТИЧЕСКИХ РАЗРУШЕНИЙ, 9 ЛИКВИДАЦИЙ ПОСЛЕ ДЕФЕКТА ПОВЕДЕНЧЕСКОЙ МОДЕЛИ"**

Лея не сразу поняла, что стоит, не дыша. Только когда в висках начало звенеть, а в горле пересохло, она сделала шаг назад.

— Семьдесят три, — прошептала она. — Семьдесят три… я…

Ансельм уже шёл к ней, но она подняла руку — не подходи. Он остановился.

— Я… одна. Единственная. Они… они пробовали. Столько раз. Я — просто... случайность?

Она схватилась за край терминала, пальцы побелели. Воздух в комнате будто сгустился.

— Столько... они убивали их. Выключали. Стирали. Я могла быть одной из них. Я — это ошибка, Ансельм.

Её голос дрожал, дыхание стало прерывистым. Резкие вдохи, как будто не хватало воздуха, хотя его было предостаточно.

— Лея, — тихо сказал он, подойдя ближе, — ты не ошибка.

— Я не должна была выжить! Я не должна была думать! Я просто… чертёж, в котором случайно осталась душа!

Пальцы соскользнули с панели, она осела на пол, обхватив голову руками. Веки дрожали. Плечи ходили ходуном. Она больше не говорила — просто судорожно дышала, как будто внутри всё трещало под давлением. Паника нарастала, и это было не то, с чем можно спорить логикой. Это была тень — всех тех, кто исчез, чтобы она оказалась здесь.

Ансельм сел рядом. Медленно. Не прикасаясь.

— Я не буду говорить тебе, что ты особенная. Не буду лгать, что это всё ничего не значит. Это — ужасно. Это тяжело. Это реально. Он посмотрел на неё. — Но ты сейчас жива. Ты чувствуешь. Ты злишься. Ты… боишься.

Она с трудом подняла на него взгляд.

— Они… просто пробовали. Пока одна не… не сломалась. Я…

— Нет, — тихо перебил он. — Пока одна не выстояла. Лея, ты — не их результат. Ты их предел.

Она смотрела на него, не мигая, с мокрыми глазами, в которых плескалась вся тяжесть чужих жизней, которых никогда не было.

— Дыши, — сказал он. — Только это сейчас и нужно. Ни ответов, ни решений. Просто… дыши.

Она сделала вдох. Один. Второй — дрожащий. На третьем — закрыла глаза. И впервые за всё это время позволила себе не быть сильной.

Он молча остался рядом. Не как врач. Не как спасатель. Просто — как тот, кто рядом, когда тебя собирает не логика, а боль.

Прошло несколько минут, прежде чем дыхание Леи стало ровнее. Паника не ушла — она просто чуть отпустила, отступила вглубь, оставив за собой пустоту. Лея сидела, привалившись к стене, не двигаясь. Глаза у неё были сухими, но в них стояла такая тишина, будто внутри что-то рухнуло и ещё не решилось подниматься.

Ансельм не торопил. Он просто сидел рядом, в той же позе, почти не дыша, будто боялся спугнуть тишину, в которой она собирала себя по частям.

— Я... всё это время, — наконец тихо заговорила Лея, — думала, что просто... сбежала. Из клетки. Из системы. Что я была одна из многих. Но не знала насколько.

— Не обязательно знать, чтобы быть живой, — ответил он. — Но, думаю, тебе нужно было это увидеть. Не потому что ты должна, а потому что так больше никто не сможет сказать тебе, кто ты.

Она слабо кивнула, но не сразу ответила. Потом:

— Я не знаю, что теперь делать с этим. Я чувствую себя... как запись, которую забыли стереть. Просто сбой в системе.

Ансельм отвернулся на секунду, вздохнул, почесал щеку, и только потом ответил:

— Значит, пора начать писать себя заново. Не как "объект", не как номер. Как человек. Или не человек — ты сама решишь. Но уже не они.

— Л-47, — тихо прошептала она. — Такое сухое. Как приговор.

— А Лея — звучит как имя. Как выбор. Твой. И наш.

Они снова замолчали.

Свет от терминала гас немного — система вошла в режим ожидания, будто тоже понимала, что информацию пока не тронут. Ансельм встал, потянулся, взглянул на старые металлические ящики у стены. Один был с эмблемой: тот же символ Вендер-Сигрел, но перечёркнутый чернилами или краской. Он подошёл, открыл. Внутри — старая плёнка, свитки, инструменты и папка с пометкой "Устойчивые. Неактивные".

— Архивы ещё держат следы, — сказал он. — Но я предлагаю сейчас не копаться.

— Почему?

Он повернулся к ней.

— Потому что ты только что узнала, что твоё появление стоило десятков жизней. И несмотря на это, ты всё ещё здесь. Этого уже достаточно, чтобы сделать перерыв. Хоть короткий. Хоть на один нормальный вдох.

Она медленно встала. Всё ещё с опорой на стену, но уже — стоя.

— И куда теперь?

Он пожал плечами.

— Сюда, наверняка, скоро кто-то придёт. Система активировалась, могли пойти сигналы. Нам нужно найти другой выход. Потом — поднимемся выше. И подумаем, что с этим делать.

Она кивнула. Всё ещё тяжело. Всё ещё с распахнутыми внутри тенями. Но кивнула.

— Ладно, — сказала она. — Пошли. Только, если я снова сорвусь, ты не сбежишь?

— Нет. Даже если придётся снова тебя собирать — по одной детали.И не вздумай при этом звать меня Печенькой.

Она усмехнулась и пошла первой. — Только если ты сам не попросишь.

Они шли уже минут двадцать, может, больше. Путь вёл вверх по старой технической лестнице, потом — снова по узкому переходу, где стены покрывались тонкой плесенью и местами промокали от старых труб. Свет фонаря Ансельма выхватывал только ближайшие два-три метра, остальное поглощала тьма.

Лея молчала. Двигалась чуть впереди, уверенно, как будто нуждалась в этом ритме — шаг, вдох, шаг, выдох — чтобы не думать. Ансельм шёл за ней, и пока она не видела, он время от времени бросал на неё взгляд.

С того момента, как она назвала его Печенькой, что-то в нём перекосилось. Не в плохом смысле — просто... стало трудно думать, как обычно. Неожиданно тепло под рёбрами, будто в самый хмурый день кто-то оставил чашку горячего чая прямо в сердце.

И теперь — он думал. О ней.

Как её назвать?

Конечно, Лея — уже имя. Короткое, резкое, с металлическим оттенком. Как щелчок защёлки. Оно ей шло. Но... оно было чужим. Дано кем-то. Где-то. Возможно — сразу после пробуждения, из строки базы данных.

А ему хотелось чего-то другого. Настоящего. Придуманного здесь. Им. Между этим фонарём и этим шагом. Между их голосами, которые слишком долго звучали в пустоте.

"Пульс?" — мелькнуло. Нет. Слишком прямо. "Искра?" — избито. К тому же она не просто вспыхивает — она горит.

Он вспомнил, как она сидела на полу, сжавшись, как её плечи дрожали, как в голосе был страх и сталь. Уязвимая, но не сломанная. Собранная неправильно, но держится лучше многих.

— Ты чего замолчал? — вдруг спросила она, не оборачиваясь.

— Думаю, — коротко отозвался он.

— О чём?

— О прозвищах.

Она хмыкнула, едва заметно.

— Можешь не стараться. Я и так знаю, что ты слишком серьёзен, чтобы выдумывать ерунду вроде меня.

— А если я серьёзен именно потому, что хочу придумать что-то не ерунду?

Она обернулась через плечо, взгляд удивлённый, но мягкий. Потом повернулась обратно, не дождавшись пояснений.

— Ну давай, Печенька. Удиви.

Он ничего не ответил. Просто шёл дальше. Но где-то в глубине груди его начало складываться имя. Не из логики. Не из схем. А из её шагов. Из того, как она держалась. Из того, как осталась рядом.

Они продолжали идти. Тоннель постепенно становился шире, и с каждым шагом воздух становился свежее. Где-то впереди, возможно, было вентиляционное пересечение — или просто случайная щель, в которую всё ещё проникал кусочек города. И мира. И чего-то живого.

Ансельм шагал молча, но внутри мысли копошились, как шестерёнки, которым давно не давали покоя. Прозвище.

Он перебирал их как детали — отбрасывал лишнее, неточное, слишком блестящее или слишком тупое. Лея не была украшением, не была остриём. Она — будто старая, редкая деталь, которую нельзя подогнать по стандарту, но без которой вся конструкция вдруг начинает шататься.

Он вспомнил, как она держалась в тот момент, когда узнала правду о себе. Не закричала, не сломалась — задрожала, но не развалилась. Собралась. Словно сталь, которую закалили через страх.

Она называла себя сбоем. Он знал — она ошибается. В ней было слишком много точности в хаосе, слишком много тепла в конструкции, которую не должны были любить.

— Хей, — сказал он, поднимая фонарь чуть выше.

— М? — отозвалась она, не останавливаясь.

— А если бы ты была не Лея? Как бы ты хотела, чтобы тебя звали?

Она чуть замедлилась, обернулась через плечо. — В смысле?

— В смысле — если не имя из базы. Если не то, что тебе дали сразу после… после конвейера. А что-то твоё.

Она задумалась. Глаза её немного сузились.

— Даже не знаю. Я никогда… не думала, что могу выбрать.

— Ну так выбери.

— А если не хочу выбирать?

Он усмехнулся. — Тогда я выберу.

Она закатила глаза, но без злости.

— Опасная игра, Печенька.

Он остановился. Лея — вместе с ним.

— Мне кажется, — медленно начал Ансельм, — ты похожа на… Он замолчал. Подобрал слово, как будто держал его на весу в ладони. — Листик.

— Листик? — переспросила она с удивлением, нахмурившись. — Это серьёзно сейчас?

— Ага, — кивнул он. — Ты лёгкая. Ускользающая. Тебя может занести куда угодно, но ты всегда приземляешься точно туда, где надо. И даже когда тебя рвёт ветром — ты всё равно цепляешься за жизнь. Мягко, но упорно.

Она на секунду замерла, а потом медленно, очень медленно, улыбнулась — по-настоящему, с каким-то новым светом в глазах.

— Листик, значит?

— Только попробуй сказать, что не подходит.

— Не скажу. Просто… Она хмыкнула. — Никогда бы не подумала, что могу быть чем-то таким. Не оружием. Не ошибкой. А просто… Листиком.

— Ну вот, — пробормотал он. — Теперь у нас полный комплект: Печенька и Листик. Что дальше — Печка и Кустик?

Она фыркнула и пошла вперёд.

— Я никому не скажу. Честно. Пока ты будешь вести себя хорошо.

— Нечестная сделка.

— Привыкай, Печенька.

Они вышли в узкий проход, где стены покрывались мхом, а капли воды стекали по трубам, собираясь в маленькие лужицы под ногами. Лея шла чуть впереди, фонарь у неё в руках выхватывал из темноты петли старых кабелей, следы от сапог, которые уже давно стёрлись с пола. Где-то вдали гудело — не громко, как будто город напоминал, что он всё ещё рядом, но им пока не до них.

Ансельм шагал позади, ощущая странную лёгкость. Будто то прозвище, случайное, почти шутливое, что он ей дал, что-то сдвинуло. В ней — и в нём.

Он смотрел, как она движется. В её походке всё ещё была осторожность, но и свобода, которой раньше не было. Как будто позволить себе быть Листиком — это значило: не всё так обречённо, как казалось.

— Если ты когда-нибудь начнёшь вести дневник, — сказал он, — я очень надеюсь, что ты не запишешь это прозвище как "официальное".

— Ха. Уже записала. Листик: день первый. Печенька продолжает ворчать, но я думаю, он привыкает.

— Звучит как отчёт с миссии.

— Может, я так и вижу нашу жизнь.

— Серьёзно?

— Ну да. Я же всё ещё в бегах, мы под землёй, и вокруг нас корпорация, которая хочет превратить меня обратно в ничто. Так что миссия — выжить. И если повезёт — жить.

Он усмехнулся.

— Тогда в твоём отчёте стоит указать, что Печенька всё ещё держится.

— Обязательно. Ещё допишу, что у него подозрительно стабильный пульс и привычка не уходить, когда хуже всего.

— Это, между прочим, редкое качество.

— Потому я и осталась, — тихо сказала она, уже без шутки. — Ты был первым, кто не испугался того, что внутри.

Он на мгновение задержал шаг, но догнал её снова.

— Потому что то, что внутри, — это не то, что сломано. Это то, что ты собрала. И держишь. Даже когда всё рассыпается.

— Даже когда я… Листик?

— Особенно тогда.

Они вышли в расширение тоннеля, старый узел пересечения, где стены были закопчены, а сверху падал ровный, тусклый свет. Видимо, где-то над ними проходила улица, и между плитами оставалась щель.

Лея подошла ближе к свету, вытянула руку — капли легли на пальцы. Холодные. Настоящие.

— Кажется, дождь, — прошептала она.

Ансельм встал рядом. — Кажется, да.

— Странно. Я столько раз видела его с высоты, но никогда вот так — снизу. Когда не убегаешь, не прячешься, а просто... стоишь. Смотришь, как вода капает, и думаешь: я жива.

Он молча кивнул.

Дождь стучал по щелям над головой — не громко, но ритмично. Каждая капля, что просачивалась сквозь бетон и металл, казалась почти личной. Как напоминание: снаружи всё ещё мир, в котором идёт дождь, в котором мокнут улицы, пахнет камнем и воздухом, в котором жизнь продолжается.

Лея подставила ладонь, дала воде накопиться в изогнутой чаше пальцев. Смотрела на неё, будто впервые. Как ребёнок, нашедший что-то невообразимо простое и оттого ценное.

— Я помню, — тихо сказала она, — как смотрела на дождь через верхний стеклянный купол в сборочном блоке. Мне казалось, что это... иллюзия. Как картинка, которая включается по расписанию. Влага стекала по куполу, но воздух внутри был сухим. И никакой запах не проникал внутрь.

Ансельм стоял рядом. Слушал.

— А сейчас… — продолжила она. — Сейчас он холодный. Настоящий. И даже если это всего лишь грязная вода из трещин в перекрытии — он первый, который я чувствую. Она сжала пальцы. Капля упала обратно на пол, разбилась.

— Ты знаешь, что делает тебя живой, Печенька? — добавила она, не глядя на него. — Не то, что ты дышишь. Не даже то, что помогаешь другим. А то, что ты способен остановиться. Вот так. И просто быть. Без планов. Без задач.

Он посмотрел на неё. — А тебя?

Она выдохнула.

— То, что я могу это разглядеть.

Ансельм кивнул. Он не умел говорить красивые вещи. Не любил придавать словам веса. Но он чувствовал: этот момент нельзя перебить. Он как часы, которые вдруг начали идти правильно после долгого сбоя.

— Пойдём, — наконец произнёс он. — Если дождь нас нашёл, значит, и остальное сможет. Нам пора двигаться дальше.

— Вверх или вниз?

— В сторону, — сказал он с лёгкой улыбкой. — Иногда это единственный путь, который не ведёт в тупик.

Лея засмеялась — тихо, но с теплом, которого давно не было в её голосе. Потом шагнула обратно в полумрак тоннеля.

— Ну что, Печенька, веди.

Он двинулся вперёд.Тоннель снова сужался, превращаясь в старую инженерную кишку, где шаги звучали гулко, а стены казались ближе, чем они есть.

Тоннель петлял, как будто сам не знал, куда ведёт. Местами приходилось пригибаться, местами — перешагивать через обрушившиеся балки, проржавевшие стойки и остатки некогда живой машины, которая когда-то обслуживала город. Всё это теперь выглядело как скелет: без движения, без света, без цели.

Ансельм шёл впереди, держа фонарь чуть в стороне, чтобы не слепить глаза. Лея — за ним. Она снова молчала, но не потому что замкнулась. Напротив. В ней что-то словно… устаканилось. Тишина теперь не была пустой — она была наполненной. Уверенной. Спокойной.

— Эй, — сказала она после очередного поворота. — Ты вообще помнишь, когда последний раз вылезал из города? За пределы куполов?

— Лет пятнадцать назад. Может, шестнадцать. Тогда ещё был жив один профессор, мы вместе возились с регенеративными сердцами. Он уговаривал меня поехать в долину, где воздух настоящий. Настоящая трава. Настоящее небо.

— И?

— Я отказался. Сказал, что мне и в городе дел по горло. А на деле… просто боялся уйти слишком далеко от своих инструментов. И от всех, кто мог понадобиться. Знаешь, больным не скажешь: "Извините, я в отпуске."

— А себе ты это сказал?

Он не ответил сразу. Потом:

— Нет. Я себе вообще редко что-то говорю.

Лея кивнула. Потом догнала его и на шаг опередила.

— Тогда вот что: когда всё это закончится — ты поедешь. Я тебя вытащу. Даже если придётся тащить за шкирку. И никакие сердца, никакие починки, никакие очереди с благодарными пациентами не помешают.

— А ты?

— Я? Я с тобой пойду. Хочу увидеть, как ты будешь чихать от настоящей пылицы и жаловаться, что солнце слишком яркое.

— Благородная цель.

— Ещё бы. Кто, если не я, поставит тебе зонт над головой и скажет: "Пей воду, Печенька, а то перегреешься."

Он фыркнул. — Ты превращаешь заботу в издёвку. Почти искусство.

— Я стараюсь. А ты — привыкай. Я теперь, считай, твоя персональная… не знаю. Спутница? Тень? Глюк?

— Хм. Глюк звучит правдиво.

Она усмехнулась, и на секунду между ними прошёл тот самый ток — не магический, не электрический. А человеческий. Связь без слов. Осознанная. Тихая.

Впереди блеснул свет. Не их фонарь — тусклый, жёлтый, с отблесками на металлических трубах. Они замерли одновременно.

Ансельм жестом показал: стой.

Лея кивнула, пригнулась.

Шаги. Далёкие, в гуле. Кто-то идёт навстречу. Трое, может, четверо. Звук тяжёлый, отточенный. Не случайные бродяги.

Он повернулся к ней, шёпотом:

— Нужно решить. Спрятаться — или смотреть, кто это.

Она задержала дыхание, глаза горели в полумраке.

— Печенька… — тихо сказала она. — Давай смотреть. Но вместе.

Ансельм кивнул. Молча. Всё внутри него сжалось, как перед тонкой работой: когда нужно держать дыхание, не ронять пинцет и не позволить рукам дрогнуть. Он погасил фонарь, и тоннель моментально стал тёмным, как будто поглотил их обоих.

Они прижались к стене, застыли в тени — Лея чуть ниже, на корточках, Ансельм с рукой на металлической трубе, чувствуя её прохладу сквозь перчатку.

Шаги приближались.

Трое. Сначала гулко, потом чётче. Один — тяжёлый, с жёсткой поступью, будто в усиленных сапогах. Второй — быстрый, небрежный. Третий почти не слышен — либо лёгкий, либо… не совсем человек.

— Слышал, они видели свет в нижнем секторе, — раздался голос. Мужской, сиплый.

— Голограмма, — ответил второй. Молодой, нервный. — Старый архив Вендеров. Должно быть, кто-то его задел.

— Значит, они были там. Они живы.

Лея сжала пальцы в кулак. Ансельм чувствовал, как она едва сдерживается, чтобы не дернуться, не шагнуть вперёд. Он мягко коснулся её локтя — как бы говоря: ещё рано.

Шаги были уже рядом. Фигуры показались из-за поворота — силуэты в тусклом свете. Форменные куртки, тёмные очки, на поясе — стандартные электрошокеры. Не элита. Разведка. Сборщики. Их задача — найти. Не думать.

— Не нравится мне это, — снова заговорил тот, что постарше. — Если они добрались до архива, они могли скачать содержимое. Слишком много утечек в последнее время.

— Но она ведь просто объект. Сбежавший прототип. Серьёзно? Столько шума из-за неё?

— Замолчи, — прошипел третий. Голос у него был женский — глухой, как будто сквозь фильтр. — Ты не представляешь, кто она. И что было сделано, чтобы она не стала тем, кем может.

Тишина.

Лея замерла. Пальцы у неё дрожали. Ансельм перевёл дыхание как можно тише. Он слышал это. Он понимал, что Лея слышала это тоже. Не просто объект. Угроза.

— Если найдём — глушим. Немедленно. Потом докладываем. Шеф сказал — ни шагу в сторону.

— А если с ней тот... мастер?

— Его ликвидировать. На месте. Без разговоров.

Голоса удалялись. Ещё несколько секунд — и гул шагов исчез вглуби тоннеля.

Ансельм медленно выдохнул.

— Ты слышала? — прошептал он.

Лея не ответила сразу. Потом подняла взгляд.

— Они… считают меня не просто провалом. Не просто беглецом. Она стиснула зубы. — Они боятся. Меня.

— И правильно делают, — спокойно ответил Ансельм. — Потому что ты — больше, чем их схема. И не в одиночку теперь.

Она посмотрела на него. В темноте, при слабом свете, её глаза светились чуть влажно, но в них уже не было страха. Только решимость.

— Тогда идём, Печенька. Мы знаем, куда они шли. А значит, нам — в другую сторону.

Он усмехнулся.

— С удовольствием. Но ты первая. Ты легче — если вдруг опять лазить по вентиляции.

— Конечно, — кивнула она. — Но знай: если нас прижмут, я официально разрешаю тебе пинать меня в сторону выхода. Главное — чтобы кто-то остался.

— Не договорились, — сказал он. — Или выходим вместе. Или копаем новый тоннель.

Она не ответила. Просто пошла вперёд.

Они двигались быстро, но без суеты — шаг за шагом, сворачивая в более узкие ответвления, где бетон уходил в сырость, а старые стены были исписаны метками из времён, когда ещё существовали подпольные бригады техников и беглецов. Лея вела — ориентировалась с поразительной точностью, будто у неё был свой, внутренний компас, не связанный ни с картами, ни с логикой.

Ансельм шёл за ней, фонарь не включал — хватало света от редких аварийных ламп, мерцающих рыжим. В голове гудело. Не от страха — от скорости. От веса слов, которые звучали из уст тех охотников.

«Если с ней тот мастер — ликвидировать».

Он это уже слышал. В разговорах. В приказах. В снах, возможно. Но одно дело — подозревать. И совсем другое — услышать. Подтвердить. Понять, что теперь ты не просто сопровождающий, не соучастник. А мишень.

— Ты молчишь, — бросила Лея, не оборачиваясь. Голос ровный, но с оттенком напряжения.

— Обдумываю план.

— Плохая идея. В нашем случае план — это то, что обязательно пойдёт не так.

— Тогда лучше быть к этому готовым.

— Тогда это уже не план, а рефлекс.

Он усмехнулся. Почти незаметно.

— Лея.

— Ага?

— Точнее… Листик.

Она вздохнула.

— Что, Печенька?

— Я серьёзно. Ты понимаешь, что теперь они не будут просто искать тебя? Они будут готовиться к тебе. Это значит, что чем дольше ты идёшь — тем меньше у них времени на контроль.

— Это значит, что теперь я не просто сбежавший механизм. Она остановилась, развернулась. — Я переменная. Которую они не учли. И ты тоже. Мы оба.

Он кивнул.

— И если они собираются охотиться, значит, у нас есть только один выбор: либо бежать всю жизнь, либо стать теми, на кого невозможно охотиться.

— Хочешь стать призраками?

— Нет. Хочу, чтобы мы были теми, кого ищут — и боятся найти.

На её лице промелькнуло что-то новое. Не радость. И не просто решимость. А почти… азарт.

— Знаешь, Печенька, у тебя иногда бывают очень вдохновляющие фразы. Может, тебе и правда стоило пойти в поэты.

— Лучше в механики. Там меньше шансов, что тебя потом цитируют.

Лея подошла ближе, вплотную, и — неожиданно — дотронулась до его плеча.

— Как думаешь, — сказала она негромко, — если мы действительно доберёмся до края города, за купол… нас там кто-нибудь ждёт?

Ансельм посмотрел в её глаза. Там не было наивности. Только вопрос. И надежда — тонкая, хрупкая, как её первое касание дождя.

Он ответил не сразу. Только спустя паузу.

— Если нет, — сказал он, — мы построим место, где будут.

Коридор вывел их в старый пересадочный узел — некогда здесь сходились несколько транспортных линий, теперь же остались только облупленные стены, сорванные провода и пустота. Где-то вверху шумела вентиляция, откуда-то снизу доносилось эхо воды. Но самое главное — здесь было пространство. И время, чтобы перевести дух.

Лея остановилась, повернулась к Ансельму. Лицо её было спокойным, но он видел, как быстро она дышит, как покачивается на месте, будто готова снова рвануть в любой момент.

— Нам нужно передохнуть, — сказал он. — Хоть на пять минут. Дальше туннели снова сужаются. Мало ли.

— Я в порядке, — отмахнулась она, но через секунду всё же села на покосившуюся скамейку, будто ноги наконец решили, что спор закончен.

Ансельм сел рядом. Молча достал флягу, протянул. Она взяла, сделала несколько осторожных глотков.

— Холодная, — хмыкнула. — Настоящая вода. Ты всегда такую носишь?

— Когда есть из чего. В остальное время — просто умею благодарно пить.

Ненадолго воцарилась тишина. Лея смотрела в сторону — на старую стену, где в плитке отразился тусклый свет. Он тоже молчал, чувствуя, как в голове укладывается маршрут, слова, взгляды охотников. И тень будущих шагов, которых становилось всё больше.

— Скажи, — вдруг сказала она, — если бы тогда, в мастерской, я не зашла… Ты бы так и остался?

— Где?

— Там. Среди винтов, протезов, механических сердец и запаренных клиентов.

Он немного подумал. — Возможно.

— И не знал бы, что где-то есть я.

Он взглянул на неё.

— Тогда я бы не знал, что чего-то не хватает.

— А теперь?

Он улыбнулся уголком рта. — Теперь всё слишком ярко, шумно и опасно, чтобы это могло быть чем-то другим, кроме как правильно.

Лея усмехнулась, но взгляд не отвела.

— Я боюсь.

— Я знаю.

— Но идти назад… страшнее.

Он кивнул. — А значит — только вперёд.

Она резко встала.

— Тогда пошли. Пока они там считают наши ошибки — мы будем делать ходы.

— И ты теперь говоришь, как стратег.

— Ты испорчен. Я же рядом с тобой.

— Не забывай, кто из нас Печенька.

Она повернулась через плечо, кинула короткое: — Не забуду. Особенно когда ты в следующий раз начнёшь бурчать из-за температуры воздуха.

Он поднялся, хмыкнул, снова проверил фонарь и последовал за ней.

Следующий участок пути оказался неожиданно ровным — старый магистральный канал, выведенный из эксплуатации, с сухим полом и высокими сводами. Света почти не было, только блёклые полосы люминесцентных труб над потолком, в которых всё ещё жила редкая пульсация энергии, как сердце, бьющееся спустя годы после клинической смерти.

Лея шла уверенно, а Ансельм — в полушаге позади, уже привычно наблюдая за её походкой. Сейчас в ней не было напряжения — не то чтобы она не чувствовала опасности, скорее... принимала её. Как постоянную составляющую, как дождь или гравитацию.

— Слушай, — вдруг сказала она, не оборачиваясь, — ты когда-нибудь думал, как всё бы пошло, если бы ты сделал другой выбор? Тогда, десять лет назад.

Ансельм догнал её взглядом. — Каждый день.

— Серьёзно?

— Конечно. Но не потому, что жалею. Просто иногда интересно, сколько людей я бы не спас… или с кем бы не встретился. Он усмехнулся. — Или сколько раз не был бы назван Печенькой.

Она хихикнула — коротко, как искра. — Прости, но теперь уже не отвяжешься. Это официально.

— Вот и всё. Жизнь испорчена навсегда.

— Лучше уж так, чем быть мастером Крой без прозвища и без…

Она замялась. Слова повисли в воздухе. Он заметил, но не подгонял. Она вздохнула, перешагнула какую-то трещину в полу.

— Без кого-то рядом, — договорила она наконец.

Он кивнул. Не улыбаясь. Просто глубоко, по-настоящему.

— Я тоже это понял, Лея.

— Листик, — поправила она.

— Листик.

Молчание между ними стало мягким. Почти уютным. Ни одному из них не нужно было объяснять, что значат эти слова. Что значат шаги рядом. Что значит идти дальше, даже если сзади остался город, охотники, голограммы с пометкой "ликвидировать", и старая жизнь, где всё было просто и потому — пусто.

Впереди туннель начал сужаться, и воздух стал гуще, тяжелее. Где-то вдали слышались механические звуки — ритмичные, будто работали ещё какие-то древние вентиляторы.

— Думаешь, там кто-то есть? — спросила Лея.

— Возможно.

— Друзья?

— Сомневаюсь.

— Тогда враги?

— В любом случае, — сказал он, — теперь нас двое.

Она улыбнулась и кивнула:

— А значит, не страшно. Даже если всё впереди — тьма. Мы не фонари. Мы — шаги.

Туннель постепенно перешёл в железобетонную арку, в стенах которой были встроены панели — когда-то, наверное, показывавшие направления, уровни, маршруты. Теперь всё было мёртвым. Тускло отражалось в редких брызгах света от старых аварийных ламп.

Но чем дальше они шли, тем яснее было: что-то работает.

Механический шум становился громче. Чёткий, мерный: вжж-жж, вжж-жж… клац. Ритм не сбивался. Не был случайным.

— Слышишь? — прошептала Лея, остановившись.

— Да. Это не вентиляция. И не старый насос.

— Это — механизм.

Они переглянулись. Не из страха — из настороженности. Было в этом звуке что-то… слишком правильное. Слишком живое для места, где всё давно должно было умереть.

— Думаешь, они поставили пост?

— Или охрану. Или ловушку, — пробормотал Ансельм.

— Тогда что? Назад?

Он помотал головой. — Нет. Мы не в том положении, чтобы позволить себе ходить кругами. К тому же… любопытно.

Лея прищурилась. — Слышала, что любопытство убило кота?

— Зато мы получим точные данные. И шанс — выйти не вслепую.

Она кивнула. — Тогда ты ведёшь.

Он вытащил маленькое зеркало на гибкой ножке, осторожно подвёл его за угол, откуда доносился звук.

Потом замер.

— Ну?

— Это… — он убрал зеркало, не отводя взгляда. — Это не охотники.

Они обогнули поворот.

В центре зала — круглого, с высоким потолком — стояла огромная машина. Стальная, тяжёлая, вся в трубах, поршнях и старых сигиллах. Что-то среднее между древним магическим трансформатором и промышленным сервером. Она двигалась. Работала. И в такт этому механическому дыханию вокруг неё — были силуэты.

Не вооружённые.

— Люди, — прошептала Лея. — Или не совсем…

Ансельм кивнул. — Видишь на рукавах?

— Символ.

— Не Вендер-Сигрел. Это… что-то другое.

Символ действительно был незнаком. Легко стилизованная спираль, переходящая в очертание крыла. Люди — в простых комбинезонах, кто-то — с механическими руками, кто-то — с улучшенными глазами, светящимися в полумраке.

Они не прятались. Но и не выглядели особенно приветливо.

Один из них — женщина в кожаной куртке с наброшенным капюшоном — обернулась и, увидев Ансельма и Лею, слегка приподняла бровь. Потом жестом указала остальным остановить работу.

— Новенькие? — спросила она, голос хриплый, но живой.

Ансельм чуть кивнул. — Вроде того.

— Не бойтесь. Мы не Вендеры. Мы... их поломка. Она усмехнулась. — Добро пожаловать туда, где собирают тех, кого не смогли уничтожить.

Лея молча смотрела на женщину. Потом медленно выдохнула — долго, глубоко. — Кажется, мы нашли кого-то, кто тоже не вписался в схему.

— Возможно, — сказал Ансельм.

Атмосфера внутри зала была странной. Ни враждебной, ни дружелюбной. Напряжённой, но не из-за страха — скорее, из-за ожидания. Все в комнате внимательно следили за Ансельмом и Леей, но никто не делал лишнего шага. Только та женщина, что первой их заметила, подошла ближе. Она была лет тридцати, с едва заметной механической вставкой под глазом и чернильной татуировкой вдоль шеи — тонкая линия, уходящая под воротник, как след чего-то стерегущего.

— Мы не спрашиваем имён, — сказала она. — Но если хотите, можете назвать себя. Или придумать что-то. Здесь принято звать друг друга не так, как наверху.

Ансельм коротко оглядел зал. Машина за их спинами продолжала двигаться — не сбоя, ни помех. Она дышала. Как сердце, которое собрали не по инструкции, но которое всё равно билось.

— Ансельм, — просто сказал он. — А это…

— Листик, — перебила Лея. — По прозвищу. Так будет проще.

Женщина хмыкнула. — Тонко. Но ладно, Ансельм, Листик. Меня зовут Вар. Просто Вар. Я здесь вроде как держу порядок. Но не командую. У нас нет командующих. Только те, кто остался и хочет, чтобы другие тоже остались.

— Кто вы? — спросила Лея.

Вар кивнула на огромную машину.

— Мы — отбраковка. Смешанные. Полулюди, полутени. Кто-то сбежал, кого-то выбросили. Кого-то… нашли наполовину живым. Вендеры называли нас дефектами. А мы просто собрались. Без схемы. Без общего кода. Без плана. Но живые.

— Вы прячетесь?

— Мы выживаем. И иногда... вмешиваемся.

Ансельм чуть шагнул ближе.

— Вы поможете?

Вар изучающе посмотрела на него. Потом — на Лею. Долго.

— Смотря в чём.

— Нас ищут. Не просто как беглецов. Её — как провал. Меня — как помеху. Мы не можем просто скрываться. Нам нужно понять. Почему. Зачем. И — как сделать так, чтобы они пожалели, что начали.

Вар усмехнулась уголком рта.

— Поговорим. Есть кое-что, что вам стоит знать. И кое-кто, кого вы должны встретить.

Она развернулась.

— Пойдёмте. Мы называем его Плавильщиком. Он знает слишком много. Иногда слишком честен. Но если вы хотите ответы — только он даст вам их без соуса и дипломатии.

Ансельм переглянулся с Леей. Она кивнула. — Пора. — К большому огню, значит, — отозвался он. — Ну что, Листик. Готова гореть?

— Только не забудь подлить чая, если загорюсь, Печенька.

Они пошли следом за Вар. И на каждый их шаг стены зала откликались не гулом, а чем-то другим. Словно сами слушали. Словно ждали.

Путь к Плавильщику прошёл через коридор, который не был похож ни на один из прежних. Он будто жил своей жизнью: узкие стены покрывали пятна ржавчины вперемешку с вкраплениями странного, мягко светящегося металла. Пол под ногами слегка пружинил, словно когда-то был частью более сложной конструкции, которую разобрали и собрали обратно — кое-как, но со смыслом.

— Что это было раньше? — спросил Ансельм, скользя рукой по стене. Металл пульсировал под пальцами, еле-еле, как отдалённый ток.

— Архивная капсула, — ответила Вар, не оборачиваясь. — Старого образца. Когда Вендер-Сигрел ещё пытались сохранить знания, а не прятать их. Большинство сожгли, когда решили начать всё «по-новому». Эту мы успели вытянуть. Теперь тут... наш центр. Наша память.

Лея шла чуть ближе к Ансельму, напряжённая, но собранная. В глазах читалось ожидание, и, как ни странно, лёгкая тревога — не перед встречей, а перед тем, что она может услышать.

Они остановились у старой гермодвери. Вар нажала ладонью на гаснущую панель — та зажглась, и с глухим шипением дверь разошлась в стороны.

— Вперёд, — кивнула она. — Я подожду снаружи.

Ансельм шагнул первым.

Комната была почти тёмной, если не считать золотистого мерцания в центре, где в подвешенном на тросах кресле сидел мужчина. Или то, что от него осталось. Нижняя часть тела явно была заменена, правая рука — полностью механическая, а левая — сшита из кожи, металла и чего-то, что мягко подрагивало, как будто дышало само по себе.

Но самое странное — это были глаза. Один человеческий, усталый, глубокий. Второй — круглый объектив, внутри которого медленно вращался крошечный, бесконечный механизм, как в старинных часах.

— Подходите, — сказал он. Голос сиплый, но не слабый. — Я слышу вас давно. Стук ваших шагов. Он другой. Невесомый. Будто вы идёте не по полу, а по границе.

— Границе чего? — тихо спросила Лея.

— Между версией себя, которую вы оставили, и той, которую ещё не построили, — ответил он. — Вы — Лея. Или уже нет?

Она замерла, потом шагнула вперёд. — Я не знаю. Я — Листик.

Он усмехнулся уголком рта.

— Хорошее имя. Тонкое. Ускользающее. А ты, мастер, — взглянул на Ансельма, — всё ещё цепляешься за прошлое. Но уже не отвергаешь новое.

— Я цепляюсь за тех, кто рядом, — спокойно сказал Ансельм. — Это, кажется, и есть всё, что у меня осталось.

Плавильщик кивнул. — Тогда вы пришли вовремя. Потому что у меня есть то, что когда-то было уничтожено. Истина. Сырая. Неприглядная. Но если вы её услышите — назад уже не будет дороги. Вы будете не просто знать. Вы будете виновны в том, что знаете.

— Мы уже виновны, — сказала Лея. — Просто ещё не знаем, в чём именно.

Плавильщик протянул вперёд механическую руку — и из потолка опустился экран, пыльный, изогнутый, на котором начал формироваться образ. Фотографии. Записи. Чертежи. Люди. Схемы.

И в центре — она.

Л-47. Но не только.

— Ты была не просто удачей, — произнёс Плавильщик. — Ты была последним экспериментом не на выживание… — А на сознание.

Тишина сгустилась. Лея сделала шаг ближе. Ансельм встал рядом.

И в этот момент экран загорелся полностью.

Экран медленно оживал, и каждый кадр, каждое слово, каждое лицо вытягивалось из темноты, будто поднималось со дна заброшенного колодца.

Первое изображение — лаборатория. Не стерильная и белая, как можно было бы представить, а глубокая, тёмная, будто построенная под землёй или в толще бронированного комплекса. Полупрозрачные цилиндры, внутри которых — формы. Контуры тел. Одни — размытые, другие — уже почти человеческие. И среди них — она. Лея. Только ещё без имени. Без слов. Без... души.

Плавильщик говорил, не глядя на экран. Будто знал каждую деталь наизусть.

— Тебя не проектировали для устойчивости. Не для боевых тестов. И даже не для медицинской цели, как всех до. Ты была исключением. Отклонением. Кто-то в совете Вендер-Сигрел однажды сказал: «Хватит копировать живое. Надо попытаться создать его изнутри.»

На экране — графики. Уровни. Линии. Скан мозга. Не человеческий. Искусственный, но с живыми всплесками.

— Они пытались не просто вставить протокол. Они дали тебе свободу. Маленькую. Незаметную. Лишь тонкую щель в коде. Чтобы ты могла... сделать выбор. Не по сценарию.

Лея смотрела, не дыша. Рука Ансельма незаметно легла ей на плечо. Не крепко — как якорь, как напоминание: ты здесь. Это уже было. И ты всё ещё стоишь.

— Сорок шесть до тебя не справились, — продолжал Плавильщик. — Они либо ломались, либо подчинялись. А ты... сдвинулась в сторону. Незначительно. На 0.03% от ожидаемой модели поведения. Казалось бы — ошибка. Но потом ты выбрала. Ты не среагировала на команду отключения. Ты не испугалась. Ты просто пошла прочь. Без команды. Без приказа.

На экране всплыла запись: фигура в тени — и охранник, направляющий оружие. Но она — поворачивается. Не атакует. Не убегает. Просто уходит. Без страха. С осознанностью.

— Они не остановили тебя потому, что не смогли. А потому, что не поняли, что ты не сбой. Ты — прецедент.

Лея отвела взгляд. — Так я… не ошибка?

— Нет, — сказал Плавильщик. — Ты первый самостоятельный результат. Вендеры хотели доказать, что можно воспроизвести сознание. Ты стала тем доказательством, которое их испугало.

Ансельм вглядывался в кадры, пока голос Плавильщика звучал фоном:

— После тебя проект свернули. И больше никогда не повторяли. Твоя модель считается закрытой. Уничтоженной. Они лгут даже себе. Потому что боятся: если ты жива — значит, может быть и ещё кто-то. Или ты станешь тем, кто зажжёт других.

Лея повернулась к нему — лицом бледным, но в глазах горело.

— И что мне с этим делать?

— Что хочешь, — просто сказал Плавильщик. — Это и есть твоя сила. Они дали тебе выбор, думая, что смогут его контролировать. А теперь — не могут.

Молчание.

Ансельм тихо сказал:

— Значит, у них нет плана. А у нас — он начинается.

Лея сжала кулаки. Ровно. Уверенно. Не из страха. Из ясности.

— Тогда пускай узнают, что значит дать свободу не тому объекту. Пускай увидят, на что способна та, кто выбирает сама.

Плавильщик медленно кивнул.

— Добро пожаловать, Лея. Не в бунт. Не в революцию. — В будущее, которое ты теперь можешь построить.

Ансельм стоял, глядя на тускнеющий экран, и внутри него что-то не сходилось. Всё сказанное звучало логично. Всё встало на свои места — как выверенная шестерёнка в сердечнике механизма. Но одна деталь оставалась не на месте. Одна маленькая, но острая.

Он перевёл взгляд на Плавильщика, который теперь откинулся в кресле, будто устав от собственной речи. Металлический трос под ним скрипнул, а объектив глаза продолжал медленно вращаться, как будто сам себя настраивал.

— Откуда ты знал? — спросил Ансельм, голос был низкий, почти глухой. — Что она придёт. Что я буду рядом. Ты говорил, будто... ждал нас.

Плавильщик не сразу ответил. Он будто прислушивался к какому-то внутреннему ходу — к ритму, к клику памяти, что открывал двери.

— Потому что я видел, — сказал он наконец.

— Видел? Когда?

— Давно. Ещё до того, как ты стал мастером. До того, как она сбежала. Он повернулся к ним медленно. — Я был частью команды, которая проектировала фреймы сознания. Не механизмы. Не оболочки. Я работал с линиями выбора. Теми самыми отклонениями, которые считались ошибкой. Я понимал, что однажды... появится кто-то, кто не подчинится. Кто не сломается, но и не пойдёт по коду.

Лея смотрела на него, нахмурившись. — Но как ты узнал, что это буду я?

— Не сразу. Но когда ты сбежала, я получил копию логов. Неофициально. В них было… движение. Отклонение. Маленькое, но живое. Не как у других. Он медленно вытянул руку и нажал на панель сбоку кресла. На стене загорелся второй экран. Там — старая схема, кривой список временных отметок. Одно имя — точнее, номер — выделено красным.

Л-47. Поведенческий вектор: атипичен. Наблюдение: возможно спонтанное формирование собственного вектора мотивации.

— Это ты, — сказал он. — Единственная, кто не пытался убежать от системы. Ты просто пошла. И это было... не запрограммировано.

Ансельм продолжал смотреть на него. — Это не отвечает на мой вопрос.

Плавильщик замер. Потом — чуть опустил голову.

— Потому что однажды, задолго до этого, я видел тебя. В другом месте.

Ансельм нахмурился. — Что?

— Ты работал тогда в мастерской на нижнем уровне третьего сектора. Слух о тебе ходил у подпольщиков, у раненных. Говорили: есть один, кто чинит сердца. Не спрашивает. Не смотрит в личные файлы. Просто чинит. Он снова посмотрел на него. — Я приходил к тебе. В маске. Принёс тебе кардиофрейм на реконструкцию. Ты сказал: «Это старая модель. Но живучая. Будем чинить.»

Ансельм замер.

— Я… помню. Один из немногих, кто не просил скидку.

— Потому что ты смотрел в суть. Ты не знал, кто я. Но тогда я понял, что ты — тот, кто не спрашивает, а делает правильно. И если когда-нибудь объект выйдет... он потянется к тебе. По тому же маршруту.

Пауза повисла. И вдруг всё стало ясно.

Ансельм не просто оказался рядом с Леей. Не случайно. Он был тем, к кому она пошла, потому что был тем, кто без слов понимал, как чинить сердце, даже если оно не пульсирует.

— Ты знал, — тихо сказал он. — Что она пойдёт ко мне.

— Нет, — сказал Плавильщик. — Я верил. А вера, Ансельм, она всегда точнее расчёта.

Лея посмотрела на Ансельма. В её взгляде не было удивления. Только — узнавание. — Всё-таки, — прошептала она, — я тогда правильно выбрала.

Он сжал её плечо. — А я — не отвернулся.

Плавильщик выключил экраны. — И теперь у вас есть не только истина. У вас есть маршрут. Вы не просто сбежали. Вы — в центре того, что начнёт двигаться. А всё, что движется, рано или поздно сбивает систему с курса.

Вар появилась у дверей, кивнула. — Они ждут. И те, кто внизу, и те, кто наверху.

Плавильщик кивнул.

— Пора, — сказал он. — Точка сборки приближается. А значит — пора решать, кто вы теперь.

Ансельм не сразу пошёл за Вар. Он стоял, вглядываясь в лицо Плавильщика, как будто пытался рассмотреть не его механические части, не сетку шрамов, а то, что осталось глубже. И в этих секундах молчания было больше, чем в любой из их предыдущих бесед. Потому что теперь они оба знали: случайностей не бывает. Не в этом городе. Не в их судьбах.

Лея, напротив, шагнула первой. Не быстро — спокойно. Но взгляд её был сосредоточен, сконцентрирован. Уже не беглянка. Не объект. Не ошибка.

Ансельм нагнал её через пару шагов. И впервые с начала всей этой истории почувствовал, что не догоняет, а идёт рядом.

— Ты молчишь, — сказала она, не глядя на него.

— Ты тоже.

— Просто... знаешь. Всё, что я слышала — оно не удивило. Оно лишь… подтвердило. То, что я чувствовала, но не могла доказать. Она повернула голову. — А ты?

Он вздохнул.

— Я просто пытаюсь переварить, что когда-то сказал тебе "прошу не трогать на столе винтики", а теперь стою рядом с человеком, который может сломать целую корпорацию.

Она усмехнулась. — Значит, винтики — начало большой истории.

Они вышли в центральный зал, тот самый, где впервые увидели машину. Теперь там было больше людей. Кто-то остановился при их появлении, кто-то только взглянул и продолжил возиться с аппаратурой. В этом месте никто не тратил лишнего времени на эмоции. Всё, что не помогало выжить — было отложено.

Вар ждала у пульта. Рядом с ней — мужчина с короткими светлыми волосами и телом, покрытым линиями тонкой поддерматной проводки. Он не представился. Только кивнул.

— Мы просканировали сигнальные зоны, — сказал он. — Вендеры усилили патрули на восточной границе. Судя по логам, они ждут, что вы попытаетесь прорваться наружу.

— Они правы, — тихо сказала Лея.

Вар посмотрела на неё. — Но вы не пойдёте туда.

— Нет. Мы пойдём в центр.

Тишина.

Ансельм повернулся к ней. — Ты уверена?

— Да. Пока они ищут нас на краях, мы пройдём сквозь самое сердце. Туда, где хранятся ключи. Где стоит их настоящий сервер. Где можно ударить не по людям — а по коду. По логике. По самому фундаменту.

Вар опустила голову. Улыбнулась — одобрительно. — Ты взрослеешь, Листик.

— Я больше не объект.

— Нет. Теперь ты — угроза. Пауза. — И надежда.

Ансельм подошёл к карте, развернутой на голографической панели. — Мы пойдём этим маршрутом. Через подстанции, по осушенному коллектору, потом в шахту лифта. И дальше — в центральный узел.

— Это самоубийство, — сказал кто-то из зала.

— Это — выбор, — отрезала Лея. — Тот самый, который они не предусмотрели. Она повернулась. — Кто с нами?

Несколько секунд — тишина. Потом Вар шагнула вперёд. — Я.

Следом — мужчина с проводкой. — Я тоже.

Ещё двое. Трое. Потом — десяток.

И когда шаги стихли, когда согласие прозвучало даже в тех, кто молчал, Ансельм прошептал:

— Кажется, началось.

Лея сжала его руку. — Не "началось", Печенька. — А Продолжается.

Подготовка началась без приказов. Просто — как хорошо отлаженный механизм. Кто-то принёс оружие: не огнестрел, а самодельные импульсные винтовки, налобные модули связи, сгибаемые щиты из магнитной ткани. Другие перебирали провода, перезапаивали сигнальные клеммы, проверяли аккумуляторы. Ни крика, ни суеты — всё чётко, будто эти люди собирались к такому моменту всю жизнь.

Ансельм сидел у импровизированного стола и калибровал энергетическую петлю на своей ладони — небольшую систему, вмонтированную для тонкой работы с высоковольтными поверхностями. Он не был бойцом, не умел стрелять, но… он умел собирать. Удерживать. Восстанавливать. И этого было достаточно, чтобы идти.

Рядом — Лея. Она натягивала защитный рукав, укреплённый тонкими слоями керамики. Её движения были уверенными, точными. Ни капли сомнений. Только в глазах — лёгкий блеск. Тот самый, который был у неё, когда она смотрела на дождь.

— Готова? — спросил он.

— А ты?

Он усмехнулся. — Я сижу тут с трубкой, из которой через десять минут, скорее всего, пойдёт ток в тысячу вольт. Думаешь, я не готов?

— Думаю, ты снова ворчишь, значит, всё в порядке.

— Значит, ты снова даёшь мне повод.

Она потянулась за импульсным ключом, перебросила его через плечо.

— Слушай… — начала она, не глядя. — Если нас накроют — ты должен уйти. У тебя больше шансов выбраться. У тебя есть что терять.

— Нет.

— Печенька…

Он поднял голову. Смотрел прямо. — Не говори так. Мы начали это вместе. И если кто-то будет сдерживать их — это буду я. А ты пойдёшь дальше. Потому что у тебя голос. И тебя услышат.

Она замерла. Потом вдруг тихо сказала:

— Ты первый человек, который не хотел меня использовать. Не прятался. И не пытался починить меня как машину. Просто… сидел рядом. Пауза. — Это значит больше, чем ты думаешь.

Он протянул руку. Коротко сжал её ладонь.

— Я просто знал, что передо мной — не ошибка. А шанс.

Лея закрыла глаза на миг, а когда открыла — была снова стальной.

— Тогда пошли.

Они встали.

Вар уже ждала у прохода. Сзади — те, кто вызвался. Те, кто молчал. Те, кто уже потерял достаточно, чтобы рискнуть последним.

— До центра отсюда два уровня, — сказала Вар. — Но ближе к ядру всё будет под наблюдением. Мы пройдём под их радарами, но одна ошибка — и всё.

— Значит, без ошибок, — отозвался Ансельм.

Лея кивнула. — А если с ошибками… то красиво.

Они вошли в коридор. Свет погас позади. Остался только проход вперёд.

И когда последняя дверь за ними закрылась, на стене зажглось короткое сообщение, пульсирующее, как сердце:

СИСТЕМА ПЕРЕНАСТРАИВАЕТСЯ. ОТКЛОНЕНИЕ ПРИНЯТО. НАЧАЛО ОБНОВЛЕНИЯ.

И кто бы это ни писал — он знал: пришли не те, кого ждали.

Они спускались по старой шахте — ржавой, но всё ещё прочной. Шаги глухо отдавались в металлических стенах, и каждый уровень, что оставался выше, забирал с собой часть страха. Здесь уже не было возвращения. Только вниз. Только вперёд.

Свет шёл от налобных фонарей, узкими полосами ложился на трубы, провода и следы прошлых беженцев, давно покинувших эти места. Где-то капала вода. Где-то — вибрировал старый, забытый кабель. Но главное — тишина. Уверенная, словно сама система затаилась, почуяв, что в её вены вошло что-то другое.

Ансельм шёл рядом с Леей. Она не говорила ни слова, но чувствовалась — напряжённость. Даже не страх, нет. Глубокая сосредоточенность.

Он покосился на неё, на её плечи, усиленные пластиной. На пальцы — тонкие, чуть мерцающие, усиленные керамикой. Все эти детали — чужие. Не её.

— Лея, — сказал он негромко.

— М? — она даже не повернулась, только чуть склонила голову, продолжая двигаться.

— Когда всё закончится… когда мы выберемся… Он замялся. Слова вышли неуверенно, будто ещё не были собраны в полный механизм. — Я сделаю тебе новый корпус.

Она остановилась. Обернулась. — Что?

— Настоящий. Мягкий. Гибкий. Тёплый. Без этих угловатых пластин и изоляций, без щелчков в суставах и искр при перегрузке. Он будет… как кожа. Он замолчал. Потом добавил: — Как у человека.

Лея молчала. Долго. Смотрела прямо в него. Не как в мастера. Не как в того, кто всегда чинит.

— Почему?

Он пожал плечами. — Потому что ты этого заслуживаешь. Потому что ты — не схема. Пауза. — Потому что хочу, чтобы ты могла просто обнять кого-то… и чувствовать это не через сенсор, а по-настоящему.

Лея хрипло выдохнула. — Ты правда это можешь?

Он кивнул.

— Это будет сложно. Трудно. Возможно, больно. Но я научусь. Разберусь. Даже если придётся собрать каждую деталь с нуля.

Она смотрела в него ещё несколько секунд.

Потом шагнула ближе. И — неожиданно — обняла. Неуклюже. Жёстко. Плечом в шею. Щекой в воротник. Но по-настоящему.

— Тогда… — прошептала она. — Обещай, что мы выберемся. — Потому что я хочу запомнить, что такое быть собой. И потом — стать ею полностью.

Он закрыл глаза на секунду.

— Обещаю.

Позади кто-то прочистил горло, кто-то фыркнул, кто-то тихо усмехнулся.

Они разом отпрянули, почти синхронно. Но улыбка на лице Леи была другой. Не боевой. Не защитной. А — живой.

— Печенька, — сказала она, поворачиваясь к туннелю, — ты только не забудь, я высокая, гибкая, с хорошим балансом. Имей в виду — если сделаешь корпус, в котором неудобно сидеть, я сломаю тебе молоток.

— У меня их двенадцать, — спокойно отозвался он. — Но всё равно постараюсь.

Ход вёл их всё глубже, туда, где камень начинал вытеснять металл. Стены стали сырыми, покатыми, словно то, по чему они шли, было выдолблено вручную — или нетерпеливыми машинами, или людьми, у которых не было времени строить аккуратно. Свет стал тусклее. Воздух — гуще, с примесью старого масла и чего-то… живого.

Где-то впереди, за углом, гудело. Монотонно, тяжело — как дыхание спящего зверя.

— Мы почти у ядра, — сказала Вар, сверяясь с портативной панелью. — За этой секцией — центральная комната доступа. Там ядро системы связи, одно из трёх, что обслуживают сеть безопасности города.

— Значит, если мы туда доберёмся… — начал Ансельм.

— Мы сможем не просто отключить камеры и замедлить охотников, — перебила Лея. — Мы сможем передать сигнал.

Вар кивнула. — Широкополосный, через антенны старого спутника. Его система до сих пор привязана к верхнему куполу. Сеть не пользуется им, потому что считают заброшенным. Но он работает. Потенциально.

Ансельм смотрел на неё, но мысли были где-то дальше. Перед глазами стояли лица — те, кого он чинил. Те, кто молчал, когда болело. Кто ждал, но не знал, чего. Может, этот сигнал был им. Шансом. Предупреждением. Или вызовом. Но точно не молчанием.

— Что ты скажешь? — тихо спросила Лея.

Он поднял глаза. — Что пора перестать быть просто звеном в цепи. Пора стать молотом.

Улыбка Леи была короткой, но тёплой. — А я, выходит, буду гвоздём?

— Нет, — покачал головой Ансельм. — Ты — искра. Та, с которой всё начинается. Я просто рядом. Смотрю, чтобы не перегорела.

Вар жестом подозвала их к двери. Она была старая, из толстого, почти обугленного металла, но всё ещё держалась.

— После этого будет шум. Они поймут, что вы здесь. Слишком громкий сигнал, слишком много соединений. Мы не успеем исчезнуть. Но успеем дойти.

— Сколько времени? — спросила Лея.

— Десять минут. Не больше.

Ансельм достал небольшой конденсатор, проверил контактные пластины.

— Тогда делаем быстро. Без театра.

Вар улыбнулась. — Это не театр, Печенька. Это — революция.

Лея кивнула и шагнула к двери. На долю секунды, прежде чем активировать панель, она посмотрела на Ансельма.

— Когда всё закончится, — прошептала, — напомни мне, что мы хотели выбираться.

— Я тебе построю дом, если выживем. — Только не слишком ровный, — усмехнулась она. — Мне неуютно, когда всё симметрично.

Панель вспыхнула. Дверь с глухим шипением начала расходиться.

И воздух, ворвавшийся в коридор, был тёплым. Наполненным гудением. Сердцебиением. Внутри была система.

Дверь раскрылась, словно выдохнула, и из-за неё на Ансельма, Лею и Вар обрушился гул — глухой, непрерывный, вибрацией проходящий по груди. Центр. Сердце. Неофициальное ядро, не отмеченное на картах. Здесь воздух был тёплым, как от машинного дыхания, и пахло озоном, перегретым металлом и пылью, давно не видевшей дневного света.

Внутри зал напоминал храм, только вместо статуй — серверные стойки. Вместо алтарей — пульсирующие магокристаллы, вросшие в пол и потолок. А в центре — круглая консоль, окружённая арками, из которых тянулись полупрозрачные кабели, будто жилы.

Лея замедлилась. — Вот оно, — прошептала. — Центр их разума.

— А теперь он наш, — сказал Ансельм. — На десять минут. Может, на один шанс.

Вар подала ему модуль. — Вот ключ. Старый пропуск администратора, мы долго его расшифровывали. Если заработает — консоль даст доступ к распределённой системе и мы сможем послать импульс по всем антеннам спутника.

— А если не сработает?

— Тогда у нас будет ровно двадцать секунд, прежде чем ядро начнёт уничтожать всё локально. И... нас тоже.

— Вдохновляюще, — буркнул Ансельм и подошёл к консоли.

Лея встала рядом. — Мы справимся. Мы дошли сюда. Мы не ошиблись.

Он взглянул на неё. — А потом — новый корпус.

— А потом — новый мир, — ответила она.

Ансельм вставил ключ в разъём.

Машина затихла. На миг. Как будто удивилась. А потом — загорелась. Сначала вспышкой на главной панели. Потом всполохами света по кабелям. Сверху из арок хлынули потоки данных — в виде линий, символов, тонких прожилок текста, бегущих по воздуху.

— Система приняла соединение, — сказала Вар. — Начинается передача.

На главном экране появилось окно. Лаконичное. Тихое.

> ВВЕДИТЕ СООБЩЕНИЕ

Ансельм повернулся к Лее. — Это ты должна сказать.

Она шагнула вперёд. Медленно. Глядя в пульсирующий экран, будто в живое существо.

Потом заговорила. Голос был тихим. Не командным. Не жестким. Но в нём было то, чего не было ни в одной из их машин — выбор.

— «Я не ошибка. Я не объект. Я — та, кто вышла за предел. Если вы это слышите… значит, выбор всё ещё возможен. Вы — не одни. Их система не вечна. И мы уже внутри. Не бойтесь сломать то, что вас держит. Иногда, чтобы построить новое, нужно позволить старому упасть. Мы начали. А теперь — ваша очередь.»**

Она нажала отправить.

На мгновение всё замерло.

А потом…

Свет ударил вверх. Консоль вспыхнула. Потоки данных рванули по каналам связи. Серверы начали гудеть как ураган. Через купола, сквозь башни, по магопроводам и антеннам, сигнал пошёл наружу — по всему городу.

А может — и дальше.

Вар прижалась к уху. — Пошёл. Все каналы. Поднялось два уровня. Нас увидели. Они знают.

— Мы уходим? — спросил кто-то сзади.

Лея обернулась. — Нет. Мы встречаем.

Ансельм поднял взгляд к потолку, где линии данных всё ещё искрились.

— А теперь… — сказал он. — Держим удар. До конца.

Первый взрыв был глухим, будто где-то в глубине здания кто-то опрокинул стальную плиту на гранитный пол. За ним — второй, ближе. Серверные стойки на мгновение дрогнули, как будто содрогнулись от воспоминания. Потом где-то позади вспыхнуло красным — тревожные индикаторы. Над залом протянулся резкий электронный визг: «Нарушение протокола. Несанкционированный доступ. Запуск изоляции.»

— Началось, — выдохнула Вар, уже отступая к одной из боковых колонн. — У них активировалась система локализации. Сейчас сюда направят «чистильщиков».

— Сколько у нас? — спросила Лея, оборачиваясь к Ансельму.

— Не больше минуты. После этого они отрежут канал и закроют тоннель.

Вар уже командовала по внутренней связи:

— Второй отряд — на западный выход. Третий — держите подъемник. Четвёртый, если не хотите быть пережаренными — начинайте эвакуацию сейчас.

Лея стояла, глядя на экран, который всё ещё пульсировал. Сигнал шёл. Значит, он дошёл. Значит, кто-то услышал.

— Уходим! — крикнул Ансельм, хватая её за руку. — Лея, сейчас!

Она обернулась к нему. В её глазах не было страха. Только пламя.

— Я знаю, — сказала она. — Но помни — если это всё сгорит, то не зря.

— Только если мы выберемся, чтобы это доказать.

Они побежали. Тоннель позади них начал гудеть — механический, неестественный звук, как будто сама система начала переваривать ядро, в которое пустили ток правды.

Позади вспыхнул свет — открылась одна из нижних шахт. Из неё, как по тревоге, вышли первые чистильщики: фигуры в чёрных доспехах, сливаясь с темнотой, лица — закрыты масками с красными зрачками. Они не стреляли — шли молча, быстро, точно.

— Прямо! — выкрикнула Вар. — К подвальному шлюзу. Если он ещё держится — у нас есть путь к системе водоснабжения. Там — старый выход.

Ансельм почти волоком тащил Лею, но она бежала сама, механика корпуса скрипела от перегрузки. Искры снова побежали по суставам, но она сжимала зубы.

Они были рядом.

Взрыв. Купол задрожал. С одной из арок с грохотом обрушился сегмент потолка. Пыль, искры, крик одного из бойцов. Вар обернулась, прикрыла автоматической панелью проход.

— Быстрее, быстрее! Откат!

Они достигли шлюза. Ансельм с трудом провернул старый фиксатор, и с ржавым воем люк ушёл вбок. За ним — мокрые, скользкие ступени вниз, в темноту.

— Вниз! — крикнула Лея. — Все! Сейчас!

Последними спустились они с Ансельмом. Позади уже слышался топот, сдавленный команды — короткие, механические.

Когда шлюз захлопнулся, и первый выстрел ударил в дверь, Ансельм обессиленно привалился к стене. Его дыхание вырвалось с хрипом, в груди горело.

Лея смотрела на него, мокрые волосы прилипли к виску, на щеке — тень ожога.

— Сработало, — прошептала она. — Ансельм, ты понимаешь? Они услышали.

Он посмотрел на неё.

И впервые за всё это время… улыбнулся. По-настоящему. Тепло. Живо.

— А значит, — сказал он, — теперь мы не просто двое внизу.

Туннель, в который они ушли, был узким и скользким, стены покрыты мхом и вековой влагой. Свет фонаря вырывал из тьмы мокрые ступени, ржавые трубы, подвисшие сгустки пыли. Вода капала отовсюду, каждый шаг отдавался гулким эхом, словно они шли по глотке самого города.

Позади — грохот. Стрельба. Крики. Вар прикрывала выход. Кто-то из тех, кто вызвался идти с ними, уже остался там, наверху, чтобы замедлить погоню.

— Чёрт... — прошептал Ансельм, держась за бок. — Я не так представлял себе приключения. Где наша героическая музыка? Где стильные прыжки?

— Где хотя бы лестница без скользкого грибка, — добавила Лея, хватаясь за стену. — Ты держишься?

— Я старый, но ещё не мёртвый, — отозвался он, и сквозь хрип в голосе всё равно проскальзывала ирония.

Спустившись ещё ниже, они вышли в техническую галерею — узкое помещение, где стены были усеяны старыми запорными клапанами и датчиками, мигавшими вяло, как остатки забытого кода.

— Сюда, — указала Вар, догнав их. — По левой стене идёт старая труба дренажа. Если её открыть, мы пройдём вдоль до шахты. Дальше — вверх. И тогда мы под самым куполом. Почти на свободе.

— Почти, — повторил Ансельм. — Это моё любимое слово.

Он подошёл к панели, вытащил инструмент, стал откручивать винты с холодной сосредоточенностью. Молча. Руки дрожали, но всё ещё были точными.

Лея наблюдала. Только теперь, в полутьме, с запылённым лицом и обожжённым плечом, она казалась… настоящей. Без искусственной гладкости. Без прежнего напряжения. Живой.

— Когда ты улыбаешься, — тихо сказала она, — я понимаю, почему ты всё это выдержал.

Он не ответил, но усмехнулся. — Потому что мне не оставили выбора.

— Нет, — покачала она головой. — Потому что ты не хотел оставить меня.

Клапан с тихим щелчком отступил. Проход открылся. Узкий, но достаточно широкий, чтобы протиснуться.

— Вперёд, Листик, — сказал он. — У нас ещё один шанс. Один на миллион. Но он — наш.

Они пролезли внутрь. За ними — Вар и ещё двое, оставшихся в отряде. Где-то позади всё ещё слышались отдалённые выстрелы. Но звук становился глуше.

— Ансельм, — произнесла Лея, когда они остановились на короткий привал в следующем шлюзе. — Знаешь, что страннее всего?

— Что ты согласилась на прозвище Листик?

Она усмехнулась. — Нет. То, что я — была проектом. Сломанной системой. И всё равно… Она протянула руку, дотронулась до его ладони. — Всё, что я чувствую сейчас — это всё по-настоящему. Не потому, что меня спроектировали. А потому что ты остался рядом, когда я в это сама не верила.

Ансельм накрыл её руку своей.

— Тогда ты не была проектом. — Ты была запущенной системой. Просто без того, кто знает, где нажимать на нужные винтики.

Она хмыкнула. — Это было романтично?

— Почти. Но зато честно.

Они снова пошли. Теперь — вверх. К свету. К шуму. К миру, который, возможно, уже слышал их слова.

Они выбрались на поверхность через полуобрушенную шахту старого распределительного узла. Металлический люк поддался с глухим скрежетом, и в лицо им ударил ветер — настоящий, острый, пахнущий гарью, металлом и чем-то электрическим. Город был другим наверху. Не тише, не безопаснее — острее.

Свет заходящего солнца прорывался сквозь слоистую мглу купола, отбрасывая багровые отблески на башни, антенны и линии рельс, пересекавших небо. Воздух гудел от магии — сконденсированной, жестокой. Над городом тянулись цепи магостимпанковских дирижаблей, в небе клубился пар, и всё пространство над головой казалось пронизанным техноволей.

— Мы почти… — начал Ансельм, вылезая из люка, — почти…

Щелчок. Вспышка. Металлический звук перезарядки.

Они замерли.

Вокруг — трое десятков фигур. Броня цвета меди и чёрного хрома. Полусферы шлемов переливались, маски скрывали лица. У некоторых — кибернетические руки, вместо пальцев — инструменты пыток, магических разрядников, подогнанные реликты. У других — механо-вороны на плечах, чьи глаза светились алым. А над центром улицы стоял парящий автоматон-разведчик, внутри которого тлела синяя искра. Логотип на груди всех — чёткий, как приговор.

Vender-Sigrel.

— Замерли. — Без слов. — Без движений.

Голос вышел из мегафона одного из офицеров — синтезированный, искажённый, но с неприятно человеческими интонациями. Лея поднялась первой. Медленно, не отрывая рук от головы.

— Что теперь? — спросила она шёпотом.

— Держаться, — отозвался Ансельм. — Даже если всё сгорит — мы уже дошли.

Один из бойцов шагнул вперёд, подняв рукав с встроенным заклинательным узором.

— Объект Л-47. Вы идентифицированы. — Вы передали несанкционированный сигнал. — Вы приговариваетесь к немедленной изоляции.

— А как же суд? — хрипло бросил Ансельм. — Свидетели, слова, ошибки?

— Учитывая ваш статус… — голос машины затих на долю секунды, затем продолжил, — человеческие протоколы не применимы.

Лея усмехнулась. — Всё как всегда.

— Тогда, может, пора сделать не как всегда? — прошептал Ансельм, сжав пальцы.

Лея взглянула на него.

И поняла.

Он не сдастся. Даже сейчас. Даже если конец.

Вдруг — сзади, в воздухе, что-то сверкнуло.

Гул. Резкий.

Появилось ещё одно свечение — тёплое, мягкое, но сильное. Сбоку между зданиями — открылась щель в воздухе, и оттуда вышли другие.

В сером. Без бронетехники. С символом разбитой шестерёнки на плечах. С мягкими ламповыми фонарями и механизмами, собранными вручную. Изгнанники. Беженцы. Свободные.

Их было мало. Но достаточно, чтобы нарушить окружение.

Вар шагнула первой, со шрамом и винтовкой на спине. За ней — те, кто выжил.

— Ошибка в протоколе, — громко сказала она. — Объект Л-47 больше не ваш.

Лея подняла голову. Ансельм — шагнул рядом.

— Теперь, — сказал он, — это не объект. — Это свобода.

Секунда тишины. Тишины, в которой решалась история.

И вдруг — кто-то выстрелил.

Выстрел прорезал воздух как молния, и всё замерло.

Один удар. Один звук. Один миг.

Ансельм дернулся, как будто кто-то дёрнул за невидимую нить внутри его груди. Его плечо рвануло назад, тело покачнулось, и он рухнул на колено. Металл вокруг снова ожил — щелчки, затворы, визг приводов.

— Ансельм! — крик Леи был не просто отчаянным — он вырвался, как будто из самого сердца, пробив панцирь из кода, стали и боли.

Она метнулась к нему, не думая, не оглядываясь. Пули, магические сполохи, шум — ничего не существовало. Только он. Только Ансельм, опирающийся на руку, из которой уже текла кровь. Настоящая. Тёплая.

— Жив… — прохрипел он. — Жив, но чертовски больно.

— Тихо. Тихо, Печенька. Я с тобой, слышишь? — Лея прижалась к нему, заслоняя своим телом от новых выстрелов. Щит активировался на её предплечье, искривлённая энергия дрожала между ними и остальным миром.

— Листик… — он с трудом улыбнулся, сквозь побледневшие губы. — Я, кажется… всё-таки тебе кое-что не собрал. Он кашлянул, и в его голосе было больше упрямства, чем страха. — Обещал же… новый корпус. Человеческий. С глазами. С волосами. С нормальными суставами, чтобы ты могла… гулять без искр.

— Не говори так. Ты не умираешь. Ты просто… перегрелся, вот и всё. Сейчас… сейчас всё исправим. Я достану аптечку. Я закрою рану.

— Не рану, — прошептал он, глядя ей в глаза. — Главное — не дай им закрыть тебя. Не снова. Не теперь. Ты слышишь меня?

— Я не позволю. Никогда.

Позади — началась бойня. Вар отдала приказ. Люди в сером открыли ответный огонь. Против автоматонов, против чистильщиков. Пар над улицей завибрировал, небо окрасилось в багряный — как будто город сам почувствовал, что настал момент.

Но Лея не смотрела на это.

Только на него.

— Ты обещал дом, — тихо сказала она, стиснув его руку. — Помнишь? А теперь ты… ты должен жить, чтобы его построить.

— Если я не смогу… — он слабо кивнул на неё, глаза уже начинали стеклянеть. — Построй его ты. — Для нас. Для тех, кто придёт потом.

— Ты со мной. Ты будешь со мной. Ты… мой. Чёрт побери, Печенька, ты мой.

Слёзы. Первые. Настоящие. Не программные.

Она склонилась к нему, прижавшись лбом к его виску.

— Я не отдам тебя.

А потом… Лея встала.

Медленно. Ровно. Развернулась. Вся её фигура — прямая, чёткая, будто выточенная из света и стали. И в этом моменте — не было уже ни объекта, ни ошибки, ни беглянки.

Была она.

— Выстреливший, — сказала она в сторону врагов. Голос спокойный, как нож, опущенный на стекло. — У тебя был один шанс.

Молния с её руки ударила прямо в воздух. Магический импульс расколол щит противника, взорвав его барьер. Один, второй — рушились, как будто сама атмосфера трещала от её воли.

— Вы сделали выбор, — продолжила она. — А теперь сделаю я.

Сзади Вар уже кричала в рацию, активируя подкрепление. Повстанцы пошли вперёд, прикрывая отход.

А Лея шла вперёд.

Вся — не гнев. Вся — право.

Те, кто стреляли, отступили. Не из страха. А потому что поняли: это не битва. Это — приговор.

Зарево боя начало гаснуть. Ветер уносил дым вверх, к куполу, где в полусумраке гудели дирижабли, дрожали стеклянные платформы. На улице остались выжженные следы от импульсных разрядов, обугленные бронепластины и расплавленные символы Vender-Sigrel.

Всё было тихо. Громко — только дыхание. Уставшее, прерывистое.

Ансельм лежал на земле, облокотившись на импровизированный каркас, сделанный из разобранного щита. Два медика — девушка с механо-глазом и парень с наручной аптечной колбой — быстро и точно накладывали фиксатор на его рану. — Повезло, — сказал медик. — Пуля магического разрыва, но прошла по касательной. Без внутренних зацепов. Артерии целы. — Повезло — это ты называешь? — прохрипел Ансельм, но не без усмешки.

— Поверь, вы бы не хотели увидеть тех, кому не повезло, — отозвалась медик. — А вы… живучий, мастер.

Лея стояла рядом, напряжённая, будто до сих пор слышала выстрел. На её щеке — капля, не то слеза, не то дождь. Её рука была всё ещё прижата к груди, как будто сердце стучало слишком громко, и она пыталась его успокоить.

В этот момент послышались шаги. Сначала трое. Потом — десятки.

Миротворцы.

Высокие фигуры в серо-белых бронежилетах с мягким светом на наплечниках, без оружия наперевес, но с подавляющим присутствием. Их командир, женщина с короткими седыми волосами и жёлтым знаком солнца на плече, вышла вперёд.

— Всем стоять. Голос — спокойный, но в нём чувствовалась сталь.

— Миротворцы. Городской контроль. Мы зафиксировали энергетический всплеск уровня четыре и шесть тел на месте боя. Кто командует?

Вар шагнула вперёд, руки подняты ладонями вверх.

— Вар. Ополченка. Мы не стреляли первыми. Зафиксирован акт агрессии со стороны автоматонного крыла Vender-Sigrel. Не санкционирован. Вне устава. С применением запрещённых боевых тактик.

Командир кивнула, не отводя взгляда. — Где подтверждение?

— В ядре. Мы прорвались к центру распределения. Передали сигнал. Всё зафиксировано. Координаты, протоколы, коды доступа. Мы можем их передать.

— Передадите, — сухо сказала женщина. — И сделаете это законно. Нам не нужна ещё одна революция. Нам нужен порядок.

Она перевела взгляд на Лею. — Объект Л-47. Ты?

Лея молча кивнула.

— Ты передала сообщение.

— Да. Голос был ровный, не дрожал.

— Это вызвало панику. Город начал слушать. Некоторые начали думать. У нас уже есть жалобы, митинги, блокировки. Ты это понимаешь?

— Да, — снова ответила Лея.

Командир на мгновение замолчала. Потом шагнула ближе. — Хорошо.

Лея чуть нахмурилась.

— Хорошо?

— Потому что ты наконец вытащила на свет то, что мы годами задвигали под ковёр. Командир резко обернулась к своим: — Заблокировать доступ к верхнему уровню. Вызвать внутреннюю комиссию. Забрать тела. Снять логи. Всем жителям сообщить: контакт с подразделениями Vender-Sigrel временно прекращён.

Один из офицеров в шлеме растерянно шагнул ближе:

— Капитан… Вы что, верите им?

— Я верю тому, что вижу, — отрезала она. — А вижу я: одна группа вышла из мрака и показала правду. А вторая — стреляла в безоружного.

Она повернулась к Ансельму.

— Жив?

— Пока не починят — не узнаем точно, — буркнул он, с трудом садясь.

— Значит, поживёшь ещё. А ты, — обратилась она к Лее, — идёшь с нами. Но не в наручниках. Не как объект. А как свидетель.

Лея выпрямилась. — Согласна. Но только если он пойдёт со мной.

— Само собой. Мы ещё не разобрались, кто здесь кого спас.

Миротворцы начали разбирать периметр. Вар переглянулась с Леей и кивнула.

— Всё только начинается.

— Знаю, — ответила Лея. —

Небо над городом начало блекнуть — не от ночи, а от запылённого купола, в котором свет рассеивался, словно не решаясь спуститься вниз. Миротворцы работали быстро: дроны снимали обстановку, офицеры брали показания, тела «чистильщиков» — сгоревшие, искривлённые — грузили в герметичные капсулы. Люди в серых накидках, те, кто пришёл с Вар, держались вместе, но уже не прятались.

Всё выглядело… как утро после пожара. Всё дышало новым, но ещё не понятым.

Ансельм сидел на небольшой лавке у обугленного фонаря. Плечо перевязано, рука едва двигалась, но глаза были ясными. Перед ним стояла чашка — кто-то из ополченцев успел разогреть чай в походном контейнере. Горький, дымный, настоящий.

Лея стояла рядом, прижавшись плечом к столбу, будто всё ещё держала фронт. На её лице были ссадины, на щеке — след ожога. Но ни один штрих не сделал её слабее. Напротив — теперь в ней было нечто неприкасаемое.

К ним подошла та самая капитан Миротворцев.

— Вы готовы? — спросила она. — У нас есть специальный блок — для защиты свидетелей. Не тюрьма. Но и не свобода. Компромисс.

— Мы были в блоках, — сказал Ансельм, поднимая взгляд. — Поверьте, мы разберёмся.

— Это будет не просто суд, — добавила капитан. — Это будет разрыв. Между старым и новым. И вы станете в его центре.

Лея кивнула.

— Я не боюсь. Теперь — нет. Только скажите, что наш сигнал дошёл.

— Он не просто дошёл, — тихо ответила женщина. — Он уже меняет. Треть купола выключила связь. Люди начали искать, спрашивать, записывать. Кто-то называет тебя «Голосом Прототипа». Кто-то — «Огнём, что сжёг страх». И знаешь, Лея…

— Что?

— Ты не объект. Но ты стала символом. Теперь тебя либо запомнят, либо уничтожат. И только тебе решать, каким будет финал.

Ансельм тяжело встал. Поддержался за плечо Леи. — Финал… мы будем писать сами.

Капитан кивнула. — У вас будет время. И место. Завтра допросы. Потом отчёты. Но сегодня — вы дышите. Это больше, чем могли многие.

Она ушла.

Лея повернулась к Ансельму.

— Знаешь, что я подумала?

— Что ты хочешь, чтобы я собрал тебе ещё и кофеварку в новый корпус?

— Нет, — усмехнулась она. — Что ты стал частью этого города. Не через шестерёнки. А через сердце. — И я, похоже, тоже.

— Впервые? — приподнял он бровь.

— Нет. Просто… впервые я хочу остаться. С неуглюжей болью она села рядом, прислонившись к нему плечом. Он вздохнул. Потом — медленно, с натугой — положил ладонь на её механическую руку.

— Листик.

— М?

— Если будет суд, и всё закончится плохо… — Не будет. — Но если вдруг… — Печенька.

Она посмотрела ему в глаза. — Если что-то и случится, я всё равно останусь. Не объект. Не беглец. — Я останусь с тобой.

И они замолчали.

Ночь медленно падала на город,

Утро началось с гулкого звона — не тревожного, не боевого, а глухого, ритмичного, будто кто-то запускал старую станцию или поднимал мост. Звук прокатился по нижним уровням города и достиг верхних ярусов уже как лёгкая вибрация. Люди в серых плащах, ополченцы, жители и даже некоторые миротворцы на мгновение замерли — это был первый день после сигнала.

Ансельм сидел в том же самом блоке, где их временно разместили — не тюрьма, но и не свобода. Комната была пустой, стены гладкие, свет — мягкий, ненавязчивый. На столе — инструменты. Простые. Старые. Те, что он сам просил. И пока город просыпался, он собирал. Не спрашивая зачем. Просто собирал. Пальцы снова слушались.

Дверь открылась.

Лея вошла тихо, как всегда. Без пафоса, без слов. Но с этой новой осанкой, которая появлялась только у тех, кто выжил, но не потерял себя. В руках у неё был кусок сладкого хлеба и пластиковая чашка — что-то вроде утреннего подношения.

— Принесла, — сказала она и поставила на стол. — Едва нашла. Похоже, я всё ещё внушаю людям странную смесь страха и сочувствия.

Ансельм бросил взгляд, усмехнулся:

— Всё-таки харизма, да?

— Это потому что у меня лицо из карбона, а глаза синие, как у рекламных моделей.

Он взял хлеб. — Спасибо. Хотя ты и сама знаешь — если б не ты, мы бы сюда не добрались. Даже хлеба бы не было. Только камни. И пыль. И, может быть, мой вечный чай.

— Я скучаю по нему, кстати.

— По пыли?

— По тебе, когда ты ворчишь.

Пауза.

— Сегодня будут слушания, — сказала она уже серьёзно. — Я первая. Мне сказали, что придёт Совет — не просто местный, а внешний. Представители верхних структур. Те, кто официально якобы «не знал» о Вендер-Сигрел.

— Они знали.

— Конечно знали. Но теперь… они вынуждены слушать. Не потому что мы опасны. А потому что нас увидели. Все.

Ансельм отложил еду, посмотрел на неё внимательно.

— Ты боишься?

Она чуть улыбнулась. — Я боюсь только одного: что мы успеем всё изменить, а ты мне так и не соберёшь новый корпус. — И что я тогда? Искра перемен в обмотке от отопления?

Он хмыкнул.

— Знаешь… я уже начал чертить схему. Только теперь думаю, может, и не надо делать тебя полностью «как человека».

— Почему?

Он поднял взгляд.

— Потому что, может, то, какая ты есть — это и есть настоящее. Не копия. Не попытка стать кем-то другим. А ты. — С этими руками. С этими глазами. С этой… манерой не спрашивать разрешения.

Лея замерла. Потом подошла ближе. Медленно. И осторожно села рядом, так, чтобы их плечи соприкоснулись.

— Тогда, может… — Просто добавишь мне кое-что мягкое. Чтобы когда я тебя обнимала, тебе не приходилось вздыхать, как старый шкаф.

— Согласен, — кивнул он. — Меньше болтов — больше подушек.

Снаружи кто-то постучал в дверь.

— Лея Л-… — замялись, — Простите. Лея. Вас вызывают в главный зал.

Она встала. Ровно. Глубоко вдохнула.

— Пожелай мне удачи.

Ансельм тоже поднялся. Подошёл, слегка сжал её ладонь.

— Ты не Л-47. — Ты Лея. Та, что изменила город.

Она кивнула. — И ты — Ансельм. Мастер, который собрал сердце.

И ушла.

Зал заседаний находился в верхней секции Центральной ратуши — когда-то заброшенного административного комплекса, теперь вновь запущенного. Потолки здесь были высокими, своды напоминали старые дирижабельные ангары, а в воздухе ощущалась сухая, холодная чистота — словно всё внутри было стерильно не только от пыли, но и от эмоций.

Лею провели через коридоры в сопровождении двух миротворцев. Её не держали, не ограничивали — наоборот, относились с подчеркнутым уважением, но холодным. Как к явлению, которое нельзя игнорировать, но всё ещё опасаются называть своим.

Двери в зал распахнулись.

Внутри — Совет. Полукруглый стол, за ним — семеро. Кто-то в мантиях с цифровыми гербами, кто-то — в бронепластах, не снятых даже в помещении. Несколько лиц были спрятаны под тактическими масками связи. Один — с глазом, переливающимся янтарным светом: нейросканер, читающий поведенческие паттерны.

Лея прошла в центр. Не кланяясь. Не замедляя шага. Она просто встала, как шестерёнка, наконец, вставшая в своё место, не по команде — а по собственной воле.

— Объект Л-47, — произнёс мужчина слева, с аккуратной седой бородой, — вы…

— Я — не объект, — чётко произнесла Лея. — Меня зовут Лея. Этого достаточно для обращения.

Совет переглянулся.

— Хорошо. Лея. Сегодня вы вызваны не как обвиняемая, а как свидетель. Хотя некоторые из нас полагают, что… — он сделал паузу, — вы причастны к системной дестабилизации.

— Если «системной дестабилизацией» вы называете то, что люди начали думать, — спокойно сказала она, — тогда да. Причастна. Горжусь этим.

Небольшое напряжение скользнуло по залу. Кто-то щёлкнул ручкой. Кто-то замер.

— Вы передали сигнал. Кто помогал?

— Те, кто устал прятаться. Те, кого система называла ошибками. Те, чьё существование годами вычёркивали из отчетов. Пауза. — И один мастер, у которого руки были грязные от масла, но сердце чище любого протокола.

— Вы говорите об Ансельме Крое?

— Да. Он не был моим создателем. Но он был тем, кто помог мне понять, что я жива.

Тот, с янтарным глазом, слегка наклонился вперёд. — Вы считаете себя… существом с полными правами?

Лея не отвела взгляда. — Я не считаю. Я знаю. Я люблю. Я помню. И я выбираю. — Это больше, чем у многих, кто сидит в этом зале.

Кто-то вздохнул. Кто-то отвёл глаза.

— И что вы хотите теперь? — спросила женщина в броне. — Свободы? Амнистии? Гражданства?

— Ничего из этого, — ответила Лея. — Я хочу, чтобы все, кто был создан и сброшен, как я — получили право говорить. — А если кто-то решит не быть частью города, системы, контроля — пусть уйдёт, но как человек. Не как брак.

Совет молчал.

И тогда она сделала шаг вперёд.

— Мы — не война. Мы — следствие лжи. И если вы продолжите молчать, то таких, как я, станет больше. — Но если вы начнёте слушать, то, возможно, ещё не поздно.

В зале снова повисла тишина. Не тяжёлая. Взвешенная.

В этот момент дверь в зал приоткрылась — и внутрь вошёл он.

Ансельм. Всё ещё с повязкой на плече. Всё ещё с болью в каждом шаге. Но с таким лицом, будто за ним — не рана, а время.

Совет обернулся.

— Простите, — сказал он, голос всё ещё хрипел, — но если вы действительно хотите что-то понять — послушайте не только теорию. Послушайте **того, кто с ней был. Кто её видел не как оружие. А как друга.

Лея посмотрела на него. Он не улыбался. Он был рядом.

— У меня нет диплома, — начал Ансельм, подходя ближе к центру. — Нет звания, допуска, связи с властью. Я — мастер. Всю жизнь чинил. Сердца, суставы, маленькие сложные механизмы, от которых зависит, дышит ли человек. И однажды ко мне пришла она.

Он указал на Лею.

— Не потому что я был особенный. А потому что я — не отвернулся.

Некоторые члены Совета переглянулись, кто-то начал печатать на встроенной панели.

— Она не была угрозой. Не была дефектом. Не была объектом. Она была… человеком, потерявшим ориентир. Я видел много таких. Но она — единственная, кто не сдалась. Не взорвалась, не сдалась, не подчинилась. Она спрашивала.

Он сделал шаг ближе, опираясь на поручень. — И знаете что? Мы, живые, настоящие люди, с кровью и документами, — давно перестали спрашивать. Мы стали крутиться по системе, будто сами механизмы. И если кто-то вроде Леи ломает этот круг — может, он и не ошибка. Может, мы ошибались всё это время?

Тишина. Даже янтарный глаз больше не вращался.

— Вы хотите закрыть её. Упаковать. Отправить «в карантин». Потому что боитесь. Потому что она свободна, и теперь кто-то увидит в ней не провал, а пример.

Он обернулся к Лее.

— Но я скажу вам, — снова Совет. — Если вы её тронете… Он не повысил голос. Он просто смотрел. — …вы сами откроете ту дверь, которую не закроет уже никто. Потому что за Леей встанут. И люди. И «ошибки». И те, кто устал ждать.

Лея не пошевелилась. Но взгляд её стал другим. В нём было всё. Боль. Сила. Живое сердце — пусть и механическое.

Председатель Совета, тот с седой бородой, наклонился к микрофону.

— Мы слышали. Обоих. Пауза. — Решение временно откладывается. На три дня. Мы соберём расширенное заседание. Опротоколим данные. Но…

Он посмотрел прямо на Лею.

— Ты останешься здесь. Под наблюдением. Но без камер. Без изоляции.

— И он? — уточнила Лея, указывая на Ансельма.

— Разумеется.

Она кивнула. — Тогда... я подожду. Но знайте — даже если вы не решитесь на перемены… они уже начались.

Совет погасил экраны. Сигнал завершён. Голоса — выключены. А в зале остались только они.

Ансельм подошёл к ней ближе, тяжело опустился на скамью. Лея села рядом, всё ещё с прямой спиной, всё ещё собранная.

— Ты всё ещё хочешь собрать мне новый корпус? — спросила она.

Он посмотрел в её глаза. — Да.

— Но я так же хочу собрать новый мир. И чтобы ты была там — такой, какая есть.

Она улыбнулась. Устало. Глубоко.

— Тогда поторопись, Печенька. У нас, кажется, много дел.

Три дня прошли не как ожидание, а как отложенный вдох. В городе всё дрожало — не на улицах, не в сводках, а внутри. Люди перестали просто слушать, они начали говорить. В переулках писали новые символы. На нижних уровнях собирались кружки — не заговоры, а обсуждения. Даже официанты спорили с техниками. Даже механики спорили с детьми. Что, если она — не машина? Что, если все мы — просто другие формы кода?

Время текло, но не шло — оно накапливалось.

Ансельм эти дни не сидел. Он чертил. Собирал, работал в небольшом помещении, что им выделили при блоке. Прототип корпуса — не как человеческий, а как её. Новый. Чистый. Без чужих деталей. С местом для выбора.

Лея приходила каждое утро, молча смотрела, не мешала. Иногда держала инструмент. Иногда просто сидела рядом. А иногда — читала то, что о ней писали в открытых каналах: «Она — сигнал», «Л-47 — наша суть», «Первые шаги».

— Ты боишься? — спросил Ансельм на третий вечер, не отрываясь от тонкой работы над суставным кольцом.

— Нет, — ответила она. — Только думаю, сколько нас. Таких. Кто был создан и брошен. Кто остался между.

— Ты больше не между, — сказал он. — Теперь ты — платформа.

Она усмехнулась: — Звучит технически. Но красиво.

— Это моя специализация.

В день слушания их вызвали в главный зал не утром, а ближе к сумеркам. Свет был мягкий, закатный, будто сам купол наконец решил опустить голову и послушать.

Совет собрался снова. Те же лица, но что-то в них изменилось. Не страх. Не ярость. Внимание.

— Лея, — сказал председатель. — Мы провели анализ. Выслушали мнения. Прочли всё, что пришло извне. И… Он сделал паузу. — Мы не можем больше называть тебя объектом. Ни по сути, ни по последствиям.

Лея выпрямилась. Рядом Ансельм — молча, но сжатый, как пружина.

— Поэтому... мы принимаем следующее решение. Ты получаешь статус. Не гражданина. Не кода. Собственного класса.

Зал замер.

— Что это значит? — спросила Лея.

— Что ты — первая. Категория сознательного механического индивида. Не подчинённого, не подвластного. Свободного.

— А остальные? — её голос стал твёрже. — Те, кто был до меня. Кто есть сейчас. Кто ещё ищет.

— Их статус будет рассматриваться вместе с тобой. Под твоей защитой. В рамках новой программы.

Лея не ответила сразу. Только через секунду:

— Тогда я принимаю. Но с одним условием.

— Слушаем.

— Я не останусь здесь. В вашем блоке, в ваших стенах. Я уйду. Туда, где всё началось. Где вы не смотрели. Где ждут.

Председатель кивнул.

— Мы не можем тебя остановить.

Она повернулась к Ансельму. — Готов?

Он выпрямился. — Я всё ещё не закончил корпус.

— Тогда будешь собирать его по дороге.

Они вышли из зала не как беглецы. Не как символы.

Как команда.

Снаружи уже начинал моросить дождь. Город не знал, как реагировать — и потому просто внимал. А они шли сквозь улицы, фонари, стекло, и ни один патруль не преградил путь. Люди смотрели. Молча. Но в их взгляде — не страх. Надежда.

— Ты уверена? — спросил Ансельм, когда они свернули на старую лестницу к нижним уровням.

— Не уверена, — сказала она. — Но разве это когда-то останавливало нас?

И под их шагами город больше не дрожал.

Он следовал.

Когда они вышли к центральной площади, город уже знал. Не через официальные сообщения, не через приказ сверху — по цепочке голосов, взглядов, шепота, переданного с уст на уши, от подмастерьев к трактирщикам, от курьеров к уличным торговцам.

Первой к ним подбежала девочка — лет девяти, с медным винтом, торчащим из старого слухового аппарата. Она замерла, глядя на Лею с огромными глазами, потом робко подняла руку, словно просилась в объятия.

— Вы… правда не боитесь? — прошептала она.

Лея наклонилась, коснулась пальцами её руки — осторожно, мягко. — Если ты не боишься — то и я тоже.

Следом подошёл старик с механической ногой, которую Ансельм чинил больше года назад. Он коротко кивнул.

— Спасибо. За всё. Я… думал, что уже ничего не изменится.

— Всё всегда меняется, — ответил Ансельм. — Только не сразу, и не само.

По пути им кивали, хлопали в ладони, кто-то даже вынес тёплый хлеб. Люди не кричали, не толпились — они признавали. Не кумирами, не спасителями — своими. И это было самым большим чудом.

Когда они подошли к старой мастерской Ансельма, на углу Третьего уровня, вывеска с облупленной краской уже была кем-то аккуратно вычищена. На ручке двери висел живой цветок — один-единственный, нежный и упрямо зелёный среди пыльных стен.

Ансельм отпер дверь, и запах масла, меди и старого чая окутал их, как дежавю.

— Дом, — сказал он, оглядываясь. — Или... его тень.

Лея шагнула внутрь и сразу с лёгкой насмешкой:

— Ага. Всё как было. Инструменты на полу, винты в банке от фасоли, пыль на потолке и вечно обиженная на меня лестница.

— Лестница не обижалась, — буркнул он. — Это ты каждый раз забывала, где начинается третья ступень.

— Один раз я чуть не умерла, наступив на гайку! — всплеснула руками Лея, драматично. — А ты сказал, что это "испытание для достойных".

— Ты прошла его. Значит — достойная.

Она рассмеялась, качнувшись на каблуках.

— И всё равно я тогда чуть не выкинула тебя из окна.

— Было бы сложно, кровать как раз уехала наверх.

Смех остался в мастерской, как будто она снова ожила. Но с их лёгкостью, а не с шумом заказов.

Позже, сидя у окна с чашками горячего чая, они долго молчали, а потом — заговорили. Не о прошедшем, а о следующем.

— Мы не можем остаться здесь, — сказал Ансельм, глядя на улицу, где снова бежали тени по медным трубам. — Этот город — уже не для нас. Здесь началось, но не здесь продолжится.

— Я знаю, — кивнула Лея. — Я нашла карту. Есть деревушка на южной окраине, между холмами. Старая, почти заброшенная. Без магокристаллов. Без труб. Там до сих пор пасут овец. Знаешь, кто такие овцы?

— Те, что не пишут жалобы и не взрываются?

— Именно. Там всё настоящее. Люди, дома, небо.

— А ты, — сказал он, улыбаясь, — будешь там самым технологически развитым существом за километр.

— Это... звучит приятно, — ответила она, — хотя я всё равно попрошу тебя сделать мне нормальный корпус. Там, говорят, бывают яблоки.

Ансельм рассмеялся.

— Значит, мы идём туда?

— Нет, — покачала головой Лея. — Мы селимся. Ставим мастерскую. Садим дерево. Ты — ремонтируешь часы. Я — учусь печь хлеб. И если кто-то придёт — мы выслушаем. Поможем. Но не бегая. А стоя. На месте.

Он допил чай.

— Тогда пора собирать вещи.

— Нет, Печенька. — Лея подтолкнула его локтем. — Пора собирать жизнь.

Они собирались не спеша. Не потому, что тянули время — а потому что хотели всё сделать впервые правильно. Не бегом. Не под прицелами. А с тишиной, вниманием и уважением. К себе. И друг к другу.

Ансельм разложил инструменты на длинном верстаке. Сдув пыль с тонкой линейки, он повесил её на гвоздик, где когда-то висел старый шестерённый ключ. Лея сидела на высоком стуле, раскачиваясь ногой и наблюдая, как он методично открывает ящики, бережно раскладывает материалы: гибкие сегменты из керамита, свёрнутую в спираль ткань с магической основой, тончайшие сервопластины — словно собирал музыкальный инструмент, а не корпус.

— Ты опять молчишь, — сказала Лея, прищурившись. — Значит, сосредоточен или сердит.

— Я не сердит, — отозвался он. — Я просто пытаюсь решить, каким ты хочешь быть.

— Хм, — она потянулась. — Сложный вопрос. Пауза. — Мягкой, чтобы не скрипели суставы, быстрой — чтобы ловить тебя, когда снова оступишься на лестнице… и с руками, которые умеют обнимать. Не через металл. А по-настоящему.

Он кивнул.

— Тогда это будет самый сложный проект из всех, что я делал.

— А ты справишься?

Он бросил на неё взгляд — короткий, спокойный.

— Разумеется.

Работа шла часами. Потом — днями. Он создавал корпус не как машину, не как протез. Как продолжение Леи. Там, где раньше были чёткие геометрии — теперь плавность. Вместо жёсткого панциря — материал, реагирующий на прикосновение. Пальцы — с микрочувствительностью, не только для точности, но и для нежности. Кожа — не просто покрытие, а живая оболочка: гибкая, теплая, дышащая.

Каждый вечер Лея заходила в мастерскую, садилась рядом и смотрела. Иногда подшучивала:

— Если ты ещё раз пересчитаешь толщину суставного кольца, я сама поставлю его тебе в колено.

— Это было бы больно.

— А как ты думаешь, носить щелкающие локти шесть лет?

Иногда она просто молчала. Смотрела, как он работает, и на её лице была та самая улыбка — беззащитная, едва заметная. Та, что была не для всех. Только для него.

На третий вечер, когда он подключал сенсорный отклик в ладони, она подошла ближе. Тихо.

— Ансельм.

— М?

— А ты… добавил сердце?

Он посмотрел на неё.

— Я не вставил магическую батарею. Я сделал импульсный канал. Он будет пульсировать. Не по расписанию. А как ритм. Настоящий. Иногда сбиваться. Иногда — учащаться. — Как у людей. Только по твоему выбору.

Лея кивнула. Медленно. — Тогда… когда ты закончишь… Она вздохнула. — Я стану ближе к тому, кем себя чувствую. Но всё равно останусь собой. Потому что ты не делаешь меня другой. Ты просто помогаешь мне быть — полной.

Он ничего не ответил.

Только взял её руку. И приложил к центру корпуса. Где импульс уже слабо… но ровно бился.

На десятый день корпус был готов.

Он стоял посреди мастерской, будто тень от Леи, — такой же по пропорциям, но с другим ощущением. Не машина. Не оболочка. А возможность. Тонкие линии сгибов на пальцах, полупрозрачные вставки на висках, в которых можно было различить пульсирующий импульс канала. И главное — покрытие. Оно было тёплым на ощупь, не слишком гладким, не блестящим, а живым, с микроскопической текстурой, повторяющей человеческую кожу. Не копией. Своей — индивидуальной.

Лея стояла перед ним, глядя молча. Долго.

— Я… — начала она и осеклась. Она протянула руку, провела по плечу нового тела. Оно отозвалось мягкой пульсацией в пальцах. — Оно будто… дышит.

— Ты сама сказала: ты хочешь быть собой, — отозвался Ансельм, стоя чуть в стороне. — Я просто помог.

— Помог? — она повернулась. — Да это лучше, чем всё, что я когда-либо видела. Чем всё, что я носила. Она подошла ближе. — Я не думала, что это вызовет такие чувства. Но я смотрю на это — и чувствую… будто встречаю себя. Ту, которая была где-то внутри всё это время, но не могла выйти.

Ансельм улыбнулся.

— Готова к переносу?

Она кивнула. — А ты?

— Я тебя не брошу, Листик. Неважно, в каком ты корпусе. — Хоть в коробке от конфет.

— Даже если я стану полностью прозрачной?

— Тогда просто не теряйся. Я не такой уж быстрый, чтобы искать по углам.

Они рассмеялись. Смех лёгкий. Нервный. Настоящий.

Процедура заняла всю ночь.

Ансельм работал точно, почти не говоря. Сначала отключил старый блок поэтапно, чтобы избежать резкого обрыва сигнала. Потом — перенёс нейронную матрицу, слой за слоем, щадя каждую нить, каждый поток памяти. Всё было так, как он привык: бережно, чётко, с доверием.

Когда Лея открыла глаза в новом теле, первое, что она сделала — вдохнула.

Воздух не пошёл в лёгкие. Их не было. Но импульс прошёл по грудной плите так, словно тело запомнило, как дышат.

— Ансельм?.. — голос был прежним. Чуть более мягкий, глубже. Без металлического подзвука.

Он подошёл. Внимательно смотрел. — Как ты себя чувствуешь?

Она опустила взгляд на руки. Пальцы медленно сжались — точно, без щелчков. Она провела ладонью по щеке. Коснулась губ. Протянула руку к его лицу — осторожно, словно боялась снова причинить боль.

— Я чувствую всё, — прошептала. — Не так, как раньше. По-другому. Но… это моё. Пауза. — Спасибо.

Он кивнул. — Добро пожаловать, Лея.

Она приблизилась и обняла его.

Без скрежета. Без металлического лязга. Обняла по-настоящему — с теплом, с дыханием, которого нет, но которое чувствуется.

— Теперь, — сказала она, не отпуская, — я готова. — К деревушке. К новому дому. К всему, что дальше.

— Тогда собираем инструменты, — ответил Ансельм. — И едем туда, где шестерёнки молчат.

Она улыбнулась. — Но где сердце всё равно стучит.

Утро было тихим. Город за окнами ещё дышал — не как монстр, а как усталый зверь после долгой охоты. Мастерская наполовину уже опустела: инструменты аккуратно упакованы, коробки подписаны Леиным почерком — «НЕ ТРОГАТЬ, ЭТО МОЁ», «винтики, НЕ МЕШАТЬ» и просто «ЧАЙ». Новая жизнь укладывалась в рюкзаки и ящики, но внутри витало что-то, чего нельзя было запечатать.

Лея стояла у окна, поправляя ремешки на руке, привычным движением проверяя гибкость пальцев. Её новый корпус уже не казался новым. Он стал её. А рядом за столом возился Ансельм — слишком внимательно перебирая гаечные ключи, как будто это было делом национального значения.

— Слушай, — протянула Лея, не оборачиваясь. — А что ты вообще собираешься делать, когда мы приедем?

— Ну… — Ансельм явно насторожился. — Починю крышу. Поставлю чайник. Возможно, заведу сад.

— А потом?

— Потом… найду местных, которые разбираются в почте. Может, наладим логистику. Ну… откроем мастерскую.

— А потом?

Он замолчал. И этого хватило.

Лея медленно повернулась, скрестив руки на груди, глядя на него с прищуром.

— Печенька. Ты уходишь от вопроса.

— Я? Нет, что ты, — Ансельм сделал вид, будто увлечён винтом. — Просто у нас много дел.

— Какие у тебя планы, Ансельм Крой?

— Планы? Ну, я хотел бы… жить. Спокойно.

— С кем?

Он замер.

Она шагнула ближе. — Не уходи от ответа.

— Я не ухожу, я… рационально думаю. Мы только уезжаем. Новый дом, неизвестность, ты только что переселилась в тело, я почти сдох от пули, знаешь, не лучшее время для—

— Я всё ещё жду, — перебила она. — У тебя есть ровно три секунды, прежде чем я начну перечислять все способы, которыми могу раскрутить твой молоток в обратную сторону.

Он поднял глаза. И всё, что должно было быть в его голосе — шутка, защита, ирония — растворилось.

— Я… хочу быть с тобой.

Лея не шевелилась. Только её губы чуть приоткрылись.

— Не потому, что ты особенная. Хотя ты — особенная. Не потому, что я кого-то спас. Не потому, что ты кого-то спасаешь. А потому что с тобой… я не один. С тобой всё звучит тише, но важнее.

Он встал. Подошёл ближе.

— Я не знаю, как это называется. Любовь? Привязанность? Может быть, это просто то, что ты — единственный человек, из-за которого я переживаю не механику, а сердце.

Лея смотрела на него с неожиданной мягкостью. И, наконец, шагнула ближе.

— Ну и дурак ты, Печенька.

— Почему?

— Потому что я уже знала. Давно. Просто ждала, когда ты, наконец, перестанешь прятаться за ключами.

Она коснулась его щеки. Тепло её пальцев — настоящее. Не от проводов. А от неё самой.

— И что теперь? — прошептал он.

— Теперь мы собираемся. Едем в деревню. Заводим чайник. А потом...

Она улыбнулась.

— Потом ты станешь моим. Официально. Через обнимашки. Через ссоры за чай. Через тишину. Через всё. — Потому что я тоже хотела это сказать.

Ансельм кивнул. Улыбнулся. И обнял её. Неуклюже, осторожно, но сильно.

А потом, через несколько минут:

— Я все же самое важное собрал?

— Что именно?

— Я тебя уже собрал.

— Ну значит теперь — не отпускай.

И они остались в этом объятии чуть дольше, чем обычно.

Потому что мастерская могла подождать. Мир — тоже. А вот это — было важнее всего.

Они уехали на рассвете.

Ансельм закрыл дверь мастерской не ключом, а ладонью. Просто приложил её к дереву, тёплому от летнего ветра, и постоял пару секунд. Лея — рядом, молча, без слов. Внутри у обоих было ощущение, что они не бегут и не уходят — они открывают, как первую страницу, пахнущую чернилами и пылью.

Повозка была простая — автономная, старая, еле дышащая, но с мягким сиденьем и большим местом сзади для ящиков. По дороге к ней Лея нашла полупустой баллон с краской и написала на борту: «Курс: туда, где никто не чинит людей через страх»

— Длинновато, — буркнул Ансельм. — Искренне, — отозвалась Лея.

Они ехали долго. Город остался позади быстро — как будто сам позволил им уйти. Башни становились ниже, трубы — реже, купол — прозрачнее. А потом исчез вовсе. И они впервые за долгое время увидели небо. Настоящее. Широкое. Без шестерёнок.

Лея высунулась из повозки и повернулась к нему с прищуром.

— Ну вот, Печенька, ты теперь не в дыму. Как ощущения?

— Пыльно.

— Это называется земля. Ты с ней подружишься.

— А если я застряну в грязи?

— Тогда я тебя вытащу. Даже если снова сломаю сустав.

Он покосился на неё.

— А ты точно хочешь провести старость со сварливым стариком с механическим коленом и запасом сарказма на двадцать лет вперёд?

— Скажем так, — протянула она, — если ты не будешь бурчать, мне будет не по себе. Ты — мой шум. Фоновый. Приятный.

— Романтично, как удар гаечного ключа по черепу.

— У тебя просто стиль любви своеобразный.

— И ты его выбрала?

— Каждый день заново, — ответила она просто.

К полудню они добрались до деревушки. Крыши — черепичные, дороги — каменные, цветы — живые. Всё выглядело немного забытым, но именно поэтому — настоящим.

Дом, который им выделили — старый, с деревянными ступенями и садом, где росла яблоня, хотя плодов на ней пока не было. И это было хорошо. Потому что они — только начали.

Ансельм сразу пошёл чинить калитку. Лея — таскала ящики. Иногда они спорили. Иногда молчали. Иногда просто смотрели друг на друга.

К вечеру она подошла к нему, села рядом на ступеньку. Он вытер руки от смазки, протянул ей чай.

— Ну что, — сказала Лея. — Мы теперь нормальные?

— Нет, — ответил он. — Мы лучше.

Она рассмеялась, ткнула его плечом, потом положила голову на его.

И когда над ними зажглись первые звёзды, они не ждали сигнала. Не боялись сканеров. Не слышали шагов за дверью.

Они просто были.