Читать онлайн "Осколки себя"

Глава 1

Тот кто мечтал

— Я не знаю, кем был мой отец на самом деле. Но однажды он сказал: «Мечты — это что-то, от чего нормальные люди вовремя отказываются».
А я тогда подумал — значит, я ненормальный.

Мне было двенадцать. Я стоял по щиколотку в углях и держал в руках нож, который расплавился на солнце, потому что забыл его у горна. Кусок пустой, скукоженной латуни. Ни пользы, ни смысла. Но мне казалось, что он важен. Потому что на нём была первая начерченная мной руна.

Никто её не понял. Никто и не пытался. Отец выкинул нож в ведро с водой и сказал, что если мне так нравится пачкаться, он найдёт мне настоящую работу.

Мать молчала. Она всегда молчала, когда происходило что-то, что казалось ей… необратимым. Потом, вечером, она принесла мне тряпку с вытертым углём и шепнула, чтобы я больше не чертил символы в амбаре. «Они не простят», — сказала она. Я тогда не понял, кто «они». Наверное, все.

Я рос в деревне, где слова “мечта” произносили, как ругательство. Здесь всё знали заранее. Кто с кем женится. Кто умрёт на поле. Кто выживет просто потому, что умеет вовремя промолчать.

Я не умел. Ни молчать, ни ждать.

Я хотел понимать, как устроено это всё. Почему железо гудит под пальцами. Почему некоторые вещи хочется делать, даже если за них бьют. Почему руны вспыхивают в голове ночью, как кометы, и не дают спать.

Почему, чёрт возьми, мне всё это нужно.

Никто не объяснял. Потому что в деревне, где я родился, не задавали вопросов. Их там хоронили. Вместе с остальными ошибками.

В кузне пахло ржавчиной и чьей-то усталостью.

Каэр сидел на корточках у горна, обхватив колени. Время давно вышло — по крайней мере, по меркам отца. Но отец спал. Или делал вид. А Каэр ждал, пока угли остынут настолько, чтобы можно было вытащить заготовку. Его первый нож.

Не для кого-то. Не чтобы продать. Просто чтобы был. Маленький, кривоватый, с неудачным лезвием и слишком короткой рукоятью. Но его. От начала до конца.

Он аккуратно коснулся черенка щипцами и, тихо выдохнув, вытащил из золы. Лезвие — мутно-серое, с тёмными пятнами. Слишком быстро остудилось. Он знал, что металл получился хрупким, но сейчас это было неважно. На нём была руна. Его собственная.

Выведенная по памяти, не из книги. Та, что приходила в голову по ночам. Кривоватая, неканоническая. Нечто между символом “удержания” и “искры”. Она не должна была работать. Но всё равно светилась, когда он смотрел на неё слишком долго.

— Ты опять тут возишься, — голос отца был низкий, как шлак, — думал, я не услышу?

Каэр вздрогнул. Но не отложил нож.

— Я почти закончил.

— Закончил? — отец шагнул ближе. Его ботинки хрустнули по золеному полу. — Закончил тратить моё время и топливо?

Он выхватил нож из щипцов. Посмотрел на него — грубо, будто вещь могла укусить.

— Что это за ерунда?

— Это… мой. Я сам. Рукоять — из тиса, я выстругал. И…

— Руны, — прервал отец, покачав головой. — Опять эти твои каракули. Где ты это берёшь, а? Кто тебя учит? Кто показывает?

— Никто. Я сам.

— Сам, — отец засмеялся, коротко, зло. — Сам, говорит. Ты даже в магазин сходить не можешь без того, чтобы не забыть, зачем шёл.

Каэр молчал.

Отец повертел нож в руках. Потом бросил в ведро с водой. Металл зашипел, исчез в глубине.

— Иди спать, — сказал он. — Хватит изображать из себя мастера. Хватит мечтать. Люди, у которых есть мечты, обычно голодают.

Он ушёл, оставив только запах перегретого металла и… пустоту. Каэр смотрел на ведро. Там, где только что была его первая руна.

Он не плакал. Не в этот раз. Просто встал, вытер ладони о штаны и вышел наружу.

На крыльце сидела мать. В руках — мокрая тряпка.
Она не спрашивала. Просто подала ему — вытереть руки. И щёку. Он не сразу понял, что по ней текло.

— Не все мечты делают тебя сильнее, Каэр, — тихо сказала она. — Некоторые ломают. Потому что никто не помогает их нести.

— Я не прошу помощи, — ответил он. — Я просто хочу, чтобы мне не мешали.

Она кивнула. Грустно. Понимающе. Как будто видела, как он уже уходит.

— Тогда жди. Не спеши. И делай то, что жжёт, но не сжигает, — сказала она. — Ты поймёшь, когда будешь готов.

Каэр сжал тряпку в кулаке.

Прошло три года.

Каэр стал громче. Нервнее. Колючее. Как гвоздь, вбитый в стену не до конца — качается, звенит, но не падает.

Он работал в кузне. Но не официально. Отец никогда не давал ему настоящий инструмент, никогда не пускал к меху, не разрешал браться за заказы. “Ковка — не для выдумщиков,” — говорил он, не поднимая глаз от штангенциркуля.

Каждую неделю Каэр слышал одни и те же слова:

— Это не твоё.
— У тебя руки для книг, а не для молота.
— Хочешь играть в мага — иди на ярмарку, там таких платком вытирают.

Но Каэр возвращался.

К ночи. В тайком разогретую печь. С обломками, с кривыми заготовками, с чертежами, исписанными грязными пальцами. Он крал обрезки, собирал обломки, выменивал медь у старьёвщиков за еду. Он делал всё, чтобы просто трогать металл. Не для отца. Для себя.

Однажды, среди ночи, он снова пытался вырезать простую руну стабильности. Он сжимал резец, пока костяшки не побелели. Линии шли криво. Усталость. Голова гудела.

Вдруг — стук. Глухой. Грубый. Дверь в амбар распахнулась.

Отец. Без слов. Он шагнул внутрь, сорвал пластину с верстака. Посмотрел. Не понял. И бросил в угол.

— Опять? — тихо, как перед дракой. — Опять это?

Каэр сжал кулаки.

— Это не “это”. Это ковка. Это руны. Это—

— Это чушь. Это нищета. Это бездарность. Ты думаешь, ты первый, кто решил быть “не таким, как все”?

— Я делаю. Я учусь. Я хочу—

— Ты хочешь не работать, — рявкнул отец. — Ты хочешь сказок. А мы тут живём. Понял? Живём, а не мечтаем. Ты живёшь под моей крышей. Жрёшь мой хлеб. И если ты думаешь, что я стану смотреть, как ты позоришь моё имя…

— У тебя нет имени! — Каэр выдохнул это прежде, чем понял, что сказал.

Молчание.
Отец подошёл ближе. Его лицо было пустым. Не злым. Просто отрешённым.

— Тогда собирай вещи, раз такой взрослый. Иди, куй своё будущее. Без меня.

Каэр не двинулся. Только смотрел.
Отец стоял ещё пару секунд — потом развернулся и ушёл, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась пыль.

Он не ушёл в ту ночь. И не на следующую.

Он перестал говорить с отцом. Совсем.

Не было ссор — не осталось слов. Лишь хруст щипцов в стенах, запах пепла на одежде, обломки тишины, в которые каждый из них прятал своё разочарование. Отец молчал, если Каэр был рядом, будто его не существовало. Иногда они пересекались за столом — взгляд в миску, не дальше. Иногда — в мастерской, когда Каэр выносил уголь или брал тряпку, не спрашивая. Отец отстранялся, как будто тот тень. Как будто его рука могла заразиться.

Он не бил Каэра. Не ругал. Просто вычеркнул. И это оказалось хуже.

Мать пыталась не вмешиваться.

Она говорила с Каэром на кухне, когда отец уходил спать раньше времени. Не напрямую. Через чай. Через паузы.

— Ты ел сегодня?
— Не помню. Наверное.
— Значит, не ел. Возьми хлеб. Он не вчерашний.

Она не задавала лишних вопросов. Но иногда, заметив новую вырезку у него на руке, только кивала, как будто вела счёт.

Каэр знал, что она помнит всё. Он просто не знал — надеется ли она, что он изменится, или просто молится, чтобы не умер по глупости.

Однажды, на деревенской ярмарке, он увидел рунника. Настоящего. С печатью гильдии. Тот продавал бракованные амулеты и резные жетоны с дешевыми символами на удачу. Каэр стоял полчаса, пока люди вокруг покупали побрякушки.

В какой-то момент рунник заметил его взгляд.

— Что, любопытно? — спросил он, лениво. — Хочешь такой же?

Каэр сглотнул.

— Эти не работают.
— Что?
— Эти. У тебя неверная инерция на линии канала. Символ “удержания” изломан. И стабилизация в нуле. Он вспыхнет, если жарко.

Рунник уставился на него. Потом — опустил глаза на амулет.

— Ты… где учился?

— Нигде. Я просто… — он запнулся. — Я ковыряюсь.

Мужчина несколько секунд молчал, потом подошёл ближе.

— Покажи руки.

Каэр показал. Треснувшие ногти, ссадины, чёрные подушечки пальцев. Знакомая боль — и стыд.

Рунник выдохнул.

— У тебя руки. Настоящие. Но глаза — ещё нет. Не думай, что раз можешь что-то увидеть, значит, умеешь. Видеть и делать — разное.

Каэр опустил взгляд.

— Но у тебя брак.

— У всех брак. Умные — знают, где он. У дерзких — пытаются исправить, не поняв суть. Хочешь совет?

Он кивнул.

— Делай. Ошибайся. Но делай всерьёз. Когда захочешь что-то показать — не мне. Кому-то, кто будет ломать, не просто хвалить. Тогда приходи.

Он протянул ему обломок стеклянной заготовки с выгравированным номером гильдии.

— Спрячь. Не теряй. Но не тянись к ней, пока не сможешь назвать себя.

Каэр сжал стекло.

Он не сразу понял, зачем это сделал.

Просто в одну из ночей — когда кузнечный дух в амбаре затих, а дом скрипел так, будто вспоминал чужие разговоры — Каэр открыл свой ящик с обломками и начал собирать из них что-то новое. Без цели. Без смысла. Не модель, не амулет, не тренировочную пластину.

Просто знак.

Кусок меди — старый, с вмятиной, неравномерный по толщине. Поверх — тёплый свинец, прижатый к заготовке грубым прессом. Линии — мягкие, но не точные. Где-то спешка, где-то дрожь в пальцах. Где-то — слишком много надежды.

Он начертал то, что чувствовал. Не пытался сделать красиво. Пытался сделать настоящим.

Символ был нестандартный — не из шестиугольной традиции. Он взял основу "поиска", но встроил в неё побочную ось, похожую на "стеснение" и "разлом". Получилось криво. Но… в этом было что-то.

Он держал пластину в руках и вдруг понял: он не хочет это прятать.
Он хочет, чтобы кто-то увидел. Не одобрил — именно увидел. Понял, что он есть.

На следующий день он повесил пластину на внутреннюю стену амбара. Не на свою. На ту, что была ближе к кузне отца.

На третий день он заметил, что пластина исчезла.

Он обошёл мастерскую. Не нашёл ни обломков, ни пепла. Просто — пустота.

Отец не сказал ни слова. Ни в тот день, ни после. За ужином — тишина. За работой — молчание. Ни взгляда, ни замечания.

Каэр кипел. Сначала — от обиды. Потом — от гнева.

В ту ночь он снова спустился в амбар. И снова взял медь. И снова вырезал. Глубже. Смелее. Он выбрал руну разрушения — не как угрозу, а как заявление. Как крик, вложенный в металл.

Он вырезал:

"Я есть. И ты ничего с этим не сделаешь."

И утром — прикрепил на дверь кузни.

Снаружи.

Отец не сорвал её. Не сломал. Просто… закрыл дверь, не глядя.

Каэр понял: хуже ненависти — равнодушие.

Но и в этом была победа.

Он не просто мечтал. Он настоял.
Он выковал присутствие.

Пусть и хриплое. Пусть без имени.

Но оно прозвучало.

Он начал приходить в амбар раньше.

Не из страха, что пластину снова сорвут. Не из принципа. Просто потому, что, пока внутри него ещё дрожала злость, в пальцах была нужная точность.

Он садился на пол, где доски уже выгнулись от времени, и начинал резать.

Без схем. Без набросков. Интуитивно. Он вбивал в металл то, что не мог сказать отцу, матери, себе. Иногда линии выходили кривые — тогда он грыз ноготь и начинал заново. Иногда — слишком прямые, будто под кого-то другого. Их он тоже отбрасывал. Оставлял только те, в которых руна звенела на уровне костей.

Так родились несколько заготовок, которые он не стал выбрасывать.

Он начал их складывать в ящик, подпирая кусками ткани, как маленькие обеты. Ни одна не была совершенной. Но в каждой было что-то личное. Как если бы буквы не складывались в слово, но уже пахли смыслом.

— Ты опять? — однажды спросил голос за спиной.

Он вздрогнул. Повернулся. Тонкая фигура в дверях. Лия. Дочь ткача, на год старше. Прямая спина, коса, небрежно закинутая за плечо. С ней он не разговаривал, но знал. Потому что все в деревне знали всех. И особенно тех, кто был не как все.

Она присела на корточки, не дожидаясь приглашения. Взяла одну из пластин. Повертела. Почти уважительно.

— Это работает?

— Иногда.

— Что делает?

— Ничего полезного. Пока.

Она кивнула, будто услышала больше, чем он сказал.

— Ты хочешь быть кузнецом?

— Я хочу делать… не то, что от меня ждут.

— Ага, — она усмехнулась. — Ты из этих. Из мечтателей.

— А ты?

— А я… из наблюдателей. Мне нравится смотреть, как другие мечутся.

Каэр фыркнул.

— Почему зашла?

— Слышала, ты снова вырезаешь руны. И не прячешь. Это... смело.

Он не знал, как на это реагировать. Не привык, что кто-то говорит не с насмешкой, а с вниманием.

— Ты ведь знаешь, что про тебя говорят? — продолжила она.
— Да. Что я странный. Что разговариваю с железом. Что на меня "плохо влияет кузня".

— Нет. Говорят, ты не боишься. И это пугает больше всего.

Он замолчал.

Потом тихо:

— Бояться — не стыдно.
— Не бояться — опаснее.

Они сидели в амбаре, среди обугленных досок и запаха меди, как два чужих в привычном месте.

Лия вернула пластину. Поднялась.

— Если сделаешь что-то, что будет работать — покажешь?

— А ты поверишь?

— Нет, — она улыбнулась. — Но, может, захочу поверить.

И ушла.

Каэр долго сидел, глядя ей вслед.

Он впервые подумал: а если я не просто ошибаюсь? А если это действительно может быть чем-то?

А если я могу дать другим то, что сам себе никак не объясню?

Он не знал, зачем сказал “да”.

Это было спонтанно, почти защитно — как если бы не ответил тогда, она унесла бы с собой часть его.
А теперь у него была задача. Самая невозможная из всех: сделать что-то для другого человека.

Не просто кусок металла с загогулиной. Не кусок “я злюсь”. Не «смотри, как я умею».
Что-то настоящее. Смысленное. Работающее.

Он два дня ходил кругами, то держа в руках обломок пластины, то просто стоя у стены и разглядывая линию трещины в доске, как будто там был ответ.

Руны — это не просто рисунки. Они отражали что-то внутри. В каждом изгибе была эмоция, состояние, намерение.
И если ты сам не знал, что хочешь — металл отвечал молчанием.

Что она чувствует, когда смотрит? — думал он.
Что она боится потерять?

Он вспомнил, как она сказала:

“Мне нравится смотреть, как другие мечутся.”
Но голос её тогда дрогнул. Почти незаметно. Он услышал. Не умом — внутри.

Она боится застыть.

Именно в этом Каэр был уверен. Не смерти. Не боли. Она боится превратиться в то, что стоит, смотрит — и никогда не двигается.

Он начал с основы. Маленький круг, без замков, без охранных плетений. Центр — нестабильная энергия. Та, что тянет наружу. Внутрь он вплёл модифицированную руну импульса — ослабленную, но с продлением.

Это не должно было светиться. Не должно было щёлкать. Оно должно было шевелиться.
Чуть-чуть. Почти неощутимо.

Он пробовал трижды. Первый обломился — симметрия. Второй перегрелся — пошёл в трещину. Третий… просто не чувствовался.
С четвёртым он даже не сразу понял, что получилось.

Он оставил пластину на ночь у окна. Утром она была холодной, но когда он взял её в руки — словно внутри прокатился щелчок.
Не магия. Не сила. Просто... импульс. Едва заметный. Как будто металл ожил, чтобы напомнить: двигайся.

Каэр смотрел на заготовку и впервые не думал: “недостаточно”.
Впервые он подумал: это — она.

Он нашёл Лию у ручья, где она сушила холсты на камнях.

— Ты правда решил? — спросила она, даже не оборачиваясь.

— Я сделал.

Она повернулась. Взяла пластину. Повертела. Провела пальцем по краю.
Сначала — ничего. Потом... слегка приподняла бровь.

— Оно... дрожит?

— Не дрожит. Двигается. Почти незаметно.
— Как?

— Не знаю. Но ты поймёшь.

Она прижала пластину к груди — не как украшение, а как тайну.
Задержала взгляд.

— Ты умеешь делать невозможное, Каэр. Знаешь, что это значит?

Он качнул головой.

— Теперь ты не сможешь сказать, что это всё — просто игра.

И ушла.

Оставив ему в груди ощущение, как будто внутри руны зашевелилось что-то ещё.

С тех пор он стал работать иначе.

Что-то в нём сдвинулось. Не шумно. Не героически. Просто как будто все куски, что раньше шатались в груди — встали плотнее. Не в идеальный порядок, но хотя бы не разваливались.

Он по-прежнему приходил в амбар, когда село солнце и отец захлопывал двери кузни.
Но теперь рука не дрожала, когда он брал резец.

Не потому что стал увереннее. Потому что теперь знал, что кто-то это носит.

Он не видел Лию несколько дней. То ли она избегала встречи, то ли просто жила своей жизнью. Но он знал: если бы пластина не откликнулась — она бы вернула её. Или не пришла вообще.

И в этом — было достаточно.

На пятый вечер, когда он снова чертил у стола, дверь в амбар приоткрылась.

— Ты серьёзно хочешь, чтобы это стало делом? — прозвучало с порога. Голос был незнакомый, но не враждебный. Молодой, но не насмешливый.

Каэр обернулся. В проёме стоял Арен, ученик деревенского сборщика трав. Кроткий, вечно со спутанными волосами и пятнами на коленях. Тот, кого все считали «странным», потому что он больше разговаривал с грибами, чем с людьми.

— Кто тебе сказал? — спросил Каэр.

— Лия, — пожал плечами Арен. — Я попросил что-то для сна. Она дала мне вот. — Он протянул крохотный амулет с вырезанной рунной петлёй.

Каэр взял, осмотрел. Он точно не отдавал ей ничего такого… но это была его руна. Только изменённая. Упрощённая. Приспособленная под чужое дыхание.

— Она переделала, — хрипло сказал он.

— Работает. — Арен пожал плечами. — Я сплю.

Они замолчали.

Потом Арен сел рядом, скрестив ноги.

— Ты мог бы… научить? Не всё. Только немного.
— Это не так работает.
— А как?
— Это не про выучить. Это про… услышать. Внутри.

— Ну, у тебя же вышло?

— Я долго не слышал. До сих пор — не всегда.

Арен кивнул. Смотрел на металл, не мигая. Потом снова поднял взгляд.

— Если ты начнёшь учить других — они начнут за тобой смотреть. Пойдут слухи.

Каэр усмехнулся.
— Они и так идут.

— Разница в том, что сейчас ты странный. А потом станешь опасный.

Каэр пожал плечами.

— Мне всё равно, как они назовут. Главное — чтобы видели.

— Это тоже руна? — Арен кивнул на новый набросок на столе.

— Нет. Это попытка.

— А в чём разница?

Каэр взглянул на него. Улыбнулся впервые за долгое время. Настояще.

— Попытка — это когда ты ещё не знаешь, получится ли. А руна — когда ты уже вложил в неё себя. Даже если она не работает.

— То есть… ты делаешь попытки — ради кого?

Он не сразу ответил.

— Ради тех, кто не может сам. Или не знает, что может.

Арен встал.
— Тогда я скажу Лие, что ты не просто чудной.

— А кто?

— Чуть-чуть светящийся.

Он ушёл.

Каэр долго смотрел в след, потом опустил взгляд на новый контур.

Он не знал, будет ли это амулетом. Или ключом. Или просто… меткой.

Дверь амбара захлопнулась с грохотом.
Каэр едва успел отложить резец, как в проёме появился отец. Без предупреждения. Без слов.
В руках — связка его пластин, перевязанных бечёвкой, как мусор.

— Ты думал, я не найду? — голос был ровный, как у мясника перед ударом.
Каэр медленно поднялся. Смотрел — не на лицо, на руки.
Пластины были погнуты. Некоторые — сломаны. Одна — оплавлена по краю.

— Это мои.
— Были. Теперь — позор. Я сжёг половину. Этим даже чистить печь нельзя.

— Ты… даже не пытался понять.
— А ты думал, я должен? Я должен сидеть и восхищаться, как мой сын позорит моё имя, калечит металл, и делает из себя шута для деревенской детворы?

— Я работал над ними. Годами.
— Ты вонял ими.
— Это всё, что у меня было!

— Тогда у тебя не было ничего.

Каэр сжал кулаки. В груди — не боль, не страх. Пустота. Гулкая. Как перед обвалом.

— Ты не говорил со мной два года. Ни о чём. Ни разу.
— Потому что не о чем говорить с тем, кто выбрал быть ничем.

— Я не выбирал. Я чувствовал. Это было во мне с детства. Ты бы понял, если бы… если бы хоть раз смотрел на меня, а не сквозь!

Отец усмехнулся. Горько.
— Я смотрел. И всё, что видел — это ошибка.
— Тогда прости, что я не стал тобой! — голос сорвался. — Что не захотел ломать чужие руки, чтобы они били молот ровно, как ты. Что не стал глухим, как ты! Не оглох от собственного эха!

Отец шагнул ближе. Резко. Его лицо — пустое. Не злое. Омертвелое.

— Я был дураком, что не выкинул тебя в детстве. Мать защищала. Она верила, что ты вырастешь человеком.
— Она была права.

— Нет. Ты — паразит, Каэр. Ты живёшь за счёт моей работы, моего хлеба, моего имени. И гадишь в мой амбар. Думаешь, ты особенный? Думаешь, ты маг? Творец?
Ты — беда, которую я слишком долго терпел.

У Каэра подогнулись пальцы. Он шагнул назад. Один. Потом — вперёд.

— Тогда хватит. Я не буду есть твой хлеб. Я не буду спать под твоей крышей.
— Так иди. Прямо сейчас.
— Иду.

Он прошёл мимо. Прямо. Медленно. По пути — схватил плащ, заплечный мешок. Больше ничего.
Ни оберега. Ни денег. Ни слов.

Отец стоял, не шевелясь.
Только бросил в спину:

— Если вернёшься — дверь будет закрыта.
— Ты всегда её держал закрытой. Просто теперь я это понял.

И вышел.

Ветер был резкий. На небе — ни звезды. Только чёрная сталь над деревней.

Каэр не знал, куда идти.

Но впервые не чувствовал вины за то, что хочет жить иначе.

Он шёл, и каждая ступенька под ногами казалась звенящей.

Он уходил. Не как беглец.

А как тот, кто больше не должен оправдываться за то, что он живой.

Темнота снаружи была густой, как невычищенная сажа в горне.

Каэр шёл почти наугад. Сперва — по тропе, по которой выгоняли скот. Потом — по сухим каналам, потом — мимо заброшенных хуторов. Сначала он пытался считать шаги, ориентироваться по звёздам. Потом — просто шёл. Машинально. Без мыслей. Как будто тело знало, куда идти, а разум ещё не успевал.

Он не взял еды. Не взял одеяла. Не взял даже один из амулетов, что хоть как-то могли защитить от холода.
Он просто шёл прочь. Из того дома. Из себя прежнего.

Столица была ближе, чем казалась. Два дня пути, если не сбиться. Он сбивался. Часто.
Потому добрался только к четвёртому — промокший, голодный, с грязью на щеках и синяками под глазами.

Но она была там.

Подъёмы из чёрного камня, многослойные улицы, трубы, которые шипели от пара даже ночью. Гул голосов, звон металла, стоны механизмов, запахи сырой меди, испорченной рыбы и дешёвых благовоний. Столица не ждала. Она просто была. Как непреложный факт.

Каэр стоял на окраине, будто у края другого мира. Всё в нём было мокрым, измученным и… пустым.
Но внутри — где-то в центре грудной клетки — всё ещё пульсировала та самая руна. Мечта. Пусть и выжженная, но живая.

Он сделал первый шаг.
Потом второй.
И вошёл.

Сначала было страшно. Всё слишком громкое, слишком быстрое. Люди не смотрели в глаза. Двери не открывались сами. Его плащ был смешон, его лицо — грязным, его голос — тихим. Он спрашивал про кузни, и его посылали. Говорил, что умеет работать — ему не верили. Спал под навесом, рядом с котами и каким-то вечно бормочущим стариком.

Но на третий день ему повезло.

Кузня, на втором уровне, между каналами и рынком. Табличка стёрта. Мастер — седой, молчаливый, с рукой на перевязи. Заметил, как Каэр разглядывал разбросанные лезвия.

— У тебя руки не уличные, — буркнул он.

— Я работал.

— Где?

— В деревне. У отца.

— Давно?

— Всю жизнь. До позавчера.

Мастер хмыкнул.

— День в кузне — два в угле. Один день — моё железо. Если не сдохнешь — поговорим.

Каэр кивнул.

На следующее утро он вышел в мастерскую, натёр ладони солью, чтобы хоть как-то скрыть дрожь, и впервые за всю свою жизнь начал работать не в тени отца.

Молча. Без разрешения. Без страховки.

Мастер звали просто — Стерр. Без фамилии. Без титулов. Просто человек с одной рукой и с лишённым всякой романтики отношением к металлу. Он не говорил "ковка", он говорил "работа". Не "жар", а "температура".

Каэр сперва боялся, что не справится. Но страх — не то, что останавливало. Он превращался в действие. В удары, в сосредоточенность, в то, чтобы сделать хоть что-то правильно. Хоть на один удар молота.

— Ты слишком резко режешь, — буркнул Стерр на второй день, когда Каэр принялся выправлять скос. — Ты не в драке, ты в кузне. Тут всё происходит медленно. Как месть.

Каэр сжал губы, но кивнул.

Он слушал. Не потому что боялся, а потому что хотел. Хотел выжить в этом месте. Хотел научиться. Хотел доказать, что может работать рядом с другими, а не только в тени, в амбаре, как дикий.

Каждую ночь он возвращался в свой угол — под лестницей в подсобке. Там пахло пылью, кошками и чем-то гниющим, что никто не мог найти. Он отмывал руки, перебинтовывал пальцы и доставал обрывки своих старых чертежей. Пластин не осталось — всё, что было, сгорело в прошлом. Но он помнил линии. Траектории. Ошибки. Он пытался набросать новую руну, но получалось плохо. Что-то мешало. Шум в голове.

Ты не дома.
Здесь другие правила.
Здесь не ждут.

— Ты говорил, что знаешь руны, — однажды бросил Стерр, не отрываясь от меха.
— Я... — Каэр опустил взгляд. — Я умею делать свои.
— "Свои" — это когда их проверили другие. Пока ты делаешь — это просто фантазии.

— У меня сработали. Дважды.
— Значит, тебе повезло.
— Или я — не просто фантазёр.

Мастер отложил заготовку. Поднял на него глаза.

— Дети с улицы приносят к нам железки с выцарапанными символами и называют это магией. Думаешь, ты отличаешься?

— Да, — тихо, но чётко.

— Почему?

— Потому что я не ищу силу. Я ищу смысл.

Молчание. Несколько секунд. Потом — хриплый, будто из песка, смешок.

— Значит, так и скажи следующему, кто будет смеяться с твоих "загогулин". Что ты ищешь смысл. Посмотрим, сколько у тебя зубов останется.

Каэр хотел ответить, но не стал. Просто опустил взгляд и вновь взялся за напильник. Потому что это был единственный способ остаться здесь — терпеть, делать, и ждать. Свой момент.

Он ошибался. Много.
Не из лени — из нервной торопливости. Из желания сразу сделать «что-то достойное». Потому что каждый день в столице, каждое утро под чужой лестницей, каждый раз, когда кто-то проходил мимо, не замечая его, — всё это казалось проверкой: имеешь ли ты право быть здесь?

Каэр хватался за заготовки, как за шанс. И срывался.

Он перегревал металл.
Неправильно закручивал спираль.
Сбивал линию реза.
Ломал рукояти.

Иногда Стерр молчал. Иногда просто коротко бросал:

— Снова.

Или:

— Не трогай больше это. Сегодня — на мех.

Или:

— Если ещё раз испортишь, ты уйдёшь.

Он пытался вставить руну. Своя, упрощённая, проверенная на обломке стекла. Символ на притяжение, тонкий. Работал с медной цепочкой, которую заказала торговка для защиты от краж. Вроде бы всё легло правильно. Симметрия выверена. Канал устойчив.

Но на следующий день цепочка раскололась прямо на шее заказчицы, когда та просто подняла ящик.

Она вернулась в ярости. Бросила обломки на прилавок и потребовала возврата денег. Грозилась жаловаться. Говорила, что если бы цепочка порвалась на мосту — её могли бы столкнуть в канал.

Стерр слушал молча. Только потом, когда женщина ушла, взглянул на Каэра.

— Это ты?

Каэр хотел соврать. Хотел сказать, что не прикасался. Но сказал:

— Да.

Он не оправдывался. Не объяснял. Только стоял.
И Стерр только кивнул.

— Подожди.

Он ушёл в мастерскую. Вернулся с мешочком. Бросил на стол. Тот звякнул.

— То, что ты заработал. Честно. Минус материалы.

Каэр не двинулся.

— Всё?

— Всё, — сказал Стерр. — Ты не глупый. Но ты не здесь.
— Я могу...
— Ты не здесь, Каэр. Это не про молот и не про символы. Это про порядок. А ты — как незатянутый винт в машине. Она трещит. От тебя.

Он взял с полки железную полосу. Показал.

— Ковка — это не "вдохновение". Это ошибка, исправленная сто раз. Ты торопишься. Кричишь в металл. А он тебя не слышит.

— Если я уйду — я не вернусь, — сказал Каэр.

— Я и не зову.

Мешочек остался у него в руке.
Тяжёлый. Глухой.

Больше никто ничего не сказал.

Он ушёл без слов.

Не потому что был гордым. Потому что иначе бы сорвался — сказал что-то лишнее, хлопнул дверью, разбил чужой инструмент. А Стерр этого не заслуживал.

Он просто ушёл. С мешочком монет, с обломком собственной веры в кулаке.
Смешно — а ведь он хотел остаться. Хотел доказать. Сделать. Быть.
Но теперь, как и тогда, в деревне, всё закончилось тишиной на выходе.

Первую ночь он спал под трубой. Вторую — на рынке, под прилавком с сушёными травами. Утром его прогнала торговка, бросив вслед:

— Если будешь воровать, я вызову гильдию!

Он не воровал. Пока.

Третьей ночью он нашёл закуток у старого склада — крыша текла, но стены были. Там было чуть тише. Там он выложил на пол медный обломок, достал уголёк и снова начал резать линии.

Пальцы дрожали. Мысли вязли. Он начинал и бросал. Начинал и срывался.
В нём было слишком много шума. Боли. Пустоты.

Ты не в деревне.
Ты не в кузне.
Ты нигде.

Но потом — внезапно — получилось.

Одна из рун села. Неидеально. Но чётко. Словно металл вдохнул.
Символ не был полезным. Не защищал, не усиливал.
Он просто... был. Как отпечаток.
Как подпись: я ещё жив.

Через несколько дней он услышал:

— Ты тот, кто у Стерра работал?

Каэр поднял глаза. Парень. Старше. В мятом кожаном жилете. Глаза, как у тех, кто давно не верит, но не умирает. На поясе — медная цепь с ржавыми символами.

— Я видел твои штуки. На рынке. Ты сам вырезаешь?

Каэр не ответил сразу.

— А что?

— У нас тут есть место. Неофициальное. Кузня под каналом. Работа простая. Вещи делать. Символы, замки, иногда ключи. Денег немного. Но крышу даём.

— И что взамен?

— Не облажайся. Нам не нужны мечтатели. Нам нужны руки.

Каэр сжал губы. Он слышал это уже.

Но он также слышал другое:
Крыша. Инструмент. Руна, которую никто не отберёт.

Он кивнул.

— Я умею.

— Тогда иди. Завтра в полдень. Спроси “где ворон спит” — тебе покажут.

Парень ушёл. Каэр остался сидеть, прижав ладонь к новой рунной пластине.

Она всё ещё была тёплой.

Кузня под каналом не имела имени. Её называли просто — “Нижняя”, или “где ворон спит”. Там не было табличек, ни лицензий, ни надзирателей от гильдии. Только копоть, пар, запах горелого масла и лязг железа, который никогда не прекращался. Даже ночью. Особенно ночью.

Каэра провели через задний вход — между двумя шахтами, через лестницу, где стены были в копоти по плечи. Один раз он поскользнулся, ударился локтем. Никто не подал руки. И это было честно.

Работа оказалась грязной, тяжёлой и унизительной.
Он не ковал.
Не резал.
Даже не точил.
Его использовали как человека, который держит, таскает, дуть в мех, убирать стружку, мыть меха, гасить угли, тянуть грузы.

— Руками не трогай стол, — сказал бригадир в первый день. — И если сунешь свою руноцарапалку в один из заказов — вылетишь, даже если будешь спать под мостом.

Каэр кивнул. Он не возражал.

Не потому что согласен.
Потому что не мог позволить себе быть гордым.

Первую неделю он молчал.
На вторую — его начали звать "Кусок".
— Эй, Кусок, принеси заготовку.
— Эй, Кусок, опять пролил воду.
Он не обижался. Он даже смеялся вместе с ними. Иногда.

Он ел чёрствую лепёшку и варёный лук. Спал в углу на куске ткани.
Он жил. Пусть и на минимуме.

Но по ночам — когда жара уходила, и весь металл остывал — он доставал свои обломки. И чертил. Без огня. Без меха. Просто — пальцем по пеплу, голосом внутри себя, линей в воображении.

Он не знал, как назвать это.

Это был не труд.

Это было памятью.

Однажды один из рабочих увидел, как он что-то рисует на плите.
— Эй, ты чего?

— Просто линии.
— Это ты в это веришь, да? В символы, что-то там магическое?

Каэр пожал плечами.
— А ты веришь, что всё, что мы делаем, кому-то нужно?

Рабочий замолчал. Потом буркнул:

— Смотри, чтоб тебя за это не выкинули.

Так прошёл месяц.

Пальцы болели. Глаза щипало от угля. Деньги — скудные. Мечта — молчала.

Но Каэр знал, что именно сейчас он становится сильнее, чем был в доме отца, чем в кузне Стерра, чем в первый день в столице.

Сейчас он прошёл через бесполезность и всё ещё не бросил.

Он не называл это гордостью.
Он называл это — всё ещё быть.

Он начал откладывать на третий месяц.

Не сразу. Сперва — просто собирал мелочь, чтобы не остаться без ужина, когда в кузне выдавали плату с опозданием. Потом — на запасные бинты для пальцев. А потом, однажды, случайно высыпав всё из кармана, он увидел: монет стало больше, чем ожидал.
Не много. Но достаточно, чтобы впервые подумать о будущем.

Не ночлег. Не выживание. Дом.

Не особняк. Не башня. Просто — своё место. Пусть даже в самом дне города.
Где никто не скажет “выметайся”. Где можно повесить свою пластину и не бояться, что её сожгут.

С тех пор он стал откладывать строго.
По медяку в день. Иногда по два.
Никаких трат, кроме еды, инструмента и тряпок.

Он начал читать объявления. Спрашивать у тех, кто когда-то “переезжал”, держал боковые коморки, спал в переулках, но потом вылезал.

Оказалось, где-то на границе Подгорода, ближе к старым мельницам, можно выкупить комнату в сгоревшем доме. Без окна. С гнилыми досками. Но под крышу. Без хозяев. Если повезёт — никто не сгонит.

— Сколько? — спросил Каэр у хриплого старика на улице.

— Два серебра и восемь медяков. Без записи. Без бумаги. По рукопожатию. Ночью покажу.

Каэр кивнул.

Почти половина уже есть.

Он работал ещё больше. Спал меньше.
Стал брать лишние смены, таскать руду для литья, точить то, что другие ленились. Его перестали звать “Кусок”. Теперь — “Грызень”. Потому что он грыз работу, как будто хотел съесть её.

Он не пытался больше ставить руны. Не показывал никому свои пластины. Просто продолжал резать — на обломках, на угле, на старом гвозде, где угодно. Это было уже не ради мечты. Это был ритуал выживания.

Каждая линия — как шаг ближе к двери, которую он сам себе строил.

Иногда он думал о доме. Не о стенах. О тишине внутри.
О том, как можно будет не бояться закрыть глаза.
Как можно будет не слушать, не дышать чужим ритмом, не оглядываться.

Там он повесит всё, что было выброшено. Обломки. Ошибки. Первая руна. Пусть даже сломанная.
Там он вспомнит, как звучал металл, когда он был не для рынка, не для гильдии, не для выживания — а для себя.