Читать онлайн "Лицом к лицу"

Жизнь не так умна, как кажется… даже самому умному.

Эпизод 1. Бажах

— Ни в коем случае! — отрезал сторож, одновременно отрезая кусок какой-то мягкой, словно ненастоящей, жёлтой колбасы. — Хфилософу, который против того, что ничего не нужно, всегда всего мало… вот так… бывает.
— Да как же это? — Свирид Петрович приподнял свои густые чёрные брови, словно грозовые тучи.
— Как это… — передразнил его сторож, — вот так это!
— Ну как? — Свирид Петрович взялся за бутылку.
— Ты думаешь, Свирид Петрович, — сторож почему-то покраснел, — что он, тот хфилософ, зря от всего отказался, чтоб ему пусто было, чтоб ему пусто было? — Сторож удивлённо посмотрел на свои интонации. Свирид Петрович тем временем налил полный стакан и, слегка пролив на стол, произнёс:
— О! Ого!
— Неужели ты не понимаешь, Свирид Петрович, хотя бы про водку?
— Что?
— Почему они, то есть эти философы, её не пьют?
— Да разве? — Свирид Петрович удивился по-детски.
— Ну, стараются… — сторож скривился.
— Да разве? Вы же знаете Макара Васильевича… э… Голгофия?.. — Сторож сморщил лицо, словно скомканную бумагу. — Он пьёт, да ещё как! — На этот раз и усы Свирида Петровича взлетели вверх. Сторож на мгновение отвернулся (за мыслью):
— Да разве он хфилософ, Свирид Петрович? — Сторож словно жалел своего товарища.
— А кто же? Не работает, что-то пишет… чудак, настоящий хфилософ! — разговор, как глупая кобыла, свернул с дороги домой. Сторож взялся за подбородок. Свирид Петрович подхватил инициативу и развернулся:
— Вы слышали… что он сделал Якову Кузьмичу? — Сторож закрыл глаза ладонями. — Берите… — Свирид Петрович поднял стакан, — сейчас будет… — Сторож (Иван Антонович) осторожно поднял полный стакан «философской печали». Дзинь! Они глухо ударили стаканами, словно по колоколам.
— Вот оно как, — смачно прицокнул языком Свирид Петрович, — Яков… тот… дьякон, ну вы знаете, очень… — Свирид Петрович кашлянул, — очень верующий, ну вы знаете… Человек тихий, но упрямый, как… ну, как Бог… — Иван Антонович дёрнул чубом.
— Что? — Свирид Петрович заморгал. — Так вот… где-то в страстную… или во вторник, идёт себе домой Яков Кузьмич…
— Может, вам домой пора, а я вас задерживаю, так идите, Свирид Петрович, я тут сам… — Иван Антонович уже раскаивался, что позвал к себе «слишком уж быстро тяжелеющего» Свирида Петровича.
— Нет, мне не надо, жена уехала, я у вас и заночевать… могу, — ответил Свирид Петрович со спокойной радостью.
«Так оно и бывает», — подумал Иван Антонович, — «начал пить… глотай!»

— А я, может, сам здесь не останусь, — сторож слишком поздно прикусил язык.
— Да что вы? — Свирид Петрович, напуганный своим спокойствием, посмотрел на сторожа, пытаясь вывести совесть на свои (теперь) бисерные глазёнки.
— Ну, как не останусь… то есть не в полном объёме… — На этот раз Свирид Петрович попытался испугаться по-настоящему (ничего не вышло даже близко). — Я имею в виду, Свирид Петрович, что спать не буду, а буду ходить, ходить, сторожить…
— А… — обрадовался (снова не всерьёз) Свирид Петрович, — ходите, вы мне не помешаете, я как захраплю… так до поздних петухов…
«Господи правый, что за бесёнок такой?», — Иван Антонович отчаянно пытался избежать теперь диспута, который сам же и начал. — «А ну-ка я его по-настоящему…»

— Так вы философией интересуетесь, Свирид Петрович, всерьёз или как? — «Всерьёз…?» — Под усами ужом мелькнула «почти настоящая улыбка Ивана Антоновича».
— А как же! — Свирид Петрович вмиг преобразился в трезвость, да ещё и в какую-то моральную.
— Кого любите? — сторож продолжал наступать, но уже как те сапоги с горы… набирая скорость… на выдержку подошвы.
— Кого я люблю? — «Да что он, играет со мной, что ли? — Иван Антонович начал потихоньку звереть».
— Я люблю… — Свирид Петрович сделал задумчивую и не совсем тактичную паузу, — я люблю… Ницше…

Иван Антонович не понял, что было бы лучше в этой ситуации — сидеть или стоять? Он начал кашлять, всеми силами пытаясь скрыть свою неготовность к такому «ученику».
— Люблю Ницше, Иван Антонович, люблю… за его гуманизм люблю… Ещё люблю…
— Довольно! — рявкнул Иван Антонович.
— Чего это? — возмутился Свирид Петрович.
— Довольно, прошу вас… — у Ивана Антоновича начался приступ астмы.
— Но не того Ницше, которого где-то там кто-то напечатал… — как ни в чем не бывало продолжал Свирид Петрович, — а того Ницше, который главный свой труд написал уже потом… после… — Иван Антонович начал кашлять с кровью.
— Довольно! — умоляюще попросил Иван Антонович.

«Начал пить, глотай!» — Свирид Петрович был уже трезв, как больной, он преобразился… Иван Антонович продолжал кашлять, выплёвывая красные куски на пол. Что-то мешало ему откашляться как следует, что-то на горле. Он схватился руками за шею… когда ощутил скользкий и холодный ужас в своих пальцах… Гадюка… мерзкая, жирная, словно свинья, обвилась вокруг его горла. Иван Антонович зубами вцепился ей в горло. Не понимая никакого смысла в панике, гадюка, почти обиженная, поползла прочь… на стену. Горло освободилось. — Кхе! — изо рта вылетела ненужная частичка эволюции… Потом ещё, ещё, ещё… Иван Антонович запрокинул голову и завыл.

— Вот что случилось с Яковом-дьяконом! — Иван Антонович услышал голос с «небес». Он открыл глаза и увидел мерзкого Свирида Петровича над собой. Тот был весь в коже, с большими кожаными крыльями, в короне из желто-зеленого золота. Из его уст вырывался огонь вперемешку с раздвоенным языком страшного черно-синего цвета.

— Матушка, крапива! — закричал Иван Антонович, падая в пропасть. — Матушка, крапива! — он плакал чёрными слезами. Он не мог видеть. Глаза жгло. — Матушка! — но вот он ощутил на своём лице чьи-то тёплые руки. — Матушка… — руки ощупывали его… — Матушка… — потом они начали бить его по щекам… Иван Антонович проснулся.

Сверху на нем сидела Леся, его жена, и безжалостно лупила его по голове.
— Что ты!? Что делаешь?! — он начал ловить её руки. Когда она увидела, что Иван Антонович «появился», начала обнимать и целовать его.
— Ты мой хфилософ… пожгу твои проклятые книги!

На следующее утро Ивану Антоновичу стало лучше. Вчерашний день, почти до самого вечера, у него болела голова (наверное, давление), его немного тошнило, была какая-то сильная слабость… Леся была рядом с ним и не отходила ни на шаг. Дети, напуганные «татовым видением», не захотели даже гулять, тихо просидев весь тот день в своей комнате. Итак, когда прошла нужная ночь, Иван Антонович снял напряжение обстоятельств, рано утром поднявшись на рыбалку. Это был хороший знак выздоровления. Иван Антонович никогда (в жизни) не позволял себе ходить на рыбалку как на прогулку или спустя рукава. Он рассказывал, что его энергетический настрой влияет не только на рыбу, которая ни за что не поплывёт на… крючок, но и на всю природу («то есть на весь вселенную…»).

«Негативные последствия могут быть очень… негативными», — кивал он на пьяных рыбаков, с ночи разрушающих гармонию бытия.

Леся приготовила завтрак и, обняв своего любимого мужа, вздохнула с радостным облегчением, закрыв за ним дверь. Услышав железный крюк, дети просунули свои «слепые» лица в большую комнату. Леся кивнула и подтвердила:

— Да, на рыбалку…

Иван Антонович вышел за двор. Утро было очень тёплое (как для осени), поэтому Иван Антонович не обулся, а пошёл босиком к пруду. По дороге он начал вспоминать своё видение. Даже не вспоминать, а смотреть, как оно просыпается в его узкой (только для нужных вещей) памяти, раздуваясь, как пузырь. Перед ним появился Свирид Петрович в образе Ницше: «как это…? он (Иван Антонович) и сам не понимал». — Свирид Петрович что-то говорил, но ничего не было слышно, только губы вибрировали, словно струны…

«А что было страшного…?» — задумался Иван Антонович. Он забыл о «настоящем Свириде Петровиче», а о Ницше ничего и никогда не слышал, кроме того, что тот был где-то философом, а потом что-то случилось… — «Странно… день пролежал больной, слабый от ужаса, а теперь ничего не помню… Да оно всегда так с больными…» — вдруг обрадовался Иван Антонович, — «они же (больные) ничего не помнят! Помнят только, что было страшно, а что, где, как… Как Фома…»
— Нет, Фома помнил… — Эти последние слова как-то сами вывалились изо рта… с помощью языка.
— Какой Фома? — Иван Антонович услышал позади себя чей-то деревянный голос.
— Бурсак… — Иван Антонович посмотрел на «голос» и тут же понял: «Как это я не заметил его раньше позади себя, откуда он взялся, где ему было взяться?» — и тут из кустов, как из засады, появилась память о крыльях Свирида. — «Вот он… ужас!»

— Здорово, Ницше! — почти белый от страха Иван Антонович внезапно увидел Свирида Петровича, уже «чуть-чуть», с кривыми удочками и тоже босого. Несколько мгновений Иван Антонович глотал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. А Свирид Петрович всё это время смеялся и повторял:
— Чего ты, Ницше? Ты чего это, Ницше?

Они уже два часа сидели рядом и не разговаривали. Плохая энергетика всё-таки распугала всю рыбу, клёва не было. Свирид Петрович, поглядывая на своего соседа, несколько раз пытался открыть рот для разговора, но каждый раз попадал под молнии беспощадного жала глаз неприступного Ивана Антоновича. Рыбалка подходила к концу, когда Иван Антонович сам заговорил, обращаясь словно к рыбам:
— Чего это ты меня зовёшь Ницше, а, Свирид Петрович? — вопрос был внезапным, даже нежеланным. Уже почти трезвый Свирид Петрович немного испугался. Он, честно говоря, и сам этого не понимал, начал вспоминать, не вспомнил…
— Почему ты меня зовёшь Ницше, спрашиваю? — теперь настала очередь Ивана Антоновича исполнять желания. — Я спрашиваю… почему ты меня зовёшь Ницше? Спрашиваю в последний раз…
— Я не знаю, Ваня, — сорвался Свирид Петрович, — не знаю, где-то услышал…
— Что услышал? — не унимался Иван Антонович.
— Да это… Ницше.
— Где услышал? — Иван Антонович настаивал.
— Не помню, проклятая водка, не помню… — почти плача оправдывался, Свирид Петрович.
— Да как же это? — строго спросил Иван Антонович и тут же вспомнил «как это».
— Не обижайся на меня, Ваня, я не хотел тебя обидеть, я не знал, что это такое плохое… — проскулил Свирид Петрович.
— Что плохое? — теперь удивляться было время для Ивана Антоновича.
— Этот Ницше… — еле слышно пробормотал Свирид Петрович.
— Как это — этот Ницше? — Иван Антонович снова открыл рыбам рот.
— Клянусь, я не знал, что это такое, такое… вот такое… — Свирид Петрович сначала развёл руки в стороны, а затем опустил их.
— Ты что, Свирид Горілкович… это же человек! — Иван Антонович изо всех сил старался не потерять нить разговора.
— Да как же… ты человек, человек, я понимаю, разве я не понимаю… — Свирид Петрович уже начал хныкать.
— Да не я, не я, Ницше — человек… Ницше — это человек!
— Как это — Ницше человек? — Свирид Петрович, хотел было встать, но передумал.
— Долбень. Ницше — это человек, это такой человек, это философ!
— Хфилософ? — Свирид Петрович с недоверием посмотрел на сторожа.
— А как же! Это философ, философ — Ницше!
Свирид Петрович вдруг побледнел, потом покраснел и почти незаметно улыбнулся в усы.
— Что? — улыбка Свирида Петровича не осталась незамеченной.
— Я вспомнил, — теперь уже явно улыбнулся Свирид Петрович.
— Что ты вспомнил?
— Вспомнил, откуда я взял этого Ницше для тебя, — Иван Антонович молчал и смотрел, как Свирид Петрович вспоминал…
— Как-то в Харькове я видел двух пьяных студентов… Они уже шли домой… наверное. И вот, когда они упали, один из них, тот, что за него, падая, уцепился за товарища, потом уже… когда они оба упали… он, тот самый, сказал тому: «Эге… Ницше… хфилософ ты мой…» — Иван Антонович сначала удивился (чуть больше, чем нужно), а потом всё понял.
— Ты вообще замечаешь, Свирид, что у тебя ассоциативное мышление… строится исключительно на… водке, а?
— Я? — Свирид Петрович напрасно пытался испугаться серьёзного вопроса своего товарища.
— У тебя, мой дорогой Свирид, все связано с проклятой водкой. Ты даже мне наливал…
— Я, когда это? — Иван Антонович на миг остановился:
— Вчера.
— Вчера? — Свирид заморгал, вспоминая.
— Вчера.
— Но я же… — начал он.
— Наливал, наливал, — Иван Антонович покачал головой.
— Неужели? — что-то не сходилось в Свиридовой голове.
— Налил, а потом превратился…
— Я?
— Ты, ты… — Иван Антонович «возвращал долги», — превратился… в птицу, но…
— Капут! — Свирид Петрович схватился за волосы, — бросаю, бросаю…! А в какую хоть птицу? — вдруг спросил он.
— Лучше тебе не знать… — на этот раз испугаться получилось… почти по-настоящему.
— И что же я делал птицей, а?
— Ты мне про меня рассказывал, что я пью водку, да ещё и наливал… Я говорил тебе, Свирид, я просил тебя никому не рассказывать про Голгофия, то есть что это я… я просил тебя, просил? — Свирид Петрович опустил голову, — а ты начал болтать… Ты даже во сне всем разболтал…
— Где!? — Свирид Петрович открыл глаза так широко, что мог увидеть даже Америку.
— Где угодно! Слушай, мой дорогой приятель, если не хочешь, то и не пытайся… — отмахнулся Иван Антонович.
— Я хочу, хочу, но…
— Тогда вот так, — Иван Антонович положил руки на плечи Свирида Петровича, — если хочешь стать настоящим философом…?
— Хочу, Ваня, очень хочу… — Свирид Петрович сделал на лице что-то невероятное…
— Тогда бросай пить, Свирид, а то… если снова превратишься в птицу и… улетишь… свет за очи…
— Не улечу… то есть бросаю! — Свирид Петрович в эмоциях даже бросил удочку.

Получив столь нужное для своей совести покаяние товарища, Иван Антонович тут же перешёл к делу.
— Мы с тобой, Свирид, добудем… для… — Иван Антонович посмотрел вверх, пытаясь представить размеры добычи и тех, кому она достанется даром, — нет, сначала для себя, чтобы проверить, понимаешь, Свирид?
— Да, это… правда.
— Сначала мы сами всё это воспримем, обдумаем, попробуем, а потом уже община, или… может, вселенная… а что? — Иван Антонович незаметно улыбнулся, наблюдая, как за ним гонятся учёные, немцы с большими лавровыми венками, а он прыгает на крылатого коня и взмывает в воздух. Глупые немцы бросают свои венки вверх, а они, венки, грузом тщеславия падают на их лысые головы. Очень красиво и сладко стало на душе у Ивана Антоновича, и он решил позволить и Свириду попасть в мечту.

Эпизод 2. Неухотворный

В тот самый час отец Феофан (Михаил Гольфенштир) и диакон Яков Кузьмич (двоюродный брат Ивана Антоновича) сидели на лавочке у храма и печально смотрели себе под ноги.
— Но ведь не поймал! — Яков Кузьмич наконец поднял голову. — Ловил… а всё же не поймал! — отец Феофан удивлённо взглянул на своего товарища.
— Надо же так… да он им кукиш с того света показал, вот так! — настроение Кузьмича стремительно менялось.
— Да, — медленно отозвался отец Феофан, — наверное… — всё ещё плохо понимая, о чём идёт речь.
— Помните, как вы мне рассказывали, что сделал архимандрит Константин, когда укреплял веру одного своего монаха… отчаявшегося? — отец Феофан начал припоминать.
— Ну, когда он выдумал, что ему явилась Божья Матерь… и дала нагоняй за маловерие?
— Явилась Матерь? — Яков Кузьмич уже вскочил и продолжал, расхаживая туда-сюда…
— Монах отчаялся… бесы замучили беднягу… пришёл к отцу архимандриту… хотел из монастыря уйти… ну, вспомнили?

Отец Феофан молчал.
— А тот… архимандрит, помолился, и ему пришло на ум спасение… На следующее утро он вызвал к себе несчастного и рассказал, что ночью ему (архимандриту) явилась Мария… и… передала слова Спасителя: мол… пусть тот (монах) лучше молчит, и что-то такое… ещё страшное… вспомнили? Так вот, надо моего брата от ереси чудом спасать… ну, вспомнили?!
— Да, наверное…
— Вот я и говорю, — Яков Кузьмич уже почти бегал вокруг лавочки, — давайте я умру…
— Кхе, — выдавил отец Феофан.
— Да нет, — быстро отреагировал Кузьмич, — не по-настоящему.
— Это грех! — рявкнул отец Феофан и схватился за большой крест на своей груди.
— Чего это вы так испугались? Тут нечего бояться. — Было заметно, что идея полностью поглотила Кузьмича, и он уже себе не принадлежал. Отец Феофан за двенадцать лет хорошо изучил своего диакона: если уж тому что-то втемяшилось в голову, то…

Лишь поэтому отец Феофан, как могло показаться, быстро сдался, изобразив смирение на своём лице:
— Что ты предлагаешь?

Эпизод 3. Даракнут

— Как же ты не понимаешь, Свирид, как не понимаешь…?! — Иван Антонович сильно нервничал.
Свирид Петрович весь покраснел, пытаясь воспринять проповедь своего наставника… но тщетно.
— Он Гог, Гог, Гог! Я тебе говорю, что он Гог! — Иван Антонович колотил по столу куском сала.
— Он страшный человек, страшный! Все рассказы связаны со смертью, сатаной, дьяволом, чёртом… кто там ещё?
— Ведьма, — тихо подсказал Свирид Петрович.
— Вот! Ведьма! — Иван Антонович указал пальцем, подтверждая правильный ответ.
— Клянусь вселенским разумом, я, Голгофий… великий (тише), выведу этого призрака на свет! Мы устроим ложный спиритический сеанс, Свирид, и спросим у него самого, пусть ответит Гог, кто он такой? Да он Гог! — Иван Антонович снова взялся за сало.

Такие прекрасные вечера стояли той осенью. В воздухе пахло мёдом и сеном. Это был запах несбыточных надежд на счастье — запах свадьбы. Пустые люди любили друг друга, забыв обо всём, даже о самих себе… Человеческое тело цвело, насыщаясь самим собой перед холодными ночами. Но одиночество уже звало к себе тощей волчицей, заглядывало в окна, крало малейший покой…

Вода в реке была ещё такой тёплой, что хотелось бросить к чертям эту глупую человеческую жизнь и превратиться во что-то водяное… Со сладкой надеждой встретить волшебную русалку с пышной грудью и глазами сказочной красоты… Или хотя бы заснуть в этой тёплой воде, больше никогда не вспоминая ни о чём, и спать, спать, спать… Пусть даже утонуть…

Спустя неделю после того, как Иван Антонович призвал вселенский разум в свидетели, он всё-таки застал Свирида Петровича трезвым, выдернув его, когда тот был «уже не здесь, но ещё не там», прямо ночью, из тёплой постели. Рассказав жене Свирида, Зинаиде Фёдоровне, что заставит её мужа навсегда бросить пить, он потащил Свирида Петровича на кладбище. Никакие красноречивые обещания и клятвы обречённого Свирида Петровича не остановили целеустремлённости Голгофия Ивана Антоновича, и он всё же вызвал на аудиенцию настоящий дух Николая Васильевича Гоголя… Дух ответил, что он не тот Гог, которого ищет Иван Антонович, и пригрозил за нарушение покоя наказать дерзкого Голгофия и его хозяина «близкой смертью». Свирид Петрович, получив «лекарство», сразу после «первого вопроса» погрузился в крайне необходимый глубокий сон. Но неугомонный Иван Антонович вступил с духом писателя едва ли не в драку, отстаивая свои личные права на величие. В итоге столкновение реальности с мистикой породило невообразимую смесь воображаемых помыслов. Дело происходило на кладбище, и некоторые «кто-то» пытались вмешаться в дискуссию, естественно, становясь на сторону Николая Васильевича. Иван Антонович принудительно сложил оружие, отбросив прочь своё сознание, в последнем приступе истины вцепившись в чей-то могильный крест.

Утро было очень тяжёлым. Придя в себя, Свирид Петрович сбежал и действительно больше никогда не притрагивался к скверной водке. Ивана Антоновича ждало куда более сложное будущее… Обещанная на встрече «близкая смерть» заключила Голгофия в свои многорукие объятия…

Едва добравшись до дома, он сразу увидел Олесю, всю в чёрном, уже красную от слёз, с опухшими глазами. Воздух застрял в груди Ивана Антоновича, он рванул на себе рубаху, глазами спрашивая:
— Кто? — Олеся в ответ покачала головой.
— Брат, Яков Кузьмич, — и начала голосить.

Эпизод 4. «Гог, в земле…»

Иван Антонович попросил воды.

— Покойник просил, в последней своей воле, чтобы ты три дня его отчитывал… там… в храме… — Олеся гладила мужа по голове.
— Что!? Почему это? Почему я?
— Такова последняя воля твоего брата… — она снова заплакала и вышла из комнаты. На её месте появился отец Феофан, словно внезапно выступив из философского хаоса.
— Слышал последнюю волю? — спросил он, будто проверяя.
— Что это такое, я вас спрашиваю, разве не вы должны этим заниматься? — Иван Антонович как-то фыркнул, не обращая внимания на уважение к мёртвым. — Может, я… тот… материалист, почему вы меня… тот? — Отец Феофан погладил свою длинную, но редкую бороду и пропел:
— Это уже не бла-го-го-вей-но, сы-ну… мой…
— К чёрту ваше германское бла-го-го-вение, — пропел в ответ и Иван Антонович. Получалась какая-то импровизированная опера.
— А я-то считал вас космополитом, настоящим философом, — сделал свой выпад отец Феофан.
— К чему это?
— Нельзя не учитывать немецкую философию, ведь нужно хорошо… хорошо, — протянул отец Феофан, — знать врагов… своих.
— Да вы сами штрудель! — На что отец Феофан громко рассмеялся и исчез… снова в хаосе. — Тьфу, чертовщина какая-то, — сплюнул Иван Антонович прямо на пол. Тут вошла Олеся.
— Собирайся, Ваня, уже пора…
«Зачем мне показывать им свою философскую силу или прятаться?» — подумал Иван Антонович. — «Пойду и отчитаю».

Когда они с Олесей подошли к храму, то увидели людей, стоявших у дверей вокруг отца Феофана.
— Что за базар? — Иван Антонович почувствовал что-то неладное, но как-то слабо (интуиции не хватало размаха). В руке отца Феофана был замок огромных размеров, а люди смотрели на эту железяку, словно проверяя её надёжность.
— Вы что, меня ещё и запрёте? — отец Феофан опустил глаза и спрятал замок за спину. Затем снова показал его людям «на проверку».
— Надо, Ваня, для тебя же надо… Кузьмич никуда не денется… а вот внешние…
— Тьфу, — снова сплюнул Иван Антонович, — штрудель!

Тяжёлые двери хлопнули и закрылись за Иваном Антоновичем, бросив этот неприятный звук хорошей акустикой в пустой и сырой храм. И тут же Иван Антонович ощутил своевременный прилив интуиции. Он вдруг понял, что это ловушка: люди за дверьми как-то странно засмеялись, а отец Феофан выругался. Он увидел на странном пьедестале большой гроб, похожий на нелепое корыто, очень широкий. А в нём, на старой, уже пожелтевшей перине, сидел какой-то мальчик. Ноги сами подвели Ивана Антоновича ближе, и он узнал в ребёнке своего брата…
— Ты что?! — спросил Иван Антонович, умеренно не торопясь пугаться.
— Я тут… сплю, — ответил мальчик-Кузьмич, — давай со мной, как в детстве, помнишь?
— Нет… — Иван Антонович отказался и начал искать что-нибудь святое и тяжёлое.
— Почему Голгофий? — мальчик спрыгнул из гроба и стал ещё меньше.
— Отойди от меня… Гог, отойди, не подходи… — Иван Антонович начал хрипеть. Но мальчик не слушал и медленно, как обезумевшее дневное животное, приближался к нему. Вдруг какая-то тварь набросила сеть на голову Ивана Антоновича.
— Попался, Голгофий! — храм превратился в ад. Со всех сторон к философу побежали мерзкие чудовища.
— Мы его сожжём! Сожжём, сожжём! Как реформатора!
— Да, да! Вяжите его, вяжите! Несите солому! А сначала напоим его!
— Напоим, напоим, водкой напоим! Хорошей водкой напоим! Давай, Свирид Петрович! — Иван Антонович полностью осознал свой конец. Но он собирался стать костью в горле своих врагов.
— Гог в земле Магог! Гог в земле Магог! Гог, Магог! Гог, Магог! — Иван Антонович повторял своё заклинание, даже когда они уже полезли на него. — Гог-Магог! Гог-Магог! Гог-Магог! — твари начали его щекотать, но он не останавливался. Он смеялся и уже пел: — Гог-Магог! Магог-Гог! Гог, Гог, Гог…!

Эпизод 5. Кнуту-кнут

Усилие вытолкнуло несчастного Голгофия куда-то… в постель. Над ним, как всегда, ангелом стояла его жена.

— Леся, милая, мне такой страшный сон приснился, — начал он, но Леся молчала. Иван Антонович почувствовал что-то враждебное, словно сон провонял и в реальности.
— Что-то случилось, Леся? Мне приснилось, что Кузьмич умер… и просил меня, в своей последней воле, чтобы я три ночи отпевал его в храме…
— Что?! — Иван Антонович вдруг осознал весь ужас. — Когда?! — Он схватил хрупкую Лесю и начал трясти её, словно она была причиной. — Да нет, это уже… да нет… — Иван Антонович вспомнил и Ницше, и Свирида, и Гоголя… — Но… зачем Кузьмич? Зачем, зачем? — спрашивал он у гибкой и молчаливой Леси. — Зачем он умер? — Что она могла ему ответить? — А я где? А где же я… где я был?
— А тебя вчера с кладбища принесли еле живого, — Леся заплакала. Какая-то странная картина рисовалась в больном уголке жадного до мистики гипофиза Ивана Антоновича. Религиозная оппозиция связывала его философские достижения с предвзятым вольнодумством. Он пытался… но не хватало костяных аргументов. Его засасывало в признание многолетних идей веры.
— Кладбище мироздания!? Пуп философии, что ли? Что такое кладбище? — Он посмотрел на жену. Леся вполне понятно отнеслась к своему «Лазарю» и ответила соответственно:
— Это постель, Ваня… — Иван Антонович оторвался от Лесиных ладоней и рухнул на диван, словно сбитый пегас (или что-то в этом роде)…

Когда он снова проснулся, неизменная Леся вложила ему в руку письмо.
— Это его последнее… — Иван Антонович развернул бумагу и прочёл твёрдые буквы: «Хотя кит и взял Иону в пасть, но ведь не проглотил!» Прочитанное никак не могло проникнуть в него… его никуда не пускали… Вдруг медленно, как тяжёлые двери, открылся… рот, и Иван Антонович прошептал, превращаясь в пророка:
— Гог… — Он смело посмотрел на это странное слово, а оно, уже полностью выползшее, взглянуло на него вопросительным взглядом доверия…

Эпизод 6. Двери в другой способ

И действительно, всё было как во сне. Когда они с Лесей подошли к храму, возле него стояли люди… Отец Феофан что-то спрятал за спину, люди и их силуэты мелькали сквозь… тёмные храмовые стены… и что-то ещё. Всё напоминало свершение!

— Мы тебя запирать не будем… чтобы… чтобы ты не испугался… а то Хома… этот… как его… — отец Феофан бормотал себе под нос, словно «Отче наш». Люди кивали головами, будто властители судьбы Ивана Антоновича.
— Почему это? — вдруг спросил Иван Антонович.
— Где? — ответил отец Феофан, словно прячась в поисках.
— Почему это вы меня запирать не станете, а?
— Как это почему? — батюшка отец Феофан отступил чуть назад… к храму.
— Почему вы меня не будете запирать, спрашиваю?
— Мы?
— Да, вы.
— Мы того… а… как это… почему?
— А я вам говорю: заприте! — Иван Антонович настойчиво взял отца Феофана за руку. — Где замок?

Прошло почти полчаса, как Иван Антонович уже стоял в храме… и ждал… Наконец, по его просьбе храм закрыли снаружи (он всё слышал и проверил). Что-то не сходилось — отец Феофан не выругался…

Прошёл час, затем второй. Иван Антонович, пытаясь перехитрить враждебную силу и… что-то ещё… так и стоял у дверей, ни на йоту не признаваясь себе в живых человеческих инстинктах, и внимательно прислушивался к улице… Как вдруг (снова) он понял: «приближается ночь, люди разойдутся по домам, спать, а… я», — но что-то совсем иное овладело им. Он подбежал к гробу, достал из кармана предусмотрительно спрятанный мел, и…

Наступила ночь. Что видел Иван Антонович, где, откуда оно взялось, куда делось? Но на следующий день он сам захотел пойти в храм, уже твёрдо решив выполнить всё согласно последней воле. Для начала он решил внимательнее рассмотреть покойного…

По какой-то причине взволнованный отец Феофан сказал, что вместо трёх ночей достаточно и двух. Так что времени у Ивана Антоновича было не так уж много.

Он смело вновь встал в круг и раскрыл книгу… Молитвы лились, словно последнее предупреждение ангела. Брат лежал послушный и даже… слушающий (неужели?!). Иван Антонович мягко приблизился к гробу и осторожно взглянул на лицо. Борода Кузьмича была аккуратно расчёсана, нос приобрёл настоящую греческую значительность, а может, даже какую-то философскую духовную глубину. В целом Кузьмич походил на пророка (почти). Мёртвые всегда выглядят лучше живых.

«И правда… Кузьмич какой-то уж слишком красивый», — мелькнула мысль у Ивана Антоновича. — «Кит взял Иону в пасть… это что ещё такое?» — Иван Антонович постепенно куда-то погружался. Он ходил вокруг гроба и разговаривал. Но уже не внутри себя, а… вовне. Ощупывая странный и тонкий хвост невиданной, прозрачной и… ложной мысли.

Утро было назначено для похорон. Всё село, за исключением младенцев и тяжело больных, собралось у храма, чтобы отдать последнюю дань любимому диакону.

Эпизод 7. Индийские жиды

Отец Феофан был крайне взволнован. Время от времени он бросал на Кузьмича взгляды, полные какой-то (слишком уж) странной тревоги. Это заметили все. Казалось, он утратил веру. Люди пытались утешить его сочувствием, но это действовало на него снова таки странно. Он раза три ответил на слова утешения озабоченно и загадочно:

— Нет, нет…

После этого люди начали заботиться о том, чтобы с отцом Феофаном ничего не случилось во время последнего ритуала. Возле него стали дежурить старушки, поддерживая его, словно живые подпорки, а он всё чаще смотрел на своего диакона.

Как только все вместе пришли на кладбище и расположились, отец Феофан совсем растерялся. Старушки передали, что он крикнул Кузьмичу: «Вставай уже…», попытался схватить его за руку и поднять. Беднягу оттащили от гроба и начали спешно завершать похороны. Но что было весьма странно: отец Феофан не выглядел ни убитым горем, ни печальным, как того требовалось, он был возбуждён! Ещё более удивительным оказалось то, что куда-то пропал брат покойного, Иван Антонович, который вроде бы был рядом, а затем, в эту самую важную, последнюю минуту, исчез.

Вот принялись за крышку и начали настраиваться. Напряжение достигло предела. Кто-то глупый завыл. Это стало той каплей, с которой начинается потоп. Глупцов оказалось немного, но настроение общины переменилось. Снова этот «кто-то» закричал, обезумев от чувств:

— Смотрите! — а спустя мгновение добавил, отчасти апокалиптически: — Уже!

Люди пытались разглядеть это «уже», тыча грешными головами то в небо, то в землю. Пока не увидели Ивана Антоновича, который вместе со Свиридом Петровичем взобрался на чью-то могилу. Многие по-настоящему испугались и захотели бежать. Такого безобразия веками не видели никакие рибонуклеиновые кислоты в их душах. Иван Антонович пытался засунуть в рот Свириду Петровичу головку чеснока, настойчиво и яростно ловя его голову одной рукой.

— Я тебя, тварь-перевертыш, исцелю… исцелю! — Иван Антонович был невелик ростом, но сейчас, словно лев ягнёнка, он смял здоровенного Свирида Петровича и душил его в своих объятиях подобно удаву. Поддавшись бессознательно неведомой силе всеобщего психоза, люди сосредоточили внимание на драке. Даже бросили крышку и… покойного Кузьмича. Разумеется, в этот момент забыли и о пострадавшем от утраты отце Феофане. Вдруг на кладбище воцарилась настоящая, подобающая этому месту тишина, и чуткие люди услышали шёпот, доносившийся из… гроба. Кто-то мог бы позавидовать, а кто-то, напротив, посочувствовал бы зрителям этого представления. Не все даже по сей день осознали увиденное. Но вот что произошло. Показались глаза. Отец Феофан вытащил Кузьмича из гроба, перехватил его поудобнее и, взяв на руки, побежал прочь. Некоторые женщины, заражая друг друга, падали, словно колосья под серпом. Поражённые люди вдруг превратились в чужаков. Словно незваные гости, они стояли живыми столбами среди мёртвых, утратив всякий смысл будущего… жизни…

Первым очнулся Иван Антонович. Постигнув, вероятно, дьявольский вражеский замысел, он бросил «отвлекающего» Свирида Петровича и, вскочив, ринулся в погоню за «похитителем». Отец Феофан бежал с трудом, путаясь в длинной, коварной одежде перевертыша.

— Индийские жиды…! — ревел Иван Антонович, догоняя его. Через минуту человек десять присоединились к погоне и тоже начали кричать, поодиночке и вместе:

— Индийские жиды… стой! — Наконец «стая мирян» догнала беглеца и вернула своего мёртвого праведника. С неистовой радостью несли они Кузьмича обратно… к гробу. Кто-то даже выкрикнул:

— Слава! — а затем добавил гораздо тише: — Богу… — С отцом Феофаном не решились поступить дурно, ибо даже после «того-этого» трудно было перестроить сознание. К тому же сильно мешала его одежда с крестами и крыльями. Спустя несколько минут «светлые» едва не пожалели о своей неосмотрительности. Отец Феофан оказался нешуточным бойцом с яростной, несгибаемой волей. Сжав свои немалые немецкие кулаки, он бросился в реванш. Некоторые люди дрогнули от такой наглости «сатаны» и отступили от гроба. Но тут поднялись на защиту истины женщины, и отцу Феофану пришлось отступить. Он встал неподалёку и смотрел огромными звериными глазами, как Кузьмича укладывают в домовину. Увидев, что приближается момент, когда уже стучат по крышке, отец Феофан опустился на колени, воздел руки к небу и прогремел, словно вселенский царь-колокол:

— Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят! — на мгновение это привлекло внимание добродетелей. Люди растерянно смотрели на покаяние тёмных сил. Но словно кто-то дёрнул их за верёвки, и они начали…

Вот гроб положили на полотенца и подняли. И вдруг — что это? Он начал качаться, словно у тех панночек… Гог-го-ля…!

— Гог! — бесновался Иван Антонович, понимая, что всё же проиграл битву за брата. — Это Гог! Это Гог! — на этот раз люди уже не колебались и, защищаясь страшным криком, побежали кто куда. Гроб упал на бок перед самой ямой. Иван Антонович, уже провожая пошатнувшееся здравомыслие, услышал сначала хрип, затем брань, а потом и стук… из гроба…

— Откройте уже, хватит!.. — кряхтела из гроба голосом Кузьмича мерзкая тварь. Тут подоспел ей на помощь и отец Феофан… Иван Антонович лёг на землю и, смирившись, приготовился к распятию. Заметив любопытный поворот невиданных похорон, некоторые остановились и, не переставая креститься, смотрели на ад. Отец Феофан боролся с гробом, пытаясь даже зубами сорвать крышку. Что-то или кто-то тянул людей ближе к ужасу. Они уже слышали и голос из гроба, и скрежет, и удары, и… наконец: просьбу об освобождении. И вот оно! Крышка поддалась и отодвинулась… Иван Антонович завыл:

— Давай, Ницше! — и ударил себя в грудь обеими руками одновременно. Люди тщетно призывали Бога сойти и навести порядок на земле… Из гроба вышел демон в образе Кузьмича. Они обнялись с отцом Феофаном и, трижды поцеловавшись, запели:
— Смертию смерть поправ!..
Из едва живой кучи тел кто-то прошептал:
— И правда, индийские жиды…