Читать онлайн "Если хочешь, можешь бояться"

В старом центре города, среди таких же ветхих домов, стоял роддом, казалось, опираясь на соседние здания, будто древний старик, который может упасть, если не держаться за других. Одинокие снежинки падали на его мрачную, серую крышу, усиливая ощущение заброшенности. Стояла поздняя осень, и редкие деревья сбросили последние, ставшие почти черными, листья.

С одной стороны к зданию время от времени, почти бесшумно, подъезжали скорые, машины, а иногда и такси. С другой стороны, с той же загадочной частотой, выходили молодые женщины с младенцами на руках. Иногда их окружали счастливо улыбающиеся родственники, порой и слегка подвыпившие отцы. Но бывало и так, что семьи выражали озабоченность и тревогу, а счастье не выглядывало даже из тени, некоторых женщин сопровождал лишь тяжелый взгляд или вымученная улыбка.

А были и те, кто выходил один. Они стояли на холодных ступенях, прижимая к себе новорожденных, с потухшими глазами и бледными лицами, словно душа осталась позади, там, в темных коридорах роддома.

В этом старом здании что-то было не так. Говорили, что каждая женщина, попавшая сюда, видела во сне своего ещё не рожденного ребёнка. Даже те, кто не мог уснуть от волнения или боли, и те чьи роды начались еще по пути в роддом. Будто бы невидимая сила приоткрывала завесу, и матери видели не только лица детей, но и их души. Некоторые женщины рассказывали, что слышали, как их малыши шептали слова, порой так громко, что заглушали все звуки вокруг; а некоторые видели образы их будущей жизни, мгновениями, как вспышки. Для одних это были счастливые картины, для других — тени, от которых пробегал холод по спине.

Даже те, кто поступал уже с младенцем на руках, кому казалось, что их уже ничем не удивить, не могли не заметить странности. Роддом жил своей жизнью, и в его стенах, каждый человек раскрывался, прикасаясь к чему-то неизведанному и пугающему.

Роддом стоял на пороге своей последней недели. В его коридорах всё ещё витали шёпоты, будто само здание знало о своём конце. Вскоре он закроется — не на ремонт, а навсегда, словно будет навечно запечатан в эту осень. В нём останутся лишь обветшалые стены и остатки историй, прошедших здесь.

Оставались последние восемь рожениц, каждая из которых ещё не знала, что ей предстоит пересечь невидимую грань между этим миром и чем-то необъяснимым, что обитало в этом роддоме. Казалось, само здание дышало ожиданием. Его тёмные коридоры, где свет догорал особенно медленно, словно удерживали что-то непостижимое, оставшееся от всех тех, кто когда-то покидал его с новыми жизнями на руках.

По ночам женщины, заселённые в палаты, чувствовали, будто кто-то наблюдает за ними. Не врачи и не медсёстры, а что-то более древнее, что давно покоилось в этих стенах. И каждый раз, когда приезжала новая роженица, старое здание тихо вздыхало, словно впускало в себя ещё одну душу, предназначенную для особой, заключительной встречи.

1

Анна сидела в приемной роддома, и рядом был её муж Антон. Они пытались казаться счастливой парой, предвкушающей чудо, но страх перед будущим не скрыть, тревога была слишком глубока, слишком неприкрыта.

— Аня… я не смогу, — голос Антона едва различим, его глаза умоляли о прощении, которое он боялся попросить вслух.

— Ты обещал, Антон. — Анна прошептала эти слова, как мольбу, и осторожно потянулась к его руке.

Антон отвел руку, будто ей некуда было деться в этом чужом, прохладном месте, и отвернулся. Он повернул голову к медсестре, чтобы произнести: «Позаботьтесь о ней», но горло сжалось так, словно там застрял камень.

Анна на мгновение прикрыла глаза, и сон окутал её, короткий, как удар.

Во сне перед её мысленным взором вспыхнул голос, чужой, тяжелый, звучащий прямо из глубины её тела: «…Я ненавижу вас. Вы творцы участвующие… вы воры мертвецы. Вы творите для того, чтобы доказать себе что смерть есть Бог. Безумцы, грязь на дне реки. Я покажу вам позор ваш, представлю вам долю вашу. Я ваше творение, ваши амбиции и противные желания, я отвергну вас мои родители мои созидатели людоеды…»

Анна, вздрогнув, резко открыла глаза. Её грудь тяжело вздымалась, а руки дрожали. В углу приемной что-то странное шевельнулось, словно образ, навеянный её кошмаром, оставался здесь, тихо наблюдая за ней. Антон стоял в стороне, не решаясь подойти.

Медсестра мягко коснулась Анны за плечо, и её голос, как звон далёкого колокола, прозвучал:

— Ваша очередь, проходите.

Анна пошла за ней, чувствуя, что где-то в глубине неё уже зреет чужая воля, отторгающая всё, что могло бы её остановить.

2

— Ваше имя? — спросила медсестра, преклонного возраста женщина с усталым взглядом.

— Тоня… то есть, Антонина Петровна, — растерянно ответила будущая мама, теребя носовой платок. Ей нестерпимо хотелось курить, и это лишь добавляло напряжения.

Медсестра пристально посмотрела на Тоню поверх очков, будто могла видеть её насквозь. Вздохнув, она поправила их и снова заглянула в бумаги, словно что-то подсказывало ей быть внимательной.

— Я вчера была на УЗИ, — прервала неловкую паузу Тоня, — у меня девочка будет! Муж так хочет доченьку… Мы даже имя выбрали. — Она пыталась улыбнуться, но улыбка вышла напряжённой, будто против воли.

Медсестра протянула ей документы и кивнула санитарке.

— Её в пятую палату, — негромко сказала она.

Санитарка, не глядя на Тоню, двинулась к двери. Медсестра одёрнула её, чтобы та взяла вещи пациентки. Вздохнув, санитарка вернулась, забрала вещи Тони и устало махнула рукой, приглашая её идти вперёд.

Палата номер пять, рассчитанная на четыре койки, была пуста. Тоня разложила свои вещи, чувствуя, что холодный воздух проникает в каждую щель, и опустилась на кровать, ожидая врача и первых признаков схваток. Она закрыла глаза, и её тут же затянуло в странную, почти пугающую дремоту.

Во сне перед ней возникли тени, едва различимые фигуры, словно её окружали женщины, много таких, как она, собравшихся в этой комнате до неё. Они смотрели на неё молча, и в их взглядах было что-то настороженное и печальное. В её ушах раздавался тихий шёпот, напоминающий далёкий колокольный звон, будто кто-то из этих теней пытался что-то сказать, предостеречь её. Но слова были непонятны, как заклинания на забытом языке, и тут она абсолютно отчётливо услышала:

«…Пусть, пусть… Не угадали вы. Будет вам вместо дочки сын. Да, да конечно Даша, а кто же ещё, а как же ещё?..»

Тоня вздрогнула, проснувшись, и почувствовала, как холод прошёл по её коже. Было тихо, но комната, казалось, смотрела на неё своими пустыми кроватями, как на одинокого гостя, пришедшего на странный праздник, где все давно знают, что случится.

3

Ирину привезли на скорой, её тело уже содрогалось от схваток, и крики врачей только усиливали её тревогу. Ей было тридцать, и это были её вторые роды, наступившие после долгих лет, оставшихся для неё в тени. Первая беременность закончилась экстренным кесаревым сечением, но теперь Ирина решила несмотря на все преграды, она должна родить естественным путём. Эта мысль была для неё словно обет, словно долг перед самой собой и её будущим ребёнком.

Но врачи смотрели на неё с тревогой, а их слова звучали словно проклятия: они твердили о смертельной опасности, об угрожающей ей смерти и гибели её ещё не рождённого ребёнка. В их голосах слышался приговор, в котором её старшему сыну уже отводилась роль сироты. Но Ирина, с упрямством загнанного зверя, подписала бумаги, принимая ответственность на себя. Лишь тогда её, не сдерживая раздражения, оставили одну в пустом родильном зале с едким и почти презрительным напутствием:

— Тужься, может, что-то и получится.

Зал казался чужим, его стены под гулким светом ламп сжимались, создавая ощущение заточения. Её тело охватывала боль, но она казалась чем-то большим, чем просто физическое ощущение. Ирина чувствовала, будто что-то древнее и тёмное, скрытое в стенах этого зала, наблюдало за ней, ожидая, чем завершится её борьба. Свет ламп начал тускнеть, и на грани своего сознания она увидела смутные тени, как будто образы матерей, что были здесь до неё, окружали её, вглядываясь в её лицо. В их глазах читалась смесь боли, стойкости и ожидания.

В какой-то миг ей почудилось, будто в зале стало невероятно тихо. Пульсирующая боль в животе становилась эхом, которое звучало не только в ней, но и в этом пустом помещении, как если бы его стены тоже дышали. Голос, приглушённый и едва слышимый, шептал ей слова, которых она не понимала, но смысл которых отзывался в ней как зов: «Ты здесь не одна. Здесь никто не остаётся один…»

в этот момент она почувствовала, что одновременно и проваливается в бездну и летит к солнцу. Она потеряла сознание, но всего на секунду:

«…Вижу и знаю ваши ножи. Хотите моего тела, её тела? Куклы! Кровь не власть. Я иду, и кто станет передо мною? Кто запретит? Кто скажет моей дороге: исчезни? Расступитесь отжившие не завидуйте возможности. Не будет вам успокоения, не увидите вы созидания. Смотрите, смотрите — это ваш позор, а не мой. Ваш исход. Так восходила и ваша звезда, помните? В чернильнице плавает ваше солнце. «Нам нужен ещё один», — кричали вы: — «мы наклоним небо для жизни. Вы овладели землёй справедливо! Сполна! Теперь вы земля. Смейтесь же с моей матери. Ешьте её боль, глотайте мучения, трогайте плоть, смотрите на внутренности, вы ничего не измените в своей жизни…»

Собрав последние силы, Ирина тужилась, осознавая, что в этом пустом зале рядом с ней не только её собственная жизнь, но и тайны, о которых знали лишь те, кто остался в этих стенах до неё.

Головка ребёнка медленно показалась из её чрева, словно маленькая луна, покидающая ночь, а вместе с ней тянулась невидимая тень. В тот момент, когда она впервые коснулась света этого мира, появилась и голова акушера, не менее загадочная, как если бы он сам был частью туманного сна, вынужденного материализоваться в последний момент. Он появился в проёме двери, его лицо было расплывчатым, словно затемненный дымкой, и казалось, что его глаза видят не только её, но и всё, что было до этого, всё, что ещё только предстоит.

Свет в родильном зале помигивал, и стало казаться, что время замерло, как будто сама реальность зависла на мгновение, ожидая чего-то, что нельзя было понять. Всё вокруг было пропитано древним ожиданием, будто сама комната, эти стены и воздух в них, собирали силу для того, чтобы приветствовать новое начало. Было ощущение, что роды — это не просто физический акт, а момент пересечения миров, когда одна жизнь отходит, а другая начинает свой путь, как в древнем ритуале.

Через две минуты родилась новая жизнь, и её первый крик прозвучал не как звук, а как перезвон колоколов, далёкий и глубокий. Он, эхом отозвался в самом сердце этого старого роддома, заполнив его пустоты и стены. В этом крике было что-то такое, что связывало не только её, но и всех тех, кто здесь когда-то был. Старых матерей, неведомые тени, которые всегда присутствовали здесь, в этом месте, где цикличность жизни и смерти переплетается в одной точке.

Медсестра, стоявшая у дверей, вдруг обернулась, и в её глазах было что-то странное, почти незримое. Словно она тоже почувствовала, как завеса, отделяющая миры, слегка приподнялась.

4

В приемной роддома сидела заплаканная, совсем ещё юная будущая мама. Её лицо было покрыто слезами, а глаза красными от бессонных ночей и нервного напряжения. Рядом с ней сидел её муж, молодой человек лет на шесть старше её, но его вид говорил о том, что возраст не имеет значения. Он был пьян, настолько сильно, что запах перегара чувствовали даже те, кто сидел в коридоре. Он был как тень, тяжело покачивающаяся от одной стены к другой, но всё же продолжающая своё существование.

Сначала он попытался что-то требовать от дежурного врача, глухие, не совсем осознанные слова вырывались из его горла, но медперсонал быстро взял его под контроль. Они успокоили его, и он, как потерянный ребёнок, уснул на топчане в углу. Он лежал, почти не двигаясь, его дыхание было прерывистым, и казалось, что само его тело было на грани исчезновения.

Лина, так звали молодую роженицу, чувствовала себя глубоко униженной. Её стыд проникал в каждый уголок её сознания. В её душе смешивались страх, боль и тревога. Она пыталась быть невидимой, мечтая, чтобы всё исчезло, чтобы она стала такой маленькой, чтобы её никто не видел, чтобы её позор растворился, как дым. И в этот момент, когда её мужественный облик был побеждён бессилием и стыдом, её взгляд скользнул по холодным стенам. Они казались такими старыми, изношенными, будто здание роддома хранило в себе тяжёлые воспоминания, которые не исчезали со временем, а только накрывали всё и всех.

Когда Лина сделала глубокий вдох, ей стало невыносимо тяжело. Это был не просто страх перед родами — это был страх перед миром, в котором она теперь была одна, с мужем, поглощённым алкоголем, и с будущим, в котором ей не было места. Она не могла выдохнуть, и воздух будто замер в её груди. Схватки стали нарастать, как буря, а её сознание переполнилось мыслями, из которых не было выхода.

Она почувствовала, как земля под ногами уходит, и с каждым её шагом пространство становилось всё более зыбким, несуразным. Вокруг было только тусклое освещение, тени, которые плавно скользили по стенам, и, казалось, само здание теперь становилось частью её страха.

Вскоре её тело не выдержало, и она тихо упала в обморок, но перед тем как погрузиться в темноту, ей показалось, что стены роддома шепчут ей слова, неразборчивые, но полные какой-то боли и, сожаления. Как будто здание хранило в себе все эти истории, все эти жизни, и теперь было готово открыть свою тайну для неё.

Голос внутри нее прозвучал так отчетливо и с такой любовью, что не только Лина услышала его, но и ее всё еще спящий муж:

«…Не обижай её отец, она так любит тебя. Она так любит меня. Она почти все знает обо мне. Ты и сам не хочешь этого. Лучше не жди, люби меня. Я покажу вам, что на кончике, на кончике этой иглы. Я не забуду и вспомню. Прямо спицей лучом, если так понятней. Ваши мысли — мои мысли. Я ваше желание, плод и я прославлю вас своим дыханием…»

Лина выдохнула и ощутила, что в её теле пробуждаются силы, о которых она раньше не подозревала.

5

В приёмную роддома привезли на скорой совсем юную девушку. Ей было всего шестнадцать лет, но её лицо, побледневшее от боли и страха, казалось каким-то бесплотным, почти призрачным, словно она была не из этого мира. Она была одна, совершенно одна — сирота, без поддержки, без тёплых рук, которые могли бы её обнять в эти минуты. В её глазах читалась странная смесь смирения и ужаса, как будто она заранее знала, что всё это лишь начало какого-то большого, неизведанного пути. Но голоса ей нашептывали, что это будет не путь, а падение.

Врач и медсестры переглянулись, но не сказали ни слова. Ей показалось, что даже холодный свет ламп на мгновение стал мягче, как если бы сам роддом понимал её одиночество. Девушка, дрожа, смотрела на высокие потолки, на бесконечные коридоры, освещённые тусклым светом. Её взгляд скользил по старым, потрескавшимся стенам, и она думала, что здесь всё говорит о забытой боли. Тени на стенах, отбрасываемые приглушёнными лампами, плавно колыхались, и девушка чувствовала, как они будто приближаются к ней, окружая её невидимой поддержкой.

Она попыталась закрыть глаза, как бы защищаясь от чужих взглядов, но вдруг ей почудилось, что холодный воздух вокруг наполнился еле слышным шёпотом, будто сама история этого места начала дышать, рассказывая ей свои секреты. В этом шёпоте она уловила слова, почти незаметные, но полные спокойствия: «Ты не одна. Здесь каждый проходит свой путь, но никто не остаётся один».

Затем гораздо громче, проникая в каждую клеточку тела: «…Я так боюсь этого вашего мира. Вы меня так напугали. Зачем же вы это сделали. На что вы обрекаете меня. Понесу свою ношу, понесу Отец…»

С этими словами в её сердце зародилась странная, нежная сила, словно само здание роддома решило поддержать её, напоминая, что её приход в этот мир важен, что её рождение здесь имеет смысл, и что где-то в этих стенах уже живёт надежда для неё.

К моменту выписки она была уже не одна. Её взгляд, когда она стояла в дверях роддома с младенцем на руках, был полон нового света и спокойствия, которые прежде казались ей недосягаемыми. На пороге её ждал молодой интерн, тот самый, что принимал её роды. Он стоял чуть в стороне, неловко потирая руки, но в его взгляде было то, что обрушилось на неё как нежное прикосновение, безусловная забота, неподдельное тепло, в котором она нуждалась, даже не зная этого.

Интерн не отводил глаз ни от неё, ни от младенца, его лицо светилось теплотой и глубокой привязанностью. Это чувство пришло к нему не сразу, но чем дольше он проводил время рядом, помогая ей в родах, тем сильнее понимал: эта девушка и её сын стали частью его жизни. Они уже не были просто пациентами, а чем-то гораздо большим, чем-то важным и личным.

Её сердце трепетало от нового для неё ощущения, быть не просто матерью, но и быть принятой, защищённой, нужной. Она почувствовала, что вместе с сыном она нашла человека, который станет для них опорой, поддержкой, светом. Молодой интерн сделал шаг вперёд, протягивая руки, чтобы помочь ей выйти, и в этот момент она увидела в его глазах нечто, что делало её сердце сильнее. Она знала, что её одиночество закончилось. Теперь у неё была не просто семья, но и человек, готовый разделить с ней все трудности, все радости, всю жизнь.

6

Всё пошло не по плану. Инна лежала на холодном операционном столе, её глаза были прикрыты, но дыхание выдавало тревогу, как тени, мелькающие в глубине её разума. Вокруг неё стояли врачи и медсёстры, каждый погружён в своё дело, но что-то неуловимое, тревожное, витало в воздухе, как грозовая туча перед бурей.

Анестезия лишила её боли, но сердце не покорялось: оно начинало биться всё тише, словно подчиняясь чему-то невидимому, стремясь исчезнуть из этого мира. Анестезиолог то и дело косился на её пульс, его руки слегка дрожали, но он пытался сохранять спокойствие. За дверью операционной томились родственники. Одни молились о её спасении, другие — те, кто скрывал истинные мысли за пустыми словами поддержки — лишь ждали худшего, почти надеясь на это.

В какой-то момент тишину операционной прорезал резкий звук, монитор показал ровную линию. В зале повисла гнетущая тишина, как если бы само время застыло в ожидании. Это была клиническая смерть. Душный воздух словно уплотнился, а свет над операционным столом стал тускнеть, как будто даже он отступал перед неизвестной силой.

Опытный хирург на мгновение замер, но затем, не сдаваясь, склонился над её телом. В его руках, уверенных и быстрых, читалась железная решимость. Он знал, что каждое движение сейчас имело значение, что он был последней нитью, связывающей Инну с этим миром. В этот момент казалось, будто сама комната, всё в ней, собрало свою энергию, чтобы поддержать её, чтобы призвать её душу обратно, удержать её между этим миром и тем.

Никто этого не знал, но Инна видела и слышала всё! даже больше:

«…Убью, убью тебя! Что вы ждёте, кончайте её, она не нужна мне…»

Когда хирургу удалось вернуть пульс, в операционной раздался тихий, но глубоко облегчённый вздох. Никто не знал, что Инна пережила за это короткое мгновение за гранью. Но когда её глаза открылись, в них на мгновение промелькнул холодный блеск, как если бы она увидела нечто, что невозможно забыть.

7

Татьяну привезли в роддом с уже появившимся на свет младенцем, роды начались внезапно, и ребёнок появился на свет прямо в скорой, окутанный светом раннего утра. Её лицо всё ещё хранило следы боли, но в глазах была непередаваемая тревога. Бледная, но счастливая от избавления, она лежала в палате, обнимая крошечное тёплое тельце своего сына, когда дверь открылась, и вошёл её муж.

Он едва успел скинуть куртку, когда застыл на пороге, уставившись на младенца. Свет из окна, пробиваясь через редкие облака, создавал странное, почти неземное сияние вокруг малыша. Младенец лежал неподвижно, но в его глазах, хоть они были ещё закрыты, ощущалась древняя мудрость, как будто он принёс с собой что-то из потустороннего мира. Мужчина шагнул ближе, и его сердце замерло, в этом свете было что-то знакомое, но странное, будто он видел ребёнка не впервые.

Когда он приблизился к ребёнку, он ощутил странный холодок вдоль позвоночника, как если бы кто-то невидимый смотрел на него, следил. На секунду ему показалось, что младенец чуть приоткрыл глаза и тихонько вздохнул, и этот вздох был будто эхом чего-то забытого, почти призрачного. В этот миг ему пришло странное воспоминание: как однажды он усомнился, что ребенок его.

«…Не мой?! Я отмщу, отомщу!..»

Эхом прозвучало в сердце отца, волна испуга и вины накрыла мужа Татьяны. Он, дрожа от волнения, медленно обнял их обоих надеясь на прощение. Но, прикоснувшись к сыну, он на миг ощутил, будто прикоснулся к чему-то большему, древнему и загадочному. В этот момент он знал: ребёнок принёс с собой не только жизнь, но и тайну, которую ему предстояло открыть.

8

Её сердце билось едва слышно, замедляясь с каждым мгновением. В этот решающий миг, собрав все силы, она сделала последний рывок и, с измождённым вздохом, выпустила младенца на свет. Комната, казалось, застыла, заполнившись тихим, напряжённым ожиданием. Врачи понимали: её жизнь ускользает, исчезая, как утренний туман. Всё зависело от чего-то большего, чем медицина, от чуда, способного вернуть её из тьмы.

В момент, когда сердце остановилось, послышался слабый, но отчётливый шёпот. Казалось, сам воздух заговорил, но это была душа новорожденного, пока ещё не покинувшая загадочные чертоги, в которых витает между мирами, прошептала:

«…Дайте, дайте дышать ей! Я не буду с вами без неё. Дайте, дайте ей дышать! Так вот он какой, этот голубой мир…»

Этот зов, это странное единство матери и ребёнка наполнило зал таинственным светом, который мягко окутал её неподвижное тело. Врачи переглянулись, не веря своим глазам, когда в этот момент монитор мигнул, и сердце снова дало о себе знать. Сначала робкий, едва слышный стук, затем ещё один, и ещё, она вернулась, как если бы сама жизнь отозвалась на зов младенца, даруя ей второй шанс.

Через час её супруг вошёл в палату. Он не мог сдержать слёз, видя её живой, с мирно дремлющим на её груди младенцем. Его сердце наполнилось благодарностью, словно сам воздух, который они втроём теперь делили, был наполнен неведомой магией.

В тот день они поняли, что их любовь и воля к жизни сильнее любых преград. Младенец, сохраняя это знание, смотрел на них своими новыми глазами, напоминая им, что иногда даже тьма отступает перед тем, что рождается из чистой, неизмеримой любви.