Читать онлайн "Эликсир Абрамелина, или Последняя амазонка"

Мудрость Господа — неиссякаемый фонтан, но не рожден

человек, который мог бы постичь его настоящее

происхождение и истоки.

Вторая книга Священной Магии Абрамелина

— Не тужи, Иван-царевич! Ложись-ка лучше

спать-почивать: утро вечера мудренее!

Уложила царевича спать, а сама сбросила с себя

лягушачью кожу и обернулась красной девицей

Василисой Премудрой — такой красавицей, что ни в

сказке сказать, ни пером описать!

Русская народная сказка «Царевна-лягушка»

1921 год.

Выехали затемно на двух пролётках, вооружённые обрезами, наганами, кастетами и финками. Мчались лихо и весело по оцепеневшим заснеженным улицам. Ветер хлестал в лицо.

На головной восседал сам Григорьев — длинный, мосластый, с выпирающими скулами на калмыцком лице. Глаза таились под низкими мохнатыми бровями, посверкивали от кокаина. Григорьев с кривой ухмылкой глядел на замороженный город, который давно и крепко держал в своих руках. Ничто без его позволения здесь не пискнет, не шелохнётся.

Днём в городе хозяйничали комиссары и чекисты. Они-то и расклеили повсюду фотографии: на мутном снимке странный тип с запавшими глазами и мертвецким оскалом — на него, Григорьева, никак не похожий. Но когда спускалась ночь, совдеповская власть кончалась и начиналась власть вольная, весёлая, воровская.

Чекисты ловили Григорьева три года, всё более укрепляя в нём веру в свою исключительность. Ему постоянно везло: за минуту до облавы что-то заметно торкало в груди, предупреждая, он срывался с места и ударялся в бега. Был он хитрее, изворотливее и проворнее тех, кто за ним гнался. Да и среди таких же, фартовых и разудалых не было ему равных, ни с кем бы он не стал делить власть.

Когда к нему пришли от Червлёного с предъявой, дескать, лезет Григорьев на чужую территорию, ни с кем считаться не желает, он спустил гостей с лестницы. Пусть спасибо скажут, что не порешил на месте. Никого Григорьев не боялся и ходить ни под кем не будет! А если случится, что фортуна повернётся к нему спиной — что ж, и такое бывает, — он исчезнет, растворится, забьётся в щель, превратится в незаметное облачко и улетит — пойди поймай его, не поймаешь. Но рано было пока об этом думать. Шла ещё в руки козырная масть, и потому отходить от дел он не собирался.

Приехали. Дальше добирались пешком — осторожно, с оглядкой, чтобы не выдать себя ненароком. В доме под номером пятьдесят девять по субботам шла большая игра, густо шелестели купюры — играли по-крупному, узким кругом проверенных, чужаков не брали.

С приходом нэпа фартовым жить стало куда веселее. Теперь не нужно рыскать месяцами в поисках добычи. Ювелирки, магазины, торговые лавки, банки, мануфактуры, рестораны — есть где разгуляться свободному лихому человеку! Надо лишь усвоить правило: если нэпман расстаётся с кошельком кисло и неохотно, но без нытья, значит, есть у него что-то пожирнее, что-то надёжно припрятанное. Значит бей и жги его, режь на ремни, покуда не сломается, покуда не отдаст то, что запрятано далеко и глубоко. Тогда сорвёшь настоящий куш.

Наводку дал человек надёжный. Он же встретил у дома и подал условный сигнал. Потом повёл по чёрной лестнице. Лестница скрипела, и в проходе было тесно. Первым шёл Конёк — косая сажень в плечах, за ним Валет — правая рука Григорьева, сам атаман поднимался третьим. Замыкали цепочку Сыч и Еремей с самодельной бомбой, с которой никогда не расставался, приберегая на особый случай. Внизу лестницы, в тёмно-синем прямоугольнике, медленно, без звука, закрылась дверь, будто кто-то легонько подтолкнул полотно снаружи. Чуйка Григорьева молчала. Ничего не подозревая, он скомандовал: «Давай! Давай! Пошли!..»

За дверью журчал разговор. Под ногами стелилась узенькая дорожка света. И вдруг — бац! Голова будто раскололась на половинки, из глаз брызнули искры, и всё исчезло…

Григорьев очнулся от боли, боль пульсировала в затылке, в перетянутых тугими жгутами суставах. Постепенно приходя в себя, он огляделся и увидел, что находится в комнате, обставленной дорогой мебелью: сервант красного дерева, бархатные кресла, стулья с резными спинками, в центре — круглый стол, накрытый малахитовой скатертью с золотистой бахромой; на столе свалены кучкой наганы, ножи и обрезы. Отдельно лежит бомба Еремея, нерабочая — любил для острастки помахать перед носом особо строптивых. По комнате расхаживали какие-то люди, одетые с иголочки, по-нэпмански. Один с курчавой смоляной бородой, в очках, нагнулся и посмотрел в глаза, как смотрит врач на больного — ну что, очухался?

Григорьев сидел боком к двери, в которой зияло пять пулевых отверстий. Он несколько раз машинально их пересчитал, прежде чем за спиной раздался сиповатый мальчишеский голос:

— Поверните его ко мне.

Григорьева приподняли вместе со стулом и развернули на сто восемьдесят градусов.

Раньше он никогда её не видел, но много слышал о её красоте, коварстве и гипнотической силе взгляда. На ней была модная шляпка с эгреткой, на белых худых руках — чёрные атласные перчатки до локтей.

— Ну здравствуй, Миша, — сказала Сонька Апперкот, прикуривая сигарету на конце длинного янтарного мундштука. Шведскую спичку ей услужливо поднёс бородач в коверкотовом костюме и котелке.

— Один мой знакомый уверяет, что человек — это животное, жадное, властное, тупое и ненасытное. Марксизм и религия спорят друг с другом за право сделать из него нечто стоящее. Но пока ни у кого не получилось. Может быть, наука путём селекции выведет когда-нибудь породу людей, очищенных от скверны порока. Однако в это слабо верится. Скажи, Миша, чего тебе не хватало?

Глаза Соньки выстрелили огневым зарядом в Григорьева и обожгли ему грудь. Он встрепенулся, попытался разорвать путы, но только причинил себе лишнюю боль. Его охватило бешенство. Он закричал, из него потоками полилась брань.

Сонька равнодушно пускала дым колечками, словно ругательства её не касались. Потом, стряхнув пепел указательным пальцем, едва приметно кивнула бородачу. Последовало три коротких тычка в живот. При каждом ударе из горла Григорьева вырывался звук, похожий на утиный кряк. Голова его упала и качнулась несколько раз часовым маятником.

— Чего тебе не хватает, Миша? — повторила Сонька вопрос, как будто речь её не прерывалась. — Ты держишь под собой весь юго-восток и пригород. Но лезешь к уважаемым людям, которые пользуются моим покровительством. Здесь зона моих интересов, и они никак не пересекаются с твоими. Или я ошибаюсь? И ты вовсе не тот, за кого тебя принимают? Ты не честный вор, и данное тобою слово ничего не значит? Ты решил установить свои порядки, потому что ты — ты личность, Миша, ты — сверхчеловек? Не какая-нибудь тварь дрожащая и тоже право имеешь? Я так понимаю? Верно? В таком случае, ты получил своё, ты уже познал счастье непокорного, независимого духом свободного человека. Такие, как ты, довольствуются сиюминутной славой, большего им не надо. Слава ласкает их самолюбие. Здесь и сейчас для них важнее того, что будет завтра. Столкнувшись с неодолимой силой, — а ведь на всякую силу найдётся сверхсила, — они уходят в земную пыль, и о них быстро забывают. Твои друзья сообразили, что такая перспектива им не по нутру. Они ведь только исполнители, и я не держу на них зла. Но ты другое дело. Ты человек принципа. Знаешь, Миша, я не люблю крови, всегда лучше договориться, ведь людям свойственно умение находить компромиссы. Но, с другой стороны, уважаю принципы, ведь без них не было бы прогресса. Если ты готов, как Джордано Бруно, взойти на костёр во имя убеждений, дровами я тебя обеспечу…

Мутные, с желтоватым отливом глаза Григорьева заметались по комнате, ища выход из западни. Всё слилось в сплошную тёмно-серую массу. Когда он увидел одно светлое пятно, а в нём движущиеся карминные губы Соньки, ему показалось, что это кровь, его кровь. Он не понимал половины того, что она говорила, но чуйка нашёптывала: «Это конец». Нет, так просто он не сдастся, он ещё поборется. Сейчас его связали, над ним куражится враг. Но дайте срок, время расставит всё по местам, он вернёт должок сторицей — пёрышком под мягкий бочок.

— Я откуплюсь. Слышь, откуплюсь цацками, — мрачно прогудел Григорьев. — Только дай слово, что не убьёшь. Отпустишь.

— Слово даю, — пообещала Сонька…