В Блэкстоне дождь начинался всегда внезапно. Словно небо, уставшее от молчания, наконец разрыдалось.
Сперва одна-единственная капля. Она падала на ржавый подоконник с тихим звоном, словно крошечный стеклянный шарик, выпущенный из пальцев невидимого игрока. Потом вторая, намертво пригвождающая к земле пыль и сомнения. А там, глядишь, уже и третья, и четвертая…
И тогда весь мир растворялся в серой пелене. Улицы теряли очертания, превращаясь в размытые акварельные мазки. Дома расплывались, фонари меркли, и даже время будто замедляло ход, словно сама реальность становилась старой фотографией, брошенной в лужу.
В доме №184 было тихо. Слишком тихо. Так, что даже стук собственного сердца отдавался в ушах миссис Эверетт глухим эхом.
Она прильнула к окну, и бледные пальцы, похожие на корни выкорчеванного дерева, судорожно сжали бинокль. В горле стоял ком, а в животе холодный, скользкий камень предчувствия. Сегодня что-то не так.
— Опять эти Дэвисы… — прошептала она, но голос предательски дрогнул.
Обычно в это время сквозь тонкие стены пробивался рев телевизора. Даже в домах напротив его было слышно. Отец всегда орал, особенно по вечерам, когда в жилах вместо крови закипал дешевый виски. Мать яростно хлопала дверцами шкафов, словно пыталась захлопнуть саму свою жизнь, загнать обратно в темный угол все то, о чем нельзя было говорить вслух.
А сейчас – тишина.
Только дождь. Монотонный, бесконечный стук по крыше, словно чьи-то пальцы пробуют на прочность этот хлипкий мир.
И капли. Где-то в глубине дома что-то капало. Медленно. Методично.
Кухня. В раковине лежит нож.
Не просто лежит – покоится, устало, как боец после последней схватки. Лезвие его еще дышит, подрагивая в такт каплям, падающим с крана. Алое смешивается с водой, тянется нитями к сливу.. Живыми, упрямыми, не желающими исчезать.
Кто-то моет руки. Долго. Слишком долго.
Вода бьет по коже ледяными иглами, но пальцы продолжают свое методичное движение. Они трут, скребут, соскабливают. Не просто грязь, не просто следы, а самый верхний слой кожи, будто хотят добраться до чистой, нетронутой плоти под ней. Мыльная пена пузырится, шипит тихим упреком.
Кто-то дышит. Глубоко. Неровно.
Словно легкие наполняются не воздухом, а густой, липкой темнотой. Вдох, задержка, выдох. Снова. И снова. Ритм сбивается.
Кто-то считает.
Раз. Два. Три.
Каждая цифра падает в тишину, как камень в черную воду. Пальцы непроизвольно сжимаются, ногти впиваются в ладони, но счет продолжается.
Взгляд скользит к календарю на стене. Сегодняшняя дата аккуратно перечеркнута. Слишком аккуратно.
Идеально ровная линия, проведенная дрожащей рукой. Красным маркером.
Во дворе, напротив покосившегося забора, лежала собака.
Бродячая. Грязно-белая, с желтыми подпалинами, словно кто-то пытался стереть ее окрас, да бросил на полпути. Обычно она спала, свернувшись тугой пружиной у теплотрассы, где бетон хранил остаточное тепло, или рылась в мусорных баках, переворачивая пакеты влажным носом. Но сегодня выла.
Тихо. Надрывно. Горлом, полным песка и тоски. Будто хоронила кого-то. Может, последнего щенка. Может, часть собственной души. А может, весь этот двор, и дом №184, и старика Ренни вместе с ним.
Ренни остановился, оперся на палку. Губы сморщились, будто скукоживались от горечи, он плюнул через плечо. Густо, зло, по-стариковски метко.
— К смерти, — прошамкал он, и поплелся дальше.
Собака подняла на него мутные глаза и вдруг замолчала.
Миссис Эверетт наконец оторвалась от окна.
— Наверное, просто уехали, — сказала она вслух, будто пытаясь убедить саму себя.
Но когда она потянулась, чтобы закрыть занавеску, ее взгляд упал на окровавленный след на тротуаре. Маленький. Едва заметный.
Она замерла. А в доме напротив включился свет.
ЛитСовет
Только что
