Читать онлайн "Легенды старой Риги - часть 2."

6. Змея.

История эта произошла при бургомистре Улдисе Думпилсе.

Жил тогда на улице Детлава, что в Пурвциемсе, башмачник Йоган Лелис. Небогато, надо сказать, жил: заказов только-только хватало, чтоб оплачивать за квартирку и еду. А кормить надо было жену, Айю, да трёх охламонов непоседливых и беспокойных: старшего сына, Эжена, среднего – Яна, да младшенького: Карлеса. Плюс ещё какую-никакую, а одежду надо было покупать на быстро растущего Эжена, поскольку одежду после него донашивали Ян да Карлес.

Ну, Эжен-то, как вошёл в возраст, сравнялось ему тринадцать, так – глаз не оторвать стало. Этакий красавчик! Всё при нём: и рост, и стать, и плечи широкие, и лицо гладкое да красивое… Одно слово: гроза девок!

Да и характерец, надо отметить, был очень даже приятный во всех отношениях: любого человека, будь то торговка овощами, или статс-дама, или лакей, или даже помощник бургомистра, умел он… Уболтать!

Уж такой прямо был весь обходительный, да «мягкий и пушистый»! Всегда знал, кому что сказать! Находил для любой дамы комплимент, а для мужчин – похвалу. Да не простую, голословную, а – по делу. То есть – за какие-то конкретные поступки да прецеденты. Потому что благодаря общительности знал он буквально про всех в Вецриге – всё.

Прочили ему поэтому большое будущее, и даже сам бургомистр подумывал, благодаря советам своих приближённых – помощников Генриха Шеля, да Арнольда Скара, а не взять ли ему такого всеобщего любимца – секретарём. Благо, что читать и писать Эжен умел с девяти лет.

Однако этого не случилось. По очень простой причине: в четырнадцать женился Эжен. Как, поначалу думали – очень выгодно. На дочери торговца пивом, Зигриде Рутиня.

Правда, тут вышел казус. Отец её, Ангис Рутиня, буквально через полгода разорился. Если говорить простым языком – задавили конкуренты. Потому что норовил он продавать пиво только зарубежное – чешское да австрийское, и продавал дорого. А вот конкуренты его – базировались на местном продукте. Который варили с качеством, не хуже импортного! А всё благодаря тому, что сейчас называется «промышленным шпионажем»: выведали, где подкупом, а где – хитростью, или банальным воровством, у производителей-то зарубежных их секреты фирменные!

А поскольку само производство им обходилось теперь куда дешевле, чем перевозка-транспортировка, а качество напитка от привозного не отличалось, (Фирменное же по факту!) то и цены у них были куда ниже.

Словом, прогорело дело Рутиня.

И кто бы мог подумать, что буквально через пару месяцев после разорения тестя, остался юный ещё Эжен вдовцом! Поскольку умерла во сне его супруга Зигрида. По словам Эжена уж так она переживала, так убивалась за отца, рыдая дни напролёт, что не выдержало её маленькое слабенькое сердце!

Об этом и сказало её посиневшее лицо как-то наутро, когда вопли Эжена перебудили всю прислугу в доме тестя, и сбежались слуги наверх, где им мёртвую хозяйку и продемонстрировали.

Доктор Аристид Кукайн, которого позвали освидетельствовать бедняжку, констатировал смерть от разрыва сердца, но вскрытия не делал. Безутешный отец, который два месяца как не вставал с постели, поскольку его парализовало, тоже долго не продержался: умер спустя месяц… И тут тоже доктор Кукайн констатировал посиневшее лицо, и смерть от разрыва сердца, как тогда называли обширный инфаркт.

Злые языки тогда пустили слушок, что уж больно подозрительны эти две смерти! Поскольку – ну ладно, старый человек, да ещё подкошенный болезнью и разорением, и смертью дочери, но молодая, пятнадцатилетняя, девушка, с цветущим здоровьем – невероятно!

Однако никаких вопросов у магистрата или полиции не возникло. Или, даже если они и возникали, всё быстро уладил говорливый и обходительный Эжен, правда, оставшийся после этого фактически без денег.

Однако он не растерялся: переделал двухэтажный особняк тестя в доходный дом, да и стал пускать квартирантов! А от желающих отбоя не было, потому что дом стоял очень выгодно: почти в центре старого города: недалеко и до рынка, и до магистрата, и до причалов, и до набережной…

Сам Эжен переехал жить снова к родителям, но там долго не задержался. Ещё бы – «выгодный» же жених, обладатель «элитной» недвижимости! Да ещё и красавчик писаный! (А у нас это – редкость!)

«Подгребла» его тогда «под своё крылышко», повенчав с дочерью старшей, Мирдза Шмитхене, супруга Старшины рыбаков, Вильгельма Шмитхене. Потому что парнишка – обходительный, статный, красивый – такого не стыдно и людям показывать. Правда, пока не очень богатый, но это дело поправимое: жильцы живут, денежки идут!

Одного только не учла хитрая Мирдза: доченька её, Кристина, хоть и была приятна с лица, да и фигуркой Бог не обидел, но обладала уже тогда, в шестнадцать, отвратительным характером. Чуть что не по ней – в крик, вой, ругательства! А если не помогает – так и в слёзы! Да и царапаться лезла, нацелившись модно налакированными ноготками! И уж так вопила: на всю улицу Вациетиса…

А с молодым Эженом, несмотря на его «коммуникабельность», и выдающиеся внешние данные, скандалила она часто. То ревновала (Не без оснований, надо полагать: потому как ну очень «любвеобильным» был её муженёк!), то пеняла происхождением бедным, то ещё чего выдумывала.

И всё никак ей Бог не давал детей. Возможно, это можно было воспринимать, как намёк.

Потому что через три года после женитьбы поехали они как-то с Эженом кататься: погодка была – мечта! Весна, тепло, лёгкий ветерок, солнышко, чайки, запах соли, ни малейшего волнения в рижском заливе.

Отплыли они тогда дальше, чем планировали. Во-всяком случае, когда вдруг откуда ни возьмись налетел шквал, да задул штормовой устойчивый ветер, уносивший лодку в море несмотря на все старания Эжена, стёршего тогда руки на вёслах, никто не был к такому готов!

Эжена ранним утром следующего дня подобрали рыбаки возвращавшегося из Копенгагена торгового судна, а вот лодка его пошла ко дну. Наполнившись водой, перевернувшись, и затонув вместе с крикливой Кристиной. Эжен и сам был чуть жив, но рассказал, что жена его держалась за лодку до последнего, и только когда та пошла ко дну, отчаялась, и перестала бороться. Ну а он – продержался благодаря тому, что плавал отлично. Хотя с окровавленными стёртыми руками это было непросто.

Разумеется, никто Эжена тогда в убийстве сварливой и бесплодной жены не упрекнул. Вслух.

За спинами же двойного вдовца и его осиротевших тестя с тёщей многие шептались: дескать, с чего бы молодым отправляться на вёсельной лодке гулять да кататься, когда могли они спокойно нанять парусный баркас с командой, раз уж им приспичило «подышать свежим воздухом» для укрепления здоровья!

А особенно подозрительно это выглядело после того, как доктор Кукайн, сражённый тяжким недугом, оставил своему поверенному запечатанный конверт, приказав вскрыть сразу в случае своей насильственной смерти, или через пять лет после его «смерти от естественных причин».

Многие тогда говорили, что «облегчил» свою душу в этом послании к потомкам и согражданам доктор, покаявшись в том, что, дескать, не устоял перед соблазном, и за немалые деньги подделал свидетельства о смерти первой жены Эжена и его тестя. А на самом деле коварный супруг и зять якобы просто удушил тех с помощью подушки: так, что никаких следов борьбы не осталось…

Ну, в доме второй жены Эжену взять ничего не удалось: её отец, Вильгельм Шмитхене, оказался предусмотрительным: заставил зятька подписать брачный контракт. Где специально оговаривалось, что в случае преждевременной, насильственной, или от несчастного случая, кончины его дочери – не получит зятёк ничего!

Ну, Эжен долго в трауре не пребывал: через год взял в жёны богатую вдову помощника бургомистра, Инес Тонс. Правда, была она его на двадцать лет старше, но кого интересуют такие мелочи, когда у «молодых» - любовь!

Правда, тут нашла коса на камень: поговаривали, что занимается тёмными делишками да колдовством вдова Тонс. Дескать – это она и свела в могилу своего муженька, в последние годы пристрастившегося к бутылочке, да портовым шлюхам. Вот, мол, и подтравила она его одним из своих «фирменных», и не обнаружимых, ядов-зелий!

Ну, в первый-то месяц всё у молодых шло весьма мило. А на публике они вообще глаз друг с друга не сводили: этакие два голубка! Прямо – идиллия!

Зато вот на второй месяц, когда, по слухам, дала Инес своему муженьку некое зелье-правдодел, заставившее того во сне выболтать все свои тайны, идиллией у этой пары и не пахло!

Только вот не из таких был Эжен, чтоб сдаваться: как-то в один из особо мрачных и дождливых понедельников кое-кто из слуг слыхал, как он поклялся страшной клятвой во время очередного скандала, что сможет, и не побоится, заткнуть рот своей не в меру любопытной старой ведьме!

Ну, на такое заявление и оскорбление «ведьма» просто взбеленилась, потому что вовсе не считала себя старой!

И, забыв обо всём на свете, и ругаясь, побежала в подвал. Где разожгла огромный очаг, поставила туда котёл, и накидала в него разных порошков да снадобий!

И начала выкрикивать какие-то заклинания!

Причём так громко, что их слышно было и на улице!

Эжен не поленился и не испугался: спустился к супруге. Якобы посмотреть, что она там делает, и не навредила бы она себе же.

Только вот напрасно он это сделал!

Потому что вылезшая из котла огромная, толщиной в ногу, чёрная змея, с горящими глазами, чешуйчатым телом, и вообще - выглядевшая как подлинное порождение ада, мгновенным броском оплела всё его тело! И начала сдавливать кольца…

Уж Эжен так орал, так ругался! Боль, наверное, была неописуемая: многие знают, как действуют удавы да анаконды, и что испытывают их жертвы… Каких только богов и чертей он тогда не упоминал – богов, чтоб помогли ему, чертей – чтоб забрали живьём в ад его колдунью-жену! Супруга же на это только смеялась, подойдя вплотную, и глядя муженьку прямо в глаза, да поминала первую жену Эжена, да вторую, да его тестя. Припомнила и двух девушек, которых тот ещё до женитьбы испортил да обрюхатил. И одна якобы «утопилась» с горя, а другая – повесилась.

Собственно, многие подозревали тогда Эжена – да только кто же серьёзно будет относиться к тому, что молокосос двенадцати лет отроду может стать и любовником, и расчётливым хладнокровным убийцей!

Словом, когда прибежали, посланные оповещённым неравнодушными горожанами, бургомистром, двое приставов, застали они в подвале безутешную вдову Инес, да повесившегося Эжена.

По её словам, они только что действительно, ругались.

Да только посчитала она недостойным тратить перлы своего красноречия на презренного плебея, приказала ему убираться из своего дома навсегда, да ушла наверх, в свои комнаты. А спустя несколько минут всё же решила вернуться – когда она уходила, Эжен, дескать, крикнул, что без неё ему и свет не мил, и лучше повесится он, чем будет жить без неё! Вот и закралось сомнение в её чуткую и всё ещё любящую душу: а ну – как не пугает он её? А и действительно – наложит на себя руки?!

Да только опоздала она уже!..

Ну, пристава всё, конечно, осмотрели в подвале. Подозрительным им показалось только то, что хотя Эжен и висел на крюке для окороков, на прочной и тонкой верёвке, но подставки, с которой он мог бы прикрепить конец этой верёвки к крюку, и потом спрыгнуть с неё – нигде не нашли.

Но у вдовы нашлись в кармане (А точнее – в кошельке!) такие аргументы, что на такую мелочь быстро закрыли глаза.

А когда хоронили Эжена, гробовщик, укладывавший тело в гроб, подивился: словно не было у того в теле ни одной целой косточки! И напоминал он не обычный труп, а этакое желе. В человеческой оболочке.

Похороны вдова провела по высшему разряду. Словно хоронила какого-нибудь дворянина, а не выходца из грязи. А уж рыдала над могилой!..

После чего около года оставалась «безутешной», ходя везде в траурном наряде, с чёрным платочком, коим поминутно вытирала слёзы.

А ещё спустя несколько месяцев после положенного годового траура…

Снова вышла замуж!

На этот раз – без сюрпризов. За пятидесятилетнего Старшину жестянщиков города Лиепая. Куда и отправилась, продав свой и Эжена дом, жить навсегда.

И больше никто её в Риге не видел.

Но, по слухам, иногда в подвале её дома слышат жильцы, купившие её дом, шелест чешуек по камням, да громкое шипение! Но – никто ни разу так и не отважился отпереть подвал, да проверить: что это там шуршит…

7. Смеющиеся холуи.

Произошло это при бургомистре Зигмундасе Скуиньше.

Жил тогда на улице Пилс один бедный портной – Андрис Ниедра. Жены у него не было, что вполне понятно: ни лицом ни фигурой не вышел Андрис. И имелся у него ко всем его проблемам ещё и горб. Хоть и шил он умело, быстро и хорошо, не сказать, чтобы процветал он: клиентов хватало только-только сводить концы с концами, да оплачивать мастерскую на первом этаже, где в маленькой каморке при этой самой мастерской он и ночевал. Однако не горевал Андрис, а работал себе и работал. И, как ни странно, нисколько от проблем да беспросветности не озлобился.

Шил он всё больше на небогатых купцов, да начальство «среднего звена», как тогда называли слуг, лакеев, и прочих прихвостней помощников бургомистра и дворян: шил Андрис действительно добротно, качественно, и модно. И денег много не брал.

И вот однажды в его мастерскую заявился и сам помощник бургомистра, Оствальд Петерис. Весьма, нужно отметить, капризный и взбалмошный вельможа. Жмот редкостный. Хоть и дворянин. И говорит он портному:

- Так мол, и так, а слыхал я от добрых людей, что ты, Андрис, шьёшь вполне прилично, не стыдно солидным людям носить одежду, выполненную тобой. И сидит, дескать, она хорошо, и модна. И удобна, что в нашем почтенном возрасте важнее всего.

Ну Андрис заробел, конечно, немного: нечасто у нему заявляются птицы столь высокого полёта. С другой стороны – угодишь такому клиенту, так он тебя и расхвалит друзьям да коллегам! Нужно постараться:

- Благодарю за столь лестные для меня слова, господин Оствальд! Мне очень приятно слышать, что мои скромные труды кто-то оценил по достоинству. Ну а сшить что-нибудь для вас почту за честь! И уж можете быть уверены: приложу всё своё умение и старание!

- Вот и хорошо. Поэтому, - тут Петерис щёлкнул пальцами, и в каморку-мастерскую вошли два его слуги с узлами, - вот материя. Сшить тебе нужно будет выходной камзол. Да штаны эти новомодные – к нему под пару. Да смотри длину сделай как положено: чтоб до колена, так, чтоб чулки мои белые шёлковые не мялись, и были видны всем! Ну и, конечно, жилет!

- Всё понял, ваше превосходительство, всё сделаю, как скажете. Разрешите только обмерить вас, да о разных нужных мелочах расспросить.

Ну, Андрис Петериса обмерил, попутно выясняя, какие тот хочет карманы, да клапаны к ним, да какие кружева пустить на оторочку, да какой фасон воротника, да пуговицы – словом, все технические и модные детали.

Затем заговорили о цене да о сроках. Ну, сторговались, вроде.

Отложил Андрис все свои имеющиеся заказы, да принялся за работу. И уж так он старался, так старался – чтоб к сроку, к Пасхе Святой, которая должна была наступить через неделю, всё было готово в лучшем виде!

В пятницу, за два дня до праздника, пришёл к нему Оствальд, и начал примерять. Но, видно, плохое тогда у него было настроение: то это ему «тянет», то тут – «болтается», то кружева «какие-то тусклые и дешёвые!»

Напрасно пытался Андрис оправдываться. Что, дескать, и кружева – самые лучшие и дорогие, и что фасон такой: не предусматривает, что будет, к примеру, работать на огороде лопатой господин помощник бургомистра, а – только сидеть на заседаниях Совета…

Накричал тогда господин Петерис на бедного портного, да отказался платить наотрез. А пригрозил подать на Андриса в суд, если начнёт тот выступать, и требовать оплаты: «за испорченный материал и дурацкий фасон платить разным идиотам безруким высокородный господин помощник бургомистра не намерен!»

Вот так и получилось, что на Праздник Пресветлый Оствальд Петерс щеголял в шикарном камзоле и штанах до колена, самых супер-модных, а портной наш остался без оплаты за ночи бессонные да глаза покрасневшие и воспалённые…

Однако Андрис после праздника действительно пошёл на приём к бургомистру Зигмундсу Скуиньшу. Рассказал. Что и как. Попросил призвать Петериса к порядку: чтоб не подавал остальным вельможам отвратительного примера, слово впредь держал, и совесть свою окончательно не растерял!

Бургомистр к тому времени занимал свою должность не первый год. Нрав и привычки своего помощничка знал отлично. Тут же послал за ним слугу своего. А когда Петерис заявился, расспросил. Как было дело.

Пришлось Петерису признать, что новый костюмчик его, в котором щеголял на Пасху – пошит Андрисом. И все его новым камзолом и жилетом восхищались. И что действительно не расплатился он за него.

Бургомистр похмурился тогда. Побарабанил пальцами по столешнице огромного рабочего стола своего кабинета, сделанного из морёного и уже почти чёрного дуба. Сказал только:

- Расплатись. Не нужно подавать коллегам отвратительный пример. Да и перед простыми простолюдинами стыдно: раз ты носишь этот костюм, значит, устраивает он тебя. А раз устраивает – люди могут подумать, что ты – скряга. Или – не дай Господь! – что у тебя денег нет. Или уж - совести?

А когда Петерис попробовал что-то возразить, защищаясь, поднял Скуиньш руку, и не повышая голоса, добавил:

- Сегодня же. Я проверю. Ну а сейчас – ступайте!

Бургомистр тогдашний славился крутым нравом, но слыл и вполне справедливым «разборщиком». Именно поэтому Андрис к нему и пришёл: знал. Что действительно может рассчитывать на защиту и восстановление справедливости.

Ну, выйдя из кабинета, Петерис на Андриса посмотрел. И сразу понял тот, что добра теперь от «обиженного» вельможи ему не дождаться.

Впрочем, вечером двое слуг Петериса действительно принесли портному кошель с пятью золотыми – платой, о которой они договаривались, если успеет Андрис в срок, и потребовали, чтоб тот пересчитал деньги в их присутствии. Ещё и хозяина дома, Фридриха Хасса, позвали – в свидетели.

Ну, всё, вроде, по совести, да по закону прошло…

Только в ту же ночь под утро взломали дверь, да разгромили мастерскую Андриса пятеро неизвестных в масках, да изорвали да попортили все его запасы: ткани, нитки, аксессуары, да фурнитуру! Что испортить не смогли, вытащили из дома, да в рижском заливе утопили! Хорошо хоть, дом не спалили: а то пожар тогда точно перекинулся бы на соседние дома, да сгорело бы, как тогда обычно и бывало, полквартала!

Андрис пытался, конечно, защитить своё добро, да позвать на помощь, но старшой группы, здоровенный амбал, так саданул ему в подреберьё, что подумал охнувший от боли, да присевший в углу прямо на пол Андрис, что лишился он печени…

Печень, однако, оказалась цела – просто сильно отбита. Так что через неделю смог уже Андрис кое-как ходить, да поковылял с палочкой снова – к бургомистру. За «правдой».

Вот только когда подошёл к зданию мэрии, поджидали его там: двое слуг Петериса, те самые, что приносили материал в мастерскую.

Ну, они Андрису сразу сказали, чтоб шёл он подобру поздорову обратно домой – а то неровён час, и почек лишится. Или ещё чего.

Андрис, однако, оказался из принципиальных и упрямых: стал орать и скандалить. Бургомистр высунулся из окна, да приказал его впустить.

Ну, история повторилась: выслушав Андриса, вызвал Зигмундас снова Петериса, да приказал тому оплатить лечение портного, и возместить потерю материалов да фурнитуры, да впредь держаться от портного подальше. А иначе он подумает, что ему нужен новый, более умный, порядочный, и не столь мстительный и злобный, помощник. С, хотя бы, остатками совести.

И чести.

Ну, вечером того же дня история со слугами, мешочком с деньгами, да хозяином Фридрихом Хассом, снова призванного в свидетели, повторилась.

Теперь, когда Андрис смог оплатить лекаря, дела его быстро пошли на поправку, и через неделю-другую он уже смог ходить, и даже работать. И прикупил он снова и материала и фурнитуры, и всего, чего надо. И как и раньше, смог выходить в город: и по делам, и по клиентам, и на рынок, и даже пройтись подышать свежим воздухом – а так все продукты ему носил слуга Фридриха. Впрочем, не бесплатно: всё включалось в счёт!

А через примерно месяц, когда в очередной раз вышел вечерком из дома Андрис, чтоб погулять на свежем воздухе, пропал он. Домой, во-всяком случае, портной не вернулся. И никто его больше не видел. Живым.

А то, что с ним произошло, вскорости стало известно всем.

Потому что дня через три после пропажи, среди белого дня, появился Андрис на набережной. Выбрался он, по словам очевидцев, прямо из воды. И, как был, весь опутанный водорослями, с привязанным на груди камнем, и оставляя за собой илистый мокрый след, двинулся, едва переставляя ноги, к дому своего обидчика: Петериса.

Лицо его, по словам тех, у кого хватило мужества глянуть на это дело, было иссиня-чёрным, в кровоподтёках и ссадинах, а руки как-то странно изгибались в самых разных местах: словно были переломаны. Так же, как и ноги. А уж как от него воняло, тиной и гнилью – ощущалось аж за двадцать шагов!

И вот добрался он до дома Оствальда Петериса. Все обычные слуги того, уже оповещённые сарафанным радио, едва завидев мертвяка, побросали всё, что у кого было в руках: вилы, лопаты, да ружья, да плюнули на приказания хозяина, и кинулись врассыпную!

Остались с хозяином только те, кто причастен был к тёмным-то делишкам Петериса. Так сказать, приближённые, да хорошо оплачиваемые холуи. Приученные молчать, да выполнять. Вот они-то в мертвяка и стреляли, и кидали, чем ни попадя…

Да только напрасно – словно отскакивало всё от Андриса, а пули так и вообще пролетали насквозь, не причиняя ни малейшего видимого ущерба.

Ну, как там и что в доме Петериса происходило – никто доподлинно не узнал. Да только через пять минут выскочила из парадной двери, за которой скрылся мертвец, госпожа Петерис: Янина, с малышкой Дафной – дочери Петериса было всего восемь, и её тащила мать за руку.

Правда вот, вытянуть из них обеих позже, чему они стали свидетельницами, не удалось. Онемела на всю оставшуюся жизнь бедняжка Дафна, и только глазами на всех хлопала, начиная плакать каждый раз, как пытались что-то у неё узнать. Ну а Янину, беспрестанно смеявшуюся и плакавшую одновременно, пришлось поместить до конца дней её в сумасшедший дом…

Так что примерно полчаса к дому Петериса никто и на сто шагов подойти не отваживался – не говоря уж о «помочь». Не из того разряда был господин Оствальд, чтоб нашлись желающие «помочь» ему…

Однако когда бургомистр подогнал к дому своего помощника солдат в количестве взвода, те осмелились войти в дом. После, правда, приказа, и угрозы адекватного наказания за трусость.

К счастью для них, Андриса они не увидели. Но того, что увидели, с лихвой хватило им на всю оставшуюся жизнь!

За обеденным столом, в главной гостиной, сидели, как собравшись на пиршество, все восемь приближённых слуг Петериса. Сидели, привязанные верёвками к спинкам стульев. И у каждого рот был распорот до самых ушей: словно улыбаются они дурацкой, но весёлой улыбкой. И повод у них был.

Потому что центральное место за столом занимал их Хозяин.

И выглядел он… Страшно и комично одновременно!

Голова оказалась пропущена сквозь рукав того самого камзола, и уж так она при этом вытянулась – словно гуттаперчевая: в высоту достигала пары футов, а в толщину составляла не более пяти дюймов – словно баклажан какой! А уж глаза! Этакие выпученные буркалы – как у краба какого! На этаких тонких ножках-стебельках с дюйм толщиной, да ещё болтаются на них, словно те – сделаны из пружин!.. И выражение…

Словно дикую боль испытал перед смертью их обладатель.

Да так, скорее всего, и было.

Ну а умер Петерис от удушья: в грудь его был словно вбит заподлицо, раздвинув рёбра, тот самый камень, что привязали на шею несчастному Андрису: здоровенный оплетённый верёвками булыжник с добрый арбуз…

Зрелище это оказалось не для слабонервных: троих солдат стошнило, а ещё двое рухнули без памяти на пол. Остальные просто выбежали прочь, прихватив и своих потерявших сознание товарищей. Те, кто опорожнил желудки, бледные, но живые, выбрались вскоре сами, поняв, что помощи им не дождаться.

Всё, что увидели, бледный, трясущийся, и потеющий сержант доложил.

Бургомистр однако пожелал лично осмотреть место трагедии.

Выйдя на улицу из дома, он был, конечно, бледен, но сдерживал позывы к рвоте вполне успешно: статус не позволял позориться! Сказал:

- Пусть их тела уберут. Слуг – похороните на кладбище, они выглядят как люди. А вот Петериса пусть похоронят за пределами кладбищенской ограды. Потому как явно – заколдован он! Не место ему, стало быть, среди истинно верующих богобоязненных католиков.

С тех пор так и повелось в Риге: сделал заказ, будь то коня подковать, или сапоги сшить – будь любезен: оплати, сколько положено. И – вовремя.

Иначе, говорят, приходит по ночам к таким скупердяям непорядочным – Андрис…

А о бургомистре Скуиньше Зигмундасе на долгие годы утвердилась слава действительно спокойного, справедливого, хваткого, и добросовестно выполнявшего свои обязанности, человека.

К тому же очень набожного и порядочного.

8. Рижский крысолов.

Случилось это при бургомистре Альфреде Мюссе.

В те годы торговля с Ганзейским союзом, окрепшая за предыдущие годы, процветала, и корабли Союза регулярно заплывали в Рижскую гавань.

И, скорее всего, на одном из таких купеческих кораблей, прибывшим из далёких жарких стран, в город и приплыли непрошенные и незваные «пассажиры» - огромные серые крысы. Те, что носят название пасюки.

В первое время никто и не знал, что они уже проникли в город, оккупировали подвалы, и постепенно начали выживать с давно насиженных мест местных крыс – «аборигенов»: чёрных, маленьких. А было это им нетрудно сделать, поскольку они оказались и крупней, и сильней, и агрессивней.

И получилось то, что получилось: к концу поза-позапрошлого века местных крыс и мышей в Риге практически не осталось, а невидимая вначале армия прожорливых и нахальных нахлебников весьма быстро и методично изничтожала все запасы, что хранились у добропорядочных горожан в подвалах и кладовках. И сладу с серой напастью не стало совсем: крысы оказались ещё и весьма умны и хитры: попавшись раз в крысоловку определённой конструкции, в другой раз ни за что в такую не попадались!

А про яды можно и не говорить: у крыс-пасюков была чёткая схема: вначале заставить самого слабого и находящегося внизу иерархии члена стаи сожрать подозрительный корм, а уж потом проследить: не сдохнет ли он.

И, разумеется, вскоре их стало чуть ли не больше, чем жителей. И перестали они скрываться и не боялись ни собак, ни кошек, ни людей: ходили и бегали теперь по улицам, и комнатам домов и днём, практически в открытую. И людей совсем не боялись: прятались или убегали лишь от тех, кто был вооружён – луком ли со стрелами, или копьями: стрелять в крыс из огнестрельного оружия бургомистр запретил. Во избежание паники, несчастных случаев (А таковые уже случались!) и ненужного шума.

Словом, от наглых крысиных рож с длинными усами и острыми оскаленными пастями с острейшими зубами тошнило уже горожан! И требовали они от городских властей найти наконец управу на «оккупантов». А бургомистр и рад бы что-то сделать, но вот - что?!..

Но вот однажды заявился к господину Мюссе некий пожилой иностранец: явно из далёких-предалёких стран. Поскольку одет он был неподобающим для цивилизованного общества образом: в какую-то сильно потрёпанную и выгоревшую не то тогу, не то – накидку, на ногах – сандалии, весь увешан диковинными разноцветными бусами, и подвесками: идолами с мерзкими рожами… Да и цвет лица имел тёмно-оливковый. Но – не негр!

Однако по-немецки он изъяснялся вполне понятно, а герр Мюссе прекрасно владел этим языком, поскольку мать его происходила родом из Гамбургских дворян. Да и доложить о себе чужак попросил, как о самом могущественном заклинателе и истребителе крыс. Естественно, бургомистр заинтересовался, и принял посетителя вне очереди!

Ну, как там и о чём они говорили, достоверно никому не известно: посетитель попросил удалить из кабинета даже секретарей и помощников. Но результат переговоров вполне известен: по их окончании приказал Альфред Мюссе принести из хранилища кошель с двумястами золотых, и вручить своему посетителю. Который наличность тщательно пересчитал.

На следующее утро на рассвете все жители города стали свидетелями странного действа: прямо посередине мостовой шёл странный иностранец, и наигрывал не менее странную мелодию на довольно крупной (С пару футов длиной!) толстой флейте.

И изо всех подвалов, со всех чердаков, и из всех щелей и нор, которых к тому времени под городом были нарыты неимоверные лабиринты, к нему вылезали крысы. И бежали эти крысы, выпучив глаза, за звуками флейты, словно заворожены были этой странной мелодией. Совершенно, повторим, дикой для человеческого уха.

И так продолжалось, пока не прошёл флейтист по всему городу, исходив его вдоль и поперёк! К этому времени нормальные граждане боялись и на улицу-то выйти – число крыс поражало, и плотный, занимавший всю ширину улиц, поток их растянулся на добрых две сотни шагов!

Но вот, ближе к обеду, вышел иностранец на набережную. А там его уже поджидала лодка: заранее нанял он лично Старшину городских перевозчиков: Рихарда Глазупса. Тот уже держал руки на вёслах, и едва флейтист запрыгнул к нему в лодку, продолжая играть, навалился на них!

Но крысы такому повороту дел вроде как не удивились, и воды не испугались: принялись кидаться с набережной, словно окончательно спятившие! И поплыли за лодкой с иностранцем и Рихардом, державшей направление на середину Рижского залива. Рихард потом рассказывал, что иностранец вынимал флейту изо рта только три раза – и как у него дыхания хватало всё время играть! – только для того, чтоб велеть плыть помедленнее! Ну а Рихард всё не мог преодолеть свои позывы: плыть наоборот - как можно быстрее!

Да и кто бы тут не захотел поплыть быстрее…

Зрелище было – аж мороз по коже! Мириады и мириады крохотных головок с блестящими глазами, топорщащимися усами, и оскаленными белейшими зубами!

Словом, через пять часов, к закату, вернулась лодка с иностранцем и Рихардом, и не плыло за ними уже ни единой крысы.

Иностранец – никто так никогда и не узнал его имени! – расплатился со Старшиной перевозчиков, да направился прямо в мэрию – к бургомистру. Ну а тот стоял всё это время у окна своего кабинета с отличной подзорной трубой, так что всё произошедшее прекрасно видел. Поэтому его не удивил поздний визит «нанятого» им работника.

Однако тут уж секретарь не удержался: подслушал. А бургомистр и не скрывал своих намерений: сказал, что согласно традициям и заведённому порядку свою вторую часть заработанного иностранец сможет получить только утром: нельзя, дескать, отдавать деньги после захода солнца! Народная Примета!

Ну, ночь для города прошла впервые сравнительно спокойно: никого не укусили, никому ничего не прогрызли и не испортили. И ни на кого с потолка не свалились. Все горожане прямо вздохнули с облегчением!

Однако неизвестно, какой бес толкнул утром под локоть Альфреда Мюссе, да только платить вторую часть честно заработанных крысоловом денег он отказался. Логично предположив, что потопленные крысы назад уже не вернутся. И приказал своим приставам вытолкать взашей своего перешедшего на немецкую площадную ругань, «работника».

Ну, тот, вроде, смирился и ушёл. Молча. В неизвестном направлении.

Да только вот через два дня, побывав, как выяснилось, в Юрмале, заявился снова в Ригу. И не просто заявился: шёл он во главе огромной (Но, конечно, поменьше той, что вывел из столицы!) армии серых грызунов, и теперь не играл на своей флейте, а только присматривал за двенадцатью отборными крысами, что резво бежали впереди него: восемь из них тащили собственно флейту, а четыре, попеременно сменяясь, дудели в неё что было сил.

И, что самое страшное, из всех домов, мимо которых странная процессия проходила, выходили, выбегали и даже выползали все, кто мог и даже не мог ходить! И шли, или ковыляли, за процессией. И выглядели при этом ужасно: выпученные глаза, перекошенные рты, посиневшие лица! А двигались неуверенно: словно сомнамбулы какие. Или зомби. Потому что своей волей люди явно абсолютно не владели! Как и сознанием.

Янис Варгис, бывший тогда главным советником бургомистра, первым заметил и понял опасность, и, поскольку был туг на одно ухо, успел убежать до того, как затянуло его в общий поток, лишив воли. И ринулся в мэрию, к бургомистру.

Однако тот, едва заслышав о происходящем, даже как был, в ночном колпаке и сорочке и кружевных панталончиках, кинулся бежать к окраине города, в противоположный его конец, в пригород Пурвциемс, и едва успел только крикнуть жене, чтоб поспешала с детьми за ним!

Супруга его, почтенная фрау Берта, однако, не успела убраться из зоны действия звуков волшебной флейты. И вскоре присоединилась к процессии, вобравшей в себя всех, кто оказывался на пути флейтиста и его серых неутомимых дудельщиков.

Нашёлся, однако, человек, не растерявшийся в страшной ситуации.

Это был тот самый Рихард Глазупс, что возил на лодке иностранца при утоплении первой партии крыс. Он, как выяснилось, догадался своевременно зажать уши. И бежать. И довольно быстро добрался в Пурцвиемс, до бургомистра Мюссе.

И объяснил тому, что за небольшую (Ну, сравнительно!) плату берётся спасти жителей города от явно предстоящего тем, в назидание скаредной душонке Мюссе, утопления, пока ещё не поздно.

Бургомистр, в присутствии свидетелей – слуг и помощников, рыдая и заламывая руки, поклялся самой страшной клятвой, что как только доберётся до хранилища, сразу всё заплатит! Поскольку город без жителей никому не нужен: с кого собирать налоги, если нет людей?!..

Рихард не мешкая ринулся к Ольгерту Абеле, весьма к тому времени известному охотнику, промышлявшему обычно в местных лесах. Главной его особенностью было то, что от рождения был он глух, как пень. (Впрочем, превосходно стрелять это ему не мешало!) А общался он с окружающими только с помощью полуглухой матери, жившей с ним на окраине Риги.

Ну вот ей старшина перевозчиков всё, что было нужно, и объяснил. И даже выдал аванс – из нашедшегося на шее золотого дуката, который он держал при себе на верёвочке, как амулет, оставшийся от дедушки. При условии, что охотник и мать вернут его дукат, как только получат всю плату.

Ну, не будем томить слушателей и читателей: мать всё, что нужно сделать, сынку объяснила: жестами, и на языке, понятном только им двоим. И вот с двумя заряженными мушкетами добрался Ольгертс до центральной площади аккурат в тот момент, когда подходил иностранец со своими крысами к набережной. Где уже ждала его лодка с крысами же: было весьма дико наблюдать, как управляются те с вёслами…

Первым же выстрелом разнёс охотник в щепки странную флейту!

Ну а второго решил не делать: условие-то – выполнено!

Однако подбежавший к нему и державшийся до этого за двести шагов с зажатыми пальцами ушами Рихард, заряженный мушкет из рук Ольгертса вырвал. После чего подбежал поближе к иностранцу, и не колеблясь выстрелил тому с пяти шагов – в грудь!

Проблема оказалась, пусть и мерзким и жестоким образом, но решена: сейчас же все крысы кинулись врассыпную, направившись, как рассказывали потом встретившиеся с ними очевидцы, в свою родную Юрмалу, а иностранец, корча гримасы, и испуская страшные не то – ругательства, не то – проклятья, скончался прямо на камнях набережной, в луже крови!

К счастью, делал он это не на немецком, а на каком-то своём, сильно иностранном, языке: никто ничего не понял, а, следовательно, никто и не подпал под действие проклятий!..

Бургомистр Мюссе, красный и задыхающийся, но одетый в одежду, принесённую его слугами, вернувшийся в свой кабинет в ратуше только к вечеру, когда труп иностранца уже унесли, и похоронили за пределами города, поглубже – по его приказанию! – закопав в каком-то грязном овраге, поступил честно: выдал Рихарду Глазупсу всё, о чём договаривался.

Ну а тот тоже (Научены, как говорится, горьким опытом!) от своих слов не отказался: выкупил у Ольгертса свой дублон, отдав причитавшиеся тому десять золотых.

И нужно отметить, как достойный удивления факт то, что за убийство человека ничего не было Рихарду. Впрочем, тот ведь был – грязный иностранец. К тому же – колдун. А это – противно Богу и противозаконно!

Остатки разнесённой в щепы флейты тщательно собрали, и сожгли в огромном костре, разведённом прямо на набережной. Капеллан прочёл над костром молитву, в костёле отслужили службу за счастливое спасение.

И, вроде, все оказались целы и довольны.

Только вот жители, ходившие, словно сомнамбулы, по улицам за дудкой, в которую дудели крысы, абсолютно ничего об этом происшествии не помнили. Как и не могли объяснить и того, как оказались на набережной, в буквально паре шагов от воды.

И долго ещё после этого всем жителям города снились кошмары: будто тонут они, тонут, барахтаясь в мутной и вязкой, словно сироп, чёрной воде, и видят, как идут вверх, от их ртов и носов, радужно переливающиеся пузыри последнего воздуха из лёгких…

Впрочем, с приходом к власти нового бургомистра, Готхарда Фогелиса, кошмары у горожан прекратились.

Зато, как утверждают слуги и врачи, начались они у Рихарда Глазупса…

9. Путь в Королевство эльфов.

Случилось это при бургомистре Хинрихе Хеймратсе.

Работал тогда в порту плотник Эйженс Банга. И неплохо работал: после его ремонта течи в шлюпках и кораблях небольшого тоннажа прекращались, как по мановению волшебной палочки. Очищенное от ракушек и ила днище напоминало отполированную столешницу. Ну а до крупных кораблей, купцов там, или сановников важных, не допускали Эйженса – для такого высокооплачиваемого привилегированного труда нужно вначале стать Старшиной, или хотя бы мастером цеха плотников. Или иметь завязки в цеху корабелов. Строящих новые корабли на верфях.

Впрочем, поскольку Эйженс был хром, не слишком симпатичен, и вечно ворчал – даром, что к тому моменту ему стукнуло тридцать! – никто особо не рвался разделить с ним его наёмную комнатушку в пригороде Межотнес, в паре миль от города, хотя зарабатывал он неплохо. Словом, он, по его словам, и сам не слишком-то стремился обзавестись семьёй.

Однако знающие люди прочили плотнику вполне обеспеченное будущее: работа в его руках буквально кипела! И стружка снималась с бруса словно сама собой, и стамеска будто бы сама высекала пазы под шипы. И самые сложные детали и доски пригонялись по месту в считанные минуты. Недаром про таких людей говорят: Богом отмеченный. Талант.

Но вот однажды приплыл к сарайчику, где располагалась мастерская Эйженса, странный клиент. Был он лыс, причём не просто лыс – а ещё сверкал своей лысиной так, словно отражалось в ней солнце, и одет был вполне себе на уровне: по последней Лондонской моде: панталоны с кружавчиками, жабо, камзол. Всё при нём. А ещё он – всё время улыбался! Вполне себе лучезарно.

Пригнал он на починку лодку. Ну, как пригнал: двое слуг гребли, а сам вельможа сидел на руле. И осанка, и всё остальное говорило о том, что привык он повелевать.

А Эйженс как раз освободился от очередного заказа: течь в борту старой шлюпки заделал, а клиент ещё не подошёл: должен был забрать судёнышко после обеда, а управился мастер ещё до полудня. Вот и посиживал Эйженс на тумбе возле причала, попыхивая верной трубочкой. Так что и странную шлюпку, и будущего клиента разглядел отлично.

Ну, когда ткнулась довольно длинная и узкая штуковина, напоминавшая, если честно помесь гондолы с шаландой, в брёвна пирса, вылез один из слуг наверх, да подал руку вельможе. Тот степенно выбрался, и говорит, подойдя к хозяину сарайчика:

- А не подскажете ли мне, любезный, где я могу найти мастера на все руки, Эйженса Бангу?

- А зачем он вам, уважаемый господин? – уж Эйженс не забыл ехидно прищуриться, и нахмурить брови.

- Дело у меня к нему. Вот: вроде, хороший ход у моей любимой прогулочной лодочки, а всё равно: чувствую я, что что-то тормозит её! Нет былой резвости и лёгкости!

- Ну, коли так, могу сказать вам, любезный клиент: я и есть Эйженс Банга. Да только повреждение вашей лодки нужно будет чинить, лишь вытащив её из воды, да перевернув. И разместив на стапеле. А для этого понадобится, - Эйжен быстро прикинул вес лодочки, - пара канатов, полистпасы, да с десяток человек помощников. Которых вам бы нужно было привезти с собой. А я, как вы, наверное, знаете, если наводили обо мне справки, работаю всегда один!

- Вот-вот, именно поэтому я к вам, любезный Эйженс, и обращаюсь. Знаю, что посторонних в вашей мастерской, - посетитель небрежно указал на скромный сарайчик, вызвав у его хозяина невольную ироничную ухмылку, - никогда не бывает. А только клиенты и наёмные временные помощники. Но за перенос на стапель скорлупки моей не беспокойтесь: мои люди как раз для этой цели и прибыли вместе со мной!

Незнакомец сделал пару жестов, и оба мужичка, сидевших на вёслах, весьма проворно выбрались из лодки, да и выхватили её из воды: за нос и корму! Причём выхватили так, словно это – не солидное плавательное средство футов пятнадцати длиной, и в пару десятков пудов весом, а – лёгонькая былиночка: не более, чем на пуд!

Эйженс поразился, конечно, но виду не подал:

- Заносите сюда! Так. Переверните. Теперь – нос разворачивайте вон туда. Опускайте на стапель. Всё.

Действительно, лодчонка быстро оказалась на стапеле, именно в таком положении, которое Эйженс и желал для неё. И, разумеется, для наилучшего обследования днища ничего больше ему и не требовалось.

- С позволения вашей милости я осмотрю её.

- Конечно-конечно, любезный Эйженс, делайте всё, как вы привыкли.

Ну, на осмотр много времени не понадобилось: намётанным глазом сразу определил Эйженс проблему:

- С позволения вашей милости, должен вам доложить: не знаю уж кто, и как, но такое впечатление, что погрызли днище вашего челна. Целиком заглотить не могли, ширины пасти, как видим вот здесь, - показал на характерные следы Эйженс рукой, - не хватило, чтобы дотянуться до бортов. Но челюсти – будь здоров. Вот: видите продольные бороздки? Весьма глубокие, надо отметить. А вот здесь – словно зубы челюстей смыкаются. Но ухватить дно вашей лодки как следует этой неизвестной мне скотине не удалось. Иначе вы бы со мной сейчас не разговаривали!

По мере того, как Эйженс говорил, поглядывая на хозяина странной посудины, и прикидывая, из какого-такого сверхпрочного но и сверхлёгкого материала та сделана, тот то бледнел, то краснел. И улыбочка подвяла. А в конце вердикта так и вообще – чуть в обморок не рухнул. Спасло его от падения только то, что сразу же подхватили его под руки двое верных слуг. Которые, если честно, абсолютно ничем не запоминались: лица как лица, фигуры как фигуры, одежда как одежда.

- Посадите-ка его сюда, - сказал тогда Эйженс, показывая на пустой бочонок из-под солонины, неизвестно каким чудом попавший к нему в мастерскую ещё лет десять назад, но пришедшийся сейчас как нельзя кстати.

Сам же, скривив рот набок, да припадая на больную ногу, обошёл судёнышко ещё раз. И кое-что напрягло его. Но он предпочёл промолчать.

Сидя, да ещё обмахиваемый шапками слуг, клиент быстро очухался.

Впрочем, в голосе, когда заговорил, сквозило явное беспокойство. Если назвать это чувство столь слабым словом:

- Так это что же?! Получается, в те места, где моя любимая лодочка получила… такие повреждения, мне… Лучше не плавать?!

- Ну, глубокоуважаемый – простите, не знаю вашего имени! – клиент, если не желаете лишиться своего судёнышка, и сами попасть к кому-то очень зубастому на обед, то – да. Ведь тварюга такая наверняка там не одна. И в следующий раз вам может встретиться и побольше!

- Зовут меня герр Штюльхе. – клиент теперь дышал вроде, посвободней и поровней. И даже снова начал улыбаться. Хоть и кривовато – почти как сам Эйженс, - Ну а насчёт тварюги побольше… Тут, пожалуй, вы правы. И мне туда действительно в этой лодчонке лучше не соваться. Но вот сейчас, когда вы видели повреждения, как нам быть? Сможете заделать? Или как-то… Починить? Чтоб плавала – как обычно? Побыстрее?

Эйженс пожал плечами:

- Не было ещё такого случая, уважаемый герр Штюльхе, чтоб я не смог починить что бы то ни было из дерева. Так что предложение у меня такое: оставляете мне вашу посудинку на двое суток, и, скажем, в четверг вечерком – забираете. Ну а насчёт оплаты моих стараний… Дукат – сейчас. И дукат – при получении готового товара.

- Меня это вполне устраивает, мастер Банга. Вот дукат! – откуда в ладони герра Штюльхе взялась монета, Эйженс не понял. Но во-всяком случае тот извлёк её не из кошелька: кошелька-то при нём и не имелось!

- Ну а сейчас, с вашего позволения, мы оставим вас, и придём в четверг вечером. – даже не дожидаясь его ответа, странная троица развернулась и двинулась на выход. И Эйженс, наблюдавший за ними сквозь открытые настежь ворота, подивился: а быстро может ходить герр Штюльхе! Не прошло и минуты – а он уже в паре сотен шагов!

Но лишь когда скрылись три странных посетителя за первыми домами у набережной у городской площади, почесал затылок мастер Эйженс.

Потому что хоть монета и оказалась вполне приемлемой и на вид, и на вкус, (Запустил, разумеется, Эйженс в неё свой искушённый зуб!) но что-то всё равно в этой сделке было не так! И готов он был поспорить на этот самый дукат, что никакой его клиент не «герр Штюльхе»!

Но пора было заняться и предоставленным ему для ремонта агрегатом.

Ещё более пристальный осмотр показал, что дно шлюпки-гондолы, буквально топорщащееся щепой, состоит как бы из нескольких слоёв. Верхний, самый обычный, обросший ракушками и покрытый илом – был похож на сосну. Лёгкое, смолистое дерево, однако непонятно, как оно держалось на втором, нижнем, слое, что кое-где напоминал, скорее, сталь. Однако при попытках как-то оцарапать этот слой своим шилом, а затем и резцом из закалённой лучшей стали, ничего не получилось у Эйженса. Ни малейшей царапины не оставляли на непонятном, и явно лёгком, - Эйженс попробовал, конечно, и сам приподнять лодчонку, оказавшейся действительно не тяжелее пары пудов! – его лучшие инструменты!

Понял тогда Эйженс, что напрасно он беспокоился об пассажирах посудины. И ничего тут не светило даже обладателю огромных челюстей: при всём желании зубами её не то, что прогрызть, а и не – поцарапать!

А уж – действительно – только заглотить целиком!

Иначе с чего же тогда так испугался «герр Штюбхе», когда сказал Эйженс о возможной встрече с более крупным обладателем зубов?! Может, и правда – в таких тварях, и их нападениях на эту и подобные лодочки нет для «герра» ничего необычного?!..

Но где же тогда плавает эта лодочка, и где водятся такие твари?! Потому что хотя повреждения и были очень характерны, (Видел Эйженс такие – после нападения медведей на улики пасеки!) и говорили словно сами за себя, но сам Эйженс даже представить себе не мог: что же это за монстра такая?!.. Явно – не акула, и не кашалот, и даже не косатка…

Но рассуждения рассуждениями, а текущим ремонтом заняться пора.

Наиболее повреждённые участки наружной, дощатой, обшивки, оказавшейся чисто декоративной – в ней не было в толщину и четверти дюйма! – Эйженс аккуратно удалил. И заменил на тщательно выстроганные и подогнанные по размеру, новые. Отлично севшие на его «фирменный» клей. Хорошо сцеплявшийся даже с сырыми и мокрыми поверхностями.

Получилось очень даже недурно: уж мастер-то Эйженс был, как говорится, экстра-класса! Ну а мелкие повреждения он просто зачистил и зашпаклевал тем же клеем с порошком мела, и наутро зашкурил – заподлицо. После окончания всех работ по восстановлению гладкости днища – ещё и покрыл мастикой. И осмолил.

Днище стало – как новенькое.

Ушло на ремонт всё послеобеденное время, и всё утро следующего дня. А вот после сытного обеда, щедро сдобренного на радостях парой кружек пива, на Эйженса словно снизошло. Ну, или бес его в ребро толкнул.

А только позвал он своего старшего брата, Гуннарса Банга, который с морем никак не был связан, а служил младшим письмоводителем в конторе при торговой Гильдии, да рассказал всё – как на духу рассказал, и показал лодочку с её странным днищем.

Вдвоём с братом они лодочку на воду и спустили.

Эйжен тогда сказал: «Я только проверю, как она на воде держится! Я же всё-таки – мастер! Отвечаю перед клиентом!»

И брат утверждает, что едва отдалилась на пару футов лодчонка с его братом, вставшем на корме с рулевым веслом в руке, как… Исчезла!

Однако не прошло и минуты, как вновь возникла – на том же месте, с которого пропала! И даже Эйженс был на месте: в ней. Только не стоял на корме, а сидел на средней банке. И уж вид у него был!..

Перед Гуннарсом оказался древний старик.

Волосы – седые, всклокоченные. Явно не стрижены несколько месяцев. Борода – чуть не до пояса! А уж взгляд!

С диким хохотом и криками о каких-то чудищах, и о том, что никогда им его не взять, выскочил Эйженс на пирс, и вприпрыжку, с веслом в руке, кинулся на набережную, по направлению к мэрии. И брат едва успел догнать его, и при помощи двух дежурящих на ратушной площади жандармов скрутил, и сразу повёл в городской приют для умалишённых.

Там, когда Эйженса, всё куда-то рвущегося, заботливо упаковали в смирительную рубаху, услышали они и путанный и бессвязный рассказ о его похождениях в неизвестной стране, куда унесла его лодочка.

Разумеется, верить этим горячечным бредням нельзя, но суть и доктора и брат поняли: отчалив от пирса, пожелал он, вслух высказав эту мысль, попасть в странную страну, откуда родом «герр Штюбхе».

Так в мгновение ока и попал Эйженс в… страну эльфов!

Так называемый Авалон.

Хозяева, оказавшиеся весьма приветливыми, правда, ростом не выше пятилетнего ребёнка, хотя и пожурили Эйженса за то, что без спроса взял их судно, и попал туда, куда попал, но ничего плохого Эйженсу не сделали. И поселили в прекрасном доме, и кормили и поили, и по вечерам развлекали и хороводами и песнями… Казалось бы: ни забот, ни хлопот, живи и радуйся!

Однако после нескольких лет жизни в таком приятном месте, затосковал Эйженс. И скрылся от радушных и незлобливых хозяев как-то ночью, влез снова в лодочку, и пожелал оказаться дома!

Однако не тут-то было!

Забросило его аккурат в страну чудовищ!

И пусть на этот раз никто его посудинку не грыз и не пытался потопить, а насмотрелся и натерпелся Эйженс, судя по отрывочным и путанным рассказам, достаточно! И только чудом спасся: догадался, как всё исправить: попросился у лодочки назад, в город, где оставил он брата, и свою мастерскую.

Ну, верить разошедшемуся не на шутку Эйженсу ни доктора, ни санитары, ни жандармы, ни назначенные для расследования официальные лица, разумеется, не пожелали. Да вот только когда накачали беднягу снотворными, уложили спать, да отправились за странной лодочкой – её уже и след простыл!

К сожалению, Эйженсу день ото дня становилось хуже, и он только и делал, что кричал, какой он дурак, что сбежал из буквально райского сада, где жил – словно Адам до грехопадения! И как он жалеет о чудесной стране и милых хозяевах…

И наконец, через пару месяцев, умер Эйженс. Умер на руках брата. Причём не от голода или болезни, а, как сказали те же доктора – от тоски.

Тем и закончилась эта история, и, хотя доказательств, что она реально произошла, почти и нет, если не считать того, что поведал Эйженс Гуннарсу перед тем, как исчезнуть, но на старшего Банга, и на персонал дома умалишённых, произвела она сильное впечатление. И доктор, лечивший Эйженса, по его уверениям, стал слышать после смерти побывавшего в «райских кущах» пациента по ночам – дивное пение! Словно хор самих ангелов услаждает его слух! Укоряя, что покинул такое дивное место!

Но года через два после смерти Эйженса прекратились эти сны.

А Гуннарс, когда подрос его старший сын, Фрицыс, передал всю эту историю ему. А уж тот – записал её. И оставил на хранение в Архиве. Рядом с другими такими же историями. Откуда они и стали известны широкой публике: после ревизии, внимательного ознакомления с этими «анналами» специальной Комиссии, и перевода городского Архива в новое здание. Но случилось это уже при бургомистре Эдуардсе Смильтисе – то есть, через сто сорок лет.

Когда не только этот, но и все остальные хранившиеся там пыльные свитки да рукописи от времени пожелтели, выгорели, и умерли все непосредственные свидетели и участники, и уже не было никакой возможности проверить: действительно ли было когда-то то, что в них описано, или это – причуды скучающего, и пожелавшего развлечься, выдумывая чудные истории, переписчика…

10. Лестница, ведущая всегда вниз.

Случилось это при бургомистре Екабсе Алкснисе.

На полуострове Мангалю в те годы стоял маяк. Недолго: всего пару десятилетий. Он разрушился, поскольку просели слабые грунты полуострова. И маяк не стали восстанавливать, поскольку построили новый, на устойчивых грунтах, у побережья Юрмалы. А в те годы, при Алкснисе, маяк Скайдрите, названный так по имени инженера, спроектировавшего и построившего его на деньги муниципалитета, верой и правдой служил парусникам, что приплывали в устье реки Даугавы, где тогда находился основной порт.

Третьим, последним, смотрителем служил на этом маяке Лутер Гунарс. Весьма угрюмым и нелюдимым человеком слыл он, пока работал в цеху кожевников. Но потом с ним случился несчастный случай: упал ему на руку один из гигантских чанов, где красили кожи, и придавленная рука стала очень быстро усыхать, и вскоре её пришлось отрезать по локоть, поскольку она почернела, и стала отвратительно пахнуть. Гангрена, впрочем, не затронула остальное тело, а Лутер так и остался с одной рукой…

А тут как раз освободилось место смотрителя маяка, поскольку умер старый смотритель, Адольф Агте. Ну вот и пошёл туда работать Лутер, поскольку развести огонь в гигантском поддоне на верхушке маяка, расположенном в застеклённой будке, можно и с одной рукой.

До должности этой никто особо не рвался, поскольку нехорошие слухи про это место ходили с самого момента сдачи маяка в работу. И хоть прилюдно никто этим слухам не верил, отмахиваясь как от полного бреда, но провести вторую ночь в компании Адольфа, или в одиночестве на дежурстве, не соглашались даже те, кто пробовал, проведя первую из назначенных в качестве испытания.

И любыми способами люди открещивались от этой работы.

Так и получилось, что при жизни Адольфа работал он бессменно. Ну, его можно понять: на попечении его была дочь, вдова Берта Румниенце, муж которой скончался от лихорадки жёлтой в плавании. А был он капитаном судна, возившего пеньку и дёготь из далёкой Руси – в город Марсель, в Средиземном море. И вот, получается оставил Берту без средств к существованию, с восемью детишками на руках.

Вот и стал приработок Адольфа существенным подспорьем семье его дочери.

Однако Адольф был к тому времени уже очень стар, и не прошло и пяти лет после смерти зятя, как он умер.

И на его место пришёл Лутер, не отличавшийся, как мы уже упоминали, общительным, весёлым и жизнерадостным характером предыдущего смотрителя.

Муниципалитет обеспечивал его горючим для поддержания огня, продуктами, и питьевой водой – а то вокруг топей и песчаных мелей полуострова Мангалю пресной воды и дров и с фонарём было не сыскать.

Но те, кто привозил ему всё это, старались работать только днём. Да и то: ближе к полудню. А почему это было так, понял Лутер уже в первую ночь своего дежурства. Заперев, по совету тех, кто привозил ему все, наружную дубовую дверь на три капитальных засова.

Вначале слышно было только вполне обычные звуки: шум прибоя, крики припозднившихся чаек, выкрики рыбаков, ведущих свои судёнышки в устье Даугавы. Но затем, после полуночи, стихли и они.

Зато появились новые звуки: писк и визг, возня, звуки скрежета когтей по каменным стенам, словно снаружи сотни гигантских крыс дерутся! Ну, или предаются любви.

Однако как ни старался Лутер углядеть, что же там за странные создания производят все эти звуки, ничего ему сквозь стёкла колпака маяка рассмотреть не удалось: всё было в тени, отблескивал на стеклах огонь светильника, и даже белые бурунчики прибоя видно было едва-едва.

В первую ночь Лутер, конечно, глаз не сомкнул: и не столько от того, что должен был поддерживать огонь, сколько как раз от странных и пугающих звуков снаружи. Однако к счастью, как отметил он, влезть по стенам к нему наверх никто не смог. Или не захотел.

Поэтому отоспавшись на следующее утро, тщательно промыл все стёкла, изнутри и снаружи, несколько успокоившийся Лутер. Только вот разглядеть хоть кого-нибудь снаружи и на вторую ночь всё равно не смог: всё так же отсвечивало и отблёскивало, и нужно было бы погасить пламя маяка, чтоб глаза привыкли к темноте. А делать этого как раз категорически нельзя было: ему за это и платили. И контролировали: маяк было видно и с моря, и с берега, с любого места окраины города.

Поэтому на третью ночь просто плюнул на все эти странные звуки Лутер, и просто… работал! То есть – подносил наверх свежих дров и масло для растопки, и подкладывал дров достаточно, чтоб был виден огонь, и суда, входившие в гавань, или просто проплывавшие мимо, имели привычный и заметный издали ориентир.

Прошло так два месяца: Лутер теперь даже внимания не обращал на все эти визги-писки-скрежетание, а просто жил, получая свою казённую заработную плату, и даже часть относя вдове Румниенце: поскольку своих-то детей у него не осталось. Ещё за двенадцать лет до этого унесла его Эмилию и двух дочурок, чума. Вот и решил он часть заработка относить лучшей подруге своей жены. Потому что только через пару-тройку лет смог бы начать зарабатывать старшенький её сынок.

Запасы горючего, продуктов и воды ему доставляли бесперебойно, как и платили, и, казалось бы, беспокоиться было не о чем. Да только стал донимать Лутера радикулит. К тому же вскоре дополнившийся подагрой. И хоть Лутер не верил толкам и сплетням о том, что это, дескать, от морской воды, да о том, что над маяком с момента строительства витает проклятье неких неизвестных тёмных сил, категорически не желавших, чтоб на этом месте люди что-то построили, а только подниматься по спиральной внутренней лестнице наверх, проходя за раз все сто сорок три ступени, он теперь не мог. И вынужден был два-три раза останавливаться на отдых, на промежуточных площадках. Скидывая на пол ношу, и растирая и разминая спину пальцами.

Однако в ночь осеннего равноденствия случилось кое-что, изменившее жизнь Лутера.

Под утро, перед самым рассветом, послышался ему особо громкий визг снизу его башни. Словно кого-то там реально убивают: возможно, в жертву приносят, возможно, за самку бьются, да только визг был действительно страшный и громкий! И долгий… Лутер тогда подумал, что, может, его и в городе слышно.

Однако через минуту не прекращавшегося истошного вопля-визга не выдержала душа Лутера: открыл он форточку в одном из окон, да выстрелил в небо из своего большого старинного мушкета. Который принёс с собой ещё на самое первое дежурство. Да так и не применял ни разу. Посчитав, что ничто его жизни не угрожает.

Визг прекратился, как, впрочем, и все остальные привычные звуки писка-царапанья-бормотания. Лутер форточку закрыл, да мушкет перезарядил. Но снаружи ни визг, ни царапанье не возобновились. А тут и рассвет подобрался: к счастью, небо в ту ночь было безоблачно, и светло стало быстро.

Однако что-то так и подмывало Лутера выбраться наружу, да проверить: не остался ли там, у подножия его маяка, тот, чей истошный визг он слышал.

И вот, когда солнце показало свой пока тускло-красный диск из-за горизонта, отпер он все засовы, да высунул нос наружу. Мушкета, впрочем, из рук не выпускал. Правда, никого он поначалу не нашёл: никого так и не было видно и сверху, из снова открытой форточки.

Но обойдя подножие маяка ещё раз, за одним из камней волнолома, в этакой яме, нашёл он это. Рассказывая о найденном создании позже, уже на смертном одре, в доме призрения, он сильно затруднялся точно описать его. Помнил только, что имелось у примерно двухметрового создания два передних ласта, с крючочками на концах, один – задний, сросшийся в нечто вроде лопасти, и почти человеческое по пропорциям тело. Только если представить, что всё оно туго затянуто в серо-зелёную шкуру, покрытую чешуёй, схожей с чешуёй пресноводных рыб, вроде зеркального карпа.

Лицо зато у странного создания было вполне человеческое. Глаза – большие. И взирал странный монстр на человека с большим испугом.

И Лутеру сразу стала понятна причина испуга: в боку странного существа имелась огромная дыра, словно пробитая гарпуном, или острогой. И крови под его спиной натекло весьма прилично: чуть ли не галлон, несмотря на усилия существа зажать дыру передними ластами: не годились они для этого!

То есть – ни уплыть, ни оказать достойного сопротивления существо не смогло бы, захоти Лутер добить монстра!

И, надо сказать честно – такая мыслишка у нового смотрителя маяка появилась первой. Уж больно отвратительно выглядело существо!

Однако глядя снова существу в глаза, где теперь светилась настоящая мольба, пересилил себя Лутер. Вздохнул. И ушёл назад к себе, в помещение на первом этаже. Достал из своего ящика с одеждой и прочим барахлишком целебный бальзам – остался тот ему ещё от бабушки. Взял и корпии, и бинтов, нарезанных из старой простыни.

Когда вернулся к камням, в глазах его будущего пациента уже не было страха, или мольбы: кем бы ни был ночной гость, а только понял он, что вовсе не навредить ему желает смотритель маяка.

Работать одной рукой было, конечно, несподручно. Но к тому времени Лутер привык обходиться: справился. Щедро наложил на рану бальзама, сверху – корпию. Ещё сверху – старое блюдечко: чтоб не размывала солёная вода бальзама-то. И даже повязка, закрепившая блюдце на туловище монстра, получилась плотная и тугая.

После чего пришлось Лутеру поднапрячься: существо от кровопотери совсем ослабело, и почти не могло шевелиться. Но и тут пригодились навыки кожевенника: смог Лутер подвести под тело своего «пациента» что-то вроде подстилки, и верёвкой стащить ту к поверхности воды.

Где Лутер и проворчал, не ожидая, впрочем, особой благодарности:

- Ну, кто бы ты ни был, странный гость, я старался подлечить тебя. Не обессудь: чем и как мог. А сейчас, пока не приехали те, кто привозит мне дрова и еду – плыви-ка ты подобру-поздорову восвояси!

Существо благодарно кивнуло, постаравшись так и сделать. Не без душевной боли смотрел Лутер, как с огромным трудом, рывками, превозмогая явно жуткую боль, уплывает в глубину его ночной гость.

Но вот его лопасть-хвост и пропал в пучинах Рижского залива.

Вернулся внутрь маяка Лутер, и постарался привести себя в порядок: отмыться, почиститься от чешуи… И всё равно, Эдгардс и Андриевс, привезшие ему сегодня дрова и продукты, ворчали:

- Чем это от тебя сегодня так гнусно воняет, Лутер? Спускался, что ли, поплавать сегодня с проклятыми сканзами? – а сканзами называли как раз никем никогда не виденных существ, по легендам как раз обитавшим возле полуострова Мангалю. Бывшего для них вроде как священной столицей.

Лутер не придумал ничего лучше, как буркнуть:

- Точно! Сегодня у них были праздничные танцы. Я и плясал. И даже красивую девочку себе присмотрел. Очень ласковую и весёлую. Сказала, что через девять месяцев младенца притащит - мне!

На это у «весельчаков» не нашлось что ответить, хотя они наигранно посмеялись «шутке» Лутера. Но смотреть на него стали с ещё большим подозрением. Мало ли! Вдруг старый молчун и ворчун и не думает шутить?!..

Словом, через пару недель, когда Лутер уже и думать забыл о странном существе, рано утром, когда он уже оставил огонь на поддоне догорать, и спустился вниз, чтоб позавтракать да лечь спать, позвали его.

Вполне нормальным, почти человеческим, голосом.

Не думая ничего плохого, а просто подивившись, что сегодня повозка с дровами и едой прибыла на три часа раньше обычного, отворил Лутер дверь.

Каково же было его удивление, когда у кромки прибоя, наполовину в воде, по пояс – на воздухе, увидел он своего «рыбоподобного» пациента.

И выглядел тот вполне себе мило: улыбался!

Лутер сказал, спустившись к воде:

- Я рад, что ты вылечился.

Странный пациент ответил:

- А уж я как рад, - голос был тонкий, с присвистом, но слова вполне можно было разобрать, - Меня, кстати, зовут Пармен. И я прекрасно осознаю, что если б не ты, и не целебный бальзам твоей бабушки, хоронили бы меня сейчас на подводном кладбище мои родные и близкие!

И поэтому мы все, всей наше й большой Семьёй, хотим отблагодарить тебя! Чего б ты хотел?

Лутер призадумался. Затем спросил:

- А новую руку мне вырастить сможете? Из этого… огрызка?

- Руку мы тебе вырастить смогли бы. Но! Это сразу же заметили бы твои братья – другие люди. Стали бы тебя расспрашивать. А там, глядишь – и обвинили бы в колдовстве. И в том, что водишься с нечистым.

И сожгли бы!

Лутер невольно почесал в затылке: дело говорит Пармен. Но что тогда?

Денег? Корабль? Одежду?..

Не-ет, в его возрасте кичиться всем этим не пристало. Главное для него сейчас – здоровье!

- А радикулит мой сможете вылечить? И подагру?

- Сможем. Но не столько вылечить, сколько убрать боль.

- Ну, и на этом бы спасибо. А то уж больно тяжело мне сейчас таскаться-то по всем этим ступенькам вверх. Да с поклажей: дровами да маслом…

- О! А вот это мы запросто сможем тебе облегчить! Лутер! С этого момента по какой бы лестнице ты ни пошёл, она неизменно будет для тебя – ведущей вниз!

- То есть, любезный Пармен, мне больше не придётся задыхаться и делать остановки на каждой лестничной площадке?!

- Именно так! Только есть одно условие.

- Какое же? – Лутер спрашивал уже с некоей опаской, думая, не придётся ли закладывать свою душу, или платить кровью, или ещё чего.

- Ты не должен никому и никогда рассказывать о своих новых способностях! Иначе в тот же миг они исчезнут!

- Что ж. Это вполне разумное условие. И выполнить его просто. Я уж точно никому и никогда про такое дело не расскажу!

- Вот и чудно. А сейчас потерпи: мне придётся тебя обрызгать!

Действительно: Пармен плеснул на Лутера своим огромным хвостом, что-то гортанно выкрикнул, и словно какая-то дрожь и тепло разлились по телу смотрителя!

И вдруг он смог распрямить месяцами беспокоившую его спину! И больших пальцев на ногах больше не ощущал!

Удивлёнными глазами взглянул он на существо:

- Послушай, Пармен! А ведь и правда: спина не болит! И ноги…

- А ты сомневался в силе моего древнего народа?

Лутер поспешил уверить, что ни на секунду он не сомневался! Только жутко удивлён: давно прошли те времена, когда его не мучила боль!

- Вот и славно. Теперь я в какой-то степени рассчитался с тобой за твою доброту. Поэтому помни: никому! И никогда! И – прощай! Мне трудно находиться на открытом воздухе!

Лутер поспешил поблагодарить странного и оказавшегося совсем не страшным, гостя, и попрощаться. После чего снова пронаблюдал, как тот скрывается в глубине, в серо-стальной пучине: как раз собирался шторм.

Новые подарки Лутер оценил в тот же день: когда нёс новую вязанку дров наверх, оказалось, что он, не напрягая ни мышцы, спускается! Но через все сто сорок три ступеньки оказался там, где надо: на верхней площадке маяка! Ну а спускаться вниз пришлось уже вполне привычным способом…

В ту же ночь безобразие снаружи как отрезало: прекратились уже ставшие привычными визги-писки-поскрёбывания снаружи маяка.

С тех пор и поприветливей стал Лутер, и даже улыбался людям. Правда вот, никогда не показывал, что может легко распрямить спину, и боли его не мучают: так при людях и ходил: полусогнувшись, и хромая.

Но через семь лет начало растрескиваться здание маяка. И когда совсем уж опасными и широкими стали трещины, посчитал за лучшее бургомистр Алкснис упразднить должность смотрителя, и убрать Лутера с разрушающейся башни. А новый маяк построить на побережьи с надёжными грунтами: у Юрмалы.

Так и остался старик Гунарс без средств к существованию. А поскольку ничего он не скопил, почти всё отдавая вдове и её детям, попал в богадельню. А затем – и в больницу-приют для тех, кто умирает: обнаружился у него рак.

Там, уже в один из последних дней жизни, и рассказал он приехавшему навестить его и попрощаться двоюродному племяннику, Леонсу Плесумсу, эту историю. Поскольку уже не вставал с постели, и не боялся «лишиться этих даров».

А племянник, может, и не поверил, но своим детям её пересказал. Может, чтоб показать, как на старости лет у дядьки их поехала крыша.

И можно верить этой истории, или нет – да только никто и никогда больше сканзов ни у полуострова Мангалю, ни вообще – в Рижском заливе, не видел…

11. Призрак Феддера.

История эта случилась при бургомистре Ото Пурвитисе.

Рынком на ратушной площади тогда заведывал и управлял Карлис Эгле. И порядок при нём был образцовый: каждый вечер отряд метельщиков выметал все отбросы, шелуху, и мусор, неизбежно остающиеся после дневной торговли. А клиенты, покупатели, и сами торговцы, лавочники и лоточники, не смели даже хвостик от моркови или обёртку от конфеты на брусчатку площади бросить: за это сразу штрафовали! Потому что армия доносчиков-стукачей, в-основном из вполне добропорядочных граждан, всегда шныряла, или со степенным видом прогуливалась - зависело от возраста и статуса! - по проходам между лотков и ларьков.

И однажды сообщил один из таких, штатных, стукачей, Карлису, что бабка Инара Гинтере, юродивая нищенка, распускает какие-то странные, сеющие среди добропорядочных обывателей ненужную панику и растерянность, слухи. Дескать, скоро вас всех ждёт наказание за беспутный образ жизни, и слабое религиозное рвение, и никудышнее смирение и воздержание, и уже скоро карающий воин начнёт патрулировать улицы ночного города: чтоб поубивать всех девиц лёгкого поведения, и воришек, и прочее жульё, как раз и промышляющее по ночам.

Карлис недолго думая приказал своим прислужникам и двум дежурным по рынку гвардейцам доставить к нему вздорную спятившую старуху.

Не прошло и десяти минут, как ту доставили: поскольку сама орала, упиралась, и идти не хотела, приволокли под белы ручки. Поставили перед заведующим. И вид её, будем честны, не радовал: всклокоченные седые волосы, морщинистое, типично старушечье, лицо, грязные обломанные ногти, мешковатая разваливающаяся от долгого ношения грязная и покрытая заплатами одежда непонятного фасона.

«Насладившись» видом молчавшего начальства, заткнувшаяся на время пока начальник рынка её рассматривал, старуха, разговор тем не менее начала первой:

- Что уставился, внук висельника? Никогда нищей не видел?

Карлис, конечно, помнил. Что одного из его предков, троюродного дедушку, действительно повесили: за то, что слишком глубоко запустил, находясь на должности казначея, лапу в магистратскую казну. И вовремя не поделился с кем надо. Но предпочитал при посторонних эту неприятную страницу семейной биографии не упоминать.

Однако сейчас вынужден был признать: методика «лучшая оборона – это наступление!» - работает. В голове сразу смешались все вопросы, которые он приготовил. Однако он быстро взял себя в руки: подчинённые смотрят:

- Замолчи, несчастная. И открывай рот только когда спросят. А то я велю вбить твой поганый язык тебе же в глотку! – а чтоб показать, что не шутит, сделал пару жестов, и приставы, сменившие гвардейцев у локтей Инары, действительно треснули: один – дубинкой по почкам, да так, что застонавшая старуха согнулась в три погибели, и из глаз её брызнули слёзы, а другой – треснул кулаком в перчатке как раз по «поганому» рту.

Спустя несколько секунд завопившая теперь в голос старуха, схватившаяся теперь за означенную часть лица, выплюнула на пол пару гнилых зубов.

Карлис повторил:

- Замолчи, несчастная. И открывай рот, только когда тебя спросят. Поняла?

Поскольку старуха промолчала, Карлис сделал ещё жест. Снова последовал удар по почкам. На этот раз урок оказался усвоен. Побелевшая и задыхающаяся старуха просипела:

- Поняла, мой господин.

- Вот и отлично. А сейчас повтори то, что ты там, на рынке, сегодня проповедовала нашим честным гражданам.

- Я… Я… Я говорила, что скоро придёт наказание всем нечестивцам! – по мере того, как старуха говорила, голос её окреп, и она даже смогла распрямиться и встать, расправив плечи, и подняв голову, хотя слова разобрать теперь, без зубов, стало сложнее, - Уже грядёт Воин света! Он будет наказывать и забирать в ад тех, кто не покается! И не будет от него ни защиты ни спасенья! Он настигнет грешников везде!

- И что же это будет за воин? – начальник рынка не скрывал иронии в голосе. И даже позволил себе ухмыльнуться. Все его холуи поторопились тоже заулыбаться. И даже хохотнуть. Но старуху это ни в малейшей степени не смутило:

- Это будет огромный призрак Феддера! Он придёт в образе человека! Гигантского роста, огромной силы, и несгибаемой воли! И будет наказывать всех, кто не сможет заплатить за свои прегрешения!

- Что за бред! Как можно «заплатить за прегрешения»? Разве не одна единственно - святая молитва позволяет замолить грехи и вымолить себе прощение?

- Ха! Так то – перед Небом! А здесь, на земле, прощения нужно будет просить у Феддера! А он – пусть и посланец Небес, но имеет право собирать откуп! То есть – тот, кого он настиг, и хочет забрать с собой в геенну огненную – должны и могут откупиться: тем, что отдадут все деньги, что у них окажутся при себе!

Карлис подумал. что уж слишком это похоже на новый способ отъёма честно, и не очень, нажитых денег – у лохов. Испугавшихся бы так называемого призрака Феддера. Ну, или попросту не успевших бы убежать.

Сам Феддер, весьма известный мученик, канонизированный ещё за век до этого, как раз и славился тем, что был абсолютно равнодушен к деньгам и материальным благам. Именно эти догматы, отказа от всего мирского, неустанным молитвам, и посвящения своего служения – Богу, и проповедовал он в своих страстных проповедях, странствуя по всему побережью Балтийского моря. Но на свою беду встретил он в лесах у Даугавпилса шайку разбойников, которые в тот момент были или сильно пьяны, или быстро раздражались от нравоучений, да только повесили они несчастного Феддера за ноги, и содрали с него кожу заживо. После чего так, подвешенным, он и истёк кровью, и умер…

- Откуда ты узнала про то, что скоро появится этот самый… Феддер? И о том, что он будет делать?

- Мне приснился вещий сон!

Тьфу ты! Это ж надо – «вещий сон»! Карлис невольно сплюнул: сколько раз при нём было, когда несут про всё на свете всякую несусветную чушь, вроде неурожаев, или эпидемии чумы, насылаемых «за грехи»! И их приход или наступление оправдывают как раз – «вещими снами»!

Но сейчас то, что рассказала нищая старуха – это что-то новенькое. Неужели действительно ей во сне явился некий… Посланец? Или…

Ладно. Он разберётся. Ну а сейчас… Слухи и сплетни, как раз такого толка, когда запугивают ни в чём не повинных граждан, пытаясь сделать так, чтоб они не выходили на улицы по ночам, он по должности обязан пресекать! А виновных – наказывать.

- Вот моё решение. Сейчас ты, Инара Гинтере, отправишься в тюрьму. За распространение панических слухов. И внесение неоправданного беспокойства в умы добропорядочных горожан. И ты будешь там сидеть до тех пор, пока предречённый тобой Феддер действительно не появится на наших улицах. Всё. Уводите. Да, скажите там Казимирсу, чтоб ужина ей сегодня не давал. Поголодает – может, и мозги на место встанут!

Казимирс, начальник местной тюрьмы, как раз и славился злобным характером и садистскими замашками. И уж ему-то не нужно было лишний раз напоминать, чтоб содержал своих подопечных построже.

Словом, поужинав, и поговорив с женой, Бертой, о произошедшем сегодня странном случае, Карлис не без удивления узнал. Что весь город уже гудит: служанки Берты уже напели ей: и про Феддера, и про то, как её муж злонамеренно изолировал от народа пророчествующую юродивую старушку. Устами которой, может быть, говорили как раз – высшие силы.

Ночью Карлис долго не мог заснуть: всё ворочался. Нет, не то, чтоб он поверил в «приход» Феддера, а от того, что удивлялся, насколько быстро расходятся слухи буквально обо всём по их немаленькому городу…

Разбудил его истошный крик: кричали неподалёку. Вероятно, на улице Зиргу. Вскочив, и кое-как нацепив попавшуюся под руку одежду, заорал Карлис своим слугам, чтоб взяли те луки, стрелы, сабли и алебарды. Да побежали бы с ним: кричали недалеко от рынка, а это всё-таки – его вотчина!

Правда, когда прибежали, задыхаясь, и высоко вздымая чадившие факелы, всё было уже кончено.

Никакого «призрака Феддера», разумеется, не имелось. Но посреди мостовой улицы Зиргу действительно торчал, словно застывший соляной столп, молодой парень. Только вот дрожал он, словно замёрз. Хотя на дворе был август.

Карлис приказал своим отвести (А точнее – буквально отнести!) несчастного парня к себе домой.

Где служанки, тоже проснувшиеся от криков, отпоили того горячим чаем. И сам Карлис не придумал ничего лучше, как добавить туда, в горячий напиток, добрую порцию рома.

Так что через пяток минут отошёл молодой Вентс Юганс, оказавшийся учеником башмачника, и смог достаточно внятно изложить, что с ним случилось.

Задал ему на сегодня самостоятельной работы его мастер, Зигмундс Бекер. И был это вроде как выпускной экзамен. Только вот не задалась у Вентса заданная пара башмаков, и понадобился ему новый кусок кожи. Вот и пришлось взять все деньги, и идти к кожевенных дел мастеру, Эдгарсу Аболсу – благо, жил тот через две улицы, на улице Вестурес.

Ну а по дороге он и встретил!..

Что именно, или там – кого, чётко описать Вентс не смог. Помнил только высоченную и огромную в ширину фигуру в белом как бы – балахоне. И потребовала фигура у него, чтоб покаялся он! Немедленно! Замогильным таким голосом потребовала. Ну а Вентс упал на колени, и принялся – молиться и каяться! Поскольку наслышан был о сегодняшнем «пророчестве».

Однако фигуре такой оборот дел явно не понравился. Потому что она сказала:

- Будешь делать это дома. Ну а сейчас давай мне за искупление своей души – все деньги, которые у тебя с собой!

Отобрав деньги, подошедшая фигура легко подняла Вентса за шиворот вверх, чуть не до второго этажа домов, и изрекла:

- Впредь не попадайся мне! Во второй раз я пойму, что не внял ты моим предупреждениям не грешить. И по ночам не ходить!

После чего призрак опустил на грешную землю перепуганного подмастерье, и неспешным шагом удалился, скрывшись за углом.

Приказал Карлис уложить напуганного и всё ещё вздрагивающего беднягу в чулане, на старых пальто и шубах, а сам отпустил спать всех своих. Сам же вернулся в спальню.

Рассказал сидевшей на краю постели бледной жене о том, что случилось. Жена фыркнула:

- Вот уж невидаль! Просто новый способ грабить наших ни в чём не повинных горожан! Не удивлюсь, если старуха Инара у него на содержании!

- У кого – него?

- У этого здорового и сильного бандита! Никакой он не призрак! Призракам деньги не нужны! Особенно – призраку Феддера. Уж тот был - настоящий святой! И бессеребренник!

Вынужден был согласиться Карлис, что в словах Берты есть рациональное звено. Он, если честно, и сам думал, что произошедшее – банальный грабёж. Только закамуфлированный под «чудо».

Так что наутро доложил он о произошедшем на его территории случае бургомистру. И о своих соображениях и подозрениях доложил.

Ото Пурвитис, надо сказать, отличался набожностью. Но и – сугубо практической смёткой. И дал начальнику рынка такие указания:

- Сегодня возьмёшь десять моих гвардейцев из стражи. Я вечером проинструктирую их сам. И прикажу им взять арбалеты. Разместишь их в своём доме, у входа. Пусть спят посменно. Ну а если снова услышите крики – пусть мои люди окружают весь квартал, и безжалостно стреляют во всё, что покажется белым и подозрительным!

Задачу пришедшим вечером к нему в дом Карлис повторно объяснять не стал. Уложил пятерых на подготовленных лежаках с матрацами из соломы, а остальных усадил играть в карты, за большой струганный стол, у входной двери. Еды приказал дать, а вот из напитков – только чай.

И призрак Феддера не подкачал: в полвторого ночи снова раздались истошные крики! На этот раз – на улице Скарню, почти рядом с домом Карлиса!

Гвардейцев как ветром сдуло: во всяком случае, к тому моменту, когда Карлис, мгновенно натянувший штаны и камзол, сбежал вниз, их и след простыл! Но дело своё они знали: не прошло и минуты, как до выбежавшего на улицу Карлиса донеслись их ругань и выкрики!

Прибежав на эти звуки, он обнаружил лежавшего на мостовой помощника пекаря, Гунарса Далматиса, и стоявших вокруг него кружком гвардейцев.

Правда, как выяснилось, операция по задержанию или уничтожению «призрака» ничего не дала. Действительно, на улице Пилс двое гвардейцев обнаружили быстро удалявшуюся фигуру в белом, огромного роста, и движущуюся быстро. Однако ни на крики ни на приказы остановиться она не реагировала!

Пришлось, подбежав поближе, разрядить в неё свои арбалеты!

Однако стрелы со звеньканьем отскочили от призрака – словно был тот бронированным! А фигура повернулась к ним, и подняв руки, заорала поистине громовым голосом:

- Вот вас я сейчас и заберу с собой прямиком в пекло!

И поскольку она действительно направилась к ним, а арбалеты заряжать долго, сочли за лучшее храбрые воины ретироваться. А преследовать попытались только когда собрались уже все вместе.

Да где там!

Пропал бесследно стрелонепроницаемый призрак!..

Отправились досыпать Карлис и его «бравое» воинство.

На утро вновь рассказал о произошедшем Карлис бургомистру.

Тот покачал головой. Поцокал языком:

- Стрелы – отскакивали, говорите?

- Именно! И затупились!

Но тут вошёл первый помощник бургомистра, Вильгельм Пешкенс:

- Позвольте доложить, ваше превосходительство?

- Ну, что там у тебя?

- Тут пришёл наёмник, именем Адамс Бэлс, и хочет вас видеть. Говорит, что знает, как справиться с нашей новой напастью!

- Пригласи!

Вошедшего, если честно, Карлис испугался. Настоящий… Пират!

И сразу видно: человек знает себе цену, и умеет подать с лучшей стороны: недаром задержался в дверях: чтоб уж «оценили» его фигуру и оскал!

Одноглазый, с широченными плечами, с широким повидавшим виды кожаным поясом, за которым имелся целый арсенал ножей – очевидно, для метания. Ещё к поясу вместо привычной сабли была приторочена здоровущая палица, из дуба. На конце вся утыканная острыми стальными шипами. Но больше всего пугало лицо: казалось, это лицо прирождённого убийцы. Действительно – наёмника.

Однако бургомистра смутить было не так просто:

- Проходите, уважаемый Адамс. Садитесь. Мы с начальником рынка, Карлисом Эгле, - жест в сторону чуть поклонившегося Карлиса, - вас внимательно слушаем.

- Приветствую и вас, уважаемые господин Пурвитис и господин Эгле. А дело у меня простое: вы от имени города нанимаете меня, и платите сто десять гульденов – именно гульденов, на другую валюту я не соглашусь! – и я избавляю ваш город от… Скажем так: докучливого ночного гостя!

Некоторое время бургомистр молча барабанил пальцами по столешнице из морёного дуба. Затем спросил:

- Торг – уместен? И почему именно – сто десять?

- Торг не уместен. А сто десять – потому, что сто уйдёт на собственно работу, а десять – на свечи в костёле. Я хочу их поставить… Для того, чтоб заручиться поддержкой соответствующих святых!

Выдержав паузу с полминуты, Ото вздохнул:

- Договорились.

Договор скрепили рукопожатием.

На ночь Адамс, с разрешения Карлиса, тоже остановился у него. Однако ни спать, ни во что-нибудь играть наёмник не стал. Просто сидел перед дверью, ожидая криков, и поглаживая ладонью по рукояти палицы.

И крики не заставили себя долго ждать! Около полуночи, буквально за несколько минут до того, как стали бить часы на башне, они раздались! Истошные, типично женские!

И Карлис, так и не раздевавшийся в эту ночь, и сидевший, ожидая, на стуле в своей спальне, ринулся вниз, и - за Адамсом!

Однако успел только к самому концу схватки. У ног огромной белой фигуры распростёрлась действительно женщина (Как позже выяснилось, это была швея Эмилия Силиня.), потерявшая сознание от страха, но успевшая к счастью, истошно заорать. А над ней странные противники танцевали странный танец.

Ну, это сначала он показался Карлису – танцем. А приглядевшись, он понял, что примеряются друг к другу «танцующие», и ждёт удобного момента Адамс!

И момент настал, когда с угрожающим рёвом протянул свои руки-клешни к его горлу призрак Феддера!

Тут со страшной силой обрушил на то место, где у призрака должна была находиться голова, Адамс! Вот теперь по достоинству оценил Карлис толщину его бицепсов. И умение владеть «примитивным» оружием…

Потому что раздался страшный треск, словно лопнула здоровенная тыква! И, в-принципе, так и оказалось…

Потому что упал наземь со звоном от, как оказалось, находившейся под балахоном кирасы, странный призрак. Как подкошенный, рухнул прямо к ногам «пирата».

А когда подошедший Карлис помог Адамсу снять белый когда-то, а сейчас быстро чернеющий от крови балахон, под ним обнаружился…

Просто очень крупный мужчина! С перекошенным лицом с выпученными глазами и раззявленным ртом. И с расколотым черепом.

А приглядевшись внимательно, в свете факелов подбежавших из казармы стражников, понял Карлис, что это – старший сын старухи Инары.

Награду Адамсу выплатили в то же утро. И действительно: на десять гульденов накупил тот свечей, и поставил: святой деве Марии, святому Михаилу, и архангелу Гавриилу.

Старуху Инару приговорили за подстрекательство, и соучастие в особо опасных преступлениях, к отрезанию языка, вырыванию ноздрей, а затем – колесованию. На той самой площади, где она просила милостыню, и «пророчествовала». И её и её сынка Хайнриха похоронили за пределами кладбищенской ограды, в чистом поле, у перекрёстка.

И, по слухам, ездить в тех местах и по тем дорогам после захода солнца – небезопасно.

Появляется там перед новолунием призрак: то ли Феддера, то ли Хайнриха. Но до сих пор почему-то никто особо не рвался выяснить – кого именно…

12. Гном.

Случилась эта история при бургомистре Альфредсе Руксе.

Жили тогда на улице Скарню двое маленьких детишек-близняшек: Эмилия и Оярс Скайдрите. Отца у них убили на войне, когда они только ещё родились, а мать умерла от чахотки, когда малышам было по три года.

И взяла их тогда к себе тётка, Силвия Шепскис. Сама она тоже была не из богатых, и зарабатывала стиркой и глажкой одежды, как и мать Эмилии и Оярса. Однако хотя она и старалась как могла заменить близняшкам родную мать, слишком много времени и сил уходило у неё на работу. Так что тоже чахла она прямо на глазах, и скоро, через ещё два года, умерла. Правда, оставив племянникам в наследство маленький домик: всё, что в своё время оставил ей муж, Гуннарс Шепскис. Которому дом тоже достался от отца, а тому – от деда. Бывшего когда-то довольно важной шишкой: смотрителем порта.

По завещанию Силвии всё её движимое и недвижимое имущество переходило к Эмилии и Оярсу. Вот так, в пять лет, близняшки и остались, пусть и владельцами собственности, но абсолютно без родственников, которые могли бы за ними присматривать, и заботиться, и средств к существованию. Эмилия к тому же была хроменькой: её левая ножка пострадала при родах. И хотя Оярс и пытался подрабатывать на рынке, разносчиком, посыльным, и водоносом, этого едва хватало, чтоб выплачивать муниципалитету налоги на имущество, и на корочку хлеба.

А однажды выдалась настолько неудачная неделя, что ему нечего было и домой-то принести из еды.

Похромала тогда Эмилия к соседу-лавочнику, Кроллису Атису, державшему хлебную лавку и пекарню через дом от дома детишек. Стала объяснять: так мол и так, брат за неделю почти ничего не заработал, и мы уже третий день сидим абсолютно без хлеба. А не дадите ли нам в долг краюху? Ведь до этого мы никогда ни у кого ничего не занимали – отдадим непременно. Как только появятся деньги!

Лавочник наорал тогда прилюдно, прямо при пяти-шести клиентах-покупателях, на малютку: типа, мол, раз хромаешь, значит, надеешься, что я стану размазнёй и идиотом, и поверю в твою сказочку насчёт «отдадим»! Дескать, если б я раздавал вот так, без гарантий под какую-нибудь собственность или вещь в залог, хлеб в кредит – так уже через пару лет просил бы милостыню на улице! Ну а ты – взрослая деваха. Так почему бы тебе не помочь брату, и действительно – не сесть где-нибудь на ратушной площади, и не просить, вот именно, милостыню?!

Горько зарыдала тогда Эмилия, и пошла действительно на площадь. Где и примостилась в уголке, с протянутой ручонкой. Однако, может, кто и не знает – но в Риге тоже существует Цех нищих. И чтоб просить себе подаяние, нужно в нём состоять. Так что двое парнишек, один кривой, другой безрукий, оба постарше Оярса, попросили нашу Эмилию оттуда. Для начала – вполне вежливо, учитывая её возраст и хромоту. Но предупредили: если заметят ещё раз, что она пытается составить им, профессионалам, конкуренцию – так они ей и вторую ножку сломают!..

Уливаясь горючими слезами, отправилась Эмилия восвояси несолоно хлебавши. А дома, она знала – хоть шаром покати! А скоро придёт брат, а у неё даже похлёбку не из чего сварить: овощей и всякой крупы давно уже перестали давать Оярсу за работу… Только деньгами. А сейчас, в кризис, и из-за очередной войны – так и с деньгами стало совсем плохо. Голод и беспросветная бедность царили тогда по всей стране.

Однако войдя в их хибарку обнаружила Эмилия прямо на столе – еду!

Тут были и свекла, и морковка, и зелень, и даже репа! И ещё стоял маленький мешочек с перловой крупой, и коробок с солью…

Эмилия не стала выяснять, кто это такой добродетельный, как она думала, из её соседей, а сразу поставила их видавшую виды кастрюльку на плиту, да поспешила разжечь огонь в топке, уже три дня не видавшей этого самого огня. Ну и принялась за чистку и нарезку всего подаренного.

Когда вечером пришёл Оярс, всё у неё было готово: и каша и суп. Ну а брат тоже не подкачал: заработал-таки немного, и смог купить хлеба.

Пока они ужинали, все разговоры были только о сегодняшних приключениях Эмилии, и о том, кто это может быть такой добрый, что пожалел малышку, да и принёс им продукты!

Спали они отлично: наелись наконец после почти недельного почти голодания да воздержания, и сморило их капитально. Поэтому если кто и заходил к ним в дом – не видели и не слышали они ничего. Ну а дверь-то у них никогда и не запиралась: брать-то у них, после того, как ещё их тётка продала почти всю мебель и посуду, было и нечего.

Поэтому когда поутру обнаружилась на столе краюха хлеба, посчитали близняшки, что взял на себя часть заботы о них какой-то добрый человек. Поговорили за завтраком о том, как и чем можно было бы его отблагодарить. Да только вот ничего утешительного не смогли выдумать: сами бедны, как церковные мыши!

Так и повелось: утром просыпались они, а на столе – очередные каравай или мешочек с крупой, или овощи и корнеплоды. Однако никак не могли они выяснить, кто же это такой невидимый и неслышимый, приносит им продукты? И даже высказывали мысль, может, действительно – гномы какие?!..

Тем не менее приспособилась малютка Эмилия варить отличные супы да каши: куда там какой профессиональной поварихе или кухарке! Однако беспокоило их всё же, что не знают они, кто это, и как, приносит им в дом все эти продукты. И - главное! - почему.

И вот однажды, когда они сытно поели в очередной раз, решил Оярс во что бы то ни стало выяснить это. И решил держать в руке засушенного морского ежа – а то каждый раз он засыпал, даже если очень хотел глянуть хоть одним глазком, из-под одеяла, на неизвестного благодетеля. И вот, воплотил он эту свою идею. И каждый раз, как он начинал дремать, нажимала его голова на подставленный под неё кулачок, а уж тот – на зажатого ежа. И просыпался Оярс.

Ну вот: часов в полпервого ночи – часы на ратуше как раз недавно пробили двенадцать! – услышал он странные звуки. Не стал он будить сестру, а решил всё выяснить сам: мало ли! А вдруг это – какая нечистая сила?! Тогда Эмилии знать про это… Не нужно!

Откинулся между тем люк в полу, и выбрался оттуда незнакомец.

Точнее, это поначалу, в темноте, показался он Оярсу незнакомцем. А приглядевшись, он понял, что это – их сосед! Лавочник Кроллис Атис!

И вот подошёл к столу Кроллис, и принялся вытаскивать из мешка, да складывать на стол продукты! Оярс узнал и морковку, и репу, и зелень! И всё остальное, что они теперь с удовольствием ели!

Не выдержал тут Оярс: вскочил с постели, откинув одеяло, и кинулся в ноги к лавочнику:

- Спасибо, дядя Атис! Вы – наш благодетель! И спаситель! Как нам отблагодарить вас?!

Опешил поначалу было Кроллис. Но быстро пришёл в себя:

- Знал я, Оярс, что рано или поздно раскроете вы меня. Благодарить меня никак не надо. Всё, что я делаю – я делаю во имя покойной Силвии. Очень я любил её. Настолько, что даже в молодости хотел жениться на ней. Но она предпочла Фрициса. Ну а тогда и я женился – чтоб доказать ей, что вовсе не такой вредный и несимпатичный. Как она посчитала.

Тут проснулась и Эмилия. Ну, Оярс в двух словах объяснил ей, кто их ночной благодетель и спаситель.

Видя, что девочка недоверчиво смотрит на него, Атис поспешил объяснить:

- Не мог я, малышка, прилюдно дать тебе в долг. Иначе слух о моей мягкотелости мгновенно разошёлся бы по всей Риге! И уже мне пришлось бы давать всем в долг, и моя семья начала бы едва сводить концы с концами!

- Понятно, дядя Атис. – маленькая Эмилия теперь тоже обнимала дядю Кроллиса за ногу – другую, поскольку первую так и не выпустил её брат, - Я не обиделась тогда на вас. И то, что вы сказали – очень правильно. Потому что сейчас война. И много детей-сирот. И многие люди разоряются. И им просто нечем отдавать долги.

- Верно, малышка. Только вот что.

Про то, что я вам приношу еду и хлеб по ночам – никому знать не надо! И вообще про это лучше не говорить: ни сейчас, ни потом! Ну а если в старости вам всё же захочется поведать эту историю внукам – просто скажите, что это – работа… Гнома! Который делал это, приходя прямо из подземной страны!

- Дядя Атис. – Оярс задрал голову кверху, - А, кстати, как ты сам действительно – попадаешь сюда?

- Да через подземный ход. В своё время я прокопал его, чтоб, если наш город захватят какие враги – моей семье было, куда и как скрыться, если вдруг они начнут громить и грабить мою лавку. Мне разрешила Сильвия, уже после того, как погиб её муж.

Но! Помните! Никому – ни звука про это!

Детишки поспешили заверить Кроллиса, что – никому и никогда!..

Однако спустя примерно лет пятьдесят, когда уже Оярс стал солидным и знаменитым адвокатом, а превратившаяся в настоящую красавицу Эмилия – многодетной матерью в богатой семье потомственных купцов, рассказала она одному из их внуков эту историю.

Правда, лавочника Кролиса она назвала гномом, из подземного Мира.

По имени Кроллис.

И потомки Атиса Кроллиса нисколько на неё за это не обиделись.