Читать онлайн "Подделка Вермеера"

Парижская осень была художником-импрессионистом: широкими, влажными мазками она наносила на город охру, кармин и свинцовые серые тона. Дождь, мелкий и настойчивый, как кредитор, барабанил по окнам офиса Артура Финча на набережной Вольтера. В такие дни Финчу казалось, что город, как и он сам, предается меланхоличным воспоминаниям. Он как раз размышлял о том, что у воспоминаний, как и у старых книг, есть свой особый запах – смесь пыли, тлена и едва уловимой сладости, – когда в дверь робко постучали.

На пороге стояла молодая женщина. Ее пальто было мокрым, а в больших серых глазах застыла смесь отчаяния и упрямства. Она представилась Элоди Вернье.

— Мсье Финч, мне порекомендовали вас как человека, который… не боится странностей.

Финч указал ей на кресло напротив своего заваленного книгами стола.

— Странности – мой хлеб, мадемуазель. Хотя, должен признаться, иногда он бывает черствым. Что привело вас ко мне в такой день?

— Мой отец, — начала она, сжимая в руках мокрую кожаную сумку. — Его звали Жюльен Вернье. Он умер десять дней назад. Официальная причина – инсульт. Он был… художником.

Она произнесла последнее слово с запинкой, словно оно было не совсем точным.

— Соболезную вашей утрате, — сказал Финч, наблюдая за ней. Она не выглядела убитой горем. Скорее, озадаченной.

— Мы не были близки, — отрезала Элоди. — Он всю жизнь посвятил своим холстам, а не мне. Но дело не в этом. Дело в том, что он оставил после себя. Полиция опечатала его мастерскую после смерти. Вчера, в присутствии нотариуса и меня, ее вскрыли. И обнаружили… картину.

Она сделала паузу, подбирая слова.

— Это «Девушка с серебряной лютней». Предположительно, работа Яна Вермеера. Неизвестная, утерянная. Искусствоведы, которых привлек нотариус, были в восторге. Они сказали, что это, без сомнения, подлинник. Техника, пигменты, кракелюр на холсте – все безупречно. Они уже предвкушали мировую сенсацию.

— Но? — подсказал Финч, чувствуя, как в воздухе начинает витать тот самый аромат тайны, который он так ценил.

— Но я знаю своего отца, мсье Финч. Он не был коллекционером. Он был фальсификатором. Величайшим, возможно, из когда-либо живших. Он не покупал шедевры, он их создавал. Эта картина – его работа. Я в этом уверена.

— Это само по себе уже интересная история, мадемуазель. Но где же здесь загадка для меня?

Элоди Вернье наклонилась вперед, ее голос понизился до шепота.

— Когда эксперты осматривали картину вчера, они нашли один-единственный изъян. Крошечный. На жемчужной сережке в ухе девушки не хватало финального блика. Того самого знаменитого вермееровского мазка чистых белил, который придает жемчугу объем и сияние. Эксперт сказал, что это странно, словно мастер не успел поставить последнюю точку. Но даже с этим недостатком, они были уверены в подлинности. Мастерскую снова опечатали до дальнейших распоряжений. А сегодня утром… сегодня утром ее вскрыли снова, чтобы перевезти картину в лабораторию Лувра. И блик появился.

Финч замер.

— Поясните.

— Картина изменилась, мсье Финч. За ночь. В запертой, опечатанной комнате, куда никто не входил. Идеальный, крошечный, сияющий мазок белой краски теперь на своем месте. Жемчужина светится. Картина закончена. Нотариус в панике, эксперты шепчутся о чуде. Они не могут это объяснить. Полиция считает, что это какой-то трюк, но следов взлома нет. Никто не мог войти или выйти. А я… я думаю, это последнее послание моего отца. И я должна его понять.

Мастерская Жюльена Вернье располагалась на последнем этаже старого дома на Монмартре, под самой крышей. Это было святилище, храм, посвященный искусству обмана. Воздух был густо пропитан запахом льняного масла, скипидара и сухих пигментов. Сотни баночек с порошками всех цветов и оттенков стояли на полках. На столах лежали старинные холсты, которые Вернье скупал на блошиных рынках, чтобы соскребать с них старую краску и использовать для своих творений.

Картина стояла на мольберте, залитая холодным светом из мансардного окна.

Финч подошел ближе. Он не был экспертом в живописи, но даже он чувствовал исходящую от полотна магию. Свет, падающий из невидимого окна, играл на шелке платья, на полированном дереве лютни, на лице девушки, замершей в вечном мгновении тихой меланхолии. И на жемчужине. Блик был ослепительно чист. Он казался самой яркой точкой в комнате.

Инспектор Легран, усатый мужчина с усталым видом, которому поручили это абсурдное дело, развел руками.

— Дверь была опечатана сургучной печатью. Вот она, целая. Окно, как видите, заперто изнутри на старый шпингалет, который не трогали лет двадцать. Дымоход слишком узок даже для кошки. Мы проверили все. Стены, пол, потолок. Никаких потайных ходов. Никто не входил в эту комнату. Никто не выходил. Но факт остается фактом: вчера этого мазка не было, сегодня он есть. Мы даже провели экспресс-анализ – краска свежая. Ей не больше суток.

— Призрак Вермеера спустился с небес, чтобы закончить работу? — с легкой иронией спросил Финч, не отрывая взгляда от картины.

— Можете смеяться, мсье, — вздохнул Легран. — Но у меня нет других версий.

Финч начал свой осмотр. Он был методичен и дотошен. Он простучал стены, проверил доски пола. Заглянул в каждую баночку с пигментом. На рабочем столе Вернье царил творческий беспорядок: кисти в банках, палитры с засохшей краской, книги по химии XVII века и трактаты о технике старых мастеров. Финч обратил внимание на открытую книгу: «Оптические и химические исследования Яна Вермеера». Некоторые страницы были испещрены карандашными пометками.

Затем он снова вернулся к картине. Он смотрел не на образ, а на материю. На то, как краска лежит на холсте, на микроскопические трещинки кракелюра, которые Вернье, очевидно, научился создавать искусственно. Он почти касался носом поверхности, изучая тот самый злополучный блик.

— Мадемуазель Вернье, — обратился он к Элоди, стоявшей в углу. — Ваш отец когда-нибудь говорил о своих секретах? О своих методах?

— Никогда, — покачала она головой. — Он был замкнут, как устрица. Говорил, что магия должна оставаться магией. Он не подделывал картины ради денег. Я думаю, ему нравилось само состязание. Возможность доказать, что он не хуже, а может, и лучше великих. Что он может обмануть время.

Обмануть время. Эта фраза зацепилась в сознании Финча.

Он провел в мастерской несколько часов. Когда он уходил, у него не было ответов, но были правильные вопросы. А это, как он знал, было уже половиной разгадки.

На следующий день он встретился с человеком, чье имя ему дала Элоди. Бастьен Крофт, владелец одной из самых престижных галерей Парижа. Холодный, элегантный мужчина с глазами хищной птицы принял его в своем минималистичном, почти стерильном кабинете.

— Жюльен Вернье? — Крофт скривил тонкие губы. — Да, я знал его. Гений. Непризнанный, непонятый. И очень упрямый. Я несколько раз предлагал ему сотрудничество. Представляете, какие возможности? Мы могли бы «находить» утерянные шедевры. Он бы творил, я бы создавал им историю, провенанс. Мы бы стали богатейшими людьми во Франции. Но он отказался. Назвал меня торговцем.

— Вы знали о его последней работе? О «Девушке с лютней»?

Глаза Крофта на мгновение сверкнули.

— Я слышал слухи. Он работал над ней последние пять лет. Считал ее своим opus magnum. Он хотел не просто скопировать Вермеера. Он хотел *стать* им. Понять его душу через его химию. Он говорил, что разгадал главный секрет его красок. Что-то про свинцово-оловянный желтый и летучие масла… Бред сумасшедшего гения.

— Вы не пытались заполучить картину после его смерти? — прямо спросил Финч.

— Зачем? — усмехнулся Крофт. — Подделка, даже гениальная, это всего лишь подделка. Ее ценность – лишь в тайне ее создания. А теперь, когда все знают, что это работа Вернье, она не стоит и десятой части того, что за нее просят. Хотя… этот трюк с появившимся мазком… Это элегантно. Это в его стиле. Заставить всех говорить. Создать миф. Жаль, что он не может насладиться этим триумфом.

Финч ушел от Крофта с ощущением, что галерист что-то недоговаривает. У него был мотив – заполучить картину. У него могли быть и средства, чтобы обойти полицейские печати. Но как?

Вернувшись в мастерскую, на этот раз один, с разрешения Леграна, Финч сосредоточился не на том, как кто-то мог проникнуть внутрь, а на том, что уже было внутри. Он снова и снова перечитывал пометки Вернье в книге о химии. Большинство из них были формулами. Сложные соединения, расчеты времени высыхания масел, реакции пигментов на свет и воздух.

И тут он наткнулся на одну запись на полях, обведенную в кружок:

«Tempus revelat omnia. Время раскрывает всё. Ключ не в руке, а в свете. Pb3(CO3)2(OH)2 + УФ -> медленное проявление».

Финч не был химиком, но он умел читать и сопоставлять. Он достал свой блокнот. Свинцовые белила. Ультрафиолет. Медленное проявление.

Он посмотрел на огромное мансардное окно, выходящее на север, как и положено в мастерской художника. Оно давало ровный, рассеянный дневной свет. Ультрафиолет.

Он подошел к столу Вернье и начал внимательно осматривать то, на что не обратил внимания в первый раз. Не кисти и краски, а инструменты. Среди них он увидел несколько странных приборов, похожих на стоматологические. И маленькую, но мощную ультрафиолетовую лампу.

В его голове начала складываться мозаика. Безумная, невероятная, но в то же время пугающе логичная. Он не мог поверить в свою догадку, но все улики указывали именно на это.

Преступления не было. Взлома не было. Призрака тоже.

Был лишь план. Последний, гениальный план художника, который решил обмануть не только экспертов, но и само время.

***

На следующий день Артур Финч попросил инспектора Леграна и Элоди Вернье снова встретиться в мастерской. Он также, к удивлению обоих, настоял на присутствии Бастьена Крофта. Галерист явился с видом аристократа, которого заставили посетить блошиный рынок, но его любопытство, очевидно, пересилило брезгливость.

— Итак, мсье Финч, — начал Легран, скрестив руки на груди. — Вы сказали, что у вас есть объяснение. Надеюсь, оно более правдоподобно, чем вмешательство с того света.

Финч стоял у мольберта. Холодный свет падал на его лицо, делая его похожим на персонажа с картины Рембрандта.

— Никакого призрака не было, инспектор. Как не было и взломщика. Никто не входил в эту комнату после того, как вы ее опечатали. Ответ на эту загадку все время был здесь, перед нашими глазами. Мы просто смотрели не туда. Мы искали человека, а нужно было искать процесс.

Он повернулся к картине.

— Все восхищались тем, как Жюльен Вернье подделал стиль Вермеера. Но его гений был не в этом. Он пошел гораздо дальше. Он не просто имитировал результат, он воссоздал сам метод творения, растянув его во времени. Мсье Крофт упомянул, что Вернье хвастался, будто разгадал химические секреты голландца. Это была правда.

Финч взял со стола книгу с пометками.

— Вермеер был алхимиком от живописи. Он использовал сложные смеси пигментов и масел. Некоторые из его красок меняли оттенок или прозрачность со временем, по мере высыхания и полимеризации масла. Вернье изучил это. Но он не стал ждать десятилетия. Он изобрел свой собственный, ускоренный процесс. Он создал краску, которая проявлялась со временем под воздействием определенных условий.

Он указал на пометку в книге.

— «Время раскрывает все. Ключ не в руке, а в свете». Речь идет о фотохимической реакции. Жюльен Вернье нанес тот самый блик на жемчужину еще до своей смерти. Но он нанес его не обычной краской.

Элоди ахнула, начиная понимать. Крофт недоверчиво прищурился.

— Он создал особый состав на основе свинцовых белил, — продолжил Финч. — Изначально этот состав был практически прозрачным, невидимым на холсте. Но под длительным воздействием ультрафиолетового излучения, содержащегося в обычном дневном свете, в нем запускалась медленная химическая реакция. Молекулы перестраивались, и пигмент постепенно становился видимым, приобретая тот самый ослепительно-белый цвет.

— Это… это невозможно, — пробормотал Легран.

— Для обычного художника – да. Но не для химика-самоучки, гения и обсессивного перфекциониста, каким был Жюльен Вернье. Он рассчитал все. Концентрацию состава, толщину слоя, интенсивность света из этого окна. Он рассчитал, что для полного проявления мазка потребуется примерно 24-30 часов. Он нанес невидимый блик, зная, что умирает. Он знал, что после его смерти мастерскую опечатают. Он знал, что эксперты увидят «незаконченную» картину. И он знал, что на следующий день, когда они вернутся, картина «закончит себя сама», сотворив чудо в запертой комнате.

Наступила тишина, нарушаемая лишь шумом дождя за окном. Объяснение было настолько же фантастическим, насколько и логичным. Оно не нарушало законов физики, но требовало гения, граничащего с безумием.

— Но зачем? — тихо спросила Элоди. Ее глаза были полны слез. — Зачем весь этот спектакль?

И тут Финч повернулся к ней. Его голос стал мягче.

— Я думаю, это было для вас, мадемуазель. Вся его жизнь была загадкой для вас. Он был отцом, которого вы не знали. Он не умел говорить о чувствах, он умел только творить. И он оставил вам свою последнюю, самую совершенную работу. Не картину. А головоломку. Он верил, что вы единственная, кто не поверит в чудо или в призрака. Что вы, зная его характер, начнете искать рациональное объяснение. Он хотел, чтобы вы разгадали его секрет, чтобы вы заглянули в его разум и, наконец, поняли его. Это было его прощальное письмо. Его способ сказать: «Вот он я. Вот все, чем я был».

Элоди закрыла лицо руками. Бастьен Крофт смотрел на картину с новым выражением – не жадностью, а почтительным изумлением.

— Он победил, — прошептал галерист. — Старый дьявол все-таки всех обманул. Он создал не просто подделку. Он создал легенду. Теперь эта картина бесценна. Не как «потерянный Вермеер», а как «последний трюк Вернье».

Финч кивнул. Тайна была разгадана. Не было ни преступника, ни жертвы в привычном смысле слова. Была лишь драма одинокого гения, который на пороге смерти нашел самый изощренный способ поговорить со своей дочерью.

Когда они уходили, Элоди задержалась у двери.

— Спасибо, мсье Финч. Вы… вы вернули мне отца. Таким, каким он был.

Артур Финч лишь слегка склонил голову. Он снова остался один в храме фальсификатора. Он подошел к картине. Девушка с лютней смотрела на него со спокойной меланхолией. Теперь, когда Финч знал секрет жемчужины, она казалась ему не просто сияющей точкой, а последней слезой художника, проявившейся сквозь время, чтобы рассказать свою историю.

Выйдя на мокрые улицы Монмартра, Финч подумал, что у каждой тайны, как и у картины, есть свои слои. И иногда самый важный слой – не тот, что виден сразу, а тот, что скрыт глубоко под лаком повседневности и проявляется лишь со временем. И ради таких открытий стоило мириться с бесконечным парижским дождем.