Читать онлайн "Блэквёрс"

Глава 1 «Я был когда-то человеком»

Часть первая Свет Единых Сердец

В самом сердце города, который сами его жители шепотом называли Найтмер – Городом Кошмаров – где перманентные сумерки обнимали грязные улицы, а воздух пропитался запахом отчаяния, насилия и гниющей надежды. Найтмер был не просто городом, это был хищный организм, питающийся болью своих обитателей, где закон был лишь пустым звуком, а справедливость – недостижимой фантазией. Каждая стена здесь хранила эхо криков, каждый переулок был свидетелем безразличия, и в этом калейдоскопе страданий Виктор был лишь одной из бесчисленных, но мучительно отчетливых теней. Здесь даже солнечные лучи казались чужими, пробиваясь сквозь плотную завесу облаков лишь для того, чтобы подчеркнуть серость и убогость улиц. В этом городе, где надежда умирала быстрее, чем распускались почки на редких деревьях, жил мальчик по имени Виктор. Он был не просто замкнутым; он был невидимым, словно тень, скользившая по краю чужой жизни, никогда не вторгаясь в нее. Его взгляд, всегда опущенный, казалось, искал утешения в трещинах асфальта или мельчайших каплях дождя, но находил лишь подтверждение собственной никчемности и боли. Виктор существовал на периферии, словно призрак собственных несчастий, тихо неся на своих худых плечах непомерный груз.

Его мир был разрушен несколько лет назад, когда смерть ворвалась в их дом, забрав самое дорогое. Его отец, сильный и справедливый полицейский, погиб при исполнении — его застрелили бандиты, грабившие небольшой магазин на окраине Найтмера. Эта трагедия стала тем беспощадным ножом, что расколол его мир на до и после. С того дня Виктора преследовал не только образ лежащего отца, но и гнетущее понимание того, что его опора исчезла навсегда. Мать, некогда теплая и заботливая домохозяйка, сломленная горем, медленно, но верно растворялась в бутылке. Поначалу это были редкие рюмки, способ уйти от невыносимой боли, но вскоре алкоголь стал ее постоянным спутником, а Виктор оказался заброшенным в еще большую пустоту. Ее молчание или, что еще хуже, пьяное бормотание, было для Виктора хуже любого крика. Дом, некогда убежище, превратился в склеп, наполненный призраками несбывшихся надежд и запахом старого алкоголя, где Виктор был единственным живым существом, пытающимся дышать в отравленной атмосфере.

Школа была другим кругом ада. Его хрупкое, отстраненное существование было идеальной мишенью для ровесников и старших ребят. Они видели в Викторе легкую добычу – тихого, неспособного дать отпор, вечно погруженного в свои мысли. Насмешки, толчки в коридорах, спрятанные учебники, и даже более серьезные издевательства стали для него ежедневной нормой. Он не боролся, не жаловался, лишь сильнее замыкался в себе, уходя в свой внутренний мир, где были лишь эхо отцовского голоса и горечь одиночества. Каждый новый день был испытанием, которое он проходил с каменным лицом, но с кровоточащей душой. Виктор научился терпеть, сжимать зубы и отступать, не потому что был слаб, а потому что в нем не осталось сил бороться за что-либо. Он стал мастером по избеганию: сквозь переулки, через задние дворы, лишь бы не встретиться с теми, кто мог бы сделать его существование еще более невыносимым. Он был узником собственной психики, окруженный стенами боли и отчаяния, не видя ни единого просвета.

В этом безрадостном мире, где каждый новый день лишь углублял его изоляцию, появился луч, столь же тусклый, сколь и спасительный. Это была девочка по имени Регина. Она была такой же замкнутой, такой же отстраненной, как и Виктор, но ее причины были иными. Регина была приемной дочерью в семье, которая видела в ней скорее обузу, чем ребенка. К ней относились холодно, без любви, а ее ровесники и окружающие, чувствуя это отторжение, сторонились или, подобно Виктору, унижали. Ее глаза, такие же усталые, как его, видели мир схожим образом – сквозь пелену отчуждения и неприятия.

Они не искали друг друга, но нашли в общей безысходности. Возможно, это произошло в библиотеке, где оба прятались от жестокости внешнего мира, или просто на скамейке в парке, где каждый сидел в своей тишине, но их взгляды случайно пересеклись. И в этот момент что-то изменилось. В глазах Регины Виктор увидел не жалость, не насмешку, а отражение собственной души, столь же измученной и одинокой. Их дружба началась не со слов, а с тишины. Они сидели рядом, не говоря ни слова, и этого было достаточно. С ней Виктор впервые почувствовал не эфемерное, а осязаемое присутствие понимания. Регина не пыталась его подбодрить или изменить; она просто была рядом, принимая его таким, какой он есть, со всеми его шрамами и внутренней болью.

Регина стала для Виктора не просто другом, а якорем в безбрежном море отчаяния. Она не исцелила его ран, но дала ему право на их существование. Рядом с ней он мог быть собой, не притворяться, не отстраняться. Они проводили часы напролет в молчаливом общении, и в этой тишине было больше понимания, чем во всех словах, которые когда-либо были сказаны ему. Виктор, который всю жизнь чувствовал себя изгоем, теперь имел кого-то, кто разделял его отверженность. В Найтмере, городе, где свет был редкостью, их дружба стала единственным маяком, мерцающим в бесконечной тьме, давая Виктору хрупкое, но бесценное ощущение, что он не совсем один. Их связь была нежным ростком посреди пустыни, обещающим, что даже в самых мрачных уголках мира можно найти утешение и родственную душу.

Годы пролетели незаметно, стирая границы между беззаботной детской дружбой и глубокой, зрелой привязанностью. Виктор и Регина, когда-то неразлучные друзья, делившие секреты и мечты, повзрослели не только физически, но и эмоционально. Их взгляды стали дольше задерживаться друг на друге, касания – трепетнее, а молчание теперь было наполнено невысказанным, но ощутимым влечением. Признание в своих чувствах было не столько откровением, сколько естественным завершением долгого пути, осознанием того, что они созданы друг для друга, что их судьбы, словно две параллельные линии, наконец-то сошлись в одной точке.

Их общая страсть к искусству привела их в мир театра. Они нашли свое призвание на одной сцене, в одном из старейших театров города, где воздух был пропитан запахом старых кулис, грима и неисчислимых историй. Судьба распорядилась так, что их первые крупные совместные роли были ролями любовников. Регина, с ее грацией и загадочностью, идеально воплощала образ надменной, но глубоко несчастной Графини, чье сердце было разбито обстоятельствами и предрассудками. А Виктор, с его меланхоличным взглядом и изящной осанкой, стал Бледным Принцем в черном, чья любовь к Графине была обречена, но бесконечна. На сцене их химия была неоспорима, их взгляды пересекались с такой искренностью, что зрители замирали, забывая, что перед ними актеры. Границы между вымыслом и реальностью стирались, и каждый жест, каждое слово лишь укрепляло их собственную, настоящую любовь, которую они так умело играли перед публикой.

Их отношения цвели, как и их карьера. Виктор и Регина проводили вместе дни напролет – на репетициях, на спектаклях, а затем и дома, делясь впечатлениями, мечтая о будущем, которое казалось таким ясным и прекрасным. Предложение руки и сердца было логичным и долгожданным шагом, завершением того пути, по которому они шли рука об руку столько лет. Регина ответила "да" без колебаний, ее глаза сияли от счастья, отражая блеск обручального кольца. Они начали готовиться к свадьбе, представляя себе совместное будущее, наполненное смехом, творчеством и вечной любовью, подобной той, что они играли на сцене, но без ее трагического финала.

Однако судьба, как и в их спектакле, оказалась непредсказуемой и жестокой. За несколько дней до назначенной даты, когда все было готово, а сердца бились в предвкушении, Регина исчезла. Без предупреждения, без прощания, словно растворившись в воздухе. На подушке, где еще недавно лежала ее голова, Виктор нашел сложенную вдвое записку. Его руки дрожали, когда он разворачивал ее. Почерк Регины был аккуратным, но слова пронзали сердце ледяным холодом:

"Виктор, это не твоя вина. Пожалуйста, поверь мне. Я должна это сделать. Другого пути нет. Не пытайся меня найти."

Никаких объяснений, никаких причин, только отчаянная мольба о понимании и невыносимая пустота. Бледный Принц, который когда-то находил утешение в объятиях своей Графини, теперь был поистине одинок, дрейфуя в море неотвеченных вопросов. Сцена, их святилище, теперь казалась лишь навязчивым напоминанием о незавершенных ролях, о трагически оборванной любви, оставляя его навсегда гадать, почему его Графиня исчезла в неизвестность, унеся с собой само сердце их общего спектакля.

Виктор обошел каждую из них, каждую из тех, кто когда-то делил смех и секреты с его пропавшей невестой. Лица подруг, полные сочувствия, но пустые от ответов, множили его отчаяние. Каждое имя, произнесенное его устами, было почти молитвой, мольбой о знании, о малейшей ниточке, что могла бы привести его к ней. Но тщетно. "Она ничего не говорила", "Мы давно не виделись", "Она была странной в последнее время" – эти фразы эхом отдавались в его голове, оставляя лишь пустоту. Записка не дала никакой ясности, лишь тонкая строчка, которая шептала о "необходимости уйти", но молчала о причинах, о направлении, о возвращении. Каждый новый вопрос, оставшийся без ответа, был еще одним ударом, и Виктор погружался все глубже в липкую тину безысходности.

Снова он погрузился в свой полумрак, но теперь это был не просто сумрак, а бездонный колодец, из которого не было выхода. Его лицо стало еще бледнее, глаза ввалились, словно два темных озера, полных невыплаканных слез и невысказанных вопросов. Мир вокруг него потерял цвет, звук, смысл. Каждое утро было лишь продолжением бесконечной ночи, каждый день – копией предыдущего, лишенной цвета и звука. Он двигался по инерции, его движения стали медленными, почти призрачными, словно он сам стал декорацией в собственной трагедии. Он был сломан. Сломан до самых основ, его душа была расколота, а сердце – опустевшим склепом.

В театре эта сломленность стала его сутью, его новой ролью. Он играл Бледного Принца в черном один, и это была не роль, а подлинное состояние. Каждое движение на сцене, каждый взгляд, полный холода и отчаяния, не нужно было играть – оно жило в нем. Он двигался на сцене, как марионетка, чьи нити обрезаны, но по привычке еще дергаются. Его сердце было сломанным метрономом, отбивающим ритм пустоты. Зрители видели лишь отблеск трагедии, не понимая, что перед ними не актер, а живая рана, которая никак не желала затягиваться. Он был идеален в этой роли, ведь она была его жизнью, его проклятием.

И однажды, когда занавес опустился, и свет выхватил его из теней кулис, к нему подошла девушка. Она была хрупкой и казалась лучиком неподдельного света в его вечном полумраке. Ее глаза сияли восхищением, слова вылетали трепетно, признаваясь в давней любви и преклонении перед его талантом, перед тем "трагическим величием", что она видела в нем на сцене. Виктор лишь кивнул, его взгляд был по-прежнему пуст, он смотрел сквозь нее, не видя, не чувствуя. Она видела на сцене романтичного героя, обреченного принца, а перед ней стоял человек, разбитый на тысячи осколков, настолько глубоко погруженный в свой собственный мрак, что даже ее искреннее тепло не могло пробиться сквозь толщу его отчаяния. Он был сломан, и, казалось, ничто уже не сможет его собрать воедино.

- Здравствуйте, Виктор, – поприветствовала она его.

- Здравствуйте, чем обязан вам, миледи? – ответил он.

- Вы такой галантный, как и ваш персонаж, – улыбаясь, говорила девушка. – Это ведь вы, верно!?

- Да это я, – с улыбкой ответил парень. – Но я вовсе не как мой персонаж.

- Но вы настоящий кавалер. Меня зовут Кристина, но для вас просто Крис. Мне нравились ваши выступления, ну и вы тоже.

- Может, тогда перейдём на «ты»? – улыбнулся Вик.

Вечер тянулся невероятно легко и непринужденно. Виктор и Кристина сидели в уютном уголке небольшого кафе, их смех смешивался с тихим джазом, льющимся из динамиков. Кристина чувствовала себя невероятно легко и свободно рядом с ним, словно они знали друг друга целую вечность. Каждый его взгляд, каждая улыбка заставляли ее сердце трепетать, и она ловила себя на мысли, что ей не хочется, чтобы этот вечер когда-либо заканчивался. Они говорили обо всем и ни о чем, их руки иногда случайно соприкасались, и от этого простого прикосновения по телу Кристины пробегала волна тепла. Прогулка по ночным улицам после ужина лишь усилила предвкушение: воздух между ними искрил от невысказанного желания, словно невидимая нить тянула их все ближе друг к другу.

Когда они наконец оказались у подъезда Виктора, сомнений не осталось. Его рука обхватила её талию, и их губы встретились в долгом, нежном поцелуе, который постепенно становился все более глубоким и страстным. Его квартира стала для нее не просто помещением, а убежищем, где весь внешний мир перестал существовать. Едва переступив порог, они уже не могли оторваться друг от друга. Одежда падала на пол, забытая в нетерпении. Их тела слились в едином порыве, каждое прикосновение вызывало мурашки, а каждое дыхание смешивалось с другим. Мир сузился до их объятий, до шепота, до биения двух сердец, стучащих в унисон. В этот момент Кристина ощущала себя абсолютно и безвозвратно его, полностью потерянной в водовороте страсти, которую он вызывал в ней. Она прижималась к нему всем телом, словно пытаясь впитать его в себя, раствориться в его силе и нежности.

После той ночи их отношения обрели совсем другой смысл. Дни превратились в недели, недели в месяцы, и каждый момент, проведенный вместе, становился для Кристины бесценным. Она быстро и окончательно привязалась к Виктору, он стал для нее центром ее маленькой вселенной. Его присутствие стало её надёжной опорой, его голос – утешением, а его прикосновения – самым желанным ощущением. Она ценила в нем не только его силу и ум, но и ту нежность, которую он дарил только ей. Кристина с нетерпением ждала каждой встречи, каждого звонка, каждого сообщения, и ей казалось, что она не может дышать без него.

Их отношения крепли, и в это время в жизни Виктора произошли значительные изменения. Когда он сообщил ей, что получил предложение работы менеджером в одной крупной и престижной компании, Кристина испытала бурю эмоций: гордость за него, безмерную радость и легкую, едва уловимую тревогу. Она понимала, что это новый этап в его карьере, значительный шаг вперед, но в глубине души надеялась, что его новый статус и загруженность не изменят того, что было между ними. Она хотела быть его гаванью, его самым близким человеком, его поддержкой, независимо от его карьерных взлетов, и ощущала, что ее привязанность к нему только усиливалась с каждым новым днем.

Наконец-то, после долгих раздумий и еще более долгих внутренних битв, Виктор и Кристина приняли одно из самых важных решений в своей жизни — пожениться. Это было решение, которое Кристина ждала с нетерпением, а для Виктора оно стало одновременно самым желанным и самым пугающим шагом.

В его сердце жила необъяснимая, но жгучая рана от прошлого. Его первая любовь, его тогдашняя невеста, бесследно исчезла за несколько дней до свадьбы, оставив после себя лишь холодную пустоту и терзающие вопросы без ответов. Эта травма засела глубоко, отравляя даже самые светлые моменты. Каждый раз, когда Виктор смотрел на Кристину, его душа наполнялась безграничной нежностью, восхищением ее добротой и искренностью, но тут же, как тень, набегала тревога. А что, если история повторится? Эти сомнения были несправедливы к Кристине, и Виктор ненавидел себя за них, но они были сильнее его воли, проявляясь в бессонных ночах, в невольных вздрагиваниях от каждого телефонного звонка, в навязчивых образах пустого дома. Он любил Кристину всем сердцем, и именно эта любовь делала страх еще острее – ведь потерять ее было бы невыносимо.

Кристина, обладая удивительной интуицией и чуткостью, чувствовала эту скрытую борьбу в Викторе. Она видела его задумчивый взгляд, замечала моменты, когда он невольно отстранялся. Но вместо упреков она окружала его еще большей заботой и теплом. Ее прикосновения успокаивали, ее искренний смех рассеивал мрак, ее нежность была бальзамом для его истерзанной души. Именно ее безграничная вера в них, ее спокойная уверенность, что "мы справимся со всем, главное, что мы вместе", постепенно начали размывать ледяную корку страха. Виктор понимал, что Кристина – не просто другая женщина; она была его ответом, его спасением. Он смотрел в ее глаза и видел в них не только любовь, но и обещание стабильности, надежности, того, чего ему так не хватало.

И вот настал день свадьбы. Сердце Виктора колотилось бешено, а старые фантомы на мгновение вновь попытались взять верх. Он стоял у алтаря, ощущая, как дрожат руки, и в голове проносились обрывки страшных воспоминаний. Но затем двери открылись, и в проходе появилась Кристина. В белоснежном платье, с сияющей улыбкой, ее глаза были полны любви и света, направленного только на него. В тот момент, когда их взгляды встретились, мир сузился до ее лица. Все страхи, все опасения, все тени прошлого рассыпались в прах. Он увидел не просто невесту, а свою судьбу, свою опору, свою гавань. В этот миг Виктор понял, что нет ничего, что могло бы разрушить то, что они строят вместе. Он был готов клясться ей в вечной любви, зная, что на этот раз это – навсегда. Их клятвы, произнесенные у алтаря, были не просто словами; для Виктора каждое слово было наполнено не только безграничной любовью, но и верой, что на этот раз все будет иначе, что Кристина – это его настоящее и его будущее.

Они поженились. Их совместная жизнь началась с тихого, но глубокого счастья. Медовый месяц длился не недели, а всю их совместную жизнь, наполненную мелочами, которые делали каждый день особенным. Виктор не переставал удивляться, насколько сильно его жизнь изменилась. Рядом с Кристиной он чувствовал себя цельным, защищенным, любимым. Он каждый день благодарил судьбу за эту женщину, которая своей любовью смогла исцелить его старые раны.

Вскоре выяснилось, что жизнь в крупном городе требовала больших финансовых вложений. Хоть Виктор и работал менеджером в крупной компании, но зарплата не всегда позволяла сводить концы с концами, особенно когда мечты о собственном доме и крепкой семье требовали всё больше. Кристина, видя его усталость и желание обеспечить им достойное будущее, без долгих раздумий сказала: "Я буду помогать". И она устроилась работать официанткой в одном уютном ресторанчике. Для Виктора это был не просто жест поддержки, а еще одно доказательство ее безграничной любви и преданности. Он смотрел на нее с безграничной нежностью и гордостью, понимая, что эта женщина готова разделить с ним не только радости, но и все трудности. Каждый вечер, когда она возвращалась домой после смены, уставшая, но с улыбкой, он чувствовал, что его любовь к ней становится только крепче. Их любовь была тем якорем, который удерживал их на плаву, позволяя преодолевать любые сложности и строить счастливое будущее, свободное от теней прошлого.

Часть вторая

Здравствуй, папа!

Спустя десять лет их совместной жизни, некогда яркое пламя между Виктором и Кристиной превратилось в едва тлеющие угли привычки. Их утро начиналось с размеренных ритуалов: Виктор, надежный и предсказуемый, готовил кофе, Кристина молчаливо завтракала, просматривая новости на телефоне. Она перестала любить его уже давно, возможно, несколько лет назад, когда тонкие нити общих интересов и страсти истаяли, оставив лишь пустую оболочку брака. Но она оставалась, прикованная к нему невидимыми цепями жалости. Ей было его жаль. Он был хорошим человеком, преданным, нежным – но для нее это стало тюрьмой, а не убежищем. Она чувствовала себя манекеном, живущим чужую жизнь, в то время как ее собственная душа жаждала чего-то иного, чего-то живого и обжигающего.

Она работала официанткой в одном из фешенебельных ресторанов города Найтмер – города, где за блеском неоновых вывесок скрывались глубокие тени и неразгаданные тайны. Именно там, среди мелькающих лиц и звона бокалов, ее приметил Марк. Он был одним из тех богачей, чьи имена шептали на улицах, чья власть ощущалась даже в воздухе – харизматичный, уверенный, с пронзительным взглядом, который, казалось, видел ее насквозь. Марк не просто заказывал еду; он смотрел на Кристину так, как Виктор не смотрел на нее уже годами – с восхищением, интересом, и обещанием мира, полного страсти.

Она влюбилась в него. Безнадежно, по уши, с головой. Это было как удар молнии, как пробуждение ото сна. Марк предлагал ей не просто дорогие подарки или ужины, он предлагал ей саму себя – ту Кристину, которая, как ей казалось, умерла давным-давно. Их связь началась тайно, с осторожных взглядов и коротких сообщений, но быстро переросла в бурный роман. Каждый раз, когда Марк касался ее, она ощущала, как оживает каждая клеточка ее тела, как возвращается ее собственное дыхание. С ним она чувствовала себя желанной, красивой, живой.

Вскоре она уволилась с работы. Но Виктору она продолжала говорить, что уходит на смену, что ей нужно "задержаться" или "выйти в выходные". На самом деле, каждый её "рабочий день" был посвящен Марку. Они проводили вместе бесчисленные часы в его роскошном пентхаусе, в дорогих отелях, в уединённых загородных домах. Каждый день был наполнен их присутствием друг для друга. Они говорили часами, смеялись, делились секретами, но самое главное – они занимались любовью. Их тела говорили на языке, давно забытом Кристиной, языке чистой, необузданной страсти, которая стирала все границы и позволяла ей хоть ненадолго забыть о лжи, о Викторе, о своей "истинной" жизни. Эта тайная связь стала её единственным источником кислорода, её наркотиком, её новой, запретной реальностью, в которую она погружалась с головой, не зная и не желая знать, чем закончится эта игра.

Но для Виктора десять лет брака и примерно столько же активной работы на одном и том же месте, не означали ровным счетом ничего нового. Его карьера, начавшаяся с амбициозного рывка, застыла в вязкой трясине рутины где-то на уровне "старшего менеджера отдела по работе с ключевыми клиентами", и вот уже несколько лет неумолимо сползала в болото корпоративной предсказуемости.

Каждый квартал, как по расписанию, его непосредственный начальник, Кирилл Михайлович - человек-обещание, с лицом, вечно выражающим глубокую озабоченность чужой карьерой, – кормил Виктора байками о грядущем повышении. "Виктор, вот этот проект, он решающий. Вот доведем его, и ты – на новом уровне, гарантирую! Мы тебя видим на руководящей должности!" Эти слова стали такой же неотъемлемой частью офисного ландшафта, как скрип офисных кресел и запах растворимого кофе. Виктор давно перестал верить им, но продолжал кивать, потому что альтернативы не видел, да и дома ждала привычная, пусть и несколько потускневшая за десятилетие брака, но все же стабильность.

Но за фасадом успешного руководителя скрывался по-настоящему гнилой человек. Его лицемерная натура проявлялась не только в рабочих вопросах, где он мастерски играл на чужих амбициях. Семейная жизнь была лишь ширмой для его многочисленных похождений. Жена, по всей видимости, жила в неведении, пока Кирилл Михайлович предавался утехам с кем угодно: от проституток, которых он встречал в тайных местах города, до молоденьких сотрудниц, готовых пойти на всё ради быстрого продвижения по работе. Его личная секретарша тоже не была исключением, став еще одной ступенькой на пути его безнравственных игр, что лишний раз подчеркивало его полное отсутствие моральных принципов. Помимо амурных приключений, Виктор питал страсть к азартным играм. Казино регулярно поглощало огромные суммы его денег, но удивительным образом Фортуна крайне редко отворачивалась от него, позволяя ему постоянно оставаться в выигрыше, словно сама судьба подыгрывала его порочности. Однако, все эти "успехи" и "победы" не делали его лучше дома. Алкоголь развязывал ему руки и язык, превращая его в настоящего тирана. Жена часто страдала от его пьяных кулаков, а дети, вместо любви и поддержки, росли под постоянным психологическим давлением, подвергаясь унижениям и принижению их достоинства со стороны собственного отца. Виктор был воплощением той темной стороны успеха, когда внешнее благополучие строится на обмане, моральном разложении и страданиях окружающих.

В один из таких серых, однообразных дней, когда каждый следующий час казался копией предыдущего, в их отдел пришла Аглая Шилова. Молодая, но уже внушающая уважение, Аглая оказалась удивительно умной и образованной девушкой, выпускницей престижного университета, быстро схватывающей суть самых сложных задач. С первых же дней она демонстрировала не только профессионализм, но и широкий кругозор, что было редкостью среди их коллег, погрязших в отчетах и дедлайнах.

Виктор, сам того не замечая, начал искать повод для общения с ней. Их разговоры, начавшись с рабочих моментов, быстро перетекли в дискуссии о литературе, искусстве, о глобальных трендах, о которых Виктор давно уже не вспоминал в своей повседневной жизни. Аглая слушала его внимательно, задавала умные вопросы, делилась своими наблюдениями, и Виктор внезапно почувствовал себя интересным собеседником, почувствовал, как в нем оживает что-то давно уснувшее.

Аглае очень нравился Виктор. Ей импонировали его спокойствие, его глубокие, хоть и несколько циничные, рассуждения о жизни, его добродушная улыбка. Она ловила себя на мысли, что ищет его взгляд, что ей приятно просто находиться с ним в одной комнате. Каждый раз, когда Виктор шутил или рассказывал что-то из своего опыта, она искренне смеялась, и ее глаза светились. Но она была слишком умна, чтобы выдать свои чувства. Аглая тщательно скрывала свою симпатию за маской профессиональной коллегиальности и легкой, непринужденной дружбы. Она знала, что у него есть жена, и видела, что Виктор, хоть и ценит их общение, расценивает ее не больше, чем друга, приятного и интересного коллегу, который привнес свет в его монотонные рабочие будни. Он был слишком погружен в собственные мысли о застое, слишком привык к своей стабильной, хотя и не приносящей удовлетворения, жизни, чтобы заметить тонкие намеки или прочесть то, что было написано в ее глазах. И в этом замершем мире, где карьера топталась на месте, а брак обрел предсказуемые очертания, Аглая была яркой, но нераспознанной нотой, обещанием мелодии, которую Виктор пока не слышал или не готов был услышать.

Последствия долгих лет неумеренного пьянства настигли мать Виктора с безжалостной силой. Теперь она лежала в больнице, ее когда-то полная энергии жизнь свелась к мерцающему взгляду, изможденному телу, нуждающемуся в постоянном медицинском уходе и строгом графике медикаментов. Белые стены пахнущих лекарствами палат стали ее миром, и этот мир, казалось, тянулся бесконечно. Виктор навещал ее регулярно. Каждый визит был смесью долга, нежности и глубокой, ноющей боли, когда он наблюдал за медленным угасанием когда-то сильной женщины.

Мать, несмотря на свое ослабленное состояние, всегда встречала его одним и тем же вопросом, ставшим почти рефреном ее последних дней: "Ну что, Витенька, когда же у вас с Кристиной ребенок появится? Я так хочу внуков понянчить". Этот вопрос висел в воздухе между ними, как невысказанная мольба, как последняя надежда, которая еще теплилась в ее измученной душе.

В последние годы Виктор и Кристина действительно упорно пытались завести ребенка, сталкиваясь с чередой разочарований и безуспешных попыток. Для Виктора каждая неудача была ударом, но он не терял надежды, поддерживая Кристину и пытаясь найти новые пути. Он не мог понять, почему, несмотря на их усилия и многочисленные консультации, ничего не получалось. Тайна заключалась в Кристине. Втайне от него она на протяжении долгого времени принимала противозачаточные препараты, потому что, вопреки его желаниям и надеждам его матери, она просто не хотела ребенка именно от него. Эта скрытая правда, этот безмолвный барьер, возведенный между ними, создавал пропасть, о которой Виктор даже не подозревал, оставляя его в лабиринте боли, обмана и несбывшихся ожиданий, пока его мать продолжала ждать внуков, которые никогда не появятся.

И вот однажды, когда теплый вечер медленно уступал ночи, и лишь мягкий свет торшера освещал спальню, где Кристина лежала, прижавшись к Марку. Его сильная рука нежно гладила ее волосы, а дыхание касалось шеи. В их тихом уединении, где каждое прикосновение и шепот казались целым миром, Кристина чувствовала себя по-настоящему живой. Но тень беспокойства все же витала над ней. Далеко, за стенами этой комнаты, оставалась ее другая жизнь – жизнь с Виктором.

- Марк, - ее голос был чуть приглушенным. - Нам нужно что-то делать... С Виктором.

Марк едва слышно хмыкнул, притягивая ее еще ближе:

- Что такое, моя птичка? Опять эти мысли?

- Я больше не могу так, - Кристина подняла голову, заглядывая в его темные глаза. - Я хочу быть с тобой. По-настоящему. Нам нужно развестись. Я готова разделить всё. Лишь бы это закончилось.

Марк усмехнулся, его губы легко скользнули по ее волосам:

- Развестись? Милая, ты слишком добра. И слишком наивна.

- Что ты имеешь в виду? – спросила она, почувствовав в его словах какую-то новую, непривычную ноту.

- Зачем что-то делить? Зачем устраивать эти мерзкие судебные тяжбы, возиться с адвокатами, когда можно забрать всё? – его голос стал бархатным, опасным.

Кристина нахмурилась:

- Забрать... всё? Как это? Мы же по закону должны...

Закон, дорогая моя, пишут люди. А мы с тобой можем написать свои правила, - Марк перевернулся на бок, опираясь на локоть, и теперь смотрел прямо в ее глаза. - Представь. Виктор гордый человек. Самоуверенный. Если лишить его всего, что для него ценно – денег, статуса, даже его иллюзий о себе – он сломается. Морально. Он будет пустым местом. Оболочкой. И тогда...

- И тогда что, Марк? - ее голосе появилась тревога. - Ты что предлагаешь?

Он погладил ее щеку тыльной стороной ладони, его взгляд был гипнотическим:

- Тогда, моя дорогая, нам не придется делить ничего. Вообще ничего. Когда от него ничего не останется – ни денег, ни гордости, ни желания жить – он просто исчезнет. Без следов. Без шума. Как дурной сон. И ты получишь всё, Кристина. Всю его империю, без единого судебного спора. И полную свободу. С нами.

Кристина отстранилась, ее глаза широко раскрылись:

- Ты говоришь... об убийстве? - шепот едва слышно слетел с губ, и ее тело пронзила дрожь. - Я не могу, Марк! Я не такая! Это ужасно!

Марк накрыл ее руку своей, крепко сжав:

- Тише, тише, моя прекрасная. Это не убийство. Это... очищение. Избавление от препятствия. Он сам будет так сломлен, что его исчезновение никто и не заметит. Мы просто поможем ему уйти достойно. Безболезненно для всех. А для тебя, Кристина, это единственный путь к той жизни, о которой ты мечтаешь. К нашей жизни.

Он поцеловал ее в уголок губ, затем в шею:

- Подумай о нашем будущем, Кристина. Обо всем, что мы сможем построить, когда не будет никаких теней прошлого.

Ее разум бился между ужасом от услышанного и странной, темнотой притягательностью Марка, его уверенности. Образ Виктора, уязвленного, сломленного, а затем исчезнувшего, стал медленно вытеснять чувство вины. Она смотрела в его глаза, где плясали опасные огоньки, и чувствовала, как ее собственное сопротивление тает под натиском его шепота, его прикосновений, его обещаний.

Дрожь пробежала по ее телу, но это был уже не страх, а предвкушение.

- Хорошо, - прошептала она, прижимаясь к нему. - Хорошо, Марк. Давай сделаем это.

В этот момент, под покровом ночи, в уютной комнате родился зловещий план, скрепленный нежной, но смертельной клятвой двух любовников.

Вечер только начинался, но для Виктора он уже был полон бумажной волокиты. Стопка документов на дубовом столе росла быстрее, чем он успевал их разбирать. Уже несколько часов он сидел над ними, сосредоточенно хмуря брови, когда внезапный, настойчивый звонок в дверь вырвал его из сосредоточенности. Виктор, слегка раздраженный, поднялся. Кто это может быть в такой час?

Он открыл дверь, и на пороге стояла невысокая девушка. Лет шестнадцати, не больше, с большими, немного растерянными глазами, в легкой куртке, явно не по погоде.

- Здравствуйте. Вы ведь Виктор, верно? — спросила она, ее голос дрогнул.

Виктор опешил:

- Да, это я. А мы знакомы?

- Меня зовут Эля, — произнесла она, чуть прикусив губу. — И... я ваша дочь.

Слова застряли в горле:

- Дочь? Но... это какая-то ошибка. У меня нет дочери, - он почувствовал, как по спине пробежал холодок.

- Не ошибка, — упрямо повторила девушка. — Моя мама – Регина. Регина Малова.

Регина... Имя, которое он не слышал долгое время, словно электрический разряд пронзило его. Воспоминания о первой, страстной, но такой короткой любви нахлынули волной.

- Регина? — прошептал он.

- Я знала, что вы не поверите сразу, — сказала Эля и протянула ему старую, немного выцветшую фотографию. На ней был он сам – молодой, беззаботный, смеющийся – и Регина, ее рука нежно обнимала его за талию. У него не было такого снимка. Только у Регины, он был уверен, остались копии тех моментов их юности. Сердце екнуло. Взгляд метнулся к девочке. Черты лица, что-то неуловимое в глазах... Теперь он видел.

- Господи... — выдохнул Виктор, отступая на шаг. - Ты, наверное, голодна?

- Немного, — ответила Эля.

- Проходи. Проходи, пожалуйста, - он провел ее на кухню, руки дрожали. - Что ты будешь есть? Есть суп, есть макароны, могу яичницу сделать.

- Что угодно.

Пока она ела, немного смущенная и молчаливая, Виктор собрался с мыслями:

- Так... Эля. Расскажи мне. Как... как Регина?

Эля опустила глаза на тарелку:

- Мамы нет. Она умерла восемь лет назад.

- Что?.. Восемь лет? Отчего? - дар был оглушительным.

- Рак. Она болела давно. Я тогда еще совсем маленькая была.

Восемь лет... он ничего не знал.

- А ты... с кем ты жила все это время?

- С тетей Марго. Это сестра мамы, - Эля подняла на него глаза. - Она хорошая, конечно. Но...

- Но что?

- Но я сбежала от нее. Я хотела найти тебя. Мне нужно было найти тебя, - голос ее окреп. - Она бы не пустила. Сказала бы, что ты не захочешь меня видеть.

Виктор почувствовал, как к его горлу подкатил ком:

- Эля... Я... я так виноват перед тобой. Перед Региной. Я должен был знать. Должен был быть рядом, - он опустился на стул напротив нее. - Прости меня. За все. За то, что я не знал о твоем существовании, за то, что не был отцом все эти годы.

Девочка отложила вилку:

- Я не сержусь на тебя, папа. Совсем. Я просто... я всегда знала, что ты есть. И вот, я здесь. Мне просто нужно было тебя найти.

Виктор взял ее руку, маленькую, но уже не детскую, и крепко сжал. Документы на столе, казалось, испарились, стали неважными. Вечер, начавшийся с рутины, обернулся началом новой, совершенно непредсказуемой жизни. Жизни, в которой теперь была его дочь.

На этом их беседа закончилась. Кристина вернулась домой, мечтая лишь о горячей ванне и тихом вечере. Ключ привычно повернулся в замке, входная дверь отворилась, и она сразу почувствовала что-то неладное. На кухне горел свет, и до нее донесся приглушенный разговор, причем не только Виктора. Сердце екнуло.

Она осторожно направилась к кухне и замерла в дверном проеме. Виктор сидел за столом, напротив него – молодая девушка, лет шестнадцати. Ее вещи, небольшой рюкзак и спортивная сумка, стояли у стены. Воздух был наэлектризован.

- Что здесь происходит? – голос Кристины прозвучал резче, чем она ожидала. Виктор вздрогнул.

- Кристина! Ты вернулась, – он поднялся, его лицо было бледным и растерянным. - Это... это не то, что ты думаешь.

- А что я должна думать, Виктор? Кто эта девушка? – Кристина почувствовала, как по ней разливается волна гнева, смешанного с паникой.

Виктор глубоко вздохнул, будто готовясь к прыжку в холодную воду:

- Кристина, пожалуйста, выслушай меня. Это... это моя дочь. От моей первой любви, от Регины. Она нашла меня, я... я даже не знал о ее существовании.

- Дочь?! – выкрикнула она, чувствуя, как краснеет лицо. – Ты что, шутишь? Виктор, ты в своем уме? Или это такая неудачная попытка прикрыть... что-то другое? Кто она такая вообще? Какая дочь? Ты никогда мне о ней не говорил!

- Потому что я сам не знал! Понимаешь? Она говорит, что ее мать умерла 8 лет назад и перед смертью рассказала ей обо мне. Она просто пришла, нашла меня, – Виктор пытался выглядеть убедительно, но его взгляд метался.

Кристина перевела взгляд на девушку, которая теперь сжалась на стуле, словно пытаясь стать невидимой:

- Это, должно быть, какая-то аферистка! Сейчас таких полно! Приходят, придумывают истории, чтобы получить деньги или жилье. Виктор, ты что, совсем ослеп? Она просто ищет выгоду!

- Нет, Кристина! Послушай! Она принесла фотографию. Фотографию, которую могла видеть только Регина и я! Наш секрет, понимаешь? Мы вдвоем на ней, в том месте, куда мы ходили только вместе, – Виктор почти умолял, пытаясь достучаться до нее.

Кристина лишь презрительно фыркнула:

- Фотография? Сейчас можно подделать что угодно! Или она нашла ее где-то, забрала у этой твоей Регины, пока та была жива. Это все слишком удобно и слишком подозрительно, Виктор!

Слова Кристины повисли в воздухе, ядовитые и резкие. Девушка, до этого момента молчавшая и слушавшая, как будто ее здесь нет, вдруг подняла глаза. На ее лице промелькнула обида, но затем она собралась с духом:

- Я... я знаю, что это звучит невероятно, – тихо начала она, ее голос дрожал. – И я понимала, что вы не поверите. Поэтому я... я сделала тест ДНК.

Кристина и Виктор уставились на нее, ошарашенные.

- Что... что ты сделала? – прошептала Кристина.

- Тест ДНК, – повторила девушка, уже чуть увереннее. – Я взяла... образцы крови Виктора из больницы. У меня есть подруга тети, она там работает, и я попросила ее об этом пару недель назад. Я просто хотела быть уверена. И она дала мне результат. Если вы мне не верите, – продолжила Валерия, – "можете позвонить той сотруднице. Она подтвердит, что всё это правда.

Эля с трудом держала в дрожащих руках тонкий крафтовый конверт. Кристина, чьи глаза горели нетерпением и подозрением, смотрела на нее как на приговоренную. Как хищница, выслеживающая добычу, она метнулась вперед, выхватив конверт из ослабевших пальцев Эли. Не тратя ни секунды на церемонии, резким движением, игнорируя треск рвущейся бумаги, Кристина распечатала его.

Ее глаза пробежали по строкам, каждая буква которых, казалось, была напечатана огнем прямо на ее сердце. И вот оно. Жирным шрифтом, не оставляя места для сомнений: "Вероятность отцовства Виктора Либерса в отношении Элеоноры Маловой составляет 99.9". На мгновение Кристина замерла, будто удар молнии парализовал ее. Но это оцепенение быстро сменилось яростью, которая вздыбила волной. Конверт смялся в ее кулаке.

- Как звали эту сотрудницу в больнице? Назови мне ее имя, живо! — прошипела она, ее взгляд метался между Элей и ошарашенным Виктором.

- Не кричи на неё! — возразил он, его голос был глухим от потрясения.

Не дожидаясь ответа, Кристина уже шарила по карманам, выхватывая свой телефон. Пальцы ее дрожали, набирая номер, но на этот раз не от страха, а от праведного гнева.

Кристина спешно набрала номер больницы, требуя соединить ее с сотрудницей, которая проводила тест ДНК. Голос на том конце провода подтвердил: да, анализ крови Виктора Либерса использовался для установления отцовства девочки. Эта новость, столь долгожданная для Виктора, обрушилась на него волной ошеломляющей радости. Эля была его дочерью! Он едва сдерживал слезы счастья, его сердце переполняла нежность и чувство завершенности. Но Кристина не разделяла его восторга. Для нее это была катастрофа, нежелательная помеха, холодная преграда на пути к ее тщательно спланированным целям. Девочка, появившаяся из ниоткуда, теперь стала для нее воплощением отвращения, лишней обузой, которую она не желала принимать.

Виктор, полный новых отцовских чувств, тут же отвел Элю в детскую комнату, которая до этого предназначалась для их с Кристиной будущего ребенка, появления которого они тщетно ждали. Комната была аскетична: только старый шкаф, видавший виды диван да небольшой столик, наспех принесенные сюда.

- Это твоя комната, солнышко, — сказал Виктор, стараясь придать своему голосу как можно больше тепла, глядя на Элю, которая робко осматривала скудную обстановку.

Девочка подняла на него большие, немного испуганные глаза:

- А тут правда моя комната? — тихо спросила она, указывая на диван.

Виктор подошел к ней, обняв:

- Да, моя хорошая. Твоя. Пока тут, конечно, не все так, как должно быть, но мы с тобой обязательно все обустроим, сделаем ее самой уютной. Главное, что ты теперь здесь, со мной, и тебе больше нечего бояться. Это твой дом.

Эля, кажется, немного расслабилась, и на ее лице промелькнула едва заметная улыбка:

- Я могу спать тут?

- Конечно, моя девочка. Здесь ты в безопасности, — прошептал Виктор, крепко обнимая ее, ощущая всем своим существом невероятную нежность и ответственность.

- Спасибо, папа, — совсем тихо ответила Эля, прижимаясь к нему. Это простое слово отозвалось в Викторе сладкой болью, подтверждая реальность его нового счастья.

Позже, когда все улеглись спать, Кристина легла рядом с Виктором с глубоким отвращением. Она чувствовала, как горечь и злость разъедают ее изнутри. Каждое ее движение было пропитано ненавистью, а мысли были полны ядовитых пожеланий в адрес маленькой девочки, которая так внезапно и нежелательно ворвалась в их жизнь, став не просто препятствием, а живым воплощением всего, что Кристина теперь презирала.

Часть третья

Наш свет угас

Раннее утро только-только начинало свой неторопливый ход, бросая первые робкие лучи сквозь кухонное окно, но на кухне Кристины и Виктора уже ощущался аппетитный аромат свежеприготовленного завтрака. За столом, уставленном тарелками с румяной яичницей и хрустящим беконом, сидели Кристина и Виктор. Звенели столовые приборы, но атмосфера была далека от безмятежной. Отсутствующая за столом Эля, дочь Виктора, обретенная им лишь вчера, все еще спала, и это ее отсутствие было незримым, но ощутимым центром напряжения.

- Вот я тебе говорю, Вить, – Кристина отложила вилку, ее взгляд метнулся к двери, ведущей в коридор, где скрывалась гостевая комната. – Эта девчонка – по-любому не та, за кого себя выдает. Я не могу поверить, что она...

Ее голос был полон скрытого раздражения, а губы были плотно сжаты, выражая глубокое недовольство.

Виктор, медленно жуя, покачал головой:

- Кристина, давай не начинай с самого утра. Мы же вчера все обсудили. Тест ДНК был сделан, и он совершенно однозначен. Это моя дочь. Моя Эля.

Его тон был спокойным, но в нем чувствовалась усталость от постоянно возникающих споров и попыток убедить Кристину. Для него это было очевидно.

- Тест, тест... – отмахнулась Кристина, снова берясь за вилку, но не прикасаясь к еде. – Мало ли какие тесты бывают. Может, что-то подтасовано. Шестнадцать лет, и вдруг она объявляется. Просто идеальное совпадение, не находишь?

Ее слова были пропитаны глубоким скептицизмом и неприязнью, а в голосе проскальзывала холодная подозрительность. В глубине души она уже не хотела продолжать этот диалог – он казался ей бессмысленным. В голове Кристины роились совсем иные мысли, куда более мрачные и конкретные: как, черт возьми, избавиться от этой наглой 16-летней девчонки, которая свалилась им на голову и разрушила её планы.

В этот момент послышались шаги из коридора, и на пороге кухни появилась Эля. Сонная, с разметавшимися по подушке волосами, она потирала глаза, пытаясь отогнать остатки сна:

- Доброе утро всем, – пробормотала она, зевая и растягиваясь. – Приятного аппетита.

Ее голос был тихим и немного хриплым.

Кристина резко подняла голову. Ее взгляд стал еще более холодным, а уголки губ опустились в выражении дикого недовольства.

- Угу, – процедила она сквозь зубы, не удостоив девочку даже взглядом, а ее недоваренный кусочек бекона вдруг показался ей невыносимым, словно от ее присутствия испортился и он.

Виктор же, напротив, мгновенно преобразился. Его лицо озарила мягкая, искренняя улыбка. Он отставил свою тарелку в сторону, чтобы лучше видеть дочь:

- Доброе утро, моя хорошая! Как спалось? – он потянул свободный стул рядом с собой. - Иди сюда, садись. Сейчас я тебе тоже яичницу наложу.

Он посмотрел на нее с такой нежностью и отцовской любовью, что Кристина незаметно для себя скрипнула зубами.

- У меня к тебе новость, – сказал Виктор.

Эля вопросительно подняла глаза:

- Сегодня... я хочу познакомить тебя с твоей бабушкой.

Глаза Эли расширились:

- Бабушкой? – прошептала она, не веря своим ушам. – Моя бабушка?

Образ родной бабушки, которую она никогда не знала, казался ей чем-то нереальным, словно из сказки.

- Моя мама, – подтвердил Виктор, улыбаясь. – Твоя родная бабушка. Она сейчас, к сожалению, в больнице. Состояние стабильное, но она уже давно там лежит после инсульта. Ей будет невероятно приятно узнать, что у нее появилась такая внучка, как ты.

Он взял ее за руку, и его голос стал мягче, окрашенный грустью и надеждой.

- Она всегда мечтала о внуках, Эля. Я знаю, как много это для нее будет значить – увидеть тебя, обнять. Это даст ей новые силы, я уверен. Она будет так счастлива тебя увидеть.

Глаза Эли увлажнились. Впервые за долгое время она почувствовала тепло в груди, надежду на что-то настоящее, на настоящую семью.

- Правда? Я... я бы хотела, – прошептала она, поднимая на отца сияющие глаза. – Очень хотела бы.

- Отлично! – Виктор встал, полный энтузиазма. – После работы я приеду и поедем к ней. Уверен, вы сразу поладите!

Кристина демонстративно отвернулась, поперхнувшись кофе, всем своим видом показывая, что эта новость ее нисколько не радует. Но Эля уже не обращала на это внимания. Робкая, но искренняя улыбка озарила ее лицо. Впервые за долгое время она почувствовала, что не одна, что у нее есть хоть маленькая, но настоящая семья, и в ней есть место для родной бабушки, которую она вот-вот встретит.

После завтрака Виктора поспешно попрощался и отправился на работу. Дверь захлопнулась, и в квартире повисла непривычная тишина, наполненная лишь неловким присутствием мачехи и падчерицы.

Кристине было невыносимо находиться в одном доме с Элей. Девушка, появившаяся вчера как гром среди ясного неба, была препятствием для личных целей Кристины. Каждое движение Эли, каждый тихий вздох отзывался раздражением, а ее молчаливый, но внимательный взгляд вызывал острое чувство дискомфорта и даже неприязни. Кристина чувствовала себя под наблюдением, ее спокойствие было безвозвратно утеряно.

После нескольких минут напряженного молчания, когда Эля сидела в гостиной с книгой, стараясь быть незаметной, Кристина приняла решение. Ей срочно нужно было сменить обстановку, получить глоток свободы от этой давящей атмосферы. Единственным спасением казалась встреча с ее любовником. С этой мыслью Кристина быстрым шагом направилась в спальню, чтобы собраться. Она выбрала любимое платье, нанесла легкий макияж и душистый парфюм, стараясь вернуть себе ощущение контроля и привлекательности.

Эля, сидевшая у окна, не могла не заметить сборов своей мачехи. Звуки из спальни, шаги, а затем и появившаяся в коридоре Кристина, явно куда-то направляющаяся, привлекли ее внимание. Девочка, возможно, испытывая легкое любопытство или просто пытаясь нарушить гнетущую тишину, тихо спросила:

– Вы куда-то уходите?

Кристина резко остановилась. Ее лицо мгновенно стало жестким. Чувство раздражения, которое она так долго подавляла, вырвалось наружу. Холодным, режущим голосом она отрезала:

– А твое какое дело? Сиди дома и не высовывайся, жди своего отца.

Не дожидаясь ответа или даже реакции Эли, Кристина повернулась и быстрым шагом направилась к входной двери. Через мгновение дверь захлопнулась, оставив Элю одну в чужом доме, в полной тишине и растерянности, с горьким осадком от столь грубого ответа.

Кристина шагала по мостовой, погруженная в водоворот мыслей, которые швыряли её из стороны в сторону, словно щепку в бурном потоке. Холодный ветер трепал волосы, но она не чувствовала его – внутри бушевал настоящий ураган. Всего несколько часов назад её тщательно выстроенный, годами лелеемый план мести и обретения свободы, казалось, был на грани триумфа. А потом появилась она – незапланированная, незваная, незаконнорожденная дочь её мужа. Живая преграда, воплощенная проблема, которая одним своим появлением разбила вдребезги карточный домик, который Кристина так кропотливо возводила. Как решить это? Как избавиться от этой тени, угрожающей всему? Мысли метались, не находя выхода, и единственным компасом в этом хаосе был адрес Марка.

Его дверь распахнулась в тот самый момент, когда Кристина подняла руку, чтобы постучать. Марк, её сообщник, её любовник, её единственная отдушина в этом прогнившем мире, встретил её с широкой улыбкой и распростертыми объятиями. Он притянул её к себе, вдыхая знакомый аромат её духов, и начал покрывать поцелуями шею и волосы, его прикосновения были утешающими и страстными одновременно. Но Кристина резко отстранилась, её лицо было бледным и напряженным, а глаза полны темной паники.

- Стоп, Марк! Всё кончено», – прошептала она, и её голос дрогнул. - Нашему плану конец. Появилась преграда. Его дочь, Марк. Внебрачная дочь. Она пришла к нему, и теперь всё… всё под угрозой.

Марк на мгновение замер. Его глаза сузились, но на лице проскользнула лишь тень легкого раздражения, а затем он отмахнулся от её слов, словно от назойливой мухи. Он мягко, но настойчиво подхватил её и усадил к себе на колени, обнимая за талию.

- Какая дочь? Кристина, милая, о чем ты? Это не преграда, а всего лишь маленькая, преходящая проблема, – промурлыкал он ей на ухо, целуя висок. Его голос был спокоен, почти убаюкивающе уверен.

- Неужели ты думаешь, что какая-то девчонка способна разрушить всё, что мы строили? Неужели ты сомневаешься в нашей решимости?

Он крепче прижал её к себе, и Кристина почувствовала, как его сила и уверенность проникают в неё, вытесняя панику. Марк погладил её по волосам.

- Двое ребят, которых я нанял… они займутся этой ‘преградой’. Очень быстро и очень эффективно. Она просто… разделит судьбу своего отца, очень скоро. Никто и не заметит, что их двое, – прошептал Марк, его слова были леденяще спокойными, но его глаза горели решимостью. - Они придут через час чтобы обсудить детали нашей с ними сделки. Так что у нас с тобой есть целый час, чтобы побыть вдвоём.

Внутренний протест Кристины, если он и был, мгновенно утих, подавленный жаждой мести и богатства, а также магнетической властью Марка. Она посмотрела в его хищные, но такие родные глаза и медленно кивнула. Всё же, он прав. Это всего лишь деталь. Маленькая проблема. Она обвила руками его шею и ответила на его поцелуй – долгий, горько-сладкий поцелуй, скрепляющий их темный союз и новую, еще более мрачную сделку.

Тем временем Виктор уже был на работе. Раннее утро встретило Виктора гулом офисных компьютеров и привычным запахом свежесваренного кофе. Ещё не успев толком снять пальто, он почувствовал, как его окликивает Кирилл Михайлович, уже поджидавший его у входа в кабинет. В голосе босса сквозила наигранная деловитость, за которой всегда скрывалась срочная и, как правило, непосильная для одного человека задача.

- Виктор, отлично, что ты так рано! Нам нужно срочно поговорить, – Кирилл Михайлович, не дожидаясь ответа, повел его к своему столу. - Есть... один проект. Настолько важный, что от него зависит буквально будущее нашего отдела, а может и всей компании. Название? Проект «Горизонт». Это твой шанс, Виктор, твой последний и решающий шаг к той должности, о которой мы с тобой столько говорили. Гарантирую, что после этого кресло руководителя отдела будет ждать именно тебя. На этот раз – безо всяких отговорок.

Он подкрепил свои слова широкой, но пустой улыбкой, от которой у Виктора по спине пробежал холодок. Он слишком хорошо знал цену этим «гарантиям», но надежда, по привычке, теплилась в груди.

Для помощи, Кирилл Михайлович представил ему Аглаю.

- Аглая – наш новый светлый ум, Виктор. Она будет твоей правой рукой, поможет со всей бумажной волокитой. Дерзай!

Проект действительно оказался колоссальным. Стопки документов, запутанные диаграммы, горы отчетов – всё требовало немедленного и пристального внимания. Виктор погрузился в работу с головой, пытаясь разгадать хитросплетения цифр и фактов. Аглая, тихая и сосредоточенная, сидела напротив, бесшумно подавая нужные папки, делая пометки и следя за каждым его движением. Её глаза невольно задерживались на его сосредоточенном лице, на том, как он хмурил брови, когда сталкивался с очередной сложностью. Она любовалась его целеустремленностью и энергией, стараясь быть максимально полезной, чтобы хоть как-то облегчить его ношу.

Наступило время обеда, когда Кирилл Михайлович, словно тень, вновь возник в дверном проеме их кабинета:

- Виктор, можешь зайти ко мне на минутку? Есть пара слов.

Виктор скрипнул зубами. Вот оно, наверное. Очередная отговорка, почему «гарантированное» повышение придется подождать «еще немного». Он с неохотой поднялся и, бросив Аглае виноватый взгляд, направился в кабинет босса.

- Проходи, Виктор, присаживайся, — Кирилл Михайлович указал на стул напротив своего стола, и этот тон, лишенный обычной напускной бодрости, сразу насторожил Виктора. Босс выглядел серьезным, его лицо было неестественно бледным. — Виктор... мне только что сообщили очень неприятную новость. Очень.

Виктор напрягся, ожидая услышать о задержке зарплаты или новом сроке сдачи проекта, но тон босса был слишком давящим для подобных мелочей.

- Что случилось, Кирилл Михайлович?

Босс медлил, нервно теребя ручку:

- Виктор... это касается твоей мамы.

Сердце Виктора сжалось. Что-то нехорошее промелькнуло в его взгляде.

- Моей мамы? Что с ней? Она... она же в больнице, но говорила, что чувствует себя лучше...

Кирилл Михайлович тяжело вздохнул, избегая прямого зрительного контакта:

- Мне только что позвонили из больницы... Сообщили, что... она скончалась сегодня утром.

Мир вокруг Виктора пошатнулся:

- Что?! — его голос сорвался, превратившись в хрип. — Как... как скончалась? Почему? Она же... она ведь чувствовала себя лучше! Мы недавно разговаривали, она смеялась, говорила, что уже скоро ее, возможно, выпишут!

- Я... я не знаю деталей, Виктор, — Кирилл Михайлович поднял на него мутный взгляд. — Мне сказали, что причина смерти пока неизвестна. Врачи проводят расследование. Она была в больнице, и, насколько я понимаю, ее состояние стабилизировалось... но что-то пошло не так. Очень жаль, Виктор. Мои глубочайшие соболезнования.

Голова Виктора закружилась. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, оставляя его ледяным. Мама... нет... этого не может быть. Это ошибка. Он не мог поверить, не мог принять.

- Виктор... я понимаю, это ужасно. Я очень сожалею, — Кирилл Михайлович смотрел на него с какой-то новой, непривычной жалостью. — Конечно, о работе можешь не беспокоиться. Бери столько времени, сколько нужно. Аглая... она справится с текущими делами. Я сам найду кого-нибудь на твое место пока.

- Можно… я возьму отгул на два дня? – с чувством безысходности спросил Виктор.

- Да, конечно, можешь прямо щас пойти, - легко улыбаясь, ответил босс.

Виктор поднялся. Ему казалось, что он не чувствует своих ног. Слова босса доносились до него, как сквозь толщу воды. Бледный, как полотно, с остановившимся взглядом, он молча кивнул и, не проронив больше ни слова, вышел из кабинета босса. Оглушенный, раздавленный невыносимой, внезапной трагедией, которая в одночасье перечеркнула все его планы, все его будущее. Добравшись до своего рабочего места, он рухнул на стул, сгорбившись, словно под непосильной ношей, и просто уставился в одну точку на мониторе, не видя ничего.

Аглая сразу заметила неладное. Ее сердце сжалось от тревоги, когда она увидела его — обычно собранного и энергичного Виктора – таким потерянным. Она подошла ближе, ее голос был мягким и обеспокоенным:

- Витя, что случилось? Ты... ты какой-то сам не свой.

Голос Виктора прозвучал глухо, почти шепотом, словно каждое слово давалось ему с невыносимым трудом. Он поднял на нее глаза, полные невыплаканных слез и бесконечной боли:

- Мама... моей мамы больше нет.

Аглая ахнула, рука непроизвольно прикрыла рот. Сочувствие наполнило ее глаза, и она опустилась на корточки рядом с его стулом, желая быть ближе, поддержать:

- О, Витя, мой дорогой... как же это ужасно... я так тебе сочувствую, – прошептала она, пытаясь найти нужные слова, но их было недостаточно.

Но внимание Аглаи, ее искреннее сочувствие, казалось, не достигали его сознания, утонувшего в бескрайнем океане горя. Ему было все равно на ее слова, на ее присутствие; он был полностью поглощен своим невыносимым горем. Сама Аглая, напротив, каждой клеточкой ощущала его боль, пропуская ее через себя, и слезы наворачивались на глаза от того, как сильно она переживала за него.

Через несколько минут Виктор выдохнул, словно собираясь с последними силами:

- Я... мне нужно забрать кое-какие вещи и идти домой. Я взял отгул, – пробормотал он, пытаясь подняться.

- Конечно, Витя. Я помогу тебе, – тут же отозвалась Аглая.

Она поднялась, молча подошла к его столу, собрала нужные бумаги, личные вещи, положила их в его портфель. Затем, взяв его под руку, словно ведя ребенка, она проводила его сквозь притихший офис до самого выхода.

Перед тем как шагнуть за порог, Виктор остановился. Его взгляд, все еще мутный от слез, немного прояснился.

- Спасибо, Аглая... за сопереживание, – его голос был едва слышен, но в нем прозвучала нотка искренней благодарности.

Слова благодарности, словно ключ, открыли шлюзы ее переживаний. Аглая шагнула к нему, крепко обняла, стремясь передать всю свою поддержку, всю свою боль за него. И тут же, повинуясь внезапному порыву, или быть может, глубокому чувству, которое она хранила, Аглая мягко поцеловала его. Поцелуй был нежным, но уверенным, полным скрытой надежды и отчаяния.

Для Виктора этот поцелуй был совершенной неожиданностью. В его глазах мелькнули удивление, смешанное с глубокой скорбью, словно он на мгновение забыл о своем горе, а потом вновь погрузился в него с новой силой. Он молча, словно оцепенев, отстранился, его лицо оставалось выражением глубочайшей печали, к которой теперь примешалось легкое недоумение. Не сказав ни слова, он повернулся и ушел прочь, его спина ссутулилась под невидимым грузом.

Аглая осталась стоять у входа, глядя ему вслед, пока его силуэт не растворился в начинающихся сумерках. В ее сердце бушевала буря невысказанных слов и желаний. Она хотела не просто сочувствовать, она хотела помочь ему, стать его опорой в этом невыносимом горе, но не знала, как.

Виктор шёл. Нет, не шёл – он полз, волочил ноги по осеннему асфальту, словно каждый следующий шаг требовал неимоверных усилий, вытягивая из него последние остатки жизненных сил. Мир вокруг был серым и размытым, как акварельный рисунок, по которому прошлись мокрым пальцем. Звуки города – далёкий гул машин, редкий смех прохожих, шелест сухих листьев – доносились до него словно через толщу воды, приглушённые и нереальные. Внутри же, в его собственной вселенной, царила оглушительная тишина, прерываемая лишь стуком собственного сердца, которое, казалось, превратилось в тяжёлый, холодный камень, давящий на рёбра, угрожая проломить их насквозь.

Матери нет. Этой фразы, этой безжалостной констатации, не было места в его голове, она отказывалась там умещаться, ломая привычную картину мира. Как "нет"? Ведь ещё недавно они виделись, она смеялась. А теперь пустота. Огромная, зияющая воронка посреди его жизни, которая поглотила всё тепло, свет и смысл. Боль была не просто физической – она пронзала каждую клетку, каждую нить его существа, оставляя после себя лишь оцепенение и отчаяние. Нестерпимо жгло в груди, горло сдавило таким тугим узлом, что дышать становилось почти невозможно, а глаза горели, но слёзы не шли, застыв где-то глубоко внутри, обжигая изнутри.

Он пытался вспомнить её лицо, но оно ускользало, словно старая фотография, выцветшая от времени, оставляя лишь фантомное ощущение её тепла, её запаха, её голоса. Этот голос, такой родной, теперь звучал только эхом в его памяти, и Виктор знал, что скоро и это эхо сотрётся, оставив лишь безмолвную боль.

И тогда, как удар под дых, приходила мысль об Эле. Его шестнадцатилетняя дочка, ещё полная подростковых мечтаний и планов, так ждала этой встречи. Как, как он скажет ей, что ее больше не будет? Что бабушкины объятия, её мудрые советы – всё это Эля никогда не познает вживую? Она ведь так мечтала о том, чтобы встретиться с ней.

Несправедливость этой потери для Эли казалась Виктору ещё более жгучей, чем его собственная боль. Он потерял мать, а Эля – шанс её обрести, шанс на тёплое, нежное знакомство, на создание своих собственных воспоминаний о бабушке, которые могли бы стать её опорой в будущем. Эля никогда не увидит, как светятся глаза бабушки, когда она рассказывает о своём детстве, не почувствует мягкости её натруженных рук, не услышит смех, который так походил на её собственный. Это был невосполнимый пробел, пустота, которую ничто не сможет заполнить.

Каждый шаг давался с трудом, ледяной ветер пробирал до костей, но Виктор не чувствовал холода – внутри него бушевала ледяная буря горя. Он шёл к дому, где его ждала Эля, не зная, какие слова найти, как собрать в кулак остатки своей воли, чтобы не сломаться перед ней. Ему придётся разбить хрустальный мир своей дочери на миллион осколков, из которых никогда уже не сложится образ живой, смеющейся бабушки. И эта мысль, эта неизбежность, была, возможно, самой острой, самой невыносимой болью в этой всеобъемлющей скорби.

Часть четвертая

Моя роль писалась дважды

Ключ повернулся в замке, и Виктор вошел в дом, окутанный непривычной тишиной середины дня. Заметив, что одной пары обуви и пальто его жены отсутствуют, он понял, что Кристину видимо вызвали на работу, чтобы заменить кого-нибудь на смене. Эля выскочила из своей комнаты, ее светлые локоны растрепались от движения, а на лице сияла улыбка.

— Пап, ты чего так рано? – весело спросила она, не скрывая удивления. – Небось, хочешь меня поскорее познакомить с бабушкой, да? Наконец-то! Я так ждала!

Но улыбка дочери разбилась о ледяную маску на лице Виктора. Его лицо было мрачным и бездушным, глаза, обычно полные отеческой любви и озорства, сейчас казались пустыми и потухшими. Медленно, будто неся невидимый, но непосильный груз, он повел Элю в гостиную. Тяжесть его шагов и молчание заполнили собой все пространство, предвещая нечто недоброе. Эля почувствовала, как внутри у нее что-то сжалось, предвкушение знакомства сменилось холодной тревогой.

Виктор тяжело опустился на диван, притягивая дочь к себе. Его голос был хриплым, ломающимся, каждое слово давалось с неимоверным трудом, как будто он выдавливал их из самого сердца.

— Эля, доченька... Бабушки больше нет, – прошептал он, и эти слова, произнесенные с такой болью, откликнулись в воздухе, разбивая надежды вдребезги. – Ты не сможешь с ней познакомиться.

Мир Эли, только что наполненный предвкушением и радостью, рухнул в одно мгновение. Слова отца будто физически ударили ее. Из ее глаз хлынули слезы, крупные и неудержимые, а лицо, мгновение назад сиявшее счастьем, исказилось от горя, отражая ту же тоску и безмерную печаль, что и на лице Виктора. Ее тело затряслось от рыданий, и она прижалась к отцу, пытаясь найти утешение в его объятиях.

Виктор крепко-крепко обнял свою рыдающую дочь, прижал ее к себе, пытаясь вложить в этот жест всю свою любовь и поддержку.

— Не плачь, моя хорошая. Я с тобой. Мы справимся, – говорил он, целуя ее в макушку, вдыхая запах ее волос, пытаясь сам найти утешение в близости единственного родного человека, который у него остался. – Я всегда буду рядом. Помни, ты не одна. Никогда не будешь одна.

И хотя боль утраты была свежа и жгуча, разрывая их изнутри, в их крепких объятиях, среди горьких слез, рождалось слабое, но нерушимое обещание – вместе они выдержат все.

В это время Кристина делила ложе вместе с Марком в его доме. Прижавшись к теплому боку Марка, Кристина тихонько шептала, вдыхая его терпкий мужской аромат:

- Как же хорошо нам будет, когда Виктора не станет… Устала я от этой рутины, от его нотаций и вечно недовольного лица. Хочу просто жить, Марк. С тобой.

Он нежно погладил её волосы, притягивая еще ближе.

- Моя дорогая, – прошептал Марк в ответ, его голос был полон обещаний. – Ты получишь все, что пожелаешь. Мы будем путешествовать, объездим весь мир. Острова, роскошные отели, полное безделье. Никаких забот, никаких обязательств. Только ты и я, и полная свобода.

Кристина почувствовала, как её сердце порхает от этих слов. Образ скучного, надоедливого Виктора растворялся в обещаниях Марка, заменяясь картинами лазурных берегов и беззаботных дней. Она приподнялась, чтобы нежно поцеловать его в шею, затем снова прильнула к нему.

- Кстати, о делах, – вдруг вспомнил Марк, его тон стал чуть более деловым. – К нам сегодня должны заехать те люди, о которых я тебе говорил. Те, что согласятся разобраться с Виктором и уладить вопрос с его дочерью.

Глаза Кристины вспыхнули недобрым огоньком:

- О, это замечательно! – выдохнула она, словно сбросив тяжелый груз. – Я так рада, Марк. Скоро я буду свободна от этого надоедливого мужа и его падчерицы, которая унаследовала все его худшие черты.

Облегчение наполнило её, но тут Кристина вспомнила еще одну деталь:

- А как же мать Виктора? С ней-то что делать?

Марк лишь усмехнулся и поцеловал её в макушку:

- Об этом не беспокойся, дорогая. Этот вопрос уже решен. Тебе не о чем волноваться. Просто доверься мне.

Кристина облегченно вздохнула, прильнула к нему еще крепче, чувствуя, как мечты о новой, свободной жизни, лишенной всех препятствий, становятся все более осязаемыми. В их интимной спальне, окутанной полумраком, царил зловещий покой, нарушаемый лишь шепотом омерзительных планов и обещаний сладкой мести.

Сумерки сгущались, когда к одинокому дому Марка, стоявшему на окраине города, подъехал старый, потрепанный седан. Из него неторопливо выбрались две фигуры, каждая из которых была воплощением глубокого парадокса и трагической истории. Ступенчатый гул их шагов по скрипучему деревянному крыльцу разрушил тишину, предвещая нечто неумолимое.

Первым вошел Фил – мужчина, чье тело было выковано годами упорных тренировок, но теперь несло на себе отпечаток не только былой мощи, но и глубокой усталости. Его широкие плечи, когда-то покорявшие арены, все еще казались горой, способной выдержать любую тяжесть, но взгляд серых глаз был невозмутим и печален одновременно. Когда-то Фил был звездой. Его имя гремело на табло спортивных арен, а рев толпы, яркий свет софитов, запах пота и триумфа были его ежедневной реальностью. Он был профессиональным борцом, чемпионом, иконой силы и мастерства. Тысячи фанатов скандировали его имя, а его приемы становились легендой. Но однажды, за пределами ринга, одна драка, где правила не имели значения, одно неверное движение, мгновенная вспышка ярости – и вся его блестящая карьера рухнула в одночасье. Суд, приговор, тюрьма – все это забрало у него не только свободу, но и будущее, мечты и уважение. Из героя он превратился в забытого бывшего заключенного, чьи сильные руки теперь искали любую работу, чтобы просто выжить, а не ради славы. Его спокойствие было не умиротворением, а глубокой, почти фаталистичной усталостью от мира, который лишил его всего. Теперь он был наемником, безмолвной горой, чьи глаза видели слишком много грязи, чтобы верить в чистоту.

За ним, словно тень, ускользая от света, вошел Арт. Он был полной противоположностью Фила: тощий, как хлыст, с вечно дергающейся головой и бегающими по сторонам глазами, словно ища несуществующую угрозу. Его бледное лицо было испещрено мелкими морщинками, а впалые щеки лишь подчеркивали болезненную худобу. Арт был живым воплощением паранойи. Наркотики стали его единственной постоянной спутницей, постепенно разъедая не только тело, но и разум. Каждый шорох, каждый взгляд казались ему заговором, направленным лично против него. Он видел заговоры там, где их не было, и не замечал их там, где они были. Его нервные движения выдавали многолетнюю борьбу с внутренними демонами, которые требовали все новой и новой дозы, толкая его на самые отчаянные и подлые поступки. Сквозь его болезненную дрожь проскальзывал развратный взгляд и пошлые, циничные шутки, от которых Фила воротило. Арт был продуктом распада, человеком без морального компаса, для которого любое задание было лишь средством к одной цели – утолить свой нескончаемый голод. Его тело было храмом разрушения, а душа – полем битвы, где наркотики давно одержали полную победу.

Марк, сидевший за массивным дубовым столом в полумраке, поднял взгляд. Фил кивнул, его взгляд был прямым и тяжелым, не выражая ни почтения, ни страха. Арт же, едва переступив порог, уже начал осматривать комнату, его пальцы нервно теребили карман, а губы растянулись в похотливой, но неестественной ухмылке. Два полюса одного мира, две сломанные судьбы – одна, рухнувшая с вершины славы, другая, никогда даже не пытавшаяся подняться из грязи. Они были здесь, чтобы выполнить задание Марка, и их присутствие в этом доме несло с собой не только угрозу, но и печальный отголосок того, как легко человек может потерять всё, и как низко ему приходится падать, чтобы просто продолжить дышать.

Они сели за тот стол, на котором перед ними лежали фотографии Виктора и его дочери Эли.

- Итак, план предельно прост, – начал Марк. – Вы проникаете в дом тихо, без шума, без единого свидетеля. Находите Виктора и его дочь Элю. И убираете их. По-тихому, без следов. И самое главное – без свидетелей.

Марк сделал паузу, его взгляд задержался на фотографии юной Эли:

- Что до дочки Виктора... можете с ней... позабавиться по своему усмотрению. Только не оставляйте следов и убедитесь, что она не издаст ни звука.

Лицо Арта, до этого момента напряженное, расплылось в широкой, хищной улыбке. Он облизнул пересохшие губы:

- Вот это я понимаю, босс! Всегда найдется время для маленького десерта перед основным блюдом, верно?

Его глаза загорелись нездоровым огнем. Он уже представлял себе эту шестнадцатилетнюю девочку, дрожащую от страха, беспомощную перед ним. Это был лучший бонус к работе, о котором он только мог мечтать.

В этот самый момент, когда Арт еще смаковал свою извращенную фантазию, дверь бесшумно отворилась. В комнату вошла Кристина, элегантная жена Виктора и тайная любовница Марка. Она была в шелковом халате, ее волосы слегка растрепаны, но взгляд холодный и проницательный.

Взгляд Арта мгновенно прикипел к ней, в нем читалось неприкрытое похотливое желание. Он смерил ее взглядом с ног до головы, грязным и откровенным. Кристина встретила его взор без тени испуга, лишь презрительная усмешка тронула ее губы.

- Даже и не мечтай, жалкий наркоман, – прошипела она, ее голос был низким и опасным.

Она указала обманчиво небрежным жестом в сторону фотографий на столе:

– Вот та, моя падчерица – ею и развлечешься. А на меня даже не смотри.

Слова Кристины повисли в воздухе, ледяные и жестокие, словно приговор.

Фил, который все это время оставался невозмутимым, лишь слегка кашлянул:

- А что насчет страховки, Марк? – спросил он, его голос был ровным и деловым. – Если вдруг что-то пойдет не так? Если мы что-то упустим, оставим какой-то след? Нам нужна гарантия, босс. План "Б".

Марк откинулся на спинку кресла, легкая, холодная улыбка скользнула по его лицу.

- Об этом можешь не беспокоиться, Фил. У меня есть один знакомый следователь. Очень... сговорчивый человек. Он почистит ваши следы так, что их никогда и никто не найдет. Никто не свяжет это с вами. И уж тем более со мной.

Тяжелое молчание опустилось на комнату, нарушаемое лишь тихим звоном льда в бокале Марка и прерывистым возбужденным дыханием Арта. План, темный и хладнокровный, был полностью изложен. Марк обвел взглядом своих наёмников, его голос стал жестким и окончательным:

- Понятно? Никаких ошибок. Никаких выживших. И самое главное – никаких следов.

Спустя пару часов после известия о гибели матери, Виктор и Эля, опустошённые, но уже не плачущие, сидели в гостиной. Первые, самые острые волны горя схлынули, оставив после себя лишь тупую боль и чувство сюрреалистической нереальности. Они молчали, каждый погружённый в свои мысли, пока вдруг Эля не нарушила затишье.

- Пап… – её голос был хрупким, почти шёпотом. - Тётя Марго как-то говорила… что мама, ну, Регина… работала с тобой в театре?

Виктор вздрогнул, медленно подняв глаза на дочь. Уголки его губ чуть дрогнули в слабой, но искренней улыбке. Это воспоминание, такое далёкое от нынешней боли, было светлым и тёплым.

- О, да, Элечка, – ответил он, его голос был низким, полным нежности. – Твоя мама была моей музой, моей партнершей на сцене. Мы много лет играли вместе, ещё до твоего рождения.

Эля, чьи глаза до сих пор были красными от слёз, загорелись новым, живым интересом. Эта крупица прошлого, незнакомая ей, вдруг показалась таким контрастом к текущей мрачности.

- А что вы играли? – спросила она, наклоняясь ближе, словно боясь пропустить хоть слово.

Виктор улыбнулся шире, вспоминая детали:

- Мы были дуэтом, Эля. Графиня и Бледный Чёрный Принц. Это была сложная, но невероятно красивая история о запретной любви и трагедии. Я был Принцем, который приходил из теней, а она… она была моей Графиней, светлой, но обречённой. - Его глаза затуманились от нахлынувших воспоминаний. - Погоди-ка… Я, кажется, знаю, что тебе показать.

Он встал и вышел в коридор, вернувшись через минуту с потрепанным, чуть выцветшим фотоальбомом. Листая пожелтевшие страницы, Виктор показывал Эле старые снимки – он и Регина, молодые, полные жизни, запечатлённые на сцене и за кулисами. Эля с почти благоговейным трепетом рассматривала фотографии: они были такими разными от тех, что она видела дома, такими артистичными, наполненными страстью и драматизмом. Её мать предстала перед ней в совершенно новом свете – не просто мама, а актриса, часть волшебного мира, о котором Эля даже не подозревала.

- А какой у тебя был грим? – наконец спросила Эля, вспомнив рассказ отца о Бледном Принце.

Виктор усмехнулся:

- О, это было что-то! Ужасающее, но очень эффектное, – он прикрыл глаза, словно вновь нанося на себя те краски. – Лицо было мертвенно-белым, как маска, без единого румянца. Губы – угольно-чёрные, резко выделяющиеся на фоне бледности. И, конечно, глаза – обведённые густыми чёрными тенями, которые делали взгляд призрачным, глубоким, полным скрытой печали и тайны. Этакий готический облик, который должен был пугать, но при этом притягивать.

Эля заворожённо слушала, представляя этот образ, и в её сознании, среди тёмных мыслей о горе, зажёгся крошечный огонёк – интерес к прошлому, которое, как оказалось, таило в себе столько неизведанного.

Ты сам его делал? Можешь показать? – стала интересоваться Эля.

Виктор, не ожидавший такого вопроса, чуть растерялся, но тут же кивнул:

- Конечно, могу.

Он аккуратно закрыл альбом и снова вышел в коридор, на этот раз возвращаясь с небольшой, но увесистой бархатной шкатулкой, по виду напоминающей старинный сундучок. От нее исходил легкий, чуть пыльный запах пудры и театральной гримерной.

Эля завороженно смотрела, как Виктор открывает шкатулку. Внутри, на атласной подкладке, лежали аккуратно разложенные баночки с пигментами, тонкие кисти, пуховки, карандаши и маленькое зеркальце. Он извлек оттуда несколько предметов и, устроившись перед Элей, начал.

Сперва он взял чуть влажную, но плотную губку. Из круглой баночки он аккуратно зачерпнул густой, кремовый белый грим. Легкими, похлопывающими движениями он начал наносить его на свое лицо. Грим ложился равномерно, стирая естественный румянец и легкую небритость, превращая кожу в идеально гладкое, матовое полотно. Виктор тщательно проходился по каждому участку – от подбородка до лба, не забывая про уши и шею, чтобы не осталось ни одного участка незагримированной кожи. Лицо медленно теряло привычные черты, становясь похожим на фарфоровую маску, безжизненную, но интригующую. Эля наблюдала, как глаза отца, еще недавно полные печали, теперь казались на фоне этой белизны особенно яркими.

Затем наступила очередь черного. Виктор достал тончайшую кисть, похожую на художественную, и баночку с насыщенным черным пигментом. Он набрал немного краски и, склонив голову, с потрясающей точностью начал обводить контур своих губ. Каждая линия была выверена, каждая точка поставлена безупречно. Затем он аккуратно заполнил их черным цветом, превращая привычные розовые губы в тонкую, мрачную, но притягательную черную полоску. Они казались тоньше, острее, придавая лицу выражение холодного безмолвия.

Последний, самый драматичный штрих – глаза. Виктор взял мягкую кисть и баночку с черными тенями, а также черный карандаш. Он начал с карандаша, подчеркивая нижнее и верхнее веко, проводя вдоль ресничного края толстую, жирную линию. Затем, взяв кисть, он принялся растушевывать тени, создавая вокруг глаз глубокие, провалившиеся впадины. Он не просто рисовал, он лепил форму, расширяя тени к вискам, создавая эффект вытянутых, миндалевидных глаз, которые казались бездонными и полными загадочной, усталой от мира печали. Каждый штрих кисти был точным, создавая плавные переходы от угольно-черного к размытым, дымчатым оттенкам. Взгляд Виктора, казалось, становился пронзительным, почти нечеловеческим.

Лицо Виктора медленно, но верно исчезало, уступая место совершенно другому образу. Перед Элей сидел уже не ее отец, но призрак из прошлого, таинственный Бледный Черный Принц, которого она видела на фотографиях. Грим, который поначалу казался "ужасающим", теперь был полон холодной элегантности и безмолвного драматизма. Это было искусство перевоплощения, и отец, казалось, сам становился частью этого образа, его движения становились более плавными, взгляд – отстраненным.

Эля сидела недвижно, завороженно наблюдая за трансформацией. В этом "Бледном Черном Принце" она узнавала не только отца, но и часть чего-то большего – мира, который соединял его с ее матерью, Региной. Мира, где они были звездами, где их любовь и страсть воплощались в искусстве. В этот момент, глядя на преобразившегося отца, Эля почувствовала не только любопытство, но и глубокую, щемящую связь с прошлым своих родителей, которая, казалось, прогоняла часть ее собственной боли.

Виктор смотрел на свою дочь и видел в ее чертах проступала неуловимая тень ее матери. Эля сидела напротив него. Виктор видел не просто Элю, но и призрачную тень той, кого он потерял. Те же глубокие, зелёные глаза, такой же озорной блеск, который появлялся в них, стоило ей улыбнуться или засмеяться.

Волна воспоминаний нахлынула на него, мощная и нежная одновременно. Он перенесся в те далекие годы, когда они были молоды, полны надежд и бесконечно влюблены. Их первые свидания, смех под звездным небом, долгие разговоры до рассвета. Рука в руке, общие мечты, тот особый, полный понимания взгляд, которым она смотрела на него. Он помнил ее легкую походку, ее способность превратить любой, даже самый серый день в маленькое приключение или праздник.

- Ты так похожа на свою мать, — прошептал Виктор, почти не контролируя слов.

Эля улыбнулась:

- Какой она была?

- Она была... особенная, — продолжил Виктор. - Никогда не сдавалась, если во что-то верила. И умела находить красоту даже в самой обыденной вещи. Она говорила, что мир полон чудес, нужно только научиться их видеть.

Эля опустила взгляд:

- Мне бы так хотелось ее узнать, пап. Не только по твоим рассказам и фотографиям.

Он встал, подошел к дочери и нежно погладил ее по волосам.

- Она всегда будет в твоём сердце. Пока ты её помнишь, она будет жить в тебе.

Эля прижалась к его руке, ее голова склонилась на его плечо.

- Я знаю, пап, — прошептала она. - И я это чувствую.

Виктор обнял ее, сказав лишь одно:

- Я люблю тебя, доченька. Ты моя яркий лучик света. И я никому не дам тебя в обиду. Пусть только кто-то попробует и ему несдобровать.

Вечер медленно, но неумолимо опускался на город, окрашивая небо в оттенки угасающего оранжевого и пурпура. Мягкий, приглушенный свет фонарей начинал пробиваться сквозь наступающие сумерки, и в домах один за другим зажигались окна, создавая уютные островки тепла. Кристины до сих пор не было дома, а Виктор и Эля собирались ужинать. На кухонном столе еще стояли тарелки, хранящие слабый аромат их скромной трапезы – возможно, какой-нибудь пасты или простого рагу. День клонился к завершению, и Эля, пожелав отцу спокойной ночи, исчезла в своей комнате. Вскоре оттуда донесся легкий шорох, означающий, что она уже погрузилась в мир сновидений.

Виктор же остался в гостиной, погруженный в свои мысли. Он устроился в своем любимом кресле, включив телевизор — привычный фон для одинокого вечера. По каналам транслировались обычные вечерние программы, но его взгляд задержался на новостном выпуске. Диктор с серьезным лицом рассказывал о некой «удивительной» девушке. Камера показала старое, размытое фото: бледная кожа, почти прозрачная, и копна невероятно алых, словно кровь, волос. Говорили, что спустя много лет она до сих пор находится в психиатрической лечебнице, и ее состояние за это время лишь ухудшилось – она стала еще более безумной, более жестокой, представляющей опасность не только для себя, но и для окружающих. Истории о ней всегда были окутаны ореолом мрачной тайны.

В тот самый момент, когда Виктор слушал эти жуткие новости, его нахлынули воспоминания. Он вдруг отчетливо вспомнил, как однажды его Кристина, обычно сдержанная и немногословная, вскользь упомянула о своей сестре-близняшке Анне. Эта история всегда казалась Виктору нереальной, сюжетом из дешевого триллера. Кристина рассказывала, что в глубоком детстве ее сестра-близняшка совершила немыслимое — убила их собственных родителей. Причины этого ужасного поступка оставались неизвестными, или Кристина просто не захотела углубляться в них. Этот инцидент навсегда разделил их жизни: маленькая Кристина попала в другую, приемную семью, где смогла вырасти относительно нормальной, насколько это было возможно после такой травмы. А Анна оказалась в дурдоме, где, по всей видимости, и провела всю свою жизнь, запертая от мира и от себя самой.

Виктор долго сидел, задумавшись, пытаясь осмыслить услышанные факты. Как ребенок, нежное, ни в чем не повинное создание, может поднять руку на тех, кто дал ему жизнь? Что могло толкнуть его на такой чудовищный акт? Эти вопросы без ответа кружили в его голове тяжелым роем. В обычном мире такое событие вызвало бы шок, ужас, недоверие. Но вот в городе Найтмер, где они жили, подобные истории, как ни странно, не вызывали тотального изумления. Здесь, за годы, люди видели и слышали столько ужасов, что убийство родителей ребенком, хоть и не переставало быть трагедией, уже не казалось чем-то из ряда вон выходящим. В Найтмере творились дела и похуже, а тьма, казалось, была неотъемлемой частью самого воздуха, которым дышали его жители. Виктор лишь тяжело вздохнул, стряхивая с себя эти мрачные мысли, и попытался переключить канал, но ощущение тяжести и тревоги надолго поселилось в его душе.

Виктора стали окутывать мысли и рассуждения о том, насколько может быть жестоким мир даже в трудные времена. Но нынешнее время вообще нельзя было назвать трудным, много чего происходило жуткого, но это было ещё вполне хорошее время. Люди сами создают такие времена, так как сильные порождают мир, а слабые воссоздают хаос. Правда, для такой формулировки нужно правильно понимать кто является сильным, а кто слабым. Виктор подразумевал, что сильные это те, кто способен пойти ради мира на что угодно и пожертвовать самым ценным, что у него имеется. А слабых он считал трусов и слабаков, которые готовы жертвовать другими и идти по головам, но при этом не думая о последствиях. Но и в тяжёлой ситуации сильный, может стать слабым. К тому же, в мире определённо есть некая система, которая отравляет общество, создаёт свои порядки и решает кому жить, кому умереть. Мир тесен и от этого некуда бежать.

Время было почти половина десятого, а Кристины ни сном ни духом. Это стало беспокоить Виктора. Он взял телефон и пытался дозвониться до неё, но она не брала трубку. Спустя 6 попытаться позвонить своей жене, Виктор решил найти ее на работе, пока Элеонора спит. Он оделся, убедился, что дочь всё ещё спит и отправился на поиски.

Виктор шагал по темным, извилистым улицам Найтмера, где каждый неосвещенный переулок казался порталом в забвение, а лишь тусклый свет редких фонарей пробивался сквозь вечный смог, нависавший над городом. Каждый шаг отзывался в его памяти эхом недавней трагедии, которая потрясла даже этот привыкший к жестокости город. Всего на прошлой неделе, буквально в нескольких кварталах отсюда, в одном из заброшенных зданий нашли тела родителей маленького мальчика, жестоко убитых. А самого ребенка, чудом или по прихоти безымянного монстра, оставили в живых. Он сидел рядом с ними, нетронутый физически, но его взгляд, застывший и пустой, словно впитал в себя весь ужас мира. Этого убийцу так и не поймали, и Виктор понимал, что мальчишка получил то, что не залечить ни одному доктору – глубокую, незаживающую психологическую травму на всю жизнь. Не каждый взрослый способен вынести такое, что уж говорить о ребенке, чье безмятежное детство оборвалось в один миг, похоронив под обломками жестокой реальности мир собственного дома и родительской любви.

Виктор невольно сжал кулаки, вспоминая, как ему самому было невыносимо тяжело в детстве. Его собственный отец погиб не от рук серийного маньяка, но от пули обычного бандита во время ограбления маленького продуктового магазина. Тогда, будучи совсем еще мальчишкой, Виктор не спал всю ночь, лежа в холодной постели и слушая безумную тишину пустой квартиры, которая вдруг стала чужой и огромной. В его маленькой голове не укладывалось, что папа, его сильный и добрый папа, который всегда был рядом, больше никогда не вернется домой, не поцелует его перед сном, не обнимет так крепко, что казалось, все беды мира отступали. Эта мысль жгла его, как раскаленное клеймо, оставляя глубокую, незаживающую рану. А мама... ее горе было таким всепоглощающим, таким бездонным, что она сломалась. Запила. Сначала понемногу, чтобы заглушить нестерпимую боль утраты, потом все больше и больше, пока бутылка не стала ее единственной опорой, а глаза не потеряли всякий блеск. Это привело к необратимым проблемам со здоровьем, отняв у Виктора еще и мать, хоть и не физически, но морально, оставив его наедине с тяжестью двойной утраты и липким, гнетущим одиночеством. И вот сейчас, идя по этим пропитанным страхом улицам Найтмера, Виктор понимал, что тот мальчик, как и он сам когда-то, был обречен нести этот невидимый груз, эту незаживающую рану, эту вечную тень потери до самого конца своих дней.

Часть пятая Мир обратился в прах

Улица подходила к концу, Виктор уже начал видеть тот самый ресторан, в котором работала Кристина. Зайдя внутрь, там было много приветливых и не очень доброжелательных лиц. На одном из столиков сидел выпивший мужчина, чьё лицо лежало в салате «Цезарь». На соседнем сидели блондинка и старик. Учитывая, что на нём был элегантный костюм и золотые кольца на пальцах, то можно было смело предположить, что он явно был не бедным. А девушке, видимо, только и нужны были его деньги, так как она, в буквальном смысле, лезла на него. И вот, наконец, Виктор дошёл до барной стойки, за которой стоял молодой бармен лет двадцати на вид. Парень ловко и быстро подавал посетителям выпивку, протирая бокалы. Бармена можно было бы назвать психологом, потому что он смог бы тебя выслушать и дать дивный совет. Парень обладал таким качеством и это никак не мешало его работе. Также ничего не происходило без его ведома, поэтому малец знал всё, что приключилось в его смена. На счастье Виктора, тот парень как раз работал в смену Кристины, и он решил поинтересоваться, где она. Бармен сразу понял, что это муж Крис, ибо никто о ней не спрашивает, кроме одного богатея.

- Так ты знаешь, где моя жена? – повторил вопрос Вик.

- Извините, мужчина, как вас зовут? – поинтересовался парень.

- Виктор!

- Так вот, Виктор… Ваша жена тут больше не работает, – ответил ему бармен.

- В смысле? Как не работает? – удивился Виктор.

- Да вот так. Она уже можно сказать, как год и больше не работает.

На Виктор сразу обрушилось многочисленные число вопросов, но один его так и терзал:

- Тогда куда она ходила всё это время? И откуда брала деньги?

- Виктор. Я, конечно, понимаю, что при таком раскладе можно подумать. И скажу честно, это не проституция. Тут, весьма, тяжелый случай, - уверенно говорил парень.

- Почему тяжёлый? – сурово спросил Виктор.

- Я вас скажу, что видел, а дальше сами думайте, что это может быть.

- Парень, не тяни! – нервничал он.

Бармен рассказал, что года два назад ее с работы забрал один богатый блондин, который потом приглашал ее к себе и дарил дорогие подарки. Через какое-то время она уволилась и частенько захаживала с тем мужчиной. При этом, они не просто сидели и пили кофе, а целовались и обнимались, затем уезжали вероятно к нему.

Виктор не понимал, что и думать, но одно здравое решение говорило ему о том, что Кристина ему изменяла. Его руки тряслись и сжимались в кулаки, желание набить кому-нибудь лицо было дикое. Бармен без раздумья налил ему виски со льдом и сказал, что это за счёт заведения. Он взял бокал в руки и смотрел на лёд, медленно растворяющийся в алкоголе. Именно также растворялась его любовь к Кристине. В порыве эмоций Виктор выпил виски и, стукнув бокал о стол, рванул на улицу искать Кристину.

В этот момент к его дому пришли Фил и Арт. Наркоман дёргался от любого шума и от каждой собаки, а боксёр, наоборот, был спокоен и решителен. Они аккуратно взломали замок на двери и зашли в дом. Арт рылся в каждом шкафу и на каждой полке, в надежде найти, что-нибудь ценное. От того шума проснулась Эля. Сонная она пошла на кухню, там как раз были те бандиты. Они не сразу ее заметили, искали всё ещё ценности. Эля была перепугана и стараюсь незаметно подняться к себе в комнату, но не получилось. Её заметил Арт и набежал на неё, чтобы схватить и не дать ей уйти. Девушка пыталась кричать, но наркоман закрыл рукой ей рот. Фил также подошёл и стал крепко держать её. Они вдвоём повели ее в спальню, кинули ее на кровать и пытался раздеть. Эля в слезах сопротивлялась и пыталась позвать на помощь. Фил сильно ударил её по лицу, от чего девушка аж замолчала. Тем временем Арт начал быстро раздеваться её. Эле было страшно, она понимала, что никто не спасёт её. Когда ее полностью раздели до гола, Фил встал над ней и начал расстегивать штаны. Рядом сидел Арт с очень широкой улыбкой и большим оптимизмом в глазах. Элеонора уже не могла кричать о помощи, зная, что никто не придёт. Она ревела от страха и предвкушении боли.

- Не переживай, детка, я войду в тебя аккуратно, - говорил Фил с широкой улыбкой.

При первом контакте Эля ощутила ужасную боль внизу, и эта боль продолжалась с каждым резким движением насильника. Фил в порывах страсти начал бить бедную девушку во время акта. Через какое-то время на ее теле стали появляться синяки. Так продолжалось длительное время, затем он поменялся с Артом. В силу дикого желания, наркоман быстро налетел на неё и с очень быстрыми и резкими движениям стал двигаться. Эля уже почти ничего не чувствовала, она хотела, чтобы этот кошмар закончился, но большое было желание умереть и больше не чувствовать этих мук. Бандиты мучали ее два часа, а когда она уже почти не двигалась, они решили закончить и в качестве подарка вкололи ей огромную дозу пчелиного яда. Оставив её на кровати, Арт и Фил ушли.

Полуживая девушка, заметив, что ее мучители ушли, стала пытаться доползти до телефона и вызвать помощь. С большим трудом ей это удалось. Набрав три цифры, она лишь повторяла одно слово: «Помогите!». На звонок ответил молодой парнишка, который не сразу понял, в чём дело, так как не мог расслышать слова.

- Девушка, пожалуйста скажите ваш адрес… - спрашивал парень.

Но Эля была не силах сказать что-то, а затем связь прервалась. Спустя время в дом приехала полиция и скорая помощь. Молодой лейтенант нашёл бедную девушку обнажённой и в очень тяжёлом состоянии. Врачи, увидев следы от укола и сильную реакцию на него, поспешили, как можно быстро, в больницу. По приезду туда, ее положили в реанимацию под капельницу, а тот лейтенант попытался связаться с хозяином дома.

В то время, Виктор скитался по улицам города в надежде найти супругу. Когда силы окончательно оставили его, Виктор, словно по велению невидимой силы, оказался на автобусной остановке. Ноги отказывались повиноваться, легкие горели, а голову разрывал гул от невысказанных вопросов. Он поднял глаза на огромное здание напротив – гигантскую глыбу стекла и бетона, в окнах которой отражались последние отблески заходящего солнца. Это был дом Марка Шика, его огромная, влиятельная компания, чье имя было синонимом успеха и власти в этом городе. Виктор смотрел на него, и эта стальная махина казалась ему символом всего недоступного, чужого, того, что было за гранью его простого мира.

Именно в этот момент, когда его взгляд был прикован к внушительному фасаду, из главных дверей здания вышла Кристина. Его Кристина. И не одна. Рядом с ней, с небрежной, но интимной уверенностью, шел Марк Шик. Мир вокруг Виктора словно замер. Звуки города стихли, время остановилось, оставив его в вакууме невыносимой реальности. Они двигались так, как двигаются люди, давно привыкшие друг к другу, чьи тела помнят прикосновения. Он увидел, как Кристина, его Кристина, наклонила голову к Шику, и тот, склонившись, поцеловал ее. Это был не мимолетный поцелуй, а долгий, голодный, наполненный нежностью и страстью, которую Виктор давно не видел в глазах своей жены, обращенной к нему. Она обвила его шею руками, прижалась всем телом, и в этом жесте было столько откровенной привязанности, что Виктору показалось, будто его сердце разорвалось на части.

Они нежились в этом моменте, словно на Земле не существовало никого, кроме них двоих. Затем, с легкой улыбкой на лице Кристины, они сели в ожидающий черный, блестящий автомобиль, который бесшумно отъехал от тротуара и растворился в потоке вечернего движения. Виктор стоял, остолбенев. Удар был настолько силен, что он не мог пошевелиться, вдохнуть, даже моргнуть. Его мозг отказывался обрабатывать увиденное, а сердце, казалось, превратилось в ледяной камень в его груди. Все его поиски, все надежды, все отрицания рухнули в одно мгновение, оставив после себя лишь оглушительную, невыносимую пустоту и звенящую тишину мира, который только что перевернулся с ног на голову. Он смотрел вслед исчезающей машине, его жена уезжала с другим, и в этом факте была такая ужасающая окончательность, что Виктор просто не знал, как жить дальше.

На холодной, одинокой автобусной остановке, где мерцающий фонарь безучастно освещал мелкие капли дождя на асфальте, Виктор стоял, словно изваяние горя. Несколько минут назад его мир рухнул, когда он увидел жену в объятиях другого. Пустота и ледяной ветер пронизывали его насквозь, но эта боль была лишь прелюдией. Резкий звонок мобильного телефона разорвал тишину, отбивая в голове глухие удары. Незнакомый номер:

- Виктор Либерс? – сухой, официальный голос в трубке. – Это полиция. Лейтенант Громов. В вашей квартире обнаружена девушка. Измученная, изнасилованная. Нам нужно, чтобы вы приехали для опознания и дачи показаний.

Слова пробивались сквозь туман, пока не прозвучало имя:

- Пострадавшая... Эля.

Виктор похолодел. Эля. Его дочь. Та, которую он только недавно нашел, та, что сама отыскала его недавно. Мысль о ней, такой хрупкой и только что появившейся в его жизни, подвергшейся такому ужасу, парализовала. Ноги сами понесли его прочь от остановки. Не к той квартире. К больнице.

Время растянулось, пока он мчался сквозь ночной город, каждая секунда – пытка. В больнице светлые коридоры пахли медикаментами и отчаянием. Его встретил доктор с утомленными глазами, рядом – лейтенант Громов и крепкий мужчина в штатском с цепким взглядом – следователь Лобинов.

- Состояние тяжелое, но стабильное, – начал доктор, его голос был глухим, словно пропускал слова через боль. – Множественные ушибы,... следы сексуального насилия. Самое тревожное – введена большая доза пчелиного яда. Это сильный нейротоксин. Ей повезло, что ее вовремя доставили. Еще немного, и... последствия были бы летальными.

Виктор с трудом удерживался на ногах. Яд. Пчелиный яд. Не просто насилие, а изощренная пытка.

И тут вперед выступил Лобинов. Его голос был ровным, но в нем сквозила скрытая угроза.

- Виктор Либерс, – начал он, сверля Виктора холодным взглядом, – давно ли вы знаете свою дочь? Принимает ли она наркотики?

Вопросы обрушились как молот. Как давно? Он едва успел узнать ее, а теперь вынужден был лгать, чтобы защитить ее, чтобы не дать этому циничному человеку втоптать ее в грязь.

- Я... я знаю ее всю жизнь, – выдохнул Виктор, стискивая кулаки. – Она не принимает наркотики! Она – жертва!

Лобинов усмехнулся, его губы растянулись в тонкой, неприятной гримасе:

- Всю жизнь, говорите? Интересно. А я вот думаю, может, и не было никакого изнасилования вовсе? Молодежь сейчас такая, знаете ли. Она, возможно, просто принимала наркотики с друзьями, пошла 'по кайфу расслабиться', да и 'увлеклась' немного? А теперь пытается все свалить на кого-то?

Каждое слово следователя было как удар под дых. Кровь прилила к вискам Виктора. Он чувствовал, как гнев подступает к горлу, обжигая, но он не мог сорваться. Не сейчас. Нельзя было дать ни малейшего повода.

- Вы что несете?! Она моя дочь! Она едва жива!

- Спокойно, Виктор Либерс. Я лишь задаю вопросы, – Лобинов проигнорировал его возмущение. – Это же стандартная процедура. А вот этот ваш 'пчелиный яд'... знаете, нынешние наркотики такие, что порой и не отличишь от чего-то органического. Может, это просто галлюцинации? Или неудачный эксперимент? - Его тон был таким, словно он говорил о досадной простуде.

Виктор смотрел на него, пытаясь унять дрожь. Этот человек, подкупленный или просто равнодушный, намеренно извращал произошедшее. Он пытался сломать Виктора, заставить его признать то, чего не было, чтобы закрыть дело, чтобы не копать глубже.

- Нет! Этого не было! Она не такая! Она жертва! – голос Виктора был хриплым.

- Ну-ну, Виктор Либерс. Ваша биография, я уверен, еще не раз нас удивит, – Лобинов прищурился, явно намекая на что-то, что он мог узнать о Викторе и его "новой" дочери. – Пока что, мы видим пострадавшую, которая, возможно, просто перебрала с чем-то запрещенным, и отца, который пытается скрыть истинное положение дел. Вам не кажется, что вы слишком эмоциональны для человека, который, как вы говорите, знает ее 'всю жизнь'?

- Я уверяю вас, – голос Виктора дрогнул, но он заставил себя говорить ровно. – Моя дочь никогда не притронется к наркотикам.

- Ну что ж, Виктор. Думаю, мы можем прийти к консенсусу. Ради исключения, и учитывая обстоятельства, мы не будем фиксировать состояние наркотического опьянения в заключении. Но вы, – он наклонился вперед, его глаза стали жесткими, – вы держитесь подальше от этого дела. Не лезьте туда, куда не следует. Иначе, поверьте, последствия могут быть куда серьезнее для всех сторон.

Следователь ушёл, а за ним и лейтенант. Последние слова Лобинова были как приговор. Виктор сидел, разрываемый горем и яростью, пытаясь переварить этот унизительный "компромисс". Его дочь лежала изувеченная и отравленная, а ему предлагали молчать в обмен на её "чистоту" в протоколе. Его сердце кричало от бессилия, но глубоко внутри зародилось холодное, стальное решение: ничто не остановит его, чтобы найти и покарать тех, кто так жестоко поступил с его Элей. Слова Лобинова были лишь отсрочкой, а не приговором для его мести.

Виктор брел по серому асфальту, не разбирая дороги, бездумно переставляя ноги. Шум города – гудки машин, обрывки разговоров, далекий смех – доносился до него словно через толщу воды, приглушенный и нереальный. Взгляд его был пуст, устремлен куда-то в бесконечную даль, но ничего не видел, кроме бесконечных лабиринтов собственного сознания. Он не понимал, как оказался здесь, на этой улице, в этот день, когда весь его мир, казалось, обернулся против него. Холодные капли пота стекали по вискам, несмотря на прохладный осенний ветер, а дыхание сбилось, словно он пробежал марафон.

- За что? – вырвалось у него вслух, хриплым шепотом, который тут же утонул в суете прохожих.

Люди спешили по своим делам, не замечая человека, шедшего рядом с ними, но находившегося в совершенно другом измерении – измерении всепоглощающего горя.

- За что, черт возьми?! – повысил он голос, и лишь случайная старушка, проходившая мимо, беспокойно покосилась на него.

Первой ласточкой, предвестником катастрофы, было увольнение.

- Вышвырнули, – пробормотал Виктор, продолжая свой монолог, обращенный в пустоту, – как ненужную вещь, после десяти лет верной службы. Десять лет! Всю душу отдал, пахал как проклятый, а они… „нерентабельно“, „оптимизация“. Да что вы понимаете в человеческих жизнях, кретины?!

Он сжал кулаки, ногти больно впились в ладони, но физическая боль была ничтожна по сравнению с опустошением внутри. Он был никем, человеком безработным, без цели, без будущего.

- А потом мама… – в голосе Виктора прозвучала такая нежность, что она резко контрастировала с предыдущей яростью.

Его мать, его якорь, его крепость, ушла тихо, во сне, всего через неделю после того, как он потерял работу.

- Мой ангел… Мой свет. Единственная, кто всегда верил в меня, кто ждал, кто грел душу своим теплом. И вот ее нет. Просто нет. Осталась лишь пустота и холод этих чертовых стен в ее квартире, которые теперь молчат, как могила.

Слезы навернулись на глаза, но он не дал им упасть, лишь резко мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение.

И словно этого было мало, мир продолжил рушиться.

- А Эля… Боже мой, Элечка… – это имя он произнес с таким отчаянием, что оно эхом отозвалось в его собственной груди.

Его дочь, его маленькая, хрупкая принцесса, его радость и смысл. То, что случилось с ней, было настолько чудовищно, настолько немыслимо, что Виктор не мог даже произнести это вслух, даже самому себе. Он лишь видел ее потухшие глаза, ее дрожащие руки, слышал ее глухие рыдания по ночам, которые разрывали его сердце на куски.

- Они сломали ее. Мою девочку сломали! Как дышать после этого? Как жить, зная, что ты не смог ее защитить?

Внутри него закипала первобытная, животная ярость, но она была бессильна, она не могла ничего изменить, лишь грызла его изнутри.

- А потом… потом Кристина.

Имя жены прозвучало со смесью горечи и отвращения. Это был последний удар, контрольный выстрел в упор. Когда он увидел ее с ним, когда осознал масштабы ее предательства, когда понял, что даже та, кого он считал своей опорой, своим оплотом в этом аду, тоже оказалась фальшивкой.

- Ее смех, что когда-то наполнял наш дом, теперь звенел фальшью в ушах. Ее прикосновения, что раньше дарили тепло, теперь казались отвратительными.

Подлость, скрывавшаяся за ее безмятежным лицом, добила его окончательно. Он был один. Абсолютно один в этом кошмаре.

Виктор остановился посреди тротуара, не обращая внимания на недовольные взгляды прохожих, вынужденных обходить его. Он поднял голову к серому небу, из которого, казалось, вот-вот польет дождь, отражая его внутреннее состояние.

- За что? Что я сделал, чтобы заслужить это? Я ведь всегда старался быть честным, работящим, любящим… Неужели это все – лишь череда случайных, жестоких совпадений? Или это наказание? Но за что? За что судьба так изощрённо мстит мне? Это какой-то чудовищный розыгрыш? Сон?

Он оглянулся вокруг, на безликие витрины магазинов, на спешащих куда-то людей, на равнодушные лица. Никто не знал, какая бездна разверзлась под его ногами. Никто не видел его боли. Он был лишь точкой в огромном, безразличном мире. И он не понимал, куда ему теперь идти. К кому? И зачем. Всё же он решился вернуться домой.

Виктор вошел в дом, и непривычная тишина оглушила его. Всё было кругом разбросано и поломано. Видимо насильники сначала что-то искали, а потом решили позабавиться его дочерью. Голова гудела, а в груди сжимался ледяной комок подлости, увиденной всего полчаса назад. Он не мог выбросить из головы образ жены – его Кристины – на улице, в объятиях другого мужчины. Не просто объятиях, а с этой улыбкой, этой нежностью, которую, как ему казалось, она дарила только ему. Он поплелся на кухню, надеясь, что привычные запахи дома, вид родных стен смогут хоть на секунду заглушить эту жгучую боль предательства.

На кухонном столе, прямо под светом лампы, стояла бутылка его любимого красного вина, "Монтепульчано". Рядом с ней лежала аккуратно сложенная записка. Виктор подошел ближе, сердце забилось тревожнее. Почерк был Анин. Он развернул листок:

«Милый, надеюсь, твой день был не слишком тяжелым. Я подумала, что бокальчик хорошего вина поможет расслабиться после работы. Открой и выпей за нас. Целую, Твоя Крис.»

Виктор сжал записку в руке. "За нас"? Слова, написанные таким знакомым, родным почерком, вдруг приобрели зловещий, почти жуткий оттенок. Он посмотрел на бутылку. Она блестела в свете, казалась такой безобидной, такой приглашающей. Но теперь, зная то, что он знал, каждый блик на стекле, каждая капля вина внутри кричали ему об опасности.

Ему в голову ударила мысль, холодная и острая, как лезвие. Та самая улыбка Кристины, которую он видел на улице. Тогда он списал ее на увлеченность другим, на тайну и возбуждение. Но сейчас, глядя на эту бутылку, он вдруг понял: это была улыбка освобождение. Улыбка человека, который только что сбросил с себя тяжелый груз, приняв окончательное решение. Аня смотрела на любовника не просто с нежностью, а с какой-то новой, пугающей решимостью.

Это вино. Оно не было подарком. Оно было ловушкой. Способом избавиться от него, чтобы начать новую жизнь без лишних свидетелей, без тяжких разводов и дележа имущества. В ее глазах не было раскаяния, лишь предвкушение. И вот тогда Виктор понял. Он не был просто обманутым мужем. Он был жертвой, приговором которой стало это "любимое" вино. Он сел за стол, глядя на бутылку уже не как на напиток, а как на молчаливое, смертоносное орудие. Его собственный дом, его собственная кухня превратились в место преступления, а его жена – в хладнокровную убийцу.

Налив вина, Виктор поднял бокал, тяжелый, словно приговор. Рубиновое вино мерцало в тусклом свете лампы, обещая окончание всех мук. Это был его выбор, его последнее унижение – тихо уйти, растворив горечь предательства в смертельной сладости. Он сделал первый глоток. Терпкий вкус наполнил рот, но ожидаемой вспышки боли или мгновенной тьмы не последовало. Лишь легкое онемение на кончике языка, да странное, обманчивое тепло, растекающееся по груди.

- Почему? — эта мысль была его постоянным спутником последние месяцы, выжигая душу сильнее любой отравы. Почему Кристина, его Кристина, женщина, которой он отдал столько лет, столько веры, так подло предала его?

Может, я был плохим мужем? – подумал Виктор, иронично усмехаясь в пустоту. – Слишком много работы, слишком мало внимания?

Но Кристина всегда утверждала, что понимает его амбиции. Она казалась воплощением верности. Или это была лишь хорошо сыгранная роль? Он налил второй бокал, затем третий, опустошая содержимое по мере того, как воспоминания наслаивались одно на другое, словно тяжелые, пыльные завесы. Каждый глоток был не просто шагом к небытию, но и погружением в лабиринт обиды. Вино медленно уходило, а жизнь, как назло, не спешила его покидать. Тело становилось тяжелым, ноги – ватными, но сознание, вопреки ожиданиям, лишь обострялось.

Ему вспомнилась Эля. Его Эля, дочь от его первой любви, Регины. Ее сломленный взгляд, ее тихие, но разрывающие душу рыдания после того ужаса, что с ней сотворили. Насилие, оставившее на их семье такой неизгладимый шрам. Он не мог защитить ее тогда. Не сумел спасти от боли, которая продолжала травить ее изнутри, год за годом. И теперь он, ее отец, выбирал этот путь... Уйти, не наказав виновных.

Бутылка опустела. Виктор осушил последний, седьмой бокал. И он до сих пор не умер. Лишь тело стало невероятно тяжелым, а разум – острее и яснее, чем когда-либо. И в этот момент, когда смерть, казалось, дразнила его своей неуловимостью, в его сознание ворвалась чудовищная, невероятная мысль. Неужели... неужели предательство Кристины и трагедия Эли были связаны? Ее любовник. Этот мерзкий тип, с которым Кристина лгала и крутила интриги. Неужели это он был тем, кто изнасиловал Элю? И Кристина? Она знала? Или еще хуже – участвовала? Желание уничтожить его, отнять все, что дорого, включая не только честь, но и саму душу дочери. Месть? За что? За его прошлую жизнь, за Регину, за то, что он когда-то любил другую женщину до нее?

Яд наконец начал действовать, обжигая внутренности, но эта новая, леденящая кровь догадка, эта чудовищная правда, жгла сильнее любого химиката. Он должен был знать наверняка. Прежде чем уйти, он должен был увидеть, как они заплатят. Смерть, медленно подступавшая, теперь казалась меньшим злом, чем эта внезапно открывшаяся бездна. И в этой бездне Виктор нашел то, что было сильнее страха и боли – желание возмездия. Стоило ему закрыть глаза, как он сразу же упал со стула и потерял сознание.

Спустя время, Виктор проснулся от тягучего, липкого ощущения, словно его сознание продиралось сквозь толщу вязкого тумана. Голова гудела, а желудок неприятно скручивало, будто внутри плясал рой злых ос. Казалось, прошло не больше мгновения с того момента, как он осушил бокал того странного, терпкого вина, но по еле заметным лучам утреннего солнца, пробивающимся сквозь шторы, Виктор понял — прошло куда больше. Два часа. Два часа с тех пор, как он выпил отравленное до дна вино.

Он попытался сесть, но мир вокруг завертелся с пугающей скоростью, бросая его в объятия головокружения. С трудом опустив взгляд на свои руки, Виктор замер. Точнее, замер он от увиденного. Кожа, обычно чуть смуглая, теперь была неестественно, мертвенно бледной, почти светящейся в полумраке комнаты – чистый, безупречный, фарфоровый белый. Это было настолько странно, настолько нереально, что он поднес ладонь ближе к глазам, пытаясь рассмотреть. И тут же заметил ногти. Угольно-черные, блестящие, словно их окунули в гудрон.

Сердце Виктора забилось быстрее, отбивая тревожный ритм где-то в горле. Что это? Наваждение? Остатки яда, играющие с его сознанием? Он инстинктивно поднял голову, и в дальнем углу комнаты, в полной тени, он заметил два мерцающих огонька, два ярких, пугающе желтых глаза. Они смотрели на него, словно принадлежали какому-то ночному хищнику, притаившемуся в ожидании. Медленно, с нарастающим ужасом, он вышел из тени, и огоньки двинулись вместе с ним, отражаясь в зеркале, что стояло напротив.

Холодный пот прошиб его. Это были его глаза. Его, но не те, что он знал. Истошный крик застрял в горле, когда Виктор, спотыкаясь, бросился к зеркалу, его отражение ждало его, беспощадно демонстрируя новую реальность.

Яд не убил его. Он изменил. Превратил.

В зеркале на него смотрело существо, которое лишь отдаленно напоминало Виктора. Вся кожа была фарфорового белого цвета, идеальная, безупречная, но лишенная жизни. Ногти на руках и ногах были черными, глубоко черными, как та самая бездна, что он только что видел в углу комнаты. Вокруг глаз лежали глубокие, мрачные тени, будто кто-то провел по ним кистью, а сами глаза... они горели фосфоресцирующим желтым огнем, пронзая тьму комнаты. Губы были черные, словно вырезанные из сажи, а когда он приоткрыл рот, чтобы издать звук, на него уставилась бездна: зубы были черными, а вся полость рта – угольно-черной, лишенной привычного розоватого оттенка. Даже волосы, которые раньше были каштановыми, теперь были иссиня-черными, усиливая контраст с мертвенно-белой кожей.

Это был не Виктор. Это было нечто. Нечто чужое, жуткое, выхваченное из ночных кошмаров. Паника захлестнула его с головой. Яд не убил, он изменил. Превратил его в это существо, в эту фарфоровую куклу с горящими глазами и черной пастью. Его новый облик напугал его до глубины души. Не теряя ни секунды, Виктор, или то, что от него осталось, бросился вон из дома, надеясь, что там, в ближайшей больнице, найдут ответ, спасение от этого фарфорового проклятия, пока его собственный образ не стал для него необратимой реальностью. Он бежал, чувствуя, как горят его желтые глаза, а губы, которые когда-то были его, теперь черной линией на белом лице, были готовы издать безумный крик.

Он не просто бежал, а летел, словно преследуемый самой смертью, хотя сам был ею уже подхвачен и искажен. Легкие горели, словно в них забился едкий дым, а сердце колотилось где-то в горле, отбивая сумасшедший ритм паники. Больница! Только там, за этими сверкающими стенами, он надеялся найти ответ. Почему яд не убил его? Почему он не погрузился в безмолвную темноту небытия, а вместо этого превратился в… во что-то необъяснимое? Каждый шаг отдавался глухой болью в суставах, и он чувствовал, как нечто чужеродное шевелится под его кожей, меняя его изнутри. Страх был его единственным попутчиком, толкавшим вперед, поглощавшим все остальные мысли.

Он свернул в узкий, вонючий переулок, пытаясь срезать путь, и тут же наткнулся на нечто ужасное. Пронзительный женский крик разорвал тишину ночи, смешавшись с грубым мужским бормотанием. У стены, прижатая к грязному кирпичу, билась девушка, а над ней навис здоровенный парень, чьи намерения были до отвращения очевидны. Виктор, ослепленный собственным ужасом, налетел на них, споткнувшись о мусорный бак.

- Какого черта?! — прорычал парень, отшатнувшийся от девушки, которая, корчась от боли, пыталась сползти по стене. — Ты что, сука, совсем рамсы попутал? Я тебя сейчас…

Не договорив, нападавший бросился на Виктора. В его глазах полыхала звериная ярость, и он не собирался разбираться. Виктора охватил новый, острый приступ страха – не за свою жизнь, а за то, что произойдет, если он не сможет защититься. Руки инстинктивно шарили по земле, нащупывая что-то острое, забытое кем-то – обломок разбитого зеркала, острый как бритва. Не раздумывая, повинуясь лишь дикому, первобытному инстинкту, Виктор выбросил руку вперед.

Острый край вошел глубоко, с влажным хрустом. Парень издал лишь короткий, гортанный хрип, выпуская воздух из легких, и рухнул, тяжело ударившись о мокрый асфальт. Кровь тут же начала расползаться черным пятном на щербатой поверхности, и в воздухе повис отчетливый запах железа.

Виктор стоял над умирающим, и его глаза, еще недавно полные паники, теперь были странно пусты. Он смотрел, как жизнь покидает тело, как судорожно дергаются конечности, как застывает взгляд в стеклянной пустоте. И, наблюдая это, он чувствовал, как что-то внутри него окончательно гаснет. Его собственные чувства, эмоции, последние отголоски человечности – всё растворялось, таяло, оставляя лишь холодную, незыблемую пустоту. Ужас, который гнал его к больнице, сменился чем-то иным – ледяным спокойствием, абсолютным безразличием.

Затем его взгляд переместился на девушку. Она сидела на земле, прижав колени к груди, и смотрела на него широко раскрытыми, полными первобытного ужаса глазами. Ее страх был вызван не только произошедшим убийством, но и им – тем, что она видела в Викторе, его неестественным спокойствием, жутким, изменившимся видом. Её дрожащий силуэт в свете одинокого фонаря был единственным свидетельством его деяния.

Виктор ничего не сказал. Ему нечего было сказать. Слова казались чужими, ненужными. Он просто медленно, словно невидимая тень, отступил назад, позволяя ночным теням поглотить его. Один шаг, второй, и вот он уже растворился в темноте, оставив за собой лишь труп, истекающий кровью, и дрожащую от ужаса девушку. Лишь на мгновение, прежде чем мрак окончательно поглотил его, в глубокой тени мелькнули две горящие, жуткие, ярко-желтые точки – его глаза. Именно этот кошмар и его глаза девушка запомнит на всё свою жизнь. Больница и её ответы уже не имели значения для Виктора. Он стал тем, чем его сделал яд, и пути назад не было.

Виктор вернулся домой. Не было ни облегчения, ни привычного чувства покоя, что обычно наполняло эти стены. Внутри царила лишь глухая, ледяная пустота, холоднее даже, чем осенний воздух, пробиравшийся сквозь щели старых окон. Шаги по скрипучему полу не отдавали эхом, словно поглощаемые той же бездонной пустотой, что теперь жила в нем. Он подошел к старому зеркалу в прихожей, тому самому, что помнило его прежнего – живого, полного надежд, а затем отравленного, умирающего.

Сейчас же отражение показывало нечто иное. Яд не забрал его жизнь, он изменил ее, переписал на уровне клеток, переродил в нечто чудовищное и совершенное. Это был не человек, это была ожившая ночь, воплощение кошмара, сотканное из тьмы и мести. Не было ни боли, ни страха, ни даже слабого отголоска прежней тоски. Лишь глубинная, холодная пустота, нарушаемая лишь редкими, жгучими вспышками ярости – зверской, дикой, нечеловеческой. И в один из таких моментов ледяной ясности, когда ярость прорвалась сквозь апатию, всплыли обрывки воспоминаний, не вызывая дрожи или слез, но наполняя эту пустоту новым, более плотным холодом. Предательство жены, ее смех, смешанный с любовником; их план отравить его, чтобы завладеть всем; и самый чудовищный, самый грязный, самый непростительный грех – подстроенное ими изнасилование его дочери, чтобы сломить его дух, пока яд делал свое дело.

Он не почувствовал отвращения или горя, лишь математически точное понимание масштаба их злодеяния и столь же точный расчет неизбежной расплаты. Его шаги привели его к старому сундуку в углу комнаты, где когда-то хранились его театральные костюмы. Долгие годы он играл на сцене раньше, но никогда не чувствовал себя столь поглощенным ролью, как сейчас. Его рука нащупала ткань, и он извлек из темноты свой старый черный костюм: идеально сидящую черную рубашку, элегантный черный фрак, облегающие черные брюки на ремне, высокие черные берцы на застежках, тонкий черный галстук. Последним штрихом стали черная шляпа с широкими полями и искусственная черная роза, которую он прикрепил к лацкану фрака.

Надев его, Виктор вновь подошел к зеркалу. Костюм сидел идеально, словно был сшит по новым меркам его изменившегося тела. Его мертвенно-бледная кожа, черные волосы, черные губы, горящие желтые глаза и заостренные черные ногти сливались с чернотой одежды, создавая образ абсолютного мрака, олицетворение ночного возмездия. Он больше не был Виктором – он был воплощением неизбежности, палачом, вышедшим из кошмара. Он Блэк Уайт.

Теперь он знал, что делать. Месть. Не быстрая, не милосердная. Насильники и виновные в трагедии его дочери должны были умереть быстро, чтобы не запятнать собой больше ни секунды чистого воздуха. Но для жены и ее любовника была уготована иная участь. Им предстояло медленно, мучительно сходить с ума, лишившись всего, что им дорого, пока они не взмолятся о смерти, которая так и не придет. Он будет методично, одного за другим, уничтожать их родных и близких, их друзей, их репутацию, их будущее, лишая их надежды, радости и рассудка. Это будет самая долгая и страшная пьеса в его жизни, и он был готов играть свою роль до самого конца, до последней судороги их безумия.

Часть шестая Прощай, старая жизнь!

Шампанское искрилось, отбрасывая золотистые блики на лица Марка и Кристины, сидящих в мягких креслах у камина. В их глазах светилось предвкушение, нежность и облегчение – предвкушение новой жизни, которую они так долго ждали, облегчение от груза прошлого, который, казалось, наконец-то был сброшен. Бокалы звенели, слова любви переплетались с мечтами о будущем, и каждый глоток вина казался подтверждением того, что все худшее позади. Они праздновали начало, не подозревая, что у ночи были свои, гораздо более темные планы.

Резкий, настойчивый звонок в дверь посреди ночи разрезал уютную тишину, как бритва. Марк нахмурился, Кристина вздрогнула. Кто мог прийти в такой час? Открыв дверь, Марк увидел на пороге невысокого, но крепко сбитого мужчину с проницательным взглядом и цепкими глазами – следователя Лобинова. Его появление моментально выстудило воздух, сменив атмосферу праздника на ледяное напряжение.

- Доброй ночи, голубки. Или уже не совсем? – усмехнулся Лобинов, проходя в гостиную без приглашения. Его взгляд скользнул по недопитым бокалам, по Кристине, которая побледнела, как мел. - Что ж, не буду отнимать много времени. Пришел доложить о проделанной работе и получить свою часть.

Марк напрягся, подавая Лобинову знак присесть:

- Ну что там? Все… чисто?

Следователь извлек папку из портфеля и небрежно бросил ее на стол:

- Чище не бывает, Марк. Дело о дочери вашего мужа, Кристина… его больше нет. По крайней мере, в том виде, в каком оно могло бы вам навредить. Никто не свяжет вас с ним. Никаких ниточек, никаких догадок о вашей… причастности к произошедшему.

Он произнес последнее слово с отчетливой, ядовитой иронией.

Кристина сжала руки:

- А… а Виктор?

Лобинов усмехнулся, тонко, едва заметно.:

- Ваши наемники, Фил и Арт, меня разочаровали. Виктора не оказалось дома. Везение, или же он предвидел свой скорый выход из игры. А вот с дочерью дело обстояло сложнее – они не смогли ее убить, она выжила. Но не волнуйтесь, это не проблема. Я лично нанес Виктору визит. Он больше не полезет в это дело. Ему было сделано очень ясное предупреждение. Я объяснил ему, что если он осмелится хотя бы пикнуть, то история его дочери об изнасиловании и попытке убийства моментально превратится в совершенно иную. Государство, видите ли, очень озабочено новыми тенденциями среди молодежи". Лобинов наклонился чуть вперед, его взгляд был ледяным. "Официальная версия будет звучать так: его 'драгоценная' дочь, вместе с какими-то сомнительными приятелями, увлеклась экспериментами с наркотиками. А именно – «пчелиным ядом», который якобы вызывает эйфорию. Случайная передозировка, несчастный случай. Никакого изнасилования, никакого убийства. Просто непутевая девица и ее друзья-наркоманы. Посмеет открыть рот – и я это сфабрикую так, что никто уже не поверит в его версию. Он сломлен. Он понял.

В ту же секунду раздался еще более громкий стук, и в гостиную без приглашения ворвались двое – Фил и Арт. От них несло табаком и чем-то металлическим, а их взгляды были жесткими и нетерпеливыми. Они были грязными и усталыми, и в их глазах читалась явная обида.

- Ну что, Марк? Где наше? Работа сделана, как просили, — пробасил Фил, глядя прямо на Марка, игнорируя Лобинова.

Марк, нервно сглотнув, достал из кармана конверт, потолще, чем ожидали наемники:

- Вот. Как договаривались.

Арт выхватил его и начал пересчитывать деньги. Его губы скривились:

- Что это за шутки, Марк?! Тут не хватает! Ты же обещал другую…

- Вы не довели дело до конца, — отрезал Марк, пытаясь придать своему голосу уверенности. — Виктор остался цел, а Дочь выжила. Это не полная работа.

- Не наша вина, что муженек в ночи смотался! И девка живучая оказалась, это тоже не наш косяк! Мы свое дело сделали, гонялись за ним по всему району, рисковали, чтобы менты на хвост не сели! И что, за это нам платят половину?! — глаза Фила злобно сузились. — А Лобинов, ему-то ты, поди, полную отвалил, да? А то и больше! Ему ведь только языком трепать, а нам под пули лезть!

Арт хлопнул ладонью по столу так, что бокалы подпрыгнули:

- Мы свою задницу подставили, Марк! Мы не копейки здесь собирали! Ты нам обещал за чистоту, а получилось что? Мы чуть сами не попались, но свою часть выполнили! Заплати, как обещал, или мы начнем по-другому разговаривать!»

Лобинов, до этого момента наблюдавший за ссорой с легкой усмешкой, медленно поднялся. Каждое его движение было наполнено скрытой угрозой:

- Моя часть, джентльмены, вас не касается. И уж тем более, не вашего собачьего ума дело, сколько я получил, — его голос был тих, но абсолютно резал воздух. — Вы получили то, что заслужили за свою… неполноценную работу. Вы хотите проблем? Потому что если вы продолжите так огрызаться, то новые проблемы найдут вас быстрее, чем вы успеете потратить эти крохи.

Он сделал шаг вперед, становясь между Филом и Марком:

- А теперь, забирайте свои «кости» и проваливайте. Мое терпение не безгранично. И поверьте, вы не захотите узнать, что происходит, когда оно заканчивается.

Фил и Арт переглянулись. В глазах Лобинова было обещание таких неприятностей, которые они не хотели бы испытать. С проклятиями под нос и набитыми карманами, которые все равно казались им слишком легкими, они попятились к двери и скрылись за ней.

Когда наемники исчезли, Марк достал из ящика стола толстый конверт и протянул его Лобинову:

- Это вам, следователь. За работу, которая действительно была выполнена безупречно.

Лобинов кивнул, взял конверт, даже не заглядывая внутрь, и небрежно сунул его во внутренний карман пиджака.

- Прими мои поздравления, Марк. Ваша новая жизнь начинается прямо сейчас. Никто не узнает. Никто не потревожит, - сказал он, посмотрев на Кристину, которая все еще дрожала. - Спокойной ночи.

Следователь Лобинов повернулся и вышел, оставив Марка и Кристину в тишине опустевшей гостиной. Шум дождя за окном снова стал единственным звуком, но теперь он казался не уютным, а зловещим аккомпанементом их только что купленной, и так дорого доставшейся, «новой жизни».

Весть о том, что Виктор и падчерица Кристины выжили, обрушилась на неё как удар грома среди ясного неба. Ледяной холод пробежал по её спине, несмотря на уютное тепло камина и крепкие объятия Марка. Всего несколько минут назад они праздновали свою "свободу", а теперь эта новость – живы.

Кристина резко отпрянула от Марка, её глаза, расширенные от ужаса, уставились на него. Голос сорвался на хриплый шепот:

- Марк... что теперь? Они живы! Что, если он узнает? Что, если они расскажут? Нас же посадят!

Паника душила её, вырисовывая в воображении жуткие картины допросов и тюремных стен.

Марк решительно, но с необыкновенной нежностью обвил её талию, притягивая обратно. Он крепко прижал её к себе, поцеловал в макушку, вдыхая запах её волос:

- Тише, моя дорогая, тише, – прошептал он, его голос был спокоен и убедителен, словно бальзам для её растревоженной души. – Ты же слышала Лобинова. Ничего он не узнает. И никто ничего не расскажет.

Он отстранился ровно настолько, чтобы посмотреть ей в глаза, и его взгляд был полон странного, пугающего спокойствия:

- Подумай сама, Кристина. Мужчина, который только что узнал о смерти своей матери и... о том, что произошло с его дочерью, – Марк нарочито понизил голос при упоминании насилия, чтобы подчеркнуть ужас ситуации. – Он будет слишком сломлен, чтобы до чего-то докапываться. Он не станет искать виноватых вовне, когда его собственный мир рухнул. Он сломается окончательно и бесповоротно.

Уголки губ Марка изогнулись в жуткой, едва заметной улыбке:

- Он сам наложит на себя руки от отчаяния, Кристина, будь уверена. Это будет неизбежно. Тем более, – он погладил её по щеке, его прикосновение было ласковым, но одновременно зловещим, – мы же с тобой позаботились о том, чем он будет запивать своё горе, не так ли? Мы дали ему то, что поможет ему окончательно забыться.

При этих словах Кристина вдруг вспомнила. Вспомнила дрожащие руки, которыми она открывала тяжелую хрустальную бутылку "Монтепульчано". Вспомнила почти невидимый, но смертоносный порошок, который она щедрой рукой высыпала туда. Огромная, смертельная доза яда. Вспомнила, как осторожно поставила бутылку на кухонный стол, рядом с открытым штопором, прежде чем спешно покинуть дом, чтобы встретиться с Марком. Вспомнила и то, каким пустым и безжизненным выглядел дом, ожидая возвращения несчастного Виктора.

Чувство одновременно ужаса и извращенного облегчения охватило её. Да, они позаботились. Все было продумано, даже если их первоначальный план дал сбой. Виктор и правда не узнает. Он выпьет свое горе, и на этом его мучения закончатся навсегда. Их тайна будет похоронена вместе с ним.

Тем временем, в доме семьи Либерс было почти тихо и спокойно, лишь Блэк Уайт двигался по кухне с безмолвной, почти механической точностью. Его руки, когда-то умелые в более мирных делах, теперь методично собирали предметы, которые в руках обычного человека служили бы для приготовления пищи. Хромированные щипцы, которыми еще вчера переворачивали стейки, острый нож для стейков, стальная овощечистка, даже тяжелый молоток для отбивания мяса – все это он складывал в матерчатый мешок. Кухонная утварь, некогда предназначенная для приготовления домашнего уюта, теперь превращалась в руках Блэка Уайта в инструменты иного рода. С монотонным, почти ритуальным скрежетом он разбирал блендер, извлекая острые лезвия, отмерял длину стальной проволоки, отпиливал зубцы от вилок. Каждое движение было выверено, лишено суеты, но наполнено жуткой, холодной целеустремленностью. Металл холодил пальцы, но его фарфоровая кожа, казалось, не ощущала этой прохлады. Это была работа ремесленника, только его искусством было преобразование обыденного, символов прежней ничтожной жизни, в орудия власти и контроля. Из каждого предмета он вытягивал его скрытый потенциал для причинения боли, создавая свой новый арсенал.

В одном из ящиков, который он открыл в поисках еще одной ручки для модификации, его взгляд скользнул по небольшой, яркой упаковке. Пачка противозачаточных таблеток. Жена, Кристина. Мгновенное, ледяное осознание пронзило его. Отсутствие эмоций, давно ставшее его второй натурой, позволило ему мгновенно понять всю суть этой находки. Она не хотела детей от него. Никогда не хотела. Возможно, это была самая гуманная услуга, которую она могла ему оказать, ведь он больше не был Виктором Либерсом, отцом и мужем. Но даже сквозь эту непроницаемую пелену безразличия, что-то дрогнуло глубоко внутри, вспыхнув мимолетным, диким гневом. Это был последний, отчаянный судорожный рывок старого "Я". С неожиданной яростью он швырнул пачку на пол, и его нога, припечатав ее к линолеуму, размазала содержимое по полу, превращая символы несостоявшейся жизни в липкую, белую кашу. Волна гнева схлынула так же резко, как и накатила, оставив после себя лишь вакуумную пустоту.

Завершив сбор «необходимого», Блэк Уайт поднялся в комнату дочери. Воздух здесь был пропитан запахом старых игрушек и невинных надежд. Он быстро нашел то, что искал. На прикроватной тумбочке стояли две фотографии: одна – его первой любви, Регины, с ее вечно лучистой улыбкой, другая – Эли, его дочери, запечатленной в какой-то смешной позе. Он взял их в руки, и что-то едва слышно шевельнулось в глубине его существа. Странное, почти забытое тепло разлилось по венам, едва уловимый отголосок того, кем он когда-то был. В этих двух лицах застыла вся его прошлая жизнь, ее редкие светлые моменты. Но звериное ощущение, подобно приливу, смывало остатки человеческой слабости. Это было не сожаление, не боль, а лишь тусклое эхо давно мертвых чувств. Он забрал эти фото себе. Не как воспоминание, а как объект изучения – крошечные, хрупкие осколки той ничтожной личности, что навсегда осталась в прошлом.

С этой хладнокровной решимостью он спустился в гараж. Запах бензина был резким и чистым, предвещая окончательное очищение. Виктор Либерс больше не существовал. Этот дом, каждая пылинка, каждая трещина в стене – все это было свидетельством его прошлой, ненавистной жизни. Этот мир должен был быть сожжен дотла. Но перед тем как чиркнуть спичкой, он остановился. Его взгляд упал на тусклое пятно в старом, запыленном зеркале на стене. Он не видел черт, он видел лишь суть. В этом отражении не было лица, не было глаз, не было кожи, которые можно было бы описать словами. Было лишь осознание. Оно было запечатлено не на фарфоровой коже, а в самом его естестве: новое начало.

Виктор Либерс – это был лишь призрак, тень, которую новый хозяин уничтожал без сожалений. В этом отражении Блэк Уайт видел свою полную трансформацию: отречение от всех связей, от всех эмоций, от всего, что делало его прежним, слабым человеком. Это было его истинное лицо, начало его царствования. Блэк Уайт. В этот момент не было колебаний, не было страха, лишь абсолютная ясность цели. Спичка вспыхнула, осветив его невозмутимое лицо, и огонёк коснулся бензина. Пламя мгновенно взвилось, пожирая прошлое, очищая путь для того, кто родился из пепла.

За спиной Блэка Уайта догорали языки пламени, жадно лизавшие обугленные балки едва ли не до самого неба. Едкий дым тяжелым облаком поднимался в ночное небо, окрашивая его в зловещие оттенки, но сам он не оглядывался. Его путь лежал по темной, извилистой улице, где каждый фонарь казался борющейся с темнотой звездой. В руке он нес мешок – обычный холщовый мешок, внутри которого, однако, таилась нехитрая, но смертоносная коллекция кухонных приборов, чудом превращенных в инструменты боли. Он двинулся в самый центр города, туда, где мир еще притворялся цивилизованным.

Улица, по которой он шел, была настоящим кошмаром, миром безмолвных теней и скрытых опасностей. Блэк Уайт слышал всё. Каждая капля воды, падающая в лужу, каждый шорох крыла летучей мыши, каждый шепот ветра, ласкающий грязные фасады старых зданий – все это не просто долетало до его слуха, но и проникало в его сознание, даруя ему жуткое, абсолютное понимание окружающего мира. Это было ощущение, подобное звериной чуйке, обостренной до предела, до мучительной ясности.

Сгорбленные фигуры, прятавшиеся в нишах старых зданий, и пьяницы, сползавшие с грязных бордюров, замирали, едва его мрачная фигура появлялась на горизонте. Бомжи и алкаши, привыкшие к самым отвратительным зрелищам городских трущоб, боялись его. Они чувствовали излучаемый им нечеловеческий холод, не видя деталей его внешности, но ощущая нечто первобытное и опасное, что-то, что было старше самой ночи. Они молча опускали глаза, пытаясь стать невидимыми, пока черный силуэт проходил мимо.

В конце одного из узких и особенно грязных переулков, где воздух был пропитан запахом гниения и дешевого алкоголя, его встретили четверо молодых хулиганов. Их дерзкие силуэты выросли из мрака, перекрывая путь. Их голоса были полны юношеской бравады и глупости.

- Эй, клоун! – выкрикнул самый крупный из них, ухмыляясь. – Что ты тут забыл, пачкуля? Давай, выкладывай, что у тебя в мешке, или мы тебе поможем!

Остальные поддержали его гоготком, сжимая кулаки и делая угрожающие шаги вперед.

На лице Блэка, если бы кто-то мог разглядеть его в полумраке, не дрогнул ни один мускул. Его желтые глаза, подобно уголькам, изучали их без единой эмоции, без намека на страх или даже раздражение. Он остановился, его взгляд был столь же пуст, как и ночное небо над головой. Тихим, ровным голосом, который, казалось, принадлежал самой ночи, Блэк произнес:

- Вы хотите жить после этого?

Прежде чем хулиганы успели осознать смысл его слов, прежде чем страх по-настоящему сковал их, произошло нечто невозможное. Рука Блэка Уайта скользнула в карман его пальто и почти мгновенно появилась вновь. Между его тонких пальцев зажата была обычная металлическая скрепка. Три секунды. Не больше. Четыре безжизненных тела рухнули на грязный асфальт переулка, их глаза были широко раскрыты в безмолвном ужасе. Скрепка исчезла так же быстро, как и появилась, спрятанная обратно в карман. Ни звука, ни крика, лишь гнетущая тишина, нарушаемая лишь глухим стуком их падений. Точность, скорость и абсолютная беспощадность его движений были за гранью человеческого понимания.

Блэк Уайт не задержался. Он продолжал свой путь к центру города, его черная фигура растворялась в глубине улицы, словно еще одна тень, ожившая в Найтмере. С мешком, полным кухонных приборов, и кровавой скрепкой в кармане, он был воплощением ночного хищника, движущегося сквозь кошмар, который он сам и создавал.

Затем Блэк остановился. Он не двинулся дальше, не попытался скрыться. Он просто стоял и смотрел. Его взгляд, лишённый какого-либо выражения, скользил по умирающим телам. Он видел, как последние искры жизни угасают в их глазах, как их конечности дёргаются в предсмертных конвульсиях, как кровь, ещё тёплая и алая, медленно растекается по серому бетону, образуя зловещие лужи. Для него это было не зрелище ужаса или триумфа, а лишь наблюдение за неизбежным процессом. Он видел, как сложный механизм под названием "живое существо" постепенно останавливается, замедляя все свои функции до полной тишины. Ни сожаления, ни злорадства, ни даже банального интереса – лишь холодный, аналитический рассудок, фиксирующий детали этого конца. Их агония была для него не более чем предсказуемым финалом скучной пьесы, холстом, на котором природа рисовала свои последние, грубые мазки. Пульс его собственного сердца оставался ровным и спокойным.

Когда дыхание полностью покинуло их тела, он медленно опустил мешок на землю и достал из него один из кухонных ножей – длинное, узкое лезвие, отточенное до бритвенной остроты. Без суеты, без отвращения, он нагнулся над первым телом. Его движения были точны и профессиональны, как у мясника, разделывающего тушу. Лезвие легко вошло в грудную клетку, рассекая плоть, хрящи и рёбра. Он вырезал сердце, его тёплое, ещё пульсирующее в пальцах, но уже мёртвое. Затем повторил это с остальными тремя. Он не слышал хруста костей, не чувствовал запаха крови. Руки не дрогнули, лицо оставалось совершенно непроницаемым. Для него эти сердца были лишь органами, кусками мяса, которые он извлекал с бесстрастной методичностью. Пустота, обволакивающая каждую клетку его существа, была абсолютной. Не было ни эмоций, ни мыслей, лишь хирургическая точность и глубокое, бездонное равнодушие. Эти четыре жизни были для него не больше, чем пыль под ногами, а их сердца – не более чем трофеями, символами его собственной холодной, непостижимой силы. Он выпрямился, утирая лезвие ножа о подол чужой, мёртвой одежды. Затем, подобрав мешок, он продолжил свой путь в самый центр города, оставляя за собой лишь нарастающий ужас и невыразимую тишину.

Он шёл к зданию следственного отдела, чтобы найти того самого следователя Лобинова и выбить из него всю правду, чтобы узнать всю правду и кого он покрывает. Он был в шаге от завершения дела, которое требовало его присутствия у представителей закона, но судьба, или, быть может, нечто более зловещее, имело на него свои планы.

Внезапно, его хладнокровие было нарушено. Из-за угла старой, обшарпанной лавки, до него донеслись пронзительные детские крики, полные невыносимого страха. Картина, представшая его жёлтым глазам, заставила что-то глубоко внутри Блэка, обычно сдержанное и холодное, вспыхнуть диким, первобытным огнем. Высокий, ухмыляющийся парень лет двадцати, с наглыми глазами и бычьей шеей, явно наслаждался своей властью, грубо швыряя и унижая трех маленьких, беспомощных семилетних детей. Издевательство переросло в нечто худшее – парень начал хлестать их по лицу, удары были не сильными, но достаточно болезненными, чтобы вызвать у малышей истерику.

Что-то внутри Блэка, невидимый, но мощный механизм, резко запустился. Это было дикое и свирепое чувство, словно древний, беспощадный хищник пробудился от долгого сна. Триггер. В этот момент, мир вокруг него сузился до одной точки: фигуры кричащих детей и их мучителя. Желтые глаза Блэка, до этого равнодушно скользящие по стенам, загорелись зловещим, мертвенным светом, отражающим внутреннюю бурю. Воздух вокруг него словно сгустился.

И тогда Блэк Уайт, в дикой, неконтролируемой ярости, растворился в темноте. Одно мгновение он был там, следующий – его силуэт слился с густыми тенями города, став единым целым с мраком, царящим в переулках. Он напал на того парня словно бесшумный призрак, вышедший из самых глубин кошмара. Без всяких колебаний, без единого звука, его руки, облаченные в черные перчатки, молниеносно выхватили что-то до этого незаметное – тонкое, острое лезвие, сверкнувшее в полумраке. Блэк не просто наносил удары – он резал его, буквально рвал его на части. Крики парня, начавшиеся с хриплого возгласа удивления, перешли в неистовое, булькающее визжание, когда плоть под лезвием разрывалась, а теплая кровь брызнула на грязный асфальт.

Когда парень, обмякший и истекающий кровью, был почти обездвижен, его некогда самоуверенное лицо исказилось невыносимой агонией. Именно в этот момент, посреди хаоса и крови, Блэк снова ощутил то, что знал так хорошо – полное отсутствие эмоций. Дикая ярость, что лишь мгновение назад овладела им, просто испарилась, оставив после себя лишь холодную, полнейшую пустоту. Парень был ещё жив, его тело всё ещё дергалось в конвульсиях, а из глубоких ран сочилась теплая, липкая жидкость, смешиваясь со рвотой. Несмотря на то, что рядом стояли перепуганные до смерти дети, чьи глаза расширились от ужаса, Блэк Уайт равнодушно, методично стал медленно резать парня на кусочки. Каждое движение было точным, обдуманным, лишенным спешки или злобы, словно он выполнял рутинную, но крайне неприятную работу, расчленяя беспомощное тело.

Закончив с этим ужасным действом, когда тело парня представляло собой лишь окровавленное месиво, Блэк поднял свой взгляд. Желтые глаза, вновь пустые и холодные, скользнули по лицам детей. Они стояли, прижавшись друг к другу, их маленькие тела дрожали, а из глаз текли беззвучные слезы. Их мир, видимо, только что окончательно рухнул. В этот момент, его голос, низкий и бесстрастный, прозвучал эхом в тишине переулка:

- Я вас не обижу.

Это было не обещание, а скорее констатация факта. Словно предупреждение. Затем, также бесшумно, как и появился, он снова растворился в густых тенях города, оставив за собой лишь лужу крови, изуродованное тело и трех дрожащих от ужаса свидетелей, чьи кошмары только начинались.

Блэк был машиной анализа и действия, чуждой всяким проявлениям чувств – ни радость, ни печаль, ни гнев, ни сострадание не затуманивали его кристально чистый рассудок. Что-то оборвалось в его идеальной системе. Не гнев – он не знал, что такое гнев. Не сострадание – оно было ему чуждо. Это было... искажение. Неправильный элемент, нарушающий невидимую гармонию, которую он, сам того не осознавая, привык поддерживать своим безразличным наблюдением.

Он не думал, не просчитывал. Это было движение чистого, необъяснимого инстинкта. Один миг он стоял, следующий – его тело, обтянутое черной тканью, уже пронеслось сквозь пространство. Он набросился на парня не как человек, а как хищник, который наконец-то обнаружил свою добычу. Блэк Уайт не убил его – не тогда. Он просто сделал так, чтобы тот больше не мог причинить вреда.

Он проанализировал произошедшее. Почему? Зачем? Это действие не имело логического обоснования. Оно не принесло ему выгоды, не защитило его самого. Но в этот момент, глядя на дрожащего ребенка, в его отсутствии чувств что-то изменилось.

Впервые в своей жизни он почувствовал, как нечто пробуждается внутри, нечто, что не было ни радостью, ни горем. Это было осознание. Ясность. Он понял, что тот прилив необъяснимой силы, та безукоризненная точность его движений, то абсолютное понимание уязвимых точек чужого тела – это было его истинной природой. Убийство. Не просто насилие, а доведение его до логического конца, до полного и окончательного устранения проблемы. Это было его стихией. Его призванием. Единственное, что имело смысл в его бессмысленном существовании.

Он почувствовал... нет, не почувствовал, а осознал, что мир полон таких "неправильных элементов", нарушающих его безмолвную гармонию. И он, Блэк Уайт, был тем, кто мог эти элементы удалить. Это было его предназначение – быть чистильщиком, устранять искажения.

Но тут же, рядом с этим ледяным осознанием, возникла другая мысль, странная и неоспоримая. Ребенок. Тот самый, которого он защитил. Он мог бы убить того мужчину так же легко, как дышал. Но ребенка... Нет. Эта мысль вызывала что-то вроде внутреннего короткого замыкания. Он не мог найти логического обоснования этой границе. Не было ни морали, ни сострадания, ни страха наказания. Это было глубоко укоренившееся, необъяснимое правило, встроенное в самую его суть.

Дети были... чистыми листами. Невинными. Они еще не успели стать этими "искажениями", этими "неправильными элементами", которые требовали устранения. Его пробуждение произошло именно благодаря ребенку, благодаря его уязвимости. Убить ребенка было бы равносильно уничтожению самого катализатора его собственного существования, отрицанием его новообретенной цели. Они были для него источником того самого необъяснимого импульса, который вывел его из безразличия. Их следовало защищать, пока их судьба не определилась, пока они не проявили себя как часть гармонии или ее разрушители. И Блэк Уайт, холодный и безэмоциональный, принял это новое правило, эту странную, единственную границу в своем новооткрытом мире убийств.

Часть седьмая Отныне он — закон и палач

Часы на стене следственного отдела показывали без пяти шесть. Майор Лобинов, человек с усталым, но цепким взглядом, откладывал последние бумаги в пожелтевшую папку. Рабочий день подходил к концу, и воздух в кабинете, пропитанный запахом старой бумаги, кофе и чужих страхов, казался особенно тяжелым. Он задвинул ящик стола, его движения были резкими и отработанными, выдающими многолетний опыт, смешанный с циничной отрешенностью. Нацепив свое пальто, Лобинов погасил свет, оставляя кабинет в тусклом, предвечернем мраке, и вышел в пустой коридор. Звук поворачивающегося ключа в замке кабинета разнёсся по пустому коридору, подчеркивая тишину.

Выйдя из здания на улицу, Лобинов вдохнул прохладный, осенний воздух, пахнущий мокрым асфальтом и приближающимся дождем. Он уже поправлял воротник пальто, когда из тени фонарного столба отделилась фигура. Лейтенант Гаврилин, молодой, но уже непримиримый, стоял, скрестив руки на груди, его взгляд был прямым и вызывающим.

Лейтенант Гаврилин был воплощением чести и неподкупности, редким явлением в мутных водах городской правоохранительной системы, но при этом оставался лишь обычным патрульным, чья форма видела больше грязных улиц, чем светлых кабинетов. Его звание лейтенанта, казалось, было скорее формальностью, чем отражением реального положения дел, ведь несмотря на свой острый ум, аналитические способности и безупречную репутацию, он никогда не продвигался по службе, оставаясь на самой передовой, там, где приходилось сталкиваться с грязью и несправедливостью лицом к лицу.

Гаврилин не был героем из кинофильмов с безупречной прической и дорогим костюмом; он был человеком из плоти и крови, с неподдельной верой в идеалы, которые многие его коллеги давно похоронили под слоями цинизма и коррупции. Жажда справедливости была не просто принципом, а жгучим огнем, пульсирующим в его груди, который не позволял ему закрывать глаза на мелочи, которые другие легко бы проигнорировали. Каждая украденная копейка, каждый обманутый человек, каждое нарушение закона, пусть даже незначительное, отзывались в нем болью и желанием восстановить порядок.

Каждый день лейтенант Гаврилин обходил свой участок пешком или медленно ехал на старенькой патрульной машине, слушая пульс города. Он знал каждую трещину в асфальте, каждое подозрительное граффити, каждую бабушку, торгующую зеленью без разрешения, и каждого местного забияку. Его работа была монотонной, но он никогда не относился к ней легкомысленно. Для него каждый вызов – будь то шумные соседи, потерявшаяся собака или мелкое хулиганство – был возможностью восстановить хоть крупицу порядка, защитить слабого, услышать правду, которой часто никто не хотел делиться. Он проводил часы, выслушивая показания, дотошно проверяя факты, иногда выходя за рамки своих патрульных обязанностей, чем вызывал недовольство более "прагматичных" коллег. Его честность была одновременно его главной силой и его самым большим препятствием в карьере. Он отказывался брать взятки, закрывать глаза на махинации начальства или подписывать "нужные" протоколы, чем заслужил негласное прозвище "святого" или "чудака", которого лучше держать подальше от "серьезных" дел.

Дома его ждала Ольга, его любимая жена, с которой они прошли огонь и воду. Она была его тихой гаванью, его самым верным союзником, которая понимала без слов его внутренние битвы. Она знала, как тяжел его путь, и как сильно он страдает от несправедливости мира, но никогда не просила его измениться. Ее любовь была той невидимой силой, которая не давала ему сломаться. И маленькая Светочка, их шестилетняя дочка, с яркими, любопытными глазами, в которых отражался весь мир. Света была его якорем, его самой сильной мотивацией. Он видел в ней будущее, которое он так отчаянно пытался защитить и сделать лучше. Ее детский смех и наивные вопросы о том, почему "плохие дяди" делают "плохо", заставляли его снова и снова надевать форму и идти на улицы, чтобы бороться за мир, в котором его дочь сможет вырасти, не зная несправедливости, мире, где правда будет цениться выше лжи, а честность – выше выгоды.

Их скромная квартира, пропахшая пирогами и детскими книжками, была тем местом, где Гаврилин мог снять с себя тяжесть патрульной жизни, спрятаться от цинизма и коррупции, которые пронзали каждый кирпич стен его участка. Здесь он был просто любящим мужем и отцом, читающим дочке сказки на ночь и обещающим, что "папа восстановит порядок", пусть даже это касалось лишь сломанной игрушки или несправедливо поделенной конфеты. Этот маленький, чистый мирок давал ему силы продолжать борьбу, хоть и понимал, что его честность в этом большом и грязном мире часто воспринимается как слабость или, что еще хуже, как угроза. Лейтенант Гаврилин был больше, чем просто патрульный. Он был напоминанием о том, что даже в самых темных уголках системы может гореть огонек непоколебимой веры в добро, и что иногда самый скромный человек в простой форме оказывается самым настоящим стражем порядка, которому не нужны регалии, чтобы стремиться к правде и справедливости. И пока его дочь спала, крепко обнимая плюшевого мишку, а жена тихо читала книгу, лейтенант Гаврилин, утомленный, но не сломленный, знал, что завтра он снова наденет свою скромную форму и выйдет на улицы, чтобы вновь искать правду, чего бы это ни стоило.

— Майор Лобинов? – голос Гаврилина был негромким, но звучал отчетливо в вечерней тишине.

Лобинов недовольно прищурился. Он не любил неожиданностей, особенно таких.

— Лейтенант Гаврилин. Что такое? Неужели еще что-то забыли? Или решили прогуляться в такую погоду? – в его голосе сквозило легкое высокомерие.

— Я хотел спросить вас о деле об изнасиловании и попытке убийства той девочки сегодня, – Гаврилин проигнорировал сарказм, переходя сразу к делу.

Лицо Лобинова на мгновение застыло, затем приняло выражение раздражения.

— Что вы еще от меня хотите по этому делу? Оно закрыто. Все детали там ясны, – Лобинов попытался пройти мимо, но Гаврилин сделал шаг, перегораживая ему путь.

— Закрыто слишком поспешно, не так ли? И как-то странно совпало с тем, что вы пытались прикрыть некого... – Гаврилин не договорил, намекая, что ему известны подробности. – И зачем вы запугивали отца этой девушки? Чтобы он молчал?

Лобинов остановился, его глаза сузились. Он медленно повернулся к лейтенанту.

— Лейтенант, вы суете нос не в свое дело, – произнес он ровным, но опасным тоном. – Вы обычный патрульный, который по воле случая оказался в курсе материалов дела. Отсутствие опыта, вот что это. Не надо строить из себя детектива из голливудских фильмов. Это всего лишь последствия шалости после наркотических веществ. Молодежь, сами понимаете. Обдолбались, не рассчитали. С кем не бывает?

— Шалость? – голос Гаврилина повысился. – Попытка убийства – это шалость? Вы знаете, что девушка до сих пор в больнице, а ее отец едва не получил инфаркт после вашего 'разговора'? Это не укладывается в картину 'шалости', майор. И 'не рассчитали' – это не оправдание.

Лобинов сделал шаг к Гаврилину, сокращая расстояние, и его голос опустился до угрожающего шепота:

— Гаврилин, я тебе сейчас кое-что скажу, и ты запомнишь. Я работаю здесь двадцать лет. Я видел таких 'правдоискателей', как ты, приходят и уходят. Ты думаешь, ты самый умный? Что ты один видишь 'правду'?

Он наклонился ближе, его дыхание опалило лицо лейтенанта.

— Если ты продолжишь копать, то очень быстро поймешь, что карьера твоя закончится, не успев начаться. И не только карьера. В нашем городе, лейтенант, можно очень легко оступиться. Случайно. А потом очень долго лежать в больнице, или еще хуже – в могиле. Ты меня понял?

Гаврилин не отступил, его глаза не моргнули. Он выдержал взгляд Лобинова, хотя внутри у него всё сжалось от холодной ярости.

— Мой выбор – добиться справедливости, майор. И я готов к последствиям. Каким бы ни был ваш 'случайный' исход для меня.

Лобинов распрямился, его губы растянулись в тонкой, неприятной усмешке.

— Ну-ну, лейтенант. Посмотрим на твою готовность. Только потом не говори, что я не предупреждал. Только ещё раз подумай об этом, особенно подумай о том, каково будет твоей семье.

С этими словами Лобинов резко повернулся и зашагал прочь, растворяясь в вечернем полумраке. Гаврилин остался стоять один на холодном, промозглом воздухе, ощущая тяжесть взгляда, которым Лобинов провожал его до самого угла. Битва только начиналась, и он знал, что она будет нелегкой.

Из-за угла темного переулка, пропитанного запахом сырости и забытых историй, наблюдал Блэк. Его силуэт был лишь чуть более плотной тенью на фоне мерцающих фонарей, но желтые, светящиеся глаза пронзали сумрак с хищным, бесстрастным вниманием. Он ждал. Когда Лобинов, завернувшись в воротник пальто, показался на пустынной улице, Блэк Уайт бесшумно отделился от стены.

Шаг за шагом, как невидимое эхо, он следовал за Лобиновым. Каждый шаг Блэка был безупречно точен и беззвучен, так что даже самый чуткий слух не уловил бы его присутствия. Лобинов, погруженный в свои мысли о прошедшем дне, не ощущал холодного взгляда, прикованного к его спине. Он шел по привычному маршруту, не подозревая, что каждая пройденная им улица, каждый поворот приближает его к неизбежному. Блэк Уайт был тенью, спутником, предвестником – его преследование было безмолвным, но ощутимым, словно натянутая струна, готовая порваться. Так они добрались до самого дома Лобинова.

Войдя в свою квартиру, Лобинов, по привычке, бросил ключи на тумбочку, снял пальто и, проходя в спальню, небрежно положил свои вещи. Затем, чувствуя легкую усталость, он отправился на кухню. Налив себе виски, он сделал большой глоток, ощущая обжигающее тепло, разливающееся по горлу. После этого ритуала он двинулся в ванную комнату, чтобы смыть остатки дня. Горячая вода приятно стекала по лицу, освежая и успокаивая. Он выключил кран, взял пушистое полотенце и вытер лицо. Поднимая взгляд, чтобы посмотреть на свое отражение, он замер.

Напротив него, в самом центре отражения, стоял Блэк Уайт. Не в зеркале – он стоял за Лобиновым, в самой комнате. Лобинов не успел даже вдохнуть от шока. Следующий миг был чистым хаосом. Блэк Уайт набросился. Его движение было стремительным, беззвучным, как удар молнии. Лобинов, несмотря на шок, ответил инстинктивно. Его массивное тело, годы тренировок и спортивная подготовка заставили его сопротивляться. Это была не просто драка, а жесткая и кровавая схватка двух совершенно разных существ.

Кулаки Лобинова, способные сбить с ног быка, обрушивались на Блэка. Но твердая, непривычная плоть противника, казалось, лишь глухо поглощала удары. В этой беспощадной бойне Лобинов лишь едва, случайным движением, царапнул ладонь Блэка. Полоска черной жидкости выступила на бледной коже, но это мгновенное касание лишь высвободило скрытую, хладнокровную ярость.

Блэк Уайт не дрался, он разрушал. Его атаки не были обычными ударами, а точными, расчетливыми движениями, находящими болевые точки, рвущими мышцы, ломающими кости. Каждая атака находила свою цель, оставляя Лобинова в агонии. Кости хрустели под неестественной силой, и Лобинов захлебывался собственной кровью, которая заливала глаза, смешиваясь со слезами боли. В его легких горел огонь, металлический привкус крови заполнял рот, а воздух вокруг, казалось, наполнился запахом озона и страха. Он отчаянно сопротивлялся, метался, пытаясь высвободиться, но каждое его движение давалось с невыносимым трудом.

Лицо Блэка Уайт оставалось неизменным, маска безразличия, в то время как его желтые глаза горели неугасимым, холодным огнем. Он методично продолжал свою работу, не проявляя ни злости, ни усталости, лишь абсолютную эффективность. Наконец, после серии сокрушительных ударов, Лобинов рухнул на пол ванной комнаты, искалеченный, обессиленный, его тело было лишь сгустком боли и сломанных надежд.

Без лишних движений, с той же бесстрастной хладнокровностью, Блэк приподнял обмякшее тело. Он вынес Лобинова в другую комнату и крепко привязал к стулу. Затем, с особой тщательностью, его левую руку отделил, привязав отдельно к столу, закрепляя жертву в беспомощном положении. Блэк посмотрел на свою жертву, и ничего не выражающий взгляд его желтых глаз был страшнее любого гнева.

Тяжелый мешок, лежавший у ног Блэка, издал приглушенный скрежет, когда его рука, словно по наитию, погрузилась в глубину. Без лишних движений, с привычной точностью, он извлек оттуда старую, видавшую виды болгарку. С характерным лязгом металла она опустилась на холодный пол, точно обозначая начало некоего ритуала.

Уайт замер, вглядываясь в серый пейзаж за стеклом. Его взгляд скользил по туманным очертаниям города, пытаясь удостовериться: никто не нарушит уединение его таинственного предприятия. Время тянулось в безмолвии, наполненном лишь едва слышным гулом собственной крови. Долгое время никаких признаков внешнего мира не было, лишь монотонная тишина и неумолимое течение секунд.

Затем, вдали, словно предвестники неизбежного, появились они. Две яркие вспышки, словно пульсирующие зрачки ночного хищника, прорезали сумерки, отражаясь в стекле тревожными бликами. Почти сразу же за ними донеслось нарастающее завывание сирен, сначала слабое, потом все более мощное, пронизывающее тишину. Его взгляд не дрогнул. В этом оркестре огня и спасения он безошибочно узнал пожарных. Их путь, без сомнения, лежал к его собственному дому, к тому самому месту, которое он совсем недавно, с тщательной методичностью и полным удовлетворением, обратил в пепел.

Блэк опустил взгляд на свою руку. Следователь Лобинов, теперь беспомощно скрюченный на стуле, лишь слегка оцарапал его, но этого было достаточно. По тонкой линии разрыва на коже, словно по венам мироздания, проступала не алая, а глубокая, непроглядная чернота. Черная как ночь. Густая, бездонная, она была чуждой, неестественной, но в то же время удивительно... своей. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Ни одно чувство не омрачило его взор, где жёлтые искры тлели в бездонном мраке. Это было лишь фактом. Странным, да, но не более значимым, чем пыль на подошве его ботинка.

Шумное дыхание Лобинова, похожее на скрип старых петель, начало меняться. Он приходил в себя. Блэк поднял взгляд, отбросив мысли о своей крови. Его движения были точны и лишены всякой поспешности. Рядом со стулом, на пыльном полу, ждала она – болгарка. Её диск, блестящий и острый, казался предвестником неизбежного. Его пальцы обхватили холодную рукоять, а короткий, пронзительный визг механизма рассек тишину, заставляя Лобинова вздрогнуть и широко распахнуть глаза.

— Очнулся? — голос Блэка был ровным, без единой интонационной фальши, словно отполированный камень. — Приятно познакомиться снова.

Лобинов дернул связанными запястьями.

— Я... кто ты? — В его голосе все еще сквозили остатки былой надменности, несмотря на панику. — Что тебе нужно?

— Ты до сих пор не понял? — взгляд Блэка скользнул по лицу следователя. — Хотя нет, твое самодовольство всегда было твоим щитом от реальности.

— Подожди-ка... — Лобинов прищурился, пытаясь сфокусироваться. — Этот абрис лица... Я помню тебя! Больница! Сегодня! Это ты тот папаша?! — его голос окреп, в нем зазвучала ярость. — Ты посмел угрожать следователю Лобинову? Ты мертвец!

— Мертвец? — Блэк слегка наклонил голову. — Очень интересно и даже верно я бы сказал. Ведь я реально умер. Но пока что ты тот, кто прикован к стулу, а я держу в руках инструмент, способный сделать тебя... менее целым.

— Что тебе нужно?! Деньги? Информация? Я могу всё устроить!

— Неужели ты думаешь, что я пришел за мелочами? — монотонность голоса Блэка предвещала лишь беду. — Мне нужна правда. Правда о моей дочери. Кто желал ей той участи? И, главное, кто этого желал?

Лобинов усмехнулся, несмотря на страх.

— Твоя дочь? Ты думаешь, мне есть дело до твоей дочери? Я следователь! Я... я просто выполнял свою работу!

— Твоя работа заключалась в сокрытии. В лжи. В игре на чужих жизнях. — Блэк включил болгарку на короткий, предупреждающий визг.

— Подожди! Что ты делаешь?! Я... я ничего не знаю! — Лобинов заерзал, его самообладание начало давать трещину.

— Я знаю, что ты знаешь, Лобинов. Ведь ты всегда тщательно собирал информацию, не так ли? На случай, если она пригодится против твоих же хозяев. — Блэк поднес болгарку ближе к руке Лобинова, так что лезвие почти касалось его кожи. — Может, эта рука поможет тебе вспомнить детали? Она ведь очень важна для твоего... комфортного существования.

Глаза Лобинова забегали. Сначала он впился взглядом в горящий желтый свет глаз Блэка, затем в блеск диска. — Нет! Погоди! Ты... ты не посмеешь!

— Посмею. И сделаю это без малейшего колебания. У тебя есть ровно десять секунд, чтобы начать говорить. Правду. — Голос Блэка был холоден как лед. — Десять... Девять...

— Да у тебя кишка тонка, ублюдок! — Восемь… Семь… Шесть… — продолжал счет Блэк.

Когда Уайт досчитал почти до одного, то Лобинов не выдержал.

— Ладно! Ладно! Я скажу! — выкрикнул Лобинов, его высокомерие разбилось вдребезги. — Это... это твоя жена! И ее любовник! Они наняли двух бандитов, чтобы убрать ее!

— Их имена?

— Фил и Арт! Информация о них в моем портфеле в папке. Там всё! — Лобинов задыхался, его лицо было мокрым от пота. — Прошу! Не надо! Я всё сказал!

Блэк медленно отстранил болгарку от руки Лобинова. Он посмотрел на следователя, в его жёлтых глазах не было ни триумфа, ни гнева – лишь холодное, стальное принятие фактов.

— Спасибо за информацию, следователь.

В следующее мгновение, без единого колебания, без тени сомнения, болгарка вновь взвыла, и блестящий диск опустился. Короткий, пронзительный крик Лобинова оборвался, заглушенный скрежетом металла и рвущейся плоти. Запах жженого мяса и крови наполнил воздух. Рука, теперь отсеченная, с глухим стуком упала на пол, оставляя за собой мокрый, темный след. Блэк выключил инструмент. От его лица не отлетело ни одной эмоции. Это было лишь исполнение обещания. Суровая, неизбежная справедливость, какой он ее понимал.

Блэк Уайт бесшумно скользнул в просторную, сумрачную комнату, где воздух казался тяжелым от пыли и застарелой тишины. Его движения были точны и экономны, как у хищника, каждый шаг отмерян с ледяным спокойствием. Он остановился у резного стола, не зажигая света, позволяя лишь бледным отблескам уличных фонарей проникать сквозь плотные шторы. С лёгким шорохом он извлёк из чёрного кожаного портфеля несколько плотных листов, испещрённых мелким шрифтом. Это были документы: досье на двух подонков, чьи имена – Фил и Арт. Блэк неторопливо просматривал строчки, его взгляд скользил по адресам, номерам телефонов, датам. Он не читал – он впитывал информацию, каждое слово, каждую цифру, словно высекая их в своей памяти. Точные координаты их убежищ, их норок в этом гниющем городе, отпечатались в его сознании с пугающей ясностью. Когда все необходимые сведения были усвоены, он так же бесшумно убрал бумаги обратно в портфель, защелкнул его замок – и покинул комнату, оставляя за собой лишь нарастающую пустоту.

Он вернулся в гостиную, где царил затхлый, металлический запах, смешанный с липким ужасом. В центре комнаты сидел следователь Лобинов. Его голова безвольно свисала на грудь, дыхание было поверхностным, неровным, а по измождённому лицу можно было прочесть лишь агонию и приближающееся забытье. Кровь на полу уже успела засохнуть тёмными, отвратительными пятнами, свидетельствовавшими о долгой и мучительной ночи. Блэк неторопливо подошёл к нему. Бесстрастно, почти механически, он развязал верёвки, освобождая следователя от оков. Лобинов, лишенный поддержки, тут же обмяк и мешком рухнул на пол, издав лишь хриплый, булькающий звук.

Он опустился на корточки рядом с Лобиновым, так близко, что его дыхание, лишенное малейшего признака волнения, обдавало побледневшее лицо следователя. Голос, низкий, словно рокот глубокой шахты, прорезал тишину, наполняя комнату зловещим эхом.

— Ты слышишь меня, Лобинов? Или уже нет? Мне, впрочем, безразлично. Ты был лишь инструментом, демонстрацией. Пойми одно: теперь каждый, кто станет на моем пути, каждый, кто осмелится сопротивляться, каждый, кто попытается удержать старый, гниющий мир – сдохнет. Без исключений. Без пощады. Я не убийца, Лобинов. Я – новое правосудие. Правосудие, выкованное из отчаяния и боли, которого этот город заслуживает.

Он сделал паузу, его взгляд, казалось, проникал сквозь сознание следователя, в самую его душу.

— Веками этот город гнил под покровом лжи и компромиссов. Ваша система – это фикция. Красивый фасад, прикрытие для коррупции, лицемерия и безнаказанности. Вы называете это законом, но на самом деле это лишь паутина, которая ловит мелких мух, пока крупные пауки управляют всем из тени. Каждый ваш суд, каждый приговор, каждое 'справедливое' решение – это лишь еще один гвоздь в гроб истинной справедливости. Эта система – опухоль, метастазы которой проросли в каждую щель, в каждую душу Найтмера. Она не лечится. Ее пора ломать. Не реформировать. Не латать дыры. Ломать до основания. Разнести к чертям собачьим, чтобы на ее руинах выросло что-то новое, чистое. Или, по крайней мере, честное.

Его голос стал чуть громче, наполняясь мощью, которая могла бы сокрушить камень.

— И я создам свой шедевр. Мою собственную симфонию. Симфонию хаоса и нового порядка. Это будет не просто акт возмездия, Лобинов. Это будет созидание. Каждый крик отчаяния, каждый вздох облегчения, каждое биение сердца, готового принять новую эру – все это станет нотами в моей великой партитуре. Эта симфония будет звучать в каждом уголке Найтмера, проникая в души тех, кто молчал, кто терпел, кто надеялся на перемены. Она будет громом, пробуждающим мертвых, и шепотом, успокаивающим живых. И имя ей будет – Черная Симфония. Забудь о старом мире, Лобинов. Он умер. И я – его могильщик. Я – его наследник.

Он поднялся, оставляя следователя лежать в луже собственной крови, его слова эхом вибрировали в застывшем воздухе, провозглашая наступление новой, безжалостной эры.

Часть восьмая Кто ты, раз не служишь закону?

Ночь окутывала проспект холодными объятиями, заставляя лейтенанта Гаврилина глубже кутаться в воротник форменного пальто. Шаги гулко отдавались по влажному асфальту, но этот ритмичный звук был лишь фоном для нескончаемого шума, бушующего внутри его головы. Мысли о следователе Лобинове, словно острые осколки, терзали его сознание, не давая покоя ни на минуту.

Как? Как человек, присягнувший на верность закону, облаченный в ту же форму, что и он сам, может так цинично предавать все, во что они верили? Запах сырости и выхлопных газов смешивался с горьким привкусом разочарования, который оседал на языке Гаврилина. Он перебирал в уме все детали, все нестыковки в деле, которое Лобинов, казалось, так усердно пытался замять. Каждое слово из отчета Лобинова, каждое его небрежное замечание наводило на мысль о тщательно продуманном обмане, о злонамеренной попытке скрыть правду.

Лобинов – человек, который всегда казался воплощением непоколебимой принципиальности, теперь представал в его глазах как оборотень, скрывающийся под личиной законника. Что могло заставить его опуститься до такой низости? Деньги? Влияние? Шантаж? Гаврилин ощущал, как его собственная вера в систему, в идею справедливости, которую они должны были отстаивать, рассыпается в прах. Ведь если такой как Лобинов может покрывать преступления, замахиваться на честные жизни, то кто тогда вообще защитит тех, кто слабее?

Присяга, данная закону и народу, для Лобинова, видимо, стала лишь пустым звуком, красивыми словами, за которыми скрывалась страшная готовность лгать, изворачиваться и, возможно, даже убивать, чтобы защитить чью-то грязную тайну. Этот удушающий гнев, смешанный с чувством бессилия, разъедал Гаврилина изнутри. Он видел перед собой образ той девушки, которую он нашел, чувствовал леденящий ужас того момента, и понимал, что Лобинов не просто закрыл глаза – он активно способствовал тому, чтобы виновные избежали наказания, а правда была похоронена. Мысли о том, как Лобинов мог использовать свои связи, манипулировать доказательствами, давить на свидетелей, проносились в голове Гаврилина, уводя его все глубже в лабиринт отчаяния. Он шел, едва замечая окружающий мир, погруженный в эту мрачную бездну подозрений, ощущая тяжесть своего погон, которые, в отличие от Лобинова, он носил с честью.

Внезапно, сквозь пелену его мыслей пробился чужой, тревожный запах. Не привычная городская гарь, а что-то более острое, горькое и едкое. Он поднял взгляд. Далеко впереди, над крышами домов, где еще несколько минут назад была лишь чернильная синева, теперь полыхало багровое зарево. Огненные языки лизали небо, на фоне которых черными силуэтами вырисовывались трубы и антенны. Шаги Гаврилина замедлились, а затем и вовсе остановились. Сердце ёкнуло, когда он понял, откуда исходит это зловещее свечение.

Это был тот самый дом. Тот самый, в котором он обнаружил ту девушку, тот самый, где начался весь этот кошмар, где Лобинов, по его мнению, начал свое грязное дело. Внутри словно что-то оборвалось. Это не может быть совпадением. Словно холодная рука сжала его горло.

Вскоре послышались пронзительные сирены, разрезающие вечерний воздух. С разных сторон к горящему зданию мчались пожарные расчеты, машины скорой помощи и, конечно, полицейские автомобили. Гаврилин, несмотря на внутренний шок, почувствовал, как профессиональный рефлекс берет свое. Он двинулся к месту происшествия, ускоряя шаг.

Уже через несколько минут он оказался в толпе зевак, наблюдающих за бушующим пламенем. Здесь были и его коллеги – знакомые силуэты, лица сменщиков, на которых читались смесь любопытства и тревоги. Пожарные уже разворачивали рукава, из окон вырывались клубы черного дыма, а крыша уже начала проваливаться. Кто-то из стоящих рядом полицейских отвлекся от разговора по рации и крикнул, что, вроде бы, пострадавших не было – дом горел уже давно, и его жители успели эвакуироваться.

Но Гаврилина не оставляла другая мысль, более острая и тревожная. Отец. Отец той девушки. Он должен был быть здесь. В этом доме. Мужчина, чья жизнь была разорвана на куски, чья надежда на справедливость держалась на волоске. Лейтенант, отталкивая любопытных и просачиваясь сквозь оцепление, бросился к ближайшим пожарным, их лицам, закопченным и уставшим от борьбы со стихией.

- Вы видели его? Высокий такой, с сединой! Он мог быть внутри? – голос Гаврилина был резким, оборванным, наполненным отчаянной надеждой.

Пожарные переглядывались, качали головами:

- Никого не было в доме, лейтенант. Соседи сигнал дали давно, когда огонь уже полыхал. Дом казался пустым. Никаких следов жильцов.

Гаврилин обернулся к коллегам, ища в их глазах хоть намек на понимание, на информацию. Но и они пожимали плечами.

- Все проверили, Гаврилин. Никого. Может, он успел выйти?

Но Гаврилин знал – чувствовал – что это не так просто. Эта пустота, это отсутствие – оно было таким же зловещим, как и сам полыхающий дом. Где же был отец? И что, если это отсутствие было не случайностью, а частью того самого чудовищного клубка лжи и насилия, в котором, как он подозревал, был замешан Лобинов, теперь полыхал огнем, уничтожая последние следы и, возможно, последнюю надежду на справедливость.

Не теряя времени, Гаврилин ринулся к полицейскому участку, надеясь найти там ответы на свои вопросы. Но у входа его ждал новый шок — толпа людей, среди которых были и его коллеги, окружила какой-то предмет, лежащий на ступенях.

- Что здесь происходит? – рявкнул он, расталкивая толпу. Коллеги расступались неохотно, их взгляды были полны отвращения и шока. Он протолкнулся вперед, и картина, представшая перед ним, мгновенно заставила кровь застыть в жилах. На грязном, скользком асфальте, прямо перед самой дверью центрального входа, лежала... человеческая рука.

Отрубленная, мертвенно-бледная, казавшаяся неестественно чистой на фоне серых городских теней, она была аккуратно обернута в обрывок газеты. Из-под бумаги виднелись лишь пальцы. Почти инстинктивно он узнал ее – рука следователя Лобинова. Опытного, въедливого, не самого приятного в общении, но, черт возьми, одного из них.

Рядом с рукой лежал небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги. Гаврилин, словно во сне, наклонился и поднял его. Бумага была плотной, дорогой, а текст выведен каллиграфическим почерком, словно издевательство над всем происходящим. Он прочел вслух, его голос дрогнул: «Тот, кто должен был чистить грязь, сам был в грязи. Это моя первая нота».

Волна тошноты подкатила к горлу, а в висках застучало. Это не просто убийство. Это послание. Вызов. Прямо под носом у полиции, в самом сердце участка, было совершено нечто столь дерзкое и жестокое, что выходило за рамки обычного криминала. Убийца не просто лишил жизни человека, он посмеялся над всей системой, над их способностью защищать закон и порядок.

В мгновение ока на пороге появился начальник участка, майор Кузнецов, его лицо было пепельным, но голос звучал властно и жестко, несмотря на дрожь:

- Оцепить территорию! Никого не пускать! Экспертов немедленно! И... – он перевел взгляд на Гаврилина, – …немедленно отправляться в дом следователя Лобинова! Живо, ребята!

Шок Гаврилина сменился холодной, жгучей решимостью. Лобинов был его коллегой, и это послание было ударом по всем им. Убийца должен быть найден, и быстро.

- Я поеду туда, товарищ майор, — голос Гаврилина прозвучал неожиданно твердо, отсекая любые возражения. Он не ждал приказа, он уже знал, что должен быть там. Первым. Увидеть, понять, найти хоть одну зацепку. Чувство долга, смешанное с личной обидой и жаждой возмездия, гнало его вперед. Он развернулся и, игнорируя испуганные взгляды, направился к служебной машине. Каждая секунда казалась вечностью, предваряющей новый, еще более ужасающий виток этой кошмарной истории, начавшейся с отрезанной руки и зловещей записки. Тот, кто оставил послание, бросил открытый вызов не только системе, но и самой их вере в порядок. И Гаврилин знал, что покой вернется лишь тогда, когда этот вызов будет принят. И выигран.

Над городом спускались сумерки, окрашивая изморозь на стеклах машин в багровые тона, когда лейтенант Гаврилин, крепко сжимая руль служебного УАЗа, подъезжал к адресу следователя Лобинова. Рядом, в тяжелом молчании, сидели его коллеги – оперативники, чьи лица были изрезаны усталостью, но глаза горели настороженной готовностью. Участок был уже огорожен патрульными, и в воздухе витал густой, тревожный запах – предвестник беды.

Шагнув через порог, группа Гаврилина оказалась в плену гробовой тишины, которая, казалось, давила на барабанные перепонки сильнее любого крика. Каждый шорох их ботинок по паркету отдавался эхом, усиливая давящее чувство нереальности происходящего. В прихожей царил идеальный порядок, но стоило им заглянуть в гостиную, как эта иллюзия рухнула, сменившись леденящим ужасом. На полу, в зловещем ореоле собственной крови, лежал Лобинов. Мертвый. Его и без того бледное лицо было застывшим в гримасе невыносимого страдания, а левая рука... ее просто не было. На ее месте зияла рваная, чудовищная рана, из которой кровь уже не текла, но лужа красного цвета под телом зловеще свидетельствовала о масштабах кровопотери.

Гаврилин перекрыл доступ к комнате, его голос звучал ровно, несмотря на внутреннюю дрожь, отдавая четкие указания по вызову экспертов-криминалистов и медиков. Прошло немного времени, и дом наполнился людьми в белых халатах и специальных комбинезонах. Началась кропотливая, методичная работа, шаг за шагом препарирующая сцену преступления. Тело Лобинова, завернутое в специальный мешок, вскоре увезли, оставляя после себя лишь темное пятно на полу, но работа экспертов только набирала обороты.

Особое внимание уделялось полу, ставшему главной летописью произошедшего. Первым, что бросилось в глаза экспертам под ярким светом их осветительных приборов, были четкие, зловещие отпечатки подошв берец. Не просто случайные следы, а целая тропа, уходящая откуда-то из глубины комнаты и обрывающаяся у входной двери, словно убийца хладнокровно, не торопясь, обходил жертву, а затем покинул место преступления. Следы были пропитаны кровью, с характерной, слегка загустевшей текстурой, указывающей на то, что преступник либо наступил в лужу крови, либо его обувь уже была обагрена. Эксперты методично фиксировали каждый отпечаток, создавая точную карту его перемещений, понимая, что эти детали могут указать не только на размер обуви, но и на физические параметры преступника, а также на его возможную принадлежность к силовым структурам или военным, где такая обувь является стандартом.

Но куда более странным и тревожным открытием стали несколько капель черной жидкости, похожей на кровь, но явно не являющейся ею. Рядом с одним из отпечатков берец, эксперт, склонившийся с лупой, обнаружил эти пятна. Густые, почти черные, они не походили на обычную кровь ни цветом, ни вязкостью. Эти капли лежали обособленно, словно кто-то пролил на пол несколько капель чего-то инородного, но при этом зловеще схожего с жизненной субстанцией. Образцы были немедленно собраны для тщательного химического анализа. Что это? Искусственная кровь? Промышленное масло? Или что-то гораздо более зловещее, выходящее за рамки обыденного, что таит в себе ключ к пониманию мотивов и методов преступника? Эта загадка добавляла новый, тревожный слой к уже жуткой картине, заставляя криминалистов ломать голову над ее происхождением.

Самым обескураживающим фактом стало обследование поверхностей. Нигде, ни на одной из поверхностей, к которым мог прикоснуться преступник – дверных ручках, мебели, столах – не было обнаружено ни единого четкого отпечатка пальцев. Стены, дверные косяки, даже края свежей раны на теле – все было идеально чисто. Это указывало на невероятный профессионализм и хладнокровие убийцы, который тщательно продумал каждый шаг и использовал перчатки, не оставляя никаких следов своего присутствия. Поверхности были тщательно протерты, исключая любую возможность идентификации. Это была не спонтанная вспышка ярости, а тщательно спланированная и методично исполненная акция.

И, наконец, на полу лежала болгарка – угловая шлифовальная машина, ее металлический диск блестел влажно, отражая кровавые отблески. Инструмент, предназначенный для резки металла и камня, здесь послужил чудовищным орудием пытки и расчленения. Запах жженого мяса и металла, смешанный с запахом крови, все еще витал в воздухе, въедаясь в легкие. На диске болгарки были обнаружены мельчайшие волокна ткани, предположительно, одежды Лобинова, и, конечно, частицы плоти и крови. Эксперты аккуратно собирали доказательства, понимая, что это орудие не просто отрезало руку, но и свидетельствовало о невероятной жестокости и хладнокровии преступника, который выбрал столь варварский способ расправы.

Дальнейшее изучение помещения и тела Лобинова позволило экспертам с ужасающей точностью восстановить последние минуты жизни следователя. Было очевидно, что сначала произошла ожесточенная драка. Перевернутая мебель, осколки разбитой вазы, следы волочения по паркету – все указывало на отчаянное сопротивление Лобинова. Однако, когда силы покинули его, и он был, видимо, ранен или оглушен, Лобинов был привязан к стулу. Эксперты обнаружили на ножках стула, лежащего неподалеку, фрагменты прочных веревок, а на запястьях и лодыжках погибшего – глубокие вмятины и ссадины, соответствующие туго затянутым узлам. Это означало, что преступление не было мгновенным актом ярости, а являлось затяжным, мучительным актом истязания, вершиной которого стало чудовищное отсечение руки.

Гаврилин смотрел на эти улики, ощущая, как внутри похолодел. Каждый найденный экспертами предмет, каждая мельчайшая деталь складывались в картину невообразимой жестокости и хладнокровия. Перед ними было не просто убийство, а тщательно спланированное, изощренное преступление, совершенное с профессионализмом и бесчеловечной методичностью. Эти находки не давали ответов, но они указывали на тип преступника – расчетливого, безжалостного и чрезвычайно опасного.

Лейтенант Гаврилин, однако, не мог стоять на месте. Нечто внутри подталкивало его к действию. Ощущение, что что-то ускользает, что официальное расследование может упустить важную деталь, свербило его сознание. Отдавая дань своей интуиции, которая редко его подводила, он тихо отошел в сторону, миновал коридор и направился в кабинет Лобинова.

Дверь в кабинет была приоткрыта. Внутри царил творческий беспорядок: на столе громоздились папки и бумаги, полки ломились от книг по юриспруденции и истории. Гаврилин медленно прошелся по комнате, его взгляд скользил по корешкам книг, по заметкам, прикрепленным к монитору. Он искал что-то, сам не зная, что именно, но его внутренний компас указывал на то, что здесь может быть ключ. Его взгляд остановился на массивном, слегка потертом кожаном кресле, стоявшем рядом с окном, откуда открывался вид на небольшой, заросший сад. И вот здесь, на самом краешке сиденья, словно небрежно брошенная, но при этом странно притягивающая внимание, лежала папка.

Это была обычная, плотная картонная папка, слегка помятая по углам, без каких-либо опознавательных знаков, без ярлыков или надписей. Ее неприметность, возможно, была самой примечательной ее чертой. В море бумаг на столе она могла бы затеряться, но на пустом стуле, словно дожидаясь кого-то, она выглядела как чужеродный элемент, или, наоборот, как последний штрих перед чьим-то уходом. Гаврилин почувствовал, как его сердцебиение участилось. Он подошел ближе, его глаза не отрывались от папки. Что-то в ней кричало о важности, о том, что это не просто очередная бумажка. Он осторожно протянул руку, словно боясь спугнуть ее, и кончиками пальцев прикоснулся к слегка шершавой поверхности. Бумага была холодной, но его пальцы ощутили некий импульс, словно папка была наэлектризована тайной.

Медленно, с почти ритуальной осторожностью, Гаврилин взял папку. Она была несколько тяжелее, чем ожидалось, что говорило о значительном количестве содержимого. Он глубоко вдохнул, задержал дыхание, затем откинул верхнюю часть. Внутри, аккуратно подшитые, лежали распечатки фотографий, оперативные сводки, досье. Его взгляд тут же выхватил ключевые имена, выделенные маркером, – Фил и Арт. Бандиты. Имена, которые часто мелькали в хронике криминального мира, всегда связанные с грязными делами, рэкетом, и, поговаривали, убийствами. Чем дольше он просматривал документы, тем яснее становилось: это было не просто досье, это был целый массив информации, указывающий на то, что Лобинов не просто собирал данные о них, а, судя по всему, активно "чистил хвосты", устраняя следы их преступлений, или, по крайней мере, направлял расследования по ложному следу.

Мысли Гаврилина закружились вихрем. Зачем следователю Лобинову, человеку из следственного отдела, было так глубоко копать, или, что еще хуже, прикрывать двух таких отпетых головорезов? Неужели он был замешан? И мог ли именно этот секрет стать причиной его гибели? Если Лобинов действительно сотрудничал с Филом и Артом, то, возможно, он стал для них обузой, слишком много знал, или, быть может, попытался выйти из игры – и получил пулю в ответ, расплатившись жизнью за свои тайные делишки. Или же, наоборот, он был на них так глубоко, что они его опередили, устранив его как угрозу.

Решение пришло мгновенно, острое и бесповоротное. Официальное расследование могло застрять в бюрократических дебрях, а если Лобинов был коррумпирован, то его коллеги могли и не захотеть копать слишком глубоко, чтобы не бросить тень на весь отдел. Гаврилин почувствовал, что эту ниточку необходимо распутать самому, без лишнего шума. Его глаза быстро обежали комнату, убеждаясь, что он один. Никого. Он засунул папку за пазуху своего форменного кителя, прижимая ее к груди, ощущая ее жесткое присутствие под тканью. Чувство вины за нарушение протокола смешалось с острым возбуждением от предвкушения предстоящей работы. Эта папка, неприметная на первый взгляд, теперь стала его личным крестом, его тайной, и его единственной надеждой добраться до истины в этой кровавой истории. Он вышел из кабинета, стараясь выглядеть абсолютно невозмутимо, и вернулся к суете экспертов, неся в себе не только тяжесть секрета, но и обещание неизбежного возмездия.

Именно в этот момент, когда Гаврилин уже собирался незаметно ретироваться из комнаты, его путь преградил майор Кузнецов. Майор смотрел на Гаврилина с нескрываемым раздражением.

— Лейтенант Гаврилин! — голос Кузнецова прозвучал как удар хлыста, пронзая общую суету и заставляя нескольких экспертов вздрогнуть. — Что, черт возьми, вы здесь делаете? Патрульный, если мне не изменяет память, не занимается особо тяжкими! Вы откуда вообще взялись? Кто вас сюда вызвал?!

Гаврилин, мгновенно напрягшись, но сохраняя внешнее спокойствие, быстро ответил, пытаясь придать своему голосу максимально дежурный и невинный тон.

— Товарищ майор, разрешите доложить. Я привез сюда группу оперативников, а пока они работают, решил немного помочь. Может, что-то ценное обнаружу.

Кузнецов, однако, даже не дал ему договорить. Его взгляд, полный начальственного презрения, буквально буравил Гаврилина, заставляя почувствовать себя школьником, пойманным с поличным.

— Помочь? Лейтенант, — майор Кузнецов сделал ударение на слове «лейтенант» так, словно оно было синонимом «недоумение». — Вы хоть представляете, что такое место преступления такого уровня? Это не бабушкины кошельки искать! Здесь работают профессионалы. И знаете что? Без вашей помощи, лейтенант, здесь дела идут прекрасно! Мы не нуждаемся в инициативных патрульных, которые суют свой нос куда не следует, сбивают улики и вообще создают лишнюю суматоху. Ясно вам сказано: убирайтесь отсюда. Немедленно. Возвращайтесь на свой маршрут и не мешайте людям работать. У вас свои задачи, у нас свои. Без претензий. Вы меня поняли?!

Последние слова прозвучали как приговор, не терпящий возражений. Гаврилин почувствовал, как внутри него закипает возмущение от такой несправедливой и унизительной отповеди, но понимал, что спорить сейчас бессмысленно и даже опасно. Он лишь молча кивнул, приняв удар с максимально бесстрастным лицом, хотя внутри все сжималось от ярости и унижения.

— Так точно, товарищ майор, — процедил он сквозь зубы, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более вежливо, хотя в каждом звуке сквозила скрытая сталь.

Не удостоив майора даже взглядом, Гаврилин развернулся и быстро вышел из дома, оставляя за спиной суету и начальственный гнев. Он чувствовал на себе прожигающий взгляд Кузнецова до самого выхода. Оказавшись на улице, под промозглым утренним небом, он только сейчас позволил себе глубоко выдохнуть, остужая пыл после унизительного разноса. Отчитал его майор знатно, заставив почувствовать себя ничтожеством, но одно было ясно: теперь Гаврилин чувствовал еще большую решимость докопаться до истины. Какого бы черта ни творилось в этом деле Лобинова, он это выяснит. Извлекши из-за пазухи спрятанную папку, он мельком взглянул на документы. Его взгляд остановился на адресе одного из бандитов – Фила. Идти туда было рискованно, но другого выбора у него не было. С твердо сжатыми губами, Гаврилин направился именно туда, где, как он надеялся, лежали ответы. Пусть майор Кузнецов считает его выскочкой – он собирался доказать, что не зря сует свой нос.

Тени играли на стенах старых домов, вытягивались и сокращались под тусклым светом редких фонарей, а холодный ветер пробирался под воротник его форменного пальто, заставляя поеживаться. Но не физический холод был причиной его внутреннего озноба. Вдруг он снова вспомнил того мужчину, чью дочь сильно покалечили.

Пожар. Пепелище его дома. И отсутствие его тела среди обгоревших балок и разрушенных стен. Не просто странно, а... тревожно. Что-то не сходилось. Профессиональный инстинкт, который Гаврилин так тщательно оттачивал годами службы, пронзительно сигнализировал о нестыковке, о незавершенности, о зияющей пустоте, где должна была быть трагическая развязка.

Мысль, изначально робкая, теперь назойливо стучалась в виски, обретая силу с каждым шагом по темной улице. Что если он выжил? Что если это не его смерть, а его возрождение, но уже совсем другого человека? Человека, обуреваемого одним лишь желанием – возмездия. И тогда, в этой зловещей гипотезе, возникала фигура следователя Лобинова. Лобинова, кто, по слухам, не докопался до истины, кто, возможно, прикрыл виновников, позволив им уйти от правосудия, окончательно растоптав и без того истерзанную душу отца. Месть. Вот что могло двигать им.

Но это... это казалось бредом. Гаврилин снова и снова пытался представить того самого отца – с его мягким взглядом, с его сгорбленными плечами, с его вечной покорностью судьбе, – способным на такое хладнокровное, расчетливое деяние, которое стояло за недавними событиями. Не его почерк. Не его натура. Этот человек был слишком сломлен, слишком истощен горем, чтобы взрастить в себе такую железную волю и такую методическую жестокость. Он был жертвой, а не хищником. Он был человеком, которого жизнь растерзала, а не тем, кто сам способен растерзать. И все же, образ отца, теперь уже не старого инженера, а фигуры из тени, преследовал его, не давая покоя, доказывая, что самая страшная тьма может родиться в самом неожиданном сердце. Этот не отпускающий вопрос, казалось, был тяжелее самой тьмы, окутывающей улицу.

Лейтенант Гаврилин, его форменная одежда слегка намокла от моросящего дождя, наконец достиг нужного адреса. Старый, обветшалый дом словно вжимался в землю, растворяясь в серой пелене наступающего вечера. Каждый шаг по скрипучим ступеням был отзвуком нарастающей тревоги. Поднявшись на нужный этаж, он обнаружил то, что подтвердило его худшие опасения: дверь в квартиру была не просто открыта – она была выбита из косяка, вися на одной петле, словно сломанное крыло. Темнота внутри казалась осязаемой, тяжелой, и лишь легкий сквозняк заставлял остаток двери подрагивать.

Без малейшего колебания Гаврилин выхватил табельный пистолет. Металл рукояти холодил руку, но его хватка была тверда. Он подался вперед, тело напряжено, готовое к любой опасности. Из глубины квартиры, из этой непроглядной, звенящей тишины, доносились лишь еле слышные, глухие стоны. Они были неровными, прерывистыми, больше похожими на влажные хрипы, чем на обычные человеческие стенания. Звук был настолько неестественным, настолько душераздирающим, что лейтенанту показалось, будто он слышит, как человек медленно задыхается, его легкие проткнуты, воздух свистит сквозь разорванные ткани.

Медленно, шаг за шагом, Гаврилин углубился во мрак. Каждый нерв был натянут до предела, глаза пытались пронзить густую тьму. Пройдя через узкий коридор и войдя в просторную, но абсолютно пустую комнату, он замер. Картина, представшая его взору, была поистине зрелищной, чудовищной в своей жестокости и абсурдности. Посреди комнаты, на коленях перед полумертвым мужчиной, чье тело было истерзано и едва узнаваемо, сидела фигура. Это был человек, облаченный в глубокий черный цвет: длинное черное пальто, черные брюки, черные перчатки, поглощающие свет. Он ритмично, резкими, отточенными движениями втыкал нож в тело мужчины, нанося удар за ударом, словно некий мрачный ритуал. Каждый удар сопровождался глухим, едва слышным хлюпаньем и новым, мучительным хрипом жертвы.

- Стой! Руки вверх! – голос Гаврилина прозвучал резко, ломая звенящую тишину, но в нем проскользнула едва уловимая дрожь.

Фигура в черном немедленно прекратила свои действия. Нож замер в воздухе, а затем медленно опустился. Человек резко повернулся. И тогда лейтенант Гаврилин увидел его. Кожа преступника была белой, словно дорогой фарфор, на фоне которой выделялись угольно-черные губы. Черные, как вороново крыло, волосы обрамляло лицо, подчеркнутое темными тенями вокруг глазниц. Это был Блэк Уайт. От увиденного лейтенант Гаврилин почувствовал, как земля уходит из-под ног. Пистолет выскользнул из его побелевшей руки и с глухим стуком упал на пол. Этот образ, эта безмолвная, жуткая фигура, излучающая абсолютное, нечеловеческое безразличие, глубоко шокировал и напугал его до глубины души. Блэк в черном медленно поднялся. На его лице не было ни единой эмоции – лишь мертвенная маска, а глаза казались абсолютно пустыми, безжизненными провалами, сквозь которые Гаврилин словно заглянул в бездну. В этот момент лейтенант понял, что перед ним стоит не просто убийца, не обычный преступник. Он столкнулся с чем-то гораздо более страшным, с воплощением беспримесного, первобытного зла.

- Кто… кто ты? – выдавил Гаврилин, его голос был едва слышен, пропитан чистым, животным страхом.

И Блэк Уайт ответил, его голос был ровным, без единой интонации:

- Я – новое начало этого города.

Часть девятая Они ищут кровь, он дарит лед

Время не имело значения для Блэка Уайта. Оно тянулось, растворялось в бесшумной ночи, но его неподвижная фигура оставалась неизменной, как монумент, напротив дома, где жил Фил. Он просто стоял, неподвижный, как статуя, в ожидании. Часы превращались в отрезки мертвой тишины, нарушаемой лишь далеким шумом города. Его взгляд, если бы кто-то мог его увидеть, был прикован к единственному светящемуся окну на втором этаже – источнику тусклого желтого света, который говорил о присутствии. И вот, наконец, словно по невидимому сигналу, свет в окне Фила погас, погружая его квартиру в непроницаемую тьму.

Блэк Уайт сдвинулся с места, его шаги были бесшумны, оставляя за собой лишь эхо безмолвия. Он подошел к двери, поднял руку и нажал на звонок. Звук разнесся по тишине, на мгновение показавшись чужеродным и наглым. Спустя несколько секунд, дверь приоткрылась, оставляя тонкую щель. Этого было достаточно. С невероятной, почти нечеловеческой силой, Блэк выломал дверь. Бывший боксер, несмотря на свою комплекцию, отлетел как тряпичная кукла, тяжело ударившись о стену и осел на полу, оглушенный и дезориентированный.

Фил попытался подняться, его массивное тело зашевелилось, но Блэк был быстрее. Он подобрал валявшийся у порога зонт – обычный предмет, но в его руках ставший смертоносным оружием. Острый наконечник зонта с глухим стуком вонзился в ногу Фила, пронзая плоть и мышцы. Фил взревел от боли, хватаясь за рану, но тут же получил мощный удар кулаком Блэка, твердым как камень, прямо в голову. Мир вокруг Фила померк.

- Кто… кто ты такой? - прохрипел Фил.

Блэк Уайт, не останавливаясь, схватил обмякшее тело Фила за воротник и потащил по полу, к свету, проникающему из кухни. Он бросил Фила на кафельный пол, тот застонал, пытаясь прийти в себя. Блэк неторопливо подошел к кухонному столу, взял обычный кухонный нож с блестящим лезвием. Затем он вернулся к Филу, который лежал в луже собственной крови и пыли, и опустился над ним на корточки, держа нож в руке.

- Кто. Заказал. Мою. Дочь? – Голос Блэка был ровным, без единой интонации, словно произносивший слова механизм. Желтые глаза смотрели неотрывно на Фила.

Фил, тяжело дыша, попытался поднять голову:

- Так ты тот, кого мы тогда не нашли и ещё позабавились твоей дочкой?! – смеясь кряхтел Фил - Пошел к черту! Я ничего не скажу! Убей меня, если хочешь, но ты ничего не получишь!

- Это не поможет, – ответил Блэк Уайт, и его рука двинулась.

Лезвие ножа прошлось по тыльной стороне ладони Фила, тонко, но глубоко. Фил вскрикнул, его лицо исказилось от боли.

- Твоя гордость быстро улетучится, – спокойно продолжил Блэк. - Я буду задавать вопрос снова и снова. И каждый раз ты будешь чувствовать боль. Пока не вспомнишь. Или пока от тебя что-то останется.

- Аааа! Сука! Прекрати! – Фил извивался, пытаясь отползти, но его раненая нога и ослабленное тело были бессильны.

Нож снова опустился, оставляя еще одну тонкую линию на предплечье.

- Еще раз. Кто был заказчик? – голос Блэка был так же скучен и безэмоционален, как и прежде.

- Не знаю! Я не знаю! Клянусь! – Фил хрипел, его глаза метались в панике.

Блэк не ответил словами. Вместо этого нож методично, почти скучно, начал наносить новые порезы – на плече, на груди, на животе. Тонкие, но глубокие, они зияли на коже Фила, и каждый из них сопровождался его диким, надрывным криком. Кровь начала растекаться по полу, смешиваясь с грязью.

- Ааааа! Прекрати! Прекрати, ради Бога! Я скажу! Скажу все! Только прекрати! – голос Фила стал истеричным, ломающимся. Его боль была невыносимой, разрушающей последнюю крупицу сопротивления.

- Его имя... Его зовут... Шик... Марк Шик… И какая-то... девка... я не знаю её имени... Они... Они сказали, чтобы мы… Из… Избавились от тебя…

Глаза Блэка не изменились ни на йоту. Он получил свою информацию.

- Мне этого достаточно, – произнес он, и в этих словах не было ни удовлетворения, ни жалости, лишь констатация факта.

После этих слов Блэк, безжалостно и методично, вонзил нож в Фила, снова и снова, без единого признака эмоции на своем непроницаемом лице, пока тело бывшего боксера не затихло навсегда.

Внезапно, сквозь красный туман и глухие удары, до него донесся голос:

- Стой! Руки вверх!

Он медленно поднялся, словно неторопливый механизм, повернулся. Перед ним стоял молодой лейтенант Гаврилин, с дрожащим пистолетом в руке. Глаза лейтенанта были расширены от ужаса, настолько, что он выронил оружие, и оно с глухим стуком упало на пол, нелепо подпрыгнув.

- Кто... кто ты? - прошептал Гаврилин, его голос едва слышен.

Ответом было лишь краткое, абсолютное заявление, прозвучавшее в мертвой тишине кухни, над телом Фила:

- Я - новое начало этого города.

Голос Блэка Уайта был ровным, почти безжизненным, но каждое слово ложилось в сознание Гаврилина с пугающей четкостью:

- Я не трону вас, лейтенант.

В этих словах не было ни угрозы, ни обещания, лишь констатация факта, произнесенная так, будто она была высечена в камне. Гаврилин сглотнул, пытаясь отогнать иррациональный страх, который сковал его, и нашел в себе силы задать вопрос, который горел на языке.

- Как и следователя Лобинова? - произнес Гаврилин, и его голос, вопреки желанию, дрогнул.

Уайт не изменил позы, его тело оставалось идеальной статуей, в которой не чувствовалось биения живого сердца. Его взгляд, если бы его можно было назвать взглядом, был направлен куда-то сквозь Гаврилина, в неведомую даль. И именно это безразличие, этот абсолютный холод сделали его следующие слова поистине леденящими.

- Я убил его, - сказал Блэк Уайт, и эти слова прозвучали не как признание, а как простое, логичное объяснение. - Потому что он был грязной сволочью, которая покрывала насильников моей дочери.

В сознании Гаврилина словно что-то взорвалось. Дочь... Насильники... Он вспомнил то недавнее, ужасное дело, которое так и не было раскрыто должным образом. Неужели это... Он посмотрел на Блэка Уайта, и в этот момент тот перестал быть просто человеком. Перед ним стояло существо, воплощение безжалостной воли, лишенное всего человеческого, что отличало бы его от хищника или тени. Это был отец той девушки, но Гаврилин знал, что он уже не был тем человеком.

Блэк Уайт не ждал реакции, не ждал вопросов. Он просто развернулся и ушёл. Его шаги не издавали ни малейшего звука, его силуэт слился с тенями коридора, и вот его уже не осталось.

Когда Гаврилин, наконец, вырвался из оцепенения, вызванного шоком и первобытным ужасом, он рванул к выходу, надеясь увидеть его, остановить, понять. Но было уже поздно. За дверью царил лишь непроглядный мрак ночи, поглотивший все звуки и очертания. Блэк Уайт исчез, растворившись в темноте, словно тень, которая никогда и не существовала в этом мире, оставив Гаврилина наедине со своим ужасом и осознанием того, что правосудие может быть слепым, но месть видит слишком ясно.

Лейтенант Гаврилин выскочил из подъезда, его легкие горели, а сердце отбивало бешеный ритм где-то в горле. В голове билась одна мысль – Арт. Второй бандит, второй адрес. Он должен был настигнуть его, пока… пока тот, кто только что сотворил немыслимое с Филом, не добрался до следующей жертвы. Он уже почти пересек порог, когда с визгом тормозов у самого входа остановился старенький УАЗик. Дверцы распахнулись, и на улицу высыпали оперативники, а за ними, расправив плечи, вышел майор Кузнецов.

- Гаврилин! Стоять! – голос Кузнецова был подобен раскату грома, не предвещающему ничего хорошего.

Он приблизился к лейтенанту, смерив того тяжелым, неодобрительным взглядом:

- Гаврилин, ты что здесь делаешь? Какого чёрта, лейтенант?! Что это за самодеятельность, я тебя спрашиваю?!

Гаврилин попытался отдышаться, слова рвались наружу, но майор не давал ему шанса.

- Майор, там… там произошло нечто ужасное! Я… я видел это! Он…

- Я видел, как ты нарушаешь приказ, вот что я видел! - перебил Кузнецов, его голос гремел на всю улицу. - Никаких объяснений! Неделя патруля, Гаврилин. Всю неделю, с утра до ночи! И чтобы я тебя больше НИГДЕ, кроме твоего участка, не видел!

Не дожидаясь дальнейших препирательств, Кузнецов махнул рукой оперативникам, и те, не задавая лишних вопросов, рванули наверх, к открытой двери. Не прошло и минуты, как из окна второго этажа раздался крик: «Мёртв! Ножевые! Множественные!»

Кузнецов лишь покачал головой, бросив на Гаврилина еще один презрительный взгляд:

- Ты мне еще объяснишь, лейтенант, почему ты не обеспечил сохранность места преступления и не вызвал сразу следственную группу.

Не успела бригада фельдшеров начать свою работу, как у подъезда остановился еще один автомобиль, на этот раз представительский "Волга". Из него вышел плотный мужчина средних лет в безупречно сидящем костюме, с внимательными, проницательными глазами. Это был полковник Крагин, начальник следственного отдела. Одним взглядом он оценил обстановку, затем его взгляд скользнул по Гаврилину, который все еще стоял в оцепенении, пытаясь осознать происходящее.

- Кузнецов, что у нас тут? – голос Крагина был спокойным, но в нем чувствовалась стальная твердость.

- Товарищ полковник, убийство в квартире. По предварительным данным, жертва – некий Фил, связанный с местным криминалом. Лейтенант Гаврилин, этот, товарищ полковник, первым обнаружил труп, но, по всей видимости, действовал не по уставу.

Крагин кивнул, его взгляд снова остановился на Гаврилине:

- Лейтенант, подойдите ко мне.

Гаврилин, чувствуя, как ноги становятся ватными, подошел. Крагин посмотрел ему прямо в глаза.

- Итак, лейтенант, вы были первым на этом месте. И, как я понимаю, утверждаете, что видели произошедшее, - Крагин говорил спокойно, но его голос не допускал возражений. - Пройдемте со мной. Расскажите всё. С самого начала. Ничего не упуская. И, самое главное, без самодеятельности. Ваша карьера висит на волоске, молодой человек.

Допрос начался прямо в одной из комнат квартиры, где работали криминалисты, обходя окровавленную гостиную. Гаврилину казалось, что запах крови въелся в стены, в мебель, в его собственную одежду. Полковник Крагин внимательно слушал, иногда прерывая Гаврилина короткими, цепкими вопросами. Он не повышал голоса, но каждое его слово звучало как неотвратимый приговор.

- Так, значит, вы утверждаете, что нашли в кабинет убитого следователя Лобинова некую папку. Что это была за папка и почему вы решили, что она относится к этому делу?

Гаврилин глубоко вздохнул. Ему предстояло раскрыть не только увиденный ужас, но и собственное нарушение устава.

- Да, полковник. Я зашел в его кабинет и увидел на его стуле… не папку. В нем были данные о двух людях, которых он, очевидно, покрывал. Фил и Арт, - Гаврилин посмотрел Крагину прямо в глаза. - Следственному отделу, видимо, было не до этого, а мне показалось, что это важно. Я не мог ждать, полковник. У меня было ощущение… плохое предчувствие.

- И вы, вместо того чтобы доложить о находке руководству, решили самолично выступить в роли детектива? - брови Крагина слегка приподнялись. - Вы понимаете, лейтенант, что это прямое нарушение всех инструкций и, по сути, препятствование следствию? Продолжайте. Что было дальше?

- Я пошел по адресу Фила, - продолжил Гаврилин, стараясь максимально точно передать хронологию событий. - Дверь была приоткрыта. Я услышал глухие удары. Когда я вошёл в квартиру… он уже бил его. Человек в чёрной одежде, - Гаврилин постарался не фокусироваться на специфических деталях внешности. - Он методично всаживал нож в тело Фила. Снова и снова. Не было ни ярости, ни спешки в его движениях. Просто… хладнокровное, ужасающее действие.

- И что вы сделали, лейтенант? - Крагин наклонился вперёд, его взгляд был острым, как бритва. - Вы, вооруженный офицер полиции, увидели, как на ваших глазах убивают человека. Ваши действия?

Гаврилин сглотнул. Чувство беспомощности и оцепенения всё ещё давило на него.

- Я… я просто стоял. Оцепеневший. Он даже не обратил на меня внимания сначала. А потом… просто повернулся ко мне сказав, что «он новое начало этого города» и вышел. Просто прошёл мимо и скрылся в подъезде. Я… я так и не двинулся, пока он не исчез.

Крагин откинулся на спинку стула, его лицо оставалось непроницаемым.

- Хладнокровно, говорите? И вы просто стояли, Гаврилин? Не пытались остановить вооруженного убийцу? - в его голосе прозвучало лёгкое, почти незаметное недоверие. - И что это за папка? Почему Лобинов её прятал? Вы понимаете, лейтенант, что самовольно влезли в дело, которое, возможно, было гораздо глубже, чем просто бандитские разборки? И теперь, благодаря вашей геройской выходке, потенциальный свидетель исчез, а мы имеем нового трупа.

- Я не знаю, полковник, почему Лобинов её скрывал, - Гаврилин почувствовал, как к нему возвращается прежняя решимость. - Но я видел его глаза, когда он уходил. В них не было ничего человеческого. И в папке был ещё один адрес. Арт. Он, должно быть, следующий. Этот убийца не остановится. Я уверен. Он… он как будто выполняет какой-то свой собственный, чудовищный ритуал. Мы должны найти Арта! Пока не поздно!

Крагин молчал, его взгляд изучал Гаврилина, пытаясь найти в его словах ложь или скрытый мотив. Было ясно, что лейтенант нарушил все мыслимые и немыслимые правила, но его рассказ, хоть и отягощенный самодеятельностью, нес в себе зерно жуткой правды. Правда ли, что убийца так хладнокровен? И что это за «второй адрес»? Следствие только начиналось, но уже обрастало зловещими подробностями, а Гаврилин, сам того не ведая, оказался в самом его центре.

- Значит так, лейтенант. Сейчас же отправляйтесь к криминалистам. Опишите этого... «человека в черном» со всеми подробностями, которые сможете вспомнить. Нужен фоторобот, и немедленно. Максимально точно. А потом... – полковник обвел взглядом присутствующих оперативников. – Все на выход! У нас есть второй адрес. Арт. Будет интересно посмотреть, что мы там найдем. И лейтенант, – Крагин перевел взгляд на Гаврилина, – вы едете с нами. На патруль вы успеете. Но сначала мы поймаем эту тень.

Лейтенант Гаврилин, бледный и осунувшийся, но с железной сосредоточенностью, тщательно, почти по крупицам, собирал мозаику образа, который преследовал его даже в коротких, тревожных снах. Перед ним сидели оперативники, их блокноты были раскрыты, ручки застыли в готовности, но на их лицах читалось явное недоверие, граничащее с изумлением. Гаврилин говорил размеренно, словно диктовал не описание человека, а мистический трактат. Он рассказывал о холодной, почти неживой белизне кожи, контрастирующей с глубокими, неестественными тенями вокруг глаз, которые казались не просто нарисованными, а впитанными самой тьмой. Тонкие, резкие линии бровей, губы цвета бездны, способные исказиться в нечеловеческую, дьявольскую улыбку. Но самым жутким был взгляд – он не просто смотрел, а проникал, будто два тлеющих уголька в пронзительной желтизне, способные выжечь душу. Волосы, вороново крыло, идеально уложенные, лишь подчеркивали этот театральный, но смертоносный образ.

Далее Гаврилин описал силуэт, выточенный из самой ночи – безупречно черный, от остроконечного воротника рубашки до полей шляпы, от широких плеч пальто до кончиков перчаток. Галстук, брюки на ремне – все было частью зловещей униформы. Каждое слово Гаврилина рисовало не просто человека, а воплощение хладнокровной, безжалостной воли, лишенной малейших отголосков человеческих эмоций, кроме, быть может, одной – той, что пробуждалась в жуткие моменты, когда детская невинность оказывалась под угрозой, вызывая в нем глубинную, всепоглощающую ярость, за которой следовала жестокость. Он был воплощением идеи, движимый неким извращенным стремлением к созданию своего собственного, ужасающего порядка. Оперативники, склонившиеся над блокнотами, поначалу недоверчиво переглядывались, но по мере того, как образ становился все более четким, их лица вытягивались. Этот портрет, сотканный из мрака и контрастов, казался вызовом их профессионализму. Затем, с сосредоточенным кряхтением, один из них начал переносить словесное описание на бумагу, штрих за штрихом, пытаясь ухватить неуловимую, почти инфернальную сущность.

Когда окончательный фоторобот был готов, он выглядел одновременно жутко и нереально – отталкивающе и притягивающе в своей странной, зловещей красоте. Полковник Крагин медленно взял листок. Его взгляд, привыкший к самым отвратительным проявлениям человеческой жестокости, надолго замер на изображении. Брови его сошлись на переносице. Убийца, который с такой немыслимой хладнокровностью расправился с Лобиновым и тем несчастным боксером, оставив за собой лишь след безупречной, но абсолютной жестокости… И выглядел так? Вместо образа безжалостного хищника, его сознание настойчиво рисовало карикатуру, персонажа из дурного сна, что-то среднее между бродячим артистом и зловещим клоуном. Этот образ абсолютно не вязался с чудовищной реальностью произошедшего. Крагин глубоко вздохнул. Сомнения были не в жестокости, не в факте убийств, а в этом театральном, до сумасшествия странном облике.

Однако, времени на раздумья не было. Несмотря на внутреннее недоверие к нарисованному образу, полковник кивнул оперативникам. Все встали. Следующая остановка – квартира Арта. Возможно, там найдутся ответы, которые прольют свет на эту мрачную и абсурдную головоломку.

Часть десятая Когда месть становится искусством

Ночь была его холстом, а тени – его кистями. Блэк Уайт стоял, неподвижный, как статуя из обсидиана и алебастра, на краю безмолвного пространства, где должен был разыграться следующий акт его «Чёрной Симфонии».

Он ждал. Нетерпение было эмоцией, чуждой его существу, но ожидание было частью ритуала. Он думал о том, что скажет второй насильник его дочери, тот, кто осмелился втоптать чистоту в грязь, кто посмел нарушить неприкосновенность, единственное, что было в его жизни. Он представил его лицо – залитое потом, искажённое страхом. Представил лепет оправданий, мольбы о пощаде, попытки обменять свою никчемную жизнь на обещания, которые никогда не будут сдержаны. Все это было для него лишь фоновым шумом, какофонией, которую он намеревался заглушить. Он знал, что тот будет лгать, как лгал первый, как лгут все, когда их настигает неотвратимая расплата. Он будет умолять, обещать исправиться, возможно, даже плакать, но эти слёзы будут лишь каплями яда, не способными смыть грязь с его души.

Блэк Уайт не испытывал гнева в привычном понимании, лишь холодное, отстранённое осознание необходимости исправить дисгармонию. Его дочь. Это было то единственное, что он не мог проигнорировать, единственный сбой в мире, который он стремился упорядочить согласно своим собственным, мрачным законам. Каждый удар его сердца, казалось, отмерял секунды до неизбежного акта возмездия, который он воспринимал не как личную месть, а как хирургически точное удаление метастазы. Это было очередное соло в его «Чёрной Симфонии» – нота, полная страданий и искупления, написанная кровью.

Его острый ум уже проиграл все возможные сценарии. Он знал, где тот будет искать убежище, какие пути отхода попытается использовать, какие слова будут сорваны с его пересохших губ. И Блэк Уайт, как дирижёр, уже держал в руках партитуру, зная каждую ноту, каждое движение, каждую паузу в этой смертельной арии. Он позволит ему говорить, позволит ему излить всю свою низость и трусость, потому что это лишь сделает финальную ноту более чистой, более звонкой, более окончательной. Жёлтые глаза Блэка Уайта сузились, словно зрачки хищника, выслеживающего свою жертву. Он не видел в том человеке живого существа, лишь ещё один инструмент, который должен был быть настроен в такт его мрачному мировоззрению.

И тут его мысли, словно брошенный камень, скользнули по глади его сознания, задевая другой, далёкий образ — лейтенанта. Лейтенанта, который был столь же неотъемлемой частью этого города, как тени и ночные огни. Блэк Уайт не питал иллюзий относительно его намерений и мотивов. Лейтенант был частью системы, того хаотичного миропорядка, который Блэк Уайт так методично хотел разрушить и перестраиить Он был воплощением закона, порядка, справедливости – всего того, что в глазах Блэка Уайта было лишь иллюзией, мешающей истинному порядку проявиться.

Вопрос, который возник в его цепком уме, был чисто аналитическим: будет ли лейтенант мешать ему или останется в стороне? Уайт прокручивал в голове их редкие столкновения, их немые поединки взглядов. Блэк понимал, что лейтенант движим своим собственным кодексом, своей правдой, которая была диаметрально противоположна «Чёрной Симфонии». Он не мог позволить себе недооценивать его, но и переоценивать тоже не собирался.

Если лейтенант решит вмешаться, это будет всего лишь ещё одно усложнение в партитуре. Блэк уже просчитывал варианты обхода, отступления, или, в крайнем случае, нейтрализации. Он не испытывал к нему личной неприязни, лишь анализировал его как переменную в сложном уравнении. Лейтенант будет следовать за ним по пятам, оставляя свои следы в грязи, пытаясь распутать нити, которые Блэк Уайт так тщательно сплетал. Но его мир был миром логики, а лейтенант оперировал в сфере, где эмоции и общественные нормы иногда брали верх над чистым расчётом. Это было его слабостью.

С другой стороны, если лейтенант останется в стороне, это будет означать, что он либо не смог собрать достаточно доказательств, либо его внимание было отвлечено на другие, менее значимые дела. Или, что было более вероятно, он просто не смог бы догнать призрак.

Для Блэка лейтенант был лишь ещё одним препятствием на пути к его грандиозной «Чёрной Симфонии». Каждый акт возмездия, каждое чистое, убийственное движение было частью этого творения. И если лейтенант попытается нарушить эту гармонию, он сам станет частью композиции – либо как диссонирующая нота, которую придётся заглушить, либо как незаметный фон, который подчёркивает мощь основного мотива. Блэк Уайт не тратил время на раздумья о морали или этике лейтенанта. Он видел лишь шахматную фигуру на доске, и его холодный, расчётливый ум уже планировал следующий ход. Он был готов к любому повороту, потому что его Симфония должна была быть завершена, независимо от того, кто осмелится встать у него на пути.

Напротив, через дорогу, стоял многоэтажный дом, в котором в одной из квартир был Арт. Сейчас он, словно заведенная кукла, повторял свой излюбленный ритуал. Удобно устроившись в продавленном кресле, он привычно перетянул жгутом предплечье, отыскал вену, и блаженное тепло потекло по жилам, обещая забвение. Глаза его прикрылись, тело расслабилось, когда в тишине комнаты внезапно прозвучал едва различимый шорох. Арт запрокинул голову назад, пытаясь понять, что происходит. Перед ним стоял Блэк. На мгновение героин заставил его поверить, что это просто галлюцинация, плод разыгравшегося воображения. Но когда лезвие, скрывающееся в черной перчатке, вонзилось в его плечо, реальность обрушилась с неумолимой силой.

Шок от боли, пронзившей насквозь, мгновенно развеял наркотический туман. Это была реальность. Жестокая, непримиримая реальность. Блэк выдернул нож с отвратительным хлюпающим звуком, и тело Арта, как мешок с костями, рухнуло на пол. Он попытался сопротивляться, поднять руки, но тело, скованное дурманом, отказывалось слушаться. Он был пленником собственного обмякшего тела.

Блэк наклонился, его желтые глаза, казалось, прожигали насквозь. Он неторопливо взял руку Арта.

- Ты знаешь, зачем я здесь, – его голос был спокоен, словно шелест осенних листьев, но от этой спокойной угрозы становилось только страшнее.

Он поднял острый нож, что еще недавно был в его руке, и с хирургической точностью отрезал два пальца на руке Арта. Крик, полный невыносимой боли, вырвался из груди насильника, но Блэк даже не моргнул.

- Ты и твой дружок, Фил, – продолжил Блэк, его голос стал более низким, словно рокот приближающейся грозы. – Вы думали, что можете играть с моей дочерью? Думали, что можете ее изнасиловать, а потом попытаться убить меня?

Арт, превозмогая боль, попытался отрицать:

- Я... я не знаю, о чем ты говоришь... это... это не я...

Блэк наклонился ближе:

- Ложь, – произнес он, и в его голосе зазвучала сталь.

Он не стал ждать ответа. Следующие несколько минут были агонией. Уайт продолжал отрезать пальцы и не останавливался, пока Арт, захлебываясь слезами и кровью, не признался:

- Да... да, это мы... я... я хотел этого... я наслаждался каждым моментом... Мне нравилось, как она кричала! – произносил Арт с очень широкой улыбкой.

- Ты наслаждался? – Блэк наклонился ближе, начав резать его лицо. - Ты наслаждался, когда моя дочь плакала? Ты наслаждался, когда она молила о пощаде?

Арт, обезумевший от боли и страха, кричал:

- Да! Да! Она так кричала! Я хотел, чтобы она мучалась! Я хотел, чтобы она страдала!

На мгновение у Блэка появилось чувство безумного гнева, и резким движением он отрезал наркоману нос и оторвал ухо. Арт ощутил невыносимую боль, от завизжал как резаная свинья. После этого Блэк приставил нож к паху насильника.

- Расскажи мне о девушке, которая была с Марком Шиком, – голос Блэка вновь стал ровным, но в нем появилась новая, ледяная нотка. – Кто она была?

Арт, измученный, с трудом произнес:

- Я... я не знаю ее. слышал только имя... Кристина.

Это имя скользнуло в памяти Блэка. Теперь всё сходилось: его отравление с запиской от жены, изнасилование и попытка убийства Эли – всё это было дело рук той, кого он любил в той жизни. Блэк кивнул, словно получил именно тот ответ, который ожидал. Не произнеся больше ни слова, он подошел к окну, распахнул его и, не прилагая особых усилий, выкинул Арта наружу. С тихим стуком тело насильника упало на асфальт внизу.

В этот момент прозвучали звуки сирены. Это была полиция. Блэк не собирался торопиться, он просто пострел в окно, чтобы увидеть, как много человек теперь за ним гонится. Множество машин скопилось рядом с домой, из которых вышло около 20 полицейских. Среди них были лейтенант Гаврилин и полковник Крагин.

Наконец, оперативная группа, направляемая полковником Крагиным, добралась до квартиры. Помещение, казалось, было пропитано запахом смерти и отчаяния. Крагин, скованный ледяным ужасом, смотрел на тело наркомана, выброшенного из окна, а затем перевел взгляд вверх, туда, где зияла пустота. И там, в оконном проеме, он увидел его. Блэк Уайт.

Желтые, светящиеся глаза смотрели прямо на Крагина, и полковник почувствовал, как кровь застывает в его жилах.

- «Он… он существует», — мелькнула мысль в голове Крагина, вытесняя всякую рациональность.

Сотрудники полиции, подгоняемые инстинктом, бросились к квартире. Но когда они ворвались внутрь, Блэка там уже не было. Осталась лишь лужа крови на полу и несколько отрезанных пальцев несчастного наркомана. Все начали лихорадочно осматриваться, искать хоть какие-то зацепки, улики.

Полковник Крагин, словно парализованный, опустился на стул. Его разум отказывался верить в увиденное. Он пытался понять, что только что произошло, но образы Блэка Уайта, его холодные, светящиеся глаза, не выходили из головы.

- Теперь вы мне верите, полковник? — прозвучал тихий голос лейтенанта Гаврилина. - Это вовсе не клоун.

Крагин молча встал и, не сказав ни слова, покинул квартиру, оставив позади хаос и недоумение.

Тем временем, Блэк Уайт уже был на улице, растворившись в ночной тени. Он наблюдал, как полицейские, словно обезумевшие муравьи, суетятся у дома. Теперь он знал свою цель. Не просто жертва, а нечто более личное. Его жена, Кристина, и ее любовник.

- Они думали, что смогут спрятаться, — прошептал Блэк, его голос был подобен шелесту осенних листьев. - Но для меня нет мест, где можно укрыться от правосудия. Моего правосудия.

Он не собирался убивать их сразу. Это было бы слишком просто. Вместо этого, он решил устроить им «кровавый визит». Он хотел, чтобы они почувствовали страх, тот же страх, который они вызвали у него, когда предали его.

- Они причинили мне боль, — думал Блэк, его взгляд скользил по окнам домов, где жили близкие его жены и ее любовника. - И теперь они заплатят. Заплатят всей своей болью, всем своим отчаянием. Это будет моя симфония. Черная симфония боли и страданий. Каждый из них получит свою партию, — усмехнулся он, его глаза сверкнули в темноте. - И эта мелодия будет звучать вечно. В их кошмарах, в их воспоминаниях. Они никогда не забудут меня.

В это время Марк и Кристина, окутанные теплом друг друга, наслаждались моментом абсолютного блаженства. Нежные прикосновения, тихие шепотки признаний – все это было частью их интимного мира, где существовали только они двое. Кристина, прильнув к его груди, чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Ее пальцы игриво перебирали прядки его волос, пока его рука ласково гладила ее спину.

- Ммм, как же хорошо, – прошептала она, зарываясь носом в его ключицу.

Марк усмехнулся, поцеловав ее в макушку:

- Ты моя, и это главное.

Их идиллия, однако, не могла длиться вечно. Тишину разорвал резкий звук – на телефонном столике зазвонил мобильный Марка. Он неохотно потянулся за аппаратом, чтобы увидеть незнакомый номер.

- Алло? – ответил он, но голос, прозвучавший в ответ, был далек от привычных ему. Он был низким, с отчетливым испанским акцентом, и нес в себе оттенок властности, который Марк узнал бы из тысячи.

- Marco, mi querido amigo, – произнес голос, и Марк напрягся.

Он узнал его. Это был один из тех людей, которым он был должен – не деньги, а что-то куда более серьезное, нити влияния и старые долги:

- Как поживаешь? Надеюсь, не забыл того, кто когда-то тебе руку asistencias протянул?

Марк попытался сохранить спокойствие, но в его голосе проскользнула нотка раздражения:

- Ничего я не забыл. Но и возвращать ничего не собираюсь. Мне это больше не нужно.

В трубке повисла пауза, а затем голос продолжил, уже без тени прежней дружелюбности:

- Ты ошибаешься, Марко. Я помог тебе стать тем, кем ты сейчас являешься. Я был твоей тенью, твоей защитой. Но теперь… теперь я больше не буду тебя прикрывать. И знай, тебя ждет расплата. И явится она не от меня, а от того, на кого ты недавно покусился. Он не простит тебе этой наглости. Nos vemos en el infierno, bastardo!

С этими словами испанец бросил трубку. Марк остался сидеть на кровати, ошеломленный. Слова старого знакомого, казались ему бессмысленным бредом.

- Кто это был, Марк? – спросила Кристина, обеспокоенно глядя на его бледное лицо.

- Никто, – ответил он, пытаясь совладать с собственными мыслями. - Просто… старые счеты. Я не хочу тебя этим грузить.

Не успел Марк договорить, как зазвонил телефон Кристины. На экране высветилось имя: «Мама». Сердце ее забилось быстрее от предвкушения услышать родной голос.

- Мамочка! – радостно воскликнула она, поднося телефон к уху.

Но вместо ласкового голоса матери, ее встретил ледяной, бездушный мужской шепот:

- Твоя мамочка, оказывается, еще та шлюха. Любит она гулять с молодыми. Не ожидала, да?

Слова, как удары молота, обрушились на Кристину. Ее глаза расширились от ужаса:

- Кто вы?! Что вы такое говорите?

- Я? Я твой кошмар, – ответил голос. И тут, словно издалека, до нее донеслись стоны ее матери, прерываемые мольбами о помощи.

- Мама! – закричала Кристина, но разговор оборвался.

Дрожащая, с глазами, полными слез, она повернулась к Марку:

- Марк… моя мама… Она в опасности! Этот человек… он схватил ее! Я слышала ее… Она молила о помощи!

Марк, мгновенно среагировав на ее панику, обнял ее:

- Успокойся, дорогая. Мы что-нибудь придумаем. Кто это был? Что ты слышала?

- Я не знаю! Он сказал, что он мой кошмар… А потом я слышала маму! Марк, мы должны ехать! Сейчас же! К ней! - Кристина дрожала, но в ее глазах горел решимость.

- Конечно, детка. Сейчас же, - Марк уже вставал с кровати, его глаза горели иным огнем – огнем гнева и решимости.

Они быстро оделись, и, оставив позади остатки нежности и покоя, выбежали из дома, бросаясь в машину. Направление было одно – матери Кристины.

Конечно, вот продолжение текста, описывающее мать Кристины:

Мать Кристины, Валентина, всегда была женщиной удивительно стойкой и полной жизненных сил. Когда-то, много лет назад, она и ее покойный муж, Павел, приняли решение, которое навсегда изменило их жизни и жизни маленькой девочки. В возрасте шести лет Кристина оказалась на их пороге, принесенная сюда трагедией. Ее родные родители погибли, оказавшись жертвами жестокого и необъяснимого поступка – их убила сестра-близнец самой Кристины. Эта ужасная новость стала шоком для всех, но Валентина и Павел, несмотря на собственную боль и горе, увидели в глазах маленькой Кристины не только страх, но и надежду. Они приняли ее в свою семью, подарив ей любовь и заботу, которых ей так не хватало.

Валентина, будучи человеком невероятно добрым и отзывчивым, всем сердцем полюбила Кристину. Для нее не было разницы – родная дочь или приемная, главное, что она была их ребенком, нуждающимся в тепле и ласке. Она окружала Кристину безграничной любовью, стараясь заполнить пустоту, образовавшуюся в душе девочки после пережитой травмы. Каждый день Валентина старалась подарить ей радость, купить новую игрушку, приготовить любимое лакомство, просто обнять и сказать, как сильно ее любит. Кристина росла, окруженная заботой и вниманием, и, несмотря на темное прошлое, в ее глазах все чаще появлялся блеск счастья.

Годы шли, и жизнь не щадила Валентину. Павел, ее любимый муж, ушел из жизни, оставив ее одну. Тяжелая утрата, безусловно, нанесла ей рану, но Валентина не дала горю сломать себя. Она прошла через этот сложный период, черпая силы в своей внутренней стойкости и любви к Кристине. После того, как первые волны скорби немного улеглись, Валентина, словно решив наверстать упущенное, начала новую главу в своей жизни. Она не хотела больше жить в тени прошлого.

Ее дни наполнились более яркими красками. Валентина стала проводить время в барах и клубах, местах, где царила атмосфера свободы и веселья. Это был ее способ отвлечься, почувствовать себя живой, вновь обрести вкус к жизни. Здесь, среди мерцающих огней и громкой музыки, она находила утешение и, возможно, временное забвение. Однако, ее увлечения не ограничивались лишь танцами и общением. Валентина, будучи женщиной привлекательной и раскрепощенной, не скрывала своей любвеобильности. Она стала женщиной, легкой на подъем, которая наслаждалась жизнью и общением с мужчинами.

Особенно ее привлекали молодые парни, примерно ровесники ее приемной дочери Кристины. В этой компании она чувствовала себя молодой и энергичной, забавляясь их вниманием и флиртом. Часто такие знакомства перерастали в нечто большее. Валентина, не стесняясь, приглашала их к себе домой. Там, в стенах своего уютного гнездышка, которое она когда-то создавала вместе с Павлом, они устраивали свои импровизированные вечеринки, полное веселья и, порой, весьма бурное. Это был ее способ справляться с одиночеством, ее маленькие секреты, которые не мешали ей оставаться любящей матерью для Кристины.

В эти секунды Кристина стала думать, что одна из её интрижек будет стоить ей жизни. Кристина и Марк, ведомые тревогой, которая теперь пульсировала в каждом их движении, приехали и влетели в дом матери Кристины. Скрипнула дверная ручка, и дверь распахнулась, впуская их в зловещую тишину, нарушаемую лишь биением их собственных сердец. Комната, обычно залитая солнечным светом и уютным теплом, теперь представляла собой апокалиптическую картину. Мебель была опрокинута, словно игрушечная. Хрупкие предметы декора, картины, фотографии – всё было разбросано, разбито, превращено в обломки. Казалось, здесь бушевал не просто человек, а само воплощение хаоса.

Но самый ужасающий вид ждал их у стены, напротив большого зеркала. Там, привязанное к опрокинутому стулу, находилось обнажённое тело матери Кристины. Оно было изуродовано до неузнаваемости, покрытое следами жестокости, которые заставили бы содрогнуться даже самого стойкого. На руках были отрезаны пальца, все зубы и глаза были вырезаны, вскрыт живот до всех внутренностей. Кристина издала пронзительный крик, который, казалось, разорвал саму ткань реальности. Её колени подогнулись, и она упала на пол, прижимаясь к земле, как будто пытаясь найти в ней хоть какое-то утешение. Слёзы, горячие и беспощадные, хлынули из её глаз, смешиваясь с пылью и осколками на полу. Она рыдала, изрыгая на имя матери слова боли и отчаяния, её тело сотрясалось от непроходящей агонии.

Марк, хоть и сам был потрясён до глубины души, смог сохранить хоть крупицу самообладания. Он подошёл к Кристине, упал рядом с ней на колени и крепко обнял её, прижимая к себе.

- Кристина... Кристина, дыши, - шептал он, пытаясь успокоить её, но его собственный голос дрожал.

Он чувствовал, как её тело напряжено в его объятиях, её рыдания эхом отзывались в его собственной груди. Он гладил её по волосам, прижимая её голову к своему плечу, надеясь, что его присутствие, его тепло сможет хоть немного облегчить её невыносимую боль.

В этот момент, когда казалось, что мир закончился, когда реальность раскололась на миллионы осколков, снова зазвонил телефон. Этот звук, обычно такой привычный, теперь звучал как предвестие нового ужаса. Кристина, ещё не оправившись от шока, вытащила его из кармана. На экране появилось имя: "Неудачник". В этот миг её пронзило ледяное осознание. Это был её муж.

Она подняла голову, её глаза, опухшие от слёз, встретились с глазами Марка. В них читалось единое понимание, смешанное с ужасом и гневом.

- Это он, - прошептала Кристина, её голос был хриплым. Марк кивнул, его челюсть сжалась.

- Отвечай, - сказал он твёрдо, хотя его рука сжимала её плечо сильнее. - Включи громкую связь.

Кристина глубоко вздохнула, собирая последние силы, и провела пальцем по экрану. Звук соединяющегося вызова прозвучал в тишине разрушенного дома, как приговор. Затем раздался голос. Холодный. Равнодушный. Лишённый всяких эмоций.

- Кристина, - прозвучал голос. В нём не было ни тени сочувствия, ни намека на человечность.

- Можно было бы просто разойтись. Тихо. Без последствий. Но ты решила сделать всё по-другому, правда? - голос сделал паузу, словно наслаждаясь тревогой, которая, несомненно, охватила Кристину и Марка. - Теперь придётся платить. И вы заплатите мне сполна. Я буду убивать всех, кого вы любите. До тех пор, пока вы сами не начнёте умолять о смерти. Каждого, кто вам дорог. По одному.

Последние слова повисли в воздухе, пропитанном запахом смерти и отчаяния. Кристина снова закричала, но на этот раз это был крик не боли, а абсолютного, леденящего кровь ужаса. Марк прижал её ещё крепче, его взгляд был прикован к телефону, его лицо было маской решимости и ярости. Звонок оборвался, оставив их одних в этом аду, с обещанием нескончаемой боли и ужаса, которое теперь стало их единственной реальностью.

Часть одиннадцатая На крючке у прошлого

Утро наступило внезапно, принеся с собой не рассветную тишину, а зловещий вой сирен. Возле дома Кристины, некогда уютного и полного жизни, теперь толпились машины скорой помощи и полицейские автомобили. Светящиеся прожекторы пронзали предрассветный сумрак, освещая сцену, казавшуюся вырванной из самого страшного кошмара.

Кристина, бледная как полотно, металась по гостиной, где она провела ночь. Её руки дрожали, глаза были наполнены непонимаемым ужасом. Марк, её любовник, пытался её успокоить, обнимая, шепча слова утешения, но его слова не достигали её сознания. Она была парализована страхом, её разум отказывался принимать реальность.

В этот момент в дом вошли двое мужчин в форме. Это были полковник Крагин и лейтенант Гаврилин. По их виду было ясно, что они не спали всю ночь и слегка были измучены. Они прошли в гостиную, где их встретила истерзанная видом Кристина и пытающийся её поддержать Марк.

- Я полковник Крагин, это лейтенант Гаврилин. Кристина, скажите нам, кто мог совершить такое чудовищное преступление? – голос полковника Крагина был ровным, но в нем чувствовалась сталь, готовая пробить любую броню лжи.

Кристина, всё ещё дрожа, подняла на него взгляд.

- Я… я не знаю, полковник, – начала она, её голос был едва слышен, полный страха. - Мне позвонил телефон… я услышала… стоны моей матери. А потом… потом мы с Марком приехали сюда и увидели это. И тут же снова позвонил телефон. Тот же голос… Это был мой муж. Он должен был быть дома.

Полковник замер.

- Ваш муж? – переспросил он, его взгляд стал ещё более напряженным. - Кристина, прошлой ночью дом вашего мужа сгорел дотла. Никого не нашли.

Эта новость обрушилась на Кристину с новой силой, словно удар под дых. Она снова закричала, её голос сорвался. Марк старался удержать её, но она вырывалась, не в силах справиться с нахлынувшими эмоциями.

- Где вы были этой ночью, Кристина? – Крагин не давал ей передышки.

Несмотря на то, что она провела ночь в постели с Марком, Кристина, охваченная паникой и желанием скрыть свою связь, солгала:

- Я была на работе. У меня была ночная смена.

Пока полковник Крагин продолжал допрос Марка, задавая ему уточняющие вопросы, лейтенант Гаврилин, казалось, погрузился в свои мысли. Вдруг, его взгляд остановился на Кристине. Что-то в её поведении, в её словах, показалось ему знакомым, связанным с тем самым делом, над которым он работал – делом об убийстве следователя и двух бандитов. Он почувствовал, что эта история, как и та, имеет общие корни. И хотя инстинкт подсказывал ему не вмешиваться в работу Крагина, он знал, что не может просто отвернуться.

Гаврилин подошел к Кристине, которая уже немного успокоилась, прислонившись к Марку.

- Кристина, можно вас на минутку? – его голос был тихим, но настойчивым.

Гаврилин провел её в отдельную комнату. Комната была узкая, с одним окном, из которого видно было, как дымные следы тянутся к небу. Гаврилин закрыл за ними дверь едва слышно и сел напротив. Его манеры стали мягче, но взгляд — неотступен и почти пронзителен.

- Сядьте, Кристина, — сказал он. — Мне нужно с вами поговорить по-человечески.

Она опустила взгляд, губы дрожали. В её сознании смешивались вина, страх и растерянность. Она почти не дышала. Гаврилин сделал вдох и начал спокойно, но целенаправленно:

- Вы знаете, почему я сюда пришёл, — начал он. — Есть обстоятельства, которые указывают на связь с делом об убийстве следователя и двух бандитов. Понимаете?

Кристина резко подняла голову, в её глазах вспыхнуло нечто между удивлением и ужасом.

- Нет... Нет, я не понимаю, — прошептала она. — Я не причём. Я вообще ничего не видела.

Гаврилин наклонился чуть вперёд.

- Слушайте меня внимательно. Ваш муж — человек, чья причастность... — он остановился, подбирая слова — может быть совсем иной, чем вам кажется. Кто-то поджёг дом, в котором он был или должен был быть. Кто-то сделал так, что от него не осталось следов. Кто-то мог сделать это намеренно. Вы думаете, он мог пойти на такое — поджечь дом? Или, может быть, кто-то другой это сделал? — глаза Гаврилина не отрывались от её лица.

Кристина ощутила, как её горло пересохло. В голове рождались пугающие, хаотичные мысли.

- Я не... не знаю... — она прокашлялась.

Гаврилин не отступал. В его тоне не было ни едкого обвинения, ни агрессии — только холодная логика и давление.

- Зачем ему убивать свою тёщу? — спросил он спокойно. — Какие у него могли быть мотивы? Долги? Конфликты? Или это — не он?

Кристина просто потрясла головой, но он снова толкнул:

- Ответьте честно: мог ли он совершить преступление по другой причине? Может, он был вынужден? Или принуждён?

Она зажмурилась, губы сжались в тонкую линию. Слова не приходили. Её дыхание становилось прерывистым.

- Я... не знаю, — призналась она наконец. — Я не знаю, что у него в голове было.

Гаврилин отвернулся на секунду, словно проверяя реакцию, затем снова повернулся и сменил тон на резче-наблюдающий:

- А теперь послушайте внимательно. У меня есть основания полагать, что это убийство может быть связано с делом об убийстве следователя Лобинова и двух бандитов. Видите ли вы связь? Вы знали Лобинова?

Кристина нахмурилась, глаза её округлились.

- Лобинов? Я… я не знала его. Что вы имеете в виду?

Гаврилин говорил ровно, без лишних эмоций, перебирая факты, как карты на столе:

- В деле Лобинова были недосказанности. Он имел контакты с людьми, которые совершали преступления, а он за ними заметал следы. Я спрашиваю прямо: мог ли ваш муж, или вы вместе с кем-то, иметь мотив замять что-то? Или, — и он сделал паузу, — может быть, вы замешены в этом преступлении?

Кристина сжала губы, её пальцы вцепились в ткань платья.

- Вы обвиняете меня? — её голос пронзительно вздрогнул. — Вы...

Гаврилин не поддавался на эмоциональные провокации, его голос стал ещё более сосредоточенным:

- Я не обвиняю без доказательств. Я спрашиваю. Потому что те двое бандитов изнасиловали вашу падчерицу, то есть дочь вашего мужа. И тут вдруг смерть одного следователя, двух возможных подозреваемых и, как не странно, вашей матери. Лично я вижу тут какую-то связь. Если вы что-то знаете — вам нужно быть честной.

Кристина захлопала глазами, из её груди вырвался едва слышный смех, полуслёзный, полубезумный.

- Это абсурд! — вскрикнула она. – И я не знала об изнасиловании.

- Ну хорошо. Допустим, вы не знали. Тогда ответьте мне на вопрос: Зачем он убил вашу мать? — он говорил тихо, почти заговорщицки, чтобы слова не долетели до соседней комнаты. — Он ведь вам что-то сказал по телефону.

- Он сказал, теперь будет мои кошмаром и убьёт всех кого я люблю! — вырвалось у неё, и она начала реветь. – Он хочет, чтобы я и Марк страдали.

- А кем вам приходится Марк, Кристина?

Кристина вдруг застыла и потирая слёзы спросила:

- А какое отношение это имеет к делу?

- Большое, Кристина, большое значение. Он ведь ваш любовник. Верно?

- Что вы этим хотите сказать? – возмущалась Кристина.

Гаврилин не ответил на её возмущение прямым упрёком — он смотрел спокойно, но без промаха. В его голосе не было зла, лишь холодный расчёт: каждое слово должно было вытянуть из неё то, что она пыталась спрятать не только от следствия, но и от самой себя.

— Вы пытаетесь меня запугать, — прошипела Кристина, твердо сжимая края кресла. — Это всё — домыслы. Я говорила вам правду: я была на работе. Я собиралась мирно расстаться с мужем. Марк и я... мы не хотели разрушать чью-то жизнь.

Гаврилин слегка наклонился вперёд, будто изучал линию её лица, пытаясь понять, где кончается страх и начинается ложь.

— Мирно разойтись можно, — ответил он тихо, — но некоторые вещи не расходятся мирно. Они возвращаются. И когда возвращаются — они забирают с собой людей, которые не имеют отношения к исходной ссоре. Мне нужно понять: вы знали Лобинова, вы знали людей, которые приходили в ночи. Вы знали тех, кто мог на это пойти ради выгоды. Скажите прямо.

В комнате повисла тяжёлая пауза. Кристина закрыла глаза, как будто в ней шевелилось нечто, чего ей не хватало смелости выговорить вслух. Её губы дрожали, она собирала слова, но вместо ответа выпустила отчаянный вздох и встала.

— Вы и сами всё знаете, — прошептала она. — Вы хотите верить в простые истории: всё разделено на виновных и невиновных. Но я не хочу играть ни в чью игру. Марк не виноват. Я не виновата.

Её глаза наполнились дикой, необузданной болью. Она развернулась и, не дождавшись разрешения, выбежала из комнаты, оставив за собой шлейф духов и разбитую тихую песню в воздухе. Марк попытался последовать, но полковник Крагин взял его за локоть и удержал.

— Мистер Шик, — сказал он спокойно, но твердо, — оставайтесь. Мы ещё поговорим.

Гаврилин остался стоять на месте, наблюдая, как дверь хлопнула. Его лицо не изменилось, но внутри всё сложилось по местам: в этом доме были тайны, и одна из них — женская паника и уход — только усиливала его подозрения.

Кристина выбежала на холодную улицу. Предрассветный свет сирен отбрасывал кривые тени на дома, люди уже собрались у парадного, шёпоты и камеры створили давящее ощущение неподвижности. Она не думала о глазах соседей, о машине скорой или о свете, который резал ночную мглу — ей нужно было уйти, уползти от разговоров, от взглядов, от обвинений, от собственной вины.

Марк догнал её у подъезда, схватил за руку. Его лицо было бледно, но в нём горела решимость.

— Кристина, пожалуйста, не уходи, — сказал он тихо. — Мы объясним всё. Я был с тобой всю ночь. Я никого не слышал. Мы уйдём. Я позабочусь о тебе.

Она отдернула руку, и в её взгляде мелькнуло нечто звериное, не только слёзы.

— Позабочусь? — повторила она. — Ты думаешь, что можешь позаботиться об этом? Он убил мою мать... — слова застряли, — Он звонил мне и говорил, что убьёт всех, кого я люблю. А тот полицейский начал подозревать нас с тобой в этом.

- Я попробую всё решить. Найму ещё одного следака, который разгребёт всё это.

- Как это сделал Лобинов?! Мне кажется, что это бессмысленно. Он убьёт нас обоих! Я не хочу умирать!

Она рванула прочь, поддавшись истерике: шаги стали неуверенными, она бросилась в прохладу ночи, и только мерно работающие сирены преследовали её тень.

Тем временем другой Уайт сидел в темном кресле старого театра. Этот уголок времени, забытый миром, стал для него убежищем, прибежищем души, израненной прошлым. Здесь, в полумраке, где запахи ветхого бархата, пиломатериалов и вековой пыли смешивались в единую, тягучую мелодию, всё было до боли знакомо. Гудение центрифуги старого проектора, казалось, пульсировало в унисон с его собственным сердцем, отмеряя время, которое он так отчаянно пытался вернуть. На экране, словно взмахом невидимой дирижерской палочки, оживали кадры его прежней жизни. Сцены, в которых он когда-то смеялся, любил, строил мечты, теперь мерцали перед ним, как призрачные отголоски былого. Он медленно, почти медитативно, вертел ручку проектора, словно пытаясь повернуть пленку вспять, вернуться к тем временам, когда боль еще не успела поселиться в его душе. Кадр за кадром, он скользил по коридорам собственных воспоминаний, где каждая деталь была выгравирована в его памяти навечно.

Плёнка, истерзанная временем, но по-прежнему хранящая тепло ушедших дней, показывала молодую, сияющую Регину. Её смех, такой заразительный и искренний, звучал в тишине театра, её руки, такие нежные и сильные, переплетались с его, их обещания, произнесенные под сводами, казались вечными. Но реальность, беспощадная и неумолимая, внезапно врывалась в эту идиллию. Рамка кадра сменялась, лица на мгновение становились бледнее, музыка, наполнявшая сцену счастьем, умолкала, оставляя после себя лишь звенящую пустоту. На экране оставалось лишь пустое кресло, где когда-то сидела она, его Регина, его единственная. Он помнил обещание, которое так и не успел исполнить, свадьбу, которую так и не провели. Она исчезла перед самым праздником, оставив после себя лишь зияющую дыру в его сердце, которую никакие годы, никакие события не смогли заполнить. Эта рана, запечатанная временем, пульсировала в нем, напоминая о потерянном счастье.

С усилием, словно вырывая себя из объятий прошлого, он выключил проектор. Тишина, внезапно обрушившаяся на него, казалась глубже и тяжелее, чем прежде, скрывая все шорохи его боли, все отзвуки его воспоминаний. Никто не должен был слышать его стонов, его тихого отчаяния. Он встал, чувствуя, как тело, давно привыкшее к этой скорби, обретает новую силу. Поправил пальто, словно готовясь к выходу в реальность, и направился к двери. Не потому, что театр вдруг стал чужим, а потому, что теперь у него была другая цель, более насущная, чем бесконечное прокручивание старых пленок. Призраки прошлого, хоть и оставили неизгладимый след, больше не могли удерживать его. Впереди ждал новый путь, новая битва, где воспоминания о Регине, как ни парадоксально, могли стать его самым сильным оружием.

Он решил навестить свою девочку в больнице. Эля была его единственным светом в огромной темноте мрачности Найтмера.

Холодный коридор больницы встретил его белыми стенами и знакомой стерильностью. Это был мир, где жизнь измерялась биениями сердец на мониторах и шелестом перевязочных материалов, мир, в который он входил с тяжестью, которую не мог сбросить. Он прошёл мимо охраны, избегая лишних слов и взглядов, словно уже научился быть частью фона, невидимым, но присутствующим. Его шаги были бесшумны, а движения выверены – в этом безликом пространстве он искал лишь одно. В палате на верхнем этаже, под тусклым ламповым светом, который смягчал резкость больничных стен, но не холод, дремала маленькая фигура. Его дочь, уязвимая и беззащитная, погруженная в кому, казалась хрупкой игрушкой, забытой в этом царстве болезней. Мониторы тихо урчали, фиксируя её неподвижность, их мерное дыхание – единственное подтверждение её присутствия в этом мире. Он сел у кровати, не рассеиваясь, не позволяя ничему отвлечь его от этой единственной точки опоры. Его взгляд был прикован к ней, и когда он положил ладонь на её холодную руку, мир сузился до этого прикосновения.

Она не двигалась, не отвечала на его прикосновение, но он чувствовал её – не по теплу кожи, которого уже не было, а по тонкой паутине связи, которая, казалось, была вплетена в саму ткань его существования. Ничто не могло порвать эту нить, ни болезнь, ни время, ни отчаяние. Его голос, прозвучавший тихим эхом в стерильной тишине, был почти свечением в образовавшейся пустоте, лучиком света, пробивающимся сквозь мрак.

- Скоро настанет день расплаты, — прошептал он. — Все, кто причинил тебе боль, заплатят. Они умрут. Они будут страдать. Ты это увидишь.

В его словах не было суетливой угрозы, а лишь обещание, непоколебимое, как скала, об которую разбиваются волны.

- Ты будешь в безопасности, моя Пчёлка.

Его слова звучали как клятва, данная не миру, а самой жизни, не как угроза, а как неизбежность, более глубокая, неумолимая, как приговор, который он сам вынес судьбе. В его голосе не было бешеного гнева, кричащего о несправедливости; был холод, обжигающий, и твердое намерение, не поддающееся сомнению. Он не кричал, не требовал справедливости у безразличного неба; он просто отметил факт, констатировал нарушение равновесия: мир был нарушен, и он, как страж этого хрупкого порядка, восстановит его ценой, которой потребует судьба, чего бы это ему ни стоило. Он сидел так долго, что лампа, казалось, смягчилась, окружив их лица тёплым, но тревожным кругом света, единственным островком тепла в этом холодном мире.

В это время в больницу приехала тетя Эли Марго. Перед тем как зайти в палату, её остановила медсестра из регистратуры и попросила сказать кто она и зачем здесь:

- Кто вы такая и что вы здесь делаете?

- К вам… К вам сегодня привезли девочку… лет 16… Элеонора зовут… - тяжело дыша говорила Марго.

- Так… И?

- Я её тётя! Она моя племянница! У неё кроме меня никого нет! – со слезами произносила она.

Медсестра не должна была пропускать женщину, но всё же вошла в положение. Она пошла в регистратуру, нашла документы об Эле и проводила в палату.

Марго, обезумев от беспокойства, влетела в палату, её сердце бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Дверь поддалась с трудом, словно пытаясь удержать её, не пустить в этот мир, где её племянница боролась за жизнь. На тот момент Блэка в палате уже не было. Увидев бледное, почти прозрачное лицо Эли, опутанное паутиной трубок и проводов, подключённой к жужжащим аппаратам, Марго не смогла сдержать рыданий.

Тётя, преодолев последнюю преграду в виде собственного горя, опустилась на стул, придвинутый к самой кровати. Её руки, дрожащие от волнения, взяли холодную, безжизненную руку Элеоноры, пытаясь передать ей хоть частичку своего тепла.

— Элеонора, милая, тётушка тут, — прошептала она, склоняясь к самому уху девушки, её голос был полон отчаяния и мольбы. — Я здесь, я рядом.

Медсестра с нескрываемым сочувствием наблюдала за этой трогательной и одновременно душераздирающей сценой. В глазах медсестры читалось не только профессиональное сострадание, но и искреннее желание помочь, поддержать в этот непростой момент.

В полумраке больничного коридора, словно тень, скользнул Блэк Уайт. Его силуэт, вырисовывающийся на фоне тусклого света, был соткан из абсолютной черноты – от угольно-черных волос, обрамляющих бледное, словно фарфор, лицо, до безупречно сидящего пальто, развевающегося за спиной как крылья ночного хищника. На губах застыла мрачная полуулыбка, а в глазах, цвета расплавленного золота, горел потусторонний, немигающий свет. Он остановился у окна, вглядываясь в очертания палаты, где разворачивалась драма, так близкая ему и столь же далёкая.

Его взгляд, пронзительный и холодный, бесшумно проникал сквозь стекло, минуя преграды, и видел всё. Он наблюдал за своей дочерью, её хрупкой фигуркой, сгорбившейся под тяжестью невыносимой боли. Видел, как её тётя, пытаясь хоть как-то облегчить её страдания, прижимала её к себе, её движения были полны отчаяния и нежности. На лице Блэка Уайта не отразилось ни проблеска сочувствия или сожаления. Напротив, зрелище чужой боли, особенно боли его кровного отпрыска, лишь закаляло его решимость, давало ему силы для дальнейших действий. Это было предвкушение, холодное, как сталь, предвкушение неизбежности.

Затем, так же бесшумно, как и появился, он растворился в коридоре. Тяжёлые, размеренные шаги в чёрных перчатках отражались эхом в пустых стенах, каждый звук был подобен удару молота, формирующего невидимую конструкцию его плана. План, который уже начал обретать чёткие очертания в его безжалостном разуме.

Следующим пунктом в этой мрачной программе было посещение сестры его жены. Место, где стены скрывали искалеченные души. Он шёл туда не с целью утешения или сострадания. Он шёл, чтобы причинить ей боль, чтобы напомнить ей о её предательстве, чтобы заставить почувствовать тот холод, который он сам испытывал. Её пребывание в этом скорбном заведении – лишь очередной штрих на полотне его изощрённой мести.

Психиатрическая больница встретила Блэка мрачной, гнетущей атмосферой, пропитанной затхлым запахом медикаментов. Охранники, казалось, были наслышаны о его репутации, поскольку пропустили его без лишних вопросов, словно он был частью этого места. Блэк двигался по гулким коридорам, его шаги были непривычно тихими и уверенными, выдавая некое внутреннее спокойствие, которое, впрочем, контрастировало с общей обстановкой.

Его внимание внезапно привлекло нечто, выделяющееся на фоне серости стен: камера наблюдения, у подножия которой виднелись застывшие разводы крови. На массивной металлической двери, ведущей в одну из палат, была грубо выведена надпись: «Анна Зорина». Это имя кольнуло его – сестра его жены. Сердце ёкнуло, предчувствуя нечто важное.

Без колебаний, Блэк вскрыл замок, обходясь без посторонней помощи. Внутри, прикованная к кровати смирительной рубашкой, сидела девушка. Её кожа была неестественно белой, словно тончайший фарфор, а волосы отливали кроваво-алым, контрастируя с бледностью. Когда она подняла взгляд, Блэк замер. В её глазах, широко открытых и необычайно ярких, он увидел жёлтое свечение, такое же, как и в его собственных.

Анна смотрела на него с каким-то странным, завораживающим интересом, который постепенно перерастал в безумную, хищную улыбку. Она как будто узнала его, или, по крайней мере, увидела в нем нечто, что её привлекло.

- Ты любишь свою сестру, Кристину? – спросил Блэк, его голос был ровным, но в нем чувствовалась сталь. Он хотел узнать, есть ли хоть что-то, что могло бы омрачить её существование, или наоборот, вызвать родство душ.

Анна рассмеялась, и этот смех был полон дикой, неконтролируемой радости.

- Люблю? Я ненавижу её! Как и их… моих родителей. Я убила их, знаешь ли, когда мне было всего шесть лет. А её… Кристину… я ненавижу за то, что она всегда была любимицей. Всегда получала всё, пока я гнила здесь.

Её слова были произнесены с такой искренней злобой, что Блэк почувствовал, как по его спине пробежал холодок.

В этот момент Блэк вдруг понял. Убивать её было бы бесполезно. Если эти сёстры испытывают друг к другу такую жгучую ненависть, то его вмешательство, его целью при жизни Кристины, было бы бессмысленно. Этот диалог, начавшийся с вопроса о родственных чувствах, открыл ему совершенно новую перспективу. Он решил уйти.

- Погоди, – неожиданно остановила его Анна, и её голос стал почти ласковым, но с той же безумной ноткой.

Она выпрямилась, и, к удивлению Блэка, рукава смирительной рубашки расстегнулись сами по себе, словно повинуясь её воле. Одна за другой, они отцепились, освобождая её руки. Анна, не теряя ни секунды, начала стягивать с себя одежду. Её тело, когда оно полностью обнажилось, было абсолютно белым, как и её кожа, за исключением алых, словно спелые ягоды, сосков и волос в интимной зоне. Эта картина была одновременно отталкивающей и завораживающей.

Обнажённая, она подошла к Блэку, её движения были плавными и грациозными, несмотря на обстановку. Она опустилась на колени перед ним, её жёлтые глаза, светящиеся в полумраке палаты, смотрели прямо в его.

- Возьми меня с собой, – прошептала она, её голос был полон мольбы и обещания.

Блэк лишь молча смотрел на неё. Он видел в ней не жертву, а монстра, такого же, как и он сам, но с другими мотивами. Её просьба, её предложение – всё это было лишь отражением её собственного безумия. Не сказав ни слова, он просто развернулся и ушёл, оставив Анну наедине с её желаниями и её клеткой. Дверь палаты за ним осталось открытой, но образ её белоснежного тела и алых волос, а также звук её безумного смеха, ещё долго преследовали его в мрачных коридорах этой больницы.

Не смущенная своей наготой, Анна, словно дикая, неукротимая птица, вышла из своей клетки. Ее белоснежное тело, контрастирующее с алыми прядями волос, казалось призрачным в тусклом свете коридора. Каждый ее шаг был уверенным, каждый взгляд – хищным. Она прошла мимо шокированного охранника, который, похоже, задремал на посту, и легким, но точным движением свернула его голову, оборвав его сон и жизнь. Не обращая внимания на произошедшее, она уселась на колени мертвеца к нему лицом и смотрела в его уже пустые глаза. Без всякой брезгливости она выдавила его глаза и облизала свои пальцы, которые были в крови и остатках глаз охранника. Затем она повернула лицом к камерам наблюдения. Ее глаза, полные невыразимой тоски и новой, пугающей решимости, теперь были направлены на удаляющуюся фигуру Блэка. В них читалось что-то большее, чем просто влюбленность – это было желание обладать, желание быть рядом с тем, кто, казалось, единственный увидел в ней не монстра, а нечто иное. После того, как Блэк скрылся из виду, она с диким, раскатистым смехом, который эхом разнесся по пустым коридорам больницы, поднялась. Анна, как вольная птица, выпорхнула из стен мрачного заведения, оставляя позади труп и тишину, нарушаемую лишь ее собственным, захватывающим дух смехом.

Часть двенадцатая Внутри — жизнь, вокруг — смерть

Ночь в Найтмере никогда не казалась такой удушающей. Слезы жгли щеки Кристины, пока она неслась по мощеным улицам, ее шаги отдавались эхом в пустых переулках. Город, обычно полный шумной жизни, теперь казался призрачным, словно сама ночь оплакивала ее потерю. С каждым вдохом воздух казался гуще, пропитанный запахом сырости и отчаяния. Сердце колотилось в груди, как пойманная птица, и в голове звучала лишь одна оглушительная мысль: мать. Изуродованное тело матери, увезенное скорой помощью, стало последним, что она видела перед тем, как броситься бежать.

Измученная и сбитая с толку, Кристина остановилась перед тускло освещенным входом в бар. Вывеска, еле различимая в полумраке, обещала забвение, которого она так жаждала. Толкнув дверь, она вошла внутрь, и ее встретила зловещая тишина. Бар был пуст, словно последний посетитель покинул его столетия назад. Призрачный свет, проникающий сквозь грязные окна, освещал лишь пыльные бутылки и потертую барную стойку. Не в силах стоять на дрожащих ногах, Кристина опустилась на высокий стул, прижимаясь к холодной поверхности. Она ждала, надеясь, что кто-нибудь появится, кто-нибудь, кто принесет ей стакан чего-нибудь, что заглушит боль.

Образы снова нахлынули: искаженное лицо ее матери, глаза, которые когда-то светились любовью, теперь были пустыми и потухшими. Воспоминания смешивались с ужасом, с осознанием того, как все пошло наперекосяк. Успех, который она так жаждала, привел ее сюда, к этому краю бездны.

Вдруг, из глубины бара, где тени сгущались, раздался голос. Он был холодным, лишенным каких-либо эмоций, словно шепот ветра, проносящегося сквозь могилы:

- Напряженный вечер?

Кристина вздрогнула, словно от удара. Сердце её подпрыгнуло к горлу. Она испуганно огляделась. В самом тёмном углу бара, куда едва проникал свет, сидел силуэт. Фигура, закутанная в тёмную одежду, надвинутая на лицо шляпа. Его едва можно было различить в густой тени.

- Да… очень, – прошептала Кристина, пытаясь взять себя в руки. Голос её дрожал.

- И что же привело вас в это… уютное местечко? – голос разнёсся по пустому бару, не выражая никаких эмоций.

Кристина, чувствуя странное, почти гипнотическое влечение, начала говорить. Слова сами собой вырывались из её рта, словно она наконец-то нашла того, кто мог её выслушать, не осуждая.

- Я… я любила своего мужа. Я правда любила. Но потом… потом все изменилось. Я встретила другого. Богатого. И я… я полюбила его. Или мне так казалось. Я изменяла мужу. А потом… потом мы решили его уничтожить. Я, мой любовник… его люди… Но все пошло не так. Все перевернулось с ног на голову. Муж… он стал убийцей. Он убил их всех. Всех моих сообщников. А потом… потом он убил мою мать.

Последние слова прозвучали как глухой удар. Кристина закрыла лицо руками, пытаясь заглушить всхлипы.

- А может, надо было поступить иначе? – вновь прозвучал голос, спокойный, почти безразличный.

- Я была дурой! – выкрикнула Кристина, подняв голову. – Я просто не знала, что делала! Я была слепа!

- Больше уже ничего не вернуть, – тихо произнес голос. И в этот момент человек в темном встал. Он вышел из тени, и Кристина увидела его.

Человек вышел из тени. Кристина замерла, её глаза расширились от ужаса. Перед ней стоял он. Блэк Уайт. Его кожа была бледной, как тончайший фарфор. Чёрные тени обрамляли его глаза, которые светились неестественным, жёлтым светом. Чёрные губы казались безжизненными. Тонкие, угольно-чёрные брови. Чёрные, как вороново крыло, волосы. Он был одет в чёрную рубашку, чёрный галстук, чёрное элегантное пальто, чёрную шляпу. Чёрные брюки, подчёркнутые ремнём. Чёрные перчатки, плотно облегающие его руки. В его облике не было ничего человеческого. Он был воплощением тьмы.

Кристина прижалась к стойке, словно пытаясь исчезнуть в ней. Её дыхание стало прерывистым.

- Привет, милая, – произнёс он.

В тот же миг Кристина поняла. Этот ужасающий, чужой человек… это Виктор. Её муж. Которого, как она думала, она уничтожила. Но он был не прежним Виктором. В его глазах, в его голосе, в его облике не было ничего от человека, которого она знала.

- Я больше не Виктор, – сказал он, и его голос, хотя и сохранил холодность, теперь звучал с пугающей уверенностью. – Виктор умер. А возродился… Блэк Уайт.

Он медленно, почти неспешно, приблизился к ней. Его движения были плавными, хищными, завораживающими. Каждый шаг, казалось, отдавался эхом в пустом баре, усиливая нарастающее напряжение. Он остановился прямо перед ней, его желтые глаза внимательно изучали ее лицо, словно он видел ее впервые, но в то же время знал ее до последней клеточки.

- Некуда бежать, крошка? – прошептал он, его голос обволакивал ее, как туман. - Не бойся. Я тебя не убью.

И прежде, чем Кристина успела осознать, что происходит, его рука, облаченная в черную перчатку, скользнула по ее дрожащей щеке. Холодная, как лед, рука, но в ней чувствовалась необъяснимая сила. Она не могла пошевелиться, не могла произнести ни слова. Ужас сковал ее.

Блэк, медленно, с наслаждением, обвел ее взглядом. Затем, с неожиданной грацией, он повернул ее голову. Ее взгляд упал на пол за барной стойкой. Там, посреди лужи крови, лежало мертвое тело. Бармен. Стеклянные глаза, устремленные в никуда, и рот, застывший в крике.

Блэк легко коснулся ее плеча, и Кристина вздрогнула, как от удара током. Его приближение было неторопливым, каждое движение выверено, направлено. Он не спешил, наслаждаясь ее страхом, ее беспомощностью. Она чувствовала, как его взгляд проникает сквозь нее, как будто он видел всю ее душу, все ее грехи. Он склонился ближе, так, что она почувствовала его дыхание на своей шее – холодное, без запаха. И в этот момент, когда ее сердце колотилось в бешеном ритме, а тело отказывалось подчиняться, она знала – ее кошмар только начинается.

Блэк крепко обнял ее за талию, его холодное тело прижалось к ее. Он склонился, его лицо оказалось совсем близко к ее.

- Так будет с каждым, кого ты полюбишь, – прошептал он ей прямо в ухо. - С каждым, кого ты полюбишь. С каждым, с кем познакомишься. С каждым, кого ты подпустишь близко. И твоим следующим будет твой любовник.

Он резко отпустил её. Сила толчка была неожиданной. Кристина полетела на пол, её тело, неуклюже изогнувшись в воздухе, врезалось в холодную, твердую поверхность. Удар был глухим, но боль пронзила её мгновенно, распространяясь, словно электрический разряд, по каждому суставу, проникая в каждую клетку. Она вскрикнула, но звук потонул в собственном горе.

Тяжесть падения сотрясла её до глубины души. Холодный пол контрастировал с жаром, что разливался по её телу. Но вслед за физической болью пришло нечто более зловещее, более глубокое, парализующее. Тошнота подступила к горлу, внезапно и неумолимо. Её вырвало.

Но это была не обычная рвота. Это было нечто иное. Словно из неё выходило что-то, что никогда не принадлежало ей, но уже начало пускать корни. И в этот момент, сквозь пелену боли, ужаса и физического отвращения, до неё дошло осознание, которое стало еще одним, самым страшным ударом. Она была беременна.

- Ооо… Видимо кто-то засадил семя, – прошептал Блэк Уайт, его голос был низким, бархатным, но при этом от него исходила леденящая душу угроза. Он медленно приближался к девушке, его шаги были почти неслышны на полированном полу. Каждое его движение было выверено, хищно. – Жалко только, что он не увидит своих родителей. Потому что они сами вскроют себе вены.

Кристина не могла пошевелиться. Ее тело ныло, а сознание было затуманено страхом. Она была совершенно беспомощна. Блэк подходил всё ближе и ближе, его тень медленно окутывала её. Он остановился в шаге от неё, нависая, как хищник, застывший перед добычей. Кристина попыталась встать, но слабость и боль сковали её. Она чувствовала, как её сердце бешено колотится в груди, словно пытаясь вырваться наружу.

- Не трогай его, – выдавила она, её голос дрожал. – Ребенка… не трогай.

Уайт наклонился, его глаза, тёмные и бездонные, встретились с её. В них не было ни проблеска жалости, только холодная, расчетливая жестокость.

- Ребенка? – возмутился Уайт. – Милая моя, я ребенка даже пальцем не трону. Наоборот, я его буду защищать. От вас обоих.

Он выпрямился, его взгляд скользнул в окно бара.

- А вот тебя и твоего… друга, – в его голосе появилась угроза, которая заставила Кристину сжаться. – Вас я буду мучать. Долго. Так долго, что вы будете молить меня о смерти. Вы будете умолять, просить, ползать на коленях… Но я не дам вам этого покоя. Вы будете жить в аду, который я для вас создам. И когда вы исчерпаете все силы, когда каждая клеточка вашего существа будет кричать от боли и отчаяния, когда вы будете готовы отдать всё, лишь бы прекратить это… вот тогда я, возможно, подумаю о том, чтобы дать вам конец. Но до этого момента, вы будете моими игрушками.

Он сделал шаг назад, его взгляд снова вернулся к Кристине, застывшей на полу, а затем на её живот.

- Этот маленький малыш, — продолжил он, — будет знать, что его родители — слабаки, предатели и убийцы. Он будет знать, что они совершили, а затем дали себя убить. И каждый раз, когда он будет вспоминать своих родителей, он будет проклинать их. И ты, Кристина, будешь слышать это.

Кристина закрыла глаза, чувствуя, как холод проникает в каждую клеточку её тела. Она была в ловушке, её судьба, и судьба её ещё не рождённого ребёнка, теперь полностью зависела от безумия этого человека.

Уайт отступил на шаг, оставляя Кристину в тишине, нарушаемой лишь ее собственным прерывистым дыханием. Слова его эхом отдавались в сознании Кристины, рисуя картину невообразимых страданий. Он не тронет ребенка. Эта мысль была единственным слабым лучиком надежды в кромешной тьме, но рядом с ней росла чудовищная тень его обещания. Обещания, которое, как она знала, он сдержит.

Блэк стоял в полумраке, и когда он заговорил снова, его голос был мягок, но от этого — ещё опаснее, как ледяной шелест по стеклу.

- Я был у Анны, — сказал он тихо, будто проговаривал чужую тайну. — Внешне она и ты — родные черты. Но всё остальное — другое. Бледная кожа, желтые глаза, кроваво-алые волосы. Она не твоя тень, Кристина. Она — отдельная тьма.

Его слова ударили по ней не сразу. Сначала в ушах звенело от боли, затем — отголоски прошлого расплылись, примешавшись к тем ночным сценам. Анна. Сестра, о которой она давно старалась не думать. Имя, от которого внутри что-то сжималось.

- Она тебя ненавидит, — продолжил Блэк. — Ненавидит до такой степени, что готова сделать с тобой то, что судьба сделала с вашими родителями, а возможно даже хуже. Она говорила об этом. В глазах — желание уничтожить образ, который, по её мнению, украл у неё мир.

Кристина попыталась встать, но тело не слушалось. В голове всё крутилось, как будто её мозг пытался сомкнуть две разные реальности: ту, где Анна — маленькая, беззащитная девочка, и ту, где Анна — хищница, уже вросшая в жестокость. Воспоминания накатывали как волны: их дом, родительский дом, где одна любовь была явной, другая — скрытой и ядовой.

Она увидела те сцены снова — не то, чтобы они были новыми, но они вновь обрели форму. Родители, которые отдавали ей всё; ту любовь, которой её носили на руках, ночами шептали в ухо, учились её праздновать. А Анну — прятали, пренебрегали. Слишком шумный плач, слишком непривлекательное лицо, слишком раздражающее поведение. Они не могли понять, как любить обеих, и любовь стала выбором, а выбор — пыткой.

И та ночь, когда Анна обрушила ужас на дом. Как маленькие руки ребенка смогли совершить неподъёмное? Кристина помнила запах металла, крики, и ту непостижимую смесь сожаления и облегчения, когда тишина упала, как тяжёлая ткань. Ей было жалко Анну — всегда было жалко. Не потому, что понимала, а потому что знала: Анну любили иначе — не любовью, а ненавистью и пренебрежением. Её считали животным, прибором, существом, которое мешало картине идеальной семьи.

Блэк не смотрел на неё, когда задал следующий вопрос; он говорил как будто в ответ на внутренний монолог:

- Почему ты её не навещала?

Кристина с трудом села, ладони сжимали края барной стойки, ногти впивались в дерево.

- Она... это воспоминание, — выпалила она, — которое умерло. Я не хочу воскрешать то, что должно остаться мёртвым.

Блэк даже не дёрнулся:

- Забыть — это тоже выбор. «Трусость или защита», —произнёс он. — Но даже если ты закроешь глаза, прошлое умеет стучать.

Он подошёл ближе, и в баре стало тише. Голос его стал ниже, и каждое слово попадало прямо в её сонное сердце.

- Я был у неё, — повторил он уже по-другому. — Она не забывает тебя. Ненависть — крепкая штука. Она ищет образ того, кого можно обвинить. Тебя она выбрала сама. Ты — живой укол в её прошлом.

Кристина почувствовала, как подступает паника. Она хотела сказать, что это неправда, что Анна — дитя и не может винить, что она — маленькая и потерянная, но слова застряли, как будто у неё отрезали язык. Тогда Блэк с тихим, почти театральным жестом подошёл ещё ближе, и его перчатка коснулась её шеи. Это было не больно, скорее — объявление власти. Он взял её за шею и прижал к дереву стены, и её лицо оказалось в сантиметре от его.

Его голос прозвучал, как птичий крик в бурю:

- Теперь бойся двух призраков прошлого, — прошипел он. — Того, что ты забываешь, и того, что помнит. Они оба живут в тебе, Кристина. И один из них хочет, чтобы ты умерла.

Он отпустил её так резко, как будто убрал руку. Кристина закашлялась, воздух горчил в горле, пальцы судорожно цеплялись за карманы. На мгновение реальность снова развернулась: где-то вдалеке пронзил звук сирены — острая, пронзительная нота, которая отрезала его слова от воздуха. Кристина обернулась к окну, инстинктивно рассчитывая на спасение, на чьи-то фонари, на фигуры в луче прожектора. Улица блестела от мокрого асфальта, и в синем мерцании сирены люди начинали формироваться как силуэты.

Она вернула взгляд на Бар — и Блэка там уже не было.

Сначала Кристина подумала, что это сон. Он просто испарился, как дым. Потом — что он ушёл в соседнюю комнату, спрятался в тени. Но пустота за барной стойкой была полной, как выдох. В её ушах ещё звенело его последнее обещание, и она чувствовала, как в животе у неё застряло стальное кольцо ужаса. Сердце билось тяжело, как у запертой птицы.

Сирена приближалась. Внутри Кристины шевельнулись образы: полицию, вопросы, возможно пленение, но, может быть, и новое испытание. Она знала: история с Анной только начинается. Блэк оставил семя страха, и оно уже начало прорастать. Ей было ясно, что прежней жизни уже не будет. Даже если полиция войдёт сейчас и заглушит шума сиреной, даже если даст ей временное укрытие — это не уберет тени, которые Блэк принёс с собой. Тени, что теперь будут жить в каждом зеркале, в каждом шёпоте, в каждом шаге по ночному городу.

Дверь бара распахнулась так, будто ветер вырвал её из петель. В темноту вломился высокий силуэт — Марк. Он бросился к стойке, не замечая разбросанных стульев и лужу крови у ног бармена. Первым делом он обнял Кристину — крепко, как будто хотел вжать её в свою грудь и удержать там мир целиком.

— Крис? — его голос был хриплым, но ровным. — Всё в порядке? — он гладил её по плечам, стараясь впитать её дрожь в себя.

Она всхлипнула, зажмурилась и уткнулась ему в грудь. Марк держал её так долго, что окружающий шум как будто отступил.

За ним вбежали полицейские: двое в форменной куртке, ещё один без погона — молодой, с лампой и рацией. Один из них, не обращая внимания на ужасы, указал на бармена:

— Труп. За стойкой. Немедленно.

Мужчины вели себя механически, профессионально. Марк отпустил Кристину и, прежде чем кто-то успел среагировать, стал её успокаивать — тихо, простыми словами, почти шёпотом.

— Дыши. Я рядом. Я — с тобой. Никто не тронет тебя сейчас. Я позову помощь.

Кристина закрыла глаза и ответила едва слышно:

— Он был здесь... он только что был здесь.

В этот же момент через дверь вошёл полковник Крагин. В его лице читалась усталость и напряжение; взгляд сразу остановился на Марке. Кристина, вырвавшись из объятий, поднялась на ноги и, не думая о формах, выкрикнула:

— Он был здесь! Мой муж был здесь! Я видела его!

Марк схватил Кристину под локоть:

— Нам нужно уйти отсюда, — у него дрожал голос, но решимость была ясна. — С тобой всё в порядке? Они тут сейчас будут копать — нам нужно...

Полицейские уже скручивали узкие ленты, фотографировали сцену. Через минуту Марка и Кристину вывели через черный ход — в свет ночной улицы, где стояла машина патруля. Им велели ехать в следственный отдел для дачи показаний. Марк попытался сопротивляться,

Через час они уже сидели в небольшом помещении следственного отдела. Крагин подошёл к столу, на котором лежал лист — белый лист с чётким рисунком. Он передал его Марку и Кристине, голос его был ровен, но без снисхождения:

— По показаниям лейтенанта Гаврилина, собрали фоторобот. Смотрите.

На листе — лицо, от которого мороз пробежал по спине Кристины: фарфоровая кожа, чёрные тени вокруг глаз, тонкие угольные брови, чёрные губы, жёлтые светящиеся глаза, чёрные волосы — картина, казавшаяся не реальной маской, а самой природой человека.

Кристина ухнула:

— Это... это он. Это Виктор.

Марк сжал её руку так крепко, что пальцы побелели, но не сказал ни слова.

Крагин не отводил взгляда:

— Почему он выглядит так? Грим? Маска?

Кристина качнула головой, глаза её блеснули слезами:

— Я не знаю. Я не думаю, что это грим. Я думаю... думаю, что он... — слова застряли в горле. — Это его лицо.

Крагин посмотрел на Кристину:

— Значит, вы подтверждаете — это ваш муж.

— Да, — прошептала она. — Он... он теперь зовёт себя Блэк Уайт.

— Блэк Уайт? Серьёзно?

— По-вашему я тут шучу? — нервно ответила Кристина, но сидевший рядом Марк её успокаивал.

В это мгновение к столу подошёл оперативник, втиснувшись в дверной проём. Он выглядел так, будто только что бежал.

— Полковник, — сказал он, тяжело дыша, — у нас не четыре. Шесть. Сегодня ночью поступили два вызова: два тела в двух разных переулках. Свидетели — девушка и двое детей.

Крагин нахмурился:

— Где?

— На улице Крамора и в переулке рядом с нашим. Одна женщина сказала, что её пытался изнасиловать один из погибших, — оперативник опустил голос, — и двое мальчишек видели странную фигуру — белое лицо, жёлтые глаза. Словно в ночи оно светилось.

Кристина сжала зубы, как будто каждой фразой выдёргивали у неё кусочки сердца.

— Вы хотите сказать, — прошёлестел Крагин, — что это может быть он? Блэк?

— Ну если мы теперь его так называем, то да, — ответил оперативник. — Люди говорят одно и то же: странный человек с необычной внешностью. Но есть уточнение.

Лаборантка вошла в кабинет, держа в руках пробирки и пакет:

— В одном переулке тело изрешечено. В нём — следы старых судимостей, связанных с преступлениями против детей.

Комната замерла. Крагин вскинул голову, глаза его сузились:

— Значит убийца... защищал детей?

— Похоже на то, — ответила лаборантка коротко.

— А второе тело? — спросил Крагин.

— Его просто проткнули острым предметом, — сказала она. — Глубокое ранения грудной клетки прямо в сердце.

Крагин повернулся к оперативнику:

— Что говорила девушка? Тот, кто видел всё, мог описать хоть какие-то детали?

Оперативник откинулся на стуле, словно пытался переварить информацию:

— Она в шоке, но рассказала следующее. Тот парень пытался её изнасиловать — явно отъявленный гад. Она сопротивлялась. И тогда... появился бегущий человек, который случайно задел парня и упал. Тот начал его мутузить после начал душить. И в какой-то момент странный человек подобрал острый предмет и зарезал его. И, как вы полковник сказали, Блэк стоял смотрел на то как парень умирает и скрылся.

Крагин сжал кулаки:

— Значит убил насильника.

— По- моему типичная самооборона, — мягко вмешался Марк. — Вероятно он куда-то торопился.

Крагин чуть задумался и выдвинул теорию:

— Кажется я понял. Видимо он шёл к нашему отделу за майором Лобиновым, но случайно наткнулся по пути на педофила и решил покарать его. А то убийство парня видимо было случайным раз он куда-то бежал. Только вот странно одно. Почему он угрожает вам Кристина? Что вы такое сделали?

Кристина молчала, но Крагин пытался добиться ответа. Посмотрев на Марка, его мышление дало ответ:

- Вы ему изменяли, как я понимаю. Верно?

- С чего вы взяли? – вырвалось из уст Марк.

- Мистер Шик, давайте будем реалистами. На давних друзей вы оба не похожи. Я же сам вижу. Не первый год в органах работаю. Но всё же мне не даёт покоя то, почему он настолько озлоблен на вас и Кристину. Не каждый способен после измены супруги пойти на такое.

В их разговор вдруг вмешался оперативник:

- Товарищ полковник, мы, кстати, ещё нарыли, что сегодня ночью из дома Либерсов был вызов от девушки, которую пытались убить и изнасиловали.

В этот момент Крагин снова обратил внимание на парочку. Что-то ему подсказывало, что это связано с ними.

- Кем она приходилось подозреваемому? - поинтересовался полковник у коллеги.

- По показаниям женщины, которая пришла в больницу за девушкой, она была его дочерью. Он, кстати, был в больнице в тот момент, когда её привезли. Гаврилин говорит, что видел его. Там еще был и наш Лобинов.

- Что-то ещё?

С вздохом оперативник продолжил:

- Гаврилин утверждает, что Лобинов угрожал Либерсу, чтобы он не лез в его дела.

- В смысле угрожал?

- Мы проверили по камерам. Судя по ним, видно, что разговор был весьма напряжённым. А из тех, кто слышал их, только Гаврилин.

В комнате повисло напряжение — как в ожидании признания, так и в ожидании обвинения. Крагин подошёл к окну, посмотрел на мокрый город, затем повернулся.

— Ситуация усложняется, — сказал он медленно. — Мы знаем, что у него личные счёты и он не успокоится пока не доведёт дело до конца.

Кристина прервала монолог полковник и тихим испуганным голосом сказала:

- Вам не остановить его. И он не успокоится пока не сотрёт всю грязь этого мира. Я видела его глаза. В них не было ничего. Возможно, он не тронет детей, не обидит их. Но он настроит их против всех.

- Вам лучше думать о своей безопасности, - выразился Крагин.

- Он нас не тронет. Он хочет, чтобы мы страдали. Им вам стоит боятся не только его.

Крагин удивлённо посмотрел на Кристину и спросил:

- А кого же ещё?

Кристина подняла взгляд в окно и с полным спокойствием ответила:

- Моей сестры.

Часть тринадцатая Последний танец верности

Свет в следственном отделе внезапно погас, но это было не похоже на обычное отключение электричества. Не было ни дыма, ни мерцания, ни предчувствия. Просто в одно мгновение всё погрузилось в абсолютную тьму, словно кто-то выключил целый мир одним нажатием кнопки. Люстра, ещё секунду назад освещавшая кабинет, теперь безмолвно висела в черноте, оставляя на столе лишь ощущение холода, как зловещее предзнаменование. Шелест бумаг, до этого незаметный, теперь звучал тревожно, словно они шептались о чём-то ужасном. Крагин, по привычке, инстинктивно поднял руку, и в этот момент из глубин кабинета послышались испуганные вскрики – кто-то не ожидал такой резкой смены обстановки.

Рации, словно встревоженные птицы, закричали, но без света их сигналы теряли всякий смысл, превращаясь лишь в отчаянный вопль в бездонной пустоте. Гаврилин, ведомый своим многолетним опытом, бросился к двери, и его инстинкт никогда его не подводил. Он почувствовал, что они не одни. Коридоры следственного отдела, обычно наполненные суетой и звуками, теперь казались пустыми, словно сосуды, в которых вместо жизни поселилась мертвая тишина. Свет снаружи тоже исчез; окна, обычно отражавшие городской шум и огни, теперь были черными зеркалами, отражающими лишь зловещую пустоту. Вслед за этим, как по цепочке, вспыхнули экраны смартфонов, а затем один за другим погасли и дисплеи патрульных машин, подтверждая, что это не просто локальное отключение, а нечто гораздо более масштабное и тревожное.

«Технический сбой», — пробормотал ктото в коридоре, но слова тут же потонули в общих возмущениях. Внезапно погас свет, погрузив просторный холл в непроглядную тьму. Люди, еще секунду назад занятые обыденными делами, растерянно замешкались. Паника начала медленно, но, верно, расползаться, словно черная плесень по влажной стене. Ктото инстинктивно полез в карман за телефоном, чтобы включить фонарик, ктото, более расторопный, уже достал зажигалку, щелкнув ею в надежде разогнать мрак. Но у этих жалких огоньков была худшая судьба: они не развеивали темноту, а только усиливали ее, выхватывая из мрака причудливые, гротескные тени, которые, казалось, оживали и начинали двигаться в такт дрожащим рукам.

— Кристина, Марк, вы с нами? — громко спросил Крагин, его голос, обычно резкий и властный, теперь звучал иначе. Это был уже не приказ, а скорее отчаянный вызов, обращенный к тем немногим, кто, как ему казалось, еще мог удержать этот мир от окончательного погружения в хаос. Он искал в темноте знакомые лица, надеясь на ответ, на подтверждение чьегото присутствия. — Мы здесь! — крикнул он снова, но в его голосе слышалось все возрастающее беспокойство.

Ответа не последовало. Тот стук шагов, которых ожидали, не раздался. Вместо этого раздался какойто странный шорох, словно ктото волочил чтото по полу. Затем послышался приглушенный стук, будто ктото неуверенно подошел к двери. Не дождавшись помощи, ктото, видимо, решил действовать самостоятельно: раздался звук торопливых шагов, ктото перебежал от двери к двери, устремляясь к черному коридору, который теперь казался бездонной пастью. Люди с фонариками, словно обезумевшие светлячки, пронзили темноту, пытаясь разглядеть, что же происходит. И в ту самую секунду, когда лучи света достигли цели, воздух взорвался какимто скольжением, пронзительным звуком, похожим на лязг десятков затворов, одновременно вставленных в оружие. И, прежде чем ктолибо успел осознать, что происходит, все двери захлопнулись с такой силой, что стены здания, казалось, дрогнули. В образовавшейся тишине повисла новая, еще более глубокая, парализующая глубина страха.

Вдруг в темноте пропал и голос полковника. Гаврилин, стараясь не паниковать пытался его докричаться, но в ответ ему была лишь тишина. Затем снова прозвучал сильный грохот и шум разбитого окна. Люди шевельнулись, кто-то ругнулся, кто-то судорожно зажёг фонарик, и все увидели следы крови и разбитое окно. Марка с Кристиной и полковника не было вовсе. Гаврилин, понимая, что произошло ринулся на улицу и побежал за удаляющейся черной машиной, которая видимо только, что отъезжала от отдела.

Он бежал по уличной луже, которая отражала небо как осколок чёрного стекла. Его ноги гнали тело вперёд не для того, чтобы догнать преступника — он бежал за тенью, за мыслью, что Марк и Кристина в опасности. Свет в окнах соседних домов мерцал и тух; электрические щёлки, словно стуки сердца города, мерцали и исчезали. Он сорвался в переулок, и там, в узкой щели между стен, где серый воздух пахнул бензином и сгнившими листьями, кто‑то выскользнул из тени.

Блэк стоял в глубине, как в намеренно вырезанной рамке. Он был тише ночного ветра, а его силуэт — чёрная гравюра на мрачном фоне. Гаврилин увидел желтизну глаз прежде, чем осознал, что произошло: рука, выброшенная вперёд, ударила — остро, просто, как закрытие книги. Всё завертелось и накрыло: асфальт, запах кожи, ощущение падения. Затем — тьма.

Он очнулся от давящего на грудь холода. Вокруг была свежеоткрытая пыль сцены: запах дерева, старого клея, и пахло дымком. Руки — связанные плотно за спиной, как у преступника. Перед ним сидел Блэк, опершись о стол, и в свете единственной лампы его лицо казалось ещё более фарфоровым; тени подчёркивали кости, а глаза горели янтарем. В руках у него была книга — не та, что лежала на пыльных полках с потертыми корешками, а толстая тетрадь, исписанная аккуратным, мелким почерком. Он перелистнул страницу — звук бумаги был похож на скрежет ножа. На столе лежали чьи-то недавно вырванные зубы, языки и глаза.

— Неприятно падать, — сказал он тихо. — Но я предпочитаю аккуратность.

Гаврилин пытался пошевелить губами; в горле сухо застряла просьба, непонятный стон. Он откашлялся, голос вышел хриплым:

— Что тебе от них нужно?

— Так много всего нужно людям, — шептал Блэк. — Но мне нужно совсем немного. Чтобы ты не мешал. Ведь ты — один из немногих, кто ещё не продан.

— Ты их похитил, — выплюнул Гаврилин, хоть тело кололо от боли. — Отпусти их. Ты не имеете права…

— Право? — Блэк хлопнул книгой по столу. — Мне не дано право, лейтенант. Мне дано действие. Понимаешь ли ты разницу? Право — это условность тех, кто боится принять ответственность. Действие — это то, что исправляет. И потом. Разве они имели право убивать меня. Мою дочь. Уничтожать мою жизнь.

Гаврилин сунул голову вперёд, уголки рта дернулись в усмешке, больше нервной, чем весёлой:

— Ты называете себя судьёй и карающим, а по сути — ты — чудовище. Думаешь, что можешь карать всех направо и налево. Ты судишь по одной стороне.

— А кто я по-твоему? — глаза Блэка сжались. — Я жил в этом городе с детства и видел всю эту грязь. Эти люди. Они мелкие существа, у которых стоит отобрать средства их сосуществования и власти, и они сразу умрут в своих грехах. Лобинов, Арт, Фил и другие. Они избежали наказания, которое они заслуживали. И вот они поплатились за это.

Он постучал пальцем по книге, словно у каждой страницы был вес.

— Здесь — список. Там — имена. Те, кто предал, продал. Те, кто избежал расплаты. Я не переписываю мир, лейтенант. Я просто возвращаю долг.

— Ты не возьмёшь у них долг силой, — мрачно проговорил Гаврилин. — Ты заслуживаешь суда. Мы — полиция. Мы — расследуем. У нас есть порядок.

— И вот, — Блэк прислонил локоть к столу, держа взгляд, — в этом и проблема: ваш порядок — лишь занавеска. Ты смотришь на сцену и считаешь, что видишь весь спектакль. Но что, если актёры меняют роли за кулисами? Ты — честный, и я это чувствую. Это раздражает и одновременно даёт мне возможность.

Молчание расползлось, как яд. Слова Блэка не требовали немедленного ответа — они были начертаны, как приговор.

— Ты говоришь, что я не должен мешать, — прошептал Гаврилин, и в голосе звучала усталость. — Почему тебе просто не убить меня?

— Потому что ты чист, — ответил Блэк просто. — Потому что даже в этом гнезде лжи есть один, кто ещё не погорел на огне. Который при необходимости сможет… сохранить порядок. Я бы не убивал тебя. Ты мне пригоден.

— Хочешь, чтобы я был твоей пешкой? Не дождёшься, — глаза Гаврилина сверкнули.

— Я говорю тебе правду. Кто, если не я, знает, что ты сделаешь, если окажешься лицом к лицу с выбором? Ты не из тех, кто посмеет взорвать баланс. Ты из тех, кто делает трудный выбор так, чтобы мир не рухнул. В этом тебя и ценю. Не мешай моему делу, и я не трону твою семью. Но если помешаешь, то … — жест Блэка застыл в воздухе, — то твоей семье придётся не сладко.

Разговор стал матовой дуэлью. Гаврилин думал о семье, о тех ночах, когда он приходил домой и понимал, что мир не заслуживает его честности, но без неё не было бы смысла. Его пальцы затекали на том месте, где верёвка сдавливала кожу. Отчаяние рвалось к губам; он попытался быть презрительно спокойным:

— Ты ошибаешься, если думаешь, что мы все здесь одинаковы. Убивая их, ты ни чем не отличаешься от них.

— Я не хочу убивать, — сказал он. — Я предпочитаю порядок. У тебя есть право называть меня монстром, но ты бы видел мир моими глазами — ты бы понял, что я несу не уничтожение, а корректировку. Ты — хорошая шестерёнка в механизме. Почти чистая. Лучше тебе не мешать.

— Под «корректировкой» ты понимаешь похищения, пытки и угрозы? — прохрипел Гаврилин.

— Я понимаю последствия, — ответил Блэк спокойно и без лишней пафосности. — Последствия для тех, кто считает себя неприкосновенным. Я не прошу у тебя молчания. Я прошу — не лезть в мои дела.

Между ними завязалась тягучая игра: Гаврилин пытался поставить на весы закон и долг, Блэк — понятие новой справедливости. Стороны обменялись колкими фразами, но диалог их был не столько обменом аргументов, сколько расстановкой фигур на доске; Блэк знал, кто стоит слева, кто справа, и как из этого можно выжать музыку, которая сыграет судьбы людей.

— Ты не понимаешь, — пробормотал Гаврилин. — Ловушка, которую ты устанавливаешь, не исправляет мир. Она перекрывает дыхание. Она — игра на крови.

— И всё же, — усмехнулся Блэк, — ты остался человеком, который умеет слушать, думать и видеть. Это делает тебя ценным. Больше ценным, чем все эти халтурщики в мантиях. Ты помешаешься в моей истории, если скажешь «нет». Не многие знают, что такое держать баланс между правдой и хаосом.

Он встал, взял книгу под мышку и, не делая лишних движений, подошёл к двери. На пороге он обернулся:

— И помни, Гаврилин — иногда молчание человека говорит больше, чем его оправдание.

Он вышел, и шум его шагов растаял в коридоре. Гаврилин остался в темноте. В груди его зажглось горячее чувство — не страх, а решимость. Он услышал, как где‑то далеко шуршат колесики; это были шаги — и голос, от которого сердце забилось сильнее. Он дернулся, но верёвки были тугими, и тишина разливалась как лёд.

Тем временем Блэк шёл по мокрым улицам, и путь его вёл к театру, где под пылью и паутиной скрывались сцены, ведущие к чьим‑то забытым истинам. Он вошёл через служебный вход — и театр встретил его гулким эхом, закрытыми кулисами и запахом старых декораций. В оперном зале было только одно место, освещённое слабым светом лампы — и на нём то, к чему он шёл. На сцене всё было богато и ужасно одновременно: старые маски, задернутые занавесы, и в их центре — три тела, тщательно расположенные как фигуры в сценической композиции.

Блэк подошёл к центру сцены и остановился, оглянув эту группу как куратора на вернисаже.

Кристина была привязана к стулу в свадебном платье. Белоснежное кружево теперь было испачкано, но платье сохраняло форму, словно напоминание о том, кто она была и кем стала. На её лице был кляп — не просто тряпичный, а тот, что используют в играх, деталь бдсм‑реквизита: грубый, функциональный, но теперь — орудие молчания. Рот её был закрыт кляпом, и оттуда исходил жалобный, взволнованный звук — безмолвные всхлипы, которые не могли превратиться в слова.

В зале было холодно, и в воздухе стояла стужа от стыла печи, где рядом с ней, горестно уязвлённый, лежал Марк — без рубашки, без ничего, прочно привязанный ремнями к старой кухонной печи. Печь была холодной — давно не топилась — и голое тело его, бледное и дрожащие, выставляло его уязвимость напоказ. Его голое тело выглядело травмированным не только физически: голова повёрнута в сторону, глаза открыты и полны боли и обиды.

Крагин был прикован к стулу. Его голова, зловеще и натужно зафиксированная в механизме дробилки для дерева, выглядела как предупреждающая вывеска: одно неверное движение — и жизнь может быть уничтожена по капризу механики. Этот механизм скрипел и дышал со старым железным звуком, словно готовился к действию, но сейчас был молчалив.

Кристина проснулась от холода пола и звуков, которые доносились как отдалённый шторм: дребезжание металлических цепей, скрежет, где‑то в кулисах, и шаги, которые она знала. Лицо её перекосилось, когда она попыталась прокашляться, и кляп захрипел в ответ. Слёзы выползали из глаз, стекали по щекам и капали на складки платья.

— Кто здесь? — едва слышно прошептала она сквозь кляп.

Её сердце билось так, что казалось, оно готово выпрыгнуть из груди. Она сжимала свои колени, пытаясь сохранить хоть какую‑то контроль над собой. Марк пошевелился, но крепкие ремни не дали ему нормально развернуться.

Блэк подошёл к печи. Он медлил, как человек, который делает процедуру, останавливаясь у алтаря. Его пальцы коснулись холодной дверцы, и в воздухе возник лёгкий запах электричества. Он включил регулятор, и в сердцевине старого чуда техники что‑то зашуршало, издав протяжный дребезжащий звук — не агрессивный, но достаточный, чтобы пробудить в комнатах звенящую энергию. Печь оставалась холодной, но механика ожила.

Затем Блэк подошёл к дробилке и нажал на рычаг. Со звуком, пролившимся по всему залу, механизм — старый, заржавевший — разогнался. Его вращение, скрип и лязг рассекли тишину, и этот звук оказался роковым: он пробудил Марка и Крагина. Их тела вздрогнули одновременно, как будто им дали команду проснуться.

Мрак, среди которого они пробудились, стал для каждого своим кошмаром. Марк, с осознанием своего беспомощного положения, выругался сквозь зубы и попытался напрячь плечи. Крагин, напротив, застыл, его взгляд был точным и холодным, как будто в нём родилось новое понимание своего состояния.

Кристина, чувствуя, что глаза у неё болят от слёз и от страха, пыталась выжать из себя хоть звук, но кляп молчал. Она хотела крикнуть имя Марка, и слепая паника сжала её грудь — но вместо крика вышел только судорожный вдох.

— Просыпайтесь, дети мои, — произнёс Блэк тёплым голосом, подходя к краю сцены. Его тень упала на них, и это была не просто тень — она наконец же стала тем, чем он был всю ночь: режиссёром и судией в одном лице.

Марк пытался повернуть голову в её сторону, глаза наполнились слезами и ненавистью одновременно:

— Крис... — выдавил он, но звук попал в кляп.

Крагин, вместо паники, задал грубый вопрос, пытаясь установить контроль:

— Что тебе нужно? — его слова обрывались, когда он понял, что сам не до конца понимает.

— Вы — короткая история, — ответил Блэк, — и мне нравится, когда истории заканчиваются чисто. Вы все приняли участие в некой системе. Кристина — ты помнишь, что ты сделала ради своего собственного счастья. Марк — ты знал цену, которую просила твоя страсть. Крагин — ты закрывал глаза своего коллеги.

Он остановился и посмотрел на всех по очереди, словно размышляя, какая сцена должна состояться дальше.

— Отпусти их, — сухо сказал Крагин, но голос дрожал. — Ты не будешь играть богом в чужих жизнях.

— Ну конечно, — Блэк положил ладонь на книгу, как на алтарь. — Я не желаю смерти. По крайней мере, не всегда. Я желаю искупления. И пусть это звучит красиво, но искупление требует участия. Сегодня у меня театральный диагноз — и я хочу, чтобы вы посмотрели на него вместе.

Он обошёл Кристину, его пальцы коснулись кружева платья, непреднамеренно нежно. Она вздрогнула.

— Марк, — продолжил он, обращаясь к мужчине у печи, — ты человек, который умеет прятать наготу так же легко, как прятать ложь. Ты любил и любил вновь — но при этом не замечал, как рушится мир того, кого ты называл своей. Ты думал, что делаешь выбор, а на самом деле убивал.

— Ты что, мучитель? — рывком спросил Марк, щеки его покраснели от напряжения. — Кто дал тебе право судить? Кто определил, что моя жизнь — это спектакль, где я — марионетка?

— Мне никто не давал это право, — Блэк ответил спокойно. — Но кто‑то должен привести в движение магнит. И магнит действуют не за то, что любят, а за то, что несут. Ты — груз, Марк. Тебе предстоит понять, от чего тебя отяжелили.

Он повернулся к Крагину, и в его голосе прозвучала особая, холодная точность:

— Крагин, ты тот, кто прячет сцены. Ты тот, кто знает, что делать с трупами — не с теми, кто умирает от судьбы, а с теми, кого судьба ещё не настигла. Ты знаешь компромиссы. Ты знаешь цены. Ты видел, как правда продаётся по дешёвке сигарет и дешёвого виски. Но сегодня я даю тебе шанс.

Крагин дернул головой, острота боли пробежала по его губам. Он попытался улыбнуться, но из этой улыбки вышла только испорченность:

— Не говори мне об этих вещах. Я не тот, кого ты себе нарисовал. Ты хочешь играть на нашей вине, но не знаешь всех фактов.

— История проста, — Блэк сказал, — и в ней вам обоим отведена роль. Кристина — мать и жена, которая предала; Марк — любовник, который убил; Крагин — полковник, который осторожно прикрывал глаза. Я хочу, чтобы вы приняли участие в искуплении. И у каждого своё испытание. Я не хочу порчи тел, — произнёс он. — Я хочу, чтобы вы увидели, как ломается то, что уничтожает мир. Чтобы вы поняли, каково это. И потому я хочу ваших страданий.

Марк вцепился ремнями и попытался резко наклониться вперёд:

— Ты сумасшедший! — вылил он, и его руки метались, бессильные.

Кристина всхлипывала глубоко, и слова из её уст выходили тихими, как будто она разговаривала с самой собой:

— Ты никогда не поймёшь, почему мы так сделали. Потому я хотела … я хотела… Господи ... жизнь с тобой была мука! Ты был ничтожеством!

— Оу, милая, — Блэк отозвался. — Ты понятия не имеешь каково быть им. Особенно тогда, когда весь мир поворачивается к тебе задницей. А теперь этот мир искупит свою вину кровью перед каждым кого он закопал, убил, уничтожил.

Крагин посмотрел на Блэка с презрением, но в глазах его горел страх:

— Ты маньяк с понятиями. Ты не имеешь права судить всех. Только суд. Только закон.

— Закон, — Блэк обернулся, — иногда носит маску защиты интересов. Он не спасает детей. Он не утешает матерей. Он просто ждёт сроков. Люди умирают, ожидая сроков. Тебе дана власть признать или укрыть. Тебе дан шанс выбрать, полковник. Как бы ни было тяжело — каждый из вас должен ответить. Не для меня. Для тех, кого вы предали.

В комнате повисла такая тяжесть, что дыхание каждого казалось громким. Где‑то за кулисами скрипнуло старое кресло; часы на стене отбили невидимое время.

— Итак, — Блэк встал на середину сцены. — Думаю, нам стоит начать с малого.

Он словно знал, что к этому моменту печка начнёт разогреваться. Марк стал чувствовать, как стены печи начинали обжигать его кожу и достоинство. Тем временем стул, на котором сидел Крагин начал двигаться в глубь дробилки, потому что конец веревки, которая он был привязан находилась внутри механизма. Видимо за время разговора веревка достаточно намоталась и теперь затягивает стул внутрь. Полковник начал паниковать, но не давал вид, старался договориться с Блэком:

— Уайт! Уайт, не делай этого! Ты не имеешь права! Я ведь тут никакого отношения не имею!

Данное заявление вызвало лёгкое возмущение у Блэка:

— Не имеешь отношения? Вы, полковник, закрывали глаза на деяние Лобинова, да и сами участвовали во многих махинациях. Иначе как вы добились своего звания. Тем более я удосужился посмотреть ваше дело и кое-что понял. Вы убили хорошего полицейского.

Крагин с визгами стал оправдываться:

— Это был продажный мент!

— Ложь, — Блэк подошёл к Крагину и взял его за горло. — Тот мент был моим отцом.

Он одним резким движением поднял Крагина с криком, и в тот момент все звуки сцены — плач Кристины, судорожное дыхание Марка, скрежет печи — слились в единый хор ужаса. Уайт шагнул к дробилке, и во время этого шага лампа над сценой отбрасывала на стену длинную тень, словно нож. Тон Блэка не изменился — он говорил тихо, но каждое слово разрезало тишину как лезвие. Его пальцы сжали горло Крагина сильнее, и в ту же секунду вся зала, казалось, застыла и слушала.

— Мой отец был лучшим из вас, — произнёс он, и в голосе вспыхнуло чтото похожее на боль. — Он приходил на службу раньше всех, уходил позже всех. Он не брал ни взяток, ни мелочной славы. А ты. Ты продал его.

Крагин запнулся; глаза его вылезли из орбит, голос сорвался в дрожащем лепете:

— Нет! Я... я не мог— это не так! Ты врёшь!

— Ты взял деньги, — шептал Блэк, — и ты дал их тем, кто любит рубить головы за деньги. Ты вывел его на улицу, назвал «профаном», подсказал адрес — и ему больше никто не помог. Эти бандиты — те самые, что в грязи твоих дел. Они разорвали его, как бумажную куклу. Ты передал его в руки смерти, и он умер, ожидая, что ты придёшь. Он ждал честности от человека в форме — и получил нож в спину.

Крагин задыхался. Его лицо побледнело до цвета старой бумаги. Он закашлялся, пытаясь выдавить в оправдание имена, даты, решётчатые оправдания, но слова слипались в глотке.

— Ты пытаешься меня очернить! — выревел он, но в его голосе уже не было уверенности.

— У меня есть служебные пороки, но не убийство! Я... я давал приказы!

Блэк оттолкнул его, и полковник с хлопком рухнул на стул. В глазах Крагина застыл страх, который не унять никакими приказами.

— Ты обязан ответить, — сказал Блэк спокойно, почти без эмоций. — Не перед законом, перед человеком. Ты убил моего отца, когда он был честен. Я дал тебе слово — и ты за него заплатишь.

Крагин вцепился в воздух, глаза метались в попытке найти помощь, которую никто не мог дать. Он пытался выкрикнуть последние оправдания, молил о пощаде, вспоминал документы и подписи, которые, повидимому, теперь не имели значения. Уайт не слушал. Он подтолкнул полковника — и тот с дребезжанием сорвался с краю стула прямо в жерла механизма. Звук — не красивый, не сценичный, а окончательный — заполнил зал. Ктото захлопал руками у ушей, ктото закрыл лицо. Крик Крагина затух быстро; его тело жестко с треском костей погружалось внутрь механизма. Кровь растекалась по всей сцене, придавая ей кроваво-алый цвет. Блэк достал одну руку из дробилки и кинул её на колени Кристины. От этого начала визжать, но кляп приглушал её звуки. Низ платья окрасился в красный цвет.

Блэк опустил голову, словно снимая маску. Его голос снова прозвучал, тихий и непреклонный:

— Пусть это будет уроком для тех, кто думает, что можно торговать совестью. Пусть здесь закончится то, что было начато нечестностью.

Тем временем печь была достаточно горячей, чтобы обжигать кожу Марка. Он терпел как мог, не показывая свою боль. Печь продолжала медленно отдавать тепло, которое не было просто жаром — оно становилось мерой времени, тихим секундомером, отсчитывающим каждую мысль Марка. Ремни не позволяли ему ни встать, ни отвернуться; голое тело покрывала липкая дрожь, но не от холода, а от внутреннего огня, который разгорается тогда, когда рушится то, что человек привык называть собой. Удар за ударом его сердце билось так громко, что, казалось, перекрывает даже шорох сцены и равномерное, неумолимое тиканье механики.

Блэк стоял рядом, опершись о теплую стену печи. Его взгляд был одинаково хладен и внимателен, как у хирурга, наблюдающего за процедурой, которую сам же и назначил. Для него ключевым было не кровопролитие, а разрушение статуса, размеров того, что называли достоинством.

— Ты можешь молчать, — сказал Блэк тихо, — но молчание ничего не изменит. Ты уже лишён многого, Марк. Тебе осталось понять, почему так получилось.

Марк пытался шевельнуться, плечи его дрогнули. В его голосе слышалась смесь гнева и неизбежности:

— Ты что, судья? Да ты ничтожество по сравнению со мной! И тем более у тебя нет права отнимать у меня то, что у меня есть…

— Право, — усмехнулся Блэк, — всегда было вопросом силы. Я не отнимаю у тебя то, что у тебя есть физически. Я отнимаю у тебя то, что ты прятал под одеждой. Твою уверенность, твою гордыню, ту ложную броню, что ты надел и за счёт которой калечил других.

Кристина, всё ещё в свадебном платье, безмолвно смотрела. Её руки тряслись, и она попыталась пошевелить губами, но кляп не давал слов; тем не менее, глаза её умоляли о чём‑то большем, чем спасение: о прощении, о том, чтобы кто‑то увидел её полностью, без дорогих масок.

— Ты думал, — продолжал Блэк, — что можно жить двойной жизнью и не платить цену. Ты думал, что можно любить и разрывать, не уметь смотреть в глаза последствиям. Я не пришёл отнять у тебя жизнь, Марк. Я пришёл отнять у тебя уверенность, которой ты пользовался, чтобы ломать других.

Лёгким движением ножа Блэк отрезал достоинство Марка. Боль была невыносимой для него, но она слегка приглушалась ожогами от печи. Гримасы Марка застыли в одном выражении, от той самой смеси боли, которая, словно электрический ток, проникала в каждую часть его тела.

— Ты … Ты покойник! — выдавил Марк сквозь зубы.

— Я давно уже мёртв, парень, — ответил Блэк без эмоций. — Я умер этой ночью. Вернее умер Виктор. А теперь я… Блэк Уайт.

Он подошёл к столу и аккуратно положил рядом нож. Затем Блэк вынул из кармана маленькую лампу и направил её свет прямо на лицо Марка. Свет выхватил из темноты шрамы, отражение в глазах, которые до этого были спрятаны.

— Посмотри на себя, — сказал он. — Ты теперь не тот богатый мажор с чувством превосходства. Ты просто ничтожество.

Горечь Марка подступала к горлу, но не было возможности её выплеснуть в слова, которые бы облегчали. Он хотел крикнуть, просить пощады, обвинять.

Кристина, обернувшись к Уайту, со слезами едва слышно шепнула, слова не доходили до него, но в них была только одна просьба:

— Прости… прости… Умоляю

Блэк медленно повернулся к Кристине, и в его голосе не оказалось прежней театральности — остался сухой, ровный тон человека, который давно привык решать судьбы чужих жизней, как если бы перелистывал страницы в книге. Он сказал тихо, почти деликатно:

— Поздно умолять о прощении, — сказал он, и в этих словах не было хищной радости, была только усталость человека, который знает цену своих решений. — Я уже не тот, кем был раньше.

Эти слова пронзили пространство сильнее любых криков — в них слышалась не только угроза, но и неумолимая констатация того, что в его душе произошёл сдвиг, и обратного пути нет. Кристина взглянула на него глазами, где ещё были остатки мольбы и смятения; она улыбнулась беззвучно так, будто пыталась согреть себя последним огоньком надежды. Она задыхалась от немой мольбы. Её губы шептали чтото бессвязное, глаза слепо просили о пощаде.

Марк, висевший на печи, судорожно бормотал, каждое дыхание давая понять, что ему плохо. Его лицо было бледносерым, движения редкими и усилиями почти незаметными. Кровь оставляла тёмные следы, но важнее было не образ, а её ритм: дыхание Марка становилось редким, будто ктото постепенно замедлял метроном. Он стонал, но слова терялись в гуле огромного зала и в тишине, которую Блэк умело сделал частью спектакля.

Блэк подошёл к столу, где покоился небольшой шприц с прозрачной жидкостью — не для того, чтобы добавить окончательной боли, а, казалось, чтобы поставить последнюю точку в своей игре.

— Это не для тебя, Кристина, — проговорил он почти подружески. — Это для того, чтобы ты услышала всю музыку до конца.

Он не делал резких движений; его пальцы действовали аккуратно, почти заботливо. Когда игла вошла в кожу Кристины, она не успела испугаться — словно уже знала, что будет дальше, и в её лице было меньше ужаса и больше усталой покорности. Через минуту её веки сомкнулись, дыхание стало ровным и тихим. Она опустилась, как кукла, которой сверху сняли нить — мягко, бесстрастно, без борьбы. Это не была явная смерть и не вечная ломка — это было глубокое, неподвижное состояние, в котором она больше не могла ни просить, ни плакать, ни возмущаться.

Блэк отстранился, убрав шприц в карман так же ровно, как и вынул его. Он не смотрел с наслаждением на безмолвную фигуру, но в его взгляде была завершённость — будто он только что закончил ритуал, к которому шел. Затем он подошёл к старому граммофону у стены, на крышке которого пылинки мягко плясали в лучах света. С трудом, но точно, он опустил иглу на пластинку. Первый лёгкий треск наполнил пространство, и вскоре мягкая, знакомая мелодия заполнила зал: Fred Astaire, Cheek to Cheek. Музыка казалась анахронизмом в комнате, где ещё недавно звучали крики и протесты, но в её простых, ровных ритмах было чтото уравновешивающее — как будто мелодия пыталась вернуть порядок в мир, где он давно разрушен.

Он подошёл к Кристине и взял её под руку. Она была лёгкой, почти не сопротивляющейся, и он поднял её так, будто это был обычный танец, а не сцена после обладания и разрушения. Её корпус висел в его объятиях как кукла: голова — на его плече, руки — бесцельно сложенные. Он сделал шаг и сделал ещё, начав плавный вальс по доскам сцены. Казалось, музыка и шаги стирали время: прошлое, ссоры и тайны отодвинулись в тень. Блэк держал её так, словно в его руках и в этом движении таилась попытка вернуть себе утраченное спокойствие — или, напротив, окончательно похоронить остатки человечности, которые ещё могли его угрызать.

Ноты заполнили зал, как холодный мед, и Блэк начал напевать, сначала тихо, почти на ухо Кристине, затем громче, растягивая каждую фразу, словно выдергивая из неё последние нити смысла.

— Heaven, I'm in heaven, — пропевал он, и его голос, контрастируя с лёгкой, почти кукольной мелодией, звучал чуждо и властно. – And my heart beats so that I can hardly speak…

Вскоре вдалеке послышался низкий, отдалённый вой — сирены, сначала один, затем второй и третий — приближались. Шаги людей у входа стали более уверенными, свет фонарей просочился через занавес, и охранники, следователи и патруль рухнули в театр — их появление было одновременно торжеством закона и резким напоминанием о том, что этот вечер не может остаться вне мира правды. Полицейские ворвались, крики команд заполнили воздух, и мир вернулся в свою прозаичность: приказы, фонарики, приказание поднять руки.

Блэк не сделал резких движений, когда дверь распахнулась; он продолжал медленно кружиться и петь, музыка ещё дрожала, а в его глазах читался покой. Он не обращал на них внимания, словно он один на едине со своей жертвой. Но когда мелодия стихла, Блэк отпустил Кристина и поднял руки со словами:

— Я теперь ваш.

Все полицейские, которые были уже готовы стрелять, были в шоке: безжалостный убийцу сам отдаётся им в заключение? Аккуратно и спокойно его одели в наручники и увели в машину.

Спустя время на место прибыли оперативники и медики окружили сцену. Сначала все они бросились к Марку, пытаясь стабилизировать состояние; затем они подошли к Кристине — её лицо было спокойно, как у спящей; после чего к остаткам тела полковника. Один из офицеров, смотревший на всё это был в шоке и полном недоумении:

— Как обычный семьянин мог решиться на такое зверство?

В одном из служебных помещений нашли связанного Гаврилина. Его лицо было измождённым, но глаза при виде людей, которые подошли к нему, вдруг расширились и показали, что он ещё держится. Медики тут же начали работать — укрыли его пледом, проверили дыхание, ввели обезболивающее и поставили капельницу. Офицеры помогали, передавая информацию по рации, организуя сопровождение для госпитализации и охрану места происшествия.

— Держитесь, лейтенант, держитесь. Вы в безопасности, — шептала одна из медсестёр, как будто знала, что его услышит только сердце.

Гаврилин пытался ответить, голос его ломался, но смысл был понятен: он хотел знать, в каком состоянии Марк и Кристина, кого успел увидеть в той ночи. Его фраза:

— Им нужна помощь… Кристина… Мистер Шик… — прозвучала слабее, но достаточно ясно.

Оперативники записали всё, что могли, при этом никто не позволил себе лишней спешки: ответственность за то, чтобы доставить его в больницу и сохранить охрану следов была абсолютной.

Спустя несколько дней, после перевязок и обследований, Гаврилин пришёл в себя настолько, чтобы давать показания. Его тело пострадало, но главным было то, что в нём перековалось — взгляд стал ещё внимательнее, а речь — медленнее и вывереннее. Он ходил по коридорам, встречался с сотрудниками следствия, читал материалы и помогал реконструировать события той ночи. Иногда он просто сидел в тишине и смотрел на пустой стул в том самом кабинете, где волшебство и зверство сыграли одну и ту же сцену.

Суд начался спустя несколько недель, когда материалы дела были сглажены, проведена экспертиза и подготовлены свидетели. Зал заседаний был переполнен: родственники убитых, журналисты, любопытные. Когда вывели подсудимого, в зале повисла тишина. Все были шокированы его внешностью, которое напугало даже всех представителей закона, включая судью. Блэк выглядел отрешённо: он не искал глазами публики, не рыскал по коридорам залов, он просто стоял, как каменное изваяние, но с тем странным внутренним светом в зрачках, который у многих вызывал ледяное ощущение.

Процесс движением шёл на два фронта: уголовное — факты похищения, причинения вреда, угроз и убийств; и психиатрический — можно ли, при состоянии подсудимого, приписать ему осознание и контроль над своими действиями. Представители обвинения тщательно распаковали хронологию: от ночного убийства в переулке до спектакля в театре, где Блэк поставил свой «суд». Адвокаты, в свою очередь, указывали на признаки глубокого расстройства, травмы и искажённого восприятия у подсудимого — и требовали учитывать это как фактор, снижающий вменяемость.

Вскоре Уайту дали слово. Он поднял взгляд и заговорил тихо, так, что сначала казалось: его слова тонут в шепоте слушателей. Но каждый звук ножом врезался в уши толпы.

— Ваша система построена на лжи, — сказал он. — Система, в которую вы добровольно вошли, и которую вы защищаете, притворяясь, что вершите справедливость. Она коррумпирована, она плодит боль, и её каркас треснул. Я не для того уничтожаю обман, чтобы стать новым тираном. Я воссоздам мир, где суд — это действие, а не бумага. И я буду вершить суд. Мысли мои не прощают, но исправляют. Пусть те, кто чтит иллюзии, готовятся: скоро рухнут высотки Найтмера, и на их месте я выстрою новое правосудие — честное, простое и бескомпромиссное.

У многих скамейках стоял шок от прямоты и безжалостной простоты его слов. Для когото это прозвучало, как манифест безумца, для других — как пугающее обещание. Проникновенность и образность его речи стали одним из ключевых моментов: он говорил не о себе, а об идее, и потому его слова, хоть и абсурдны в морали, обладали жёстким, притягательным зарядом.

Психиатрическая экспертиза, проведённая в ходе следствия, подтвердила наличие тяжёлого психического расстройства, при котором выяснилось, что подсудимый считает себя бесчувственным и безэмоциональным спасителем мира от грязи общества. Суд пришёл к выводу, что в момент совершения действий Блэк не мог в полной мере осознавать их общественную опасность и руководствоваться ею. Когда пришло время приговора, суд вынес решение, которое стало неожиданностью для многих: Блэка признали невменяемым. В зале повисла тишина, порой громче любого крика.

— Суд считает, — произнёс судья ровным тоном, — что обвиняемый не способен осознавать значение своих действий и руководить ими на момент совершения преступлений. В интересах общества и с целью лечения он подлежит принудительной госпитализации в психиатрическое учреждение специализированного типа.

Реакция общества была разнонаправленной. Ктото почувствовал облегчение: опасный человек больше не будет на свободе. Другие — больше всего близкие тех, кого он разлучил с жизнью — сочли это несправедливым приговором: как можно возложить всю тяжесть на психиатрические ворота, когда люди погибли? Общество рассудило не только законы, но и страхи: боязнь того, что подобная «альтернатива» справедливости может случиться вновь, если не изменить систему, о которой говорил подсудимый.

Кристина же не было на процессе, она была в поместье своего Любовника, пока тот был в тяжёлом состоянии в больнице. Спустя многих раздумий Кристина всё же решилась на очередной шаг — добровольно обратиться за лечением. Тот день, что следовал за арестом Блэка и обнародованием хроник ночи, стал для неё переломным: страх, стыд, чувство вины и желание защитить себя и своих близких сплотили её к одному выводу — ей нужно лечиться в безопасном месте, где никто не сможет ни навредить, ни спровоцировать новую волну мести. Она обратилась к врачам, написала заявление о добровольной госпитализации и была принята. Для неё это был выбор: не бегство, а попытка восстановить контроль над своей жизнью после того, как она переступила через ту черту, где человеческое начинает разрушаться.

Блэк же, адресованный в психиатрическую лечебницу, оставался тем же: молчаливый, почти спокойный взгляд, который бороздил стены, как если бы они были листами книги. В палате он вел себя тихо, почти воспитанно: принимал процедуры, отвечал на вопросы — но всегда так, чтобы за его словами ощущалось иное, неуловимое: не боль, а расчёт. Персонал лечебницы сначала относился к нему с профессиональным хладнокровием: у них были инструкции, протоколы, охрана. Но за первой неделей последовали мелкие, тревожные случаи.

Если ктото из новых соседей пытался угрожать ему, провоцировать или завести конфликт, инциденты заканчивались слишком просто, чтобы не пугать. Случайные сцены резкой обороны стали мелькать в отчётах: пациент, вступивший в конфликт с Блэком, внезапно оказывался в беспомощном состоянии — не изувеченным намеренно, но выведенным из строя так, что больше не мог причинять вреда. Охрана, при этом, говорила о странной точности его движений: в руке вдруг оказывались обычные предметы — ремень, стул, осколок пластика — которые в руках Блэка становились достаточными для того, чтобы подавить угрозу. Внутри лечебницы эти эпизоды именовали «несчастными случаями при попытке самообороны», но за закрытыми дверями семьи и персонал шептались и смотрели друг на друга с тревогой.

Такой образ Блэка — тихий, собранный и смертельно эффективный — породил тяжелый моральный и профессиональный вопрос. Врачи обсуждали: как лечить человека, который в моменты, когда его безопасность под угрозой, превращает подручные вещи в инструменты расплаты. Юристы поднимали тему ответственности учреждения за безопасность других пациентов и сотрудников. Родственники погибших требовали объяснений, но чаще всего получали сухие фразы о медицинской тайне и необходимости специальной охраны.

Кристина, находясь в другой лечебнице, проходила курс терапии и реабилитации. Её дневники, письма и откровенные разговоры с врачами показывали, что она не искала оправдания своим поступкам, а искала понимания причин, которые привели к этому. Её госпитализация была актом не бегства, а признания: она сама хотела, чтобы её закрыли от мира, где опасность могла прийти из темноты — из театра, где вальс и резня переплелись в одно целое. В палатах её окружали специалисты, пациенты, ктото молился, ктото писал стихи — и у неё появился шанс восстановить себя, научиться жить дальше, даже если память о том вечере будет преследовать её всю жизнь.

В лечебнице, где содержали Блэка, подход был строгим, но стандартный: изоляция, наблюдение, беседы, медикаментозная поддержка и ограничение доступа к острым предметам. Соседи по палате рассказывали, что он чаще сидит в тишине и смотрит в окно, будто наблюдает за невидимыми сценами. Временами он возвращался к разговору о «системе» и «справедливости», но в клинике такие речи воспринимали как симптом, а не манифест. И всё же — камни осадка общества были не только про лечение. Среди персонала и пациентов было несколько человек, которые имели личные счёты: ктото потерял в той ночи близких, ктото видел в Блэке воплощение несправедливости. Они шептались, строили планы мести, говорили о том, как «покарать чудовище».

И в такие моменты, как правило, происходило невозможное: планы злобы оказывались разрушены простыми и немыслимыми способами. Один охранник, наивно подумавший, что строгая дисциплина и замки обеспечат его подавление, неожиданно оказался на полу после потасовки с подсудимым. Итоги всегда были примерно одинаковы — тот, кто хотел причинить вред, оставался либо в беспомощном состоянии, либо покидал стены лечебницы с ранами, достаточно серьёзными, чтобы задуматься, но не настолько, чтобы можно было «раскрутить» публичную историю. Расследования случались, но они натыкались на плотный щит медицинской тайны, сложных экспертных заключений и причиной «самозащиты» или «неоднозначных обстоятельств». Так нарастала легенда: Блэк не нуждается в оружии. Обычный стул, ремень, ложка — всё это в его руках превращалось в инструмент, который оставлял минимум театральных следов и максимум результата.

Гаврилин же вернулся на службу, но уже другим человеком. Его взгляд стал мягче, но в нём поселилась постоянная бдительность. Иногда он навещал Кристину в клинике, иногда приходил в суд, следил за ходом дел, отвечал на вопросы коллег и пытался понять, как соотнести закон с тем, что он увидел на сцене. Он знал, что справедливость осталась сложной, а ответы — далеко не всегда однозначными.

Ночь, в которой всё началось, оставила за собой долгую тень. Город медленно заживлял раны, но в коридорах и дворах иногда шептались о человеке, который смог превратить маленькие вещи в оружие и в чью тишину было страшно смотреть. И пока одни надеялись на суд и порядок, другие понимали: некоторые тайны остаются жить в тех, кому не удалось найти покой — и покой этот не всегда безопасен для любопытных.

Тем временем в тихих коридорах больницы лежала Элеонора. Она до сих пор была в коме и не просыпалась. На койке, окружённая проводами и мониторами, она выглядела одновременно очень молодой и уже утратившей детство — лицо бледное, волосы спутанные, пальцы минутами чуть‑чуть шевелились, как будто цеплялись за мир.

Тётя Марго приходила к ней почти каждый день: приносила тёплое бельё, старые книжки с пометками, чай в бумажном стаканчике и ту сумку с домашними пирожками, что всегда умели отвлечь от страха. Она иногда оставалась ночевать на жестком стуле у кровати дочери, чтобы быть ближе к тому, кто следил за её дыханием. В разговорах с медсёстрами Марго молила, шептала, рассказывала идиотские истории из детства Элеоноры, словно веря, что память и смех могут вернуть тело назад. Персонал привык к её ночным дежурствам: знали, где она хранит запасные носки, какую музыку включает, когда плачет, и как по утрам её руки трясутся от усталости и от невозможности что‑то изменить.

И затем настала ночь, когда лечащий врач заглянул к пациентке — по плану, по долгу, по простому человеку‑привычке: проверить катетер, поправить подушку, посмотреть на пульс. Он открыл дверь и увидел пустую палату. Монитор тихо моргал, капельница стояла нетронутой, простыня аккуратно подтянута. На подоконнике — осколки стекла и след ветра, который свистнул через разбитое окно. За стеклом — город, растянувшийся вниз, и асфальт, на котором не было ни следов, ни тёмных пятен, ни отпечатков обуви. Больше ничего. Был только холодный след на матрасе от того, что недавно ещё было телом.

Сначала врачи подумали о чудовищной ошибке: может, персонал переставил пациента в другую палату, может, её перевели в специализированное отделение. Но записи показывали: переносов не было. Камеры в коридоре ничего не показали. Дежурные говорили, что никто в палату не заходил.

Когда об этом сообщили её тёте, то та не могла поверить сначала. Куда делась её племянница? Увидев всё это, она упала на колени, руки её цеплялись за пустую простыню, и в её глазах собралась вся невозможность мира: «Где ты, моя девочка?» — и ответ был только эхом её же голоса.

Маргарита и сотрудники больницы решились обратиться в полицию. Спустя сутки полицейские не смогли ничего найти. Дело перешло в руке следователей, которые прошурстели везде и допросили каждого. Но никто ничего не видел и не слышал о девочке. Но через некоторое время пришла информация о том, что был найдено разорванное тело какого-то мужчины и свидетель, который видел, как того парня голыми руками разделала девчонка лет шестнадцати.