Читать онлайн "Реквием по безмолвию."

Реквием по безмолвию.

Тишина комнаты была взвешена, как пыль в луче забытого фонаря. Большая стрелка часов, тяжелая, как гиря на весах бытия, с немым усилием преодолела двенадцатую отметку. Так начинается новый час. Последний час очередного дня. Очередного для спящего за стеной мира. Для меня же этот час был финальной точкой в долгом, бессмысленном повествовании под названием «жизнь».

Я не мог вспомнить тот миг, когда призрак самоубийства перестал быть абстракцией, философской концепцией, и обрёл плоть, кровь и холодную сталь в моей руке. Когда тень сомнения отбросила такую густую тьму, что в ней утонули все краски мира.

Ещё вчера — или это было в другой жизни? — я слушал голоса из цифрового оракула. Голоса психологов, что плодились в сетях, как плесень на влажных камнях, и с жадностью ловил каждое слово священников, ища в их речах хоть щепку, за которую можно ухватиться. «Всё преодолимо, — твердили они хором. — Всё исправимо. Надо лишь ждать, искать, верить». И я ждал. И искал. И пытался верить. Я вглядывался в лица тех, чьи кресты были в разы тяжелее моего, пытаясь заразиться их немой жаждой бытия. Но их огонь был для меня чужим костром, у которого я не мог согреть окоченевшую душу.

Мир медленно, но неотвратимо распадался на атомы равнодушия. Он разделился на две части: на тех, кому моё исчезновение будет безразлично, и на тех, кто увидит в нём долгожданную развязку. Победу. «Папа, а когда ты умрёшь?» — детский голосок, острый, как лезвие, прорезал память. «Мама сказала, что тогда мы будем счастливы». Что можно ответить на такую молитву? Можно ли спорить с такой истиной?

Последним бастионом пала мысль о грехе. Да, самоубийство — падение. Но разве не падение — эта жизнь в унынии, в тщетной надежде, в безнадёжности? Что грешнее: уйти самому, не причинив вреда другому, или остаться, рискуя однажды, в припадке той же ярости, стать разрушителем чужих судеб? Не лучше ли тихо капитулировать, пока ещё остаётся призрак выбора?

Скальпель в моей руке был холоден и неумолим. Он был не инструментом, а ключом. Проклятым ключом, отпирающим последнюю дверь. Я вышел на лоджию, и мартовская ночь впилась в меня ледяными клыками. Вьюга за окном выла неистовым реквиемом, отпевая то, чем я был, и то, чем я мог бы стать. Эта зима длилась не три месяца — она длилась годы, захватив мою душу и сковав её льдом.

«Ошибки надо не исправлять. Их надо искупать. Кровью», — пронеслось в сознании обрывком чужой фразы. Где искать корень всех ошибок? В каком повороте судьбы я свернул не туда? Я ли это свернул? Или меня подтолкнули? Вопросы, не имевшие ответа, висели в морозном воздухе, как пар моего дыхания.

Я опустился в кресло. Холодный металл коснулся кожи — сначала робко, словно спрашивая разрешения. Затем — с решимостью, рождённой не из мужества, а из абсолютного, всепоглощающего отчаяния. Внутри меня поднялось цунами ярости — слепой, первобытной, направленной на всё: на мир, на себя, на несправедливость бытия. Ярость стала моей душой, скальпель — моей рукой.

Острая боль сменилась теплым потоком, струящимся по руке. Частые, мерные удары о ковёр — барабанная дробь моего ухода. И странно — ярость улеглась, сменившись непривычной, горькой эйфорией. Я сделал это. Я хоть что-то довёл до конца. Я стал автором своего финала.

Но затем пришло осознание. Холод пополз вверх по руке, делая её чужой, свинцовой. Голова закружилась. Эйфория сменилась леденящим ужасом. Пространство вокруг начало терять очертания, уплотняясь в мутную пелену.

Неужели... я опять ошибся?

Мысль ударила с сокрушительной ясностью. Это не было прозрением — это был приговор. Вся моя жизнь, все мои падения и ложные взлёты — всё это была череда ошибок, которые можно было исправить. Пусть с болью, с трудом, с потерей лица — но можно. Все, кроме этой. Последней. Финальной.

Я попытался крикнуть, позвать на помощь, но издал лишь хриплый стон, который поглотила вселенская тишина. Я умолял Бога, к которому взывал лишь в минуты слабости, просил о шансе, которого не заслуживал. Я увидел всё: мать, чьи советы я отвергал, считая её мудрость устаревшей; себя — глупого, самонадеянного, не способного отличить истинный путь от ложного.

Тьма наступала. Она была не отсутствием света, а живой, плотной субстанцией, которая заполняла собой всё, хватала меня цепкими щупальцами и не отпускала. Я боролся, я вырывался, я уже не хотел уходить — я хотел жить, хотел всё исправить, всё начать заново! В горле стоял ком ледяного ужаса, и этот ужас был единственным, что еще чувствовалось ясно.

Но было поздно. Необратимо поздно.

«Простите... — шептало что-то внутри, уходящее на дно. — Простите все... Боже, прости...»

Слёзы раскаяния, горькие и бесполезные, скатывались с висков и застывали на щеках ледяными кристалликами. Мир угасал, превращаясь в туманное пятно, лишенное форм и смыслов. Разум, цепляясь за последние обрывки сознания, отказывался верить в небытие, уверенный, что сейчас должно произойти чудо. Что этот акт самоуничтожения — лишь страшный сон, от которого я вот-вот пробужусь.

И в этой предсмертной агонии, в самом сердце надвигающегося ничто, мне открылась Истина. Она не пришла как голос или видение. Она пронзила меня, как тот самый скальпель, — внезапно, безжалостно и с абсолютной, невыносимой ясностью.

Всё было ошибкой.

Не только этот последний, роковой поступок. Всё. Взгляд жены, полный не ненависти, а усталой, вымотанной надежды, на которую я закрывался своей яростью. Слова ребенка, не проклятие, а крик о помощи, искаженный эхом взрослых обид, которые я не захотел услышать. Помощь другим — не искупление, а трусливое бегство от необходимости помочь самому себе, выстроить мост из своего одиночества к другому человеку. Даже моё отчаяние было ошибкой — слепым, самовлюбленным заблуждением, принявшим боль за уникальность, а слабость — за глубину.

Я увидел не тупик. Я увидел развилку, которую принял за тупик. Узкую, заросшую тернием, но — дорогу. И на ней не было указателей, потому что их должен был поставить я сам. Кровью своего терпения, потом своего смирения, слезами своего раскаяния. Я же требовал готовую карту, широкий проспект, вымощенный чужими усилиями.

И не дождавшись, в ярости сжег сам лес, в котором стоял.

«Нет... — захрипел я, пытаясь вдохнуть, но легкие уже не слушались. — Нет, нет, нет...»

Но тело было холодным и тяжелым, как чужое. Жизнь уходила стремительно, безвозвратно, капля за каплей, унося с собой это последнее, страшное знание. Эту окончательную, самую чудовищную ошибку.

Сознание, уплывающее в никуда, вдруг метнулось в прошлое, выхватывая обрывки дней. Не большие успехи, не монументальные провалы, а мимолетные моменты, где можно было выбрать иное. Чашка чая, предложенная женой и отпихнутая с раздражением. Детский рисунок, брошенный в папку с бумагами, а не на холодильник. Молчание, выбранное вместо простого слова «прости». Не тупик, а бесконечная череда развилок, на каждой из которых я упрямо сворачивал не туда.

И тогда пришло окончательное, добивающее осознание. Что выхода — был. Всегда был. Просто он требовал не великого жеста отчаяния, а тихой, ежедневной, неблагодарной работы над ошибкой под названием «я». А я выбрал драму. Я выбрал финал.

Последним, что успело просиять в угасающем сознании, был образ двери. Не распахнутой, нет. Приоткрытой всего на щель, в которую едва просачивался свет. Двери, которую я все эти годы принимал за глухую стену. Рука, тяжелая и недвижимая, так и не смогла до нее дотянуться.

И тьма, наконец, накрыла меня с головой. Не как избавительница, а как палач, исполняющий приговор, который я вынес себе сам. Бесповоротно. Навечно.