Читать онлайн "Метаморфозы"

I

Поприветствуем Степу. Степа – алкоголик. Прямо сейчас он как будто трезв, но в его мутных склерах еще клубится тяжелый дым недавно прерванного запоя. Его землисто-бурое, ассиметрично сплющенное с боков лицо, облепленное отечными мешками и изрезанное косыми морщинами, угрюмо покачивается в такт нетвердой походке. Голова нелепо болтается на тощей шее, словно растрепанный кочан капусты, привязанный где-то между острых лопаток под свадебным черным пиджаком. Крупные мосластые кулаки, налитые тупой и усталой злобой, бугрятся в карманах узких брюк, только что выглаженных, но уже порядочно замызганных снизу. Ежеминутно Степа останавливается и, не разгибая худой сутулой спины, вытягивает голову вперед, и из-под жесткого воротника болезненно и пугающе нервно выныривает бесформенная картофелина гадко выпирающего кадыка. Вся его сгорбленная поза тогда являет собой только одну упрямую и неутолимую животную потребность – промочить саднящее похмельное горло.

Позади Степы по деревянному настилу шагает Валя. Отчаянно прямая и гордая, в простом летнем ситцевом платьице, строго выдерживая дистанцию в несколько метров, словно своей невидимой, но, несомненно, могучей силой толкает она вперед непутевого забулдыгу-мужа. Ее бескровные губы сурово поджаты, подбородок остро и смело задран кверху, а на молодом лице светятся крупные, чистые от выплаканных слез, серые глаза, в которых решимость дает последний бой страху, тревоге и унынию. Когда Степа вдруг оборачивается, она на мгновение останавливается и с ее губ срываются едва слышные, но нетерпящие возражений слова: «ты обещал», и Степа, пристыженный, жалкий, неприязненно и обреченно гримасничающий, покорно ступает дальше, едва удерживаясь на костлявых ногах в непросохшей после дождя грязи. Но они уже почти у цели.

Их путь ведет к красивому деревянному одноэтажному домику с треугольной крышей, свежевыкрашенному в небесно-голубой цвет и богато, даже вычурно декорированному белыми резными наличниками с затейливым узором. Такой же аккуратный, еще приятно пахнущий краской невысокий заборчик заботливо обрамляет уютный яблоневый садик вокруг дома. И что уж совсем необычно – это сгрудившийся по периметру автопарк из личного транспорта и сельскохозяйственной техники, пригнанной, похоже, со всех окрестных сел и деревень. И только скромная табличка на приветливо распахнутой калитке вносит некоторую ясность в причины столь многолюдного для здешних мест воскресного собрания:

ЕВАНГЕЛЬСКОЕ БРАТСТВО «ДОМ ТРЕЗВОСТИ»

Внутри их никто не встречает, но все двери широко раскрыты. Намытый до глянца дощатый пол сверкает под ногами, полные живительной силы лучи утреннего солнца свободно врываются в просторные окна и озаряют празднично нарядные силуэты людей, рассаженные на стульях и скамейках как в театре. Некоторые из обернувшихся хорошо знакомы супругам, улыбаются или коротко кивают новоприбывшим. Стены здесь украшены белоснежными рушниками и крупными сказочными цветами, а воздух звенит и искрится в какой-то неизъяснимой торжественной благодати. Неожиданно затягивается песня, общий нестройный гомон сливается в простом, но безмерно радостном мотиве. Аллилуйя! Аллилуйя! Слезы благодарности и умиления блестят в человеческих глазах человеческих лиц.

После нескольких нерешительных минут, тихо и опасливо, Степа с Валей присаживаются на длинную скамью в последнем ряду. Шеренга соседей, как по команде, вздрагивает, подпрыгивает и охотно теснится. Геннадий Трофимович, бывший староста их поселка Нижняя Поповка, год назад со скандалом смещенный за пьянство и растрату, шутливо тычет Степу локтем под ребро, озорно подмигивает и растягивает до ушей свой и без того огромный беззубый рот. Но уже через секунду всеобщее внимание вновь приковано к опрятной фигуре на возвышении в дальнем конце зала.

Это брат Майк. На нем безукоризненная синяя рубашка и красивый серебристый галстук. У него незагорелая женственно-нежная холеная кожа. Его отличает приятная полнота, говорящая о достатке, гармонии и полном внутреннем довольстве. На первый взгляд его подчеркнуто официозный вид городского начальника производит в окружающих робость и почти раболепие, но уже скоро они рассеиваются демократичными манерами и лучезарной улыбкой, сменяются восхищенным удивлением. А когда брат Майк говорит, страстно и проникновенно, играя модуляциями голоса, обращая трепет подвижных глаз то к зрителю, то к чему-то невидимому под потолком, у всякого рождается впечатление, что перед ним находится человек совершенно необыкновенный. И сейчас его бодрая, исполненная незамысловатых и хорошо понятных слов, речь окормляет сердца слушателей светом своей патетической силы.

– Говорят, что Господь ждет нас там. Но где там? Где-то далеко, на небе, да? – Снисходительная добродушная усмешка. – Так говорят. Но Господь в Деяниях Апостолов Сам дает ответ через посланников Своих: «Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Иисус взошел на небеса и тем же способом спустится к вам». Он уже идет к вам. Он уже идет к каждому из вас. – Слова ударяют и разят с выдержанной расстановкой. – Идет к каждому, кто впускает Его в себя. К каждому, кто открывает свое сердце для Него. И зажигает в груди каждого Свой светильник. Господь хочет, чтобы светильник каждого горел! Аллилуйя! – Пафос проповеди взбирается на новую вершину. – Господь уже здесь. Он уже с нами. И Он зажжет светильник каждого, кто готов принять Его огонь! Господь во мне, Господь в тебе, Господь повсюду, и мощь Его безгранична! Аллилуйя!!

Степа, как загипнотизированный кролик, снова вытягивает узловатую шею и следит еще стеклянным немигающим взглядом за прогуливающейся по импровизированной сцене фигурой оратора. И грязно-серая тень, доселе обильно разлитая по его кривой физиономии, понемногу стекает, смывая за собой и болезненную усталость, и тоскливое бесцельное озлобление, и опостылевшую безысходность. А Валя, будто позабыв обо всем, с широко открытыми глазами и плотно прижатыми к коленям ладонями, не может выдохнуть, так как грудь ее волнуется и ликует, хоть и не в силах еще до конца уверовать, что бывает на свете так хорошо и что бывают такие хорошие люди.

II

Снова поприветствуем Степу. Степу почти не узнать. Он аккуратно пострижен, воротник на его шее застегнут на все пуговицы, даже глубокие вмятины на некогда испитом лице заметно разгладились. Теперь он не прогуливает неделями работу, а регулярно получает премиальные и имеет все основания рассчитывать на скорое повышение с последующей прибавкой. Вот и сейчас он где-то в полях, оседлав железного коня, бороздит бескрайние нивы бывшего совхоза. А его счастливая супруга, Валя, окрыленная сонмом нежданных надежд, не в состоянии сдерживать в себе переполняющую ее радость, делится сбивчивыми суматошными чаяниями со своей соседкой, сорокалетней бабой Светланой Дмитриевной.

– Ой, Валюх. Ты смотри. Сектанты все-таки. – Светлана Дмитриевна чувствует легкую зависть к чужому счастью, но она баба добрая, а потому сама уже корит себя за эти слова.

– Да и пусть. Мы и так в церковь не ходили. Что нам, попы указ, что ли? – Кажется, Валино восторженное настроение ничто не способно омрачить.

– Ну, кто их знает. Чем они там еще занимаются… – Светлана Дмитриевна привычно сгибается, хватается за тяпку и усердно переворачивает жирные комья черной как уголь земли.

– Что же может быть хуже водки? – Легкое недоумение на секунду проскальзывает на хорошеньком Валином личике, и обе женщины глубоко вздыхают в исчерпывающей солидарности, что хуже водки ничего нет и быть не может.

Как по заказу из дома Светланы Дмитриевны, по-детски жмурясь яркому июльскому солнцу, сначала наполовину высовывается, а потом уж и целиком вываливается богатырская туша ее мужа, Антона Семеновича.

– Вон, посмотри на моего. Уж обед, а он только глаза продрал. И уже хороший.

– Светик, ты чего шумишь? Я ж капельку. Для настроения. – Антона Семеновича нисколько не коробит недружелюбное приветствие законной супруги. Он неловко скатывается с крыльца и добродушной медвежьей развалочкой направляется прямиком к дамам в огород. – И вам доброго утречка, Валентина Игоревна.

– Знаю я твою капельку. Вон рожа красная. У Вальки-то вон муж остепенился, а ты только глаза заливаешь. С утра пораньше. – Светлана Дмитриевна раздраженно разбивает тяпкой крупный ком земли и демонстративно отворачивается к огурцам, не желая глядеть на вышеозначенную красную рожу.

– А, это чудаки из Переделкино? Ну хошь, я к ним тоже схожу? В следующее воскресенье. – Ничуть не стесняясь Валиного присутствия, громада Антона Семеновича нависает над откляченным промеж грядок крупом жены и любовно обхватывает его широченными лапами.

– Ай! – Светлана Дмитриевна, как ужаленная, разгибается и вязнет в могучих объятьях мужа. – Ты что это творишь, паразит? – Но на щеках ее уже играет пунцовый румянец, а смущенная улыбка легко прорывается и в мгновение стирает маску притворного негодования. – А ну, пошел в дом!

– Валюш, я покормлю его пойду. С утра ж голодный, не жрал со вчерашнего. – Извиняющийся, но веселый голос Светланы Дмитриевны, наивно лгущий ее мягкими губами на вмиг помолодевшем лице, не может не растрогать свидетеля этой пасторальной сцены.

– Увидимся, Светлана Дмитриевна. – Валя тихо улыбается и своему счастью, и счастью своей соседки. Все ее существо переполняется одной только простой и понятно выражаемой мыслью – как хорошо жить.

Но вдруг новая мысль озаряет ее сознание. Как же она могла позабыть о себе? Ведь все самое прекрасное, волнующее, чувственное находится рядом с ней! Сколько уже времени между ними нет близости? И как ей это раньше не приходило в голову? Прямо смешно! Потрясенная ошеломляющим открытием, не чувствуя земли под ногами, возвращается Валя к себе в дом и садится у большого круглого стола с белой скатертью, чтобы хоть немного умерить бешеный темп рвущегося наружу сердца. Необозримые картины привалившего невесть откуда блаженства крутятся и шумят в ее висках, заставляя молодую очнувшуюся от долгой летаргии кровь кипеть и клокотать в расцветающем женском организме. Смутные и пугающие, но непобедимо притягательные и соблазнительные образы рисуются в ее вдруг проснувшемся воображении и захлестывают, накрывая с головой, тесня грудь и не давая ни секунды передышки.

В исступленном волнении подходит она к старому трехстворчатому зеркалу и заглядывает в его темную тенистую гладь. Необычно расширенные, испуганные глаза ее блестят такой удивительно таинственной влагой, что мягкие ресницы будто отражаются в их сумрачной опаловой глубине. Валя долго и завороженно всматривается в них, пытаясь распознать источник того неподвластного ей жаркого чувства, что сейчас сжимает и душит ее с безжалостной силой. Наконец, словно решившись, она робко сбрасывает со слабого плеча тесемку платья и с трепетным смущением следит за тем, как легкая ткань бесшумно и свободно сбегает вниз по крутым изгибам ее тела, обнажая ровную матовую кожу. Сердце ее на секунду замирает, воздуха в легких становится еще меньше, за судорожным вздохом вздрагивают проступающие контуры ребер и округлая тяжелая молодая грудь вздымается еще выше. Сегодня это обязательно произойдет!

Упоенная собственной прелестью, возбужденная туманными предчувствиями и сладострастным предвкушением, бросается Валя за уборку, готовку и помывку, чтобы к приходу Степы все в их доме сверкало и пахло, чтобы везде было хорошо и красиво, чтобы каждая мелочь радовала глаз и душу в этой новой начинающейся у них безоблачной жизни. Не ощущая ни капли усталости после проделанной работы, встречает она вечером мужа с шаловливыми искорками в глазах, лукаво и любовно глядит на него, пока тот, тоже зараженный ее веселым настроением, снисходительно ухмыляется и хлебает наваристые щи со сметаной. С загадочной улыбкой гасит Валя тусклый ночник и, едва скрывая крупную дрожь, ложится рядом с мужем в свежую, дурманящую ароматом луговых цветов постель, в робком азарте прижимается к его костлявому боку своим разгоряченным благоухающим телом.

– Ты чего? – Степино плечо дергается, странно напрягается и становится еще тверже.

– Ничего. – Слышит он возле своего уха Валин игривый полушепот и чувствует, как в его острую ключицу толкается мягкая полная девичья грудь.

– Ты чего, тебе говорят? – Степа резко подскакивает на локтях.

– Это ты чего? – Валин голос звучит в темноте совсем по-детски, с еще только зарождающимися нотками удивления и испуга.

– Это блуд, Валька! – Что-то смешное и противоестественное мерещится ему в этом слове, а потому Степа дополняет. – Грех!

– Какой же грех, Степочка? Мы ведь муж и жена. – Валя растеряна и говорит первое, что приходит в голову.

– Это… – Слышно, как Степа причмокивает, вспоминая и, как будто, проговаривая наставления брата Майка сначала про себя, а затем только произносит вслух. – Это брак перед людьми. А перед Богом беззаконие. Потому грех. Поняла?

– Так что же? Венчаться надо? – Валя еще не верит в окончательную серьезность мужа, но голос ее уже дрожит от обиды и подступивших к горлу слез.

– Посмотрим. – Кажется, последний вопрос озадачивает новоявленного праведника. – Спросить надо. – Кровать под Степой скрипит, и к Вале поворачивается его пропахшая соляркой бугристая спина.

Гулко тикают в ночной тишине ходики. Единственная полоска света – лунный отблеск на узком подоконнике – серебрится в кромешной тьме. Грустно, обидно и стыдно Вале, жалко себя и до смешного странно одновременно. Но сильнее всего охватывает ее какое-то доселе неизведанное тягостное чувство: унижение от отказа в том, в чем сама она никогда отказа не знала и при том сама многократно оказывала. И что всего ужаснее, отказ этот, который должен был бы отрезвить ее, окатить ледяным душем и пробудить хорошо известную ей злую мстительную женскую обиду, только еще больше разжигает в ней совершенно неподвластную испепеляющую дикую жажду близости. Но теперь ее светлые наивные чувства как будто отравлены и извращены: вместо беззаботного радостного ожидания чего-то прекрасного надвигается на нее из мрака пустой комнаты страшное и болезненное предчувствие чего-то позорного, порочного, непростительного.

Слушает Валя спокойное дыхание мужа и мечется под тяжелым душным одеялом в тщетных попытках унять вдруг воспламенившееся в ее чреслах наваждение. А когда, потная и изможденная, проваливается она, наконец, в зыбкую дымку полузабытья, неотступный кошмар топит ее в своей жуткой липкой трясине. Кажется ей, что огромный толстый змей обвивает могучими путами все ее тело, не давая ни шевельнуться, ни продохнуть. Что узкая гадкая треугольная пасть его с нервно дергающимся раздвоенным жалом подбирается к ее запретной ложбинке, скребет жесткой холодной чешуей по ее обнаженному лобку, грубо раздвигает судорожно сжатые бедра и исследует своим плотоядно вздрагивающим язычком самые нежные и укромные уголки ее обессиленного тела. Снится ей, что отчаянным рывком удается ей отстранить от себя насильника и на короткий миг ощущает она, как ослабевает его хищная хватка, но уже в следующий момент сама же прижимает к себе его медленно извивающиеся кольца, с жаром обхватывает мокрыми бедрами змеиную голову, стонет и кричит в безумном экстазе, когда шипящая рептилия погружается в ее распаленное лоно.

И снова оказывается Валя в своей смятой постели, одна в непроницаемой тиши лунной ночи. Только старые ходики невозмутимо меряют бесконечные секунды. До утра еще не скоро. Что же с ней происходит?

III

– Дети – это прекрасно. Дети – это великолепно. – Брат Майк, вальяжно развалившись в высоком кресле, поигрывает шариковой ручкой и с легкой усмешкой, вполне приличествующей его положению, скептически оценивает сидящих напротив Степу с Валей. – Оставит человек отца и мать и прилепится к жене, и будут они одно целое. Так ведь?

Степа по привычке сутулится, но все внимание его сосредоточено на словах брата Майка, а голова время от времени с готовностью покачивается в знак полного и безоговорочного согласия. Валя же, наоборот, сидит прямо, хотя лоб ее нахмурен, а глаза потуплены в страдальческом предчувствии неотвратимого возложения на нее какой-нибудь тяжкой вины.

– Но одно дело – дети, а другое – блуд. Апостол Павел завещал нам, что совокупляющийся с блудницей, сам становится блудником. А блудник грешит не только против Бога, но и против своего тела. Что для блудниц, что для блудников, Врата Царствия Небесного закрыты. – Брат Майк продолжает источать библейскую мудрость, а Степа бросает на жену короткий осуждающий взгляд, будто та своими домогательствами нарочно пыталась лишить его забронированного пропуска в райские кущи. – Разве ты сама не знаешь, кто подталкивает тебя к этому?

Валя вскидывает полные слез глаза, но тут же опускает их снова. Что она может ответить? Дни ее тянутся теперь горько и мучительно. Странное наваждение не отпускает ни на минуту, душит ее каждую ночь и является всякий раз, когда она остается наедине со своими мыслями. Порой накатывает оно с такой сокрушительной силой, что бедная девушка замирает посреди огорода, сжимая в побелевших пальцах черенок лопаты, не в силах пошевелить стиснутыми до боли бедрами, и содрогаясь в лихорадочном ознобе. Порой странное давящее изнутри чувство кидает ее на сырую землю, и тогда лежит она, запрокинув голову, закрыв глаза и широко раздвинув ноги, в жгучем томлении ожидая, что какой-то огромный тяжелый зверь накроет ее сверху как грозовое облако и станет терзать ее беспомощное покорное тело. И только звонкие голоса соседских мальчишек выводят ее из этой жуткой безотчетной прострации.

– Прелюбодействуешь? – Как бы невзначай, абсолютно равнодушно, все тем же полушутливым невзыскательным тоном бросает экзаменатор Вале вопрос, и шариковая ручка совершает в его проворных пальцах очередной кульбит.

– Что?

– Супругу изменяла?

– Нет! – Валя поспешно почти вскрикивает и устремляет округлившиеся честные глаза к мужу, но тот смотрит в рот брату Майку.

– Рукоблудишь?

– Что? Нет, нет… – Запинаясь и краснея, теперь Валя прячет глаза, а брат Майк, как будто слегка устало и разочарованно, еще дальше откидывается на спинку кресла.

– Покаявшегося разбойника Господь первого забрал с собой в Царствие Небесное. Сила Его – в прощении. А твоя надежда – в покаянии.

– Я… нет… – Две крупные слезинки чертят прямые мокрые дорожки по Валиным раскрасневшимся щекам и падают на ее цветастую юбку.

– Видишь, брат Степан, – проповедник переменяет развязно-насмешливый тенор на уверенно-твердый баритон и обращается к вмиг подтянувшемуся Степе, – в ней нет раскаяния. На ней печать зла. Себя уже погубила, погубит и тебя.

– Что вы от меня хотите, я не понимаю. – Готовая разрыдаться Валя с надеждой глядит на мужа, но тот и не думает вставать на ее защиту.

– Говори, как грешила! – Брат Майк взвизгивает так резко, что даже Степа вздрагивает.

– Голой ходила. – Валя выпаливает признание и сама пугается собственных слов.

– Куда ходила? – Брат Майк, наконец, выглядит оживленным и подается вперед, отрываясь от спинки кресла.

– Ночью спать не могла, к реке ходила.

– Зачем ходила?

– Не знаю. Места себе найти не могла.

– Что там делала?

– Ничего. Себя мучила.

– Еще?

– Чего ж еще?

– Все?

– Все!

Харизматичный инквизитор доволен легкой победой, так просто сломившей детское наивное сопротивление, и с благодушием бесспорного превосходства улыбается, глядя в расширенные Валины зрачки. Но слезы на ее лице вдруг высыхают, сознание уносится в сумрачные чертоги памяти. Снова чувствует она тот липкий озноб, с которым открывала ночью скрипучую дверь и переступала босой ногой через порог их со Степой дома. Будто снова холодит ее белые пятки мягкая росистая мурава, будто льется на ее оцепеневшие плечи безучастный лунный свет, будто хищное всевидящее око пристально следит за ней, полностью обнаженной, с распущенными волосами, пугливо крадущейся по тревожно дремлющему поселку.

Из темного соседского окна еле слышно долетает до нее утробный настойчивый бас Антона Семеновича, а ему вторит смешливый и жеманно недовольный шепот его жены. Вдруг резкий томный «ох» Светланы обрывает шутливую супружескую перебранку, и отчаянная зависть наносит тысячный порез на истерзанное Валино сердце, вливает в него новую дозу ядовитой горечи и несправедливой обиды. Кому отдать свое молодое красивое страждущее тело? Ритмичный скрежет гонит ее прочь от дома счастливой соседки.

Едва дыша, осторожно ступая, спускается Валя по извилистой тропинке между высоких заборов. Где-то совсем рядом слышит она приглушенный лязг железной цепи и шумно приближающееся собачье дыхание. Пара умных сочувствующих глаз провожает ее вдоль всего участка, огороженного давно осевшей сеткой-рабицей. Валя знает, что стоит только верному сторожу подать голос, как любопытные хозяева окажутся у окон. И тогда ей конец!

Но вот тропинка вырывается из лабиринта покосившихся плетней на открытый покатый косогор, где совсем недавно прошлись косцы и только одинокое черное пятно старой бани может послужить ненадежным укрытием. Валя оглядывается, словно в слабой надежде, что неведомая влекущая ее сила позволит одуматься и сбежать в спасительную тень, но та уверенно и безжалостно толкает ее на высветленный полнолунием склон. Тело ее колотит жесточайший озноб, ступни уже не чувствуют острые уколы срезанной осоки, безвольные руки более не прикрывают покачивающуюся при ходьбе грудь.

И только когда пальцы ее ног касаются неподвижной поверхности по-летнему теплой воды, способность ощущать и мыслить возвращаются к Вале. Сдерживая дрожь последним усилием воли, медленно входит она в туманные объятия этой неглубокой заводи на изломе их крохотной речушки. Продрогшее в ночном сыром воздухе тело погружается в парное молоко, и миллионы очнувшихся рецепторов посылают в мозг синхронные импульсы сладостного блаженства. Израненные ступни приятно вязнут в мягком илистом дне, волосы тяжелеют, а все остальное наполняется чудесной, ни с чем несравнимой невесомостью.

Валя целиком отдается этому новому, сошедшему на нее откуда-то свыше, чувству. Легкое покачивание в ласковой зыби тихого омута неспешно убаюкивает ее, а нежные всплески где-то в отдалении напевают свою таинственную колыбельную песнь. Но стоит девушке лишь чуть откинуть назад свою доверчивую головку и прикрыть усталые веки, как ее всегдашний мучитель мгновенно предстает перед ней. Жуткий гигантский змей! Где-то в непроницаемой толще темных вод обвивает он толстыми кольцами ее голени и бедра, толкает своими могучими изгибами в слабую грудь, плотоядно исследует ее мягкий беззащитный живот, царапает острой чешуей ее бритый лобок и грозит совершить с ней то, от одной мысли о чем, сжигают ее страх, боль и стыд.

Валя обхватывает себя, тщетно пытаясь прикрыться от неотвратимого натиска кошмарного существа, но руки ее словно более не подчиняются ей, а действуют заодно со свирепым насильником. Ладони мнут изнывающую от желания грудь, пальцы грубо проникают в судорожно стиснутую промежность и раздвигают ее скользкие губы, дабы впустить гадкого зверя в трепещущую между ними щель. И уже в следующий момент хищная голова рептилии вторгается в ее сочащееся похотью лоно, такая огромная и твердая, что Валины глаза округляются, а из ее рта исходит протяжный испуганный стон. Но алчный аспид и не помышляет о передышке, его змеиная шея бьется и извивается в растянутом влагалище, а треугольный череп тычется все глубже в нежное женское нутро. Валя готова кричать от переполняющего ее ужаса, но пальцы ее остервенело кружат вокруг разбухшего клитора, ноги расходятся как можно шире, а таз стремиться навстречу грубому давлению хладнокровного монстра.

Доселе незыблемая речная гладь вокруг нее вдруг волнуется, закипает, пузырится и пенится. Со всех сторон то тут, то там выныривают и вновь скрываются чешуйчатые кольца, заостренный хвост с яростной силой взбивает бурлящий водоворот, окатывая Валю фонтаном горячих брызг. Теперь она не в силах сдерживать сладострастные крики, полностью подчиняясь охватившему ее вожделению. Змеиная голова упорно толкает ее матку и распирает изнутри пульсирующее спазмами влагалище, а ее собственные пальцы уже возносят ее на ту вершину, где нет ни страха, ни боли, ни стыда.

– Она одержима. – Вердикт слетает с улыбающихся губ брата Майка скоро и беспристрастно. – Сильным бесом, опасным. Но нет ничего сильнее Господа нашего, Иисуса Христа. Его Именем я очищу ее греховную душу. В следующее воскресенье приводи ее на службу. Сразу после проведем обряд.

После долгих и однообразных расшаркиваний, которые брат Майк принимает с приятной шутливой снисходительностью, Степа и Валя выходят за калитку чудесного домика небесно-голубого цвета. Одинокая тучка как раз заслоняет яркое летнее солнце, и легкий ветерок, лаская утомленную зноем зелень, пробегает волнами по высокой колосистой траве и шелестит у их ног.

– Степочка, прости меня. – Валя умоляюще протягивает слабые руки к мужу.

– Там посмотрим. – Не глядя на нее, Степа быстрым шагом удаляется в сторону Нижней Поповки.

IV

Следующее воскресенье наступает, как водится, после следующей субботы. И хотя предшествующая неделя кажется долгой, тоскливой и тревожной, заканчивается она так же, как и любая другая неделя, на седьмой день. И вот уже снова Степа с Валей сидят в просторном светлом зале «Дома трезвости». Степа в подражание брату Майку носит синюю рубаху, но лишенную того благородного оттенка, который так явственно подчеркивает непреодолимую между ними разницу. Валя в белом платье и белом же платке, наброшенном на голову по православному обычаю, держит руки на коленях в знак своего полного раскаяния и готовности следовать предписанному ритуалу очищения. С печальными и серьезными лицами слушают они проповедь и, когда надо, вслед за всеми затягивают «Аллилуйя! Аллилуйя!»

По сложившейся традиции в конце службы брат Майк принимает пожертвования от паствы и долгое время как будто вовсе не вспоминает о запланированном обряде. И только когда задние скамейки с грохотом двигаются и народ начинает постепенно пробираться к выходу, пастор вновь возвышает голос:

– Братья и сестры! Сегодня у нас еще одно счастливое событие. Наш брат во Христе Степан привел к нам еще одну заблудшую душу. Я попрошу ее выйти сюда, ко мне.

Валя смущенно поднимается со своего места и направляется на возвышение, откуда брат Майк читает свои богоугодные речи. Некоторые братья-трезвенники покладисто возвращаются в зал, но большинство продолжает нерешительно мяться у дверей, сомневаясь в том, что последнее объявление их как-то касается.

– Поприветствуем Валентину. – Брат Майк делает глоток из своего дежурного графинчика. – Ее грех – похоть.

Одобрительный гул разливается по задним рядам, и поредевшая было толпа начинает проворно собираться, растекаться по приходу и вновь рассаживаться на стульях и скамьях. Валино лицо полыхает краской. Она была готова к чему-то унизительному в этом роде, но не при таком стечении народа. Слезы стыда застилают ей глаза, и она не в силах разобрать даже хорошо знакомые довольные физиономии соседей.

– Она подвержена блуду во всех проявлениях. – Невозмутимый голос брата Майка гремит где-то поблизости, среди зрителей же воцаряется почти полная тишина. – В своей одержимости блудом она потеряла всякий стыд. Ходит голой по ночам и соблазняет мужчин, желая отдаться первому встречному. – Кто-то в толпе присвистывает. – Но сегодня она будет очищена от греха! Господь войдет в нее и изгонит скверну из ее порочного тела. Аминь!

Брат Майк с галантными ужимками подает Вале руку и подводит несчастную девушку к деревянной колонне, поддерживающей своды просторного помещения. Братство трезвенников с неподдельным интересом наблюдает за тем, как пастор связывает ей руки в запястьях, затем после пары неудачных попыток перебрасывает свободный конец веревки через балку под потолком, натягивает его и, наконец, закрепляет хитроумным узлом за вбитую в ту же колонну стальную скобу. Связанные Валины руки больно вздернуты кверху, так что ей приходится привстать на носки и прижаться всем телом к шершавому столбу, но она готова стерпеть любые муки, лишь бы все это быстрее закончилось и ей позволили вернуться в счастливую законную жизнь со своим супругом. Благодарная публика в свою очередь с удовольствием поглядывает на ее приподнявшийся подол и напрягшиеся под ним бедра. Трудно не заметить, как грациозно смотрится точеная Валина фигурка в столь принужденной позе и в облегающем белом платьице.

– Привели к Иисусу бесноватого слепого и немого. – Брат Майк тонко чувствует настроение паствы и не забывает в нужный момент смягчать человеческие сердца доброй проповедью. – И Господь изгнал из страждущего беса, так что тот стал и говорить, и видеть. – С этими словами он повязывает на Валины глаза ее же свернутый в узкую полоску платок. – И дивился весь народ и говорил: «Не это ли Христос, Господь наш?»

Воздух рассекает резкий взмах тонкого гибкого прута, и Валя вздрагивает от упавшего на ее напряженную ягодицу первого удара. Тело ее сжимается еще больше, пальцы пытаются шевельнуться в тугой петле, ноги переступают на чуть дрожащих носках, но ни один звук не покидает ее плотно сжатых губ. Некоторые мужчины переводят озадаченные или даже неуверенно злорадные взгляды на Степу, но тот лишь как обычно вытягивает свою петушиную шею и сосредоточенно следит за происходящим на пасторском помосте. Брат Майк снова широко размахивается своим исцеляющим бичом, и в кромешной тишине раздается очередной смачный шлепок.

– Фарисеи прознали о том, что Господь наш Иисус Христос изгоняет бесов из бесноватых, и обвинили его в том, будто делает Он это силой вельзевула. – Прут свистит все резче, а удары его всего чаще ложатся на Валины ягодицы. – Но Иисус отвечал: «если бес беса изгоняет, то никак иначе, что бес надвое разделился». – При слове «бес» брат Майк бьет особенно нещадно. – А если бес надвое делится, то не так уж царство беса и сильно!

Последний удар, просвистевший вместе со словом «сильно», выходит особенно хлестким, и несчастная Валя, не выдержав пытки, тягуче и по-бабьи жалобно взвывает на весь приход. Вспотевший от непривычных усилий, но обрадованный достигнутым эффектом пастор декламирует театрально-раскатистым фаустовским манером:

– Слышишь ли ты меня, бес?

Но Валя снова молчит. Тогда брат Майк подзывает дюжего молодца механика Гаврилу и назначает его на роль экзекутора. Тот смущенно улыбается, почесывает свою кудрявую голову и примеряется к кажущемуся крохотным в его увесистом кулаке прутику. Охотно и проворно опускает он орудие это на раскачивающуюся в тщетных попытках уклониться Валину попу. Однако жертва истязаний не издает более ни единого звука, несмотря на громовые призывы экзорциста и всевозрастающие темп и силу падающих на нее ударов.

– Через тряпку не годится. – Чей-то авторитетный голос из притихшей толпы растолковывает причину очевидной заминки.

Не вынуждая намекать себе дважды, лихим движением и с шутовской ухмылкой на раскрасневшейся физиономии механик Гаврила задирает Валино платье выше пояса и накидывает треснувший подол ей же на голову. Публика оживленно гудит, довольная дерзкой выходкой веселого здоровяка, и одобрительно оценивает скромные белые трусики, уже несколько взмокшие от жары и побоев. Теперь размашистые шлепки оставляют на нежной девичьей коже четкие розовые полосы, ложащиеся аккуратно вдоль границы ажурной ткани.

– Тьфу! Бесстыдница! – Старая алкоголичка баба Зина в гневе вскакивает и, злобно пихая локтями, пробирается к выходу. – Глаза б мои не глядели!

Толпа, теперь состоящая исключительно из мужчин, вяло улюлюкает ей в след. Но порожденное уходом старухи движение и освободившееся место приводит братство трезвенников в некоторое волнение. Средние ряды привстают, заслоняя обзор задним, последние, разумеется, выражают явное неудовольствие, напирают и, пользуясь сосредоточенностью пастора на совершаемом обряде, лезут вперед чуть ли не по головам. Зато механик Гаврила действует все так же уверенно и методично, широкими мазками печатает он на Валиных ягодицах свой незатейливый импрессионистский узор.

В общей суматохе уже известный нам бывший староста Геннадий Трофимович, каким-то непостижимым образом оказавшийся в первом ряду, видимо, в силу не утраченных карьеристских талантов, низко пригибается и ловко сдергивает с Вали ее уже почти полностью пропитанные потом трусики. Публика мгновенно замирает и замолкает, только зычный голос брата Майка трубит с невысокого помоста.

– К тебе обращаюсь, бес! Встань же передо мной и отвечай!

Тонкая белая ткань плавно сбегает по мокрым напряженным бедрам, на долю секунды задерживается у дрожащих коленей и падает у поднятых на носочки ступней. Несколько десятков воспаленных глаз пристально буравят открывшиеся во всей своей красоте и беззащитности девичьи прелести. Некоторые лица наливаются малиновой краской, другие покусывают сухие губы или жуют густые усы, третьи каменеют в натянутых звериных оскалах. Общая масса мужских тел придвигается к приходской сцене тесным грузным немым полукругом. Лишь механик Гаврила, как человек чрезвычайно ответственный, с двойным усердием обрабатывает гибким прутиком только что открывшиеся белые участки кожи на ягодицах.

Наконец, брат Майк обращает внимание на не вполне благостные настроения, охватившие его паству. Он высоко поднимает ладонь в смиряющем жесте, сбрасывает накинутый на голову Вале подол, развязывает несчастной глаза и заглядывает в них. Его смелый взгляд встречают два огромных черных зрачка, подернутые такой густой поволокой, что всякий свет тонет и потухает в их бесконечной глубине. На лице пастора отражается легкое замешательство. Нет, не шок и не потрясение, всего лишь секундное сомнение, но его разительный контраст с доселе властным и самоуверенным выражением замечает всякий зрячий. Брат Майк скоро овладевает собственной мимикой и вопрошает:

– Чего ты хочешь, бес?

– Трахни меня! – Слетают с Валиных губ слова сначала едва слышно, потом громко, умоляюще, страстно, полной грудью. – Трахни меня!

– Чего ж мы стоим? Какой к черту бес? Да когда сама девка просит! – Разом гремят десятки сиплых, хриплых и рычащих голосов, и плотный полукруг единой тенью смыкается вокруг деревянной колонны и подвешенной возле нее девушки.

– Братья! – Брат Майк взывает к обезумевшей толпе, но его мгновенно оттирают в сторону.

Слышится треск раздираемого в клочья платья, угрюмая пыхтящая груда бывших алкоголиков сжимается в животные тиски, в страшной давке сильные и молодые оттесняют старых и увечных, множество растопыренных рук тянется к привязанной, теперь уже полностью голой Вале. Несколько из них одновременно вторгаются в ее промежность, и их пальцы вязнут в сочной мякоти женского естества, из которой брызжет скользкая жидкость, как из раздавленного переспелого фрукта. Другие руки хватают ее везде, докуда могут дотянуться через сплошной слой облепивших ее братьев, щипают за ягодицы, дергают за соски, сжимают и оттягивают кожу, лишь бы удержаться возле вожделенного обнаженного тела. Механик Гаврила, некогда занимавший самую выгодную позицию, вдруг осознает, что оказался не у дел, и, потрясая над головой прутом, лезет в гущу потных насильников. Даже Геннадий Трофимович на четвереньках просачивается через частокол переминающихся ног, чтобы присосаться беззубым ртом к манящей его мокрой щелке.

Общая нервозность толпы возрастает, но находятся разумные голоса, наверняка, среди отодвинутых на периферию, которые чуть гасят опасный накал страстей: «да куда спешить?», «все успеем!» Раздаются глухое побрякивание пряжек и характерный звук расстегиваемых молний. Разливается Валин стон, глубокий и томный. Кажется, первым вставляет в нее свою дубину ее сосед Антон Семенович. Толпа напряженно молчит, каждый с нетерпеньем ожидает только своей очереди. Один лишь Степа, приподнявшись на полусогнутых ногах, напряженно вытягивает свою длинную шею и всматривается в лицо брата Майка, пытаясь сообразить, все ли идет как задумано. А тот будто бы уже абсолютно машинально повторяет себе под нос:

– Если я изгоняю бесов Духом Святым, то и вас достигло Царствие Божие!

V

Два молодых человека, по возрасту студентов начальных курсов и одетых с намеком на принадлежность к некоей неформальной субкультуре, встречаются, как и оговорено, под аркой, ведущей в мрачный двор-колодец. Один из них, тот что повыше, с длинными черными волосами до плеч и едва наметившейся растительностью на лице, – в узком черном пальто. Второй, приземистый, рыжеватый и коротко стриженный, – в видавшей виды косухе. Оба – в тяжелых не по сезону ботинках с высокой шнуровкой. Каменная пасть старинного особняка проглатывает эту молчаливую пару и приводит к неприметной парадной. Брюнет, чуть наклонившись к шуршащему динамику домофона, отчетливо произносит странные слова:

– Будь осторожен, изгоняя своего демона.

– Не избавься от лучшего в себе. – После короткой паузы доносится не менее странный ответ, и радостный сигнал оповещает об открывшемся магнитном замке.

Студенты поднимаются по широкой лестнице с кованой балюстрадой, на условленном этаже находят тяжелую дверь со знаковой табличкой «№13», и та бесшумно открывается перед ними. В темном проеме встречает их дородная фигура в бордовой шелковой сутане с капюшоном, полностью скрывающем лицо, и с золотой цепью на груди, на которой сияет золотая же пентаграмма с вписанными в нее сложными каббалистическими символами. Это магистр Маркус. Он составляет пальцы небрежно приподнятой руки в иль корнуто (или по-простонародному «козу»), молодые люди спешат повторить это тайное орденское приветствие, и хозяин нехорошей квартиры сторонится, приглашая своих гостей войти.

Разумеется, нехорошая квартира полностью электрифицирована, но все окна в ней плотно занавешены, все выключатели спрятаны за бархатными портьерами, а в руках магистра тлеет, бросая свой скудный мистический свет, красная восковая свеча. Гуськом, чтобы не потеряться в длинном коридоре, ступают три едва знакомых друг другу человека по скрипучим половицам, пока не оказываются в крохотном помещении.

– Господа! – Приятный полнозвучный голос позволяет узнать в магистре Маркусе нашего брата Майка. Сам он как будто чуточку округлился со времен своего евангелического пасторства, плечи его несколько обмякли, но осанка и уверенный тон остаются все теми же. – Считаю своим долгом наполнить о символическом взносе, налагаемом на участников таинства.

В руках его тут же оказывается отнюдь не символическая сумма наличности, ведь непреложный кодекс запрещает использование в темных ритуалах смартфонов, кассовых терминалов и иных достижений неатмосферного прогресса.

– Жду вас после облачения. – Магистр Маркус оставляет свечу на небольшом столике, освещая вешалку с несколькими висящими на ней черными балахонами, и деликатно покидает комнату, очевидно предназначенную для переодевания адептов.

Юноши, не глядя друг другу в глаза и отвернувшись спинами, сначала раздеваются догола, а затем, старательно скрывая, в первую очередь, от себя нервное возбуждение, выбирают в потемках наугад балахоны, не слишком беспокоясь об их размерах. В коридоре терпеливо поджидает магистр Маркус.

– Сосуд уже готов. – Многозначительно звучит его предуготовленная реплика, и все трое, снова гуськом, отбрасывая зловещие тени, крадутся по длинному коридору, упирающемуся в помпезную двухстворчатую дверь с витыми ручками.

Вдруг распахнувшийся портал озаряет их магическим светом полусотни красных свечей, расставленных в странном беспорядке на высоких канделябрах или попросту на полу. Посредине обширной залы видят они обнаженную девушку, распятую на косом кресте в центре гигантской, начерченной мелом, пентаграммы. Глаза ее завязаны черной атласной лентой, но и в ней нетрудно угадать хорошо знакомую нам Валю. Обнаженная грудь ее высоко вздымается, на обильно умащенной маслом коже играют блики мерцающих огней, губы ее приоткрыты, руки безвольно висят в стальных оковах. Молодые люди малодушно переглядываются, но магистр Маркус уверенным жестом приглашает их занять места перед этим сатанинским алтарем. Сам же остается чуть позади у резного аналоя, перед древнего вида книгой в кожаном переплете, и приступает к чтению глубоким низким монотонным голосом:

– Аве, Самаэль, Принцепс Тенебрарум, эс Дьяболис Магнус сеньор деи люцис…

В дальнем углу комнаты шевелится какое-то скомканное тряпье, и к ужасу студентов собирается в нечто человекообразное, поднимается и невообразимо уродливой походкой направляется прямиком к ним. Не сразу понимают они, что это всего лишь карлик, облаченный в чрезвычайно длинную для него черную рясу с остроконечным колпаком-капюшоном, но осознание это едва ли приносит им облегчение. С цирковой ловкостью взбирается безобразный лилипут по балке распятия, повисает на верхней перекладине, извлекает из складок своей мятой хламиды что-то похожее на канцелярский зажим и цепляет его на нежный сосок девушки. Обнаженное тело конвульсивно содрогается, раздается крик, постепенно переходящий в протяжный стон, живот и грудь высоко и часто поднимаются и опускаются. Карлик выжидает, пока первое волнение потревоженного тела чуть угаснет, а затем насаживает прищепку на второй сосок, вызывая у подопытной новый пароксизм болезненных схваток.

– Аве, Соль Нигер, Соль Мортуорум, Малах ха-Мовет…

Карлик по-хозяйски похлопывает девушку по трепещущей груди и спрыгивает на пол. Теперь он являет из недр своего несуразного костюма плеть с пятью длинными хвостами и без лишних приготовлений охаживает ею ноги, живот и грудь беззащитной жертвы. Молодые люди, затаив дыхание, пожирают взглядами содрогание нежной плоти, на которую опускаются тяжелые концы кожаных кистей, но в красном свете свечей невозможно разглядеть оставляемые ими следы. Только стоны, более или менее громкие, свидетельствуют о приносимых ими страданиях.

– Ту эс Протектор импурорум нефасквэ, Опрессор дивинорум…

Пытка длится так долго, что теперь уже каждый удар сопровождается душераздирающим воплем и вызывает судорожное сокращение во всем истерзанном теле. Наконец, удовлетворившись достигнутым результатом, злобный карлик отбрасывает в сторону плеть, проворно ухватывает обеими руками высокий канделябр и наклоняет его над измученной девушкой. Горячий воск льется с оплавленных свечей на израненную кожу, течет по груди и животу, застывает на сотрясающихся мелкой дрожью бедрах. Несчастная пытается освободиться, пронзительно стенает и потрясает тяжелыми цепями, но ничто не может разжалобить крошечного садиста, который норовит воткнуть еще тлеющую свечу в одно из ее отверстий.

– Лилит, Домина ноктрис, аппаре эт тенебрис ме циркумда!

Карлик вдруг успокаивается, аккуратно ставит на место канделябр и удаляется в свой темный угол. Магистр Маркус закрывает черный гримуар и тихо произносит:

– Она здесь.

В душной атмосфере запертого помещения повисает ожидание чего-то особенно чудовищного. Магистр Маркус вооружается гасильником, то бишь колпачком на длинной рукояти, и в полнейшей тишине тушит одну свечу за другой, позволяя жуткому мраку и серному смраду постепенно заполнить всю огромную залу святилища. Он оставляет лишь один тусклый огонек в крохотной лампадке, который ничего не освещает, а только недобро мерцает в кромешной темноте, будто ненавидящий алый глаз какого-то неведомого одноглазого существа. Слышны мягкие шаги, затем позвякивание металла, и молодые люди с ужасом для себя сознают, что замки на цепях, удерживающих жертвенный сосуд, сняты. Ритуал в своем апогее!

Длинноволосый студент первым ощущает прикосновение к себе чьих-то блуждающих пальцев. Они пробираются под его балахон, извлекают из-под его складок замерший в каменной эрекции член и накрывают чем-то мокрым и теплым, так приятно скользящим вдоль всего ствола и втягивающим его внутрь себя. А когда парень начинает крупно трястись, вот-вот готовый разрядиться в это чудесное влажное вместилище, оно отстраняется, но затем увлекает его за собой, побуждая встать на колени, а еще через секунду его налитое кровью достоинство окутывается чем-то еще более мягким и податливым, так нежно и плотно сжимающим его по всей длине. Короткостриженый тоже ощущает эти дивные прикосновения. По его члену пробегает что-то ласковое, чуть шершавое, обволакивает его набухшую головку, порхает вдоль его уздечки, спускается ниже, затем снова выше и ловит в кольцо сочной плоти. Затем его член проваливается куда-то глубже, где головка теснится в жарком плену, а нежное кольцо слегка пережимает его ствол у самого основания.

Время от времени одинокий огонек в красной лампадке на пару секунд разгорается, и тогда привыкшие к мраку глаза улавливают фантасмагорические очертания сакрального действа. Вот грациозно изогнутое тело обнаженной девушки в коленно-локтевой позе раскачивается взад и вперед, нанизанное на два члена, входящих в нее с обеих сторон. Вот девушка лежит на спине, широко разведя согнутые в коленях ноги, ее таз приподнимает рыжеволосый и вгоняет в нее свой крепкий член, а над ее лицом зависает худощавый брюнет и его член тонет в теплой неге ее мягких губ. Вот теперь брюнет оказывается распростертым на полу, в то время как нанизанная на его член наездница подается вперед и ублажает своим ротиком стоящего на коленях рыжего, а явившийся из ниоткуда карлик с гигантским канделябром в руках буравит толстой свечой анус падшей жрицы.

Из постепенно нарастающей симфонии вздохов, стонов и гортанных причмокиваний порой вырываются особенно громкие возгласы, из которых явственно следует, что парни попеременно кончают, но безотказный ротик девушки тут же возвращает в дело их опустошенные органы. Вот сидит она на корточках на двух огромных свечах, заботливо подставленных под нее подобревшим карликом, насасывает брюнету и ласково онанирует ладошкой рыжему. Вот рыжий лежит на полу, раскинув руки и ноги, девушка, стоя над ним на коленях, глубоко вбирает в свой ротик его член, а ее высоко откляченную попу с воспрянувшими силами смачно таранит брюнет. Вот рыжий все еще лежит на спине, но девушка теперь развернута так, что ее промежность оказывается прямо над его лицом и тот самозабвенно вылизывает ее истекающую соками киску, сама же она мнет в ладони его полувставший член, а во рту держит член присевшего рядом худого брюнета. Стоит ли говорить, что из ее ануса наполовину торчит толстый свечной огарок.

Сумрачные живые кадры сменяют друг друга через почти равные временные промежутки непроницаемой тьмы. Вот девушка снова лежит на полу, широко расставив полусогнутые ноги, теперь ее промежность исследует своим языком брюнет, а ее покорно открытый ротик сношает навалившийся сверху рыжий. Вот девушка стоит на четвереньках над лежащим под ней брюнетом и глубоко заглатывает его член, пока тот руками массирует ее распухшие губки и клитор, второй же парень высится над ее призывно задранной попкой и извергается в ее гостеприимно растянутый анус. Вот девушка опять оказывается на спине, но теперь уже с поднятыми кверху ногами, рыжий наваливается на нее, хватает за щиколотки и с размаху долбит ее широко открытую щель, а брюнет, расположившись над ее грудью, держит обеими руками ее голову и ритмично нанизывает послушный ротик на мокрый от перемешанных выделений член. И даже карлик исхитряется просунуть свой канделябр между колен рыжего и на всю длину погружает витую свечу в жаркие объятия девичьего анального сфинктера.

Проходит несколько часов, прежде чем одинокий огонек вспыхивает в последний раз и окончательно гаснет. Девушка ускользает из обессиленных объятий новообращенных адептов, магистр Маркус препровождает истощенных юношей сначала в давешнюю гардеробную, а затем до порога нехорошей квартиры. Никто не произносит более ни слова. Для всех участников и без того очевидно, что обряд вызова проведен успешно.

Ах, да… А как же наш герой? Степа… После упразднения братства трезвенников Степа снова запил, а напившись попал под колеса собственного трактора.