Читать онлайн "Сказка о гадкой матрёшке"

Здравы будьте, друзья-товарищи! Садитесь на завалинку, да расскажу я вам сказку. Сказку не простую, а про гадкую матрёшку. Навострите ушки на макушке, а то мало ли. А матрёшка та была не простая, а с семью замками да со взглядом пустым, как прорубь в крещенскую ночь. И шептала она не голосом, а шорохом сухих березовых листьев…

Однажды в студёнуюзимнюю пору, в глухой деревеньке, что звалась Шушары, дед Никифор выстрогал из берёзовыхполеньев семь матрёшек: велику, малу, да мало меньше. А как выточил дед последнюю, самую маленькую матрёшку — с ноготок мизинца, да с глазами, как угольные ямы — так и почудилось ему, будто берёзапод окном застонала корнями. Но старик спихнул это на вьюгу да на старость. Поставил матрёшек на полку — рядом с медным крестом и пузырём святой воды — и забыл… Не ведал Никифор, что берёза та была проклятая. А было то ещёпри царе-батюшке, когда в Шушарах жила девка по имени Алёна — искусница лубочных картинок. Любила она мастера-иконописца, что проездом из Палеха в деревне задержался. Да только сердце его было холоднее зимнего неба — лишь доски да краски в голове. Напоследок подарил он Алёне кисть свою заветную: «Бери, мол, твои узоры веселее моих святых ликов». А сам укатил в стольный град, к богатым заказам.

Три зимы ждала его Алёна, да всё лубки резала — то птицу Жар-девицу с его лицом, то древо жизни с ветвями-руками, что к небу тянутся. Да как узнала, что женился мастер на купеческой дочке, взмолилась ночью у той самой берёзы: «Пусть душа моя в дерево войдёт, да чтоб семь поколений помнили, как любовь отвергают!»И повесилась на красном поясе, что для суженого ткала. С тех пор кора на берёзе почернела, а на спилах будто девичьи волосы виднелись.

С тех пор много воды утекло. Как семь матрёшек было у деда, так и проклятие до седьмого колена на род его пало. Душа мастерицы неуспокоенная да в берёзу вселилась. Молодой месяц взошёл на небосвод, да не дано ему было воцариться. Чёрные тучи вмиг поглотили его. Завыла вьюга, как пёс воет к покойнику. Пока Никифор давил бока, лёжа на печи, гадкая матрёшка заколыхалась. Тишину потревожил звук: «Щелк!», замок на самой большой матрёшке взял да и открылся сам собой. А ведь замки Никифор вырезал, чтобы род свой защитить от худа да лиха всякого.

Скрипела матрёшка, кряхтела, своих дочек освобождала. И вылупились все семеро, да зашуршали, заскрежетали по полке. Матрёшки залихватски кружили, шумели, да старого кота до смерти напугали. Не смог он Никифора о нечисти в хате предупредить. Добрались разбойницы и до деда Никифора: в рот к нему залезли, да выскоблили дочиста. По ложечке вычерпывали его матрёшки. Закончив трапезу, они покорно собрались воедино. Не успеешь и глазом моргнуть, а они уже тут.

Наутро нашли соседи Никифора, глазницы пустые, рот выеден, да так, что сам он стал походить на матрёшку. Испугались односельчане не на шутку, волосы дыбом встали. Никто такого с роду не видывал. Даже батюшка трижды сплюнул через левое плечо и постучал по дереву.

Вся деревня собралась на поминки Никифора, да вся родня деда. Было у Никифора три сына да две дочери, два внука. И все матрёшками чудными любовались, да деда добрым словом вспоминали. А уж как внучки тянули маленькие ручки к матрёшкам, кто бы знал. Кутью поели, киселя попили, песни задушевные спели. Пришло время, нажитое непосильным трудом делить.

Старший сын Николай стал руки в боки уперев, да смотрит, считает выгоду. Дом ли взять али скотину, а может мельницу вовсе? Да, Бог бы с ним, будь он один, а так все родичи руки потирали, наживы ожидая. Решили они тянуть жребий, а не то бы передрались насмерть. Матрёшки наблюдали с упоением, жаждали кровопролития. Братья и сёстры тянули лучину: у кого будет горелая — то и берёт, что останется. Чья длинная — тому мельница, что короче — дом, ещё меньше — стадо коров. И без того зажиточный Николай отхватил большой кус — мельницу, возрадовался. Бороду почесал на радостях. Средний сын Артемий получил дом, он был детина косая сажень в плечах, да на печь еле помещался. Младший сын и так и сяк, да и звался он Фролак. Худо-бедно ноги волочил по жизни и больше других желал дом. Достались ему коровы — три бурёнки тощие да сарай без крыши. Вздохнул Фролак, глаза опустил, а матрёшка самая маленькая, с угольными глазками, будто усмехнулась в его сторону.

Дочери между собой поделили иконы, да утварь кухонную, прялку, да глиняную посуду. Гадкая матрёшка ухмылялась, выбирала себе жертву посочнее. Настасья — старшая из сестёр — была очень боговерная, скромная с лица, коса до пояса. Младшая же Аксинья — рукодельница-искусница, работа в руках спорилась у неё. Настасья крестилась на иконы, не замечая, как лики святых на глазах чернеют. А Аксинья бывало узоры вышивала — теперь же игла её сама собой складывала берёзовые листья в жутковатый орнамент... Такой же красный, как пояс почившей Алёны.

Братьев матрёшки не очень-то интересовали, а вот сёстры пытались рассудить, кому сей скарб достанется. Аксинья было потянула руку к матрёшке, а та хитра: взяла да подпрыгнула и на пол скатилась. Не ожидала она такого фортеля, опешила Аксинья. Взяла, да и переступила через матрёшку. Как поняла, что наделала, аж обомлела. Примета это дурная: коли переступишь через матрёшку — разорвёшь связь рода.

С той минуты, как Аксинья переступила через матрёшку, в избе стало тихо-тихо. Слишком тихо. Потому что все семь кукол разом закрыли глазки-угольки. А когда открыли глаза, были уже человечьи...

Настасья начала шептать молитвы, креститься да кланяться, но иконы в красном углу вдруг почернели. Жути нагоняли, брр. Настасья закрывала глаза и пыталась стряхнуть с себя морок, но то была явь.

Ронять матрёшку тоже было дурным знаком, согласно народным поверьям. Кто матрёшку о пол стукнул, тот умолк навеки. Так бы и продолжался этот каламбур, но Николай кулаком по столу ударил да призвал баб угомониться. Тогда самая большая матрёшка медленно повернула голову в его сторону. Её теперь человечьи глаза сузились от неодобрения, а в уголках деревянных губ заиграла знакомая усмешка...

Когда Николай кулаком по столу ударил, в избе стало слышно, как муха пролетела. Все семь матрёшек разом закрыли глазки-угольки, будто испугались.

Фролак, до сих пор молчавший в углу, вдруг заговорил голосом, в котором не осталось и следа от прежнего дурачка:

— Брат ты мой, Николай, да не ведаешь, что творишь. Проклятье-то на крови строится. Всех нас забрать должно — семь душ за семь колен. А коли все разом...

Он не договорил. Самая маленькая матрёшка вдруг затряслась и лопнула пополам с сухим треском. За ней — вторая, третья...

Настасья первая поняла. Руки её сами сложились в странном жесте — не крестом, а как бы закрывая что-то:

— Так вот оно что... Проклятье-то на том и держится, что поодиночке нас забирает. Как цепь. А коли звенья все сразу ...

Николай, хоть и не шибко грамотный, смекнуть успел. Рука его потянулась к топору — не чтобы рубить, а чтобы...

— Вместе, значит? — хрипло спросил он, окидывая взглядом родню.

Аксинья вдруг рассмеялась — смехом, от которого мурашки по спине:

— Так ведь и выходит — всем миром, всей роднёй! Как жили, так и...

Она не успела договорить. Артемий, молчавший до этого, вдруг обнял всех разом — братьев, сестёр, даже матрёшек, что ещё целы остались. Детина косая сажень в плечах — всех накрыл, как куриц наседка.

Последнее, что увидел Фролак перед тем, как тьма накрыла его — как лопнула самая большая матрёшка, и оттуда, из чрева её, вырвался чёрный дым да растворился в воздухе.

А наутро в опустевшей деревне Шушары ветер играл лишь берёзовымистружками да обломками деревянных куколок. Ни тел, ни костей — словно и не жил тут никто.

Разве что у околицы берёза молодая выросла за ночь — семь ровных ветвей, да все в разные стороны. А под ней — топор, в землю воткнутый. Чистый, будто только что наточенный...