Читать онлайн "Под музыку Вивальди, или Любовь как любовь"

— Только смотри, чтоб не больно!

— Не бойся. Я сделаю это нежно. Стой вот так. Ага.

— Ай!

После звучного шлепка по спине спрашиваю у Руслана, почему здесь такие же гигантские комары, как в Архангельске.

— Так тут ведь тоже тайга, — отвечает он, распаковывая пластинку голубой отравы для электрофумигатора, заодно поясняя, что эту «хрень» берёт в каждый рейс, и что она очень эффективна.

— А по-моему, хрень эта комаров всего лишь кумарит, а не отпугивает. И запах всё-таки есть, когда нагревается. Чувствуешь? Уже запахло.

— Да ладно тебе… — Руслан понюхал пластинку. — Эта дрянь действует невидимо, как радиация — убивает безотказно!

Слово «безотказно» оказалось к месту. Мы прилетели, расселились в гостиничном блоке для экипажей и, перед тем как заняться проблемой насекомых, Руслан завёл речь о каком-то несущественном отказе, который произошёл по пути сюда, в Красноярск. Он в таких случаях обычно шутит: «Отказ любой системы не так страшен, как отказ женщины…» В этот раз почему-то не пошутил.

В последнее время, когда меня спрашивают, где я работаю, я предлагаю отгадать пошловатую загадку: намекаю, что работаю там, где системы и механизмы отказывают куда чаще, чем девушки. Но мою загадку никто ни разу так и не отгадал. Отвечающие перечисляли множество различных предприятий и отраслей, а вот о гражданской авиации почему-то даже не вспомнили…

Дверь номера распахнулась, и в ней возникла Катя. Час назад она была воплощением элегантности и красоты в малиновой форме бортпроводницы, одаряя улыбками пассажиров Ту-154, летящих в Красноярск. Теперь на ней застиранный коричневый халатик. И всё равно Катя пленительна и неотразима.

— У нас с Машкой в номере какой-то запах стоит… Краска, что ли… — пожаловалась она, остановилась посреди комнаты, ритмично втягивая воздух.

Я тоже принюхался.

— Ну-ка, Андрюш, дай-ка я тебя понюхаю! Эта твоя бельгийская туалетная вода просто сводит меня с ума! — Катя игриво приблизилась к моей шее, и её вдох сопровождался тихим, почти блаженным стоном.

— Всё уже смылось, я только что из душа. Присаживайся, красавица!

Ещё я иногда называю Катю совсем немодным словом «прелестница». Одни её тёмно-каштановые волосы чего стоят. Губы вообще можно не красить — всегда алые. А за такую фигуру, как у неё, надо ставить памятник Создателю прямо в центре Вселенной.

Катя озадаченно нахмурилась, глядя на сиротскую «сервировку» стола: две бутылки Smirnoff, нарезка сыра и колбасы.

— Это и всё, что у нас есть? Вся закусь?

Руслан молчал. Он взобрался на подоконник и возился с покосившимися зубцами карниза, словно они были непослушными пальцами, не способными удержать даже легкие занавески. Видимо, за то, что мало закуски, перед Катей держать ответ мне.

— Катюш, на привокзальной площади полно круглосуточных ларьков. Если что, сбегаем, — оправдался я, ощущая какую-то странную неловкость, даже вину.

Катя в моём сердце вот уже несколько месяцев. Все мои мысли заняты тем, как бы её порадовать, доставить ей удовольствие. Я представляю себе роскошную встречу: искрящееся шампанское, вёдра с которым некуда ставить, экзотические фрукты в хрустале, изысканные десерты... Я бы с радостью всё это организовал, но, увы, Катя не моя.

— Кать, а ты чё, прям так жрать хочешь? — спросил Руслан. Я бы никогда не использовал столь неотёсанный язык. Он резко контрастировал с утончённой внешностью и манерами Кати.

— Мало ли. Сейчас не хочу, потом захочу, — ответила Катя с бытовой прямолинейностью.

— Вот и реши проблему сама, что ты нам тут высказываешь? — прокряхтел Руслан, которому было нелегко удерживать равновесие на подоконнике, стоя на цыпочках.

Каждый раз, когда я вижу, как Катя без устали угождает другим, моё сердце сжимается. Я не перестаю удивляться, откуда у неё столько сил и терпения, чтобы постоянно быть в услужении — и в рейсе, и после него, и дома. Получается, вечно: приготовь, подай, убери... Мне часто хочется каким-то образом снять с Кати усталость, возможно, под видом дружеской помощи, но, наверное, это было бы нечестно. Я не хочу становиться её другом, даже очень близким, да и вообще не хочу нарушать устоявшийся нейтралитет и обнародовать свои чувства к ней. Руслан не догадывается, что мне очень нравится Катя. Хотя, возможно, он так уверен в своём безусловном превосходстве, что ему всё равно, кому нравится его женщина. Катя нравится многим. Даже командир оказывал ей недвусмысленные знаки внимания, правда, недолго.

— Тебе, Кать, фигуру беречь надо. Можно подумать, у нас совсем есть нечего… — заключил Руслан и спрыгнул с подоконника.

Недавно мне стукнуло четверть века, и после этой даты я стал замечать, что на меня, как никогда часто, стали накатывать волны воспоминаний из раннего детства. Стоит только зацепиться за какое-то слово или фразу в разговоре (например, «совсем есть нечего…»), как тут же обязательно вспомнится какой-нибудь эпизод.

Однажды, когда я услышал, как мама бросила отцу: «В доме совсем есть нечего», я моментально сообразил, какой подарок нужно преподнести маме на Восьмое марта. Конечно же, я подарил ей скатерть-самобранку. Мы пошли с бабушкой в магазин и её купили. Мама горячо меня благодарила, нежно целовала и говорила, что я — её золото.

Я посмотрел на Катю и спросил, что дарил ей на женский праздник её сынишка. Пока Катя вспоминала, Руслан выразил своё удивление и непонимание:

— Блин, Андрюх, ты всё-таки какой-то странный! Иногда как спросишь чего-нибудь… Совсем не в тему…

— Почему это не в тему? Всё в тему, Рус! — возразил я. — Вот ты бы взял и подарил Кате скатерть-самобранку!

— А на хрена она ей? — Руслан недоумённо приподнял брови, уголки его губ опустились в гримасе.

Катя тихонько рассмеялась.

— Действительно, Андрюш… Не нужна мне никакая скатерть-самобранка. Мне нужен кошелёк-самобранец. Вот он сидит, — кивнула Катя на Руслана и снова принюхалась. — И всё-таки у вас тут тоже чем-то пахнет. Переспелым бананом, что ли…

Я поморщился, уловив тот же странный фруктовый запах, довольно острый.

— Послушай, Рус! Выключи ты этот фумитокс! — попросил я, указывая на прибор. — Пусть лучше из меня кровь пьют, чем ты меня этой хренью всю ночь травить будешь.

— Эту хрень, между прочим, Катюха мне сама подсунула. Я вообще в бытовом барахле не разбираюсь. Не мужское это дело.

Тут Руслан прав: не мужское. Я тоже в бытовом барахле не разбираюсь, как и мой отец. Вспомнилось, как он подарил маме на день рождения швейную машинку. Все этой машинкой восхищались, повторяя очень красивое слово «автоматическая». Слово-то красивое, а сама машинка — жуть и ужас. Сначала я был уверен в том, что она шьёт сама, как, допустим, автомат наливает газировку. Но почему-то машинка никогда ничего сама не шила, а маме доставляла бесконечные хлопоты с ремонтом.

— Бардак у вас здесь. Дай-ка это сюда, я его туда положу, — говорит Катя, что-то берёт и куда-то кладёт.

А это уже — чисто женское, мамино. Мне, честно говоря, всё равно, где что лежит. Но в детстве я любил радовать маму порядком. Она как-то обмолвилась, что лучший подарок для женщины — это идеальная чистота и порядок в доме, когда ничто не валяется под ногами. Намекала она об этом «подарке» отцу всё утро, потом, наконец, окончательно, очень громко намекнула и ушла. Отец, уткнувшись в газету, задремал на диване. А мне захотелось сделать приятное обоим. Первым делом я взялся за самое что ни на есть лишнее, которое всем всегда мешало, то есть за швейную машинку, подаренную папой. Она валялась в коридоре — без колеса, без подставки, об неё все спотыкались, каждый раз чертыхаясь или даже матерясь. Задача была нелёгкой. Пока я эту машинку до окна дотащил, пока она вниз с пятого этажа долетела…

Потом вдруг выяснилось, что я сделал что-то очень не то. Мама мне всё пыталась втолковать: «Андрюша! Машинка была не испорчена, а технически неисправна! Выбрасывают только то, что совсем испорчено!» Я кивал головой, но не понимал, как ни пытался, разницы между «неисправно» и «испорчено».

— Кать, что ты там вычитываешь на упаковке? Думаешь, нам испорченную колбасу подсунули? — спросил Руслан.

— Представь себе — да. Я всегда смотрю на сроки годности. Сервелат не испорчен. А вот это, — Катя взяла нарезку сыра, — можно смело выбрасывать.

— Что? Совсем испорченный? — нахмурился Руслан.

Катя без лишних слов швырнула сыр в мусорное ведро. Звук упавшей пластиковой упаковки показался мне оглушительным в тишине гостиничного номера. Даже как-то обидно, потому что сыр покупал я. И не просто сыр, а тот самый, который видел в рекламе, с обещанием «нежного сливочного вкуса» и «идеальной нарезки». Я даже специально искал его перед рейсом в дорогом супермаркете, чтобы порадовать Катю.

Помню, однажды мама сильно меня озадачила и даже испугала: она сказала, что я стал «совсем испорченным ребёнком». Я подумал: «И что же теперь — меня можно выбросить?» Выбрасывают же то, что совсем испорчено. И мне сделалось смертельно страшно. В двух кварталах от нас стоял двухэтажный дом с заколоченными окнами. На следующий день, проходя мимо этого строения с отцом, я вдруг ясно представил, что в этом доме живут «совсем испорченные» дети, и они, бедняжки, заколотили окна, чтобы их не выбросили! Я спросил у папы, что это за дом.

— Бывший детский.

«Бывший — значит, детей уже наверняка выбросили…» — заподозрил я.

Другое мучительное переживание связано с моими руками, которые, оказывается, у меня не оттуда растут. Стоило мне взяться за какое-нибудь устройство или механизм, я обязательно «скручивал ему голову».

Я интересовался техникой с трёх лет, отчего бедная техника постоянно страдала.

«Что ты там всё крутишь, винтишь? Лучше бы “В гостях у сказки” посмотрел…» — роптала бабушка. Но я не любил сказки. Наверное, надо было любить и читать, тогда бы я наверняка знал, как жить так, чтобы было как в сказке. Но, по собственным ощущениям, я жил не как в сказке, а словно внутри какого-то огромного и сложного электронного механизма, пытаясь разобраться в том, что связывает людей, к чему припаяны их интересы и мысли.

Уже два года я работаю в сфере, где царит суеверие, где все друг другу рассказывают какие-то невероятные истории, где в каждом чихе люди склонны видеть знамения. Нет суевернее людей, чем лётчики и бортпроводники. От них только и слышно: «Это плохой знак», «Так никогда не говори», «Так даже думать нельзя…»

Катя и Руслан мне как раз и понравились тем, что на приметах не помешаны. Правда, была другая проблема, связанная с помешательством: Руслан был помешан на самолётах, вернее, на одном самолёте, и в любом разговоре он всегда начинал вздымать свой любимый «ТУполиный» пух, а пух этот лезет в рот так, что хочется постоянно плеваться, хотя вроде и рассказывает он о Ту-154 с теплом и нежностью.

— Что-то прохладно становится… Рус, тебе не холодно без майки? — заботится Катя.

Любит его. Думает о нём. Меня не спросила, хватает ли мне тепла…

В детстве мне тепла вполне хватало. Однако бабушка то и дело отчитывала родителей: «У вас ребёнок всё время мёрзнет». И по телевизору часто говорили, что дети недополучают тепла. А я точно знал, что конкретно нужно делать, чтобы стало тепло: всего лишь включить газовую духовку. Моё стремление угодить родителям, проявить самостоятельность было совершенно искренним, а не продиктованным желанием согреться. Но вдруг каким-то образом я оказался вместо тепла в полярном холоде. Совершенно непонятно, почему что-то вдруг пыхнуло, бахнуло, почему исчезло оконное стекло… Я оказался далеко от газовой плиты, но, правда, цел-невредим, ни царапины.

Сбежался весь подъезд.

«Андрюша, ей-Богу, ты хуже атомной войны!» — восклицала встревоженная мама, мечась по квартире.

Оказывается, я устроил какую-то атомную войну, в результате которой стало холодно, как ядерной зимой. Я ничего не понимал: посмотрел в окно — зима как зима, самая обычная. Говорю: «Покажите мне, где там ядра, где атомы», а меня никто не слышит. Я объясняю взрослым, что ни с кем не хотел воевать, что прекрасно знаю, что такое война.

«Андрюша, ну зачем? Зачем ты полез к духовке? Ты что — замёрз?» — «Нет…» — «Но тогда объясни нам, зачем...»

Катя сходила к себе в номер, принесла булочки, помидоры, огурцы, порционное масло из бортпитания, пакетик напитка Yupi, всё разложила, расставила и проделала это как-то совсем незаметно.

— Ну вот, красота и никакого волшебства! — показал на стол ублажённый Руслан.

Я смотрел на Катю. Мне всё же было интересно, готовит ли Катя для Руслана или для своего мужа с душой, или же это просто привычное действие, продиктованное ролью женщины, жены. Я хотел у неё об этом спросить прямо, но Руслан меня перебил, предложил перекурить.

Катя, немного щурясь, спросила, что я читаю. Я полистал страницы в обратном порядке, показал ту, что с названием.

— Чего-чего? Стол… покрытый сукном и с графином посередине? Ничего себе название… И как? Интересно? Про что это? — с неистовым удивлением спросила Катя.

— Да так… Про людей.

Руслан вымыл руки и провозгласил, что пора уже и по соточке принять.

— Поздно выпитая вторая — зря выпитая первая... — пошутил я.

Катя с Русланом громко захохотали в один голос — вероятно, этот заскорузлый афоризм они ещё не слышали. Они то и дело говорят, что я прикольный. А по-моему, Руслан куда прикольнее. Пошлость в нём сочетается с каким-то лучезарным мальчишеством. Иногда он бывает ершистым, слегка злонравным, но в основном весёлым. Красив и опрятен. Он всегда выглядел так, будто бы только что вышел из парикмахерской. Тёмные — почти чёрные — волосы, классическая стрижка с чёлкой набок и аккуратным пробором. Сухощавое, костистое, чуть вытянутое лицо, гладко выбрит, подтянут. Я догадывался, что за всем этим следит Катя, хотя я ни разу не слышал никаких замечаний или указаний, намёков, которые свойственно делать женщине в отношении своего мужчины: побрейся, причешись, смени рубашку…

В приоткрытую форточку нашего номера влетел звук, похожий на пляжную сирену. Это Ту-154 где-то на перроне — с другой стороны профилактория для экипажей — запускает двигатели. Руслан от этого звука млеет. Говорит, такую «музыку» слушал бы день и ночь.

— Сходи в музыкальную школу, проверь слух, — пошутил я.

Руслан дрогнул животом, но моей шутки, разумеется, не понял. Ни Катя, ни Руслан ничего не знают о том, как я однажды сходил в эту самую музыкальную школу проверить слух и чем этот поход закончился.

После первой «соточки» стало чуть постукивать в висках, и постучали в дверь.

Администратор, не переступая порога, сообщила о том, что нам придётся обойтись без телевизора. Звучало это вежливо, но на её лице угадывалось как минимум «перебьётесь». В наличии, оказывается, аж целых два маленьких «Самсунга», но они сломаны.

— Могу испорченный принести, если хотите.

— Приносите, мы его в окно выбросим, — спаясничал Руслан, и они с Катей снова громко засмеялись.

Златозубая женщина с медными кудряшками молча захлопнула дверь. А эти всё хохотали.

Смеются они постоянно. Когда мы летели сюда, я сидел в начале второго салона и чуть заикой не сделался из-за Кати, которая на кухне так взвизгнула, что даже пассажиры, находившиеся в последних рядах, и те переглянулись. Потом она, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, помчалась через весь салон в туалет и надолго там заперлась.

Руслан просунул голову в прорезь шторок, увидел меня, нагнулся прямо к уху и шепнул:

— Уписалась от смеха. Трусики меняет.

И скрылся. Через секунду в той же прорези шторок показалась его кисть, он подержал её горизонтально, затем сделал пикирующий наклон, дав понять, что скоро снижаемся, после чего просто ею поплескал.

Этими «трусиками» Руслан слегка меня завёл. Всегда, когда я думаю о Кате, я возбуждаюсь.

О том, что они любовники, мне стало известно с первых дней, как только наша авиакомпания их арендовала. Я их застукал в номере, разумеется, случайно. После этого они меня не стесняются. Потому-то, видимо, при мне и позволительно: «уписалась», «трусики»…

Странная они всё же пара. Необычное сочетание — вот что их определяло. Они выглядели как муж и жена, но в их глазах и поступках горел огонь, нечто дьявольское и внеземное, что никак не вязалось с их, казалось бы, простой жизнью крепких любовников, где даже банный халат мог быть общим.

Однажды они ночевали у меня. Утром после душа Катя надела халат Руслана, вошла на кухню, осматривая свой наряд и закатывая рукава, буркнула себе под нос:

— Один чёрт. Муж и жена — одна сатана.

— Если муж и жена — одна сатана, то вы с Русланом — две… — сказал я, глядя на неё, и с сомнением, поправив женский род на мужской, добавил: — Два.

— Так сатана — это всё-таки он? Или она? — уточнила Катя, и тут же отмахнулась. — Какая, к чёрту, разница. Даже если оно.

Она помолчала и добавила, что ей вообще не нравится поговорка про мужа-жену-сатану, что-то в ней неправильно…

Я подумал и сказал, что, и в самом деле, вряд ли две сатаны уживутся вместе и для того, чтобы жить с сатаной, нужно быть как минимум Богом.

Катя вскинула голову, её улыбка стала шире, словно она только что нашла потерянный клад.

— Слушай, точно! — воскликнула она, и в её голосе зазвучала та самая детская радость, которую я так хорошо помнил из своего собственного прошлого. — Мой муж — Бог! Я всегда так считала! Недаром же я его фамилию взяла — Божедомова!

Я усмехнулся. Божедомова. Фамилия, которая сама по себе звучала как вызов, как обещание чего-то грандиозного. И вот теперь, в контексте её слов, она обретала совершенно новый смысл.

Разве может не вызвать хотя бы элементарного уважения та женщина, которая считает своего мужа Богом при активно действующем любовнике? Это была та самая парадоксальная ситуация, которая одновременно и шокировала, и завораживала. Катя, с её огненным темпераментом, с её способностью жить на грани, с её, казалось бы, безграничной энергией, была той самой «сатаной», о которой я говорил.

Но, живя с фактически двумя мужчинами — с одни дома, с другим на работе, Катя всё больше разрывалась и раздваивалась. Я не раз замечал в её кофейного цвета глазах какую-то адскую усталость и измождённость. Это было похоже на то, как если бы она пыталась удержать в руках два раскалённых угля, боясь обжечься, но не в силах их отпустить. Её воля, её страсть, её, казалось бы, неукротимая сила, постепенно истощались.

Ко мне Катя относилась с очень мягким и нежным уважением. Это было не то уважение, которое испытывают к равным, а скорее то, которое проявляют к чему-то хрупкому, ценному, требующему бережного отношения. Проявлялось оно и в мелочах: то воротник рубашки мне поправит, то волосы пригладит, может, даже слегка приобнимет, причём при Руслане.

Собственно, никаких поводов для ревности у Руслана не было. Моё общение с Катей ограничивалось лишь встречами в рейсах не более трёх раз в неделю. Когда они приезжали ко мне, то всегда были вместе. Если оставались ночевать, то спали на диване. Каждое утро, около шести, я просыпался от их тихих утренних стонов и вздохов. Уверен, даже самый ревнивый человек не смог бы найти повод для беспокойства. Однажды, в глубоком подпитии, когда мы затронули тему ревности и верности, Руслан сказал, глядя мне прямо в глаза, без тени фальши: «Андрюх, вот тебе — честно — доверяю!» Интересно, что бы он говорил и как бы он себя повёл, если бы, например, узнал, что Катя собирается приехать ко мне одна, да ещё и остаться на ночь.

О Катином муже я почти ничего не знал. Он старше её на восемь лет, работает инженером на автозаводе. А вот о сыне Мите, который пойдёт уже во второй класс, Катя рассказывала неутомимо.

Руслан о своей жизни до лётного училища и вовсе ничего не рассказывал, а после посвятил себя исключительно карьере в авиации. Его нельзя было назвать амбициозным; как и многих, его больше привлекали высокие доходы. В политике он занимал определённую позицию: критиковал капитализм, испытывал неприязнь к президенту Ельцину и его окружению, осуждал Америку, но при этом с удовольствием смотрел американские боевики и фантастику.

Взлетевший Ту-154 разрезал таёжную тишину летней безветренной ночи, словно ножницами. От мощного шума двигателей оконное стекло едва заметно задрожало, отозвавшись тихим звоном на натиск звуковых волн.

Я, стараясь придать своему голосу такую интонацию, чтобы вопрос не звучал слишком навязчиво или болезненно, спросил у Руслана, почему он до сих пор не женат. На самом деле, меня очень интересовало, почему он так и не связал себя узами брака с Катей.

— А ты?

— Я первым спросил.

— Куда там ему жениться! — скривилась Катя, до этого навострившая уши, чтобы услышать ответ Руслана. Она махнула рукой и спросила, есть ли в этом захудалом номере хоть какое-нибудь радио.

Руслан пошутил, сказал, что нет и сегодня радиосвязи не будет.

— Если радиосвязи не будет, значит, давайте выпьем за другую связь, — вставил я, рассчитывая на то, что меня попросят уточнить, за какую именно связь будем пить, и тогда я скажу, что за прочную связь между друзьями, то есть за дружбу. Но зря я сделал паузу, надо было сразу тостовать, потому что вмешался Руслан и пришпилил пошлость:

— Первым делом выпьем за связь половую!

Они опять засмеялись.

С Катей и Русланом мне никогда не бывает скучно. Они – словно яркие, шумные вспышки в моей, порой, слишком размеренной и незаметной жизни. Их игривый задор, непосредственность и умение мгновенно находить повод для смеха создавали ощущение абсолютной лёгкости и беззаботности. Я, будто притянутый их аурой, оказывался рядом и невольно погружался в их веселье и непринуждённые беседы, где не нужно было напрягать извилины, стараться произвести впечатление или соответствовать чьим-то ожиданиям. Я мог просто за ними наблюдать, изредка вставляя пару слов, которые, чаще всего, терялись в общем шуме, но это было несущественно. Главное — исчезала та гнетущая тишина, которая порой повисает в воздухе, когда люди тщетно ищут общие темы.

Вот и сейчас я смотрю на них и думаю: «Пусть себе смеются!» Их смех настолько заразителен, что я часто, даже не понимая сути шуток, воспринимал его как приятную, мелодичную музыку.

Честно говоря, у меня никогда не было желания делиться с ними своими сокровенными мыслями. Их разговоры часто касались только поверхностных вещей: актуальных новостей, забавных случаев из жизни или обсуждений начальства. Они не углублялись в сопереживания и не анализировали свои чувства.

В последнее время я стал меньше нуждаться в глубоких эмоциональных беседах. Возможно, я устал от анализа, от попыток разобраться в себе и в окружающих. Или, может, я нашел свой способ справляться с внутренними переживаниями, который не требует их озвучивания.

Руслан снова начал рассказывать какую-то нелепую историю, Катя хохотала. Наверное, если бы не она, вряд ли наше общение втроём было бы возможно.

Меня всё ещё периодически мучит то, что связано с прошлыми отношениями. Мысленно я бью себя по щекам: «Мерзавец! Просто мерзавец!» Потом к этим раскрасневшимся щекам я прикладываю ледяной компресс рационализма. «А что можно было сделать?» — шепчет он мне на ухо, его голос спокойный и безэмоциональный. — «Ничего. Абсолютно ничего».

Мучительная история началась три года назад. Одна экзальтированная особа по имени Олеся, носившая немецкую фамилию Гутцайт, пианистка, так сильно в меня влюбилась, что проходу не давала и превратила мою жизнь в кромешный ад. От её чрезмерной любви страдал не только я, но и мои родители. Хотя, с другой стороны, от кого бы ещё, как ни от этой эмоциональной ударницы по клавишам — «вивальдистки» Олеси, родители услышали бы об их сыне столько хорошего: какой он умный, красивый, добрый и вообще — самый замечательный. А то так бы и сидели вечерами, уткнувшись в телевизор, и слушали бы о том, какой хороший Ельцин или какой замечательный Зюганов. Или же какие они все гады и сволочи.

Родители смирились с ежедневным присутствием Олеси в нашем доме. Она приходила каждый вечер в надежде на уединение со мной, но её ожидания так и не оправдались.

Сколько бы я ни пытался в последние дни нашей «любви», особенно с приходом весны, задержаться вне дома, возвращаясь, я неизменно находил Олесю на кухне. Там всегда витал аромат выпечки: они с мамой пекли свой фирменный кекс с джемом. Этот запах стал своеобразным маркером присутствия Олеси, сигналом, что я пришёл рано, и теперь мои попытки ускользнуть обречены на провал.

Олеся была чуть толстовата, но лучше бы, как говорится, мучное и сладкое вредили бы и дальше её фигуре, чем её зубам. К стоматологам Олеся не ходила. Она очень боялась механизмов и вообще всех инструментов, кроме музыкальных. Она любила всё живое. Её квартира напоминала Ноев ковчег: у неё жили хомячки, щенки, кошки, черепахи, рыбы, повсюду стояли и висели цветы, названия которых очень трудно запомнить. Птиц не было, и, видимо, Олеся решила, что пора к тридцати годам завести хотя бы одну. Наверно, я и оказался той синицей, которую она не хотела выпускать из своих рук. Я чувствовал это. Её взгляд, когда она смотрела на меня, был полон той же нежности и трепетности, с которой она гладила своего Померанского шпица или кормила крошечных хомячков. Я был её живым существом, её маленькой радостью, которую она берегла.

Такое настойчивое внимание сначала утомляло, а затем стало выводить из себя.

«Ты не забыла полить пахиподиум?» — почти открыто намекал я Олесе, что пора бы уже и домой. «Пахиподиум я полила утром…» «Чёрт! С каким же мне пахом пройтись по подиуму, чтобы меня полюбила другая женщина?!» — думал я про себя. «А положить Грейсу еды в миску? Не забыла?» «Нет. Я попросила соседку…»

Самое удивительное, что мои «выпроваживающие» намеки привели к обратному результату. Олеся стала жить как по расписанию, упорядочила свой быт, а со временем даже завела ежедневник, в котором отмечала состояние всех важных дел. Однажды она меня даже поблагодарила, сказала, что правильно организованная жизнь позволяет ей теперь ещё чаще встречаться со мной. Полная противоположность моим намерениям!

Прощание с Олесей всегда длилось долго. Это было не просто расставание на пару часов, а целая церемония, растянутая во времени, как жевательная резинка, которую забыли выплюнуть. На троллейбусной остановке, под тусклым светом фонаря, Олеся ждала от меня поцелуя. А троллейбусы, будто понимая всю трагичность момента, словно сговорившись, собирались в кучу. Их штанги, эти длинные, металлические руки, тянущиеся к проводам, складывались, и они замирали, погружаясь в какую-то особую, троллейбусную дремоту. Казалось, они тоже ждали, когда закончится эта мучительная сцена.

Прощальные поцелуи для меня были пыткой. Зажмуривая глаза, я изо всех сил старался не думать об Олесином пришеечном кариесе, поразившем все зубы. С Олесей у меня были все шансы заработать филемафобию. Про боязнь поцелуев я вычитал где-то совершенно случайно и, как обычно это бывает, сразу же обнаружил в себе все соответствующие симптомы болезни. Учащенное сердцебиение при приближении к Олесиным губам, легкая тошнота, желание отстраниться, но при этом какая-то странная, парализующая сила, которая не давала мне этого сделать.

«Олесь, может, всё-таки… на такси?» — бесконечно предлагал я, глядя на троллейбусы, но Олеся никогда не соглашалась.

Я не транжир, но и не жмот, а в той ситуации я просто не мог жалеть денег, даже самых-самых последних. Я бы с огромным удовольствием захлопывал дверцу машины с шашечками, облегчённо бы вздыхал и возвращался к себе, до поздней ночи читал бы эротическую литературу и мастурбировал на Ингеборгу Дапкунайте. Эта мысль, такая откровенная и стыдная, преследовала меня каждый раз, когда мы стояли на остановке.

Но однажды, когда мы ждали троллейбус на безлюдной площадке со свежеукатанным асфальтом, вместо «нет-нет-нет, никакого такси», я вдруг услышал:

— Ты давай лучше эти таксишные деньги мне, а я буду ездить от тебя на троллейбусе.

Предложение Олеси прозвучало как сделка, как выгодное вложение. И это меня заставило принять окончательное и бесповоротное решение:

— А ты можешь от меня больше вообще никогда не ездить?

Однако я тут же понял, что предложил совсем не то и не так, потому что Олесины глаза вспыхнули, да и вообще она как-то даже приподнялась над ещё тёплым асфальтом. Меня охватил ужас, будто бы я с треском провалил экзамен, к которому так долго готовился.

— Ты меня не поняла, я имел в виду не ездить…

— Ч-ч-ч! Я всё поняла! Я — музыкант, я слышу ударения.

И Олеся вдохновенно залепетала о разменах и квартирах, о многодетном счастье, музыкальных школах и даже консерваториях. Она говорила, говорила, говорила, и каждое слово, словно нота из её бесконечной сонаты, било по моим ушам. Её плащ и волосы растрепались на ветру, неожиданно поднявшемся. Олеся казалась вдохновенной пророчицей, вещающей о будущем, которое я совершенно не хотел. Я стоял и думал: «Вот был бы этот весенний ветер каким-нибудь волшебным, исполняющим заветные желания, попросил бы я сейчас его унести от меня эту богиню пианизма вместе со всеми её словами и ударениями куда-то очень-очень далеко отсюда…»

Ирония судьбы заключалась в том, что ветер, конечно, не был волшебным, но обстоятельства сложились так, что Олесе действительно пришлось уехать на такси. Из-за ремонта дороги троллейбусы, как выяснилось, ходили только до девяти вечера, а время уже перевалило за десять. Я остался без копья, но ничуть об этом не пожалел. Олеся позвонила на следующий день и сообщила, что на сдачу с такси она купила батон, два пакета молока, пачку сахара и десяток нотных тетрадей.

Она всё приезжала и приезжала вечерами. С нотными тетрадями, с планами на будущее, с рассказами о своих подругах, у которых тоже есть дети. Олеся садилась за синтезатор, который однажды я неосмотрительно поспешил купить, потратив на него всю зарплату, и играла, а я слушал, стараясь не думать о том, что каждый звук — это гвоздь, забиваемый в крышку гроба моей молодости.

Работа флайт-менеджера, предложенная мне неожиданно, оказалась для меня настоящим спасением. Пилоты быстро окрестили меня «Кошельком», потому что я часто возил с собой немалые суммы наличных денег, которыми приходилось расплачиваться за услуги аэропортов; к тому же у меня всегда была с собой чековая книжка. Наша молодая авиакомпания не имела возможности содержать в каждом городе представительства, поэтому мне приходилось часто выполнять представительские функции: присутствовать на регистрации, разбираться с проблемными пассажирами.

Самым желанным подарком судьбы стали ночные рейсы на восток. Пока Олеся, скорее всего, вместе с моей мамой месила тесто для кекса с джемом, я уже был в воздухе, уносясь навстречу рассвету. Восточные аэропорты встречали меня когда пустотой и тишиной, когда, наоборот, сутолокой. Я полюбил самый длинный рейс — до Хабаровска, когда, выполнив все свои обязанности, мог спокойно насладиться одиночеством в течение двенадцати часов. Замечательный рейс: в целом меня не было дома полтора суток.

Но таких рейсов всё равно было недостаточно, чтобы укрыться от Олеси, и тогда на помощь приходили ложь и… мама.

«Олесенька, а Андрюши нет. Он в Надыме…» — «Галина Леонтьевна, но ведь Андрей не пилот, почему же он так часто летает?» Я стоял рядом и всё слышал. «Полёты очень вредны для здоровья. Там — наверху — радиация!» — «Ой, Олесенька! Да ты что? — ужаснулась мама и взглянула на меня, сведя брови. — Какая радиация, Олесенька?» Мамина мимика сигнализировала о том, что вопрос адресован мне, а не Олесе, и теперь придётся объяснять, какая у нас там наверху радиация и как это может повлиять на рождение внуков.

Олеся всякий раз шумела, бесновалась и бузила, жаловалась маме на моё отсутствие и искала у неё поддержки. «Давайте позвоним директору авиакомпании и будем возмущаться! Андрея просто загоняли! А если начальство не примет меры, то в газету напишем!..»

Мама зачастую просто не могла придумать, что Олесе сказать. Это было не из-за отсутствия мыслей, нет, скорее, из-за их избытка, переплетённого с какой-то неуловимой осторожностью, словно мама боялась спугнуть хрупкое равновесие, которое, как ей казалось, я обрёл. Видимо, как и любая мама, она хотела, чтобы её сын был счастлив, выбрал бы любимую женщину, причём как-то сразу и безошибочно, особо долго их не перебирая, и отлично понимала, что в жизни так не бывает. Мама постоянно колебалась: то призывала меня не мучить Олесю и самому не мучиться, порвать эту непутёвую связь, то меняла пластинку, говоря о том, что не понимает, что конкретно меня не устраивает: да, не красавица, но женщина как женщина, а зубы сейчас у всех плохие. Ещё мама не раз подчёркивала, что по большому счёту ей всё равно, каких внуков нянчить — рождённых по любви или по нелепой случайности, а то и вовсе предлагала не заморачиваться, а обрюхатить Олесю — мол, когда у нас появится общий ребёнок, то всё встанет на свои места. Она сочувствовала, понимала Олесю, защищала её и в то же время не хотела служить основанием возникшего треугольника, тем более что основание это держалось, по сути, на вранье.

Впрочем, враньё в этой ситуации не такой уж и грех, случай здесь особый. Олеся — сумасшедшая. А если так, то какая разница — где ложь, а где правда? Здесь важно выбрать правильную таблетку, всучить больному, чтобы тот успокоился и никому не причинял беспокойства.

Вот Катя — никакая не сумасшедшая, и совершенно точно — никогда такой чуши моей маме не несла бы по телефону насчёт радиации, жалоб директорам и писем в газету. Катя сразу поставила бы меня к стенке без мам, администрации и прессы: «Летаешь? Летай! А бабки где?»

Олесю же, если и интересовали деньги, то только на молоко с батоном и нотные тетради. Больше всего её интересовало, где я и почему я не с ней.

«В Караганде», — однажды опростоволосилась мама. И тогда я махал руками, словно суфлёр из ямы, широко и бесшумно раскрывая рот, подсказывая ей правильный текст: «В Алма-Ате! В Алма-Ате!»

Мама на «Алма-Ату» маршрут моего лжеполёта исправлять не стала, положила трубку и спросила: «Какая, к чертям собачьим, разница: в Караганде, в Алма-Ате…» То есть вроде как раз тот случай, когда сумасшедшим всё равно.

— Нет, не всё равно! — ворчливо пояснял я. — У нас нет рейсов в Караганду.

— Ну не будет же Олеся звонить в вашу справочную и узнавать, какие и куда есть рейсы?! — возразила мама и вмиг опомнилась: — Впрочем, эта будет... Уж если она собиралась звонить директору авиакомпании, то что ей стоит позвонить всего лишь в справочную?..

Мама немного о чём-то поразмышляла, после чего взялась меня чихвостить.

— Андрюша! Если у тебя не хватает смелости порвать с Олесей отношения, ты хотя бы повесил на стене рядом с телефоном расписание своих самолётов! Или список городов наклеил: какие можно называть, какие нельзя! — высказала она и попросила прощения у Господа за всё сразу.

Тут вмешался отец.

— Вы что — с ума все посходили, что ли? Я не позволю клеить расписания на стены! Я эти стены только недавно до ума довёл!

Мама была так недовольна происходящим, что… думала-думала, кому бы ещё дать дрозда, да дала его отцу.

— Вася, как ты мог что-то довести до ума, если ты сам до него ещё не дошёл?

Надо отдать отцу должное: он никогда всерьёз не реагировал на мамины ехидные замечания.

Однако проблемы начались не с теми, кого не довлели до ума, а с теми, кого с него пытались свести. За это принялась Олеся. Она сводила с ума женщин: как ни зайдёшь в информационно-справочную службу, так только и слышишь, как сотрудницы между собой переговариваются: «Опять эта сумасшедшая звонила, пришлось ей всё расписание диктовать…»

Олеся выучила сезонное расписание, но, к сожалению, оно было составлено таким образом, что, даже если бы я сопровождал все рейсы, всё равно оставались бы свободные окна, и, по всей видимости, мне оставалось только выбрасываться из этих окон.

Необратимо всё-таки человек меняется с возрастом: в детстве хотелось окна заколачивать, чтобы тебя не выбросили, теперь же никто тебя выбрасывать не собирается, зато у самого возникают чуть ли не суицидальные мысли.

Работала Олеся преподавателем в музыкальной школе, хотя правильнее сказать — занималась волонтёрской трудовой деятельностью. Когда мы познакомились, у неё было трое детей, мальчики. Потом стало двое. Один умер. Муж Олесю бросил. Просто ушёл и всё. Во всяком случае, так она рассказывала. А как было на самом деле, никто не знает. И был ли вообще муж — большой вопрос. Мама, например, заподозрила, что никакого мужа, во всяком случае, официального, не было. Олеся утверждала, что уничтожила все фотографии. Никаких его следов, кроме детей, не обнаружено. Да и следы эти в виде детей были подозрительными: будто муж Олеси ходил в очень разной обуви. Олеся иногда шутила, говорила, что её мальчики, хоть и очень не похожи друг на друга, родились от одного — от музыки. Что третий ребёнок умер, то правда. Да простит меня Господь, я в тот траурный день неудачно пошутил на эту тему. В беседе с мамой я ляпнул, что, вероятнее всего, если Олесины дети рождаются от музыки, то запросто могут от неё же и умирать.

— Андрей! Прекрати эти безобразные шутки! — осекла меня мама сурово, а потом размякла, помолчала, вздохнула. — Действительно. Музыкантам самим есть нечего, а тут ещё и детей кормить надо. Вот такой вот траурный марш получается…

Но чёрт возьми! Именно смерть этого несчастного младенца и поспособствовала тогда нашему сближению. Утешал, утешал я Олесю и доутешался… Невообразимо: проснулся утром, крутится пластинка Вивальди, а Олеся лежит рядом со мной, облокотилась на подушку и что-то мне рассказывает о звёздах и планетах, которые как-то по-особенному повернулись. Кошмар.

Олесю унесло, словно ударной волной от ядерного взрыва, который мне пришлось устроить, потому что никакого другого способа избавиться от неё я не нашёл. Даже хорошо отрепетированное и сыгранное мной «Я полюбил другую» не сработало. «Это напускное, пройдёт…» — отозвалась в тот раз Олеся, словно реагируя на сообщение о насморке или недомогании.

Но теперь у моей боеголовки была другая начинка: я придумал, что полюбил мужчину и что эти очень модные наклонности обнаружил в себе совершенно недавно и совершенно неожиданно.

— Могу ли я узнать, кто он? — спросила трагически серьёзная Олеся.

— Второй пилот, — соврал я на ходу и мысленно выругал себя за то, что теперь вынужден импровизировать, хотя времени подготовить сценарий и выучить реплики было предостаточно.

— Второй? То есть… был ещё и первый? Я так и думала.

Это были последние слова Олеси. В тот момент, когда она их произнесла, я разрывался между радостью от сработавшей всеразрушающей лжи и очень сильным желанием спросить у Олеси, почему же всё-таки она так и думала.

Одним словом, история с Олесей выглядела варварской и постыдной. Я не хотел никого в неё посвящать. Советы друзей мне были не нужны, потому что в этом случае я ни в чём не сомневался. Я отлично знал, что не люблю её, никогда не буду с ней жить, что рано или поздно поставлю точку. К тому же, как ни рассказывай, а Олесю, помимо её музыкального и прочего сумасшествия, всё равно пришлось бы выставлять как безмозглую влюблённую дурочку. Это оскорбляло её чувства. Но любовь — одинаково свята, что для дурака, что для умного, и оскорблять эту святость — жестоко и аморально. Я себя успокаивал тем, что даже своей дичайшей выдумкой про любовь ко второму пилоту Олесины чувства я не задел, а просто разорвал нашу с ней роковую связь, разрушил этот абсурдный треугольник: я — Олеся — мама. Ядерное оружие было применено как бы в мирных целях.

И вот ещё что немаловажно: Олеся была жутко некрасива. Просто жутко. И это помимо ужаса кариеса. А я почему-то не могу рассказывать что-то хорошее или красивое о некрасивых людях. Это выше моих сил!

А вот Кате я был готов написать целую поэму. При этом нельзя сказать, что Катя была самой красивой из всех бортпроводниц. Почти все девчонки были молоды и привлекательны, за всеми охотились фотографы — и профессионалы, и любители. У многих были ревнивые поклонники, реже — мужья.

Невозможно объяснить, почему я запал именно на Катю. Наверное, из-за её улыбки. Её улыбка всегда шла от сердца, даже когда она приветствовала каждого пассажира, ступавшего на борт. У остальных девчонок на губах всё же улавливалась какая-то протокольность.

Всякий раз, когда Катя оказывалась напротив меня, мне доставляло огромное наслаждение рассматривать её лицо. Иногда очень хотелось потрогать, попробовать на ощупь её ресницы, на вид мягкие и шелковистые.

Я, Руслан и Катя горланим: «Светит незнакомая звезда». И не надо никаких разговоров «по душам», если душа поёт, и нет никакого нескладного прошлого в моей жизни. Мы сидим, обнявшись, втроём, пошатываемся в такт. Или не очень в такт.

Ещё со времён ранней юности за счастье я был склонен принимать романтику и развлечения. «Снова мы оторваны от дома…» Вот и прекрасно! В Красноярске, Бог знает где вообще. Отрываться — это моё. Правда, привязываться — тоже моё. Я привязываюсь к людям. Даже к Олесе, и к той был привязан.

Слово «привязываться» слегка скакнуло и плавно разделилось в моих мыслях на «связь, привязь… вязать… развязность…».

Мама считала, что я стал развязным. Приношу домой сальные шуточки и похабные выраженьица, что, как она и думала, в этой авиационной среде ничему хорошему меня не научат. Отец ничего не говорил. А что он скажет, если добрую половину этих выраженьиц я почерпнул от него?

— Я отолью, — подскочил Руслан.

А Катя повернулась ко мне и сказала:

— Для меня, Андрюш, показатель мужика — это как он писает. Вот Руслан — настоящий мужик, он свой хэ всегда вытирает салфеткой.

Я ожидал чего угодно — какой-нибудь шутки про алкоголь, или, может быть, полупьяной фразе о смысле существования человека. Но уж точно не этого.

Скажи мне это какая-нибудь другая женщина, да ещё по-трезвому, я бы точно подумал: бесстыжая баба. Совсем бестактная! Я бы, наверное, покраснел, отвёл взгляд, почувствовал себя неловко. Это было бы слишком. Слишком откровенно, слишком… грязно, если честно.

Но от Кати… от Кати это прозвучало совсем иначе. В её голосе не было ни тени пошлости, ни намёка на вульгарность. Она говорила это с такой естественностью, с такой будничной простотой, словно рассказывала о том, как Руслан аккуратно складывает одежду. В её словах не было осуждения, не было восхищения в привычном смысле. Была лишь констатация факта, поданная с какой-то удивительной, почти детской прямотой, которая приятно обескураживала.

Неожиданно я почувствовал лёгкий запах ацетона.

— Кать, что-то, правда, чем-то пахнет. Ты ногти, что ли, красила? Или смывала? — спросил я.

Катя отрицательно покачала головой, принюхалась к воздуху вокруг, затем к пустой бутылке и той, из которой мы пили, пытаясь определить, откуда исходит этот запах.

— Ацетон, да.

Руслан вернулся и начал над Катей подтрунивать:

— Ты, наверно, и мужа себе так выбирала? По туалетам мужским шарилась, смотрела, кто и как свой член вытирает…

И всё же непонятно мне, что Катя нашла в Руслане. В их отношениях совсем нет романтики. Но женщине, если даже её интересует только секс и деньги, романтики всё равно будет недоставать…

— Вот, Андрюх, ты спрашивал, почему я до сих пор не женат. Её жду, — Руслан кивнул на Катю, разливая. — А она разводиться с мужем не хочет.

Катя, повернувшись ко мне, тут же всё объяснила:

— Андрюша, это не он меня ждёт, это я его жду. Я ему давно сказала: как только кавээсом станет, так сразу! Зачем мне правак? Один уже был…

— Путь к сердцу Кати лежит через левое кресло в кабине… — заключил я.

Руслан снова очень громко засмеялся.

— Андрюш, вот чё он ржёт всё время, не знаешь? Ржёт и ржёт. Как конь. Несерьёзный какой-то, скажи?

— Не-е, Руслан классный, — протянул я, преисполненный мужской солидарности. — Руслан добрый и весёлый…

— А мне нужен командир первого класса, а не просто классный и весёлый долбо… — прервалась почему-то она, словно исчерпала дневной лимит на употребление в речи плохих слов. Она, совсем уже окосевшая, потрепала Руслана за ухо, причём отнюдь не нежно.

— Не бросишь ты своего суженого ни-ког-да! — сказал Руслан, а я в этот момент именно об этом «не бросишь никогда» и подумал.

— Муж — это, прежде всего, родной человек. Родных людей бросать нельзя! — заявила Катя.

Дверь в номер по-хозяйски широко распахнулась. Опять администраторша. Теперь она набросилась на нас непонятно с чего:

— Так! Это у вас здесь разлили?

Мы замерли от неожиданности.

— Разливают? Разливают здесь, у нас, — сказал Руслан и снова оглушил всех смехом.

Администраторша чуть просунула своё бесформенное туловище в дверной проём, втянула носом воздух и, кажется, быстро поняла, что пришла не по адресу:

— Нет, не здесь. Значит, кто-то в другом номере, — буркнула она и исчезла.

Не успел я и глазом моргнуть, как Руслан развернул Катю к себе, и их рты сомкнулись. Катя постанывала и посапывала. Эта картина меня гипнотизировала. Я решил подождать, пока у них пройдёт спонтанный эротический приступ. Между прочим, при мне они так откровенно и долго целовались впервые. Видно, совсем обнаглели. Или приспичило, выпили к тому же... Но уходить не хотелось, да и рано совсем. Часа полтора ещё смело можно тусоваться.

Пока они целовались, я выпил, а потом всё-таки решил, что лучше их оставить наедине.

— Ладно. Вы тут это… а я пошёл.

Но Катя неожиданно распахнула халат и даже не сняла, а сорвала с себя белые трусики, раздвинула ноги и, не отлипая от губ Руслана, обратилась ко мне, тяжело дыша, мыча, будто даже плача:

— Поцелуй меня туда.

Я на мгновенье оцепенел, а потом отреагировал, как врач скорой помощи:

— Куда? Сюда? Где? Здесь? Говори, куда.

Жгучая страсть, подобно цунами, смела всё на своём пути, погрузив в хаос и смятение.

Самое нещадное и необъяснимое — в соседнем номере, правда, в каком именно, как я ни прислушивался, определить так и не смог — слева, справа, сверху — звучала музыка Вивальди. Будто кто-то репетировал. Это «пиликанье» очень раздражало Катю, а у меня вызывало мистические чувства. Вивальди для меня — это Олеся. Она исполняла его, слушала, говорила о нём беспрестанно. Она жила с Вивальди. Теперь Олеся словно наблюдала за мной с помощью музыки, материализуя мою же ложь. Выдумал любовь ко второму пилоту? Получай! Вот он рядом — абсолютно голый!

Катя барабанила по стене: «Выключите это пили-пили-тили-тили, в ушах колет!»

С Олесей я познакомился, когда пришёл в музыкальную школу — хотел проверить слух. Можно было, конечно, эту школу обойти, пройти чуть дальше — в девятую поликлинику, однако в ней, чтобы проверить слух, нужно было выстоять длинную очередь к отоларингологу.

Когда я впервые Олесю услышал, даже ещё не видя её, я понял, что попал в какое-то учебное заведение, где каждая пылинка на рояле хранит в себе академическую мудрость. Я сидел у чуть приоткрытой двери класса, из-за которой доносилось: «Нельзя неживое так грубо соединять с живым! Живому будет больно, и оно может погибнуть. Неживое всегда ранит живое. У тебя получилась мёртвая музыка, техника всё убила…» — объяснял женский голос какому-то беззвучному ученику. «Господи, какая умная женщина!» — подумалось мне. Потом выяснилось, что женщина эта всё-таки сумасшедшая. Потому что только сумасшедшая женщина могла выдать такое заключение, которое выдала мне тогда Олеся: «У вас есть какой-то слух, но он не музыкальный. У вас есть вкус. Людям, у которых есть вкус, слух иметь необязательно. Просто продолжайте любить и слушать музыку, а играть на инструменте я вас научу…» Чушь какая-то, ей-богу. И зачем я сюда только пришёл...

То, что Олеся — сумасшедшая, однажды подтвердилось и её реакцией на мой дружеский поцелуй после одного из занятий: я ощутил незамутнённую радость от того, что что-то наконец получилось правильно сыграть. Едва ли мой поцелуй приземлился на её щёку, она стала громко мычать, поглаживая свои груди. Я испугался. Таких женщин я ещё не знал и не видел. Те, которых я знал до этого, были… предсказуемы. Их страсть требовала разогрева, долгих уговоров, тонкой игры. Они были как тихие ручьи, которые постепенно набирали силу. Олеся же была водопадом. Я понял, что заниматься любовью с ней можно только в наушниках. Иначе можно оглохнуть. До чего бы я ни дотронулся, из неё вырывался адский выкрик. Это было не просто физическое проявление желания, а симфония страсти, исполненная на пределе человеческих возможностей.

Наверное, Олеся и сделала меня таким нежным и осторожным, что сослужило мне скверную службу, потому что девушки, которые были у меня после неё, просыпаясь утром, затруднялись определить, что же это всё-таки было: секс или эротический массаж с элементами отжимания от тела. «Андрей, ты меня ввёл в какой-то гипнотический транс», — сказала как-то одна на рассвете, выходя из этого самого транса и явно полагая, что фокус здесь заключается в музыке Мишеля Крету. «В следующий раз можем под Вивальди… Когда продолжим сеанс?» Девушка сказала, что мне позвонит, но больше никогда не звонила. Вероятно, послушала Вивальди, представила, что будет во время следующего сеанса, да решила держаться от меня подальше. Музыка у Вивальди состоит из колющих и режущих звуков.

После расставания с Олесей, чтобы окончательно порвать со своим прошлым, я съехал от родителей, снял однокомнатную квартиру, специально подальше, на самом краю города. Отец не скрывал своей радости: «Давно пора жить отдельно». Мама была откровенно недовольна. Не знаю, с чего она взяла, что, живя в отдельной квартире, я устрою из неё притон. Никакого притона: библиотека и фильмотека — «Эммануэль», «Калигула», Маркиз де Сад и прочие модные пагубы. Но ни прочитанное, ни увиденное не шокировали меня так, как эта парочка Катя-Руслан — своим обворожительным скотством по отношению друг к другу той ночью. В основном, конечно, отличился Руслан.

И вроде бы всё понятно, и вроде всё не так страшно… А как же люди из-за любви вообще друг друга режут и убивают?

Мне было, наверное, лет восемь или девять, когда в какой-то вечер родители случайно утратили контроль, не заметили, что я пялюсь в телевизор и смотрю фильм для взрослых вместе с ними. А там какой-то бородатый деревенский мужик бил женщину: изо всей силы лупил её кулаками по лицу, по груди, а она всё повторяла, что любит. Я думал, что вот так — до смерти — можно любить только Родину. Я представил, как немецкие фашисты меня пытают в плену, а я всё равно повторяю «люблю», как эта бедная женщина. Такой вот своеобразный эротичный патриотизм. И совершенно очевидно, что от своей любви я бы тоже не отказался. Наверно, любовь к женщине произрастает из любви к Родине. А когда мне было уже лет восемнадцать, я встречался с одной романтичной, до одури красивой девушкой с редким именем Серафима, мечтавшей почему-то работать на мясокомбинате, где работала её мама. Помню, Сима вдруг однажды зачем-то меня спросила, дескать: «Вот если бы мне предоставили выбор, какой смертью умереть, то какую бы я предпочёл?» Я ещё тогда подумал, что, скорее всего, вопрос о выборе смерти связан как раз с этим её мясокомбинатом или с скотобойней, одним словом, с животными, которым смерть выбирать не приходится. Я ответил Симе не задумываясь: «Конечно же, мне хотелось бы умереть от ножа в руке возлюбленной…» Сима же сказала, что она хотела бы разбиться на самолёте. Похоже, она была совсем чокнутая.

Утро. Я полыхаю от стыда и совершенно не в состоянии волноваться за то, стыдно ли ещё кому-то из нас. Лежу с закрытыми глазами, перебираю в памяти случившееся.

Уже под занавес Катя, сходив по нужде, вернулась и обрушилась на койку напротив. Попросив к ней даже не прикасаться, она тут же уснула. Дьявол! Легла бы с Русланом, и тогда бы я с чистой совестью переметнулся на пустующую кровать. Почему она оставила нас вдвоём? Единственное объяснение: Руслан не дал бы ей выспаться, ибо выпустил ещё не весь пар, а она очень устала и обессилела. А уж в свой номер этажом выше, где они жили с Машей, она бы точно не добралась.

Руслан, лишившийся источника возбуждения, тоже мгновенно отрубился.

— Слушай, ты давай, иди, иди туда, — толкал я его.

— М? Куда туда, если я и так здесь… — сонное бычье неразборчивое мычание в ответ.

Они спали, сопели, а я тщетно пытался найти свои трусы. Перерыл все вещи, включая дорожную сумку, но понял, что запасной комплект белья остался в самолете. Куда делись те, что были на мне до этого, оставалось загадкой. Майку я обнаружил в правом ботинке, а трусы словно растворились в воздухе. Так и пришлось спать рядом с Русланом в чём мать родила. В принципе, ничего страшного, кого тут уже теперь стесняться, но почему-то стыдно до невозможности.

Что хотела от меня Катя этим «поцелуй меня туда» при Руслане? Она тоже сумасшедшая? Или она в меня влюблена? Но разве влюблённая девушка позволила бы себе такое? Она просто поиздевалась надо мной. Или над Русланом…

Эта Катина фраза «поцелуй меня туда» мёртвой хваткой вцепилась за один диковинный случай. Мне было одиннадцать лет. В нашем атеистическом советском городе в самом начале восьмидесятых встретить на улице священника шансов было несравнимо меньше, чем, например, выходца из далёкой африканской страны. Именно поэтому мужчина в чёрной рясе и приковал мой взгляд, когда я катался на велосипеде. Увидев его, я развернулся и поехал следом. На лавочке в сквере сидели две женщины, судя по всему, алкоголички. Увидев священника, одна из них вдруг раздвинула ноги и, похлопывая между ними, сказала:

— Эй, поп! Поцелуй меня сюда!

Священник остановился.

— Для Господа всяко место у человека свято. Оголяйся. Прямо здесь, при всех. Поцелую.

— Поп, ты чё? Совсем, что ли? — отпрянула тётка и резко сжала колени.

Став свидетелем этой сцены, я почувствовал что-то очень драматичное, роковое, катастрофичное и смешное — всё сразу.

С той дурой всё понятно, но зачем Кате потребовалось устраивать столь разнузданный балаган?

Проснулся я от возни и шума, но ещё четверть часа пришлось делать вид, что сладко сплю. Кати нет, Руслан жужжит бритвой. На миг возникло ощущение, будто в номере присутствует кто-то ещё, но оно развеялось.

Я злился на Руслана: мог бы побриться в ванной у зеркала. Мне надо вставать, продолжать искать трусы, а я из-за него не могу. Комплексую, стесняюсь. Возникла даже мысль обернуться простыней, но не стал, подумал, буду выглядеть и вовсе как проститутка какая-то.

Время поджило: нужно ехать в город, по делам в центральное агентство.

— Слушай, я не могу найти свои трусы, — набравшись духа и придавая своему голосу безличный оттенок, признался я. — И запасные дома забыл…

Руслан выключил электробритву и посоветовал поискать под матрацем со стороны стены.

Я прохрипел:

— Во, блин. Я совсем невменяемый был, что ли?.. Даже не помню, как я их туда сунул.

— Это я их туда сунул.

Руслан разговаривал со мной как ни в чём не бывало, рассматривал свой подбородок в зеркале.

И я снова испытал панический ужас: откуда Руслан знает, где мои трусы? Не мог же я их снять, а потом дать ему и сказать, дескать, на, засунь куда-нибудь?! А если их с меня стаскивала Катя, то она тоже вряд ли бы просила Руслана куда-то их пристроить, швырнула бы да и всё. Сущий бред.

Под струями душа я пытался, словно размочить, размягчить свою память. Ничего не помню, кроме Катькиных жалоб на бесконечное пиликанье Вивальди: «Господи, когда же у этого Штрауса смычок сломается! Что б ему…». Всё остальное — это россыпь междометий и наречий, обозначающих места и направления: «здесь», «там», «тут», «выше», «ниже»…

Однако же: кто стащил с меня трусы и их спрятал?!

Я шёл от гостиницы к аэровокзальной площади и чувствовал себя так, словно у меня вырвали что-то изнутри. Преждевременно, грубо, безжалостно. Как будто прервали беременность. До сегодняшней ночи во мне что-то было, оно теплилось, росло, жило тянулось к свету, наполняло меня ожиданием, предвкушением. Я даже не мог назвать это любовью. Скорее, это были ростки, зачатки, едва уловимые импульсы, которые я тщательно лелеял в себе. Не нужно мне было ничего от Кати!

Руслан с Катей показались из-за угла и шли мне навстречу.

— Солнца же нет! Почему ты в тёмных очках? — спросила Катя, её голос звучал с лёгким недоумением, но и с привычной теплотой, обращённой ко мне.

— Очки — это лифчик для глаз! Весь срам прикрывают… — пошутил Руслан и загоготал.

— Кретин! — выдала Катя с глухим раздражением.

Стыд не давал мне даже дышать. Катя и Руслан внешне были в полном порядке. Впрочем, судя по выражению лица и брошенной в адрес Руслана фразе, Катя была всё же чем-то недовольна.

Она спросила, куда я намылился, и, узнав, что в город, оживилась:

— Слушайте, я не ездила в город ни разу! Подожди нас, мы с тобой.

Руслан сказал, что в городе он уже сто раз был и что там, кроме набережной, погулять негде, и смотреть нечего.

— Это лучше, чем смотреть футбол по телевизору, — заявила Катя.

Проскочила тёплая кокетливая мысль, что Катя просто не хочет оставаться с Русланом, ей куда приятнее, когда я рядом.

Дел у меня в агентстве планировалось минут на сорок, а я и вовсе справился за двадцать. Они меня подождали, а потом мы отправились бродить вдоль Енисея.

Красноярск — совсем неинтересный город, какой-то уныло-советский, ещё хуже нашего.

— А тут есть метро? — спросила Катя. Её взгляд упал на вдалеке виднеющийся мост, изящно перекинувшийся через широкую реку. — Вон там — смотрите — не метромост разве?

Руслан пробурчал, что нет здесь метро, город — не миллионник, а если даже есть или его строят, то оно какое-нибудь очень короткое и неглубокое. И добавил:

— Для письки-норушки.

— Вот же придурок, Господи! — отвернулась Катя.

Интересно, почему она такая серьёзная и даже злая? Если бы Руслан развязал всю эту неслыханную ночную вакханалию, её сердитость была бы хоть как-то понятна. Но ведь сама же начала! Вполне вероятно, что у неё был хитрый замысел: она хотела сравнить меня с Русланом, понять, кто лучше, и теперь, после этого эксперимента, она в смятении. Не исключено. Я вёл себя достойно, а главное — нежно, будучи абсолютно уверенным в том, что женщинам всё-таки по определению должны нравиться ласка и нежность, а если страсть, то не скотская, а огненная. Руслан же чрезмерно груб. Может, Катя раньше и любила его животную дерзость, но со временем ею пресытилась. Или Катя просто сошла с ума. Или она просто помешана на сексе. Куда столько ей мужчин: муж, Руслан, да ещё и я теперь? Вполне возможно, от такого напряжения и переизбытка её и перемкнуло в определённое мгновение: «Поцелуй меня туда…»

Во время прогулки Катя немного отошла. Я выпил кока-колы и, кажется, захмелел. Мы разговорились, повеселели. На миг возникло ощущение, будто бы ночью мы втроём совершили какое-то тайное увлекательное путешествие. Но мысль о трусах покоя не давала. Может, всё-таки это Катя с меня их стащила?..

— И всё-таки я не поняла: почему так несло ацетоном или краской? И какая зараза играла всю ночь на скрипке? — рассуждала Катя, пожимая плечами, когда мы уже вернулись в аэропорт и медленно шли по аллее к профилакторию.

— Рейс скоро, — произнёс Руслан с какой-то погребальной грустью, будто бы вот-вот наступит осень или зима.

Обратные рейсы я не любил. От мысли о возвращении домой у меня всегда портилось настроение. Раньше лететь обратно не хотелось из-за Олеси, а после нашего разрыва, не знаю, почему. Хотелось быть всё время где-то, но только не дома. Однако в этот раз я шагал к нашему самолёту, испытывая даже некий душевный подъём, во всяком случае, мне так казалось.

Ступив на борт, я столкнулся с Машей. Катя принимала багаж.

— Привет, растеряша! — весело сказал я ей.

— Привет, Андрюша! Растеряша, по-моему, сегодня у нас ты!

— А? Трусы я нашёл, — вырвалось у меня бесконтрольно.

Маша оторопела.

— Какие трусы?

— Ой. В смысле… я… в магазине нашёл те, которые хотел… Всё утро искал, но нашёл. А почему ты сказала, что я растеряша?

— Я имела в виду твой растерянно-потерянный вид.

— Да?

— Да! Ты куда? Туда? Или сюда? — спросила Маша, кивнув головой влево, потом вправо.

— Куда туда или сюда? Я сюда уже пришёл.

Маша округлила глаза так, что в них я увидел себя в полный рост.

— Андрей, да что с тобой? Ты в первый салон или во второй, я спрашиваю? Пассажиров мало, иди в первый.

Но я пошёл сначала во второй.

Катя неслась навстречу с багажными ведомостями. Я раскинул руки, перекрыл проход, потом приобнял и нежно поцеловал её в шею. Она отпрыгнула, словно дикая кошка, и меня оттолкнула:

— Ты что! Не дай Бог, Коваленко увидит… Больше так не делай никогда. Ты понял?

Я сам ошалел, а потом вдруг меня осенило по поводу нашего командира Коваленко:

— Ах, так ты ещё и с Кова… лен… к...

Последняя буква фамилии словно притормозила на краю пропасти. Но было уже поздно. Глаза Кати наполнились злобным ожесточением.

— Пошёл вон отсюда! Дай пройти!

Признаться, я и сам не понял, почему у меня вырвалось это «так ты ещё и с Коваленко?». Но анализировать было некогда.

— Извини, Катюш. Ну прости, Кать, — мои слова, словно вагоны терпящего бедствие поезда, срывались и падали с моста в глубокую, холодную страшную бездну.

Катя снова брезгливо оттолкнула меня и ушла встречать пассажиров.

Я пошёл в первый салон, сел, но тут же подскочил, хотел ещё раз подойти к ней и встать на колени. Но я остановился в проходе, потому что в самолёт уже вошла дежурная по посадке, которая сообщила:

— Восемьдесят восемь пассажиров. Инструмент ищем.

Первые пассажиры взошли по трапу. «Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Осторожно. Вещи, пожалуйста, на верхние полки… С ребёнком, пожалуйста, сюда… Да, вот сюда, пожалуйста… Это здесь оставьте, пожалуйста…» — Катя приветствовала пассажиров самым обычным, ничуть не изменившимся голосом, и улыбка была прежней. «Такая стрессоустойчивая женщина переживёт любую личную драму и даже трагедию. Завтра же меня забудет и не вспомнит…» — подумалось мне. «Не дай Бог, Коваленко увидит. Больше так не делай никогда…» — долго не покидало голову. Но вот пришла мысль, похожая на прозрение: ну Катя же совсем другое имела в виду! Строгий командир корабля следит за дисциплиной, и ни к чему в экипаже все эти обнимания и поцелуйчики. Я поднялся с кресла и просунул голову между шторками, разделявшими первый салон и коридор. Катя не обратила на меня ни малейшего внимания, продолжая улыбаться прибывавшим на борт.

Видела бы Катя, что отчебучил Руслан. Но она не могла этого видеть, а Коваленко, кстати, очень даже мог. Руслан подкрался ко мне и всадил мне в заднее место авторучку! Это было настолько неожиданно и, откровенно говоря, так больно, что я вздрогнул и вскрикнул (уж не знаю, куда она там попала), а потом выругался, как сапожник.

Катя метнулась к нам, втолкнула нас в салон и процедила сквозь зубы:

— Вы идиоты оба? Здесь же пассажиры!

Она задёрнула шторки так резко, что я понял: всё. Это — точно занавес.

Руслан как-то угловато улыбнулся.

— Ты чего? — спросил я.

— А ты чего? Там же посадка идёт, а ты матом ругаешься, кричишь…

Я не знал, что ему ответить и как. Ну пошутил человек, хотя, конечно, авторучку можно было как-то и мягче воткнуть.

Я решил ответить Руслану на Катином языке:

— А, не дай Бог, Коваленко увидел бы? Больше так не делай, понял?

Руслан и в этот раз сгримасничал, развернулся, чуть присел и, имитируя шаг гуськом, направился в кабину, дверь в которую, кстати, была открыта, а шторки в начале первого салона не задёрнуты. Но вряд ли, конечно, командир Коваленко что-то видел. Поведение Руслана было для меня полной загадкой. Он вёл себя так, будто бы нам с ним не предстояло стать лютыми врагами и драться за женщину, будто бы мы друзья-одноклассники, всего лишь вместе гуляли всю ночь с одноклассницей под звёздным небом и нюхали цветы.

Привезли почему-то восемьдесят семь, а не восемьдесят восемь пассажиров. Начались выяснения, куда подевался ещё один.

Неожиданно меня обуял дикий страх. «Кто-то не пришёл для ровного счёта. Восемьдесят семь. Восемьдесят восемь… Что-то будет… Всё! Мы точно разобьёмся!»

Вдруг прозвучало странное объявление, которое сделала Катя: «Уважаемые пассажиры! Кто везёт с собой музыкальный инструмент с имеющимся на него отдельным билетом, просим обратиться к бортпроводникам!»

Краем уха я услышал, как дежурная по посадке разговаривала по рации, а Маша кому-то говорила: «Я не видела ни пассажира, ни билета, ни контрабаса…» В разговор вмешалась проводница Нина: «Погодите-ка, контрабас уже в багаже!» «Тогда зачем билет на этот контрабас?» — спросила Маша.

«Мы нашли пассажира, он здесь, разбирается с контрабасом…» — хрюкнула рация. «А зачем он с ним разбирается, если контрабас уже здесь?!» — «Что?» — «Контрабас». — «Где?» — «Кто?» — «Не поняли. Уже там?» — «Да здесь!» — «У вас там — да?» — «Да, здесь, здесь! У нас здесь!» — «Хорошо, тогда мы его сейчас привезём…» Катя спросила: «А кого везут? Пассажира? Или контрабас?» — «Нет, контрабас уже здесь, а пассажир ещё там…»

Из кабины вышел Руслан, подошёл ко мне и поинтересовался:

— Мы сегодня полетим или нет? Что за бардак? Что все ищут?

Я нервно хихикнул.

— Рус, ты смотрел «Экипаж»? Помнишь ту истеричную бабу, которая спрашивала «мы сегодня полетим или нет»? Не напоминай мне её, пожалуйста.

Руслан нахмурил брови:

— Андрюх, я у тебя спросил, что за дым коромыслом на борту? Мы уже переднюю ногу от бетонки должны оторвать, а тут то одного нет, то другого. Почему не сходится загрузка? Разберись, что сидишь? И кончай эти свои намёки на баб! Предупреждаю по-хорошему. А то я могу и… если что…

Руслан впервые разговаривал со мной подобным тоном.

— Это тебе в отместку за авторучку мне в жопу, — сказал я.

— А. Ну, тогда… квиты, — сказал Руслан, но как-то очень недружелюбно. Зло.

Я продолжал слушать разговор бортпроводников. Маша рассуждала вслух: «Это, наверно, тот мужик, который всю ночь в гостинице репетировал. Его контрабас...» А Нина пошутила: «А если из багажа контрабас достать, он в салоне концерт для пассажиров даст?»

Приехал пассажир и первым делом спросил, где контрабас.

— А где ваш билет на контрабас? — спросила у него дежурная по посадке.

Потом голоса слились, начался галдёж, и в этой разноголосице мне удалось разобрать, что ищут уже меня: «А где Клещов? Андрей где? Позовите!»

Ко мне подбежала Нина и попросила меня подойти к пассажиру, чтобы я объяснил ему, как и где он сможет получить разницу в деньгах между стоимостью провоза контрабаса в багаже и стоимостью билета.

Владельцем контрабаса оказался жутко неприятный мужичок-толстячок низкого роста, на вид лет сорока-пятидесяти, от которого разило всем, чем только может разить от музыканта: кислым потом, перегаром, затхлой одеждой. Но когда, представляясь, он открыл рот и назвал своё имя (Арсений), я окаменел: неужели у всех музыкантов — любителей Вивальди — проблемы с зубами? Передних у него, по-моему, было и вовсе штуки три или четыре, да и те все жёлтые от сигарет со следами кариеса.

Я спросил у Арсения, как же получилось, что контрабас и он «расстыковались», если должны были лететь вместе в салоне. По его ответам я понял, что у него тоже не всё в порядке с головой, потому что отвинчивать её начали ещё в авиакассе посёлка Подкаменная Тунгуска, откуда он летел транзитом. Там никто толком не знал, как правильно оформлять перевозку музыкальных инструментов, и оформили её как на душу легло. Окончательно голову Арсению свинтили в аэропорту Красноярска: сначала в кассе, затем у стойки регистрации.

— Я у неё спрашиваю: «Зачем вы отправили мой контрабас в багаж, если у меня на него есть билет?» А она мне говорит: «А зачем вы покупали билет, если оплачивали контрабас как багаж?» Я ей говорю: «Мне сказали, что именно так нужно оплатить, я и пошёл оплачивать, вернулся, а контрабаса нет! Что у вас за авиация такая?»

— Да-да, я вас понял, Арсений, всё в порядке, разберёмся, присаживайтесь на своё место, пожалуйста, — дружелюбно, насколько можно, говорил я.

— Нет, понимаете, дайте я расскажу до конца…

Но мне от этого виртуоза было нужно услышать совсем другое: действительно ли это он, а не кто-то другой, играл всю ночь в гостинице. Оказалось, да. Наливал, выпивал и репетировал. Но самое главное — там была ещё скрипка, и я абсолютно точно её слышал.

— А скрипач тоже где-то здесь? Вы летите вместе?

— Какой скрипач? Не знаю никакого скрипача. Я лечу один.

— Арсений, простите, но я слышал скрипку. Я находился в соседнем номере.

Но Арсений утверждал, что никакой скрипки не было и в помине.

— Тысяча извинений, но я же не мог дорисовать эту скрипку в своём воображении? Я точно слышал, что она звучала! Я знаю Вивальди почти наизусть, очень часто слушал!

— Тогда тем более! Если, говорите, часто слушали, то запросто могли дорисовать любой инструмент у себя в голове. Я иногда так весь оркестр дорисовываю и слышу. Особенно когда выпью… Ладно, это мелочи. Вы мне объясните, что у вас за бардак такой в авиации… — Арсений всё никак не мог успокоиться. — Просто безобразие! Никто не может ни на один вопрос толком ответить. Спрашиваю, как перевозится лак — в багаже, не в багаже, сколько надо платить, у меня двести раз спросили, что за лак, но никто ничего не ответил!

Я посмотрел на его полулысую голову и подумал: зачем ему лак? Может, парик приклеивать?

— Какой лак, Арсений? Извините за двести первый вопрос.

— Для музыкальных инструментов, — пояснил музыкант таким тоном, будто никакого другого лака и не существует в природе.

— И вы этим лаком красили инструмент сегодня ночью?

— Совершенно верно. Я решил его весь использовать, потому что не знал, пустят ли меня с этим пузырьком в самолёт или нет, нечаянно пролил. А там в полу дырка, оказывается, возле батареи, где труба. Куда-то протекло… Всё одно к одному, понимаете?

— Очень хорошо вас понимаю, Арсений. Всё одно к одному. Пожалуйста, займите своё место.

Перевозить восемьдесят восемь пассажиров даже вместе с контрабасом на таком прожорливом самолёте для авиакомпании не очень выгодно. Однако я любил, когда пассажиров мало и все они кучкуются во втором салоне — отгорожены, как беспокойные пугливые животные. Чем их меньше, тем лучше — тогда в первом салоне можно расслабиться, пить, курить... Но сейчас ничего не хотелось. Едва мы оторвались от полосы, я уснул.

В середине полёта меня растолкала Катя.

— Андрюша, поешь? Ты ведь не завтракал и не обедал…

— Кать, я люблю тебя.

Признание вырвалось, словно из уст смертельно раненого в бреду, как самые последние и самые важные слова.

Катя была такой, какой я ещё никогда её не видел. Она смотрела на меня так, будто находилась в двух шагах от монастыря и обернулась, чтобы посмотреть на этот грешный мир в последний раз.

— Ты-то, Андрюша, может, и любишь, — сказала она и присела рядом.

Мы помолчали, и я спросил у неё, что же теперь будет.

Она долго рассматривала свои руки, потом пожала плечами и помотала головой.

— Ты его любишь? — спросил я.

— Кого — его? — голова Кати непроизвольно дернулась в недоумении. — Андрюша, прости меня, ради Бога, прости, это было помутнение. Давай не будем ничего выяснять. Я во всём виновата, но почему я так сделала, я не могу тебе объяснить. Вернее, не хочу объяснять. Не нужно, — она резко подхватилась. — Сейчас принесу тебе кофе и питание. Рыбу? Курицу?

— К черту курицу, утку! Ты его любишь?

— Андрюша! — взмолилась Катя и скрылась за шторкой.

Это был самый мучительный полёт в моей жизни.

Из кабины вышел Руслан и направился, видимо, на кухню. Клоунада с его стороны показалась мне совершенно неуместной; он зачем-то чуть приостановился возле моего ряда кресел и отдал честь, после чего сделал несколько солдатских шагов.

Долго никого не было. «Что они там делают? Где они? Выясняют отношения? Или трахаются в туалете?» Во мне начала просыпаться дикая звериная ревность. Наконец, Руслан вернулся в кабину, а через минуту пришла и Катя с ланчбоксом, поставила мне на столик и тут же собралась уходить.

— Катюш, присядь, пожалуйста.

— Андрюша. Давай не будем ничего выяснять! Я тебя очень прошу! Просто очень! — приложила она правую руку к сердцу.

— Хорошо. Только скажи мне честно, что я сделал не так? Пожалуйста! Мне это очень важно понять!

— Всё было хорошо. Даже очень хорошо. Честно. Только ничего больше не нужно.

— Почему не нужно? Кому не нужно? Тебе?

— И тебе тоже.

Я промолчал, грустно и тяжело вздохнул. Катя так и не присела. Постояла мгновенье и снова скрылась за шторой.

В момент приземления мы с Катей сидели в кухне, на приставных креслах. После пробега, перед поворотом на рулёжку, Катя сказала:

— Руслан сажал, ты почувствовал? Мягко. Это тебе не Гриша и не Вадик! Те — как приложат к бетону, потом ползай по кухне и собирай тут всё.

Признаться, мне было всегда всё равно кто и как сажает самолёт. Сели, да и сели, подумаешь, что-то упало и рассыпалось. Только почему Катя в этот раз решила обратить моё внимание на пилотское мастерство Руслана — не понятно. Может, пытается найти хоть какое-то оправдание тому, что она с ним или намекает, что Руслан, если захочет, может быть мягким и делать нежные соприкосновения не только колёс шасси с бетонной полосой. Я не знал, что ей ответить на это.

Наш Ту-154 обессиленно двигался по рулёжной дорожке, словно усталый легкоатлет после пятичасового кросса.

Катя отстегнулась, достала микрофон и сделалась совсем официальной и чужой.

Она, произнося «Экипаж прощается с вами…», посмотрела на меня так, будто экипаж прощается только со мной. Она даже немного нагнулась ко мне, когда зачитывала текст.

— Кать.

— Андрюш, — Катя пересилила тяжелую, трудную паузу. — Всё. Мы же договорились. Всё будет хорошо.

Звучало это безутешно. К тому же она мне кивнула, дав ясно понять, чтобы я выходил первым, а не ждал, пока выйдут все пассажиры, как было у нас заведено. Это я и вовсе расценил как «с глаз долой и поскорее». Я взял свои вещи и ступил на только что поданный трап. От самолёта к терминалу я шёл, не оборачиваясь.

Над аэропортом висел тяжелый и душный августовский вечер.

После рейса я ощутил невероятную пустоту, а потом эта пустота и вовсе скатилась, сползла в тёмную клокочущую трясину мыслей. Ночью я не мог сомкнуть глаз. Всё думал, думал, вспоминал, анализировал.

Ни водка, ни пары лака для музыкальных инструментов не могли вызвать безумие у всех троих. Ощущение было такое, что в Кате в ту ночь сработал какой-то странный детонатор. Мысли ходили по кругу, возвращаясь к точке отправления: а вдруг она скрывала свои чувства ко мне? И, возможно, их внезапно прорвало. Думать об этом было приятно, но что делать дальше? Всё упирается в неминуемую разлуку; через месяц с небольшим экипаж, в котором Катя, вернётся на базу.

Не так давно у меня появилась странная привычка: почти всегда, когда я просыпался ночью, я обязательно шёл на кухню, варил кофе в турке, выкуривал одну или две сигареты. Это не вызывало бессонницы, наоборот: вторая часть сна была ещё более глубокой. Но в эту ночь я опасался кухни; уголка в моём мире, где наверно уже никогда не будет ни Кати, ни Руслана, и долгих посиделок с неповторимым и особым духом дружеского единства. Не будет лепетания, фотографий Катиного сынишки, о котором она говорила беспрестанно. Руслан, бывало, даже её одёргивал: «Присела человеку на уши и рада! Может, ему сто лет не надо то, что ты рассказываешь…» В чём-то он был прав, тогда бытовые подробности Катиной жизни меня хоть и интересовали, но не волновали. Зато сейчас я бы вникал во всё с жадностью.

На следующий день после этого злосчастного рейса у меня возникло острое желание поехать к кому-то в гости или пригласить кого-нибудь к себе. Оказалось, вариантов почти нет. От Олеси мне досталось несколько довольно интересных культурных знакомств, но общение с интеллектуалами подразумевало траты. Вечно мне приходилось расплачиваться в кафе за целую ораву или опустошать до дна все свои карманы в магазине, когда патлатые воспроизводители звуков приходили к Олесе «на ужин». Хотя был в этом свой резон: уж лучше ужин и её друзья-клавишники, чем остаться с Олесей наедине, и она начнёт ко мне ластиться и истошно мычать.

Пригласи кого-то из них сейчас, не исключено, что Олесе станет известен мой телефон или даже адрес. Да и кончится это тем, что будут снова просить взаймы, а мне деньги и самому нужны.

Я позвонил своим одноклассникам — Косте с Мариной. Год назад они, наконец, поженились. Когда я жил с родителями, мы виделись и общались часто — Костина квартира в соседнем подъезде. Но на Орбитальную, в новостройку за городской чертой в лесном массиве, их было не заманить. Костя всегда отшучивался: «Не ближняя орбита, давай как-нибудь в другой раз». И в этот раз тоже отшутился.

— Костян, вот вы какие, значит. А если мне на душе плохо?

— А если мне ещё хуже? — Костя ответил даже с какой-то явной долей раздражения.

— А тебе почему?

— Зарплату третий месяц не платят. Маринка вообще без работы.

— Погоди. А душа тут при чём? Зарплата, работа… Может, тебе денег одолжить? Приезжай, одолжу. Сколько надо?

— Ага, а потом отдавать… У тебя там, случайно, работы никакой нет? Может, иллюминаторы в самолётах помыть надо?

После слов Кости я посмотрел на окна своей съемной квартиры и почувствовал укол стыда, вспомнив о своей лени.

— Иллюминаторы не надо, а вот окна… Это — идея. Приезжай, помоешь.

— Да ну тебя.

— И тебя.

Несколько дней я провёл в полном одиночестве, пару раз сходив за сигаретами.

Вскоре мы полетели в Ереван. Рейс в столицу Армении относительно короткий, разворотный, полтора часа стоянки и назад.

Весь полёт я следил за Катей, чувствуя, что меня к ней тянет с ещё большей силой и что сила эта способна заставить переступить через всё: через себя, через Руслана, через Катиного мужа, если придётся.

Руслан же стал меня раздражать. Кроме того, мне никак не давала покоя мысль о том, что он стянул с меня трусы с неясной целью. Ведь не для того же, чтобы полюбоваться моей голой попой он это сделал! А чем чёрт не шутит? Может, он типичный бисексуал, решивший, что и я такой же. Но в чём его интерес: воспользоваться пьяным другом и изнасиловать его на глазах у своей женщины? Подобное объяснимо, если совершается из мести. Но мы с Русланом не враждовали.

Мало мне всего этого, так в Ереване начались ещё одни злоключения. Я долго разбирался с актами и платежами, а когда разобрался, то с ужасом обнаружил, что наш самолёт уже в воздухе. Невероятно, но факт. Какой идиот принял такое решение — улететь без меня? Я тут же позвонил начальнику производственно-диспетчерской службы и стал орать. Но ори не ори, а рейс в Ереван выполнялся всего два раза в неделю, и сидеть в горах Арарата со вторника до субботы совсем не вариант, поэтому пришлось возвращаться через Москву. Я прилетел в полночь преисполненный гнева и помчался в профилакторий, чтобы устроить взбучку экипажу, в том числе, Коваленко. На крыльце стояли Катя с Машей и курили.

— Что за фокусы? Кто принял решение взлетать? — набросился я.

— А мы при чём? Нам Коваленко сказал, что ты остаёшься в Ереване, — развела руками Катя.

— А вы что? Глухонемые?

Тут вмешалась Маша:

— Но командир же не с потолка это взял! Руслану с вышки диспетчеры передали, что ты остаёшься по каким-то своим коммерческим делам.

— Руслану сказали? Или командиру?

— Мы не знаем, — ответила Маша.

— Так, ладно, разберемся сейчас, — и я решительно пнул ногой входную дверь.

— Андрюша, ты куда? — придержала меня Катя. — Не шуми! И Коваленко здесь нет, к нему жена приехала, они в какой-то другой гостинице. Руслан тоже где-то в городе с Димой.

Но причиной моей небывалой злости и взвинченности была не только вся эта неразбериха и чертовщина. Ведь ещё недавно, когда меня чуть не потеряли в Мурманске, а потом нашли, когда я ступил на борт, Катя в буквальном смысле бросилась мне на шею. Она, обнимая меня, причитала: «Андрюшенька! Я как подумала, что мы без тебя улетим…»

Теперь же — полное безразличие и деловая хладнокровность: «а мы при чём?..»

Я надеялся, что Маша нас оставит, и мы с Катей поговорим. Но Катя сказала:

— Ладно, Андрюш, мы устали, мы пойдём. Ты тоже езжай домой, что теперь среди ночи разборки устраивать…

Через три дня мы встретились в самом длинном рейсе — хабаровском. Две промежуточные посадки. Летишь, летишь и под конец уже ничего не можешь: ни читать, ни кофе пить, ни разговаривать. А в этот раз ещё и пассажиров полный самолёт, много детей самого разного возраста, всю дорогу они шумели, плакали, бегали и бесились.

Мы с Катей не общались; какое там, она за весь полёт даже не присела.

В Хабаровске нас поселили в городской гостинице, на разных этажах. Поздним вечером мне захотелось пройтись по набережной Амура, подышать воздухом. Кате с Русланом, как оказалось, тоже, и мы встретились в холле.

— Ты куда это? — спросила Катя, причём таким тоном, будто бы имела бесспорное право задавать такие вопросы.

— Проветриться.

— Мы идём на набережную. Ты с нами?

«Интересно, зачем она это делает? Зачем спрашивает, зачем предлагает? Хочет, чтобы всё было, как раньше? Всё замётано-забыто?»

— Могу и с вами.

Руслан очень странно улыбался.

— Андрюх, ты заметил? Катюшу всегда тянет на берег выйти… — подмигнул он, чуть покосив голову в сторону Кати.

Набережная в Хабаровске была какая-то очень тёмная, безлюдная, и где-то совсем рядом стреляли. Я подумал, мало ли, может где-то тир недалеко в скверике. Пальнули, женщина начала верещать, потом ещё раз пальнули, и она смолкла. Мы переглянулись и дали дёру. Взбирались, тяжело дыша, по какой-то лестнице, и Руслану вздумалось пошутить:

— Я понимаю — дуэль, пих-пах, но зачем бабу грохнули?

— Пихом — ранили, пахом добили, — ответила Катя.

Я промолчал.

На обратный рейс пассажиров не набралось даже сорока человек: тридцать девять. Бригада бортпроводников бездельничала, однако с Катей мы всё равно не общались. От Хабаровска до первой посадки — в Иркутске — лететь четыре часа. И как-то так получилось, что всё это время я общался с Ренатом. Молодой бортпроводник, который был всегда тише воды ниже травы, только приветливо улыбался, почему-то вдруг разговорился и меня разговорил. Перед вылетом из Хабаровска я купил видеокассету с фильмом «Аполлон-13». Ренат рассказал мне о книге «Потерянная луна», которая послужила сценарием для этой картины, и мы как-то незаметно и постепенно унеслись в бескрайний космос. Любителям приключений и фантастики всегда есть что пообсуждать.

Перед посадкой в Иркутске в нашем салоне наконец появилась Катя и стала прогонять Рената.

— Ты что здесь пристроился? Работать кто будет?

Ренат посмотрел на Катю и улыбнулся. Но та держалась строго, как настоящий бригадир:

— Марш давай! Улыбается он…

Улыбка Рената была какой-то разоружающей и в то же время свойской. Так могут улыбаться друзья или бывшие любовники, в крайнем случае, родственники, допустим брат с сестрой. Скользнула мысль: а вдруг у Кати и с Ренатом что-то было? Чисто случайно, ненароком. Парень симпатичный.

В Иркутске вышло двадцать человек, а село аж девяносто; летели две шумные команды молодых футболистов. Все они вышли в Омске, и первый салон снова опустел. Минут через двадцать после взлёта вошла Катя и, не подходя ко мне, устроилась подремать двумя рядами впереди. Я решил её не беспокоить. Вскоре появился Ренат, присел рядом со мной, откинул спинку кресла до упора.

— И ты спать, что ли? — спросил я.

— Да нет, я поболтать пришёл. Не помешал, надеюсь?

Всё же эта ситуация казалась мне странноватой. Сколько раз мы уже летали с Ренатом за это лето, и он был, пожалуй, единственным из бортпроводников, с кем я практически не общался. Он всё время держался особняком. И тут вдруг мы внезапно «подружились». Когда Руслан с Катей показывали мне фотографии, в основном прошлогодние, то Ренат на них мелькал очень часто, чуть ли не на каждой: то они с Катей и с Машей в тюбетейках, в каком-то азиатском аэропорту, а Руслан их фотографирует, то где-то на пляже в Адлере, в Анапе… И ещё куча снимков завсегдашних застолий в гостиничных номерах, с пятнами засветок от бутылок на столе и кучей белых пластмассовых стаканчиков. Был снимок и с известным киноактёром на фоне пустого первого салона, и парочка ещё с какими-то знаменитостями. Всё это наводило на мысль, что до недавней поры Руслан, Катя и Ренат общались куда чаще и плотнее, чем этим летом.

Наконец мы прилетели домой. Пассажиры вышли, салон опустел. Катя и Руслан о чём-то переговаривались. Мне очень не хотелось ехать к себе и оставаться в одиночестве, и я решил пригласить их на ужин. Но они сильно стушевались, пытаясь передать что-то друг другу взглядами в моём присутствии. Хотя, возможно, мне это показалось.

— Да нет, наверно, не сегодня. Я устала, приеду и сразу спать, — сказала Катя, сделала паузу, вскинула правое плечо и добавила: — А Руслан — не знаю, это вы уже сами решите.

Руслан развёл руки и пожал плечами. Было видно, что он растерян. Я тоже не знал, что думать. Катя явно подчеркнула, что теперь она от Руслана как бы вообще отвязана.

Ренат, вероятно, слышал наш диалог, он копошился рядом, на кухне, и когда все разошлись, спросил:

— Ты, небось, сейчас приедешь домой и за видак засядешь?

Я сообразил, что он тактично напрашивается в гости, но мне было не до него.

— Я ещё не знаю, куда я двину, может, заночую у родителей, — соврал я, потому что точно знал, что поеду к себе.

Пока я ехал, у меня усилились подозрения, что Ренат тоже влюблён в Катю. Вероятно, он просто её не добился и решил сдать без боя Руслану. Хотя, может и не без боя. Нечто косвенно свидетельствующее о натянутых отношениях между ним и Русланом я заметил несколько дней назад, ещё до случившегося в Красноярске. Перед этим был рейс в Тель-Авив. Во время стоянки я стал свидетелем их эмоциональной грызни, они говорили на повышенных тонах в первом салоне, но о чём именно, я не слышал. Ринат, входя на кухню, договаривал Руслану: «Опять от тебя несёт кулачным правом и тупотой…» Он прошёл мимо меня, и наши взгляды на миг встретились. В его глазах читалось подавленное раздражение. Такое вполне возможно при соперничестве — явном или скрытом. А какая ещё причина? Что, в принципе, могут не поделить второй пилот и бортпроводник? Только женщину.

Я настолько был погружён в свои мысли, что вышел из троллейбуса остановкой раньше. Опомнился не сразу, даже растерялся. Пришлось шагать через тёмную лесополосу, затем дворами между светящимися сталактитами одноподъездных шестнадцатиэтажек, дыша вечерним приятно-холодным и уже разительно пахнущим осенью воздухом.

Я шёл и думал, как жаль, что я не пригласил Рената к себе. Мы могли бы вместе посмотреть фильм, и я бы наверняка смог получить от него какую-то информацию. Все эти знаки внимания, взгляды, колкие замечания — они не случайны. Решил позвонить ему в профилакторий и предложить приехать с видеокассетой и пивом.

По пути я свернул в небольшой бар, где работал один из моих школьных товарищей; он же хозяин, он же и бармен. Я подумал, на всякий случай надо купить бутылку вина и взять домой, вдруг Ренат примет запоздалое приглашение.

Миша, так звали приятеля, чуть ли не бросился меня обнимать и целовать, по-видимому, совсем одичал от скуки; бар был пуст. Немного поболтали, а потом я попросил разрешения воспользоваться городским телефонов. К моему удивлению, в профилактории Ренат ещё не появлялся. Кастелянша была новая и по голосу меня не узнала, да и старые не узнавали, потому что туда я звонил очень редко. Спросила, кто я и что передать. Я сказал, что перезвоню позже. Посидел немного в баре, выпил бокал вина и попрощался с Мишей.

Едва я вошёл в квартиру и включил свет, как зазвонил телефон. Руслан. Голос его был тихим и осторожным.

— Андрюх, надо встретиться. Завтра ближе к вечеру, в пять, в шесть… Где-нибудь в центре. Сможешь?

— Может, вы сами ко мне приедете? Поужинаем.

— Ты не понял, мне с тобой переговорить надо, с глазу на глаз.

— Не вопрос.

Звонок Руслана так меня заинтриговал и взволновал, что я не мог уснуть до утра: просыпался с сердцебиением, курил, думал. О Ренате уже и забыл.

Когда мы встретились, Руслан выглядел так, будто только что вышел из переговорной после тяжёлой сделки. Нахмуренные брови, напряженный взгляд, какая-то внутренняя суета. Мы прошлись по бульвару, пытаясь найти место, где можно было бы спокойно поговорить, и в моей голове мелькали самые разные догадки: о чём пойдёт речь.

Наконец мы присели на улице у кафе в переулке возле драмтеатра, заказали пиво. Руслан долго мялся, теребил салфетку, видимо, не зная, с чего начать. Он спросил, насколько часто я общаюсь с Ренатом. Я удивленно поднял брови. Меньше всего я ожидал, что разговор пойдет об этом.

— Никогда вообще не общался, вчера в первый раз. А ты к чему спрашиваешь?

— Должен тебе сказать такую вещь... Ренат был у нас всегда третьим, имей это в виду… Как бы тебе объяснить… Короче. Ренат у нас всегда был третьим, считай, три года.

Руслан замолчал, а я решил уточнить про «третий», потому что совершенно точно знал, что в экипаже Ту-154 есть командир, есть второй пилот, а остальные — инженер и штурман. Счёт обычно заканчивается на втором. Когда говорят «третий», то непонятно, какого члена экипажа имеют в виду.

— Уточни, кто именно третий, — спросил я и стал зачем-то перебирать в памяти те прошлогодние снимки.

— В смысле?

— Ну кто третий-то?

— Я же сказал — Ренат.

— Погоди. Второй пилот — это ты. А третий? Ренат был инженером у вас? Или кем? Он же бортпроводник вроде.

Руслан уставился на меня, как на полного идиота.

— Вообще… Он — гей. Ты не знал?

В голове пронеслось: ага, теперь понятно, почему они перестали плотно общаться. Но я все еще не понимал, к чему он клонит.

— Погоди. Ну так и что? Ты не рекомендуешь мне с ним контачить?

— Андрюх, ты в самом деле не врубаешься, о чём я? Третий… я имел в виду… у нас с Катькой.

В голове у меня зашумело, зазвенело. Инсульт, подумал я с какой-то отстраненной иронией.

Затушив окурок, Руслан поставил в разговоре точку:

— Так что… если на чистоту, то четвёртый ни мне, ни Катьке не нужен. Надеюсь, ты понял. Ну и… естественно… никогда и никому, ни при каких обстоятельствах… По рукам? — Руслан протянул руку.

Я ошарашенно покивал и тоже протянул руку. В этот момент я чувствовал себя так, будто меня ударили под дых. Все мои представления о ситуации, о Руслане, о Ренате, о Кате — всё рухнуло в одно мгновение. Я не мог поверить, что всё так просто и так сложно одновременно.

Больше Руслан ничего не сказал. Он взглянул на часы, сообщил, что ему пора, и, не попрощавшись, буквально вскочил со стула и понёсся. Я смотрел ему вслед, пытаясь осмыслить произошедшее. Он долго стоял на остановке, всё посматривал на часы, словно боялся опоздать куда-то ещё, куда-то более важному делу. Потом остановил машину и умчался, оставив меня одного в этом маленьком, почти скрытом от посторонних глаз кафе.

Ещё минут пять я приходил в себя. Пиво казалось безвкусным, а мир вокруг — каким-то нереальным. Я перебирал в голове слова Руслана, его взгляд, его протянутую руку. «Четвёртый ни мне, ни Катьке не нужен». Это было так прямолинейно, так грубо, но в то же время так честно.

Я встал, оставил деньги на столе и направился к троллейбусной остановке. Солнце, клонясь к закату, окрашивало городские кварталы в оранжевый цвет. В голове всё ещё шумело, а сердце билось где-то в горле.

Выйдя из троллейбуса, я увидел, как из-за лесополосы надвигается огромная дождевая туча. За ней, правда, был виден горизонт и край солнца, но туча казалась гигантской, чёрной и ползла очень медленно. Так в детстве медленно и тяжело продвигались сквозь меня обиды на друзей. Тучи обид.

Стал накрапывать дождь, и мне показалось, что я иду весь в слезах. Ощущение было такое, что меня вышвырнули из лодки. Друзья. Взяли и вышвырнули. За борт.

Поздним вечером у меня проснулся дикий аппетит: я нажарил картошки, умял целую сковородку и завалился спать, а проснувшись ночью, ощутил в себе будто все признаки лучевой болезни: тело ломило, появилась тошнота, поднялась температура.

Утром позвонил отец. Звонил он по делу, его товарищ попросил узнать, сколько стоит билет в Нижневартовск и есть ли льготы для пенсионеров.

— Что-то мне твой голос не нравится, сын. С тобой всё в порядке? Ты не заболел?

— Я отравился.

— Чем?

— Людьми, пап.

— А, ну тогда заведи собаку. Спиртное тут не поможет, сын.

Я оклемался через сутки, днём бесцельно гулял по лесопарку. Вспомнились слова Кати: однажды она сказала, что в жизни мне будет очень одиноко и плохо, потому что я — индивидуалист. Интересно — а они кто? Руслан, Ренат, Катя… Коммунисты, что ли? Всё у них общее, даже секс.

Вечером нужно было лететь в Норильск. Перед рейсом я купил себе новый плеер и три кассеты. Надел наушники и не снимал их, пока не приземлились.

Во время стоянки в Норильске я всё-таки решил подойти к Руслану, потому что считал разговор незаконченным.

— Слушай, Рус, объясни, что я не так сделал. Если ты говоришь, у вас с Катей так принято, что в постели нужен ещё один, то в чём моя вина? Не я же спровоцировал всю эту вакханалию тогда?!

— Андрюх, ты лучше поменьше болтай. Вот на хрена ты Маше трепался про то, как ты искал трусы?

Я оторопел.

— Не было такого! — выпалил я решительно. — Кто тебе сказал такую чушь?

— Машка и сказала. А ей кто мог сказать, м? Только ты. Андрюх, кончай заливать! Я от тебя такого не ожидал!

— Ты всё неправильно понял!

— Вот эту, блин, фразу «ты все неправильно понял», я одно время столько раз слышал, — Руслан поднёс указательные пальцы к обеим ушам, нервно ими потыкал, — что уже блевать от неё хочется.

Мы стояли под самолётом. Работала вспомогательная силовая установка, и нам приходилось друг друга перекрикивать.

Напряжение нарастало, и казалось, ещё одно слово, и всё взлетит на воздух вместе с нашим Ту-154. Я объяснял Руслану, как было дело, но очень громко и нервно. Тот не хотел ничего слушать и выяснять, только ругался и сквернословил.

— Андрюха, что ты мне мозги канифолишь этими своими словесами? Растерянный, потерянный… Мне двух простых слов от Машки достаточно было услышать, чтобы всё понять!

— Да ты что? Вот и повтори эти слова! Воспроизведи точь-в-точь то, что она тебе сказала.

— Сейчас я тебе повторю. Договоришься.

— Хм. А Ренат прав. Кулачное право и тупота — твой стиль.

Тут Руслан озверел:

— Сейчас точно врежу! Не вынуждай! Я чуть не охренел, когда Машка сама ко мне подошла и говорит, типа, у Андрюхи крыша поехала, зашёл на борт и стал рассказывать, как трусы искал.

— Хорошо, и что?

— Ты думаешь, я придурок, буду у неё выпытывать, выяснять, что ты там конкретно рассказывал и какой у тебя при этом был вид? Растерянный, потерянный. Мозги свои терять не надо, а другим не надо их засирать, понял?

У меня началась истерика, потому что было и смешно, и горько, и ужасно остро, и ужасно тупо всё это. И объяснять бесполезно.

— Слушай, а на хрена ты с меня эти трусы стаскивал и прятал? — спросил я язвительно. — Что за мысли у тебя были?

Руслан из раздражённого зверя превратился в расстроенного охотника, от которого ушла добыча:

— Вот теперь я точно жалею, что тебя не трахнул.

Мне уже было всё равно, что он несёт, пусть оскорбляет, кричит, пляшет... Хотя трудно сказать, чем бы наш разговор закончился, не подойди к нам бортинженер Дима и не отвлеки Руслана каким-то срочным вопросом. Мы разошлись.

Я сделал все свои дела в службах аэропорта, вышел на крыльцо пассажирского терминала, закурил. Пейзаж перед глазами открывался жутчайший. Норильск и его окрестности — иллюстрация постапокалипсиса.

Помнится, как-то раз я поглумился над Олесей. Она спросила меня, какую именно зиму я представляю под музыку Вивальди. Я сказал «ядерную» и был уверен, что Олеся вознегодует: «Фу! Как ты смеешь! Вивальди и ядерная зима!» «Фу! Как ты смеешь?!..» — она мне уже высказывала, когда я поставил вровень с Вивальди какого-то современного композитора, сочиняющего электронную музыку. Но в тот раз Олеся меня удивила, подтвердив, что в «Зиме» действительно есть нечто жутковатое и злое. Она вспомнила, как однажды поздней осенью ей пришлось возвращаться с сольного концерта, который проходил во дворце культуры на территории какого-то бесконечно большого промышленного предприятия. Олеся заблудилась в этих вселяющих ужас индустриальных джунглях, долго шла по пустырю, встречая на своём пути различные отходы производства страшных расцветок и уродливых форм. Было холодно, с неба срывались редкие снежинки, а в её голове звучала именно «Зима» Вивальди.

Нечто подобное Олесиным ощущениям я испытывал всякий раз, когда прилетал на Таймыр.

Из терминала вышел Ренат и, подойдя ко мне, спросил, как дела.

— Отвратительно, как и всё это, — я окинул рукой пейзаж.

— Тогда надо спасать положение. Ты после рейса что делаешь? Я имею в виду вечером, — спросил он спокойно и дружелюбно, вертя в руке сигарету и рассматривая её.

— Порно буду смотреть, — ответил я, предчувствуя ловушку в его вопросе.

— Думаешь, поможет?

Я посмотрел на Рената, но не выдержал его взгляда, отвёл глаза в сторону, что-то буркнул в ответ.

— Понятно. Ты сейчас не здесь, — Ренат как-то странно, почти неприметно улыбнулся и засунул сигарету обратно в пачку.

С вежливым равнодушием я поинтересовался, что он хотел предложить на вечер. Ренат сказал, что об этом поговорим в другой раз и напомнил, что нам уже пора на борт.

— Я ещё покурю постою.

Провожая Рината взглядом, я подумал, что это мусульманское имя ему абсолютно не подходит. Русый, безупречные европейские черты лица: при чём тут «Ренат»?

Сам не знаю почему, но о том, что Ренат напрашивается на общение со мной, я решил сказать Руслану. Я выкурил ещё одну сигарету и направился к самолёту. Щёки покалывали мелкие-мелкие капли холодного дождя. Руслан почему-то сидел в командирском кресле. Увидев меня, высунулся в форточку:

— Андрюх, загрузку уже знаешь?

— Сорок девять, багажа пятьсот двадцать, нули. Спустись-ка на пару слов, Рус!

И мы опять затеяли разговор под самолётом, как ни странно, очень спокойный.

Я спросил Руслана, как мне себя вести в том случае, если Ренат что-то начнёт выяснять, и насколько он вообще в курсе наших «грязных» дел, откуда могла просочиться информация.

Руслан пожал плечами, после чего умозаключил:

— Геи в тысячу раз хуже баб, чуйка у них работает чётко. Знать он ничего не знает, Катька не дура, ляпнуть ему она не могла, но наверняка он что-то заподозрил. Так что… лучше пошли его подальше, если начнет разнюхивать. Сам тоже лишнего не болтай.

— А что мне болтать-то? Если он гей — сам с ним и разбирайся. Мне вообще вся эта ваша шайка-лейка не нравится.

— А тебе кто-то навязывается? — сплюнул Руслан и ушёл.

Ступая с трапа на борт, я столкнулся с Ренатом, готовившимся встречать пассажиров.

— Что слушаешь? — спросил он, лёгонько стукнув пальцем по моему плееру.

— Вивальди, — солгал я, чувствуя, что ситуация меня начинает злить и напрягать.

В первом салоне Маша готовила прессу, перебирала газеты.

— Маш, а где коньяк? — спросил я.

— Как всегда — в кипятильнике.

Однажды, что-то рассказывая отцу о своих полётах, я произнёс фразу: «Достаю я коньяк из кипятильника…» Тот рассмеялся, полагая, что это оговорка. Действительно: откуда простому смертному знать, что в Ту-154 коньяк и остальное спиртное держат ни где-нибудь, а в кипятильнике, потому что холодильники есть не во всех самолётах этого типа.

В этот раз, достав коньяк из кипятильника, я спросил Машу, пила ли она когда-нибудь коньяк из самовара.

— Нет, но очень хотела попробовать!

— Да? И что же тебе помешало, а, Маш?

— Несчастье.

— Какое?

— Пока я до самовара добежала, все блюдца расхватили.

Я сделал глоток коньяка и подумал: ну вот, умная же девка! Дура вряд ли выдала бы такой ответ сходу. Но почему же она про коньяк и самовар сообразила сразу, а про трусы — ни черта не поняла? Хотя, с чего это я взял, что она не поняла? Это Руслан не понял. Ведь ситуация же явно была простейшая. Маша запросто могла спросить у Руслана о моём состоянии. Не у Кати же спрашивать она должна о том, какие я трусы искал, какие нашёл?! В глазах Маши Руслан — мой друг. А вот… что он ей ответил...

Самолёт налегке (что там эти полсотни пассажиров и полтонны багажа) взмыл и сразу воткнулся в свинцовое заполярное небо — на земле казалось, что такую низкую и плотную облачность можно разбиться. В салоне потемнело.

Вскоре после взлёта пассажиров накормили, Ренат освободился и подошёл ко мне.

— Не помешаю?

— Присаживайся.

— Дашь послушать? — спросил он и щёлкнул пальцем по наушнику.

— На.

Надев наушники, Ренат чуть насупился, пошевелил губами, потом отодвинул один наушник и спросил:

— А Вивальди где?

— Чем же тебе «Энигма» не нравится, интересно?

— Я не говорил, что не нравится. Я просто этот альбом уже слушал. Я думал, у тебя Вивальди. Ты пошутил?

— Пошутил. Хотя Вивальди я на самом деле люблю.

Сказав это, я подумал: правду ли я сказал? Я ненавижу Вивальди или всё-таки люблю его?

Оказалось, Ренат тоже учился в музыкальной школе и хорошо знаком с музыкой этого композитора. Чертовщина самая настоящая. Так много совпадений сразу не бывает.

— А тебя что связывает с Вивальди? — спросил Ренат. — Ты тоже где-то учился?

Я смотрел на Рената и исступлённо молчал. Потом всё же ответил:

— Нет, просто я однажды пришёл в музыкальную школу. Только слух проверил…

— Андрей, с тобой всё в порядке? Это что у тебя там? Коньяк?

— Где? Здесь? — я приподнял стаканчик с соком.

— Нет, вот там, — Ренат кивнул на стаканчик, стоявший на откидном столике.

— Коньяка там уже нет, он в кипятильнике.

— А кипятильник сейчас — это твоя голова, да? — сказал Ренат, продолжая смотреть мне в глаза.

— А хочешь… я тебя с одной дамой познакомлю? Она тоже очень любит Вивальди... — зачем-то предложил я, скорее с издёвкой.

Ренат усмехнулся.

— Я таких дам знаю уже целую дюжину. Смысл — знакомиться ещё с одной?

— Эта дама особенная. Она — преподавательница.

— Тем более — зачем мне преподавательница, если я музыкальную школу уже давно закончил?

— Обидно. Тебе не угодишь…

— А почему у тебя возникло желание мне угодить? — удивлённо спросил Ренат, чуть улыбаясь, и своим вопросом загнал меня в тупик.

— Извини, я действительно немного не в себе. Ты что-то хотел спросить?

— «Эпидемию» с Дастином Хоффманом смотрел?

Тут я кое о чём вспомнил. Незадолго до всех этих приключений Руслан с Катей пришли ко мне с видеокассетой, купили новый фильм. И Катя как бы между прочим сказала, мол, Ренат набивался в гости вместе с ними. «Он тащится от кино и страдает в профилактории без видака…» Тогда я пропустил Катины слова мимо ушей. Сейчас — это важно. А что, если все мои подозрения совершенно беспочвенны? Что, если Ренат ничего не намерен ни сообщать, ни выпытывать, а всего лишь ищет возможность регулярно бывать у меня в гостях и смотреть видео? Наверняка так и есть. Я решил это проверить.

— «Эпидемию» не смотрел. Ты рекомендуешь?

— Я тоже не смотрел. Но очень хочу посмотреть. Я купил кассету, только смотреть не на чем. Я вообще много фильмов накопил за это лето.

Ренат принялся перечислять названия и имена режиссёров и сказал, что ждёт не дождётся конца сентября, когда улетит домой, где будет с утра до ночи смотреть кино.

— Я вообще не нашёл в вашем городе таких салонов, куда можно приходить со своими кассетами, — скривился он.

— Салоны? Ну, может, пять лет назад такие и были, а сейчас видаки у всех.

— Как видишь, не у всех. Мне иногда в бухгалтерии, в вашем штабе ночевать приходится, чтобы фильм посмотреть.

— В бухгалтерии? Ночевать?

Ренат заметно смутился и растерялся.

— Мне ключ оставляют… Главное — чтобы жалюзи были закрыты, чтобы охрана не пронюхала, свет в окнах не увидела. Надеюсь, ты не проболтаешься вашему начальству? Я по секрету тебе сказал.

Я усмехнулся:

— Секретами вообще-то делятся с близкими друзьями. Ты меня уже что, к себе в друзья записал? Я польщён.

Ренат ещё больше смутился, растерялся и даже покраснел. Я же радовался тому, что всё оказалось не так сложно и путано, как мне представлялось. Человек всего лишь фанат кино, наверно, ещё больший, чем я, а мне Бога знает что мерещится.

— Ты приезжай как-нибудь. «Эпидемию» захвати, посмотрим. У меня условия получше, чем в бухгалтерии.

— Здорово! Договорились! — с заметным облегчением сказал Ренат и попросил номер моего телефона.

Я ни капли не боялся приглашать его к себе; интуиция не заставляла меня сомневаться в том, что его интересует кино, а не я.

Однако оставалось ещё много неизвестного. Мне было интересно, что же это всё-таки за треугольник. Ренат не вызывал у меня никакого отторжения, стало понятно, что он интеллектуал, да ещё и прилично воспитан. Но если же он гей, то зачем он Кате? А Руслану? Если ему мало любимой женщины для полного удовлетворения и нужен ещё и мужчина, то это его личные проблемы. Любая женщина наверняка отдаст предпочтение тому, которому, кроме неё, больше никто не нужен.

Стоило мне подумать о Кате, как сердце стало разгоняться и начало трепетать. Пробуждалась зависть: получается, Ренат как человек лучше меня, если Катя его выбрала в друзья, а меня ни за что ни про что отвергла? Или геи каким-то непостижимым образом могут доставлять женщинам сексуальное удовольствие намного большее, чем нормальные мужчины? Весьма сомнительно. Как я ни пытался, но никак не мог представить себе, что они делают втроём в постели. И неужели Катя — любительница наблюдать за мужским сексом?

Вскоре в расписании появились дополнительные рейсы, что для конца августа — обычное явление. Это нарушило устоявшийся график, экипажи перемешались, словно фигуры на шахматной доске, и в этой суматохе я потерял из виду всех.

Ренат не звонил. Зато названивал Руслан и спрашивал, не звонил ли Ренат.

Я с нетерпением и волнением ждал развязки интриги, но она не развязывалась. Остальная часть моей жизни, в сравнении с этой внутренней бурей, была скучнее некуда.

Однажды в душном троллейбусе я встретил одноклассницу. Мы разговорились. О прошлом, о настоящем, о том, как жизнь разбросала нас по разным углам. И вот, поддавшись какому-то импульсу, я приволок её к себе. Стандартный ужин, бездушный секс. Вместо Вивальди, музыки, которая могла бы придать хоть какую-то остроту всему этому фарсу, из колонок лилась мелодия Роберта Майлза «Children». Медленная, тягучая, пронизанная тоской.

Разум подсказывал, что нужно вести поиски настоящей спутницы жизни, а на деле получалось, что я влюбился в женщину, у которой мужчин и без меня некуда девать, перебиваю аппетит одноклассницами, а в остальное время — сижу как на иголках и жду звонков от Руслана и Рената.

Позвонила мама и спросила, всё ли у меня в порядке, а то ей снился нехороший сон. Я был так охвачен своими мыслями, что даже не поинтересовался, что за сон, поспешил отвертеться.

— Всё отлично.

— Опять мать обманываешь? Я ведь чувствую, что-то у тебя неладно.

Отец тоже тут как тут: «Сын, ты как там? Что-то мне твой голос не нравится…»

И буквально через пять минут я принял звонок от Руслана:

— Ну чего? Звонил Ренат?

— Нет.

— Вот жопой чую — за нос водишь! Наверняка же звонил!

— Сдай свою жопу на диагностику, — сказал я, хотя мне хотелось сказать Руслану что-то более грубое.

Ренат позвонил вечером того же дня и предложил встретиться в субботу.

— В субботу у меня уборка, — я пошёл на попятную.

— Могу помочь тебе вымыть окна.

Я посмотрел на окна и в очередной раз тихо ужаснулся. Я обещал маме, что вымою их прежде, чем они с отцом вернутся с юга, а она о таких обещаниях никогда не забывает. Неужели Ренат — провидец? Почему он предложил вымыть именно окна, а не полы или унитаз? Может, Катя ему про мои грязные окна рассказала? Нет, не могла. Мы оконный вопрос с ней обсуждали. Квартира была сдана именно в таком виде. Окна должен был помыть хозяин за свой счёт ещё весной, перед сдачей в аренду. Катя молодец. «Двенадцатый этаж, и вся грязь снаружи. И течёт, брызгает сверху, с крыши. Даже если ты вымоешь, пойдёт дождь, и будет тоже самое. Пусть крышу смотрят. Для этого есть специальные коммунальные службы…» — сказала она тогда.

— Ладно. Записывай адрес. И «Эпидемию» не забудь захватить.

Наш субботний план, увы, встал под вопрос. Рената поставили в другой экипаж на мурманский рейс, обратный вылет задержали. Ренат позвонил из Мурманска и сказал, что непонятно, когда полетят: что-то с шасси.

— Жаль. А то я уже сходил в магазин и купил жидкость для мытья стёкол...

Окна пришлось мыть самому, и эта процедура меня изнуряла. К тому же я был очень зол на себя. То, что принято называть показухой, я стал ненавидеть лет с двенадцати, однако был вынужден принять правила игры. Ненависть особенно проявлялась в те моменты, когда требовалось делать срочную уборку у себя в комнате, а зачастую и на большей территории, и успеть завершить её к приходу гостей или родственников. И гости эти — все до одного — всегда отмечали, что, мол, как ни придёшь к Клещовым, у них всегда порядок и блеск. Чуть позже, лет в пятнадцать, когда я научился дерзить старшим, однажды я поставил тётю Таню, мамину подругу, которая пришла к нам в гости с мужем, в неловкое положение. Она прямо с порога, ещё не успев раздеться и разуться, произнесла извечное: «У вас, как всегда, всё блестит и сияет…»

— Тёть Тань, а вы, наверно, перед приездом гостей спешите на мусорку с пустыми вёдрами, а обратно — с полными?

— Что за хамство, Андрюшка? — возмутилась тётя Таня.

— А что за лицемерие? — отразил я в ответ.

Помню, отец тогда очень строго на меня взглянул, но ничего не сказал. Мама же просто вздохнула и всё списала на мой переходный возраст, плюрализм, гласность и перестройку.

— Танечка, не обращай внимания. Этот аспид дерзит и перечит всем подряд, и особенно учителям в школе. Недавно учительницу биологии заставил краснеть перед всем классом, а потом до слёз довёл. Она у него спросила, почему рубашка помята, а он: «Я же, мол, вас не спрашиваю, почему у Вас губы не накрашены и волосы не уложены…» Ну?! Ты представляешь? Ты ему слово, он тебе — десять.

Муж тёти Тани, дядя Слава, неуклюже гоготнул. А я продолжил защищать и отстаивать свои принципы.

— Мама! Наша биологичка — женщина взрослая, учитель, образец, а пришла на урок как замухрышка какая-то! Да ещё вопросы задаёт дурацкие. Пацану простительно прийти в ненаглаженной рубашке, а вот ей, молодой учительнице…

Дядя Слава снова гоготнул и сказал, что я — «парень-перец».

Но как бы там ни было, победу в конечном счёте одержали родители, точнее, мама, и правило «уборка перед приходом гостей» было доведено во мне до автоматизма. Даже перед визитами Олеси я обязательно проходился по пыльным поверхностям тряпкой и заталкивал под диван грязные носки.

К середине субботы окна в моей съёмной квартире были настолько чисты, что казалось, кто-то и вовсе снял стёкла. Позвонила мама и сообщила, что выезжает через пять минут. Приехала она загорелая, радостная, разговорчивая. Рассказала об отдыхе в Ялте.

— Вот где бы, ты думал, Андрюша, можно встретить знакомых, о которых уже сто лет ничего не слышно? Конечно же, в Ялте на набережной! Ты помыл окна? Вот молодец! Умница! В прошлом году отец встретил там однокурсника с семьёй, помнишь? Дай сюда вот ту большую луковицу. А в этот раз я встретила там свою институтскую подругу, которую двадцать лет не видела. Кстати, она живёт в Норильске.

— Кошмар!

— Почему кошмар? Она сказала, что город у них очень хороший, красивый, как Ленинград!

— Разве Ленинград — красивый? Хмурая упадническая Европа.

Мы с мамой сытно пообедали, и та по привычке начала проверять состояние моего белья и одежды в шифоньере.

В дверь позвонили. На пороге стояла Катя. Точней, еле стояла. Вдрызг пьяная, с растёкшейся по щекам тушью, со смазанной помадой. Прежде чем я что-то успел сообразить, она ввалилась в коридор, завывая, плача и сморкаясь.

— Андрюша! Эти сволочи, эти придурки! Как они меня достали! Как они меня задолбали, если бы ты знал! Здравствуйте. Извините. Это твоя мама, да? Вы похожи. Можно я умоюсь? Меня Катей зовут. Андрюша! Это невозможно, невыносимо! Мне осталось только повеситься!

Мама была глубоко обескуражена, но контроль над ситуацией не потеряла: предложила Кате чистое полотенце, усадила её за стол, предложила плов и даже вино.

— Мам, какое вино? Ты что, не видишь, в каком она состоянии?

— Я всё вижу, — мама бросила на меня строгий взгляд и тут же переключилась на гостью. — Катенька… может, минеральной водички?

— Мам, тебе не идёт быть стюардессой. Возраст не тот. Стюардесса — это как раз Катя, мы вместе работаем.

Мама участливо взглянула на Катю и спросила, мол, неужели же действительно пассажиры такие сволочи, что доводят стюардесс до слёз. Катя хихикнула, резко успокоилась, отказалась от вина и спросила, есть ли у нас коньяк.

— Быстро налей человеку коньяка! — толкнула меня мама локтем, но я подумал, что ослышался, и стоял как вкопанный. — Андрей, я кому сказала?!

— Коньяка нет, — развёл я руки.

— Как это нет? А где же он?

— Был в кипятильнике. Весь выпили.

Мама нахмурилась, а Катя спросила:

— А ты что, кипятильник из самолёта домой притащил?

Мама ещё больше нахмурилась и решила уточнить:

— Коньяк, наверно, в чайнике был? Или теперь чайники кипятильниками называют? — и тут же домыслила: — Но всё равно: зачем же в чайник наливать коньяк? Коньяк согревают в руках!

Катя от смеха хлюпнула соплями, вытерлась салфеткой, извинилась.

— Короче, нет нигде никакого коньяка! Ни в чайнике, ни в кипятильнике. Но есть армянский самогон, — я поставил точку в этом дурацком разговоре.

— А самогон где? В стиральной машине? — съязвила мама.

Катю мы напоили самогоном, успокоили, уговорили съесть две ложки плова, уложили на диван, укрыли пледом, и она уснула.

Мама долго, почти до вечера, возилась на кухне. Ароматы разных блюд витали в воздухе. Наблюдая за суетливыми движениями мамы, я чувствовал, как нарастает некоторое странное напряжение. Наконец, мама вытерла руки о фартук и начала собираться.

— Мне к тёте Тане надо ещё заехать сегодня, — сказала она, её голос звучал глухо, словно сквозь вату. Вероятно, она хоть и не знала точно причину Катиного срыва, но догадывалась.

— Мам, не переживай, всё будет в порядке.

— Будет, Андрюша. Как только ты станешь человеком, сразу будет всё в порядке.

— Мам, по-твоему, после такого титанического труда, как мойка окон, я всё ещё не человек, а обезьяна?

Мама рассмеялась, но смех её был коротким и каким-то надломленным. Она отстранилась, её взгляд скользнул к двери, словно ища там ответы. И тут в дверь позвонили. Звонок был настойчивым, а затем тут же стали громко барабанить. Мы с мамой переглянулись. Мама подошла к двери, её лицо снова стало напряженным.

На пороге стоял Руслан.

— Про… про… стите… А Катя… з-з-зд… дома?

— Да! — ответил я.

— А Ре-ре-ре-нат?

— А Рената пока нет дома, — сказал я и дьявольски хихикнул. — Он в Мурманске.

Мама смотрела на Руслана с интересом. Не успела она усадить его за стол и погреметь посудой, как раздался ещё один звонок в дверь.

— Говорите, Ренат в Мурманске? — спросила мама.

Невероятно, но это был Ренат, причём, видимо, так спешивший ко мне после прилёта задержанным рейсом, что даже не заехал в профилакторий переодеться и забыл позвонить.

Увидев Руслана и маму, Ренат тоже на мгновенье растерялся, потом собрался, поздоровался, представился и извинился за то, что приехал в форме бортпроводника.

— Извините, рабочая одежда… Я только что прилетел.

— Быстро же, однако, ваши самолёты летают. Минуту назад человек был в Мурманске и уже тут, — взгляд мамы был вполне благожелательный и приветливый. Вероятно, ей этот концерт уже начинал нравиться.

— Я пытался дозвониться, Андрей не отвечал, — Ренат смотрел то на меня, то на маму, то на холодильник, на котором стоял телефон.

— Ой! Это я виновата! Мыла полы, и видимо, опять шнур задела, — мама попыталась отодвинуть холодильник.

Ренат снял фуражку и принялся ей помогать. Я тоже.

— Я сейчас вас всех пловом накормлю. Так! Руслан, Андрюша! А вы — руки мыть и на кухню, бегом. И тихо, как мыши! Человек спит.

Вроде бы ничего, но смешно: мама, Руслан и Ренат за одним столом, Катя спит за стенкой в комнате. Цирк, не иначе.

Руслан с Ренатом накинулись на плов в огромных тарелках, полных золотистого риса, сочного мяса и моркови. Их вилки мелькали с невероятной скоростью, а щеки обоих надувались, как у хомяков.

— А теперь, друзья, признавайтесь! — мама начала так, что я выпрямился. — Кто вымыл окна? Катя? Или кто-то из вас? Или вы теперь вместе эту квартиру снимаете?

Руслан оторопело молчал, затем, чуть приподнял левое плечо и признался как-то даже не совсем уверенно:

— Мы с Катей живём… в аэропорту, там, где экипажи… Те, которые неместные…

— Руслан, ты забыл уточнить: жили, — пригвоздил я. — А теперь неясно, кто и где будет жить, — продолжил я и повернулся к маме: — Мам, там такие жуткие условия, видишь, Катя прямо плачет.

— Так, ладно, сами разбирайтесь, кто где будет жить. Всё, дети мои, мне пора.

Было заметно, что Ренат едва сдерживает смех. Руслан смотрел на маму недоумённо и боязливо.

Мама уехала, мы остались на кухне втроём. Сидели и молчали.

Руслан спросил, очень ли пьяна Катя, я вскинул плечи. И опять кухню обволокло молчание. Какое-то вязкое, мутное.

Опять все мои планы были нарушены. Я-то думал, мама уедет, Катя проснётся, мы останемся с ней наедине и наверняка до утра всё решим и всё выясним… А они набежали. Сидят и молчат.

Мне захотелось умыться холодной водой. Пока я находился в ванной, кто-то, видимо, пытаясь поставить тарелки на место, обрушил сушку над раковиной. Я услышал, как Ренат сказал: «Как ты ещё штурвал в руках удерживаешь…»

— Потявкай мне тут, сопляк! Убирать посуду после хавчика, между прочим, твоя обязанность, — прошипел в ответ Руслан.

Я хотел сказать что-то про высокие отношения, возвращаясь на кухню, но сделал отстранённый вид.

Катя, проснувшись, скорее всего, от грохота, явилась с таким видом, будто она сто лет живёт в этой квартире.

— Какого хрена вы сюда припёрлись? Улепётывайте отсюда! Оба!

Ренат приподнялся.

— Так! Хорош! — решительно отрезал Руслан.

— Тогда сейчас уйдём мы с Андреем, — гордо и однозначно заявила Катя, взяв меня под руку.

На это никто ничего не ответил. Ренат стоял и смотрел на Катю взглядом, умоляющим о спокойствии и понимании.

— Андрюша, пойдём, — сказала она, словно маленькому мальчику, которого мать уводит от плохих дядей.

Мы с Катей долго шли молча, причём в направлении, противоположном троллейбусной остановке. Зашли вглубь лесопарка, потом развернулись и направились обратно. Катя стала расспрашивать меня о родителях.

— Мама мне твоя понравилась очень. Кстати, кем она работает?

— Начальником отдела кадров.

— Да? А я думала, она или учительница, или воспитательница.

— Она и это тоже.

— А папа?

— Инженер-проектировщик. Поехали к ним, познакомишься и с отцом.

— Ты серьёзно? Я только за! Не хочу к этим придуркам возвращаться, не хочу в профилакторий, они наверняка туда приедут, — Катя запнулась и продолжила. — Мы же можем у твоих родителей переночевать?

— Без проблем! — радостно ответил я.

— Только, Андрюш, давай сегодня ничего не будем выяснять, а? Давай говорить на отвлечённые темы, мне так тяжело, если бы ты только знал… Я устала от выяснения отношений.

— А хочешь мороженого? — предложил я, будто не обратил внимания на её слова, а про выяснения отношений даже и не думал. — Наконец-то и в нашем городе открыли «Баскин Роббинс…» Поехали, он до девяти, успеем! Это рядом с родителями.

Катя ждала, что я ей что-нибудь расскажу или подниму какую-нибудь отвлечённую тему. Но в голову ничего не лезло. Рождались сплошные вопросы. Я был готов к чему угодно, но только не к такому повороту событий. Я чувствовал, что уже люблю её почти по-настоящему, но разбираться с целым экипажем Катиных мужчин у меня не было ни малейшего желания. А ведь у неё есть ещё и муж… В её сосредоточенном поедании мороженого, с облизыванием каждой грани фигурной ложечки, было что-то трогательное.

После кафе мы медленным шагом прошли два квартала и свернули во двор.

— Вот мой дом, — показал я на серую кирпичную девятиэтажку, окружённую высокими берёзами. — Здесь я и рос…

Я поднимался в лифте со сладостным предвкушением: впереди семейный ужин, отдых и долгожданная ночь.

— Может, ты всё-таки зря маму с папой не предупредил? — спросила Катя, спешно подкрашивая губы.

— Не зря. Хочу посмотреть, что у них творится в доме, когда они никого не ждут. Будет очень интересно, если там бардак и беспорядок.

— Бардак и беспорядок? У такой женщины, как твоя мама?

Нам были рады, будто и вправду ждали. Мама радовалась, очевидно, подумала, трое мужчин, во всём коллективно разобрались и решили, что Катя теперь — моя. Или же Катя сделала наконец свой выбор. На самом деле, я понятия не имел, что думала. Отец держался приветливо и галантно. Он, полагаю, вообще не был в курсе, вряд ли мама ему рассказала о том, какую картину застала у меня на квартире. Ему было просто приятно, что я приехал с молодой красивой женщиной.

Промелькнула мысль: а вдруг всё сложится хорошо, и мы с Катей поженимся? Хотя я не представлял, как всё сложится: её развод, переезд, семилетний сын...

Нас накормили ужином, и что удивительно — никаких долгих посиделок за чаем, никакого «анкетирования» Кати. Мы с ней остались наедине, родители заперлись в своей комнате.

— Ой, какой лапушка! — ахнула Катя, увидев мою школьную фотографию на книжной полке. В этом она почти ничем не отличалась от Олеси. Та тоже этим снимком беспрестанно любовалась, только говорила не «лапушка», а «ясик».

Меньше всего мне хотелось доставать семейные альбомы и тратить драгоценное время на показ фотографий. К счастью, Катя об этом просить не стала.

Мы вышли на балкон покурить. В огромных тёмных окнах трикотажной фабрики отражались огни вечернего города.

Я обнял Катю, но сразу же почувствовал полное безразличие. Катино сердце стучало ровно и спокойно.

— Андрюш, давай не будем сегодня, а? Я не могу, я вся разбита. Просто пойми меня. Не обижайся.

— Что вообще произошло? Ты где наклюкалась днём?

— Андрюша! Не хочу я ничего рассказывать!

Казалось, застрявший комок обиды выпирает у меня из горла. Глотать его — очень больно, а сплюнуть — если только в лицо отказчице. И некоторое время я колебался, затем всё-таки проглотил, правда, с небольшой отрыжкой.

— Кать, зачем ты… Что ты задумала? Я тебе не игрушка.

— А я, Андрюша, и не играю. Я схватилась за тебя, как за спасательный круг. Я тону, понимаешь?

— Здорово ты придумала. А что, если я сам тону? Утонем вместе?

Катя долго смотрела на меня, потом насупилась.

— А ты-то почему тонешь?

— Потому что люблю тебя.

Она затушила сигарету и помрачнела, потом, слегка откашлявшись, сказала, как отрезала:

— Андрюша, я люблю другого.

Вскоре мы улеглись и, блуждая в разговоре от одной темы к другой, забрели в тёмный лес. Неожиданно выяснилось, какую жуть я вытворял в беспамятстве той злополучной ночью в Красноярском профилактории.

— Какой джем, Кать?! Я не помню. Ты шутишь? Ты о чём?

— Ну как же ты не помнишь, Андрюша! Ты что? Вспомни! Ты сам говорил, что в цехе питания джем можно взять.

— Порционный, что ли?

— Ну да.

— И что? Я побежал за этим джемом? Я принёс этот джем?

— Нет, но ты собирался! На полном серьёзе! Я тебя еле отговорила! Я хоть и пьяна была, но всё помню.

Я недоумевал. Как я мог так отреагировать на предложение Руслана измазаться джемом?.. Не придумывает ли чего Катя?

— Слушай, Кать, а… а если бы я принёс этот джем, то что? Мы бы и вправду начали бы это всё вытворять? Намазались бы джемом?

— Может, и начали бы...

— Ты шутишь! Такого просто не могло быть!

— Этот кретин может предложить всё что угодно. Он помешан на сексе. Я думала, что ты его не поддержишь, а вы — два сапога пара. Один предложил, второй готов бежать.

Я достал сигарету и, прежде чем выйти на балкон, бросил Кате резко и твёрдо:

— Ты слепая? Какие два сапога? Мы совершенно разные. Просто водка всех уравняла. Я ничего подобного не замышлял! Ты сама начала! Поцелуй меня туда, поцелуй меня сюда… Да если хочешь, я тебя всю жизнь целовать буду!

Катя пошевелилась.

— Андрюша, дай мне поспать, я тебя очень прошу. Давай обо всём поговорим завтра.

— Пожалуйста, ответь мне на один простой вопрос. Зачем ты это всё развязала? Ты же не дура совсем? Ты же не проститутка, не нимфоманка! Извини…

В ответ — тяжёлый вздох и длинная пауза.

— Ты этого всё равно не поймёшь.

— Почему? Ты что, думаешь, что я бесчувственный чурбан? Или тупица, как твой…

— Что ты от меня хочешь? — Катя убрала волосы с лица и внимательно посмотрела на меня. — Я люблю Рената.

Я оцепенел.

— А… почему? В смысле… зачем? В смысле, Ренат не… гей? А Руслан? — спрашивал я, ошарашенный, чувствуя, как здравый смысл меняется, словно калейдоскоп.

— Андрюша! Сжалься надо мной. Пожалуйста, давай поспим. Не бери в голову! Не нужно тебе это всё!

Я вышел на балкон. Где-то жгли листья, весь район окутал удушливый дым. На конечной стоял беззвучный троллейбус, наверняка последний. Из диспетчерской вышел водитель, сел в кабину, долго копошился под светом лампочки. Затем свет в кабине погас, троллейбус взвыл и умчался прочь по пустой ночной улице. Наступила мёртвая тишина. Катя спала. Я ещё долго стоял на балконе, укутавшись пледом, курил и брёл по непроходимому болоту мыслей.

Вернувшись в комнату, я решил устроиться в кресле, подложив под ноги пуфик. Пусть Катя, проснувшись, застанет меня в таком вот изгнанном положении. Скрюченным от обиды. Пусть хоть чуть-чуть почувствует угрызение совести за свой отказ и вообще за всё то, что она натворила. Но долго в кресле я высидеть не смог, лёг рядом с ней, тем самым лишив себя сна окончательно.

Катя спала крепко, а я был не в состоянии совладать со своими руками, ощупал её всю, и только когда забрезжил рассвет, погрузился в полудрёму на каких-то полтора часа.

Родители собирались на дачу, что-то таскали, чем-то приглушённо гремели. Засвистел чайник. Тихо бормотал телевизор. Всё знакомое и привычное сочеталось с непривычным: в моей комнате — впервые любимая женщина, она сладко спит, дышит ровно и тихо.

Я сидел в кресле и смотрел на спящую Катю. За окнами дым смешался с туманом, ничего не было видно. Туман — это очень хорошо, подумалось мне. Есть вероятность, что рейс в Минеральные Воды, который числился за мной, задержится на час-два, и это время я проведу с Катей. Я позвонил в авиакомпанию, поинтересоваться обстановкой. Диспетчер Оля ответила, что Минводы планируется выпустить по расписанию, в аэропорту туман уже почти рассеялся. То есть, времени у меня оставалось в обрез.

Пришлось будить возлюбленную. Мы немного понежились в объятиях, а потом она пошла в душ. Я сделал омлет и сварил кофе в электрическую песочницу, как делал это отец для гостей.

Когда Катя вышла из душа, уже одетая и свежая, на столе ее ждал омлет и дымящаяся чашка кофе. Мы сели друг напротив друга, и я ожидал, что мы продолжим обсуждать вчерашнее и хоть как-то определим свои отношения. Но царило молчание. Катя не отрывала взгляд от телевизора, будто сто лет его не смотрела.

— Ты вчера сказала, что любишь Рената, — нарушил я длительное безмолвие. — Это правда, или отговорка, чтобы я к тебе не приставал?

— Это правда.

— Но ведь он гей. Или не гей?

— Не знаю, кто он. Но я — точно дура.

Я отпил кофе, пытаясь осмыслить услышанное.

— Тогда почему ты с Русланом?

— Потому что дура, — Катя протянула мне чашку. — Налей мне ещё кофе, будь добр. Очень вкусный.

— А с мужем что?

— С мужем вроде всё в порядке. Андрюш, что за вопросы? Это суд совести?

— Нет, это попытка сохранить рассудок, — сказал я, глядя прямо в глаза. — Руслан, насколько я понял, и с тобой, и с Ренатом?

Катины глаза расширились от удивления, она встрепенулась, будто от удара током:

— Ты что, дурак? — её голос дрогнул. — Ты посмотри на Рената — разве бы он позволил такое?

— Не пойму, кто из вас морочит мне голову. От Руслана я слышал обратное. Он сказал, что этот ваш любовный треугольник функционирует третий год и вполне успешно.

Катя вздохнула. Немного сбивчиво, но вполне доходчиво она рассказала о том, что с Русланом она знакома давно, и её с ним очень многое связывает. «Очень многое» — подчеркнула она, и ещё раз добавила: «Очень!». Ренат появился четыре года назад, и она потеряла голову, как только его увидела. Руслан переживал и боролся до тех пор, пока не обнаружилась целая серия интересных улик в отношении Рената. На этом Катя зависла и очень долго о чём-то думала.

— И что это за улики?

— Неважно. Это вообще может быть ерундой и сплетнями.

— Хорошо, а что же не ерунда?

Самым чудовищным в этой истории было то, что Катя надеялась «раскрутить» Рената на интимные отношения, пусть даже в варианте «втроём» и хотя бы один раз. Катя до умопомрачения хотела забеременеть от Рената, но ничего не получалось. Она даже стала ходить в церковь и просить Всевышнего о помощи, а потом и вовсе обращалась к каким-то колдунам, ведьмам и астрологам.

— Про Рената я не знаю. Никто не знает, какая у него ориентация.

— А зачем тогда распускать слухи? — спросил я.

— Слухи? А кто их распускает? — удивилась Катя, округлив глаза.

Она хотела продолжить, а потом вдруг резко дернулась на стуле:

— Кстати, а каким образом Ренат вчера оказался у тебя на той квартире? — она спросила с явно ощутимым оттенком ревности или зависти и слегка взболтала остатки кофе в чашке. — Или он к тебе уже давно ездит?

Я всё ещё был глубоко в своих мыслях.

— Он должен был приехать… привезти это… как его… спид… нет, эпидемию.

— Что? — Катя захлопала глазами и серьёзно насторожилась.

— Фильм. Название такое, — тут я наконец вернулся к реальности. — Слушай, Кать, честное слово, у меня сейчас башка задымиться. Допустим, Руслан принял твои условия. Ты любишь Рената. Понятно. Но объясни мне, зачем ты меня втянула в этот ваш клубок, да ещё с этой непонятной голубой ниточкой?

— Переклинило, вот и втянула. Перепутала тебя и Рената.

— Перепутала нас? — чуть не подпрыгнул я. — Это как? Мы же не похожи с ним ни капли!

— Вы пользуетесь одинаковым парфюмом. И вообще пахнете одинаково.

Моя обескураженность достигла предела; наверно, я никогда не смогу понять до конца ни одну женщину. Я умылся и, склонившись над кухонной раковиной, выдохнул.

— Хорошо, допустим. А Руслан? Почему он позволил, чтобы мы с тобой занимались любовью в его присутствии?

— Андрюша, я не на следственном эксперименте. Я не на тестах у психолога. Я у тебя в гостях, если что. И за Руслана я не отвечаю. У него и спрашивай.

— Нет, ты ответь: какой нормальный мужик будет спокойно реагировать, когда его женщина срывает с себя одежду в присутствии ещё одного мужика и просит поцеловать между ног?

— Откуда я знаю? И с чего ты взял, что Руслан — нормальный мужик? Мне уже на всё плевать, если честно. Я с ним порвала.

— Вот и приплыли.

— Андрюша, не приплыли, а пора отчаливать. У тебя же рейс в Минводы в десять сорок пять. Я поеду с тобой в порт.

В такси (мы уже сильно опаздывали, пришлось ловить) Катя решила, что будет лучше всего, если мы с ней сделаем вид, будто мы без ума друг от друга, тогда Ренат и Руслан отпадут сами. Я спросил, на кой чёрт и кому нужен весь этот спектакль.

— Я хочу со всеми порвать и выпутаться. Из этого клубка с голубой ниточкой, как ты его назвал.

— А ты не думаешь, что такая игра ещё больше всё запутает? И потом: а если я действительно от тебя без ума?

— Не ври! Что я — не вижу, что ли? До «без ума» ещё очень далеко. Я тебе просто нравлюсь.

— А я тебе? Нравлюсь?

— Очень! Но в пределах разумного. Не нужно этих всех «без ума». Я устала от «без ума…», Андрюша.

— Странная ты. Устала от «без ума» и в «без ума» же предлагаешь играть.

— Ну я такая, да.

Настроение немного поднялось. Всё-таки какие-то из Катиных слов подогрели полумёртвую надежду на обманчивое счастье.

По расписанию — уже взлетать, а трап не отгоняют. Вдруг я увидел в иллюминатор, что к нашей стоянке на всех парах несётся уазик руководителя полётов. Я догадался, что это по мою душу: наверняка кто-то что-то забыл, скорее всего, акты сверок — как бывало не раз. Но из уазика выпрыгнула Катя. Ясно: стряслась беда — кто-то точно кого-то убил или покалечил. Я ринулся к двери, выбив из рук у бортпроводницы Насти пачку прессы, которую она готовилась раздать пассажирам.

— Ключи, Андрюша! Ключи! Ты вчера их запер! — кричала Катя, взбегая по трапу и задыхаясь. — Они до сих пор сидят у тебя и не могут выйти из квартиры! Сейчас будут ломать дверь!

Оказывается, Руслан поднял на уши уже не только всю авиакомпанию, но и весь аэропорт; названивал весь вечер и всё утро, искал меня, даже моих родителей. При этом в отделе перевозок, куда я заходил перед вылетом, мне всего лишь сказали: «Тебя, кажется, Руслан ищет…»

Я отдал Кате ключи от своей квартиры, она умчалась, а я улетел.

Рейс был мучительным во всех отношениях. Меня постоянно дёргал экипаж, приставали с разными вопросами проводники, а мне очень хотелось спать. В районе Кавказских Минеральных Вод стояли грозовые фронты, самолёт швыряло и трясло, как самосвал на сельской дороге, а когда летели обратно, ещё и в районе Ростова попали в болтанку.

Я рисовал в мыслях самые разные картины происходящего там — где-то далеко, внизу, за горизонтом, под облаками, в моей квартире: приехала Катя, всех вытолкала в шею, отдышалась, прилегла отдохнуть, посмотрела видео, а потом наверняка прибралась, перекусила, возможно, сходила что-то купить в магазин и теперь начинает готовить ужин под музыку, посматривает на часы и с нетерпением ждёт моего возвращения. О другом думать не хотелось, но атаковали разные, и некоторые из них обжигали душу, сердце, мозг. Устроили там групповую оргию и наслаждаются, а к моему приезду разбегутся. Наверняка останется только Ренат, которого я застану за просмотром фильма.

Я еле дождался, пока приземлились. Пулей выскочил из самолёта, рванул через весь перрон к административному корпусу, и только когда уткнулся в закрытые двери, сообразил, что сегодня воскресенье, у меня никто не сможет принять документы. Это меня даже обрадовало. Я прыгнул в такси и всю дорогу, примерно полчаса, сидел как на иголках: интересно, кто же всё-таки откроет мне дверь.

Её открыл Ренат. По скоплению обуви в прихожей я сразу понял, что все на месте.

— О! Ну, теперь дружная семейка в сборе. Пива хочешь? — с издёвкой, почти нараспев, пробасил Руслан из кухни.

Я промолчал. Злобствующая досада поднималась откуда-то из-под солнечного сплетения и начинала душить.

— Тебе не кажется, что ты не туда загнул насчёт семейки? — едко бросил Ренат в ответ Руслану, видимо, всё это время пытавшемуся взять всю власть в свои руки.

Катя сидела у окна, курила и пила вино. Вид у неё был удручённый и отрешённый, но никакого сочувствия во мне это не вызывало, лишь добавляло злобы. Я ожидал, что сейчас она что-то скажет или всех прогонит. Впрочем, если бы хотела прогнать, она бы это давно уже сделала.

Ренат начал передо мной лихорадочно оправдываться:

— Андрей, я просто… друг Кати… Пусть она сама тебе всё расскажет… Пожалуй, я пойду. Я тебе позвоню, встретимся в другой раз.

Нервы мои окончательно сдали, и я рубанул:

— Господа! Уходят все! The end of the show, и никаких show must go on!

Все молча собрались и ушли.

Я сидел на кухне, пока не стемнело. Потом ушёл в комнату, включил музыкальный центр и уснул под Майка Олдфилда.

Через несколько дней, которые прошли в одеревенелом забытьи, наша уже не очень дружная «семейка» полетела ночным рейсом в Сургут.

Этот рейс был одним из моих любимых: ни короткий, ни длинный, какой-то приятно-стабильный, без неожиданностей, без задержек и болтанок. Пассажиров всегда хоть и много, но такое ощущение, будто бы это вовсе не пассажиры, рассевшиеся по самолётным креслам, а достопочтенная публика, пришедшая в культовый театр оперы и балета. Все чинно и благородно.

После кормёжки я подошёл к Кате и попытался объяснить, почему так резко со всеми обошёлся.

— Мне нужна только ты.

— Андрюша, я уже ничего не хочу. Ничего и ни с кем. Если тебе надо, разбирайся теперь с ними сам, объясняй, что и почему.

От Кати исходил жгучий холод. Но я был настойчив.

— А ты мне можешь сказать, чего ты вообще хотела? Секса с Ренатом? Но это же смешно! Глупо! Какая разница, кто он, если он тебя не любит! Ты же сама мне об этом сказала!

Катя выдохнула, поправила пилотку, посмотрела мне в глаза.

— Я, Андрюша, всегда хотела только одного. Настоящей любви и взаимности. Вот так вот тупо — как и все.

— Так почему же мы не можем быть вместе, если и я хотел всегда того же? Ведь ты же не любишь Руслана, мужа, а Ренат не любит тебя. Как ты дальше будешь жить в таком аду?

Катя снова тяжко вздохнула и, проведя по лицу ладонями, словно умывшись, сказала:

— Проживу как-нибудь. У меня есть сын.

Нашему разговору помешали: на кухню вбежала встревоженная Маша и сообщила, что Ренату сделалось внезапно плохо и он чуть не рухнул посреди прохода с подносом. Катя рванула во второй салон, я за ней.

Ренат сидел в последнем ряду бледный и взмокший. Девчонки бегали туда-сюда по салону всей гурьбой, но никто не знал, чем помочь. «Где болит? Что болит? Дышать трудно? Пульс?» Тут же образовалась россыпь таблеток, но какую дать, неизвестно.

Я стоял как истукан в проходе и только всем мешал.

В Сургуте Рената увезли на «скорой» прямо от самолёта несмотря на то, что он сопротивлялся, утверждал, что с ним уже всё в порядке. Провожая неотложку тревожным и лихорадочным взглядом, Катя спросила, смогу ли я остаться, поехать к Ренату в больницу. Я, конечно же, мог, но мне этого очень не хотелось, и я не понимал, зачем это нужно. Я не чувствовал Рената своим другом, интерес к нему как к собеседнику, который до этого наклёвывался, был перебит всей этой всплывшей чертовщиной, загашен, отодвинут на самый дальний план.

Наши отношения с Катей, я это ясно понимал, были обречены. Как два корабля, идущие разными курсами, мы уже давно разошлись. Но мне казалось, что наш разговор, прерванный сердечным приступом Рената, мы сможем продолжить в обратном рейсе, и он даст нам что-то, какой-то последний, прощальный аккорд.

Я мечтал о красивом финале. Представлял, как мы улетим в Крым, на пару дней. Будем гулять по ялтинской набережной, вдыхая соленый воздух, слушая шум прибоя. Устроим прощальный ужин в каком-нибудь уютном ресторане, с видом на море. А потом… потом она подарит мне ночь. И все. Больше я ни на что не претендовал. Пусть только выкроит эти один-два дня между рейсами. Я бы сделал все, чтобы они стали незабываемыми. Я знаю, как это сделать. Я умею.

Но Катя была непроницаема. Если её что-то и волновало, то только самочувствие Рената.

— Из-за тебя Ренату стало плохо с сердцем. Вот сама и оставайся.

— Андрей, я тебя очень прошу! Мало ли какая помощь потребуется. Останься!

Я взялся уповать на то, что у нас неполный состав экипажа и можно объявить задержку рейса. Оставаться ради такого случая — слишком жирно, и в моей должностной инструкции такое не прописано. Стал предлагать варианты.

— Кать, давай я подойду к командиру, договорюсь, сдвинем вылет пока на три часа. Съездим в больницу вместе. А может, ему давление измеряют, укольчик сделают и отпустят. Тогда он полетит с нами, но не бортпроводником, а пассажиром…

Но Катя сообщила, что командир уже принял решение вылетать по расписанию. У нас, как выяснилось, другой случай: неполный состав бригады бортпроводников при неполной загрузке. Некритично, задерживать рейс нет оснований.

— Мы страдаем, так пусть ещё шестьдесят пять человек страдают? — пыталась давить на меня Катя. — Я тебя очень прошу, пожалуйста, останься. Сделай это ради меня, — она нежно и легко провела своей рукой по моей щеке.

Мы стояли под трапом. Я поймал себя на мысли, что готов торговаться. Я готов сказать Кате, что останусь, займусь здоровьем Рената, но при условии, что она согласится пусть даже не на двухдневную поездку к морю, а всего лишь на ужин в ресторане и ночь в какой-нибудь гостинице.

Но как же низко и мерзко это будет звучать: «Я останусь, если ты…»

— Кать, неужели ты так его любишь?

Она ангельски-грустно улыбнулась, посмотрела мне в глаза, слегка покивала головой.

— Люблю. И ничего с этим не сделаешь. Само когда-нибудь пройдёт.

— По-моему, это просто девичьи фантазии. Вы же любите всё несбыточное.

Но Катя будто этого не слышала.

Сургут хоть и не очень большой город, но всё же выяснить, в какую больницу увезли Рената, оказалось делом не минутным. В аэропортовской медсанчасти дали телефоны аж трёх клиник. Дозвониться ни в одну невозможно, пришлось все их объезжать.

— Вы по какому вопросу? — казённым тоном спросила сухощавая докторша, на вид лет сорока пяти. На бирке было напечатано «Розенгейм Александра Львовна». Я подумал: если Ренат попал к врачу с такой фамилией, то беспокоиться нечего.

— Я по поводу Голикова Рената.

— Вы там не кормите его, что ли? Или он на какой-то углеводной диете? — накинулась доктор Розенгейм; она повышала голос вынужденно, потому что в конце коридора что-то сверлили дрелью.

— А что с ним?

— Гипогликемия.

— Знаете, Александра… Львовна, я только недавно простые слова начал понимать, а к медицинским терминам доберусь, дай Бог, к старости, — сказал я, иронично улыбнувшись и хихикнув. — Эта лейкемия — это очень серьёзно?

В ответ — бетонное молчание. Доктор что-то писала, потом наконец вспомнила, что я всё ещё стою перед ней.

— Часа в четыре мы его отпустим. Ему ввели глюкозу, дали немного успокоительного. Когда проснётся, должен обязательно плотно поесть.

— А у вас что, плохо кормят?

Доктор Розенгейм замешкала и слегка покраснела, чуть вскинув плечи.

Я нашёл ближайшее отделение связи, позвонил в штаб авиакомпании, объяснил ситуацию, после чего набрал профилакторий и попросил пригласить к телефону Катю. По моим расчётам они должны были уже прилететь.

— Лейкемия? — спросила с ужасом Катя.

— Что-то вроде того. И вообще, ты бы лучше своего Рената лишний раз покормила плотно. Почему он ничего не ел три дня?

Я пытался неудачно заискивать, стараясь подчеркнуть, что, пусть и неимоверными усилиями, но всё же выполнил поручение, столь важное для Кати.

— Подожди. У него лейкемия?

— Ну да, да! Как я понял, какой-то лёгкой форме. Сказали нет смысла класть в стационар, сегодня же и отпустят.

— Срочно дай мне телефон этой больницы, врача или кого-нибудь!

— Хорошо, записывай.

Я перезвонил Кате минут через сорок и во время этого разговора понял, что она может быть мамой, очень похожей на мою.

— Что за нелепые шутки, Андрюша? Зачем так меня пугаешь? Хочешь, чтобы я инфаркт получила? Лейкемия! Ирод! Гипогликемия у него!

— Ты почему на меня орёшь? Я что, по-твоему, должен во всех диагнозах разбираться?

— Не ври! Все знают, что лейкемия — это страшная смертельная болезнь. А ты тут шутишь, каркаешь. Бестолочь!

— Ты тоже бестолочь, если не понимаешь или не веришь, что я все эти медицинские словари и справочники даже читать боюсь. Я в детстве, как только начиналась передача «Здоровье», тут же хватал в охапку лыжи, коньки и бежал из дома, чтобы ничего не слышать о болезнях!

Катя вздохнула, попросила прощения, но чувствовалось, что её мало что удовлетворяет.

— А мне вот... не за что у тебя прощения просить. Я остался тут по твоей милости, а у меня, между прочим, дела сегодня вечером.

— Что за дела?

— Личные.

— А, ну... это подождёт.

— Кать, я устал.

— Ничего, у тебя скоро отпуск.

— Слушай, а поехали на море? Хотя бы на два дня. Будем одни. Ты не пожалеешь»

Катя будто провалилась в холодный и тёмный колодец молчания.

— Катюш, я серьёзно!

— Сообщи, когда будете вылетать с Ренатом обратно, я вас встречу. А по поводу моря… ты же прекрасно знаешь, что это невозможно.

— Почему?

— Да, и купи ему бананы и яблоки, он очень любит.

Я уже приготовил себя к такому ответу, к нестерпимой боли, когда от любимой слышат окончательное «нет», но моя подготовленность ничего не смягчила. Душа заныла, разболелась. Море испарилось вместе с моими мечтами и надеждами.

Я бродил в тёплом и мягком сентябрьском деньке в чужом городе, по какому-то парку рядом с больничным комплексом, затем вышел к остановке. Город уже давно разъехался на работу, и полупустые автобусы словно зазывали бесцельно покататься. Я сел в один из них и куда-то поехал. К моему огорчению, через две остановки была конечная.

Отношения с Катей показались мне такими же короткими, как и этот городской маршрут.

Ренат изумился, увидев меня в дверях палаты с пухлыми пакетами.

— Меня через два часа выпишут. Когда и где я буду это всё есть? И зачем ты Катю так пугаешь?

— С Катей мы разобрались. Начинай есть сейчас, за два часа управишься. Заодно можешь мне рассказать по секрету, в чём смысл твоей голодовочной акции. Даже за границей бортпроводники так не бастуют.

Ренат улыбнулся. В больничной пижаме он выглядел комично, она была ему явно мала и коротка. Я смотрел на него, пытаясь понять, как лучше всего на него смотреть, чтобы увидеть его глазами Кати. Понятно, что он красив. Но это можно сказать и о Руслане. Я бы ещё понял Катю, если бы она была любительницей сексуальной экзотики, заведомо бы знала, что Ренат — гей и её интерес был бы спортивным и разжигался бы именно на этой почве. Но она даже не думала о его половых предпочтениях, влюбилась и всё.

— Так, дружок, ты тут ешь пока, а я поеду в агентство и оформлю билеты на вечерний рейс до Москвы.

— Дружок? Это кличка для дворняги, — сказал Ренат беззлобно и безобидно, перебирая содержимое одного из пакетов. — Сколько я тебе должен?

— Почему мне? Это из кассы взаимопомощи.

Ренат, поедая банан с набитым ртом зачем-то спросил, сохранил ли я чеки.

В фойе больницы он спустился уже во всей красе: в форме, побритый, пахнущий той самой туалетной водой Blue Jeans Versace, которую мне пришлось вылить и никогда больше ею не пользоваться, чтобы Катя меня никогда не путала ни с кем.

Ренат аппетитно поедал красное яблоко.

— Послушай… А ты любишь её? — беспардонно спросил я, когда мы вышли на улицу.

Ренат, не дрогнув, ответил:

— Как человека, как друга... да, конечно. Несмотря всё, что произошло.

Я почти дословно знал ответ, и к чему было задавать вопрос — непонятно. Я решил уточнить, что же именно произошло.

— Откуда я знаю? — развёл он руками и продолжил тоном, не оставляющим сомнений в том, что этот разговор ему в тягость: — Это у вас там что-то произошло. Меня опять втянули.

Я взглянул на Рената и подумал: как ни крути, но мы с ним оба действительно во что-то втянуты.

— Чёрт-те что, ей-богу, — чертыхнулся я и сымитировал плевок. — Может, всё-таки объяснишь? Ты, Катя, Руслан… что всё это?

— Ты правильно сказал: чёрт-те что, — бегло улыбнулся Ренат. — Я вообще не знал, что у тебя с Катей… Короче, разбирайтесь сами.

— Сами? Она мне сказала, что тебя любит, и это не выдумки.

— Я знаю. И что? Мы с ней давно объяснились.

В аэропорту Сургута, когда мы стояли в очереди к регистрационной стойке как обычные пассажиры, я поинтересовался у Рената, чем вызван его интерес к моей персоне — только ли возможностью совместно смотреть фильмы или же чем-то ещё.

— Не анализировал. Хотя… Катя, конечно, постаралась, создала тебе определённую рекламу.

— Странная она всё-таки… Ко мне никаких чувств не испытывает, но меня рекламирует. Тебя любит до беспамятства, но о тебе молчала до последнего…

Ренат взглянул на меня и развёл руками.

Самолёт, в котором мы летели, завис в бескрайней черноте ночи.

— Пока эти тюменские девки растопят печку, с голоду умереть можно, — пробурчал Ренат и принялся доставать из пакета сырки, колбасу, соки.

— Теперь у тебя нервная булимия. Ты съел два килограмма яблок! Из-за чего ты вообще стал нервничать? Надеюсь, не из-за того, что я впопыхах запер вас с Русланом в своей квартире?

— В том числе. Один на один находиться с ним тяжело, неприятно.

— Тем не менее, вы раньше дружили. Катя мне показывала фотографии, где вы пьёте, тусуетесь вместе…

— Дружили? С Русланом? Ну ты сказал! У нас с ним взаимная неприязнь с самого первого дня. Катя нас постоянно мирила. Говорила, мы нужны ей оба. А если нет, то…

— То что?

— Шантажировала не раз.

Мимо проехала тележка с питьём, и Ренат попросил кока-колы.

— А я люблю Катю и не знаю, что мне делать, — сказал я.

— Она тоже не знает, — выдохнул Ренат.

— Она не знает, что делать со своими чувствами или же с моими?

Он пожал плечами, задумался, потом сказал, что зря я признался Кате в любви. Я спросил, почему.

— Признаваться в любви нужно только тому человеку, который этого очень ждёт. Иначе всем будет только хуже.

— Знаешь, Ренат… Я, похоже, слепой. Я не подозревал… У меня и в мыслях не было, что Катя тебя любит. Наоборот, я думал, ты в неё влюблён, как и многие.

— Чем же я тебе могу помочь? Я никому не хочу мешать.

Подумав, Ренат признался, что как только появится возможность перейти работать в другую авиакомпанию, он сразу перейдёт. Оказалось, что и к нам на лето его изначально не планировали, скорее всего, вмешалась Катя, не желавшая, чтобы Ренат сезон отработал без неё в Когалыме.

— Каким образом Катя могла повлиять? — спросил я.

— Коваленко приходится ей дальним родственником, а в отряде он один из тех, кто принимает решение.

Я слушал Рената и ловил себя на мысли, что безоговорочно верю каждому его слову.

Рейс в Домодедово, которым мы прилетели из Сургута заполночь, был настолько неудобен, что я разозлился сам на себя за то, что его выбрал. Самолёты из Домодедово к нам не летали, а наш утренний летний рейс из Внуково был уже отменён. Я совсем забыл о том, что на календаре — начало сентября. Пришлось ехать на поезде.

Ренат предупредил, что органически не переваривает железную дорогу и что если добираться поездом, то только в спальном вагоне. Я сказал, что нам никто такие дорогие билеты не оплатит.

— Оплатят. Я договорюсь с Ульяной.

Я посмотрел на Рената и ухмыльнулся. Бахвальство. Уж я-то знаю, что такое «договариваться» с нашей бухгалтерией: это не ключи на ночь попросить, чтобы кино посмотреть.

Мы приехали на железнодорожный вокзал, купили билеты, и Ренат собрался звонить Кате, как та просила. Я напомнил ему, что на часах два ночи и что вряд ли следует в такое время беспокоить человека. В ответ он сказал, что Катя непременно будет переживать и, если мы не позвоним, может не спать всю ночь. Ренат говорил таким тоном, будто Катя — наша старшая сестра, а мы — молодые глупые братья, которые ушли в лес и к закату солнца не вернулись.

Бледная большая луна неслась параллельно поезду по макушкам деревьев.

Мы с Ренатом вяло рассуждали о музыке и фильмах. А потом разговор снова зашёл о Кате и о любви.

— Не понимаю, зачем Кате нужен Руслан. Чисто потрахаться, чтоб всегда хер под рукой был? — помотал я головой и приподнял плечи.

— Как это зачем ей Руслан? Отец её ребёнка всё-таки.

Я изумлённо взглянул на Рената.

— Отец какого ребёнка? Ребёнок разве не от мужа?

Теперь искренне изумился Ренат.

— Извини, я, кажется, проболтался. Я почему-то думал, ты знаешь.

— Получается, ничего и ни о ком я не знаю. А о тебе такого наслышан, что…

Ренат вздохнул и сказал, что бывают случаи, когда лучше ничего ни о ком не знать.

В каком-то месте беседа неожиданно свернула в сторону музыки: вспомнили Фредди Меркьюри и по касательной вышли на тему разновидностей сексуальных ориентаций. Ренат вдруг спросил, как-то совсем беспардонно, влюблялся ли я в мальчиков, своих сверстников в детстве, в школе. Интересный ход. Вероятно, на опережение. Ведь это я планировал под шумок аккуратненько выведывать у него интимные тайны. А тут вопрос прямо в лоб.

— В мальчиков? Нет. В детстве я присматривался ко взрослым мужчинам.

По молчанию Рената, можно было предположить, что он слегка ошалел, смутился, хотя старался не подавать вида.

— Объясню. Я искал среди взрослых мужчин… Бога.

— Бога? — Ренат чуть повеселел, улыбнулся, видимо решил, что я так шучу.

На самом деле, это являлось чистой правдой.

Вопрос, который долгое время не давал мне покоя: как в моей атеистической стране, где, казалось бы, религия была под запретом, тема Бога звучала настолько часто, что в моём детском сознании запечатлелся образ некоего идеального мужчины — любимого всеми, почитаемого, обитающего в уединенной, заброшенной деревушке? Эта картина подпитывалась наблюдением: чем дальше от городской суеты, тем ближе люди к Богу. В поселке, где жили мои бабушка и дедушка, Бог, казалось, не имел никакого влияния. Церковь на окраине, куда я изредка ходил с бабушкой, стала местом прозрения. Бабушка терпеливо объясняла мне, что ни один из мужчин на иконах не есть Бог, ведь «Бога не рисуют... Рисуют его сына». «Ба, если Бога не рисуют, значит, Он красоты неописуемой? Да?» — «Да. Стой молча!»

Спустя некоторое время в тему вмешался дедушка. Он сказал, что мы все без исключения увидим Бога, но только… когда умрём. Я спросил, можно ли Его увидеть раньше, зачем ждать смерти? Дед воткнул лопату в насыпь угля, вытер пот со лба и сказал: «Ты встретишь Его раньше, не переживай. Ты — счастливый…»

Вскоре приехала мама, постригла меня, смахнула с плеч волосы и сказала, что я красив, как Бог. Я спросил, если она не видела Бога, то откуда же она знает, что Он похож на меня… или я на Него… «Андрюша, не начинай разводить демагогию. Иди гулять.» — «А что такое демоно…гогия?» — «Я сказала — что делать? Идти гулять. И не демоно, а дема…»

Я пошёл гулять и думал о том, как бы на прогулке встретить Бога и с Ним не разминуться. Я не знал, среди каких мужчин Его искать. Если я красив, как Он, значит, надо искать тех, кто похож на меня. Однако, судя по рассказам, Бог был старым или очень-очень пожилым, поскольку Его сыну уже аж две тысячи лет. Чем старше был мужчина, тем внимательнее я его рассматривал. Однажды в «Детском мире» я увидел очень красивого мужчину с бородой и бакенбардами. Я подошёл к нему и спросил: «Это Вы — Бог?» Мужчина подмигнул, подтвердил, что он и есть Бог, и спросил, где моя мама. «Там! — куда-то кивнул я. — Где — там? Куда она пошла?» — переспросил «Бог». «Туда», — махнул я рукой. Вот тебе на: «Бога» нашёл, маму потерял. Но вместе с «Богом» мы нашли её очень быстро, и тогда я вообще забыл сразу обо всех, потому что увидел в маминых руках огромную коробку с металлическим конструктором.

— Сразу видно, технарём вырастет, — сказал «Бог», улыбнулся и взлохматил мне волосы.

Для меня не стало откровением, что Бог — это обычный человек, чьи мысли схожи с мыслями всех остальных. Бабушка уже говорила мне, что Сын Божий был простым человеком, плотником. Раньше Он обитал в Палестине, но мог жить и путешествовать где угодно.

Шли годы, и мои представления о красоте и Боге начали отдаляться друг от друга. Мужчины перестали вызывать у меня интерес своей внешностью, они больше не казались мне привлекательными. А когда я стал обращать внимание на женщин, я пришёл к выводу, что мужчины в принципе не обладают красотой. Большинство из них выглядят просто уродливо.

Ренат слушал меня с живым интересом. Я ждал, что он расскажет что-то о себе в ответ. Меня особенно интересовала правда ли то, что о нём говорят. Но Ренат не спешил делиться. Когда я стал задавать наводящие вопросы, он сказал, что проголодался и нам нужно поесть, прежде чем продолжить разговор. Однако еды у нас не осталось.

— Тоже мне вагон высшего класса! Проводники как сквозь землю провалились, титан ледяной, — жаловался Ренат, когда мы вернулись в своё купе, безуспешно пройдясь по составу. Ресторан не работал.

Вдруг дверь осторожно приоткрылась, и какая-то женщина тихо спросила:

— Ребят, вы?

Мы переглянулись.

— Мы.

В проёме появилась бутылка водки. Женщина озвучила стоимость.

— Но нам это не нужно! — чуть ли не закричал Ренат, будто бы нам предлагают скипидар или уксус.

— А чего тогда шастаете? Зачем в ресторан приходили?! — в голосе буфетчицы уже вздыбилось недовольство. — Или вам шампанское? Пива тоже нет. Это дополнительный поезд.

— Нам бы… поесть что-нибудь… — жалобно проблеял я.

— Утром приходите, после десяти, — бессердечно отрезала буфетчица, и дверь в купе защёлкнулась.

— Хоть бы колбасы какой-нибудь просроченной пожевать или сыра заветревшегося, — сказал я, и дверь тут же снова приоткрылась.

Женщину будто подменили.

— Могу вам бутерброды сделать с колбасой и сыром, но больше ничего нет. Хотите, ребятки?

Мы в унисон ответили, что очень хотим.

В сумрачной пустоте вагона-ресторана звучала мелодия дребезжания и звона. Поезд, словно крылатый скакун, стремительно рассекал ночь.

Вскоре буфетчица принесла целую гору бутербродов, посмотрела на нас и предложила уже совсем дружелюбным и извиняющимся тоном:

— Может, хоть шампанское попьёте?.. Ни соков нет, ребятки, ничего, клянусь.

Предрассветная синева, густая, как дым от сигарет, обволакивала пространство вагона-ресторана. Ренат говорил много, увлечённо; его голос то взлетал, то терялся в шуме колес, то вновь обретал чёткость. Он рассказывал о себе, о своей жизни, о своих мечтах. Но для меня это был лишь поток слов, лишённый той самой тайны, которая, как мне казалось, притягивала к нему других, прежде всего Катю. Ничего особенного я от Рената так и не услышал. Интерес к его внутреннему миру угас где-то между рассказами о службе в армии в духовом оркестре и внезапным решением стать бортпроводником, потому что «с дипломом филфака никуда не устроишься». Эти истории, приправленные ссылками на фильмы, которые я никогда не видел, и сравнениями друзей с голливудскими звёздами, которых я не знал, казались мне лишь способом заполнить тишину. Я слушал, кивал, делал вид, что понимаю. Чужая жизнь не отзывалась во мне эхом.

Мои мысли были о Кате. О ней одной. Я ждал от Рената подсказок, советов, как вернуть её расположение, как переключить её внимание на себя. Я хотел понять, насколько серьёзен разрыв между Катей и Русланом и как я могу этим воспользоваться. Но вместо этого я получал лишь обрывки чужой жизни, чужих вкусов. Наши литературные предпочтения с Ренатом расходились ещё сильнее, чем наши взгляды на жизнь. Казалось, мы говорили на разных языках, даже когда использовали одни и те же слова.

Однако то, что Ренат сказал в самом конце, когда мы уже пришли в своё купе, меня искренне поразило: «Интересно, зачем мы вывалили друг на друга столько всякой информации, которая пролетела мимо души?..»

До прибытия оставалось меньше двух часов; утро уже не было предрассветным, оно сияло, пробиваясь сквозь занавески. Мы рухнули на полки, и мёртвый сон поглотил нас, оставив невысказанными все вопросы, все надежды, все тайны. И, возможно, это было к лучшему.

Катя встретила нас у вагона и расцеловала обоих. Её тёплые губы коснулись сначала моих, потом перелетели к щеке Рената.

— Чёрт-те что происходит, — сказал я, плеснув себе в лицо минеральной воды из ладони.

— Что тебе не нравится? — удивилась Катя, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на недоумение.

Над её вопросом я задумался. Что же мне, чёрт возьми, не нравится? Её приветственные поцелуи были всё же странными: почему-то меня она поцеловала в губы, а Рената — в щёку. Интересно, чем я могу быть недоволен?

Мы присели под зонтиками какой-то забегаловки неподалёку от вокзала. Те две бутылки шампанского из вагона-ресторана, которые по непонятной причине мы с Ренатом не прикончили, оказались кстати; спиртное в это заведение ещё завезти не успели. Пузырьки игристого вина танцевали в бокалах, отражая яркий свет утреннего солнца.

Я привык к той Кате, которой она была с Русланом: к обычной красивой бабе, видавшей виды, с лёгкой иронией в глазах и острым языком. Теперь же, рядом с Ренатом, я нашёл её иной: светящейся, воздушной и возвышенной. Она смотрела на него восхищённо, как смотрят на киногероев, на тех, кто живёт в другом измерении.

Я не ревновал её к Ренату. Это было другое чувство, более глубокое и болезненное. Я и в самом деле воспринимал её любовь к нему всего лишь как беспочвенную выдумку, блажь, вздор — как красивую, но недолговечную иллюзию. Но, к сожалению, эта выдумка поглощала Катю целиком и полностью, в ней ничего не оставалось для меня. Её внимание, её смех, её взгляд — всё было направлено на Рената. А поцелуи на перроне вряд ли говорили о том, что я для Кати важнее, чем Ренат. Она не сводила с Рената глаз, её пальцы нежно касались его руки, когда она что-то говорила. Я чувствовал, скорее, обиду, чем ревность. Обиду на то, что стал свидетелем этой новой, сияющей Кати, которая, казалось, забыла о моём существовании. И мне снова стало нестерпимо грустно.

Приближалась разлука. Долгая, а может, и бесконечная. До окончания их контракта оставалось меньше месяца. И я понимал, что после этого месяца, когда наши пути разойдутся, Катя, скорее всего, останется там, в другом измерении, где есть и будет Ренат. А я останусь здесь, с воспоминанием о её поцелуях, которые, можно считать, были не просто приветствием, а прощанием. Прощанием с той Катей, которую я знал.

— Пойдемте в парк, покатаемся на каруселях! Проводы лета устроим! — предложила Катя, с той наивной мечтательностью, которая свойственна совсем юным девушкам.

И вот, я уже в люльке «Ромашки». Оператор, седой дедуля в пиджаке, увешанном медалями, боец, прошедший не одну битву, усадил меня позади Кати с Русланом, через одну пустующую секцию. Аттракцион старый, то и дело скрипит, я наблюдаю за Катей, как она смеется, вытягивает руку, стараясь дотянуться до ближайших деревьев, как её волосы развеваются на ветру, как она прижимается к Ренату, когда они летят вниз, как болтают ногами высоко над землёй. На первом круге Катя взвизгнула от восторга.

За всё время катания Катя ни разу не обернулась. Ренат тоже. Лишь перед самым запуском, они, словно по команде, помахали мне руками. Легкий, небрежный жест, который пронзил меня острее любого слова.

По парку мы гуляли до обеда, исходили его весь, даже немного устали и присели на скамейку у пруда. Катя развернула вафли, знакомые по упаковке из нашего цеха бортового питания, и начала кормить уток. Птицы, привыкшие к такому вниманию, сбивались в плотную стайку, жадно хватая угощение.

Меня душила скука от их непрекращающихся рабочих бесед. Я представлял себе совсем другую прогулку: смех, остроумие, кокетство, а не унылое обсуждение дел.

Внезапно Катя прервалась на полуслове и кивнула в сторону голубых туалетных кабинок в конце аллеи:

— Я пока туда, а вы… Слушайте! А давайте чебуреков поедим? Ими так пахнет! Может, сходите? Мне два.

Когда мы с Ренатом пошли за чебуреками, я сказал ему, что, чебуреки не хочу, и вообще будет лучше, если я поеду домой.

Ренат отреагировал на это странно, попросил, чтобы я его не бросал в беде и признался, что ему тяжело находиться с Катей наедине.

— Андрей, если честно, я этого избегаю, как могу. Мы с ней вроде бы договорились, что просто дружим, но как только мы остаёмся вдвоём, она опять начинает... Неприятно.

Внимательно посмотрев на Рената, я решил, что мне тоже стоит быть с ним откровенным, сказал, что вся эта ситуация давит мне на мозги и на сердце, и что не знаю, как из неё выйти с благородством.

— Не помню, кто сказал, но благородство порой заключается в том, чтобы набраться смелости и оставить человека. Например, уступить другому, — заключил я.

— У меня тоже есть повод считать и думать так, как ты. Это мне надо вас с Катей оставить, и не служить препятствием.

— А какой тогда нейтральный вариант? Сидим втроём до конца?

— В кино сходим.

В моей голове мгновенно возникла картина: Катя, сидящая рядом с Ренатом в полумраке кинозала, прижимающаяся к нему, и темнота, как верная сообщница, скрывающая её намерения.

— А может, лучше ко мне? Я купил две драмы, но ещё не смотрел. Кстати, одна — про геев, там Ди Каприо в главной роли.

— Вряд ли это будет интересно нам с тобой, но Кате может и понравится.

Мы вынесли предложение на Катин суд, но та его отвергла. Она сказала, что у неё сегодня вечерний рейс во Внуково, и она должна ещё успеть сделать кучу дел: сходить на маникюр, забрать форму из химчистки, а свой рабочий саквояж — из ремонта, и всё это не в одном месте, а придётся ездить по городу.

Катя съела один чебурек, второй так и остался лежать в целлофановом пакете на скамейке. Она вытерла салфеткой губы, спешно их подкрасила и взглянула на нас.

— Всё мои хорошие, я полетела! — весело сказала она, накинула свою сиреневую модную сумку на плечо и послав нам на двоих всего лишь воздушный поцелуй, заторопилась по узкой тропинке к выходу из парка.

Глядя на её удаляющуюся фигуру, на то, как она легко и непринужденно растворяется в толпе, я почувствовал, как нестерпимо её хочу. Желание охватило меня с новой силой, смешиваясь с горечью от упущенной возможности и неопределенности будущего.

Чтобы Ренат не прилип ко мне с просмотром тех самых фильмов, упомянутых мной перед покупкой чебуреков, я схитрил, сказав, что тоже вспомнил о куче своих каких-то дел и придумал, что мне надо во что бы то ни стало съездить к родителям на Курчатова. Мы с Ренатом провели вместе уже почти сутки, что являлось рекордом по времени общения. Признаться, я от него даже устал. К тому же, меня не покидало ясное осознание того, что Ренат не тот человек, который будет глубоко погружаться в мои душевные переживания или постоянно обсуждать со мной тему Кати. Впрочем, и дела у меня тоже вдруг нашлись: по пути домой, я зашёл в прачечную и забрал бельё, о котором чуть не забыл, оно ждало уже почти неделю.

Не успел я войти в квартиру, как в дверь позвонили. Руслан. Он ворвался в коридор и толкнул меня в грудь ногой с такой силой, что я отлетел к кухонной двери, пробив локтем тяжёлое рельефное стекло.

— Я тебя сейчас здесь прибью, тварь! Ты понял? Ты у меня в следующий раз захлебнёшься шампанским. Я тебя на каруселях в цепи замотаю!

Он схватил осколок выбитого стекла, держал его в руках, как кинжал, но подойти не решался; постоял и, не зная, что делать с этим осколком, швырнул его в меня, угодив в плечо. Но лужа крови образовалась не из-за этого. Я очень глубоко поранил левую руку.

Всё произошло так неожиданно, что я не успел испугаться.

Руслан плюнул и ушёл. Его плевок долго свисал с моего подбородка.

Минут через пять в дверь снова позвонили. Ренат.

— Вот сволочь, — прошипел он.

— Проходи, — сказал я и побрёл на кухню, ступая по разбитому стеклу. — Чай? Кофе?

— Бинты! Жгуты!

Но в доме не оказалось ни бинтов, ни жгутов.

— Я вызову «скорую». Похоже, задета вена, — сказал Ренат спокойно.

Кровь обильно сочилась из-под пальцев, несмотря на то что я зажимал кистью рану что есть силы. Повсюду оставались крупные бурые капли.

Ренат перевязал руку туго полотенцем и до приезда неотложки убрал осколки, вытащил остатки стекла из двери, обклеил их изолентой и даже протёр пол.

Рану залили каким-то клеем, перебинтовали и сказали, что надо обратиться в травмпункт, чтобы там её как следует зашили.

Ренат не отходил от меня ни на шаг.

— Голова не кружится? Не тошнит? Может, вызовем такси до травмпункта?

— Такси — в соседний двор? На балконе стоит инвалидное кресло, можешь меня на нём туда оттранспортировать, — пытался шутить я. — В этой квартире когда-то жил ветеран Афганской войны, спился и умер. Я спрашивал у хозяина, можно ли выбросить эту коляску, а он пошутил, сказал, может, пригодится когда-нибудь.

Пока мы ждали своей очереди к доктору, я спросил у Рената, почему он вдруг приехал ко мне без предупреждения, неужели что-то почувствовал. Оказалось, что он случайно увидел, как Руслан садится в семнадцатый троллейбус.

— Я сразу понял, что он к тебе поедет. А перед этим он орал на Катю. Она его выставила за дверь. Что-то во мне щёлкнуло: спасать надо! И вот, пожалуйста…

— Откуда такое чутьё и рвение? Может, ты в меня влюбился? — шутил я. — Тогда признайся сразу, не тяни.

Ренат улыбнулся:

— Не буду я ни в чём признаваться. Буду тянуть.

Рану зашили, прописали антибиотики в таблетках.

Когда мы вернулись, я попытался накормить Рената бутербродами с ветчиной, но он отказался, выпил лишь чаю с двумя кусочками рафинада и съел кусок какого-то магазинного пирога со сладкой начинкой.

Произошедшее мы не обсуждали. Уткнулись в фильм «Прогулка в облаках».

Оставаться на ночь Ренат не предполагал. В наряде на полёты он значился на утреннем рейсе в Москву, и чтобы приехать к началу предполётной подготовки в шесть тридцать, надо очень рано вставать. Уезжать ему, конечно, не хотелось, потому что вслед за одним фильмом он «зарядил» другой. Периодически посматривал на часы, уточнил, когда последний троллейбус.

— Зачем тебе троллейбус? Вызовешь такси. Или поймаешь, так даже дешевле.

— И так, и так дорого. Мы же сюда приехали, чтобы деньги зарабатывать, а не тратить, как на отдыхе. Первый троллейбус когда?

— На первом не успеешь на утреннюю Москву. Проверено.

Обезболивающее, что ввели мне врачи скорой, к позднему вечеру уже перестало действовать, а обычный анальгин не помогал. Через какое-то время меня и вовсе стало бросать то в жар, то в холод, мучила жажда.

Ренат сходил в аптеку, купил какой-то сильный анальгетик, шприцы, спиртовые салфетки и даже перчатки.

— Зачем это? И куда это? — спросил я, опасливо глядя на то, как он распаковав шприц, набирает в него лекарство из ампулы.

— Вот теперь, дружок, меня всерьёз интересует… — Ренат прервался и прыснул тонкой струйкой из иглы, показавшейся мне непомерно большой, — твоя попа. Спускай трусы.

Наверное, я должен был всем сердцем оценить такую его заботу, помощь и любовь Рената ко мне как к человеку, но этому мешали всё те же чувства к Кате и мысли о ней. Мучительно хотелось, чтобы она была рядом, принесла бы мне стакан воды, поцеловала бы в лоб, сунула бы под мышку термометр, сделала бы укол…

Даже самые необычные, преданные и верные друзья не могут спасти твою душу в ситуации, когда ты болен безответной любовью.

Ренат слетал в Москву, приехал ко мне в обед и пробыл у меня до вечера. Он наготовил еды, а ночью улетел в Новый Уренгой. Я знал, что он летит с Катей, поэтому ожидал её звонка после возвращения из рейса, а то и вовсе думал, что они приедут ко мне вдвоём. По моим предположениям, Ренат обязательно расскажет ей о случившемся, что не оставит её равнодушной, и она примчится прямо с самолёта.

Ближе к вечеру позвонил Ренат и поинтересовался моим самочувствием. О Кате он не сказал ни слова. А я не стал спрашивать, рассказывал ли он ей что-либо о происшествии с побоями и травмой. Не знаю почему. Я прождал Катиного звонка до поздней ночи, а потом выдернул телефонный шнур из сети, словно отключил аппарат искусственного дыхания. Всё равно уже ничего не спасти. Осталось две недели. На зиму здесь Катя точно не останется. Всё лето она об этом твердила. Скучает по сыну.

Бессонной ночью я терзался и пытался мастурбировать. Но напрягать мышцу на раненой руке было чересчур больно.

Мне казалось, ситуация, в которой я очутился, рассасывается сама собой: они улетают и всё. Я лишён возможности доиграть свою партию до конца. Я бессилен на что-либо повлиять. Это удручало и жгло.

Утром я неожиданно вспомнил о том, что с недавних пор Марина, жена Кости, стала моим участковым терапевтом.

Я оформил больничный и ушёл в подполье: сидел дома с выключенным телефоном. Родителям позвонил от соседей, солгал, что связисты устанавливают новую АТС и некоторое время связи не будет.

Утром следующего дня раздался дверной звонок, сердце ударило артиллерийским залпом. Катя? О если бы! Это был хозяин квартиры, отец ушедшего на тот свет воина-афганца, злой и нервный матерщинник лет шестидесяти, бывший полковник, вдовец. Он заехал за квитанциями коммунальных платежей и, беспрестанно и вульгарно сквернословя, выговаривал мне за разбитое стекло. Оказывается, теперь таких стёкол не делают. По мне, так это очень правильно, что не делают, а он сокрушался так, будто бы я угробил подлинник ценного полотна гениального художника эпохи Ренессанса.

Совсем поздно, в начале двенадцатого, примчался Ренат. Я долго думал, открывать ли ему дверь. Зачем, если он приехал без Кати? Но я его впустил.

— Привет! Опять что-то с телефонной розеткой? — спросил запыхавшийся Ренат и по-хозяйски кинулся отодвигать холодильник, чтобы добраться до коробки с проводами.

Тут я вовремя сообразил, что сейчас меня с потрохами выдаст шнур, который я аккуратно повесил на решётку конденсатора. Ренат сообразительный и поймёт, что я форсирую драму. Я хватил его за локоть, но он ускользнул. Судорожно соображая, чем его отвлечь, я попросил, чтобы он сбегал в киоск за сигаретами, а он тут же достал из сумки пачку «Конгресса» и сунул мне.

— Послушай! Постой! — я тянул его за рубашку, за плечи. — Постой! Оставь этот чёртов телефон! А то будут звонить тут всякие… Расскажи лучше, куда летал.

— В Надым с Анисимовым. Так кто тебе названивает? — спросил Ренат, проходя в комнату, и не теряя в голосе тревоги и крайней настороженности. — Кто достаёт? Этот варвар?

— Даже если варвар, то что? — отозвался я сухо. —Варвары ворвались в Рим и убили Архимеда. Ты с Русланом будешь выяснять отношения? Морду ему бить из-за меня?

— А ты думаешь, он такой герой, что с ним справиться нельзя?

— Успокойся! Кстати, как там Катя? — наконец спросил я, переборов себя.

Ренат, откинувшись в кресле и вытянув руку с пультом от видеомагнитофона, сказал, что Катя летела в Норильск, но они ушли на запасной аэродром в Хатангу, сидят там уже больше суток.

— Короче, я тут подумал… Ты не говори ей ничего про это, — я приподнял перебинтованную руку, чуть сморщившись от боли. — Или она уже в курсе?

— Не думаю, — еле слышно произнёс Ренат, уже читавший титры на экране с въедливой внимательностью. — От кого бы она узнала? Я ей ничего не говорил.

— Вот и правильно, не говори, — пробурчал я, понимая, что Рената по-настоящему интересуют только драмы в кино, а не в жизни.

Ренат надул щёки, тяжело выпустил воздух и нажал на паузу. Долго потирал глаза.

— Знаешь, с Катиной психикой… Никогда не поймёшь, что ей можно говорить, что нельзя. То слёзы, то истерики, то хи-хи-ха-ха… — он сморщился и помотал головой. — Всё. Хватит! Пусть она сезон спокойно доработает, мы уедем, а там… — Ренат вдумчиво смолк на мгновение и продолжил. — Ты правильно сделал, что отключил телефон, а то вдруг она позвонит, приедет, увидит твою руку… и… опять что-нибудь начнётся.

— А что может начаться? Я ей скажу, что нечаянно разбил стекло и порезался. Пусть приезжает, если хочет, — сказал я, словно надеялся на то, что Ренат всё-таки расскажет о моей нешуточной травме руки.

— Может, лучше не надо, чтобы она приезжала? — снова сморщился Ренат.

Я спросил, не голоден ли он.

— Слегка. Я у тебя заночую. Не возражаешь?

Я кивнул.

— Ты вообще лежи, я сам найду что пожевать, — махнул Ренат, удаляясь на кухню.

Почти так же на кухне ещё совсем недавно хозяйничала Катя. «Помочь? Не-не-не. Я сама, вы сидите, смотрите…» У Руслана такие её отлучки вызывали недовольство, он бурчал: «Опять полфильма провозится, а потом будет спрашивать, что тут показывали и кого застрелили. Неужели нельзя потом всё убрать, помыть? Или боится, что за час тараканы на кухне разведутся или мыши с крысами…»

Вернувшись из кухни с тарелкой, на которой полыхали крупно нарезанные помидоры, Ренат вдруг сообщил, что ждёт не дождётся, когда наконец перейдёт работать во Внуково. Вроде бы предварительно всё решено, но точная дата ещё не известна.

— Не помню, говорил тебе или нет, — напрягся Ренат, — этот псих Руслан Катиного мужа однажды избил по пьяни.

— Не говорил.

— Вообще мне жаль её. Я уйду, а она с ним останется. Тот её доведёт.

— А что тебе Катя? Она же Руслана послала, как я понял.

— Катя очень слабая и добрая, такие никуда и никого всерьёз не посылают, — отмахнулся Ренат. — Она вечно… пошлёт, потом бегает, плачет…

Я набрал полные лёгкие воздуха и шумно выдохнул.

— Давай всё-таки ещё раз на чистоту. Если Катя о тебе всё знает, почему она до сих пор, не один год, как я понимаю, продолжает тебя добиваться, на что-то надеяться? Может, ты сам подбрасываешь ей какие-то поводы, подаёшь надежды?

— Андрей… Плюнь на всё. Я не знаю, что в голове у Кати, что она обо мне знает или чего не знает. Просто... однажды я себя неправильно повёл с одним человеком, что дало ей повод строить свои фантастические сюжеты с моим участием.

— И что же?

— Ничего. Я не стал ни опровергать, ни подтверждать. Мне, если хочешь, так выгодно.

— Да, я понимаю! Я очень хорошо тебя понимаю. Я себя плохо понимаю.

— А что тут непонятного? Ты влюблён, вот и страдаешь. Все страдают. Можно грушу съесть? Аппетитно так выглядит… Это не муляж?

— Кто это «все»? Что-то я не вижу, чтобы ты страдал. Бери, конечно — груши, яблоки, там в холодильнике ещё персики… У тебя, по-моему, совсем не те страдания.

— Я не знаю, Андрей, какие те, какие не те. У меня страдания ещё со школы начались, с девятого класса. В меня влюблялись все подряд, толпами, в институте тоже, а я никому никогда не мог ответить взаимностью, максимум — симпатизировал, но никогда ничего серьёзного.

— И ты из-за этого страдаешь, что ли?

— Пойдём покурим на балкон. Тут у вас офигительный лесной воздух, хвоя.

Я звучно рассмеялся.

— Ренат, ты сам понял, что сейчас сказал? Ты хочешь свежим воздухом подышать или подымить табаком?

Ренат тоже прыснул смехом.

На балконе он уселся в инвалидное кресло, причём без каких-либо колебаний.

Я спросил у Рената зачем же он ушёл в авиакомпанию из модельного агентства, в котором хорошо платят.

— С чего ты взял, что там хорошо платят? Только если снимаешься для каких-нибудь гей-журналов, тогда да.

— Ну и что, а тебе какая разница? — спросил я.

— Если честно, мне по барабану… А ты думаешь, там нет таких же проблем? Проблемы такие же абсолютно, только там плюс к девчонкам ещё и парни прохода не дают.

Фильм показался мне до предела скучным. Семейная драма, действия которой происходят то в Аргентине, то в каком-то европейском городке, одноголосый перевод. Но я не боролся со сном, а продолжал поддерживать своё мыслеварение на медленном огне. Это было очевидно бесполезным занятием, потому что все мысли уже давно выварились, Ренат этим вечером лишь подлил немного воды, но и та быстро испарилась.

Ночью, когда Ренат крепко спал, я всё-таки включил телефон в сеть. На всякий случай, вдруг Катя всё-таки позвонит.

Прошла неделя. Телефон молчал. Не звонил даже Ренат. Я уже не знал, хорошо это или плохо. Всё это время я, как мог, контролировал себя, стараясь не впасть в полное отчаяние; переделал массу всяких мелких дел по дому, а если бы не рука, то занялся бы и крупными. Хотя до этого думал, что буду сидеть в исступлении, пить вино, курить и мастурбировать.

Пошла вторая неделя. Ренат позвонил в понедельник вечером, спросил, как я себя чувствую, как моя рана, сказал, что, если у него получится, заедет в пятницу, причём, в этот раз — уже попрощаться. Их экипаж улетает в субботу утром через Москву.

В пятницу во второй половине дня Ренат приехал.

— Ну? — начал я, приподняв бокал с вином. — За окончание сезона, что ли? В целом же — хорошо отлетали?

Ренат задумчиво улыбнулся. В этот момент я ему страшно завидовал, потому что завтра утром он покинет мой город вместе с ней, с Катей. У них своя жизнь, своя дружба, которая наверняка наладится или уже наладилась, а всё, что произошло здесь, — недоразумение, которое забудется как страшный сон.

— За перемены в жизни! — он громко выдохнул и залпом осушил бокал вина, после чего сказал, что со второй половины октября он будет работать уже во Внуково. — Знаешь, я насчёт Кати подумал, что одной ей будет лучше, — Ренат запнулся и шумно втянул носом воздух. — Руслан тоже метит на международку, английский учит. У него брат старший в «Аэрофлоте» летает, ты же в курсе? Он тоже свалит скоро.

Я подтвердил коротким понимающим кивком.

Ренат привёз кассету с новым фильмом. Фильм шёл целых три часа, примерно через полтора я уснул. Проснулся глубокой ночью, без четверти три, в полной темноте; диван, на котором всегда размещались ночевавшие гости, был пуст.

Как это понимать, я не знал: почему Ренат меня не разбудил, уходя? Приличие? Заботливое благоразумие? Или какой-то своеобразный прощальный жест? Вряд ли.

Не выкурив даже половину сигареты, я затушил её, вернулся в постель и снова провалился в сон.

Проснувшись в девять и обнаружив, что за окном туман, я позвонил в наш информационно-справочный центр и спросил, улетел ли рейс во Внуково. Рейс улетел по расписанию. Зачем мне это потребовалось узнать, я и сам не понимал.

В понедельник Марина выдала мне на руки больничный лист. Я поехал на работу и переписал заявление на отпуск, сдвинув его на неделю раньше.

Получая отпускные в бухгалтерии, я в шутку предложил Ульяне, молоденькой светловолосой сотруднице с кукольными кудряшками и глубокими боковыми проборами на заколках, как у Мадонны, составить мне компанию для поездки в Ялту. А та, как ни странно, восприняла моё предложение всерьёз; к тому же наши отпуска почти совпадали по датам.

Я всегда смотрел на Ульяну исключительно как на сексуальное лакомство, которое можно когда-нибудь при случае попробовать. Остальное меня не интересовало, потому что ничего остального и не было: я считал её примитивной и туповатой. Ульяна вела учёт материалов и контролировала авансовые отчёты сотрудников авиакомпании, беспрестанно жевала Dirol и всякий раз, когда у меня возникали какие-то вопросы или сложности, связанные с отчётностью, ничего толком объяснить не могла, никакие проблемы не решала, пожимала плечами, разводила руками.

И вот, эта самая Ульяна, объект моих низменных желаний и презрительного отношения, сидела напротив меня в столовой, и в её глазах я увидел нечто совершенно неожиданное: беспардонную решимость.

— Как до Ялты будем добираться? Самолётом? Поездом? — спросила она, а я всё ещё не верил, что моё спонтанное предложение принято без утомительного кокетства.

Когда мы наконец добрались до Ялты и выбрали гостиницу, расположенную прямо на набережной, возник вопрос, которым я, к своему удивлению, не задавался раньше: как мы будем жить – вместе в одном номере или каждый отдельно?

Без лишней суеты, я взял инициативу на себя, взял у Ульяны паспорт, подал его администратору вместе со своим, и та молча оформила нас в двухместный номер. Ульяна при этом не проронила ни слова. Было ли это проявлением характера, мудрости или скудоумия, я пока не знал.

Мы сразу же пошли на пляж. Почти всё время мы молчали. Казалось, Ульяна совсем не умела общаться. В самолёте она и вовсе весь полёт безотрывно смотрела в иллюминатор.

Но, кажется, жизнь преподнесла мне неожиданный и весьма приятный сюрприз.

Всё началось с моего теста на интеллект. Заметив, что Ульяна взяла с собой какой-то любовный роман, современный и низкосортный, судя по мягкой обложке, я спросил, что она думает о любовном треугольнике, что слышала, что читала.

— Что читала, уже не вспомнить, но в жизни с этим сталкивалась. Мерзкие ощущения.

Я не поверил своим ушам, переспросил:

— Ты сталкивалась с подобными ситуациями в жизни?

— Дважды.

— И что скажешь?

— Я пришла к выводу, что любовный треугольник удобен для тех, кто слаб духом, а слабые духом, испытывать настоящие чувства не способны, — Ульяна рассуждала спокойно, даже как-то заторможенно. До этого она вертелась, словно на физзарядке. — За трусость и нерешительность я возненавидела обоих мужчин, которые пудрили мне мозги годами.

Мой интерес к собеседнице вспыхнул точно газовый факел на новом месторождении.

— Я так понял, ты любишь твёрдых и решительных мужчин?

— А я так поняла, что у тебя проблемы, и ты решил от них сбежать, отвлечься или развлечься со мной, пофлиртовать. Я права? — спросила она, похлопав себя по розовому животу.

Я будто очнулся от сна, выпрямился и смотрел на Ульяну, скорее всего, с плохо замаскированным ошеломлением, потому что столь резкий перепад — от любительницы надувать пузыри из жевательной резинки до мудрой царицы амазонок казался мне невозможным.

— Ты почти угадала. У меня были проблемы, но я их уже решил. Больше нет никакого треугольника.

Ульяна вновь принялась совершать интенсивные движения телом, будто бы крутила невидимый обруч. Немного помолчав, я спросил, почему она всё-таки согласилась поехать со мной в Ялту.

— Нашла удобный повод, захотела узнать тебя поближе. Мне Ренат о тебе рассказывал.

Я оторопел.

— А с Ренатом что?

— Ты имеешь в виду, что общего? Свобода нравов.

— Хм. Так вот почему нам оплатили билеты на поезд в эсвэ… Теперь ясно… — сказал я и зачем-то зачерпнул горсть нагретой гальки. — Хотя и не ясно.

— Что именно тебе не ясно?

— У тебя были отношения с Ренатом?

— Какая милая беспардонность! — хихикнула Ульяна. — Это что-то меняет?

— Нет. Просто интересно, вот и спрашиваю.

Ульяна присела рядом со мной, её светлые волосы чуть лохматились над тёмно-коричневыми задумчивыми глазами. Намеревалась ли она что-то сказать, было непонятно.

— Что за чёрт! Кругом одни интриги и загадки… — выдал я с преувеличенным огорчением.

— Чудесно! У нас целых две недели, чтобы их разгадывать! — по-дружески бодро ответила Ульяна.

— Что ты имеешь в виду?

— Разного рода общение.

— Послушай, а можешь ответить ещё на один прямой вопрос, но только цифрами? Бухгалтерам же проще отвечать цифрами, как я понимаю. Сколько тебе лет?

— Тридцать два.

И тут у меня вырвалось:

— Ух, ни фига себе тебе мне!

— Что, что?

— Молодо выглядишь. А вообще, я хотел бы знать, почему ты согласилась со мной поехать? Одиночество подпёрло? Но что-то не похоже. С такой внешностью, с таким бюстом… Ренат — Ренатом, а если серьёзно?

Ульяна рассмеялась и сказала, что мужчин для отдыха она обычно всегда выбирает сама. Предпочтение отдаёт тем, кто хоть иногда смотрит ей в глаза.

— А не на вот это, — указала она на свою грудь и чуть запнулась.

— Вымя? — хихикнул я.

— Да, вымя — ты правильно сказал. Грудь — это вообще для детей, а не для взрослых мужчин.

Дальше Ульяна подробно рассказала о том, что примерно в начале сентября Ренат находился под впечатлением от близкого знакомства со мной, и у них зашёл разговор обо мне. Вернее, было так: тему они развили чисто философскую. Ренат начал с того, что задался вопросом, почему все хорошие люди страдают и переживают из-за всякой ерунды, приведя в пример меня. Никаких подробностей и интимных деталей Ульяне он не сообщал, имён не называл.

— Так что… Минус одна интрига. Интриги здесь точно никакой нет, — заключила Ульяна.

— Интриги нет, но это просто какой-то… очередной ядерный взрыв!

— Не совсем поняла про взрыв, но вот от солнечной радиации ты уже пострадал: плечи сгорели. Не следует бездвижно сидеть на солнце в первый день на пляже, как это делаешь ты, нужно хоть иногда двигаться, менять положение.

— Да? — спросил я и тут же подскочил. — Ты взорвала сейчас все мои представления обо всём. О тебе самой — в первую очередь.

— Если взорвала, тогда пусть пыль уляжется, потом начнём разгребать завалы, — с улыбкой произнесла Ульяна. — Прогуляться не хочешь?

Я не переставал удивляться перевороту в своём сознании, глядя на Ульяну. Ещё вчера эта грудастая девица сидела в бухгалтерии за единственным в их кабинете столом с полукруглым вырезом, потому что за другим ей явно было бы неудобно, и выглядела типичной и скучной дурой. Вечно зарывшись в цифры, она казалась частью офисного пейзажа, не более. Впрочем, я так часто ошибался в людях, что удивляться, казалось бы, нечему. Правда, почти все эти случаи были непременно связаны с разочарованием в человеке.

Мы возвращались с пляжа, шли по набережной.

— Прекрати поедать меня глазами! — сказала Ульяна, улыбаясь.

Я даже споткнулся, услышав это. Сандалия с правой ступни слетела, и её, как назло, люди, идущие навстречу, отфутболили, прибив к бордюру. Я догнал Ульяну (она даже не приостановилась, не оглянулась) и почувствовал себя при этом каким-то механическим заводным цуциком.

— Так на чём мы остановились? — спросил я, догнав Ульяну.

— В данный момент — на жарком солнце. А перед этим — на жарком сексе, — Ульяна остановилась, приподняла очки, очень щекотливо и очень живо улыбнулась.

— Кажется, о жарком сексе я не сказал ни слова.

— Не обязательно говорить. Вообще-то, Ренат отзывался о тебе как о романтике. Он знал, что я люблю романтичных мужчин, а не тех, от которых тупостью пахнет за версту.

— Ты от Рената это выражение подцепила? Или он от тебя?

Ульяна захохотала:

— Мы с Ренатом не настолько глупы, чтобы копировать самые обычные слова и выражения.

— А что ты вообще знаешь о Ренате?

— Только то, что он сам о себе рассказывал.

— Да, я заметил, ты всегда сидишь на работе в наушниках, слушаешь музыку, чтобы не слушать сплетни, видимо. И наверняка слушаешь что-нибудь типа Вивальди, — добавил я, усмехнувшись.

— Вивальди я слушаю дома, а не на работе.

Я слегка напрягся и чуть замедлил шаг.

— А дома зачем?

— Мой сын учится в музыкальной школе.

— В музыкальной школе? — спросил я с чрезвычайным удивлением и остановился.

— А почему такая реакция? Будто бы, знаешь, я сказала, что мой ребёнок зачислен в отряд космонавтов для полёта на Марс.

— Школа на Курчатова которая? И преподаватель у него Гутцайт Олеся Вячеславовна? Так?

Ульяна сняла резинку с волос, распушила их и неожиданно громко захохотала, а потом сказала, что столь изощрённо ещё никто в жизни её не разыгрывал и не обводил вокруг пальца.

— Андрей, а ты не мог начать с этой Гутцайт сразу?

— Зачем? — спросил я, моргая как нервнобольной, искренне не понимая её вопроса.

— Ну это же из-за неё всё?

— Из-за кого что?

— Из-за преподавательницы музыки. Я правильно тебя понимаю? Ты начал о любовных треугольниках. У тебя с ней он возник?

— Нет.

Ульяна натужилась и буркнула себе под нос:

— Может, конечно, я тоже перегрелась, раз так решила…

Я смотрел на отражение набережной в её очках.

— Знаешь, что?! Я голодна и хочу какого-нибудь холодного алкоголя, — сказала Ульяна с самым настоящим чисто женским курортным кокетством.

На миг возникло радостное ощущение того, что впереди меня ждёт самый незабываемый отпуск в жизни.

В прохладном и полутёмном ресторане звучала красивая мелодичная электронная композиция. Мы ждали свой заказ.

— Так что там всё-таки про Гутцайт? Откуда ты её знаешь? — начала Ульяна.

— Неудачный роман.

— Ты серьёзно? — вытаращила глаза она.

— Вполне.

— Роман? Мы с ней одно время часто общались. Олеся ко мне приезжала, уроки Олежке давала. Кстати, а что с ней?

— А что с ней? — я пожал плечами.

— Я думала, ты знаешь. Я так и не поняла, то ли она из школы вообще ушла, то ли опять в декрете.

Вспоминать и думать об Олесе мне совершенно не хотелось, я спросил, сколько лет сыну Ульяны. Оказалось, недавно исполнилось двенадцать. От вопросов о том, от какого мужа родила и почему разведена, я пока решил воздержаться.

— Ты невероятно красива! — сказал я с неподдельным восхищением.

Ульяна смотрела на меня, словно решала: принять ей такой комплимент или не обращать на него внимания.

— Ещё и умна, — рассмеялась Ульяна. — Как твоя эта… Олеся Гутцайт!

Наконец нам принесли шампанское в ведёрке льда.

— Хватит про Гутцайт. Давай выпьем за красоту и интеллект в одном лице, — предложил я.

Мы выпили за красоту и интеллект в одном лице, в один присест крупными глотками, и я спросил Ульяну, согласилась ли бы она поехать в Ялту с Ренатом, если бы он сделал ей такое предложение.

— Я об этом мечтала всё лето.

— О жарком сексе, но только с ним, да?

— О! Я как раз вспомнила один важный момент по поводу секса, — сказала Ульяна, чуть пододвинув пустой бокал, намекая, что его надо наполнить. — Надеюсь, ты знаешь, какое главное техническое требование в сексе?

Я помычал и ответил, что смутно, но догадываюсь. Но если честно, не догадывался даже смутно.

— Главное требование такое же, как и в гражданской авиации — безопасность. Я всегда возлагаю заботу о безопасности на мужчин, но поскольку невнимательность — это их главная черта, то приходится лишний раз напоминать.

— Я тебя не об этом спрашивал. Я имел в виду… Что бы было, если бы ты поехала с Ренатом… — увильнул я, сделав вид, будто бы то, о чём я спрашиваю, интересует меня куда больше, чем то, о чём хочу говорить.

— Если бы я — с Ренатом? Да ничего бы не было… Во всяком случае, уж таких тяжёлых последствий как беременность, — улыбнулась Ульяна.

— А если серьёзно?

Ульяна улыбнулась ещё шире.

— Андрей! А как можно серьёзно отвечать на подобные вопросы?

Взгляд у Ульяны был какой-то кошачий.

— Одна в него уже влюбилась. Знала бы ты, что из этого вышло. Потом как-нибудь расскажу, — пробормотал я. — Ладно, что мы сегодня весь день о Ренате?

Ульяна недоумённо пожала плечами:

— Ты про него ведёшь разговор, я поддерживаю, — ответила Ульяна, остановив взгляд на мне. В её глазах житейская мудрость сочеталась с чем-то дразнящим.

Когда мы ехали по канатной дороге, казалось, из-за пульсации, которую вызывала наша гондола, нарушится стабильная работа всей подвесной системы. Что ни фраза Ульяны, то мой смех с приседанием. «Не смотри на мою грудь так, будто хочешь её поносить. И так тоже не смотри. Это тебе не лоток с пломбиром!»

— Тебе не кажется, что эту канатную дорогу контролируют ротозеи? — спросила Ульяна. — У нас билеты на одну поездку, а мы делаем уже третий круг!

Я предложил сделать ещё один круг, пояснив, что за время оборота постараюсь придумать для Ульяны много-много всяких изысканных комплиментов.

После четвёртого круга мы покинули кокон кабинки и направились куда-то вниз. Потом почему-то пошли опять вверх, и я наконец разразился красивыми словами.

Разочарование Ульяны было написано на её лице самым крупным заголовочным шрифтом.

— Я ждала изысканных комплиментов, а вместо них получила кучу каких-то стандартных технических характеристик.

Немного подумав, Ульяна сказала, что попытается поднять настроение сама себе и сделает новую причёску — «что-нибудь лёгкое и пышное», и мы отправились на поиски салона красоты.

Сгущались сумерки, Ялта оживала огнями и фейерверками, расцвечивая небо. Пока мы искали салон красоты, Ульяна поделилась историей её знакомства с Ренатом. Оказалось, что она постоянно была завалена работой, часто задерживаясь допоздна, за что получала лишь символическую доплату. В первый же день, когда в нашей авиакомпании появился Ренат, в бухгалтерии он заметил видеомагнитофон без опознавательных знаков, и спросил у Ульяны можно ли его взять напрокат за разумные деньги. Что любопытно: никто не знал и не помнил, откуда и когда в бухгалтерии появился этот видеомагнитофон, на нём не было никаких инвентарных номеров и других опознавательных знаков, им никогда не пользовались. Ульяна разрешила Ренату взять этот видак в гостиницу, и ничего за это платить не надо, главное, чтобы он не забыл его вернуть, когда будет уезжать. Но попытка вынести видеомагнитофон из штаба авиакомпании обернулась проблемами с охраной и вмешательством начальства, поэтому Ренату пришлось смотреть фильмы по вечерам в бухгалтерии. Ульяна вскоре присоединилась к просмотрам, отвлекаясь от дел. Чтобы наверстать упущенное, она часто просила Рената кое-чем ей помочь, например, проверить под диктовку цифры в каких-то реестрах или достать с полки какую-нибудь тяжёлую коробку с архивом.

Рассказывая об этом, Ульяна светилась счастьем.

Пока она была у мастера, я бродил по опустевшим вечерним магазинам на набережной, обдумывая её рассказ. Я не понимал, зачем она так подробно описывала свои отношения с Ренатом. Главного, однако, она не сказала: были ли они близки. Впрочем, меня больше занимало будущее нашего с Ульяной романа, а не её отношения с кем-то, тем более с Ренатом, который уехал.

Ульяна покинула салон красоты, переполненная радостью и удовлетворением. Прическа, созданная умелой рукой женщины лет сорока, оказалась настолько удачной, что превзошла все её самые смелые ожидания. Я решил воздержаться от комплимента: вдруг Ульяна и в этот раз будет разочарована моими прилагательными и эпитетами. От ужина в ресторане она отказалась, сославшись на нежелание привыкать к такому расточительному образу жизни.

Вечер решили провести в отеле.

В номере мы устроились во всепоглощающих креслах, причём так, будто бы мы как раз в ресторане и нам вот-вот должны прикатить тележку с винами прямо из «Массандры».

— Настоящий мужчина! Классический! — с нескрываемым восхищением, изображая нежное любование мной, промурлыкала Ульяна.

— Иди ко мне, — сказал я бархатным голосом.

Но тут она взорвалась громким надменным смехом.

— Ага, ещё и себя ему преподнеси! Браво! Я же говорю: настоящий мужчина! Классический!

Я напрягся, потому что не понял намёка. Подсказку я получил от своего пустого желудка, который издал очень тихий (Ульяна слышать не могла) звук. Только тогда я спохватился, кинулся к холодильнику, где… конечно же, ничего не было, кроме газированных напитков и пакетиков с жареным арахисом.

Вероятно, я зря стал оправдываться, напоминая Ульяне о том, что спрашивал у неё, что нужно купить, ещё как только мы заселялись.

— Ты сказала, подумаешь, составишь список…

— В тебе сейчас заговорил мой муж. Ты точь-в-точь повторяешь его слова, причём с такой же интонацией, — сказала Ульяна и поднялась. — Я иду в душ.

Минуты две посидев в раздумьях, я бесцеремонно распахнул дверь в душевую.

— А зачем было врать, что ты не замужем?

Ульяна выкладывала из своей косметички какие-то тюбики.

— Андрей, я не замужем. Развелась три года назад, — спокойно ответила она и попросила меня удалиться.

Я оставил её и отошёл к балкону. Послышался громкий шлепок воды, а потом зашумело как будто пошёл ливень. Но тут же внезапно образовалась тишина. Я ринулся в ванную.

— Нет горячей воды? Или что?

За полиэтиленовой занавеской я увидел размытый нежно-розовый божественный силуэт Ульяны.

— Горячей действительно нет, есть тёплая. Это неважно. У меня к тебе будет одна просьба. Исполнишь? — спокойно говорила Ульяна.

— Спинку потереть?

— Не мог бы ты поиграть в профессионального бортпроводника, который отвечает не только за спиртное и закуски на борту, но и за безопасность полёта?

— Конечно! Я мигом!

Ульяна хихикнула и сказала, что у меня уже получается не очень профессионально; оказывается, не нужно никакой суеты, потому что есть как минимум полчаса, за которые можно обойти все магазины и аптеки на набережной.

— Я тебя обожаю! — сказал я и обхватил Ульяну, сомкнув руки на её животе.

Нежный силуэт за полиэтиленовой занавеской показался мне лакомым живым плодом, который я будто бы получил в подарок из неизвестной экзотической страны, с необитаемого острова. Правда, что с этим плодом делать дальше, пока не ясно: начинать жадно грызть или же упаковать и хранить.

Я нежно поцеловал подарок в спину три раза.

— Ещё семь.

Я поцеловал восемь.

«Подарок», обёрнутый в целлофан, дышал, немного посапывая, по-прежнему находясь в моих объятиях.

— Могу ли я снова открыть кран? — спросила Ульяна, слегка обернувшись ко мне.

Я пробежался по магазинам, а потом, гружённый пакетами, подошёл к морю. Оно пьяняще пахло и завораживающе шумело.

Вернувшись в номер, я обнаружил его пустым. Вещи и чемоданы были на местах. Не выдержав и пяти минут, я пошёл её искать, и мы столкнулись в дверях, перепугав друг друга.

Ульяна сказала, что в этой дурацкой гостинице в номерах не работают телефоны, звонить можно только из холла.

— Я позвонила домой и услышала много тёплых слов от сына. Он сказал, что любит, скучает… — говорила Ульяна, разбирая принесённые мной пакеты.

— Всё-таки странно, что ты до сих пор не замужем.

— Месяц назад я уже приняла предложение от одного мужчины и нахожусь в состоянии «подумать».

— Уж не от Рената ли поступило это предложение? — с насмешкой спросил я.

Ульяна отрицательно помотала головой.

— Вопросов больше нет.

— Очень жаль, что вопросов больше нет, — сказала Ульяна, вскинув брови и по-детски обиженно отвесив нижнюю губу. — Я настроилась на вино и общение.

— А как же секс? — с нарочитой наглостью спросил я.

— Если ты позаботился о мерах безопасности, то никаких проблем, — улыбнулась Ульяна.

По мне прокатилось сразу две горячих волны. Конечно же, я забыл об этих самых мерах, но теперь бежать в киоск или в аптеку как-то совсем уж смешно и глупо. Однако такая прямота, простота и безотказность со стороны Ульяны меня тронули.

Ульяна продолжала простодушно улыбаться, разбирая и раскладывая продукты и вина.

— Ты у меня сегодня спрашивал, что я читаю. Люблю читать медицинские словари. Привычка детства. У мамы их было много, она у меня врач, — сказала Ульяна и сделала пригласительный жест. — Прошу! Всё готово.

Наконец мы уселись в кресла и выпили за наш чудесный отпуск и необыкновенное общение.

Вино, которое мы пили, казалось неким волшебным маслом, смазывающим уже отлаженные пути для целых составов из самых разных, но очень красивых и понятных слов. Ульяна говорила так грамотно, выразительно и ясно, что казалось, будто бы она закончила пять МГУ, а не всего лишь заочное отделение финансово-экономического института. Пожалуй, ещё ни разу я не испытывал такого удовольствия от разговора с женщиной.

В разговоре снова всплыло имя Рената, правда теперь в лингвистическом ключе. Я сказал, что ему, с его внешностью, не подходит такое азиатское имя. Ульяна сказала, что «Ренат» через «е», как у него, то это сокращение слов «революция, наука, техника», которое придумали большевики в двадцатые годы.

— Серьёзно? Откуда знаешь?

— Ренат сам мне пояснял.

Неожиданно зажёгся верхний свет. Мы оба были ошеломлены. К выключателю никто не прикасался.

Ульяна принялась разбирать свою половину кровати. Её спокойный голос убаюкивал, но у меня вдруг проснулся дикий аппетит.

— Я есть хочу! — заявил я и тут же получил подушкой по голове.

— Я тебя сейчас убью, Андрюша! Я только-только всё убрала. Теперь, будь любезен, сам.

Согнувшись над маленьким холодильником, я рылся в нём, шурша целлофаном, как бездомный среди ночи в мусорном бачке.

— Нет, всё-таки это точно какая-то магия. Нас кто-то пытается отрезать от внешнего мира, — рассуждала Ульяна. — Ладно, телефон в номере не работает, но и телевизор, по-моему, тоже. Лампочки то включаются, то выключаются сами…

Устроившись в белоснежном логове, она полулежала, бесполезно нажимая кнопки на дистанционном пульте. Затем она взяла плеер, надела наушники и взглянула на меня. Но вдруг лицо её напряглось в недоумении, потом недовольно искривилось, и она, помотав головой, стряхнула наушники.

— Андрей! Это не остроумно! О твоих шутках с Вивальди я уже слышала от Рената.

— Что? — я вытаращился на неё.

— Эти твои приколы. Если ты страдаешь до сих пор по своей Гутцайт, страдай.

— Ты о чём? — спросил я с ещё большим удивлением.

— Подсовывай Вивальди кому-нибудь другому, — Ульяна рассерженно отодвинула плеер на мою половину кровати.

Я прислонил наушник к правому уху. Там звучала «Зима».

— Я ничего тебе не подсовывал! Откуда это?

— От твоей шизофрении.

— Где ты взяла эту кассету?

Ульяна отвернулась. Я повторил свой вопрос.

— В такие игры без правил я не играю.

— Какие игры?! Ты с ума сошла! Я не знаю, откуда эта кассета!

— Не остроумно. Просто глупо.

Я испытал настоящий шок, по коже пробежался мороз.

— Где футляр от кассеты?

Ульяна отвернулась.

— Где футляр? Покажи мне все свои кассеты. Я ничего не подстраивал, я клянусь! И Олеся Гутцайт тут ни при чём! Я с ней давно расстался! Я же тебе сказал!

Но Ульяна молчала, лицо её было неподвижно, словно из гипса.

Наконец, я взял её сумочку, достал кассеты, нашёл пустой футляр. И на нём, и на кассете, что была в плеере, было написано по-английски «Enigma le roi est mort, vive le roi!», однако на самой плёнке был и вправду записан концерт Вивальди.

— Я ничего не подстраивал, ты меня слышишь?! Я купил в киоске аэропорта ту кассету, что ты просила! Ульяна! Я не знаю, откуда опять взялся этот чёртов Вивальди, клянусь!

Она уткнула лицо в край подушки, а потом измождённо прохрипела, сухо прокашливаясь:

— Андрей, позаботься, пожалуйста, о новом месте своего проживания в Ялте. И сделай это прямо сейчас. Или я позабочусь о своём. Я не хочу играть в твои шизофренические игры. Я тебе уже сказала.

— Какие игры, Ульяна?!

— Не знаю, какие. И не хочу в этом разбираться.

— Ульяна! — почти прокричал я. — Прекрати! Послушай! Выбрось из головы Гутцайт, Вивальди! Я серьёзно!

— Андрей! Давай сначала ты это всё из своей головы выбросишь. Ищи другой номер. И желательно в другой гостинице.

— Блин, ну что ты, ей-богу? Что тебе наговорил Ренат? Я просто однажды пошутил, сказал ему, что слушаю Вивальди, а в плеере была «Энигма». А сейчас наоборот. Зачем такие обиды и истерики?

— А зачем такие шутки над каждым? Я не хочу иметь дело с человеком, у которого явные признаки начальной стадии психического расстройства, — говорила Ульяна, так и не повернувшись ко мне лицом. — Не теряй время, ищи и бронируй другой номер.

Чертыхнувшись, я выскочил и понёсся куда глаза глядят. Часа полтора провёл на пляже, недалеко от того места, где мы сидели днём. Но находиться у моря становилось всё холоднее. Я нашёл ещё работавший ресторан и оказался единственным его посетителем.

Я не имел ни малейшего представления, как выпутаться из ситуации — что сделать или что сказать, чтобы Ульяна мне поверила, что это всё случайные совпадения. Или это… всё-таки мистика? Знаки? А может, действительно шизофрения?

— Чай, пожалуйста.

Я смотрел сквозь официанта, весь в своих мыслях.

— Прошу прощения, что-то ещё? — спросил он.

— С чего вы взяли? Только чай, — пытаясь быть деликатным, ответил я, хоть и чувствовал, что малейшая навязчивость с его стороны может вывести меня из равновесия.

— Вы на меня так посмотрели… — парень сделал паузу и слегка улыбнулся. — Будто что-то хотели заказать, но забыли.

Внешность у парня была явно мусульманско-азиатская.

— Вам бы очень подошло имя Ринат, через «и», — сказал я, наверно для того, чтобы своей бессвязной ерундой его отпугнуть. Хотелось уединения.

Парень покосился на свою грудь, словно на неё только что какнул голубь, отвернул бирку и выпятил её, как медаль. На ней золотыми буквами было вышито «Ринат».

Моя кожа на всём теле вскипела мурашками, а через мгновение мне и вовсе сделалось дурно: потемнело в глазах, зашумело в ушах, появилась тошнота. «Шизофрения. Однозначно!» — подумал я и так испугался, что сердце перешло на форсажный режим. «Или Бог действительно есть, и он со мной таким образом шутит…»

Я расплатился за чай, который даже не помню пил или нет, вышел на набережную, добрёл до нашей гостиницы и присел в холле, надеясь, что, когда станет легче, попрошу администратора переселить меня в другой номер. Во всяком случае, до утра. Но свет в холле неожиданно плавно погас, а потом вдруг всё стало серым, затем всё белее, после чего и вовсе ослепительно белым. Перед глазами разворачивалась будто бесконечная кристаллическая решётка — мелкая-мелкая, и где-то тихо-тихо звучала «Зима» Вивальди. Звук был плоским, как из старого радиоприёмника. Я потянулся в направлении, откуда шёл этот звук…

— Андрей! Ты слышишь меня?

Ульяна стянула простыню с моего лица, и только тогда у меня сработала ориентация в пространстве.

Музыка раздавалась из наушников, которые лежали рядом. Ульяна сидела на кровати, поджав ноги и подложив под спину подушки. Она что-то читала — по виду похоже на листок с письмом, если бы его сложили несметное количество раз.

— Что-то я не понял…

Ульяна взяла мою руку, пощупала пульс. Дочитав вкладыш к таблеткам, она спросила, были ли у меня раньше проблемы с сердцем, скачки давления и тому подобное.

— Я не помню.

— Ты не помнишь или у тебя не было подобных заболеваний? — вопрос прозвучал таким тоном, каким его обычно задавали военные врачи в армии.

— Не было. Кажется.

Ульяна угукнула и спросила, как я себя чувствую в целом.

— Интересно, у кого это, кто находится в Ялте, язык повернётся сказать, что плохо?

— Душ сам в состоянии принять?

Её вопрос меня оживил. Я ответил, что в состоянии и сам, но лучше бы вместе.

— А вот вместе — ты, увы, опоздал. Надо было раньше выходить из комы… — Ульяна вытянула руки вверх и, сделав несколько круговых движений кистями, продолжила. — Итак. Я, пока ты тут… возвращался с того света, тоже придумала игру. Ролевую. Давай сегодня я буду мужчиной. План действий таков: сейчас ты идёшь в душ, а я контролирую процесс. Так, на всякий случай. Затем ты завтракаешь… Ульяна соскочила с кровати, подошла к окну и чуть шире раздвинула шторы. — Солнца сегодня нет, поэтому...

— Погоди, а…

— Все вопросы потом. Мы собираемся и идём на пляж. Просто принимаем воздушные ванны, дышим морским воздухом.

— А…

— А по пути… мы зайдём в медпункт и измерим тебе давление, — она разрезала маникюрными ножницами пластинку таблеток и показала мне отрезанную часть, словно бы это был мой паспорт, отобранный пограничником. — Вот это будет в моей сумке, а это — положи к себе в шорты.

— А…

— А сейчас — в душ. Встань и пройдись туда-сюда, будь любезен.

Перестав акать, я включился в игру и принялся выполнять указания. Стоя под еле тёплыми и потому очень приятными струями воды, я ощутил небывалый подъём настроения и готов был даже пошалить; что-нибудь разбить, уронить, издать какой-нибудь сигнальный звук, чтобы наконец меня пришли проконтролировать. Мой ночной обморок казался мне сущей ерундой. Я стал осматривать предметы в душевой кабине, прикидывая, чем можно эффектно грохнуть или стукнуть. Внезапно и бесцеремонно вошла Ульяна, принялась что-то искать среди своих красилок и мазилок.

— Слушай, я уже забыл… А ты меня уже видела голого? — спросил я, сам удивившись своей прямоте и непосредственности.

— Я тоже не могу вспомнить. Я очень часто мысленно раздеваю мужчин, представляю себе всякое такое, а потом сама не могу понять, было ли это наяву или это всё мои фантазии.

— Хм. Я думал, только мужчины так делают…

— А я тебе кто сегодня?

— Что же ты отвернулась и на меня не смотришь?

— Сегодня я хочу смотреть совсем на другое.

— И на что же?

— На экран. Тебя вчера интересовало только то, что я читаю и слушаю. Про то, что я смотрю, ты не спрашивал. А напрасно. Я такой же киноман, как и твой друг Ренат.

— Поход в кинотеатр тоже включён в наш сегодняшний план? — уточнил я, сплёвывая воду.

— Кинотеатр… А давай у нас с тобой сегодня будет первый съёмочный день? Пойду-ка я готовиться и накладывать грим, — сказала весело Ульяна и вышла.

Я был очень голоден, смёл почти всё, что лежало в холодильнике. Ульяна в это время рассказала, как её разбудили в два часа ночи, стали выяснять, кто я ей и какие у меня хронические болезни. Хотели увезти в больницу.

— Почему же не увезли?

— Только больниц мне не хватало. Очень мне надо таскаться по Ялте с бульоном в баночке и сидеть в белом халате на табуретке между кроватями. Я сюда отдыхать приехала. Поэтому я сказала врачам, бросьте это тело пока здесь, и попросила телефон морга. Если что.

— Остроумно. Умно-о. Браво! Какой ты умный мужчина, оказывается…

— Минута на уборку свинства после завтрака, две минуты — на сборы, и следующая остановка — медпункт.

Я сказал, что в армии я уже был. Не интересно. А Ульяна, расчёсывая волосы, вдруг словно что-то обнаружила у себя в глазах; подошла вплотную к зеркалу и широко их раскрыла. Как-то очень страшно она это сделала. Я подумал, что сейчас услышу что-то такое, от чего ещё раз могу потерять сознание. Я уже почти зажмурился, а услышал всего лишь:

— Ну вот тем более, раз ты был в армии, опыт подчинения есть, значит прекрасно со всем справишься, — она отвернулась от зеркала и, слегка приподняв брови, миролюбиво улыбнулась, глядя на меня.

Так мы и смотрели друг на друга. Я что-то дожёвывал. Ульяна вскинула правую руку, поднесла её к себе и потыкала указательным пальцем по своим часикам.

— Андрю-ша! Вре-мя!

Эта наша ролевая игра к вечеру меня окончательно измочалила и психологически, и всяк. За ужином в ресторане играть мне уже совсем не хотелось.

— У тебя такое выражение лица, будто я тебя сегодня всё время насиловала. Учти, ещё ночь впереди… — сказала Ульяна, вспушив волосы.

Я лишь хотел сделать вид, что поперхнулся от её очередного остроумного высказывания, но так переусердствовал, что поперхнулся в самом деле. Ульяна постучала по моей спине своими кулачками, поняла, что не помогает, недолго думая схватила толстое меню в деревянной оправе и как дала им изо всех сил по моему горбу! Сразу всё прошло.

— Вот так устраняется технический сбой во время еды, — сказала она, кладя меню на место. — Хм. А тяжёлое…

— М-да. Так что там ты говорила про ночь и секс?

— Разве я что-то говорила про секс? Про ночь — говорила, да, что она впереди.

— Если я сегодня женщина, то ты меня должна удовлетворить.

— Точно! Я и забыла… Пойдём скорее в магазин интимных принадлежностей, я там выберу, что подлиннее и потолще.

— Да. Давай. Побежали!

После ужина мы решили прогуляться по набережной. Почему-то увяли оба, больше молчали. Я решил спросить Ульяну, не стало ли ей скучно со мной.

— С тобой? — жизнерадостно удивилась она. — Андрюша, ты что! Как же может быть скучной такая остросюжетная картина?! Столько мистических совпадений, загадочно появившаяся кассета, официант Ринат, твой ночной обморок…

Я уточнил, имеется ли у нас сценарий этой остросюжетной картины или же мы пишем его на ходу.

— Пишем в бреду и на ходу. Вот если бы я тебя сейчас не остановила, ты бы наступил на собачьи какашки.

Я опустил голову, а Ульяна мгновенно отпустила щелбан по моей макушке и сказала, что это была шутка, нет никаких какашек.

Мы от души рассмеялись.

— Послушай… Я всё-таки должен тебе кое-что рассказать… Чтобы ты всё поняла правильно. Я ничего не подстраивал. Клянусь!

Ульяна приостановилась.

— Андрей, а ты уверен, что я хочу понимать всё правильно? Я решила для себя — пусть будет произвольная трактовка всего того, что я вижу, слышу, чувствую… А? В конце концов, мы на отдыхе…

— Ну… — я вскинул плечи. — Хорошо. Пусть будет произвольная. В конце концов понимать всё правильно должны студенты, когда им читают лекции…

Ульяна поощрительно кивнула.

Подходя к гостинице, я почувствовал, что внутренне перестраиваюсь на какой-то очень серьёзный лад. Недоговорки, оговорки, замалчивание… Очень плохо, когда с этого начинаются отношения.

К моему удивлению, Ульяна пришла к таким же мыслям.

— Ладно. Хватит страдать ерундой. Может, ты мне всё-таки расскажешь, что же произошло в твоей жизни такое, что ты до сих пор временами сам не свой?..

Мы сразу условились, что во время моего монолога Ульяна не будет ничего комментировать, только слушать и по мере надобности задавать уточняющие вопросы.

После часовой исповеди я вышел на балкон и закурил. Я рассказал ей всё-превсё: и про Олесю, и про то, что произошло с Катей. Ульяна вышла следом и попросила сигарету.

— Мне казалось, ты не куришь.

Она посмотрела на меня как-то очень ласково и сказала, что курит, но очень редко, в моменты сильных душевных переживаний.

— Прости, если я тебя загрузил и заставил переживать, — сказал я, приблизил её к себе и поцеловал в переносицу.

— Ты меня тоже прости за то, что распустила свои больные фантазии по поводу твоей Олеси… — Ульяна склонила голову на моё плечо и смотрела куда-то вверх, в ночное южное небо.

— Ты меня любишь?

Она долго не отвечала. Глубоко и серьёзно думала.

— В какие-то моменты — да, — тихо и проникновенно сказала она, пошевелила головой, удобнее её пристроив на моём плече.

Я почувствовал себя опустошённым; выговорился, и у меня резко пропало желание разбираться в прошлом, хотелось думать только о том, что благодаря случившемуся я встретил в жизни её — Ульяну, и у нас всё впереди. Я немного дрожал, то ли от ночной прохлады, то ли от нервов.

Мы вернулись в номер, плотно зашторили окна. Ульяна взялась прибирать со стола, а я решил наконец проверить, что с телевизором, хотя ничего в этом не соображал. Просто нажал кнопку, а он…

— Ульян, а телевизор-то работает!

Ульяна посмотрела на меня, потом подошла к телефону, сняла трубку, послушала, неудовлетворённо скривилась:

— А этот ещё не заработал.

— Можно я тебя обниму?

— Сколько угодно. Что ты спрашиваешь?

Мы стояли, обнявшись, и долго молчали. Потом я вздохнул и почему-то сказал, что не видать мне рая как собственных ушей.

Ульяна хмыкнула, чуть отодвинулась от меня.

— Думаешь, мне этот рай видать?

— А тебе почему не видать? — удивился я.

Она дрогнула плечами, постояла в неясном раздумье, а потом неожиданно распахнула халат, вывалила свои огромные груди, приподняла их, повзбивала, как подушки, и сказала:

— Я даже не рискну протискиваться в рай вот с таким размером. Я просто туда не влезу…

Тут, конечно, я сдержать себя уже не смог.

На второй день заработал телефон.

Так много секса в моей жизни ещё никогда не было. Мы занимались этим три, а то и четыре раза за день и столько же по ночам, вероломно ломая тишину. Но на седьмой день отпуска я понял, что творится полное безумие, поскольку Ульяна всё ещё собирается выходить замуж не за меня. Я думал, она шутит, специально меня подначивает, когда бросается словами вроде этих: «мой будущий муж…» или «на своей свадьбе, которая, надеюсь, состоится до первых заморозков…»

— Не старайся. Я не ревную.

Но всё оказалось гораздо хуже. Когда я наконец понял, что её намерения действительно серьёзны и всё решено, я спросил прямо: что же будет с нашими отношениями? А встречный вопрос Ульяны превратил нарастающую тревогу в острую боль.

— Андрюша, а что обычно бывает с курортными романами?

— Даже так?

— А как ты хотел?

Начался какой-то нервозный разговор, и он быстро перерос в чудовищный смерч из слов, который за считанные часы — за одну ночь — разрушил всё до основания.

— У меня такое чувство, что ты меня просто использовала, вот и всё. А я открыл тебе душу!

— Андрей. Если ты считаешь, что душа в открытом состоянии — это всё равно что по городу ходить нагишом, то закрывай её обратно. Тебе нужно было понимание, даже сочувствие, поддержка. Я это всё, как могла, обеспечила. Что ещё ты хочешь? От меня.

— Ну чёрт! Ну… блин! Да ну какое понимание, сочувствие? Вернее, и это тоже нужно… Но я другого хотел и ждал!

— А чего другого-то? Ахи-трахи? Ты и это получил. Чего ещё надо? Не пойму.

— Я хочу продолжения отношений.

— Андрей, хватит! Мы и так вместе работаем, и… ты — не знаю, а я увольняться не собираюсь. Тебе что, этого недостаточно разве?

— Ульяна, если ты испытываешь мои чувства на прочность, то…

— Андрюша, о Господи! Мне незачем испытывать твои чувства! Их прочность для меня очевидна.

— Что-о-о? — презрительно и надменно растянул я. — Что ты имеешь в виду?

Ульяна измождённо перевела дух.

— Я имею в виду всё.

— Ты специально делаешь мне больно и режешь по живому. Но зачем?

— Ну что ж… если так, то… тогда лучше один раз отрезать. Потерпи.

— Но зачем? Зачем резать?!

— Андрей, ты понимаешь, что я тебя не люблю так, как этого хочешь ты? Какими словами я ещё должна тебе это объяснить?

Никогда прежде я ещё не испытывал ни столь стремительного взлёта, ни столь резкого падения с высоты. Я разбился. Но ещё не осознавал, обо что именно.

Я вспомнил о Кате, на которую затаил всего лишь недолгую обиду за то, что она лишила меня романтики расставания. Хотя сам себе я не мог объяснить, зачем хотел устроить прощальный вечер. Если бы Катя любила меня, но была бы вынуждена вернуться к нелюбимому мужу, если бы она упала мне на плечо и со слезами на глазах отреклась бы от меня, потому что того требуют жизненные обстоятельства… мне было бы и горько, и сладко, и я бы хранил в своей душе воспоминания о ней ещё очень долго. Но она меня не любила, она была глубоко несчастна, а её душа тяжело больна, и вряд ли прощальный ужин смог бы что-то смягчить... И всё же… Катя покинула моё сердце, не оставляя на нём тяжёлых и кровоточащих следов... Ульяна же была первой, кто нанёс мне самое настоящее ножевое ранение, и мне всерьёз захотелось ей за это отомстить. Я возненавидел её за то, что она умеет быть прямой, стойкой, логичной и при этом счастливой. Она сильна и защищена, ей не больно от нашего расставания, ей плевать на всё. Поговорили, потрахались, искупались в море и разбежались. Чёрт. Это что вообще такое?

Но больше всего душу жгло даже не это. Когда мы занимались с Ульяной любовью, я всем сердцем и всем телом чувствовал, что это любовь. Теперь же, по её словам, наша близость ничего не означала, и я перестал понимать, что такое любовь, если то, что было так явственно и так ощутимо, называется всего лишь курортным романом.

Я хотел отомстить Ульяне, причинить ей боль, переубедить в какой-то своей правоте, но я чувствовал, что никогда не смогу этого сделать, потому что не знаю как.

В последний день отпуска я всё же принял её отказ — холодно, рассудочно — и, на удивление, почувствовал моментальное облегчение. Я и она, бесконечно далёкие и чужие, сидели в креслах рядом друг с другом в самолёте, который за два часа перенёс нас в отвратительную холодную и тёмную морось октябрьского вечера. Уезжая из аэропорта на такси, Ульяна лишь махнула мне рукой. В тот момент мне почему-то особенно стало ясно, что никогда и ничего у нас с ней не будет. Даже дружбы. Но что? Что не дало нам обняться, прижаться друг к другу на прощанье, застыть в благодарных объятиях, — нас, людей, которые ещё два дня назад с нежным и невинно-детским интересом исследовали все интимные места друг друга, испытывая при этом невероятное наслаждение?

Осенний дождь превратил крыльцо зала прилёта в зеркало, в котором отражалось лишь мое одиночество. Отъезжающие такси и машины с неприятным шумом распарывали лужи. Безлюдный люминесцентный аквариум аэропорта будто бы символизировал мою опустевшую жизнь. И площадь перед ним, покинутая всеми, вторила моей печали.

В троллейбусе, сквозь мутные окна которого едва просматривался ночной город, я плыл домой, погружённый в размышления о том, как встретить грядущую тьму депрессии. Вопрос о спасении от неё даже не возникал: я знал, что она уже ждет меня.

Тем не менее, я ошибался. Поездка в Ялту была стёрта из моей памяти, как ненужный черновик, как киноплёнка, не прошедшая отбор. Я понял, что не только у других, но и у меня самого душа способна так легко и, в общем-то, безболезненно расставаться с сильными чувствами. Наверное, внутри нас, глубоко, есть нечто, что лучше нас знает, что нам действительно нужно, и не даёт развиваться бесполезным или даже ядовитым плодам человеческих связей, уродливым и несчастным отношениям. Оно бракует, блокирует, отбрасывает. Но, черт возьми, как же пустеет душа после таких «абортов», и как нестерпимо хочется заполнить её снова: кем-нибудь, чем-нибудь... Порой – неважно чем.

Не испытывая сожалений, я даже гордился тем, что за короткий срок получил два отказа от женщин и смог пережить это без надрыва.

Вторая половина октября выдалась необычайно сухой и теплой. Я окончательно пришел в себя.

С наступлением ноября меня перевели на зимний период в отдел взаиморасчётов. Работа стала исключительно сидячей: я днями напролет вбивал данные об улетевших пассажирах и формировал бесконечные реестры. Сопровождение рейсов, некогда живое и романтичное, стало призраком прошлого, ведь зимой осталось лишь четыре маршрута. Ульяна сидела через два кабинета, но наши пути почти не пересекались. Когда же мы встречались в коридоре или за обедом, обменивались дежурными приветствиями, как давние коллеги. Ничто не саднило, ничто в душе не шевелилось, сердце билось ровно.

Катю я почти не вспоминал.

Всё же иногда я чувствовал себя как пациент, выписавшийся из больницы. Возможно, я был ещё не так здоров, как прежде, но радовался тому, что покинул учреждение, где каждая процедура доставляла боль.

Пролетел ноябрь, и я стал ощущать себя человеком без прошлого; оглядываясь на лето с его событиями, оно казалось мне невероятно далёким. Оно ничем не пахло. Поражало и то, что я совершенно не помнил своих прежних эмоций. В моменты уединения я уже не мог представить ни Катю, ни Ульяну, а скорее кого-то совершенно случайного — одноклассницу, свою первую любовь, или даже продавщицу из ближайшего магазина…

Пока я был в Ялте, в моём подъезде открылся салон красоты, а вскоре у меня завязались отношения с его владелицей, женщиной тридцати пяти лет. Я увидел Наташу впервые, когда возвращался домой после долгой прогулки. Она курила на пороге своего салона, в безупречном черном платье, с волосами, уложенными в элегантную прическу, и взглядом, который, казалось, проникал сквозь стены. В её глазах не было ни тени той бурной страсти, которую я, возможно, неосознанно искал в Ялте. Была лишь уверенность, спокойствие и какая-то внутренняя сила.

Наши отношения завязались неспешно, почти незаметно. Сначала это были случайные встречи у лифта, короткие кивки, вежливые улыбки. Потом — приглашение на чашку кофе в примыкающее к салону красоты кафе. Кофе был крепким, разговоры — минимальными. Мы не делились секретами, не обсуждали прошлое, не строили планов на будущее. Наши беседы были скорее обменом информацией: «Как прошел день?», «Что нового?». Никаких сердечных излияний, никаких попыток проникнуть в душу друг друга.

Именно эта беспроблемность и подкупала. В мире, где каждый шаг мог обернуться эмоциональной бурей, где слова часто ранили сильнее, чем действия, наши отношения были островком спокойствия. Я наслаждался их функциональной простотой. Это было похоже на хорошо отлаженный механизм, где каждая деталь выполняла свою роль без лишних скрипов и сбоев.

Я не могу сказать, что испытывал к ней глубокие чувства. Любовь? Страсть? Нет, это были слишком громкие слова для того, что происходило между нами. Скорее, это было взаимное понимание, основанное на негласных правилах. Я приходил к ней, она принимала меня. Мы находили утешение в физической близости, в ощущении тепла, в моменте, когда реальность отступала, а оставались только два тела, ищущих покоя.

Чаще всего мы встречались по пятницам после рабочего дня. Ужинали в небольшом и недорогом грузинском ресторане, а потом шли к ней: жила она в шестнадцатиэтажке напротив. Её квартира поражала дорогими предметами декора, которые она привозила из Мюнхена, Парижа и ещё бог знает откуда. Меня такая обстановка и дизайн, признаться, даже удивляли. Наташу нельзя было назвать интеллектуалкой, но зато, как ни одна женщина, которую я когда-либо встречал, она разбиралась в красоте и стиле. Словом, справедливо было бы сказать, что второй «салон красоты» она обустроила у себя дома. Но всё же этот дом был для меня чужим. Я не любил ночевать у Наташи. Я остался на ночь лишь в самый первый раз, и, когда мы проснулись утром в одной постели, испытал непреодолимый и необъяснимый дискомфорт. К тому же Наташа не переносила табачный дым, и мне приходилось то и дело выходить курить на неостеклённый, холодный балкон. Холод отрезвлял, лишал какого-то уюта, и всё становилось совсем скучным и скудным. Бывало и такое, что Наташа часа два подряд висела на телефоне, болтая со своей подругой, а я не знал, чем заняться. О моих отношениях с ней знал только отец. Возможно, мама тоже догадывалась, что у меня кто-то есть, но молчала, ничего не спрашивала. Впрочем, и отец узнал о Наташе случайно. Получилось так: он собрался меня навестить и, подходя к дому, увидел вывеску «Мужской зал», решил постричься. Постригся и поднялся ко мне. А минут через двадцать в дверь позвонила Наташа, она его и стригла. То, что у нас с ней интимные отношения, вскрылось сразу, потому что, когда я открыл дверь, Наташа вошла со словами:

— Привет! Чем занят? Дрочишь, пока меня нет?

Палец к губам я приложил поздно, отец всё слышал. Нелепая ситуация, но мы вроде как даже очень весело и непринуждённо пообщались втроём, пили кофе, сваренный по папиному рецепту. Разговор крутился в основном вокруг авиации. Наташа рьяно критиковала авиакомпанию, в которой я работал. По её мнению, авиакомпания демонстрировала бестолковость менеджмента в плане построения маршрутной сети: куда надо — рейсов нет (она имела в виду крупные европейские столицы), зато есть рейсы в какие-то крохотные и убогие северные городки; даже в Тбилиси, где она родилась и выросла, ни у кого соображения не хватило открыть сообщение. Я пытался объяснить, почему так, но Наташа воспринимала эти объяснения как оправдания. Отец же лишь с интересом наблюдал за нашими диалогами.

Наташа была тоже очень красива: тонкий стан, чуть вздёрнутый подбородок. Тёмный цвет волос оттенял светлую, даже чуть бледную кожу. Она часто притягивала взгляды окружающих.

Спустя несколько дней, когда я нанёс ответный визит родителям, отец в разговоре как бы между прочим заметил:

— Ты, сын, женщин цепляешь в каких-то таких местах… То в музыкальной школе, теперь вот в парикмахерской… А до Олеси была вообще водитель троллейбуса… Как её… эта… забыл. Ну как же её? Вот память…

— Лариса. Пап, а ты это к чему?

— Я это к тому, что профессии у всех твоих девок вроде пролетарские, а сами они как не от мира сего. Наташа эта твоя вообще — вылитая иностранка.

— Всё правильно. Иностранка. Из Грузии же! Па, а ты помнишь Катю? Стюардессу.

— Вот. Ещё и стюардесса. Помню. Летом у нас была. Ночевала.

— А что ты о ней скажешь?

Отец вскинул брови, после чего резко нахмурился:

— Да ненормальная она какая-то. А так… вроде хорошая.

Он почесал лоб, намеревался сказать что-то ещё, но махнул рукой и лишь повторил:

— Ненормальная. Что там говорить…

Я подумал: вот и мне бы так — сразу угадывать людей. Отец ничего не знает, раз в жизни видел, а диагноз поставил точный.

В один из пятничных декабрьских вечеров я ушёл от Наташи непривычно рано, около десяти вечера. Выйдя из лифта, услышал, что в моей квартире разрывается телефон. Межгород. Это звонил Ренат. Никакой радости от того, что он объявился, я не испытал, лишь лёгкое удивление.

Он сообщил, что уже месяц как живёт и работает в Москве, в другой авиакомпании. При переводе новая бухгалтерия насчитала ему целую серию отгулов и вытолкнула в них принудительно. К тому же вскрылся тот факт, что он почти вылетал свою годовую санитарную норму.

— Короче, теперь только в двадцатых числах начну летать. Чартеры пойдут под зимние праздники, в Эмираты, в Грецию…

— Приезжай в гости. Бухнём, — вырвалось у меня как-то само собой.

— Запросто. Хоть сейчас. Завтра как раз суббота.

Решили, что утром Ренат доберётся с вокзала самостоятельно. Точнее, так решил он, проявляя уважение и ко мне, и к ситуации в целом: «Я не такая важная птица, ради которой можно пожертвовать лишним часом утреннего сна в субботу…»

— Да. Доберёшься сам, не маленький.

Я положил трубку и подумал: прекрасно, не вставать чуть свет и совесть чиста.

Нарастало странное волнение. Приятно, что Ренат обо мне помнит. Наверняка помнит и Катя. И очень может быть, что когда-нибудь… точно так же зазвонит телефон, и это будет она… Волнение усиливалось. Захотелось срочно чего-нибудь выпить. Под видеоклипы Милен Фармер я выпил две бутылки креплёного вина и искурил пачку сигарет. Пьяные мысли то скакали, то растекались медленно, словно густой мёд. Я ждал Рената и надеялся на то, что он привезёт мне что-то от Кати, какое-то важное известие или даже послание. Возможно, он расскажет мне, с какой грустью она обо мне вспоминала всю осень, а может, она и вовсе мечтает о встрече со мной… И очень может быть, что Катя устроилась в ту же авиакомпанию, что и Ренат, переехала с ребёнком в Москву, бросив мужа и Руслана… С этими приятными мыслями я и провалился в глубокий сон под утро.

Ренат, бедный, звонил-звонил в дверь, а я не мог понять, снится ли мне это или происходит на самом деле. Вошёл он радостный, свежий, красиво одетый. Я же был помят, небрит, от меня разило перегаром.

Час-другой мы говорили о какой-то сущей ерунде: о расписаниях поездов, вокзалах, такси, троллейбусах… Потом возникла холодноватая пауза. Начинать разговор о личном было ещё явно не время. Я решил спросить у него об Ульяне, рассчитывая главную тему оставить на десерт.

Ренат откровенно удивился:

— Это я должен у тебя спросить, ты же с ней в одной авиакомпании работаешь, не я.

— Я думал, вы с ней дружите, общаетесь. Разве нет?

Ренат лихорадочно и недоумённо потряс головой.

— С чего ты взял?

— Нет, погоди… Ну как же… Вы же летом общались… И всё остальное…

Он повращал глазами, словно вспоминая, точно ли было то, о чём я говорю.

— Общались. А остальное — что?

— Она знает, что ты решил ко мне заехать?

Ренат рассмеялся.

— Андрей, ты всё-таки странный человек! Ты спрашиваешь про Ульяну так, как будто бы это моя девушка, невеста, которой я докладываю о своих перемещениях… Хотя в принципе… я могу ей позвонить. Почему бы нет…

— Чёрт. Как у тебя всё просто…

— Ну… это в последнее время просто… А так…

— Мне всё-таки интересно… — с нарочитым прищуром, с явным намёком начал я, — как такое может быть? Я дважды влюблялся в тех женщин, которые были влюблены в тебя… Не знаешь? Что это за хрень такая?

— Понятия не имею, и Ульяна тут ни при чём, — Ренат улыбнулся ещё шире. — Так. Давай о женщинах поговорим после. У тебя есть мука?

— Мука?

— Да! Сейчас кое-что испечём, — весело подмигнув, сообщил он.

— Но только не кекс с джемом.

— Нет, конечно! Я джем терпеть не могу. Рассказывай и показывай, что у тебя есть ещё из продуктов.

— Как там Катя?

Ренат посмотрел на меня, затем широко развёл руками, надул щёки и с шипением выпустил воздух.

— Не знаю.

Я никак не предполагал, что трапеза у нас будет выглядеть как банкет в фешенебельном ресторане: тут тебе и мясо по-французски, и рулеты из ветчины с крабовыми палочками, и какой-то новомодный салат из копчёного лосося, яблочный штрудель, шампанское, вино, коньяк…

— Красота всегда спасает пир! — сказал Ренат, снимая фартук и присаживаясь.

А дальше… всё как в лучших кинокомедиях. Ели, пили, снова ели и снова пили, а потом принялись не только вспоминать всех подряд, но и стали им звонить. Ренат знал и помнил многих сотрудников нашей авиакомпании. В угаре мы позвонили даже Ульяне. Правда, я передал ей лишь привет, говорил с ней Ренат. А поздним вечером мы с Ренатом очутились на железнодорожном вокзале, оба лыка не вязали, купили билеты на проходящий поезд, и утром проснулись в Симферополе.

— Ё-моё! — воскликнул я, глядя на медленно проплывающую платформу с толпой встречающих и носильщиков. — Мне же завтра на работу!

— По-моему, завтра и послезавтра у всех выходные, а следующая суббота рабочая.

— Да? — недоверчиво удивился я.

— Ну, День Конституции… двенадцатое декабря…

Старенький троллейбус «Шкода» волочился через заснеженный перевал к морю. Ехали в основном молча, то и дело жадно глотая минеральную воду, переговаривались о чём-то совсем малозначительном. Потом задремали. Проснувшись уже перед самой Ялтой, Ренат вдруг спросил, каким же всё-таки образом мы очутились здесь с Ульяной и что между нами произошло. Его вопрос меня озадачил: мне казалось, что я обо всём рассказал ещё вчера…

— Нет, вчера ты сказал, что расскажешь завтра, то есть, сегодня.

И я рассказал. Как-то нехотя и бесчувственно. Ренат ничего комментировать и спрашивать не стал, просто внимательно слушал.

В Ялте было плюс шесть. Иногда из-за сизых плотных облаков проглядывало солнце. Мы поселились в гостинице неподалёку от той, где я жил с Ульяной.

Я взглянул на огромную двуспальную кровать, и вот тут сердце моё почему-то неприятно сжалось, словно я увидел какой-то кусок, ошмёток своей давно уже мёртвой жизни. Ренат это заметил, почувствовал.

— Тебя так напрягают воспоминания? — спросил он.

Я философски вздохнул и сказал, что меня вообще напрягает многое.

— Может, я тебя тоже напрягаю? — Ренат спросил без заискиваний и кокетства, словно при моём положительном ответе, был готов вмиг исчезнуть, уйти, раствориться.

— Не напрягаешь.

Ренат широко улыбнулся.

Эта его улыбка заставила меня снова вспомнить Катю. Она в те последние дни, когда была со мной совсем открыта и откровенна, млела, говоря об улыбке Рената. «Блин! Он так улыбается… прям…» — и всякий раз не могла подобрать нужных слов, лишь глубоко и сладостно вздыхала.

И всё же, когда я находился рядом с Ренатом, внутри меня ворочалось нечто похожее на совесть, словно хотело лишний раз донести: не криви душой, ты всё ещё общаешься с этим парнем только потому, что ждёшь, что он тебе что-то расскажет о Кате.

Я понимал, что мне по-настоящему может быть интересен только тот человек, которого я люблю. Наверное, так нельзя. Равно как нельзя, и даже глупо — заставить себя влюбиться или полюбить ради того, чтобы человек стал тебе интересен.

Без нежности, без какого-то тонкого трепета по отношению к человеку всё решительным образом теряло смысл: разговоры превращались в пустую болтовню, в ток-шоу, в показательные интеллектуальные состязания, и если даже в этих состязаниях я позорно проигрывал, то нисколько из-за этого не убивался.

Я смотрел на Рената, иногда очень внимательно его слушал, отмечал для себя умные и красивые мысли, высказанные им, но ничего из этого по-настоящему не ценил, не испытывал ни желания, ни потребности увеличить дозу и глубину нашего общения и, в общем-то, не всегда был с ним до конца откровенен. Ренату я ничего не рассказал о том, что произошло между мной, Катей и Русланом, хотя по логике вещей именно ему и надо было об этом поведать — как другу, как всё-таки мужчине. Но первой об этом узнала Ульяна, и не исключено, что из-за этих моих откровений у нас с ней и пошло всё наперекосяк…

Я открыл свою дорожную сумку и оторопел: вещи в ней были так аккуратно сложены, будто в путь меня собирала мама или заботливая жена.

— Твоя работа? — спросил я.

— Ты очень смешно собирался. Бросал одежду в сумку так, как забрасывают грязное бельё в стиральную машину… Я решил сложить.

— Зачем?

— А, не надо? Ну… ты это… Возьми опять перемешай, если хочешь, — между делом сказал Ренат, энергично покрутив кистями рук.

Мы надели ветровки, летние джинсы, кроссовки и вышли на набережную. Зимнее море слегка штормило, закручивая волны, словно пряди пенных волос на бигуди. В пустых ресторанах скучал персонал. К нам приставали бездельничающие фотографы, художники, астрологи, экскурсоводы, а мы просто шли, слушали шум прибоя и молчали. Шли и молчали: словно два старых и мудрых пенсионера, два философа.

Ренат выбрал знакомый ресторан, тот самый, где мы с Ульяной любили ужинать. Я сразу узнал его по меню в деревянной рамке.

— Что ты так улыбаешься? Что-то приятное вспомнил? — спросил он.

— Ну… если считать приятным, когда тебя лупят по спине вот такой вот книжицей… — я кивнул на меню.

— Драматично… — учтиво сказал Ренат.

В ресторан вошла толпа шумных туристов, человек десять.

— Может, пойдём отсюда? Я так не люблю все эти групповухи… — предложил я.

— Мне не мешают. А ты так сказал… можно подумать, у тебя аллюзии на секс.

Мы смолкли. Через два столика от нас обедала, видимо, семейная пара с ребёнком лет пяти. Родители тихо общались, мальчик что-то рисовал или раскрашивал.

Я непроизвольно улыбнулся.

— Ренат, а хочешь, я расскажу тебе, как в детстве я нарисовал групповуху… — стараясь заинтриговать и освежить разговор, спросил я. — Я хотел изобразить движение атомов, а получилось… Чёрт знает что.

И я рассказал ему эту историю.

Мне было лет пять. В тот день отец остался со мной дома; в детском саду был объявлен карантин. Я его замучил расспросами о невидимых атомах после того, как мне приписали вину за то, что я устроил атомную войну на кухне. Папа пояснил, что «атомы движутся беспорядочно, друг с другом сталкиваются, разлетаются, потом опять сталкиваются, липнут, отлипают… В результате этого процесса вырабатывается тепло». Но невидимые атомы я всё равно представлял себе в виде людей, вполне нормальных — с руками и ногами, с головами. Я взял лист бумаги, какой-то карандаш, послюнявил его и нарисовал много-много людей, которые совершают все эти вроде бы небессмысленные столкновения, лежат друг на друге кто как. Я особо не размалёвывал, рисовал чисто схематично, но у всех людей всё было на месте: сиси, попы, писи. А вокруг этой толпы сидели дети и грелись. Я подошёл к папе и показал ему своё художество.

— А почему у тебя все голые? — спросил он.

— Потому что если они все будут в пальто, то смогут согреть только себя.

Папа лишь усмехнулся и даже меня не похвалил. Мне стало до слёз обидно.

— Па! Это — атомы! А это — дети!

— Дай сюда этот листок, я его спрячу, а когда ты вырастешь, я тебе его отдам и кое-что объясню.

Я спросил, является ли этот рисунок ценным, раз его надо прятать.

— Он не ценный, а секретный. Маме его показывать нельзя.

Я немного успокоился, утешил себя тем, что не зря полдня старался, хоть секрет получилось нарисовать. Папа наконец оторвал взгляд от рисунка, посмотрел на меня и, резко меняясь в лице, взмолился: «Горе ты моё горькое! Ну где ты откопал химический карандаш?! Где ты его вырыл?» А я нигде ничего не откапывал, взял, как мне казалось, самый обычный карандаш, который лежал на трюмо в прихожей.

Когда папа меня умывал, мы нечаянно уронили и разбили какой-то мамин пузырёк, стоявший на полке в ванной.

А потом мы долго ездили по городу, ходили из одного магазина в другой, и во всех этих магазинах очень приятно пахло.

— Па, а чем так пахнет?

— Ароматами любви.

Вот об этом фантастическом запахе мне и хотелось поведать маме, но папа строго предупредил, что этого делать нельзя. Оказывается, наша с ним поездка тоже секретная, нужно держать рот на замке. В список тех, кому нельзя ничего рассказывать, попадали не только мама, но ещё и обе бабушки. Список был достаточно длинным и состоял из сплошных женских имён.

«А тёте Маше? А тёте Марине?» — не унимался я в троллейбусе.

Папа сначала отрицательно мотал головой на каждое имя, а потом вдруг на какой-то тёте стал ею утвердительно кивать, но почему-то с большим опозданием. Потом кивал и вовсе невпопад, даже когда имена всех тёть закончились и я ничего не спрашивал. Кивал-кивал, пока мы чуть не проехали свою остановку.

Уже почти у самого дома мы приостановились, папа поправил мне шапку и шарф, подмигнул, спросил, помню ли я о нашем секрете.

А вскоре я услышал от кого-то фразу: «У мужчин свои секреты». Я сразу понял, о чём идёт речь. У нас с папой всегда было много секретов от мамы, что нас очень сближало.

— Между прочим, в тему. Людей могут связывать тайны, и некоторых — очень долго. Всю жизнь… — сказал Ренат, листая меню.

— В тему? Связывать — тайны? Поясни-ка. Не уловил.

— Ну вот ты. Ты зачем со мной общаешься? Тебя влечёт тайна, правильно? Ты думаешь, я что-то знаю о Кате, надеешься, что я что-то расскажу. А я ничего не рассказываю. Но тайна всё равно манит и влечёт. Даже если я тебе честно признаюсь, что я про неё ничего не знаю, ты всё равно будешь думать, что я тебя обманываю, недоговариваю. И так будет всегда…

— С чего ты взял? — спросил я и подумал: «Раскусил, так раскусил!»

— Это видно, — Ренат развёл руками.

— Хорошо. А ты почему со мной общаешься? Вернее, так: почему стал общаться? Тебя тоже влекла тайна?

— А я тебе не скажу.

Я округлил глаза:

— Что это ещё? Как это понять? Что ты за свинья?

— О! Спасибо за подсказку! Я закажу свиные рёбрышки! Мой дед очень классно их готовил.

— Дедушка, бабушка живы ещё?

— К сожалению, все умерли уже, все четверо…

Разговор о бабушках-дедушках столкнул меня и вовсе на какую-то кладбищенскую обочину жизни.

Мне было восемнадцать, когда старики переехали из посёлка в город и доживали свои последние дни совсем рядом — в центре, в четырёх остановках от нас. Но они были уже бесконечно далеки от меня. И я не чувствовал никакой жалости, не проявлял ни заботы, ни сострадания. Ничего не дрогнуло во мне и во время похорон. Всё казалось обыденным, а сам себе я казался железным и стрессоустойчивым. Обычное житейское дело: почти все люди болеют, прежде чем умереть. Я не грустил ни по тому их дому в посёлке на берегу пруда, ни тем более по их городской квартире. Я очень не любил в ней находиться. Там пахло старостью, лекарствами и неотвратимостью смерти. Но ведь это близкие мне люди, это — морщинистые зеркала моего детства, которые разбились, а мне — всё равно…

Вспомнилось, как я доставал бабушку вопросом «Где аэропорт?», всё в том же возрасте — лет пяти. Уже не помню, как мы тогда оказались на краю города, на троллейбусном кольце.

— Ба, а где аэропорт?

— Он там, — бабушка махнула рукой в сторону плотной стены из яйцевидных тополей.

— А ты говорила, что мы выходим в аэропорту.

— Мы здесь и вышли.

— Но здесь нет никакого аэропорта! Я хочу увидеть аэропорт, а здесь только троллейбусы!

— Андрюша, зачем тебе видеть аэропорт? Хватит того, что его на весь город слышно!..

— Ба, я хочу увидеть аэропорт!.. Ба, я хочу увидеть аэропорт!..

— Господне наказание. Пойдём!

Я так и не понял, почему аэропорт должно было быть слышно на весь город, потому что в нём было очень тихо и малолюдно. Женский голос в репродукторе подкинул мне красивое слово «Архангельск».

— Ба, а где Архангельск? Там архангелы? Архангелы — это такие ангелы? А какие они? Самолёты с крыльями, а архангелы? Они тоже с крыльями? А где самолёты, ба?

— Самолёты не здесь, а там, — бабушка снова взмахнула рукой, обозначив и вовсе непонятное направление.

— Но ты же говорила, что самолёты здесь!

— Андрюша, ты меня сегодня заздеськал и затамкал!..

Мы с Ренатом вышли из ресторана и пошли в кино.

Вечером в гостинице со мной произошёл казус. Я сел в кресло, а вот подняться из него уже не мог: сковала адская боль в пояснице.

Кое-как Ренат уложил меня на кровать и стал что-то ощупывать. Я поойкивал и чуть постанывал.

— Будет больно, потерпи.

Что он там делал, не знаю, но я орал сильно, как при операции без наркоза: «А! Больно! Больно!» Орал и доорался до того, что в дверь постучали.

Комедия — это всё-таки тоже мой жанр, наряду с драмой: на пороге стоял… Коваленко.

Все трое мы потеряли дар речи, а боль в моей пояснице тут же прошла.

Оказалось, что Игорь Давыдович живёт в соседнем номере, отдыхает в Ялте уже вторую неделю.

Ужинали мы втроём и очумлённо посмеивались, не переставая удивляться нашей встрече и превратностям судьбы. Вне командирского кресла Коваленко оказался по-свойски весёлым и общительным мужиком, травил отнюдь не пошлые анекдоты, смешно рассуждал о политике. Говорили мы даже о любви.

— Ребят, ох ну ж её в болото, любовь эту. От неё одни проблемы, вернее, скажу так — от неё самая главная проблема в жизни, — сказал раскрасневшийся от портвейна командир.

— Какая же? — почти в унисон спросили мы с Ренатом, не дожидаясь окончания паузы.

— Ну как это какая… А то вы не знаете, что от любви рождаются дети. У меня трое пацанов, и не жизнь, а кромешный ад, хоть и мужики уже взрослые, институты да академии покончали… Двое внуков...

— А я всё равно хочу детей, — сказал я. — И желательно двоих: девочку и мальчика.

Когда мы вернулись в свой номер, я рухнул на кровать и сладко задремал. Ренат смотрел телевизор, а потом почему-то, вспомнив разговор о детях, сказал, что они у меня обязательно будут, это не проблема. Проблема в другом. Я насторожился. Заметив моё напряжение, Ренат пояснил:

— Ты пытаешься избежать одиночества при помощи чувств, делаешь ставку на любовь, в результате одиночество только усугубляется. Получается, ты сам себя в него загоняешь.

Я лишь пожал плечами в ответ и хмыкнул: уж слишком о высоких материях он заговорил.

Взглянув на Рената, я испытал очередное угрызение совести, на сей раз особенное колкое: за то, что согласился на встречу с ним, надеясь, что он расскажет мне что-то о Кате. Когда он приехал, и мы начали пировать, я даже старался его побольше напоить, чтобы он разговорился. Но это спаивание привело лишь к тому, что мы вместе очутились здесь, в Ялте, и я слушаю не о Кате, а какую-то нелицеприятную правду о себе. Есть ли в этом какой-то смысл, какой-то знак? Или же это полная бессмыслица, как и всё остальное в жизни…

В ту ночь меня мучила жажда, я плохо спал, подхватывался, хлестал сок и газировку. Ренат спал крепко, дышал ритмично, но шумно, как велосипедный насос.

Я вспомнил о том, как поначалу всё же испытывал некие естественные опасения, побаивался, что непроизвольно, неосторожно спровоцирую в Ренате чувства, нездоровую тягу, как это было с Олесей, и тогда может повториться изнуряющая, как тяжёлая хроническая болезнь, драма. И треугольника всё равно было бы не избежать: Катя любит Рената, а он — меня. Это волнующе интересно, красиво и романтично на страницах книг, на экранах, и невероятно чудовищно в реальной жизни.

Следующий день пребывания в Ялте и вовсе натолкнул меня на мысль о том, что и Ренату тоже наша дружба не очень нужна. Нет, он не был замкнувшимся в себе человеком, однако он настолько самодостаточен, что напоминает некоего космонавта в скафандре, который путешествует по космосу, посещает всевозможные планеты, однако же контактировать с их органикой вовсе не пытается. Ему безопаснее и спокойнее находиться в оболочке, поддерживающей всё, что необходимо для жизни. Вероятно, таким же образом была защищена от всего и Ульяна.

Днём за обедом мы как-то мимолётно затронули тему секса, и я лишний раз убедился в том, что Ренат абсолютно не акцентирует на этом внимания. Именно своим безболезненным и незаострённым интересом к сексу Ренат опрокидывал все домыслы о его сексуальной ориентации. Во всяком случае, он разительно отличался от классических геев, с которыми мне приходилось общаться; те только и знали, что шутили и говорили на эту тему, всегда что-то рьяно доказывали, переубеждали. В кругу Олесиных друзей их было достаточно. И никто ничего не скрывал, наоборот, все это выпячивали и гордились этим. Наверное потому, что голубая тема была Олесей волей-неволей изучена, она так легко и отказалась от меня, поверив в ложь. Олеся понимала, что уж что что, а это не лечится. Но я вдруг с ужасом представил, что бы было, если бы Олеся по-другому отреагировала на мою гнусную выдумку, — шумно, масштабно, с истерикой, побежала бы к моим родителям… Даже несмотря на то, что в последнее время они всё больше и больше стали придерживаться либеральных взглядов, не думаю, что всё бы прошло так гладко. Впрочем, я уже тогда допускал и предвидел подобный вариант развития событий, потому сам же и превратил всё в фарс. Через неделю после расставания с Олесей отец, что странно, за ужином вдруг спросил, почему это Олеся больше к нам не приходит и даже не звонит. Я был уверен, что первой обратит внимание на заметно притихший телефон мама.

— Мы с Олесей расстались, пап.

Мама посмотрела на меня из-под очков и тут же навострила уши.

— Андрюша! — призвала она меня непонятно к чему.

— Я вполне серьёзно! Я ей сказал, что люблю мужчин и она наконец от меня отстала. Успокоилась. Видите же — не звонит, не приезжает. А что оставалось делать?

— Бессовестный! Как тебе не стыдно! — покачала головой мама.

— Чай кто-нибудь будет? — спросил отец, держа над столом заварочный чайник. — Не бессовестный он, а дурак. А вдруг Олеся поверит, что это правда, начнёт всем рассказывать назло, от отчаяния, позвонит в твою авиакомпанию, будешь знать.

Мама недовольно махнула рукой и заключила:

— Поверит, не поверит, расскажет, позвонит… Не в этом дело. Нельзя так поступать. Вот что. Ты — бессовестный, Андрюша! У тебя опять получается: поматросил и бросил.

— Ладно, хватит! — заявил отец и смачно хлебнул чаю. — Мы, мать, с тобой уже старые, в этих их делах ничего не соображаем. Лучше не лезть.

— Что значит «лезть, не лезть»? — мама опять взглянула на меня из-под очков. — Олеся мне как подруга была. Умная, взрослая, добрая, интеллигентная, детей любит… А теперь как с ней общаться и что ей говорить?

Я рассмеялся. Потому что смешно это всё…

— Ма, значит, я не страдаю из-за общения с Олесей, а ты страдаешь?

— Бессовестный! Как тебе не стыдно?

На следующий день к вечеру в Ялте сильно похолодало. Мы с Ренатом выбрали более-менее тёплый ресторан, отапливаемый газовыми горелками; в остальных люди сидели в верхней одежде.

Ренат курил, сидя за столом, читал описания к купленным видеокассетам с фильмами.

— И всё же… — начал я. — Не понимаю… Как ты мог устоять? Как? Ведь Катя тебя очень сильно любила… Ну как? Как можно было отказаться от этого? Какая смелость для этого нужна? — с уже бесконтрольным напором стал приставать я.

Ренат отложил кассеты на край стола, подпёр лоб ладонью. На меня не смотрел, долго массировал пальцами теменную область, словно втирал в голову нужные мысли.

— А муж? Ты забыл? — спросил он, взглянув на меня исподлобья.

— Муж — это мнимая причина, оправдание. Или ты тоже собирался жениться на Кате?

Ренат вскинул плечи и долго их держал поднятыми.

— А зачем мне оправдываться? — наконец он взглянул на меня открыто. — Андрей, пойми… Катя всерьёз не собиралась с ним разводиться. Иногда говорила что-то… но так… сгоряча… И ребёнок от Руслана… Я был не готов ко всей этой ситуации… А быть просто любовниками… Не знаю… — он снова вскинул плечи. — Нет. Не для меня роль… Всё равно я бы был там третьим.

По мне пробежал какой-то холодок неизвестного происхождения, и я спросил, неужели Ренат всерьёз рассматривал вариант женитьбы на Кате.

— Ты всё-таки тоже её… — я запнулся, сглотнул; во рту так сильно пересохло от волнения, что язык прилипал к нёбу, к зубам. — Ты любил её?

Чувствовалось, что этот разговор нам уже даётся тяжело. А мне — особенно; ломалась и рушилась та картина, которую я для себя так долго складывал.

— Я пытался отвечать на её любовь, — теперь Ренат принялся массировать уже виски. — Андрей, я взвешивал. Взвесил и пришёл к выводу, что лучше всё начинать с чистого листа… Никаких мужей, разводов… Должна быть другая женщина. И ребёнок должен быть мой, а не чей-то, раз уж на то пошло… И несемейный я человек, понимаешь. Я — одиночка.

Оглушённый услышанным, переступив через очередную паузу, я наконец спросил прямо:

— Так у тебя были отношения с Катей? Секс я имею в виду.

— Упаси бог! — встрепенулся Ренат, словно выбрался из вязкого и терпкого болота. — Тогда был бы вообще караул. Ты влипал когда-нибудь в ситуацию, когда женщина после секса не только тебя клеит «Суперцементом», а заклеивает вообще всё, даже входные двери? Катя как раз из таких. Плюс всё остальное: муж, ребёнок, Руслан… Она всех хочет держать при себе.

— А почему же меня не хотела держать при себе, раз всех?

— Как это не хотела? Хотела. И держала. Всё лето.

— Ренат, знаешь, я долго думал и не понимал, как Катя может отказаться от моих чувств, от моей любви. Как и почему человек вообще может отказываться от любви? Наверно, у каждого свои причины. У меня они дурацкие и банальные. Я могу ответить взаимностью, принять чувства, если меня полюбит красивая женщина, любая — пусть глупая или совсем дура набитая, — я не устою, растаю. А вот если некрасивая, то это ад. Я буду мучиться. И мучился. Мне было и жаль её, и противно с ней, говорю же — был ад.

Ренат сосредоточенно молчал.

— Тогда тебе надо в сферу искусства: там сам будешь выбирать степень красоты и кого в себя влюбить, — наконец выдал он. — Где наши салаты, соки? Почему их не несут?

— Спасибо за дружеский совет.

— Это не дружеский, а божеский. Представь, что Господь Бог посоветовал бы тебе то же самое. Иисус Христос собирал вокруг себя одиноких и несчастных. Он им что, всем советовал заводить семью, вступать в брак, искать себе женщину или мужчину для того, чтобы покончить с одиночеством? Рецепт один — вера, а вера — это культура.

— Мне завтра надо уезжать.

Ренат широко развёл руками и печально улыбнулся.

— Надо так надо… Я ещё несколько дней тут побуду.

Я вздохнул.

— Не надо так вздыхать.

— А как тут не вздыхать? Не понимаю смысла вообще. Во всём.

— Зачем тебе смысл? У смысла есть одна дурацкая черта — даже если ты его находишь, он тут же ускользает.

Я безрадостно и нервно хохотнул.

На следующий день я уехал, никак не предполагая, что больше никогда не увижу Рената. Сам для себя я так и не ответил на вопрос, почему мы с ним не стали близкими друзьями; ведь между нами действительно было много общего, да и сами события и ситуации, казалось, толкали нас к сближению.

Всё это очень странно и никак не вяжется с нашей трогательной сценой прощания. Тогда мы проговорили до поздней ночи, и я, еле продрав глаза в десятом часу утра, понял, что опоздаю на поезд из Симферополя, если срочно не соберусь и не вызову такси. Ренат проснулся минутами позже, но долго не мог встать с кровати, фырчал, мычал, протирал глаза. Наконец, когда я уже потянулся к вешалке за курткой, он подскочил, взял меня за плечи, развернул и крепко прижал к себе, а я обвил его руками и сомкнул их на его спине чуть выше талии. Так и стояли молча. Наверное, так прощаются благодарные друг другу любовники с большим стажем проверенных и крепких отношений. Без единого слова…

После Ялты мы созвонились с Ренатом только однажды — первого января. Поздравили друг друга и почему-то даже не подняли вопроса о возможной следующей встрече. Мысль о том, что «можно как-нибудь и пересечься», возникла уже после того, как я положил трубку. После этого всё заглохло окончательно.

В начале весны я приехал в Москву и пробыл там целых две недели. Очень многие мои однокурсники перекочевали в столицу, встречи за встречами, я почти не ночевал у родни. О Ренате я вспомнил и вовсе случайно, перед отъездом, и решил всё же ему позвонить. Даже не знаю зачем; встречаться с ним уже не было времени и совсем не тянуло. По телефону мне ответили другие квартиранты, которые понятия не имели, кто жил в этой квартире до них. Я потерял его след, но не испытывал от этого никакого сожаления.

А через три года я и сам переехал жить и работать в Москву. Моя жизнь полностью изменилась, и я был ею очень доволен.

Через пять лет, когда мне исполнилось тридцать, все эти события я вспоминал очень редко, а если и вспоминал, то примерно так, как ни с того ни с сего вспоминают поездку в вагоне скорого поезда со случайными попутчиками.

Однажды я приехал навестить родителей и в супермаркете случайно встретил Ульяну со всем её семейством. Она была в окружении достопочтенного мужа, ухоженного мужчины лет сорока, сына Олежки — худющего и высокого, а в коляске сидела очаровательная малышка Надя. Ульяна была прежней, а может даже и похорошела: светлые волосы стали ещё длиннее, тёмно-фиолетовый сарафан смотрелся на ней как дорогое вечернее платье.

Мы общались, пока медленно не обошли весь магазин. Я спросил о Ренате чисто из любопытства.

— У-у-у. Даже не вспомню, когда я его слышала в последний раз. Наверно, в тот день, когда вы пьяные мне звонили… Сколько это? Года четыре назад?

— Шесть.

Изменения в семейной жизни намечались и у меня. Жена была на сносях и вскоре родила Иришку.

Грех было жаловаться, но я чувствовал, что в моём прошлом осталось что-то очень важное, и оно незримо присутствует, течёт где-то рядом со мной — параллельно. Я старался не прислушиваться к себе, не придавать этим ощущениям никакого значения. Но однажды прошлое нашло меня само.

В тот день я летел с дочерью к моим родителям, отвозил её на время осенних каникул. Иришке было уже тринадцать, и она вполне могла ездить и летать без сопровождения, но жена настояла, чтобы я полетел с ребёнком. Мы заняли свои места в самолёте, кресло у иллюминатора пустовало. Дочь решила, что оно уже никому не понадобится и пересела. Однако в последний момент объявился шустрый симпатичный паренёк с рюкзачком.

— Четырнадцать Е, — сказал он, обращаясь к Ирише.

— Ой, извините, сейчас пересяду, — дочь принялась суетливо отстёгиваться, но у неё что-то заклинило.

— Па, помоги.

Парень недолго понаблюдал за нашей вознёй с ремнём безопасности, и сказал, что не стоит беспокоиться, на место у иллюминатора он не претендует. Закинул рюкзак на багажную полку и сел рядом со мной. В руках он держал паспорт и посадочный талон. «Андрей Гутцайт», — разглядел я на талоне, и меня бросило в жар. «Этого не может быть!» Нестерпимо захотелось заглянуть в его паспорт и увидеть дату рождения. Но парень сунул в него талон и убрал в задний карман брюк.

От сильного волнения у меня пересохло во рту, пульс стал учащаться. Парень позвонил по мобильному некоему Кире, сообщил, что он уже в самолёте, и спросил, будет ли он встречать его в аэропорту один или с Ником.

«Этого не может быть…» — продолжало звучать, словно эхо в ушах. Кирилл. Никита. Так звали Олесиных сыновей — старшего и младшего.

Пялиться на этого парня сбоку, чтобы повнимательнее его рассмотреть, мне было крайне неудобно и неловко. Я встал и пошёл в начало салона, чтобы на обратном пути увидеть его лицо.

— Вы куда? Прошу, сядьте на своё место, — передо мной тут же возникла бортпроводница.

Однако я успел ещё раз взглянуть на юношу в профиль. То, что я не нашёл в нём никакого сходства ни с собой, ни с Олесей, меня не удивило и не лишило догадок и подозрений. Вероятно, Олесин организм действительно имел в себе такую особенность — отметать или подавлять гены, отвечающие за сходство во внешности.

Переждав длинные приветственные речи и инструкции бортпроводников, я наконец осмелился заговорить с парнем.

— Прошу прощения, молодой человек, я обратил внимание… у вас паспорт какого-то нового образца? Я такой ещё не видел… — придумал я сходу, надеясь выманить документ.

Он пожал плечами:

— Даже не знаю, я его четыре года назад получал, — он приподнялся и всё-таки вытащил паспорт из кармана.

Казалось, что сердце у меня выпрыгнет.

Он снял кожаную обложку, повертел документ в руке, развернул и спросил:

— Это считается новым?

Я успел прочесть самое главное: «Гутцайт Андрей Андреевич. Дата рождения: 12 декабря … года…»

Виски мои пульсировали со страшной силой. Последний раз мы были близки с Олесей в конце марта, конечно же, не предохранялись. «Апрель, май, июнь...» Я мысленно загибал пальцы, остановившись на декабре, на девятом загнутом пальце, и что-то пробурчал в ответ по поводу «нового образца».

Когда мы прилетели и наш самолёт выключил двигатели и замер на стоянке, я услышал «Зиму» Вивальди — именно эта мелодия в компьютерной обработке была установлена в качестве звонка на телефоне моего сына.

Сомневаться было не в чем.

Покидая самолёт, мы затерялись, но, выходя из перронного автобуса, снова оказались рядом. Андрей Гутцайт разговаривал по телефону, весело и озорно улыбаясь:

— Почему ты считаешь, что странная? У нас с тобой любовь как любовь…

Мне очень хотелось знать, кто же был его собеседником…

[2014]