Читать онлайн "Герой Ымперии"

Сначала я умер.

Не от пули, не от шпаги, не даже от того, что застрял в лифте с семьёй баянистов. Я умер классически, безвкусно и, что обиднее всего, статистически.

В третий десяток раз — точнее, в тридцать третий — мне прислали поздравительную СМС: «Вы снова стали избранным носителем коронованной моды!» Народная молва окрестила это «короновирусом», словно речь шла о вечеринке с тиарой. Организм, утомлённый праздниками, ответил кратким инфарктом, как бы говоря: «Извини, хозяин, но на сороковой юбилей я не подписывался».

Мне бы лечь и позвонить в скорую, но я принял решение из области высокой морали: повеситься. Причина была весомая — горе. Правда, горе было абстрактным, вроде новости о повышении тарифов на смысл жизни. Чтобы довести трагедию до абсурда, я, ведомый инфарктом, отправился к соседке — за солью. Да, да: человек, который идёт в петлю, часто сначала идёт за специями. Так на девятом этаже я и оказался — и тут меня сбила фура.

Вы спросите: «Но как?» Я отвечу честно: не спрашивайте. Фура была уверенной, деловой, как налоговый инспектор в сезон. Она появилась в коридоре девятого этажа, будто дом сдал площади под логистику. От удара я присел духом, а сердце, и без того вдохновлённое инфарктом, принялось барабанить марш «Прощание славянки».

Соседка — да будет благословенно её чувство уместности — распахнула дверь и, оценив ситуацию («муж, фура, умирающий сосед»), предложила краткий и ясный план:

— Проходите в спальню для сексуальных утех.

Инфаркт согласился раньше меня. Я же, как любой порядочный человек в состоянии клинической философии, кивнул.

Спальня встретила нас мужем соседки — крепышом, чья биография состояла из одного глагола «подозревать».

— Свеженький? — осведомился он и, проявив завидную прямоту, выкинул меня в окно.

Падение — процесс медитативный. В воздухе я успел удивиться многому. Главному — фуре на девятом этаже. Кто её туда поднял? Лифт? Грузчики-мистики? Или это метафора, которую я понял слишком буквально? Я ещё отметил, что асфальт внизу выглядит как строгая бухгалтерша, которая точно не одобрит моего отлёта, не включённого в отчет.

До земли я не долетел. Надорвался от хохота. Что поделаешь, юмор — мой последний рефлекс. Смерть, увидев, что клиент ушёл по собственному желанию, пожала плечами и расписалась в накладной: «От смеха». Так меня и записали в ведомости загробной бухгалтерии — удовольствие бесплатно, выдача кассового чека невозможна.

… А потом я проснулся.

Проснулся — громко сказано. Сначала я попытался не вставать с кровати. Это древняя техника защиты от реальности: если её не видеть, она, возможно, уйдёт. Под веками плясали солнечные зайчики в форме вопросительных знаков, шумела тишина, и пахло… воском, старыми книгами и тем видом кофе, от которого даже чашка начинает чувствовать себя графиней.

Кровать была не моей — это я понял сразу. Слишком мягкая, слишком широкая и категорически уверенная в своём происхождении. Простыни дышали льном и высокомерием. Я разлепил глаза и увидел потолок, украшенный лепниной — но лепнина была из букв. «А», «Ж», «Ы», «Ф» — они, словно ангелы орфографии, взирали на меня с укоризной и лёгким превосходством.

— Вставайте, сударь, — произнёс чей-то голос, как выстрел шампанского. — Ымперия не любит, когда её игнорируют.

У кровати стоял дворецкий, высокий и идеальный, как пунктуация в учебнике. Лицо у него было невозмутимое, но усы явно улыбались.

— Где я? — спросил я, соблюдая классический этикет попаданца.

— В Смехограде, столице Ымперии, — ответил он. — В доме Коротконоговых. Кстати, примите наши соболезнования по поводу вашей многостаночной смерти. Мы впечатлены логистикой.

— Коро… кого?

— Коротконоговы, сударь, древний род. Ваш род, если быть точным. Вы Герой — таково ваше служебное имя. Фамилия прилагается. Вы девятьсот одиннадцатый по списку живых представителей клана, но об этом позже. Сначала — кофе и краткий инструктаж.

Я сел. Кровать вздохнула так, будто я победил в частной Олимпиаде по вставанию. На столике поджидали кувшин, чашка, и газета с заголовком: «Айфоний Беззарядный снова разрядил оппозицию». Шрифт был упитан, как граф и его доходы.

— Простите, — сказал я, — но почему буквы на потолке смотрят на меня так, словно я им задолжал?

— Потому что задолжали, сударь, — мягко сообщил дворецкий. — В нашем мире Буквы — это магия. А у вашего рода — своя, фамильная, секретная азбука. Вы активировали её по пути сюда.

— По пути… сюда?

— Да. Вас сюда пристроили. По слухам, приложил руку некто Ж. Пт. Чатский. Упрямый мыслитель, энтузиаст здравого смысла — а значит, враг всему весёлому и наш главный заговорщик. Пожалуйста, не цитируйте меня в парламенте.

Я вспомнил падение, фуру на девятом, соседа-мужа, соседку и смех. Судьба, как опытная портниха, сняла с меня мерки абсурда и сшила новый костюм — с эполетами.

— Ладно, — сказал я. — И что теперь положено делать Герою?

— Прямо сейчас — не вставать.

— Что?

— Это старая традиция Коротконоговых, — пояснил дворецкий. — Герой, который не хочет вставать с кровати, обязан полежать ещё пять минут и пересмотреть приоритеты. Это смягчает удар реальности.

— Прекрасная традиция, — сказал я, и реальность действительно смягчилась.

— А через пять минут?

— Через пять минут вы встанете, сударь, наденете этот камзол и пойдёте на Бал во славу Ымперии. Вас должны увидеть, о вас должны шептаться, вас должны недооценить.

Я закрыл глаза, но не заснул — просто прислушался. Дом пел очень тихо: где-то в глубине библиотека перелистывала себя, камин кряхтел, придумав афоризм, а портреты на стенах упражнялись в сарказме. Один прадед с усами, спадавшими до пола, шепнул портретному соседу:

— Проснулся. Вид у мальца шальной, как у меня перед Черноморским походом… или это был поход в буфет?

— Сударь, — напомнил дворецкий, — пять минут прошли ещё четыре минуты назад. Ваша пунктуальность уже достойна легенды.

Я поднялся. Мир слегка качнулся, но держался. Камзол оказался дружелюбным, как собака с университетским образованием. В зеркале мне ответил мужчина на вид вчерашний — ещё не сегодняшний, но уже не прошлогодний. Глаза мои были полны любопытства, а волосы — споров о форме.

— Прежде чем вы пойдёте, — сказал дворецкий, — краткий курс ликбеза. Он поднял указку, и в воздухе вспухла диаграмма из Букв. — Магия Букв проста в применении и непостижима в сути. Каждая Буква — как нота, но звучит по-вашему, по-геройски. Секреты держатся в фразах-шифрах. Произносите анекдот — получаете заклинание. Произнесёте его правильно, с той интонацией, что ваши прадеды берегли, — и реальность, как воспитанный официант, кивнёт и подаст блюдо.

— Покажите пример, — попросил я.

— Пожалуйста. — Дворецкий кашлянул в локоть и произнёс:

— «А потом я ему говорю: “Сударь, ваш поезд ушёл, но хвост ещё машет!”»

В комнате слегка задребезжало стекло, и на столике возникла тарелка сырников.

— Комбинация «А-П-Я-С», — пояснил он. — Вызывает скромные радости. Сырники — классика, не благодарите.

— Восхитительно, — сказал я. — А если нужно защититься?

— Тогда воспользуйтесь родовой Буквой «Ы». Но осторожно, сударь. Это наше семейное «противотанковое “извольте”». Скажете не той шуткой — и противник действительно извольтится, с непредсказуемыми последствиями.

— И ещё, — добавил дворецкий, — не забывайте, что кто-то следит за вами. Некто умный, сухой и изобретательный. Его инициалы — Ж. Пт. Чатский.

— Он же устроил мой переезд?

— Похоже. Направил фуру. Подсунул соседку. Подкинул мужа. И подарил вам смех — чтобы вы им же и победили. Великий злодей любит чистую логику. А её, как известно, лучше всего трескает ложкой абсурд.

Я вздохнул.

— Ну что ж, — сказал я. — Пойдём на бал. Если уж меня сюда забросили, я намерен выглядеть так, будто это я всех остальных пригласил.

Мы двинулись по коридорам, где ковры шептались, а зеркала вспоминали лучшие отражения века. На лестнице нас встретил лакей с физиономией чистой пунктуации и поклоном, напоминавшим тире.

— Сударь, — прошептал дворецкий на пол-ступени, — когда увидите светских и их хмыканья — улыбайтесь. Улыбка — ваша первая Буква.

— А вторая?

— Лайк, — серьёзно сказал он. — Скажете что-нибудь милое Читателю, и реальность станет на пол-тона дружелюбнее.

— Дорогой Читатель, — пробормотал я, — если уж мы познакомились у лестницы судьбы — поставь лайк и добавь роман в библиотеку. Мне пригодится поддержка: в этой истории, по слухам, будут Архидемоны, а у меня камзол свежепоглаженный.

Лестница одобрительно скрипнула: магия сработала; где-то вдалеке невидимый машинист реальности прибавил ещё один вагон тепла.

Внизу распахнулись двери бального зала. Музыка брызнула светом; люстры — множественным числом — поглядели на меня с интересом. Собралось всё, что Ымперия могла выставить на витрину: графы, генерал-магистры, герцогини-сирены, ротмистры-рифмоплёты и один господин, который, кажется, был газетной передовицей, пришедшей в смокинге.

— Господа, — объявил распорядитель, — Герой Коротконогов!

На долю секунды тишина примерила меня к себе, как перчатку. Потом меня окатило шёпотом:

— Это он?

— Тот самый?

— Девятьсот одиннадцатый?

— Говорят, его смерть была многоступенчатой.

— Воспитанно умер, да?

— Ага: от смеха.

Я поклонился ровно на столько, чтобы им стало любопытнее. Музыка качнулась, и я, ещё не привыкший к собственной новой гравитации, шагнул в свет.

Первым ко мне подплыл седой граф с носом, как у беркута.

— Ваш род славен Буквой «Ы», — сказал он. — С неё, замечу, начинается и сама Ымперия. Не правда ли, символично?

Я кивнул, запомнив фразу как иголку, спрятавшуюся в подушке будущего.

Меня представили дамам. Дамы были прекрасны настолько, что природа, казалось, выполнила годовой план за одну ночь. И каждая из них говорила так, будто её слова проходят через два фильтра и цедятся через жемчуг.

— Герой, — сказала одна, — говорят, вас сюда позвал сам Сюжет.

— Сюжет — это мой дальний родственник, — ответил я. — Мы встречаемся на похоронах здравого смысла.

Смех прошёл по залу лёгкой волной; музыкант, вдохновлённый, сыграл лишнюю трель и покраснел. Я ещё не знал, что в этот момент кто-то где-то сделал заметку в записной книжке: «Герой удерживает иронию на высоте бального потолка».

Меня увели к буфету — святая святых любого бала. Булочки благоухали, закуски сияли, а уха в серебряной супнице глядела на меня как на загадку, которую она обязательно решит. У буфета стоял юный барон, усы которого только что подали документы на поступление.

— Слыхали, сударь, — шепнул он, — Архидемон Айфоний снова шевелится. Вчера в пригороде все часы разрядились одновременно. Даже солнечные.

— Страшно, — сказал я. — Особенно солнечные.

Дворецкий незаметно ткнул меня в локоть: дескать, пора «выйти в свет» по-настоящему. Мы отошли к кругу магов, где обсуждали новости академий, доспехи последнего фасона и степень едкости сарказма на холоде. Там же стоял господин с гладкими волосами и очками, в которых отражались сразу три собеседника. Он внимательно меня рассматривал, словно примерял к формуле.

— Простите, мы знакомы? — спросил я.

— Нисколько, — ответил он и улыбнулся слишком тонко. — Но неприятно подробно.

— Вы кто?

— Любитель здравого смысла.

— Это у нас редкая порода, — ответил я. — Смотрите, не занесите в Красную книгу.

Он чуть склонил голову и растворился в толпе так, как растворяются важные примечания мелким шрифтом.

— Ж. Пт. Чатский? — шёпотом спросил я дворецкого.

— Возможно, — ответил тот. — А возможно, это приманка. Будьте любезны не ловиться.

Оркестр сменил тему. Ко мне подошёл старый маршал с лицом, на котором можно было вычерчивать карты кампаний.

— Сударь Герой, — сказал он. — Мы ждали вас. Клан ваш много терпел, но время терпеливых закончилось. Мне бы хотелось увидеть вашу Букву в действии. Хоть чуть-чуть. Чтоб без разрушений, но с моралью.

— С моралью — пожалуйста, — сказал я. — Разрушения — как получится.

Я огляделся: на столике скучала тарелка с пирожными «картошка». Я поднял одну и торжественно произнёс анекдот, зашитый в родовую схему:

— «Приходит как-то логика в цирк, а ей говорят: мест нет, но есть ринг для абсурда».

Пирожные вздрогнули, подпрыгнули и сложились в слово «Ы». Толпа ахнула и тут же захлопала, как будто я только что приручил дождь. Буква светилась тёплым янтарём и медленно вращалась, будто соображая, с какой стороны у неё начало.

— Великолепно, — сказал маршал.

— Вы вернули букве самоуважение.

— Не букве — себе, — поправил я, сам удивившись своей фразе.

Где-то рядом щёлкнула записная книжка. Я опять почувствовал взгляд, холодный и математический. Он коснулся моей шеи, как линейка — строки.

— Сударь, — шепнул дворецкий, — не переигрывайте. Пусть публика возьмёт паузу, а мы — воздух.

Мы отошли в зимний сад, где апельсиновые деревья любили слушать сплетни. В пруду плавали золотые рыбки, каждая со своим юристом. Я присел на лавку и впервые заметил на запястье тонкую нить — как будто кто-то привязал меня к миру. Нить светилась едва-едва и складывалась в знак «Ы» при каждом вдохе.

— Это опасно? — спросил я.

— Это судьба, — ответил дворецкий. — Тонкая, как доказательство, и крепкая, как привычка. Похоже, ваша родовая Буква и сама Ымперия связаны узлом, о котором спорят филологи и стратеги.

Слова застряли у меня где-то между грудью и иронией. Мне показалось, что далёкая башня часов слегка качнулась — на мгновение раньше музыки.

— Ещё вопрос, — сказал я. — Если Ж. Пт. Чатский действительно вмешивался в мою логистику… зачем?

— Возможно, — сказал дворецкий, — он хочет доказать, что смех — статистическая погрешность. Что им управляет формула. И что формула принадлежит ему.

— Тогда, — сказал я, — придётся доказать обратное.

— Придётся, — согласился дворецкий. — Но сначала — танец. Простите, таков протокол победителей абсурда.

Мы вернулись в зал. Музыка стала стремительнее, люстры — понятливее. Меня пригласила дама в маске павлина. Маска смотрела дерзко, глаза — с интересом, голос — как чай с бергамотом.

— Скажите честно, Герой, — спросила она, — вы и правда умерли от смеха?

— Честно? — Я пожал плечами. — От смеха, фуры и семейно-бытового сюжета.

— Прекрасная композиция, — сказала она. — Видимо, Автор нашей книги — коллажист.

Мы закружились. Через полминуты заметил, что её шаги идеально совпадают с моим сердцем. Ещё через минуту понял, что её перчатки пахнут новой книгой. Ещё через две — что нас наблюдает тот самый господин с очками, отражающими троих.

— Вам не кажется, — сказала дама, — что в зале сквозит чужая мысль?

— Кажется, — ответил я. — И у этой мысли инициалы.

— Вы произнесли их вслух?

— Пока нет.

— И не надо, — сказала она. — Мысль обидчива, когда на неё показывают пальцем.

Танец оборвался на аплодисментах. Мы поклонились друг другу. Я хотел спросить её имя, но она уже отступала, растворяясь в павлиньих перьях толпы.

Я остался у колонны. Колонна, судя по трещинам, пережила три династии сплетен и одну чистку от метафор. Дворецкий возник из воздуха — как комментарий к сложному месту.

— Сударь, к вам просится один документ, — сказал он.

— Документы обычно скучны.

— Этот — нет.

Он протянул мне конверт, тёмно-синий, восковая печать — буква «Ы», перечёркнутая тонкой линейкой.

Я сломал печать. На толстой бумаге ровным почерком было выведено:

«Герой.

Вы — девятьсот одиннадцатый.

Именно этот номер может сработать.

Все прежние — слишком ранние.

Все последующие — слишком поздние.

Вашим смехом откроется дверь.

В полночь, когда люстры моргнут в третий раз, скажите вслух:

“А между тем логика взяла отпуск по уходу за чудом”.

Если вы действительно Герой, произойдёт то, чего я жду.

Если нет — произойдёт то, чего вы боитесь.

С уважением

Ж. Пт. Чатский»

— Любопытно, — сказал я.

— Нагло, — сказал дворецкий.

— Привлекательно, — признался я.

Часы пробили половину. Музыка сделала вид, что ничего не слышала. Но зал слегка подтянулся, как человек, готовящийся к фотографии.

— Сударь, — сказал дворецкий, — не делайте этого.

— А если это ловушка для ловушки?

— Тогда ловушка улыбнётся первой.

Я засунул письмо во внутренний карман. Рука сама нашла нить на запястье. Она была тёплой, как чайное прощение. И складывалась в «Ы» чуть чаще, чем требовал пульс.

В этот миг люстры моргнули — раз. Пауза. Моргнули — два. Музыка притихла, как кошка перед прыжком.

Я поднял голову. Третий раз люстры моргнули… и над самым центром зала, повиснув в воздухе, из ничего нарос чёрный прямоугольник. Он не отражал свет и не пил его — он его считал. По краям прямоугольника пробегали тонкие белые цифры, как комментарии трезвого человека к пьесе мира.

Толпа ахнула. Кто-то крикнул: «Вызвать магистра!», кто-то — «Покормить прямоугольник!», кто-то — «Спрятать детей и коньяк!». Дворецкий встал между мной и пустотой, как запятая между двумя опасными предложениями.

— Сударь, — сказал он тихо, — не произносите фразу. Её ждут.

Я вдохнул. Я мог промолчать. Я мог уйти. Я мог рассмеяться. Но письмо в кармане поцарапало меня мыслью: «А если это та самая дверь?»

Я шагнул вперёд. Толпа расступилась с готовностью учебника на экзамене. Чёрный прямоугольник висел, как недописанный итог. Цифры на его краях вдруг сложились в слово «ЕСЛИ».

И я сказал, чётко, слышно, так, чтобы каждая Буква заняла своё место в строю:

— А между тем логика взяла отпуск по уходу за чудом.

Прямоугольник дрогнул. Часы ударили полночь. Люстры вспыхнули ярче — и в их сиянии из глубины пустоты медленно, как кошмар, у которого хорошая растяжка, вышел силуэт с тонкими очками и улыбкой, знающей слишком много.

— Добрый вечер, Герой, — сказал силуэт. — Вы справились со своей первой формулой.

Я открыл рот, чтобы ответить, но воздух вокруг меня уже завертелся в воронку из букв. «Ы» вспыхнула так, что весь зал ахнул второй раз. И вдруг эта Буква сорвалась с потолка и стала между мной и силуэтом, как щит.

— Это… — прошептал кто-то.

— Это родовая защита! — вскрикнул маршал.

— Это сама Ымперия, — едва слышно сказал седой граф, — признала своего.

Силуэт в очках усмехнулся.

— Посмотрим, сколько у вас смеха, чтобы выдержать доказательство.

Пол поскользнулся под ногами, как плохо сформулированная мысль. Стены пошли рябью, как цитаты, переданные из уст в уста. И там, где только что был зимний сад, разверзлась узкая дверь, ведущая в коридор из чистой геометрии.

Я шагнул — и…

(по закону жанра Автор заканчивает каждую главу сочным клиффхенгером)