Читать онлайн ""Не баг, а фича" или правила абсурда"

Распорядок в шелтере был чётким и продуманным. За порядком следили сообща: дежурства по уборке распределялись отдельно в мужской и женской спальнях. Мне довелось принять участие в одной из генеральных уборок — мы, человек по пять-семь, драили столовую, мыли полы на этажах, наводили чистоту в общих помещениях. Питались мы достойно: завтрак с овсяной кашей и финиками, иногда макароны с яйцом или мясом; на обед — сытный суп и плов, вечером — салат с курицей. И всё это — разнообразное, свежее и, главное, халяльное.

Здесь царила атмосфера спокойствия и уважения к личному пространству, не мешали отдыхать по ночам. После скитаний по пыльным улицам Тихуаны эта упорядоченность и забота ощущались почти как благодать. Конечно, даже здесь неизбежно чувствовалась лёгкая рука «казённого дома» — но из всех, что довелось повидать, этот был, пожалуй, самым человечным.

Между обитателями, шелтера, как, наверное, и везде, где в Мексике «компактно проживали» соискатели убежища в США со всего мира, постоянно циркулировали новости — кто как перешёл, кого задержали, кого отпустили.

Однажды после завтрака, когда многие из обитателей шелтера уходили в спальный зал - «досыпать», но в помещении кухни оставалось ещё довольно много народа, я стал невольным свидетелем оживлённого разговора одного чеченца, сидевшего за соседним столом. Он говорил на своём языке, и я, конечно, не понимал ни слова. Но по интонации было ясно — речь шла о чём-то очень важном. Позже, когда он закончил звонок, я поинтересовался, не случилось ли чего. Он, сияя, пояснил: его земляк всего четыре дня назад перешёл границу с помощью картеля — и вот уже на свободе, в Штатах! Голос дагестанца при этом звучал одновременно завистливо и одобрительно.

А в тот же день вечером мой знакомый таджик, с которым мы познакомились в первый день, общался с другим своим соотечественником, перебравшимся в США полтора года назад, по видеозвонку на Ватсап. Тот уже успел обжиться, работал на стройке

— Ну что, брат, английский уже выучил? — по-дружески спросил он.

Из динамика донёсся спокойный, обстоятельный смех.
— Какой английский, брат! Я с узбеками работаю. Узбекский уже нормально понимаю и говорю, а английский… — он махнул рукой, словно это была какая-то далёкая, ненужная теория.

В те дни на границе царила парадоксальная, сюрреальная неразбериха. Власти США через специальное приложение CBP One назначали людям аппойнтменты, создавая видимость легальной процедуры. Но сам факт получения такой «очереди» не делал твой переход без визы законным. И получался абсурд: те, кто пытался действовать по этим правилам, шли на встречу с офицером — и их почти поголовно отправляли в детеншены. А те, кто откровенно игнорировал всю эту бюрократию и прорывался в обход — перелезал через забор, шел с картелем или проезжал спрятавшись в машине — те, задержанные на бордере, после нескольких суток содержания под стражей… благополучно отпускались на свободу, в ту самую «страну грез». Законопослушание каралось тюрьмой, а откровенное нарушение — вознаграждалось свободой.

Эта логика, достойная сумасшедшего дома, стала для меня одним из первых звоночков. Тихим, но настойчивым голосом, который шептал: «Стой, оглядись. Здесь что-то не так. Не всё так гладко в этом, с виду идеальном, королевстве». Если сама система поощряет обход своих же правил, то на чём тогда держится её справедливость? Впервые за всё время путешествия, помимо страха и усталости, во мне шевельнулось новое чувство — щемящее, холодное сомнение.

Но было слишком много пройдено уже, чтобы позволить каким-то смутным сомнениям затмить ту самую цель, ради которой затевалось это путешествие. Слишком много оставлено позади, слишком дорогого мне эта дорога стоила... и когда сомнения начинали точить изнутри, я мысленно возвращался в тот день — не на границу, не в аэропорт, а в самую его точку отсчёта.

Тот день, когда я в последний раз смотрел на знакомые с детства улицы, на окна своего дома, в которых уже не горел свет. Я не испытывал тогда патриотической тоски — лишь странное, щемящее ощущение пустоты. Город провожал меня равнодушно: гул машин, суета прохожих, будничная жизнь, которой я больше не был частью. Я увозил с собой в первую очередь не вещи, а это чувство — тяжелое, как свинец, осознание необратимости. Что назад дороги нет. Что твой дом перестаёт быть домом в ту секунду, когда ты переступаешь его порог с одним чемоданом в руке.

И теперь это воспоминание становилось моим последним аргументом. Чтобы повернуть назад, нужно было бы признать, что та жертва — этот вырванный с корнем кусок жизни — была напрасной. ...А это было бы страшнее, чем любое будущее в неизвестности.

Решение пришло не как озарение, а как холодный, технократичный приговор. Я достал телефон и ещё раз проверил статус в CBP One. Приложение, бездушное и непоколебимое, каждое утро выдавало: «SUBMITTED – NOT SCHEDULED» – «Заявка принята, но свободных дат нет».

Алгоритм выдавал ту же цифру: около полутора месяцев ожидания. Полтора месяца в этой предбанной камере мира. Полтора месяца, пусть даже в самом человечном из всех казённых домов лишь для того, чтобы в финале почти гарантированно попасть в детеншен — настоящую тюрьму с кандалами, решётками и унижением. Нет. Если в этой абсурдной системе был хоть один шанс проскочить мимо клетки, грех было им не воспользоваться. Сомнения не исчезли — они перестали быть помехой, превратившись в просто ещё один набор переменных в сложном уравнении, которое предстояло решить.

И я начал собирать информацию. Уже не как пассивный слушатель, а как охотник. Каждый разговор в столовой, каждое брошенное в коридоре слово теперь имело цену. «Сколько берёт проводник?», «С каким картелем безопаснее?», «Где ловят, а где проскакивают?». Моя цель больше не была сияющим миражом за горизонтом. Она свелась к примитивному вопросу: «Как это провернуть?». Предстояло найти ответ, зная, что другие до меня уже искали его. Кто-то ошибся и поплатился за это. Кому-то просто не повезло — оказался в неправильном месте в неправильное время.

О том, как я лажу с госпожой Фортуной, я уже говорил. А потому... Но обо всём по порядку.

В шелтере, как и везде, где в Мексике собирались соискатели убежища с постсоветского пространства, здесь не обошлось без кавказской диаспоры. Шелтер был мусульманским, а потому и кавказцы были, в основном, с Северного Кавказа.

Первым делом в глаза бросался Аслан — молодой чеченец, тот самый, чей телефонный разговор я случайно подслушал в столовой. Лет девятнадцати, профессиональный бодибилдер, он выглядел так, будто только что сошёл со страниц глянцевого спортивного журнала. Его фигура заставляла невольно расправлять плечи всех, кто был знаком с диваном куда лучше, чем со штангой.

Но настоящим информационным узлом всей этой диаспоры был Ахмед — среднего роста, крепко сбитый аварец с внимательным, сосредоточенным лицом. Выдавали его поломанное ухо, сплющенное в борцовских схватках, и лёгкая хромота — уже не спортивная травма, а «сувенир» от сотрудников хасавюртовского отдела полиции. В прошлом — водитель-дальнобойщик, исколесивший пол-России, он и здесь, в Тихуане, словно продолжал свою работу, только теперь прокладывал маршруты не по федеральным трассам, а через пустыни. Через него мы узнавали новости с «той стороны»: кто из земляков устроился в Калифорнии, кому нужны рабочие в Техасе, и — что сейчас было важнее всего — какие проводники картеля держат слово. Его ценность была не в силе, а в информации. Именно в его лице я, сам того не зная, нашёл своего первого проводника в предстоящей операции.

Замыкал эту компанию ещё один чеченец — «дикий», молчаливый. По-русски — почти никак, по-английски — пяток обрывочных фраз. Казалось, он прибыл из измерения, где слова были не нужны.

Тот самый парень, который был уже в Штатах, и невольным свидетелем разговора которого с Асланом я оказался в столовой, раньше тоже был своим в этой компании. Он пару недель жил в шелтере до своего перехода, и его здесь все помнили — не только кавказцы, но и таджик, и индусы с пакистанцами. Его внезапный успех был для всех не просто новостью из телефона, а осязаемым доказательством: это возможно. Он был таким же, как мы, сидел за этим столом, а теперь — вот он, на той стороне. От этого пример становился и ближе, и горше одновременно.

Пример с Али — так, как я узнал, звали того парня, — это не баг, а фича[1]. Он был живым воплощением этой абсурдной логики. Его история была не вдохновляющей случайностью, а окончательным приговором, который все здесь кроме очень не многих для себя вынесли..

История того парня — Али, как я позже узнал его имя — это был не баг, а фича[2]. Он был живым воплощением этой абсурдной логики. Его история была не вдохновляющей случайностью, а окончательным приговором, который все здесь, для себя вынесли (за ооочень редким исключением).

Картина вырисовывалась чёткая и абсурдная: тех, кто, как он, шёл в обход системы... отпускали в Штаты. А тех, кто получал заветный аппойнтмент... почти поголовно ждал детеншен. Получалось, что честность была прямым билетом в тюрьму, а откровенное нарушение правил — единственным рабочим пропуском...

Идея пришла ко мне не внезапно. Она зрела где-то в глубине сознания ещё в Пуэрто-Вальярта, а к моменту, когда мой багаж «потерялся» на час в Тихуане, и я спокойно прошёл мимо увлечённых досужим разговором Тихуанских «миграсионов» уже был уверен процентов на девяносто. Если все проходят, значит надо просто пойти? Без этого клоунского театра с CBP One, без очереди, напролом. Риторический вопрос, на который у меня уже был готов ответ. Открывал я приложение по старой памяти, по инерции — словно заходя в опустевшую квартиру в надежде найти там что-то забытое, хотя прекрасно знал, что всё ценное уже вынесено.

Но между знанием и действием всегда лежит чёрная полоса неопределённости. И вот, за два дня до судьбоносного разговора, внутренний курок наконец щёлкнул. Мысль, тихо дремавшая в фоне, вдруг потребовала действий, материального воплощения. Решение, принятое где-то в подкорке, наконец дошло до конечностей.

И первым делом нужно было обзавестись правильным экипировкой. Решение ещё не было принято окончательно, но ноги, словно опережая разум, уже понесли меня в сердце Тихуаны.

Город встретил меня своим вечным, немного истеричным карнавалом. Улицы гудели, как разворошённый улей. Из каждого второго бара неслась музыка — не записанная, а живая: где-то надрывалась труба мариачи, где-то били в барабаны, а из-за угла доносился разбитый голос, певший о несчастной любви. И я, с видом простого туриста, влился в этот поток, преследуя чёткую, но пока никому не известную цель — найти удобную и прочную обувь, для предстоящего предприятия и большой и крепкий рюкзак, т.к. из посмотренных роликов в ютубе я знал, что асфальтной тропинки, по которой можно было бы нелегально катить чемодан через границу, пока ещё не существует. Покупка была своеобразным авансом самой себе, молчаливым обещанием, что назад дороги уже нет.

С обувью вопрос решился на удивление быстро. Магазины, торгующие кожаными сапогами и яркими тапками, попадались на каждом шагу. Я выбрал ничем не примечательные, но прочные кроссовки, и продавец, щедро сбросив мне пять песо за «симпатичную улыбку», проводил меня пожеланием удачи. С этим было покончено. В пакете лежал материальный свидетель моих пока ещё тайных намерений.

А вот моя одиссея по сумочным лавкам только начиналась и растянулась на весь остаток дня. Первые три магазина, между прочим, на приличном расстоянии друг от друга, которые мне приходилось преодолевать пешком, предлагали одно и то же: гламурные ридикюли, дорожные чемоданы на хлипких колёсиках и спортивные сумки, в которые влезет разве что комплект сменного белья.

Дело в том, что «mochila» - рюкзак по-испански, так же обозначает и чемодан, и сумку, и котомку, и всё это кроме того, что нужно предлагали мне продавцы в первых трёх магазинах.

Мои попытки объяснить, что мне нужно нечто объёмное, с лямками на плечи и для «экскурсии в горы», натыкались на вежливое непонимание. Я изображал гору, показывая руками на спину, издавал звуки, похожие на тяжёлое дыхание альпиниста, и тыкал пальцем в небо. Продавцы смотрели на меня с сочувствием, как на пациента, которому отказали в уколах, и предлагали очередной клетчатый чемодан.

Удача улыбнулась мне лишь в четвёртой по счёту лавке, разительно отличавшейся от предыдущих своим почти армейским порядком. Десятки рюкзаков и сумок висели на крупноячеистых сетках, закрепленные на стенах, ровными рядами, будто солдаты на построении, отсортированные по размеру и оттенкам хаки, черного и синего. Здесь царила строгая организация, начисто лишенная хаоса предыдущих мест. Среди этого строя я и отыскал Его — армейского вида рюкзак, который с первого взгляда казался эталоном надежности и выносливости. Продавец, сухощавый мексиканец с усами, достойными императора, заметив мой выбор, одобрительно похлопал себя по груди, демонстрируя уверенность в качестве, и вырубил цену, от которой я не смог отказаться. Я тогда еще не знал, насколько обманчива бывает видимая упорядоченность и первое впечатление от столь бравурного внешнего вида.

Вернувшись в шелтер, я спрятал покупки под кроватью. Теперь это был не просто багаж. Это был крючок, закинутый в будущее. Приговор был не только оглашен — он был уже материален. Оставалось найти оператора для этого экстремального тура, и моя охота за информацией, до этого бывшая хаотичным сбором слухов, наконец обрела конкретную цель. Всё вело к одному человеку — Ахмеду, этому информационному хабу — «центру сбора информации шелтерского сарафанного радио».

Я подошёл к нему, когда он в одиночестве пил чай, смакуя его обстоятельно, как будто разбирал не пачку дешевого пакетированного «Липтона», а сложный маршрутный лист.
— Ахмед, — начал я, опускаясь на стул рядом. — Я, кажется, тоже решил не дожидаться своей очереди в это американское лото. Слышал, ты в курсе, как люди… э-э-э, оптимизируют процесс?

Он поднял на меня внимательный, лишенный всякой суеты взгляд. В его глазах не было ни удивления, ни осуждения — лишь спокойная констатация факта, будто я сообщил не о готовности нарушить закон супердержавы, а о том, что предпочитаю поезд автобусу.
— Понятно, — сказал он, отставляя стакан. — Ну, раз решил, значит, вопросов «стоит ли» уже нет. Остались вопросы «как». Правильно? — Подойди к Аслану, — Ахмед мотнул головой в сторону зала, где молодой чеченец в это время пытался общаться с парочкой индусов. — Он вроде как тоже в ближайшие дни собирается. Спросишь у него.

Подход к Аслану был делом несложным, но требующим известной доли такта — как если бы ты пытался объяснить что-то могучему, но глуховатому великану.. Я дождался, пока он закончит демонстрацию своих, увы, скудных знаний языка межнационального общения, и, подобрав момент, изложил суть дела, стараясь говорить так же прямо, как советовал Ахмед.
— Аслан, слушай, я слышал, ты... ну, на ту сторону собираешься. Нельзя ли с тобой? Вместе, что ли, «через забор»?

Он оценил меня взглядом, в котором читалась привычка измерять людей по их прямой полезности. Стоя рядом с этим юным «Шварцнегером», я особенно остро чувствовал груз прожитых лет и ту пропасть поколений, что делала наше предприятие особенно сюрреалистичным.

— Место есть одно, — Сказал он, а затем он немного замялся. Видя, что он чего-то стесняется что-ли, я подбодрил его: «Да говори, не мнись, между нами всё должно быть прозрачно, ты уж сразу спрашивай, чтобы потом перед самым отъездом «нежданчик» какой-нибудь не вылез.

Аслан как будто выдохнул: «Там по горам идти надо будет. Со здоровьем всё нормально?»

«А-а-а-а, ты об этом…» - с облегчением (думаю для обоих сторон этого диалога) выдохнул я. «Не боись, тащить на себе не придётся – точно».

Мой юный собеседник, как будь то тоже выдохнул, и уже спокойно добавил: «С нами ещё Мустафа идёт…»

-

Турок Мустафа оказался человеком, явно забредшим в эту историю прямиком с обложки глянцевого журнала. Ростом выше среднего, с фотогеничной, даже немного актерской внешностью, он выглядел так, будто готовился не штурмовать пыльный забор под покровом ночи, а сниматься в рекламе дорогого парфюма. В процессе выяснилось, что на родине он и вправду работал диктором на каком-то турецком телеканале, а для пущей сюрреалистичности картины — получал образование в Москве, на журфаке МГУ (кстати несмотря на то, что уехал из России давно, на русском говорил лишь с лёгким акцентом). Историю о том, как выпускник главного вуза страны и телезвезда готовится нелегально переходить границу США в компании чеченского бодибилдера и такого же, как я, «искателя приключений», мог придумать разве что писатель с очень изощренной фантазией. Жизнь, как всегда, оказалась куда креативнее. Наша маленькая интернациональная команда была готова к старту.

[1] ¹ «Не баг, а фича» (от англ. bug — ошибка и feature — особенность) — ироничный айтишный жаргон. Здесь это означает, что абсурдная ситуация, когда нарушителей отпускают, а законопослушных — сажают, не является сбоем системы, а работает как её скрытый, но действенный механизм. Это не ошибка, а её негласная, уродливая «логика».
[2] ¹ «Не баг, а фича» (от англ. bug — ошибка и feature — особенность) — ироничный айтишный жаргон. Здесь это означает, что абсурдная ситуация, когда нарушителей отпускают, а законопослушных — сажают, не является сбоем системы, а работает как её скрытый, но действенный механизм. Это не ошибка, а её негласная, уродливая «логика».