Читать онлайн "Невеста Клинка и Углей"

Ночь в Токио эпохи Мэйдзи была не просто чернильной лакуной между днями. Это была живая, хищная сущность, чье дыхание пахло углем и отчаянием. Удушливый коктейль из угольного чада, изрыгаемого утробами новорожденных фабрик, и призрачного "фукурёсуй" - испарений гниющих лачуг старых кварталов - смешивался с влажным запахом земли и едким духом человеческой тесноты. Город ощетинился противоречиями, разрываясь между шепотом ушедшего Эдо, полным призрачных тайн и эхом далекого грома железного века, доносящегося с холмов Яманотэ. Луна, равнодушная и полная, словно отполированный обсидиановый диск, висела в пропитанном гарью небе, ее бледный свет не дарил тепла, а лишь выставлял напоказ уродство мира, превращая мокрые крыши в мерцающую чешую чудовища, а лужи — в осколки разбитого зеркала души города.

Именно по этой скользкой грани, по лезвию бритвы, двигалась Рейко Кагэяма. Не шла и не бежала — скользила, словно сотканная из теней, ее истинная ипостась. Накидка-«содэгами» была не просто куском ткани, а полотном из плотного, как застывшая кровь, черного саржевого шелка, щедро пропитанного сажей и рыбьим жиром, дабы погасить любой звук, любой проблеск. Она плотно облегала ее стройное, но жилистое тело, подчеркивая, а не скрывая, сеть мышц, выкованных годами бесчеловечных тренировок. Капюшон был откинут, являя миру лицо, что в другом мире, при другом свете, сошло бы за божественное откровение: безупречный овал, высокие, резкие скулы, брови – тонкие, словно взмах крыла ворона, чуть приподнятые у висков, что придавало взгляду хищную грацию пантеры. Полные, чувственные губы были сжаты в тонкую, неумолимую линию, словно след клинка на камне.

Но даже в этой полутьме внимание приковывали ее глаза, цвета мякоти спелой хурмы, почти черные, словно бездонные колодцы. Они не смотрели — они сканировали, анализировали, взвешивали каждую тень, как ростовщик оценивает золотую монету. В слабом лунном свете в них вспыхивали крошечные, синевато-серебристые искры, словно осколки той же ночи, делая взгляд пронзительным до боли, способным прожечь самую черную душу. Прямые, как водопад, черные волосы, обрамлявшие лицо острой челкой, падали на плечи, не скрывая утонченную линию шеи. На бедре, прикрепленный тонким, но прочным ремешком из кожи ската, покоился вакидзаси — короткий клинок длиной в сорок сантиметров, его смертоносный младший брат, а за спиной, прижатая сложной системой завязок-«сагео», таилась катана, готовая вырваться из ножен в едином, смертельном движении. Ее одежда, далекая от униформы классического ниндзя-сёдзоку, была воплощением практичности: укороченный черный топ-«дзимбаори», открывающий полоску тренированного живота, и длинная, до щиколоток, юбка-«хакама» с дерзким, глубоким разрезом до самого бедра, дарующим свободу каждому движению. Тонкий кожаный ремешок с медной пряжкой, обхватывающий бедро, словно сдерживал готовый к взрыву ураган мышц и сухожилий.

Рейко была последним отголоском древнего клана Кагэяма, чья поступь в чужом, стремительно меняющемся Токио была окрашена лишь тенями и кровью. Ее жизнь — не жизнь, а аскеза, расписанная по секундам, как священный свиток. Ее искусство фехтования, Яма-Ката — «Форма Горы» — редкое и смертоносное, как горный обвал, было единственной нитью, связывающей ее честь и ее проклятие. Ее клан, некогда гордый и могущественный, советниками сёгунов, был растоптан и развеян по ветру в кровавом водовороте Реставрации Мэйдзи, обвиненный в связях со старым, «прогнившим» режимом.

Лишь она, словно уголёк, чудом уцелевший в пожаре, выхваченный из пепла забвения дрожащей рукой последнего мастера Хаттори, несла на своих хрупких плечах не просто груз, а целый мир – хрупкий сосуд, полный памяти, обид, и несгибаемого духа, что горел ярче пламени.

Ситамати тонул не в воздухе – в зловонной жиже. Густая, как отработанное масло, насыщенная запахами, она окутывала квартал, словно погребальный саван. Сладковатый смрад гниющей рыбы из каналов сочился в переулки, перебиваемый тошнотворным «добокуфу» и вонью клозетов, контрастируя с манящим ароматом жареного тофу и сладостью соуса, плывущим из лавок, цепляющихся за жизнь в сумерках. И поверх всего этого – притаилась мерзость. Едва ощутимый, но оттого впивающийся в сознание металлический привкус, словно лизнул старый клинок, обагрённый запёкшейся кровью, что, как проклятие, веками висит над этой землёй. Сухой, праховый, словно пепел битв впитался в саму плоть земли. Рейко ощущала это кожей, каждой жилкой, каждым нервом, обострённым до предела годами слепых тренировок в утробе подземных пещер. Это было не просто присутствие. Не человека, не самурая, не наёмного убийцы. Это была древняя, голодная тень, хищник, обретший плоть и кровь, жаждавшая поглотить всё сущее. «Голод – лучший соус», – прошептала она беззвучно.

Она застыла на краю крыши, словно хищная птица, готовящаяся к броску. Её взгляд, подобный взмаху соколиного крыла, охватил храмовый комплекс Танаки. Место было… осквернённым. Вместо открытости и света, присущих святилищам, он был зажат в каменный мешок – высокий забор из грубого камня, словно шрамы, опоясывал территорию. В бетон вживлены осколки бутылок – символ западного варварства. Главный зал, «хондэн», с его массивной крышей, казался придавленным к земле, словно согбенный под тяжестью грехов. Жилые флигеля, складские помещения – всё это барахталось в тусклом свете масляных фонарей, «андо», словно обречённые души в чистилище. Тени под ними были не просто глубокими – они пульсировали, жили своей жизнью, словно тьма обрела форму, рождая из своих недр чудовищные силуэты, распадающиеся в прах при малейшем колебании света.

Глаза Рейко, обсидиановые осколки, холодно и точно отметили многочисленные патрули. Не просто стражники – мутанты, гибриды новой эпохи. Самураи, закованные в потрёпанные доспехи эпохи Эдо, поверх которых грубо наброшены современные шинели, за спиной – вместо луков – дульнозарядные ружья «тамппо». Рядом с ними, словно насмехаясь над прошлым, вышагивали фигуры в новенькой, тёмно-синей полицейской форме, с блестящими медными пуговицами и револьверами Смит-Вессон на поясе. «Соединить несоединимое», – пронеслось в голове Рейко. Смешение старого и нового, порядка и хаоса, верности и прагматизма – вот лицо нынешнего Токио. И Рейко, против своей воли, тосковала по тем временам, когда враг был ясен, как удар катаны, а принципы просты и понятны, как кодекс бусидо. Но мир изменился, подобно змее, сбросившей старую кожу, и ей пришлось измениться вместе с ним, стать более гибкой, более смертоносной, более одинокой тенью. «Выживает сильнейший», – напомнила она себе.

Её цель – задняя, самая тёмная часть комплекса. Там, по информации, купленной ценой крови и молчания, располагались личные покои жреца и его тайные склады. Туда не ступала нога обычного прихожанина. Она скользнула вниз по стене, находя опору не в уступах, а в микроскопических трещинах штукатурки, в едва заметных выступах кирпичей. Сила пальцев, отточенная до остроты стальных когтей. Движение, оплаченное тысячами часов медитаций и тренировок, когда каждый мускул, каждый сустав, каждый вздох подчинены единой цели. Тонкие, почти изящные пальцы, несмотря на кажущуюся хрупкость, держали мёртвой хваткой, крепче стальных капканов. Её босые ноги, подошвы которых были покрыты сетью тончайших шрамов и мозолей, привыкшие к прикосновению любой поверхности – от лезвия бритвы до раскалённых углей, – не издали ни звука на мокрой от вечерней росы черепице. Каждый шорох, каждый скрип, поглощён, словно губкой. Тишина – её союзник.

У задних ворот, освещенных лишь одним, подмигивающим, словно пьяный циклоп, масляным фонарем, двое охранников, словно сонные мухи, прилепились к косякам. Их катаны, точно заснувшие змеи, лениво поблескивали в лунном мареве, а новомодные винтовки Снайдера жалко прислонились к стене, словно брошенные игрушки. Самодовольное спокойствие, густо замешанное на дремучей скуке, превратило их в беспечных увальней, расслабленных и податливых, как глина. Но Рейко знала, что безопасность в этом мире – лишь мираж в пустыне, смертельно опасная иллюзия, расставленная для глупцов.

"Слишком легко, – пронзило её сознание ледяной иглой, – Слишком тихо". В её вселенной, выкованной на острие клинка, не существовало "слишком легко". Её раздражала эта звенящая тишина, как натянутая струна, которую вот-вот порвут, нарушаемая лишь монотонным, словно заевшая пластинка, стрекотанием цикад и доносящимся издалека, с вокзала Симбаси, протяжным воем паровоза – железным глашатаем чужой, механической эры. Это была не естественная, умиротворяющая тишина ночи, а настороженная, гнетущая, как предсмертная тишина перед тайфуном, словно затаившая дыхание в ожидании удара.

Она возникла за их спинами не как человек, а как сгусток ночи, оторвавшийся от бездонной пропасти тьмы. Её движения были столь стремительны, сколь грациозны и безмолвны, словно танец теней, мираж, рожденный уставшим сознанием. Катана, словно хищный зверь, выскользнула из ножен, сая прошелестела, словно шепот призрака, вздох уходящей жизни. Отполированная сталь клинка на мгновение поймала и отразила зловещий, искаженный лик полной луны, словно вырвав из тьмы её душу. Это был тёдзин, клинок её предков, выкованный лучшим мастером провинции Бидзэн, с едва различимым волнистым узором хамон и стершимся до призрачного знака клеймом клана. Она держала его не как орудие убийства, а как продолжение своей воли, как слияние духа и стали.

Два движения. Короткий, точный, как укол иглой акупунктуры, удар по шее первого охранника. Лезвие вошло в плоть между позвонками с едва слышным хрустом сухих веток, перерезая гортань и спинной мозг. Мгновенный, плавный разворот на подушечке стопы, и второй удар – столь же безупречный, столь же безжалостный, как карающая длань судьбы. Без единого вскрика, без предсмертного хрипа. Лишь короткий, подавленный выдох, словно запоздалое сожаление. Кровь, если и брызнула, то была тут же поглощена жадной тенью, падая на землю теплыми, липкими слезами, невидимыми в темноте. Тела безвольно осели на землю, как сломанные марионетки, растворяясь в клубящихся тенях, которые, казалось, сами жаждали скрыть это преступление. Рейко даже не удостоила их взглядом. Они были лишь помехой, устраненной с бездушной, ледяной эффективностью. Прах. Пыль под ногами.

Она двинулась дальше, вглубь комплекса, и с каждым шагом её чувства, и без того наточенные до предела, натягивались, как тетива лука. Запах сладкой гнили, исходивший из самого сердца владений, становился всё сильнее, пульсируя в воздухе, смешиваясь с едким, ядовитым привкусом окисленного железа и запахом влажной, ледяной земли, словно из свежевырытой могилы. Это был запах старой, прокисшей крови, смешанный с чем-то…неестественным, не от мира сего, как запах тлеющей плоти, которую невозможно затушить, или забытого, вечно горящего подземного костра. Запах, от которого сводило зубы, а волосы на затылке вставали дыбом, инстинктивно предупреждая не просто об опасности, а о чём-то глубоко чужеродном, нечеловеческом, враждебном самой жизни.

В глубине одного из внутренних двориков, цубо-нива, она заметила пляску пламени факела. Несколько стражников, сбросив шлемы, как тяжкое бремя, играли в го, лениво перебрасываясь грубыми шутками. Их смех был громким, но фальшивым, натянутым, словно они сами не верили в свою безопасность и пытались им заглушить внутреннюю тревогу. Рейко проскользнула мимо них, как тень, используя покровы бамбуковых рощ, такэ-ябу, и массивных, поросших мхом каменных фонарей, иси-торо. Её силуэт сливался с темнотой, растворялся в ней, словно капля чернил в чернильном море. Ни один из них не почувствовал её присутствия. Они были слишком погружены в свою жалкую партию, в иллюзию нормальности.

Но не только люди охраняли это проклятое место. Рейко ощущала присутствие Иного. Тени под карнизами крыш словно напитались чернотой, обрели нездоровую плотность, в их зловещих изгибах угадывались неестественные, пугающие формы. Где-то в глубине, за главным залом, до её слуха донеслось еле слышное, но отчётливое потрескивание, напоминающее то ли тление влажных углей, то ли мерзкий шелест тысяч хитиновых лапок, скребущихся по камню, словно орда насекомых, пожирающих время. Инстинкты, отточенные в горных скитаниях старым Хаттори, вопили о смертельной опасности, требуя бежать, прочь от этого гиблого места. Но она была Кагэямой. Она не отступала перед лицом тьмы.

Наконец, миновав клубок коридоров, Рейко достигла личных покоев жреца Танаки. Отдельный, сокрытый в глубине сада домик, словно изъятый из реальности, окружённый стеной из высокого, густого бамбука, чьи стебли шелестели на ветру, перешёптываясь о чём-то недобром, словно заговорщики, плетущие паутину лжи. Сёдзи, бумажные двери, были приоткрыты на дьявольский волос, и сквозь щель просачивался бормочущий, срывающийся голос Танаки, перемешанный с чем-то иным — хриплым, прерывистым, многоголосым шепотом, который резал слух, словно осколки стекла, и заставлял Рейко инстинктивно, до побеления костяшек, вцепиться в рукоять катаны. В этом шепоте зияла бездна нечеловеческой древности и ненасытный, всепоглощающий голод, пожирающий саму тишину.

Рейко замедлила дыхание, превратив его в едва заметное облачко пара, тающее в воздухе. Она медленно, плавно, не потревожив ни единой пылинки, приоткрыла сёдзи ещё на несколько томительных сантиметров и замерла в проёме, растворившись в тени дверного косяка. Сердце билось ровно, как холодный маятник часов, но каждая клетка тела напряглась до предела, превратившись в сжатую пружину, готовую в любой миг распрямиться в смертоносном броске.

Картина, развернувшаяся пред её взором, заморозила кровь в жилах. В полумраке, освещённом лишь трепетным дыханием одинокой масляной лампы, сидел, вернее, съёжился от ужаса Коичиро Танака. Его лицо, обычно надменное и сытое, сейчас было мертвенно-бледным, словно извлечённое из могилы. Глаза распахнулись в безмолвном, животном ужасе, в них не осталось и следа разума — лишь чистая, первобытная паника. Он сидел на коленях, его тучное тело сотрясалось от мелкой, неконтролируемой дрожи, как в мучительном приступе лихорадки. По щекам, стекая с отвисших щёк, ползли мутные, грязные слёзы, смешиваясь со слюной и мерзкой слизью у рта. Он что-то бормотал, но слова рассыпались, как битое стекло, превращаясь в бессвязный лепет безумца: «…прости… не знал… не хотел… оно живёт… оно голодно…»

И тут Рейко увидела ЭТО. Не человека.

В самом центре комнаты, там, где полагалось стоять низкому столику для чаепития, пульсировал, колыхался нестабильный сгусток абсолютного мрака и ядовитого, оранжево-багрового света. Он был величиной с крупного мужчину, но лишён даже намека на форму — его очертания беспрестанно текли, менялись, словно клубы чёрного дыма, пронизанные нитями адского пламени. Вокруг него клубился смрадный чад, не обычный дым от костра, а густой, едкий смог, пахнущий горелым мясом, расплавленным металлом и чем-то ещё более отвратительным — сладковатым запахом тления давно умершей плоти. Внутри этого кошмарного образования, в самой его сердцевине, словно в эпицентре inferno, мерцали два угольно-черных глаза. Не глазницы, а именно глаза — без век, без белков, без зрачков. Просто два бездонных, всасывающих свет провала, в глубине которых тлело оранжевое сияние, полное древней, бездушной злобы. Они были пристально, неотрывно устремлены на Танаку, и Рейко почувствовала, как по её спине, от копчика до затылка, пробежал ледяной, липкий холод — это присутствие не просто угрожало, оно высасывало жизнь, душу, саму волю к существованию, превращая её в безжизненную оболочку.

Внезапно, без всякого звука, сгусток мрака разверзся. Не как открывается дверь, а как раскалывается земная твердь. Обнажилась не пасть, а нечто, напоминающее воронку из искривлённых, обугленных костей и огненных, пульсирующих прожилок, сквозь которые струился расплавленный, как металл в горне, свет. Из этой бездны вырвался беззвучный, но ощутимый всем телом крик — не звуковая волна, а чистая, концентрированная эмоция абсолютного ужаса, отчаяния и невыносимой боли. Эта волна обрушилась на разум Рейко, стремясь смять её волю, выжечь сознание дотла. Танака издал предсмертный, прерывистый, булькающий вздох, его тело обмякло и рухнуло на пол с глухим, обречённым стуком — словно кукла, из которой выпустили весь воздух.

Его глаза оставались распахнутыми, но в них плескалась мертвая гладь, бездонная, как омут, в который канули все мысли. На коже, словно проступая сквозь истончившуюся ткань реальности, расцветали черные, обугленные письмена, причудливо извиваясь, словно корни древнего зла, проросшие сквозь плоть. То ли иероглифы забытых богов, то ли карта преисподней, вытатуированная на живом холсте.

Сгусток мрака и пламени, словно воплощенная тишина ада, с невыносимой медлительностью повернулся к Рейко. Угольно-черные, пылающие кратеры глаз, два бездонных колодца, отныне и навеки поглотили её. И из самой сердцевины кошмара, минуя слух, огненным клеймом отпечатался в ее сознании низкий, обволакивающий шёпот. Шипение раскалённой стали, погружаемой в ледяную воду, – звук, лишенный человечности, лишь древнее, хищное, пресыщенное наслаждение, как будто он, словно паук, обретший в своей паутине редкую бабочку.

"Так ты и есть тот самый клинок, о котором шептала тьма? Я ожидал… большего. Но, возможно, – шепот обволок её словно змея, – и этого будет достаточно для начала… нашей игры."

В этом звуке не было ни оскорбления, ни ненависти. Лишь ледяной, отстраненный интерес коллекционера, рассматривающего давно утерянный артефакт, обретенный в пыли веков.

"Твоё искусство — как одинокий костёр в степи, что манит мотыльков и волков. Но я, дитя, не мотылёк, Рейко Кагэяма. – Имя на его языке обернулось проклятием, сорвавшимся с мёртвых губ. – Я – тот, кто пожирает сам огонь. Я – та пустота, в которой гаснут звёзды, где умирает сама надежда."

Рейко выхватила катану. Клинок, словно осколок лунного света, багрянистый от ядовитого оранжевого сияния Ёкая, рассек полумрак. Она не знала, с чем столкнулась – демон, «они», дух «юрэй» или нечто, не имеющее имени. Но её душа, её кровь, память предков вопили, что перед ней – абсолютное зло. Не то бытовое, человеческое зло, с которым она боролась каждый день, а древнее, первобытное, истекающее из самых глубин мироздания, из той тьмы, что предшествовала свету. Она почувствовала, как стальная воля, выкованная в горниле испытаний, столкнулась с его ненасытным, всепоглощающим голодом, и мир вокруг затрещал, словно старый лёд под ногами.

«Ты думаешь, твой кусок закалённого железа что-то изменит?» – шепот Кагэро стал тише, леденее, вился в самом мозгу, словно ядовитая змея, готовящаяся к броску. «Ты всего лишь искра, высеченная мгновением. А я – вечный пожар, что поглотит весь твой хрупкий, карточный мир. И начнется это, – он сделал паузу, и в тишине прозвучал щелчок, будто треснул позвонок, – с твоего клинка.» Он не двигался, не шевелился, но комната содрогнулась, взвыла в агонии, словно её разрывали изнутри. Воздух стал настолько горячим, словно кислота, что обжигал лёгкие при вдохе, словно она оказалась в самом сердце кузнечного горна. «Отныне этот клинок принадлежит мне, Рейко Кагэяма! И я буду очищать его. Ото всех, кто недостоин стоять рядом с моей собственностью. От друзей, от воспоминаний, от самой тебя!"

Свет масляной лампы яростно замерцал, бросил последний, ослепительный отблеск и захлебнулся тьмой, погружая помещение в абсолютную, густую, слепую бездну. Рейко не видела ничего, но слышала – нет, чувствовала – его голос, обволакивающий ее со всех сторон, как удушливый, ядовитый дым, и ощущала нестерпимый жар, исходящий отовсюду, словно воздух вокруг неё самовоспламенился. Это был не запах гари, а тошнотворный, сладковатый аромат жжёного металла, расплавленного камня и запах палёной души.

Она сделала слепой, отчаянный выпад вперед, в самое сердце тьмы, её клинок рассекал пустоту со свистом, но не встретил ничего, кроме раскалённого, пустого воздуха. Ни сопротивления, ни плоти. Лишь насмешливый шёпот, затихающий вдали, словно эхо, уносящееся в пропасть.

Когда её глаза, привыкнув к тьме, смогли вновь что-то различать, и тусклый свет фонаря за окном, пробиваясь сквозь сёдзи, отбросил в комнату слабый луч, она увидела лишь пустую комнату. На полу неподвижно лежало тело Танаки, его кожа от макушки до пят была испещрена теми самыми черными, выпуклыми, будто выжженными калёным железом узорами, складывавшимися в кошмарный, нечитаемый манускрипт. И в воздухе, несмотря на сквозняк, висел стойкий, омерзительный смрад пепла, переплавленного стекла и чего-то давно, бесконечно давно умершего… словно запах самой смерти.

Кагэро исчез, словно дым, развеянный ветром забвения. Но Рейко знала – нутром чуяла, каждой клеткой души – это лишь пролог, зловещая увертюра перед грядущей трагедией. Первый ход в партии, где в качестве фигур – заблудшие души, а шахматной доской стал сам Токио, город, обреченный на гибель. Он был прав: игра началась. И её клинок, её душа, её жизнь – вот главная, кровавая ставка в этой дьявольской игре.

Рейко Кагэяма не помнила, как покинула проклятый храмовый комплекс. Тело — марионетка, дергающаяся в агонии, катана рассекала воздух, словно одержимая, отбиваясь от невидимого, всепроникающего врага. Запах — пепел и тлен мёртвых душ — преследовал её, словно липкий саван. Он въелся в волосы, словно черная смола, пропитал ткань одежды, словно ядовитый туман, и засел в самой коже, становясь частью её, её проклятым клеймом. Она неслась по крышам, словно тень, босые ноги скользили по мокрой черепице, перепрыгивая через узкие, как зияющие раны, проулки, мчалась сквозь хаотичное переплетение старых, скрипучих деревянных домов и новых, бездушных кирпичных коробок, не разбирая дороги, одержимая лишь одним желанием — бежать, бежать от этого гибельного места, от этого жуткого воспоминания. В голове, словно назойливый барабан, гремел его голос — низкий, обжигающий, неумолимый, как скрежет тектонических плит, предвещающий землетрясение: «Я — жнец пламени…»

Добравшись до своей крохотной, аскетичной комнаты в старом, полуразрушенном чайном домике на самой окраине Ситамати, Рейко захлопнула дверь с силой отчаяния, задвинула все щеколды, массивный деревянный засов, который сама же установила, и прислонилась к ней спиной, медленно оседая на пол. Лишь здесь, в жалкой иллюзии безопасности, её настигла расплата. Руки дрожали мелкой, бессильной дрожью, несмотря на то, что она сжимала их в кулаки, пытаясь силой воли обуздать предательскую слабость. Это был не просто страх — страх был ей старым знакомцем. Это был чистый, первобытный, животный ужас перед чем-то, что абсолютно выходило за грань привычного, за пределы любого человеческого понимания, любого её жизненного опыта. Её клан, её наставник обучали её сражаться с людьми — с другими самураями, с коварными ниндзя, с жестокими бандитами. Но не с ЭТИМ. Не с тем, у кого нет плоти, кто питается не плотью, а волей, духом, самой сущностью жизни, и оставляет после себя лишь ледяную, мертвую пустоту.

Она доползла до своего тонкого, жёсткого футона и рухнула на него, словно подкошенная. Прикоснулась к рукояти катаны, всё ещё зажатой в её пальцах. Клинок, её гордость, её наследие, её верный спутник, теперь казался ей холодным, чужим, почти враждебным. Слова Кагэро эхом, бесконечным закольцованным проклятием, отдавались в её сознании: «Отныне твой клинок — продолжение меня… я буду очищать его от всякой скверны, от всех, кто недостоин стоять рядом с моей собственностью.» Он видел в её клинке не просто кусок закалённой стали, не просто оружие. Он видел в нём символ, квинтэссенцию её самой. И он хотел эту часть её. Хотел завладеть её мастерством, её дисциплиной, её душой, выжечь из неё всё человеческое, оставив лишь идеальный, пустой сосуд для своего ненасытного голода.

Рейко закрыла глаза, отчаянно пытаясь отогнать кошмарный образ — пасть из искривлённых костей и огненных прожилок, бездонные глаза, полные тлеющего первозданного зла, словно заглядывающие в самые темные уголки её души.

Но вместо этого пред её внутренним взором восстало лицо Коичиро Танаки в последние мгновения – пустые, словно выпитые до дна, глаза, чёрные, выжженные клейма на коже, словно печать самого преисподней. Ни крови, ни раны, ни борьбы. Лишь… стирание. Кагэро не убивал – он аннигилировал, превращал людей в ничто, в жалкий пепел, оставляя лишь пустые, словно выпотрошенные куклы, памятники своему всепоглощающему голоду. Он – воплощенный Пожиратель Душ.

"И начнётся это с твоего клинка," – шептал тот голос в её сознании, подобно ледяному ветру, проникающему сквозь щели. Тень в углу комнаты на миг сгустилась, сплетаясь в знакомый, зловещий силуэт, словно демон, пробудившийся от векового сна.

Всю свою жизнь, с того дня, как старый Хаттори вручил ей боккэн, Рейко жила ради клинка. Он был и её наследием, и её проклятием, единственной, выстраданной правдой в мире, который отнял у неё всё. Он требовал фанатичной дисциплины, самоотречения, шлифовки каждого движения, каждого вздоха до состояния абсолютного совершенства. Яма-Ката был суров, безжалостен к слабакам, но честен, как приговорённый к смерти самурай. Он не прощал слабости, но никогда не предавал. Он был её щитом и мечом против всего мира, отвернувшегося от её клана, последней, неприступной цитаделью её души.

В памяти возник образ Хаттори-сэнсэя, старого, сухого, словно окаменевший корень горной сосны. Они жили в полуразрушенном храме в горах Кумамото, и дни превращались в бесконечную череду тренировок. Его голос, скрипучий, как вековая древесина, всегда звучал в её ушах: "Клинок, Рейко, – это не просто кусок металла. Это продолжение твоей души, её отражение в стали. Если душа слаба, если в ней затаились сомнения, клинок сломается при первом же ударе. Если же она чиста, непоколебима, как горный пик, клинок станет огнём, испепеляющим любого врага." Но что, если душа чиста и непоколебима, а её огонь привлекает другой, древний и более страшный огонь, пожирающий саму суть пламени? Что, если её сила, её дисциплина – не защита, а приманка для этого ненасытного хищника?

Кагэро говорил о "недостойных". Кто был для него "недостойным"? Каждый, кто стоял к ней рядом? Каждый, кто дарил ей каплю тепла, надежды, человечности? Тот, кто напоминал ей, что она – человек, а не бездушный клинок? Он стремился изолировать её, отрезать от всего, что могло быть спасительным якорем. Сделать её одинокой, как искру костра в ночной степи, превратить её в идеальную, чистую жертву для своей ненасытной, хищной жажды. Его преследование, как ледяное лезвие, пронзило её сознание – оно будет не физическим, не прямым. Это будет медленная, психологическая пытка. Он с наслаждением истинного гурмана будет методично разрушать её мир, её связи, оставляя её одну-одинешеньку наедине с ним и с её клинком, который он так алчно желал присвоить.

Холод, пропитавший самый воздух, сковал её кости. Она поднялась, двигаясь медленно, словно несла на плечах неподъёмный груз. Подошла к маленькому, скромному алтарю «буцудан», который смастерила из старого ящика и поставила в углу комнаты. На нём стояла старая, иссохшая статуэтка Фудо-Мёо, грозного божества-хранителя, которое, как она верила, когда-то оберегало её клан. Чиркнула спичкой, мерзким порождением новой эпохи, и зажгла фитиль в глиняной масляной лампе. Дрожащий огонёк вырвался наружу, отбрасывая на облупленные стены пляшущие, извивающиеся, словно змеи, тени, живые и враждебные.

Взяла в руки катану, ощутив знакомую, успокаивающую тяжесть. Благоговейно провела пальцами по острому, как бритва, лезвию, чувствуя под кожей его беспощадную геометрию. Это было её оружие. Её душа, выкованная из стали. И Кагэро желал заполучить её, осквернить, сделать своей.

"Ты не получишь его," – прошептала Рейко в мрачную тишину. В голосе, хриплом от напряжения, но твёрдом, как закалённая сталь, звучала непоколебимая воля. "Яма-Ката не сломится. Мой клинок не станет твоим. Никогда."

Но в самой бездонной пропасти её души, туда, куда не проникал даже луч её воли, гнездился ледяной ужас, неумолимый, как приговор. Это было не просто предчувствие беды, а зловещее пророчество, выжженное клеймо на сердце. Обещание циничной, изощрённой пытки, где она — лишь жалкая пешка, безвольно скользящая по шахматной доске судьбы, а не игрок, вершащий свою волю. И вот, застыв в центре своей убогой кельи, с клинком, ставшим продолжением её руки, Рейко Кагэяма, последняя из рода Кагэяма, ощутила леденящее прикосновение вселенского одиночества. Единственный друг и любовь — её клинок, отныне не оплот защиты, а жалкая мишень, зовущая погибель.

Рейко провела остаток ночи, ища спасения в позе лотоса, стремясь медитацией «дзадзэн» изгнать ядовитый шёпот Кагэро, выжечь его лик из глубин памяти. Но тщетно. Его присутствие, словно чума, проникло под кожу, стало неотъемлемой частью её ментального ландшафта. Она ощущала его бездушный взгляд даже в кромешной тьме, слышала эхо его голоса в скрипе половиц, в шуршании мыши за стеной, в отдалённом гуле спящего города. «Игра началась», — словно вытатуировано на её душе. И она не знала, скольким ещё мимолётным знакомым, скольким еще невинным душам суждено сгореть дотла в ледяном пламени его извращённого голода, прежде чем Рейко отыщет способ остановить его… или прежде чем он поглотит её саму, обратив в пустую оболочку с выжженной душой, в безликую марионетку, танцующую под его похоронный марш.

Рассвет хищно вползал в Токио, окрашивая дымящееся небо в тошнотворные оттенки серого и больного розового, словно кисть безумного художника. Гудок паровоза с вокзала, как предсмертный крик умирающей эпохи, возвестил о начале нового дня. Но для Рейко мир навеки изменил свои краски. Он стал холоднее, уже, смертельно опаснее. В его тенях, в самом его воздухе, словно паразит, затаился древний, беспощадный жнец душ, готовый наброситься в любой момент.