Читать онлайн "Семейное проклятье"

Татьяна Жарикова

Семейное проклятье

Рассказ

— Что с вами, Елизавета Сергеевна? Все радуются, через три часа Новый год, а вы, как с похорон, — спросила я соседку, которую мы с мужем встретили возле лифта.

— Алешку убили! – скорбно прошептала Елизавета Сергеевна.

— Не может быть? – ахнул муж.

А я онемела. Зятя Елизаветы Сергеевны Алешу четыре месяца назад мобилизовали освобождать Украину от нацистов.

— В госпитале он... Сейчас Олю с Надюшкой в Ростов проводила… Улетели… — таким же скорбным тоном ответила Елизавета Сергеевна.

— В госпитале? Ранен, значит… — с облегчением выдохнула я.

— Ну да, — горестно качнула головой соседка.

Дверь лифта бесшумно открылась, и мы втроем вошли в него.

— Что же вы его заранее хороните? – спросил муж, нажимая на кнопку девятого этажа.

Мы жили на одной лестничной площадке. Двери напротив.

— Я знаю, уверена… — убежденно, но уже не столь безотрадным тоном, проговорила Елизавета Сергеевна. – Как только я узнала, что у Надюшки будет девочка… поняла, что Алешка — не жилец! Это наше семейное проклятье!

Мы знали, что отец Елизаветы Сергеевны погиб на Великой Отечественной, когда она была грудным ребенком. Он не видел дочку ни разу, не подержал на руках. Она рассказывала, что её муж погиб в Афганистане, когда она была беременна Олей, а муж дочери погиб в Чечне, когда Оля была беременна Надюшкой. И теперь, со слов Елизаветы Сергеевны, внучка беременна, у неё будет дочь, а молодой муж воюет на фронте. И самое главное, что ни мать Елизаветы Сергеевны, ни она сама, ни ее дочь Оля не выходили больше замуж, оставшись вдовами в молодые годы, поднимали дочерей одни.

— Глупости всё это, — попыталась я успокоить Елизавету Сергеевну, после ее слов о семейном проклятии. – Выдумки мистиков. Выбросьте из головы…

— Военные врачи у нас отличные, — поддержал муж. – Если довезли до госпиталя живым, значит, будет жить. Куда его ранило?

— Не знаю… Дочка из госпиталя позвонит.

— А он сам не звонил?

— Говорят, не может... Значит… в коме, — снова всхлипнула Елизавета Сергеевна.

Дверь лифта открылась, мы вышли на площадку.

— Елизавета Сергевна, приходите к нам через часок. Вместе встретим Новый год, — пригласила я её.

— Ну да, буду я вам своим горем мешать радоваться. Встречайте, не буду вечер портить!

— Мы уже сорок четвертый Новый год вдвоем встречаем. С вами веселей будет. Вы всегда нас радовали своими рассказами, — снова поддержал муж, – не отказывайтесь. Мы позвоним через часок, когда стол накроем. Готовьтесь!

— Ой, погляжу, как буду себя ощущать… Погляжу…

Она, сгорбившись, тяжко побрела к своей двери.

Мы знали Елизавету Сергеевну, как бойкую, энергичную, веселую, разговорчивую старушку, всегда бодрую, несмотря на возраст. Такой убитой мы видели ее в первый раз.

Переехала она к дочери в Москву из тамбовского поселка Инжавино лет пять назад. Землячка! От нашего родного городка Уварово до Инжавино километров сорок пять. Это нас и сблизило. А если точнее, сдружились мы, скорее всего, из-за ее общительного характера, ведь с дочерью ее Ольгой Петровной мы ни разу даже не разговаривали. При случайных встречах на лестничной площадке или возле дома перебрасывались двумя вежливыми словами: «Здрасте» да «До свидания». Она работала в каком-то банке до позднего вечера, и мы ее редко видели. А Надюшка, можно сказать, выросла на наших глазах. Приметили мы ее в первый раз первоклассницей. Вежливая, улыбчивая девочка!

Сблизило нас с Елизаветой Сергеевной ещё и то, что она была книгочеем, а книг у нас, литераторов и издателей, было множество. Узнав от вахтера, кто ее соседи, она первой заговорила с нами, сказала, что читала книги моего мужа, что одну даже имеет дома. Мы не поверили, решили, что она говорит это из вежливости. Поулыбались ей, покивали, показывая, что нам приятно это слышать, считая, что на этом наше знакомство и закончится, но Елизавета Петровна в тот же вечер позвонила в нашу квартиру и попросила мужа подписать ей давнюю, ещё советских времен его книгу «Тихие дни осени».

Мы пригласили ее зайти, угостили чаем. Подписал муж не только ту книгу, но и новую, вышедшую недавно. Я тоже подарила ей две своих последних книги. С тех пор Елизавета Сергеевна стала нашим частым гостем. Мы любили слушать ее рассказы. Рассказчицей она была отменной, со своим особым родным для нас тамбовским говорком, с тамбовскими словечками, которые нам приятно было слышать. Выросла она, как и мы, в деревне.

Особенно запомнилась история первой любви ее внучки Надюшки. Когда Елизавета Сергеевна рассказывала, Надюшка была у нас. Она, посмеиваясь, уточняла, поправляла бабушку, хотя, как призналась, после того случая, месяц не в себе была, ведь до этого представляла свою жизнь только рядом с Пашкой Безугловым, так звали ее первую любовь, сына инжавинского фермера.

Я не могу точно передать всю прелесть рассказа Елизаветы Сергеевны, ее интонацию, иронию, смешки, паузы, мимику, жесты. Расскажу только, как я увидела эту историю, ведь несложно представить влюбленную впервые девочку, все мы через это проходили, и у всех у нас своя история первой любви. Мало у кого она закончилась счастливо, мало у кого первая любовь длится до конца совместной жизни.

Надюшка каждое лето приезжала на каникулы к бабушке в Инжавино, здесь она и познакомились с Пашей. Можно легко нарисовать себе мысленно, как купались они со сверстниками в реке Вороне, с её быстрыми чистейшими водами, услышать их радостные взвизги, вскрики, увидеть фонтаны поднимаемых брызг, вспыхивающих алмазным блеском в лучах яркого полуденного солнца. Легко представить, как после шумных игр в воде загорали они на берегу Вороны под палящим солнцем на белом песке, раскаленном так, что обжигал ступни. Можно легко домыслить, как постепенно в сердцах их, по мере взросления, стало возникать нечто большее чувство, чем детская дружба, как душа стала вдруг наполняться непонятной нежностью и застенчивостью, когда Паша-Пашутка находился рядом или при мыслях о нем. Образ мальчика всё больше и больше стал заполнять её сердце и разум, вытесняя из головы другие мысли. Хотелось думать только о нём и о нём. Можно легко вообразить, как теплыми летними вечерами прогуливались они уже вдвоём, без друзей, по высокому берегу реки, казавшейся в сумерках сверху спокойной, с застывшей водой, вслушивались в радостно-томительное щелканье и треньканье бессонных соловьёв в прибрежных кустах, а ближе к концу лета в такое же томительное, но уже щемяще печальное стрекотание кузнечиков в увядающей траве, печальное потому, что кончались каникулы, и скоро надо будет уезжать в Москву.

Тянуло Надюшку в Инжавино и в зимние каникулы, когда можно было с восторгом, с замирающим сердцем лететь на лыжах с крутого берега Вороны на покрытую льдом под толстым слоем снега реку, чувствуя, что Паша летит следом, с восхищением наблюдая за ней. А вечером танцевать с ним в поселковом Доме культуры.

По словам Елизаветы Сергеевны Пашка до того вскружил Надющке голову, что она готова была выскочить за него замуж сразу после школы. Внучка, смеясь, подтверждала, что она видела свою будущую жизнь только рядом с ним. Где они будут жить, как, она не представляла, но была уверена, что жизнь свою они проживут вместе.

Но все её мечты и планы рухнули в одночасье. Нет, ни бабушка, ни мать не сыграли в этом никакой роли. Мать вся была поглощена работой, даже в субботу уезжала в банк. Интересовалась, конечно, жизнью своей дочери, знала от матери, что Надюшка увлечена сыном фермера, догадывалась, что стремится она в Инжавино не к бабушке, как говорила ей, а к своему Пашутке, и в то же время понимала, что первая любовь всегда проходит, оставляя сладкие воспоминания в душе. Поэтому не препятствовала поездкам Надюшки на каникулы, не выспрашивала у дочери подробностей её отношений с Пашкой. Считала, поступит в университет дочурка, пойдут чередой новые впечатления, и забудется, отойдет в сторонку сын фермера.

Но произошло это раньше, чем предполагала Ольга Петровна. Вернулась Надюшка из Инжавино с осенних каникул своего последнего школьного года какая-то потерянная, молчаливая. Ольга Петровна забеспокоилась, стала выспрашивать, не обидел ли ее как Паша?

— Вот ещё! – фыркнула Надюшка. – Посмел бы он меня обидеть!

— Что же ты тогда такая смурная вернулась? Поссорились? Или бабушка отругала?

— Всё хорошо, мам, и с Пашей, и с бабушкой… Я сама не пойму, что со мной происходит…

— Может, взрослеешь?

— Всё может быть!

Ольга Петровна заметила, что и на звонки Паши она стала отвечать неохотно, отвечала ему односложно: да-нет. Сама ни о чем не спрашивала, и ни разу не позвонила ему после возвращения. Раньше всё было по-другому: когда звонил Паша, радостно бросалась к телефону, отвечала бойко, весело, щебетала о своих заветных делах и о проделках подружек.

И летом не поехала в Инжавино, сказала матери, что будет готовиться в университет, постарается поступить без её денежек, самостоятельно. В деньгах ответственная сотрудница банка не нуждалась, не беспокоила её судьба дочери в этом отношении. Не поступит на бюджет, в любой универ деньги введут. Не прежние времена! Год не потеряет.

Но дочь прошла на бюджет, а зимой к ним переехала бабушка, и только тогда Надюшка рассказала, что произошло между ней и Пашей на осенних каникулах. К тому времени она уже совсем порвала с ним. Паша больше не звонил.

Впрочем, откровенно говоря, ничего особого не произошло, какая-то психологическая морока. И, кажется, теперь, что ничего не предвещало подобного исхода, хотя думается, что всё произошло закономерно.

В тот ноябрьский праздничный вечер Надюшка и Паша направлялись на танцы в Дом культуры. Вечер был морозный, под десять градусов. Небо звёздное, ущербный тонкий месяц с бледной аурой вокруг него застыл над голыми кленами возле Дома культуры. Вдруг раздался звонок Пашиного мобильника. Звонил его отец. Паша ответил коротко:

— Да, ключ у меня… Хорошо, сделаю!

И сказал Надюшке:

— Отец просит закрыть окна в амбаре. Это недалеко. Иди в клуб. Я быстро сбегаю.

— Я с тобой!

— Ну ладно, пошли!

Они дошли до амбара фермера быстро, минут за десять. Паша открыл дверь и обратился к ней:

— Постой здесь, я быстро!

Но она не захотела ждать во дворе, её почему-то потянуло внутрь амбара.

— Я с тобой.

— Ну, смотри!

Они вошли в темный амбар.

— Погоди здесь, а то споткнёшься. Свет включу, — сказал Паша и исчез в темноте.

В амбаре стоял тяжёлый дух, пахло чем-то душным, кислым и терпким. Надюшка поморщилась, шагнула вглубь, в темноту и уперлась во что-то упругое и мокрое. Вспыхнул свет, и прямо перед своим лицом, всего в нескольких сантиметрах, она увидела ужасную окровавленную половинку туши свиньи, подвешенную на крюке к балке потолка. И весь амбар был в таких подвешенных к потолку разрубленных половинках свиных туш. Рука её, которой она коснулась в темноте половинки туши, была в крови.

Надюшка вскрикнула от ужаса и бросилась на улицу в открытую дверь.

— Ты чего! – крикнул ей вслед Паша. – Погоди на улице, я быстро!

Но она не остановилась на улице, побежала дальше. Её трясло, тошнило. Она на бегу достала платок и стала тереть им окровавленную руку. Неподалеку от Дома культуры её вырвало. Она машинально вытерла платком губы. От него разило тошнотворным запахом крови. Надюшка выкинула платок и побежала домой, к бабушке. Всю ночь, едва она засыпала, перед ней тут же возникала окровавленная туша, и она с ужасом просыпалась. Утром с первым автобусом уехала в Тамбов, а оттуда в Москву.

А с Алешей она познакомилась в университете. Он учился на курс старше. Как только он получил диплом, его тут же забрали в армию, откуда он вернулся к тому времени, когда она закончила университет. Они сразу же поженились. Не прошло и полгода, как началась Специальная военная операция на Донбассе, а потом был сентябрь, мобилизация.

Ольга Петровна ночь не спала, когда Алеше пришла повестка, из головы не выходило семейное проклятие. Неужто и дочь останется вдовой? Она за большие деньги договорилась в военкомате, не вводя в курс зятя, что его освободят от призыва по болезни, но Алеша наотрез отказался признать себя больным, не захотел отмазываться от защиты Родины, как он сам заявил. Стыдно, мол, и позорно! Он мужчина, а не половая тряпка.

Я размешивала ложкой в салатнице на столе традиционное для встречи Нового года оливье с майонезом и вспоминала, как впервые увидела Алешу и узнала, что у соседей в квартире появился мужчина. Любопытно было, как он приживется в чисто женской семье, привыкшей к своему определенному никогда не меняемому порядку. Но Алеша пришелся ко двору. Он был добродушен по характеру, мягок, улыбчив, на вид крепок физически, достаточно высок. Елизавете Сергеевне нравилось, как он слушает ее рассказы, не перебивает, поддакивает, где надо, а где надо, смеется. Она реже стала ходить к нам, стала добродушно жаловаться на усталость, ведь уход за молодыми был на ней. Ольге Петровне не до того, от дел в банке оторваться не может.

Мне представлялось, как теперь Ольга Петровна с Надюшкой переживают по пути в госпиталь, самолет должно быть уже приземлился? Как они теперь мучаются, страдают, представляя беспомощного Алешу. Как он теперь там? Что с ним? Пришел ли в себя? Не умер ли, пока они летели к нему?

Муж нарезал на доске колбасу, разложил аккуратные кружочки в тарелки, расставил бокалы на три человека и глянул на часы.

— Пора звать?

— Звони!

Елизавету Сергеевну долго уговаривать не пришлось. Пришла она как прежде мрачная, угрюмая, с тоской в глазах.

— Не звонили? – спросил муж.

— Рано ещё, должно быть, — ответила я за соседку. – Не доехали!

Муж открыл потихоньку глухо зашипевшее шампанское и стал наливать в бокал перед Елизаветой Сергеевной, говоря успокаивающе.

— Хватит страдать, Елизавета Сергевна! Раз в госпитале, значит, всё хорошо. Скоро ты увидишь своего зятя, прилетит иль на побывку, иль совсем комиссуют. Раненых сейчас в армии не держат, подлечат и домой. Давай выпьем за здоровье Алешки, чтоб он поскорей выздоравливал! И за скорую встречу с ним! За Алешку надо выпить до дна!

Мы звякнули бокалами. Муж выпил первым и стал подбадривать Елизавету Сергеевну.

— Пей, пей, пей! Не оставляй! За Алешку до дна! Вот так, молодец! А теперь закусывать!

После третьего бокала Елизавета Сергеевна повеселела, заулыбалась, поверила нам, что с Алешей всё в порядке, что скоро она его увидит, снова стала словоохотливой, начала расхваливать зятя. Мы пошучивали, а как же анекдоты про отношения тещ со зятьями.

— Какая я теща, — отмахнулась Елизавета Сергеевна. – Бабка я молодым! Тещей я года не была, видела зятя неделю, когда Оля приезжала с ним в Инжавино. Я его и узнать толком не успела. Да и робела я перед ним.

— Почему так? – удивилась я, зная Елизавету Сергеевну бойкой, общительной. Робкой её назвать никак было нельзя.

— Он – офицер, сурьёзный, молчаливый… Они от меня в какой-то круиз улетели, по морю кататься. Оля-то ещё студенткой устроилась в банк, на булгахтершу училась, а банки тогда, как вши, плодились, работников не хватало, её и взяли. Замуж-то она долго не выходила. Всё некогда, работа, да работа. Потом нашла милиционера, в ОМОНе капитаном был. Хороший мужик, видный, но неразговорчивый. Послали его в Чечню уже перед самым концом, там он и сгинул. Не пришлось мне тещей побыть.

— Надюшка родилась уже без него? — спросил муж.

— Ну да… Не пришлось ему дочку понянчить… А как хотел, как хотел. Ведь тоже не мальчик был, тридцать лет.

— Надюшку, видать, ты и вынянчила?

— Не-е, взять в Инжавино внучку Оля мне не дала, а в Москву мне ехать охотки не было… Я и сейчас жила бы в Инжавино, там веселей, там всё родное. Если бы не тот случай... Да и говорила мне Оля, нечего тебе мурыжиться с внучкой бессонными ночами, живи покойно. Денег-то у нее уже было море, как говаривала моя соседка в Инжавино, мол, её деньги черти мешками с печки не перетаскают, двух нянек срядила образованных, вертела ими. А потом Надюшка подросла и стала у меня всё лето проводить.

— Что за случай привёл тебя в Москву, — заинтересовалась я.

— А разве я не рассказывала?

— Нет, не помню…

— Расскажи, это интересно, — заулыбался муж, открывая вторую бутылку шампанского. – Но только сначала давайте, проводим старый год, у нас тосты были личные, а теперь за уходящий, пусть проваливает!

Мы выпили ещё по бокалу, проводили старый год, и муж обратился к Елизавете Сергеевне:

— И что же тебя привело в Москву?

— Ой, вспоминать и стыдно, и смешно… Несла я службу истопником в местной котельной, работой это назвать совестно…

— Уголь ворочать совестно?

— Не, у нас угля уже не было. Соляркой топили. Две цистерны стояли. Должны мы следить, чтоб солярка не кончалась. Как кончится в одной бочке, надо переключить на другую, вот и вся работа. А отойти нельзя, вдруг форсунка засорится или так погаснет. Мало ли что? Летом не страшно, без горячей воды люди часок-другой перебьются, а зимой глаз да глаз нужен. Проморгаешь, трубы перемерзнут и всему поселку капец. Надо всё время кому-то следить за топкой, околачиваться в котельной. Вот мы втроем посменно и торчали там. Мои сменщики, мужики, ночами спали, а я книжки читала.

Тогда, в январе, морозяк был отменный, да ещё снег пошел. Страсть какой снегопад, хлопья крупные, мягкие. Так всю и осыпает. Я сменилась в одиннадцать ночи, приползла по рыхлым сугробам домой. Вдруг звонок. Семеныч звонит, начальник котельной, кричит:

— Форсунка без присмотра. Скорей возвращайся!

— Что такое? – спрашиваю. – Где Иван Иваныч? Он меня только сменил. Я ещё и поесть не успела.

– Ешь скорей да бегом в котельную, приступ у сына Иваныча. Бросил он котельную, сына в Тамбов увёз!

– А Сашка где? (другой сменщик). Зови его!

– Он в Кирсанове, утром к смене вернётся. Собирайся скорей, не приведи Господь, солярка кончится!

– Ладно, сейчас перекушу и приду!

Поклевана я наскоро холодной гречневой кашки — и на улицу. А там снег ещё сильнее пошёл. Так и сыплет. Ничего не видать. До котельной мне идти минут двадцать, это если через кладбище, а крюк по дороге давать и все сорок по такому снегу выйдет. Домой я шла через кладбище, снега навалило в колено. Всё ругала себя, зря попёрлась по сугробам. Лучше бы по дороге кладбище обошла. Она и дорога-то вся в снегу. Никто у нас её не расчищает. Домой мне спешить было не к чему, а теперь надо торопиться. Вот я снова без особой охотки пустилась через кладбище. Полночь. Снег валит и валит. И тропинку, и следы мои недавние замел. Пушистый, праховый. Я вся в снегу по кладбищу пробираюсь. Вдруг звонок. Сняла я варежку, сунула в карман, достала из нагрудного кармана телефон. Опять Семёныч, — где я?

– Бегу, — говорю, — ползу по кладбищу, как улитка, по пояс в снегу. Минут через пятнадцать буду!

– Ну, давай, давай, — успокоился он. – Звони, если что!

Я спрятала телефон, стала доставать варежку из кармана, вместе с ней вытянула связку ключей и уронила в снег. Ключи тяжелые, утонули в мягком снегу возле одного из крестов. Я присела, стала в темноте шарить в снегу рукой, ключи всё никак не попадаются.

— Куда же они пропали? — бормочу я. – Как же я без них домой попаду?

Вдруг слышу окрик:

— Кто там? Чего надо?

А это кладбищенский сторож Петруня выполз из сторожки по нужде, услышал голос и вздумал узнать, кто это шляется по кладбищу в самую полночь. Я нащупала ключи в снегу, ухватила их, распрямляюсь во весь рост, вся белая от снега, и отвечаю спокойно:

— Ключи потеряла! Как я без них домой попаду?

Петруня стоял возле низкой оградки, она вся занесенная снегом была, не видать. Услышал ответ мой, да как шарахнется назад, застрял ногой в оградке, брякнулся навзничь в снег, барахтается, хрипит благим матом:

— Господи, помоги! Чур меня! Чур! Ой, больно!

Я пробираюсь к нему по снегу, а он давай сильней вопить да ещё и креститься:

— Господи, не дай погибнуть!

— Чего ты орешь? – говорю я ему. – Это я – Лизка Полунина!

Он, наконец, узнал меня, пытается подняться, стонет, охает. Нога у него застряла в оградке, еле вытащили. Поднялся он и тут же с криком упал. Подхватила я его под мышки, поставила на ноги, а он идти не может, нога сломана. Потащились мы в темноте к его сторожке, месим снег. Он на мне повис, прыгает на одной ноге по глубокому снегу, спотыкается, жалобно стонет, охает.

— Чего ты так дернулся от меня? – спрашиваю я его.

– А ты видела… возле чьей могилы копалась?

— Мне не до могилы было, да и в темноте рази разглядишь.

— Могила Парашки-ведьмы… Думал… ведьма к себе в могилу ломится. И голос у тебя… чисто её... Любого оторопь возьмёт! У меня до сих пор… всё нутро дрожит… Руки-ноги аж огнём закололо… Чуть не помер от такой страсти…

— Люди говорят, ты целыми ночами с мертвяками калякаешь, а ты на деле пугливый.

— Испугаешься небось… Видела бы ты себя… Вся белая… Разгребаешь сугроб у могилы… И голос… Парашкин…

Дотащились мы до сторожки, уложила я его на кровать. Вызвала Скорую, одного кидать побоялась. Он дрожит, весь белый какой-то, ахает, глаза закатывает. Того и гляди помрёт. Машина по глубоким сугробам еле дотянула до кладбища, час прождали. Только засунули Петруню в Скорую, Семёныч звонит:

— Ты где? Почему батареи остывают?

— Я ещё не дошла, — отвечаю. – Петруню спасала!

Бросилась к котельной, забегаю внутрь, а там — тишина. Молчит форсунка, солярка в цистерне давно закончилась. Переключила я форсунку на другой бак, зажгла, но поздно. Трубы перемерзли.

Пробрали меня хорошенько в администрации, не сумела отбрехаться, штраф выдрали, дочка заплатила, и погнали с работы. Так я и оказалась в Москве.

Не передать мне словами, как рассказывала всё это Елизавета Сергеевна, а рассказывала она, как обычно, виртуозно, то понижая голос, то возвышая, замирая на миг, всплескивала руками, играла лицом, да разве упомнишь все её слова и словечки. Мы то и дело перебивали её рассказ своим смехом, а когда она замолчала, муж воскликнул:

— Что же ты такую прелестную историю до сих пор от нас скрывала?

— Я думала, что давно поведала.

— За этот рассказ надо выпить! А то скоро куранты бить зачнут!

Мы выпили, не успели закусить, как раздался звонок мобильника Елизаветы Сергеевны. Она торопливо схватила его со стола, глянула на экран, выдохнула:

— Дочка!

Включила телефон, вскрикнула возбуждённо и тревожно:

— Живой?

Услышав ответ, с облегчением обмякла:

— Слава Тебе, Господи!

И поднялась, кивнула нам:

— Поговорю, вернусь! – и вышла из нашей квартиры.

— Слава тебе, Господи! – повторила я, глядя ей вслед.

— Я не сомневался, — ответил муж. – Раз довезли живым до госпиталя, там поднимут. За это и выпить стоит, — потянулся он к полупустой бутылке.

— Погоди до двенадцати, — попыталась остановить его я, но сердиться не хотелось.

— Чего годить, откроем другую!

— Не другую, а третью!

Елизаветы Сергеевны не было минут двадцать, мы уж думали, что встретим Новый год без нее, но только президент России начал по телевизору свою поздравительную речь, как быстро и бойко вошла соседка, жизнерадостно улыбаясь.

— Ну, рассказывай! — вскинулась я возбужденно. – Как он? Куда ранило?

— Очнулся! Контузия у него сильная была, и обе ноги перебиты. Чеченец спас, на себе из-под огня вытащил, хоть и сам раненый был.

— Вот так! – воскликнула я. – Отца Надюшки чеченец убил, а мужа — чеченец спас.

— Это не факт, что именно чеченец отца застрелил, — поправил меня муж. – В Чечне тоже были наемники со всего света. И бандеровцев там было полно. Может, именно бандеровец Надюшку осиротил и, как знать, может, тот же самый бандеровец чуть вдовой не сделал…

— Это так, так, — согласилась Елизавете Сергеевна.

— Ну, слава Богу, самое страшное позади, можно с радостью встречать Новый год. Президент заканчивает поздравление, наполним бокалы!