Читать онлайн "Индейка"

Разумеется, теть Лена позвонила Вадику, кому еще звонить-то, никого у них не осталось. Нет друзей в Нью-Йорке у таких, как они, не может быть. Вадик тоже человек с невнятной идеологией, но Лена надеялась. Надеялась, что он человек хотя бы. И он пришел. Сказал, правда, что у них в семье не принято было забирать домой вещи умерших людей, и даже – лично он живой пример – оставлять в квартире вещи умерших людей, но он лично ничего плохого в этом не видит и если она так настаивает… Из вежливости, естессно. Теть Лена что, чужой человек? Ничего он забирать не планировал, по крайней мере сегодня, зашел узнать, че она хочет-то. Теть Лена предложила ему виски, Вадик отказался: за рулем. Теть Лена предложила яблочный сок, Вадику было все равно. Он скорее из вежливости (опять!) согласился, она еще бутерброды предлагала, помянуть усопшего, пирожки с капустой, Вадик не ел такого. Конфеты, вся эта байда. Он на похоронах не был, он вообще о смерти Сергея узнал лишь дня через четыре, случайно, мать написала с родины, что дядь Сережа того. Мать – с родины! – что дядь Сережа – тут! – того. Как штаны через голову надела. Мамина манера эта еще… Она не просила ни зайти к Лене, ничего такого, ни позвонить не просила. Теть Лена набрала Вадика и так получилось, что он все уже знал от матери. Совпало, в общем. Плюс еще вот это увлечение Вадика, магазин этот его на Ибее. Лена немного об этом знала, так, в районе “Вадик что-то продает и какие-то деньги там делает” – Вадик-то на самом деле электронику восстановленную, то есть бэушную, продавал, причем чужую, как посредник, связи никакой, но тут сыграло слово “продавал”.

– Вадюша, – теть Лена попыталась усадить его в гостиной на диван, он долго не хотел садиться – спешил, машина во дворе, дела еще, но сел, она просила очень, – мне, в общем, все равно по большому счету, ты как хочешь поступай. Просто у меня на сторадж денег нет… у нас вообще с деньгами было туговато последнее время, пенсия еле-еле рент покрывала, фудстемпы урезали почему-то, я звонила, пыталась узнать, почему урезали фудстемпы – так и не поняла, хотя у меня нормально с английским… господи, что-то я не то говорю, Вадюш, прости, ты спешишь, наверное…

– Теть Лен, я деньгами помочь могу, если вы об этом…

– Нет! – почти заорала теть Лена, – нам не на… – потом задышала глубоко и заплакала: – Мне. Мне не надо. Никаких “нас” нет больше.

– Теть Лен…

– Извини, пожалуйста, нервы ни к черту, – она вытерла глаза салфеткой, – так вот, о чем я. Мне не деньги главное, ты если сможешь продать это – то продай, если не сможешь… то…

– Продай что? – не понял Вадик.

– Я покажу сейчас, сядь. Я покажу. Сядь, – повторяла она очень, ужасно прям взволнованно, как будто речь шла о продаже двух тонн кокса, например, но точно ж нет, кокс точно не по теть Лениной части.

– Пожалуйста, сядь и выслушай меня, Вадюша, – вдруг строго сказала Лена, и помолчав, добавила, – хотя бы из уважения к покойному.

Вадик сел. Ну ее, матери еще стукнет, некрасиво получится. Да и потом, он ничего против теть Лены не имел, знал с детства. Помнил, точнее. Не знал. Она маленькому ему свитера красивые вязала, он помнит что-то теплое и разноцветное. Без подробностей. С матерью они дружили вроде, плотно. Теть Лена казалась ему очень красивой, хотя она скорее некрасивая, по нынешним меркам. Когда был маленький – казалась.

– Я буду съезжать с этой квартиры… мне многовато теперь ван бедрум, я и за этот не плачу, долгов накопилось, буду студию искать, или… или комнату… я одна теперь, куда это все девать, не знаю, на сторадж денег нет…

– Куда девать… что?

– Да будь ты человеком, Вадим! – снова заорала она, – ты можешь выслушать?

Окей, окей, женщина в трауре, плохо ей. Вадим поднял руки вверх, картинно как-то поднял, будто она целится в него, и уселся поудобнее. Положил свои большие руки на стол, похлопал ими нервно по полировке, взял снова этот треклятый сок. Возраст тронул ее ничтожно, седину она закрашивала чем-то с синеватым оттенком, лицо отлично сохранилось, морщин почти не было. Теть Ленино лицо казалось маленькому Вадику нарисованным, мультяшным. У нее были широкие скулы, огромные глаза с большими, плотными веками, большой курносый, но при этом строго и архитектурно выстроенный нос, и довольно массивная для женщины нижняя челюсть – ничего из того, что сейчас считается красивым. Но в лице ее было что-то очень… геометрически правильное, как будто его нарисовали, нет… начертили. Еще в молодости у нее были длинные шикарные волосы и она носила их распущенными – мелкому, пяти-, шести-, семилетнему Вадику она казалась принцессой из мультика. Сидя на диване, он стал всматриваться в ее лицо, чтоб увидеть “ту” теть Лену, но от “той” осталось маловато. Если вообще осталось. Интересно: ведь она почти не изменилась, почему воспринимается теперь по-другому? Изменился Вадик? Да, Вадик неслабо изменился, очевидный факт.

В комнате стояло некое подобие серванта хрен знает каких лет, там была посуда, рюмки, стаканы, фотография Сергея в черной рамке, их старая свадебная черно-белая и фото Динки, которую Вадик, разумеется, узнал. Чтобы увидеть фото второй девочки, пришлось напрячь зрение, оно стояло в глубине полки, потому что… потому что Лена и Сережа не очень-то хотели его видеть, Вадик это понимал. На месте Лены он бы сам… не факт, конечно, что он бы вообще стал бы выставлять в серванте чьи-то фото, не его стиль, но… то есть каждый раз, когда Лена смотрит на эту полку – видит фотографию Милы. И каждый раз это удар под дых. А если фотографию не ставить… то получается, они забыли про нее. “Понятно” – вдруг сказал про себя Вадик. И как бы решив вопрос с фотографией Милы, поставив как бы точку, тут же перестал думать об этом и посмотрел в упор на теть Лену, на ее геометрическое лицо, типа “да, теть Лена, я уже никуда не спешу (я уже везде опоздал, планировал на три минуты зайти, вы тут со своим соком и пирожками, у меня было пять встреч, окей, хрен с ними, все, я их просрал, но окей) и вас внимательно слушаю”.

– Пойдем, покажу, – сказала теть Лена, – ты только соберись, вдохни глубоко и не кричи. Не кричи только.

– Разуваться? – спросил Вадик.

– Как хочешь, уже неважно.

Она открыла дверь в комнату, еще недавно бывшую их спальней и сначала Вадик ничего не увидел, там было очень темно. Сперва она медленно отодвинула шторы, одну – тяжелую и черную, затем вторую, и он начал распознавать силуэты, продолжая, тем временем, мало что понимать.

– Раньше… чтобы ты, Вадик, понимал… все это стояло в гостиной и я боялась, что кто-нибудь зайдет случайно и увидит. Я хотела убрать это в подвал, или в ящики, или хотя бы в спальню, и он кричал на меня, чтоб я не смела ничего трогать.

Контуры в темноте, тем временем, начали читаться четче, Вадик пытался осознать, что именно он видит и что чувствует, видя.

– Когда Сергей… ну… ушел, – она вдохнула поглубже, – я перетащила все это сюда, и теперь сплю в гостиной.

– F… fuck… – Вадик наконец-то стал понимать, что именно он видит, – Твою мать. – почти шепотом сказал он. Но теть Лена услышала и повторила громко.

– Ага, Вадюш. Нашу мать.

– А как это все… – он развел руками в стороны, изображая объем того, что видит и не умея выразить свой вопрос немедленно.

– Помещалось в гостиной?

Вадик кивнул.

– Плоховато помещалось, стояло везде, где только можно. Мы никого не приглашали, то есть я. Ты представляешь, что подумали бы люди, если бы увидели вот… это?

– Нет, ну… может, у вас…

– Музей? Музей в однокомнатной квартире?

Вадик пожал плечами.

В молодости у дяди Сережи в их не очень маленьком, но довольно далеком от столицы городе, была кличка “антисоветчик”, хотя антисоветчиком в полном смысле слова он особо не был. Для диссидента классического образца у него был слишком хороший вкус. Антисоветчиком его звали почти в шутку и в основном за джинсы, книжки и музыку. В остальном его репутация хорошего советского парня была практически безупречной. С Леной они познакомились в университете. К Сереге было сложно прикопаться как к антисоветчику, поскольку он активно ходил в турпоходы, занимался йогой, хорошо учился, в то же время его было сложно куда-либо тянуть, начиная от профкома и заканчивая чем угодно, поскольку самиздатец он почитывал, заграничную музычку отслушивал, однако делал это настолько аккуратно, что походы и учеба в глаза бросались сильнее. Никаких – то есть, вообще никаких секс-скандалов за ним не числилось, они стали встречаться с Ленкой на первом курсе, поженились на пятом, никаких обрюхаченных случайных барышень, никакого промискуитета, никаких интрижек, смелых выходок или иных проступков – более того, дежурил в ДНД и даже в банальном пьянстве ни разу замечен не был – говорю же, трудно было прикопаться. Не курил. Ленка шла в ногу: научный коммунизм сдавала исключительно по шпаргалкам и видела его в гробу, красилась аккуратно, шмотки шила себе сама, имея к этому делу редкий, без дураков фантастический талант, говорила только правильное и мало, очень мало. После окончания института Серега пошел работать молодым специалистом по прикладной математике, Ленка – в первый декрет с Динкой. Они сняли плохо отапливаемый флигель на отшибе с ядовитой тварью-хозяйкой и родили в этом аду двоих детей. Между декретами Лена числилась домохозяйкой (французский язык, иногда полставки в соседних школах, через раз ломающийся ржавый автобус, грязь по колено, сорок пять рублей в месяц, не с кем оставить сначала одну малую, потом вторую; короче, со школами все довольно быстро стало понятно), втихаря обшивая и обвязывая всех желающих, иногда за деньги, в половине случаев – по дружбе, но первая половина рукоделия их докармливала и была нормальным таким довеском к Серегиной зарплате. По ночам они говорили друг другу что-то шепотом. Часто совсем не о любви, и вообще не о них самих. Они редко об этом вспоминали. Почти никогда.

Туда, во флигель, к ним в гости иногда приходила мать Вадика Галина с ним, крохой. Отец Вадика иногда присоединялся, иногда нет. Отца, Юрия Кузнецова, Вадим всегда воспринимал как данность, полностью он так и не осознал ни ментальной сути, ни истинной, как это говорят, жизненной позиции этого человека, который то пахал как ни в себя, то уходил в себя, задраив, так сказать, душу. В целом, они с Сергеем дружили. Можно даже сказать, крепко дружили. Иногда Серега приносил отцу Вадика пластинки в черной светонепроницаемой сумке. Слушал их отец не все и не всегда. Это продлилось недолго, до 86-го. Съезд смотрели все, Горбачева смотрели все, тварь-хозяйка состарилась, притупив жало, к тому же – им внезапно дали-таки квартиру. Как молодой семье молодого (уже не настолько, правда) специалиста. Маленькую. В жопе. Но дали.

Прожили они в той квартире недолго. Лена рассказала тогда, почему Серега никогда не курил, не курит и не закурит и почему она последний раз курила на первом с ним свидании на первом курсе. Медицинское название его врожденного порока легких было настолько длинным, что ни Вадик, ни его родители этого слова не запомнили. Но врачи тогда сказали им: ребята, хватит. Вы знаете, где живете? Они знали. Вы вокруг смотрели? Трубы видели? Металлургический, цветмет видели? Что такое шахты, знаете? Дым какого цвета – видели? У вас есть теперь квартира. Вы можете ее поменять.

Вадик помнил все довольно отрывочно, мама что-то рассказывала порциями весьма ничтожными. Что-то он слышал сам: чертова страна, коммуняки-суки, Горби сел за руль в момент, когда машина уже летела в пропасть, Солженицын про это писал, вот тебе Воннегут, верни обязательно, фильм “Забриски Пойнт”, камасутра, астрология, Ахматова-Цветаева (это Лена, кажется, была), Бродский, Бродский и снова Бродский, какая огромная часть мировой культуры была сперта, спизжена, простите, у народа железным занавесом; внезапно Керуак, Лимонов и его Эдичка, у Гали и Лены – журнал “Бурда” (с ударением на “а”; папа Вадика этим словом называл плохую еду), и вот однажды они с девочками пришли, нарядные и с вином, прощаться. Милку Вадик не очень запомнил, она маленькая тогда была, а Динка училась классе, что ли, в пятом, или около того. Ржали над Милкой: она все время просила поиграть старые машинки Вадика. Дома, говорили, тоже играет только с машинками. “Мы хотели сына, нам частично дали”.

Злился на проклятый совок все больше папа, то есть, строго говоря, злились они оба – и папа, и дядь Сережа, но дядь Сереже было жалко людей и жалко страну, у отца с сочувствием было похуже, и он просто обзывал всех мудаками и гондонами, практически без разбору. Когда сносили памятники Ленину, он кричал из кухни “Наконец-то!” – будем, однако, справедливы: история не сохранила никаких свидетельств того, что Сергей был с ним согласен или, скажем, нет. Более-менее мягко папа Юра относился лишь к откровенно пострадавшим: к репрессированным из списков, к расстрелянным в лагерях и почему-то лично к себе. Дядь Сережа излагал тоньше:

– Все-таки это горько, горько и обидно, – говорил он, медленно пожевывая длинную кукурузную палочку, макнув ее предварительно в чай, – Они взяли дурацкую и совершенно левую теорию и решили воплотить ее на практике без малейшего сомнения в ее эффективности. “Хотите построить коммунизм – возьмите страну какую не жалко”, знаешь, кто сказал? Отто фон Бисмарк. Один из умнейших людей своего времени. Я не знаю, как нам с этим дальше жить. Как жить с грузом такого числа безвинно умерших и искалеченных, в первую очередь морально искалеченных людей? Сколько мы еще расплачиваться будем за эти семьдесят адских лет? Дрянь эту жрать, – он почему-то легонько ткнул тогда в отца кукурузной палочкой, – сколько будем?

– Как раз палочки – вполне приличные, – парировала мать Галина, технолог местного кондитерского комбината – будьте корректней, Сергей Васильевич.

В ответ отец что-то говорил о дедовщине в армии, о козлах, мучающих молодых пацанов, которые приходят из армии и едут крышей. Сергей уверенно соглашался. Отец Вадима в армии, кажется, не служил. По крайней мере, в вещах, оставшихся от него, Вадик не обнаружил ни одной тематической фотографии. Сергей, вроде бы, прошел военную кафедру.

Динка была сказочно красивой девочкой, Вадик помнит, как он не дышал, глядя на нее. В ней смешались тонкие черты Сергея и Ленина геометрия. На следующий день за ужином Вадик тихо сказал матери: я б на ней женился. На Дине, в смысле. Но она за меня не пойдет – добавил он куда-то в суп. Она, может, и пошла бы – равнодушно ответила мать, – но они уехали сегодня утром. В новую квартиру, в новую (она замялась) страну… Республику? – спросил Вадик. Нет – ответила мать. Уже нет.

Они звонили по межгороду, присылали подарки и фотографии. Лазурное море, бесформенный, дикий и грязно-желтый камень янтарь у Динки в ладошке, Динка в купальнике. Сергей в плавках, худой и длинный, как глист. Посылки. В посылках были… трусы и лифчики. Говорящий по-русски программист Сергей оказался никому не нужен. Хорошо, я выучу язык – сказал он, и выучил. Он любил и умел учиться всему. Сдал экзамен, вроде, или что там они сдавали. Лена не сдавала ничего, пошла на швейную фабрику. “Хорошие трусы, ничего сказать не могу” – сухо констатировал отец Вадика. Мама закрылась в туалете, примерила лифчик, вышла снова в халате и не прокомментировала никак. Лена тоже выучила язык, она до этого освоила французский, ей было проще. Чего?! Какая школа?! Русским свиньям место на швейных фабриках, конец цитаты.

В республике, точнее, стране янтаря и шпрот Сергея не взяли работать никуда. Ну, вообще то есть, никуда не взяли. Длинный, прямой, проблемный, че приперся, спрашивается. Он дома сидел, что-то писал, придумывал, какие-то разработки. Складывал все это в ящик стола, никто не обращал внимания. Ушел в себя. Лена строчила лифчики на фабрике с утра до ночи. Частично они пришли в сознание, увидев четко обрисованный беременный живот Динки. “Нет, я не выхожу замуж”, – сказала Динка, – “замуж меня, как русскую свинью, не берут. Может, конечно, и по другим причинам тоже не берут, это уже неважно. У меня в животе живет человек. И я тоже человек. Я не буду убивать человека” – сказала Динка. Хоть он наполовину и тот, для кого я русская свинья, все равно не буду. К тому же, на таком сроке уже поздно – горько захохотала она. Назову Иван или Василий. В результате назвала Федором. Услышав имя Федор, дед Сергей уперся лбом в обеденный стол и просидел так неделю. Как ты, дура, будешь с этим жить тут?

– Я тут жить не буду, – спокойно сказала Динка. Через пару лет ей выдали паспорт Евросоюза. В общем, всем им, в конце концов, выдали паспорта Евросоюза, просто… короче, долго рассказывать. Ну, не совсем паспорта, но зато совсем Евросоюза. Мила равнодушно собирала модели машинок. Лучше всего у нее получались Феррари.

Мама и отец Вадика подали ударом молнии на развод: внезапно вынырнул папин двоюродный брат, которого Вадим никогда не видел, но потом они познакомились, уже тут, в Нью-Йорке. Ну а что, с другой стороны, ему было делать? Сын вырос, стал нормальным вроде пацаном, что там ловить-то было после девяностых? После созданной и почти тут же бесславно рухнувшей строительной фирмы? Ну серьезно? Папа сделал сначала политубежище (брат научил) и потом воссоединение семьи с Вадиком, это случилось еще когда Сергей доживал свои последние месяцы в стране моря и янтаря: он достал свои записи из ящика, кому-то показал там, кто-то отправил их сюда и это начали весьма заинтересованно обсуждать.

– Капиталистическую систему, как и все стоящие вещи, следует читать в оригинале, – уже не так уверенно, как раньше, говорил Сергей, – пока что мы имеем дело с плохой переводной самиздат-копией. Что, с другой стороны, могут создать люди, в течение почти века этого оригинала не видевшие?

– Он такой был радостный тогда, вдохновленный, – вспоминала Лена, – говорил: Мы едем в город Джона Леннона, мы едем в страну Курта Воннегута, мы будем каждое лето есть шашлык на День Независимости, а осенью – запекать индейку на День Благодарения, Лена, это та страна, которую я всю жизнь любил, видя лишь на картинках! Я возражала: тогда уже случились и Вьетнам, и Сомали, Ирак, Ливия и все прочее, но он меня перекрикивал: политики, Ленок, говнюки все без исключения! Их мы даже не упоминаем! Они были говном и им же и останутся! Да, Вьетнам, да, Сомали, да, ты далеко не все назвала, но, Лена! Это страна джаза! Страна виски и блюза! Тут всю жизнь прожил и проработал Сэлинджер, Керуак, Воннегут, Эдгар По, в конце концов! Плюс индейка на День Благодарения! Мы съездим в резервации, посмотрим на живых индейцев! Выдыхай, бобер, поехали. В конце концов, у меня там работа.

В Нью-Йорке отец эпизодически видел Сергея, но как человек разумный, и, что важно, прямоходящий функционировал тут примерно год. Далее началось то, чего ни Вадик, ни его мама, которая, кажется, до сих пор все это там, на родине, прокручивала в уме, предположить не могли. Вадик приехал в США с дипломом инженера-электрика и работал первые лет пять на русских, потом на американцев, последние ему понравились больше. Вадик был талантливый и, что немаловажно, везучий пацан: он закончил курсы английского и сдал вождение, делал людям электричество на своей машине, днями рассекал с инструментом в багажнике.

Кстати, о вождении. Мила – “частично рожденный сын” – вождение сдала и там, и тут, когда вся ее семья (без Дины и Федора, потому что Дина мыла тачки где-то в пригороде Лондона) оказалась здесь, в том месте, где Сергей со своими разработками оказался вдруг востребован. Было ему тогда всего-то чуток за пятьдесят. Мила продолжала любить машинки, разбиралась в них настолько хорошо, что ее взяли менеджером в автосалон. Работа была довольно напряженной: автосалоны – это много мужиков и много мата. Это недовольные клиенты и снова много мата. Она очень уставала и энергии не оставалось ни на что, особенно тут, в Нью-Йорке, где весьма специфическая погода и практически каждый день имеют место резкие перепады атмосферного давления. Мила часто ловила себя на том, что в промежутках между матом и недовольными клиентами ей хочется спать. Дико, страшно хочется спать. Но Нью-Йорк ведь фантастический, сказочный город, где есть средства от любых напастей.

Папа Вадика первое время очень радовался приезду Сергея: тут, в далекой стране, объявился друг с его малой родины, друг, которого тот даже в самых своих смелых мечтах не чаял встретить. Он пришел домой после одной из таких встреч и, не разуваясь, и не приглашая Вадика, выпил бутылку водки залпом к ужасу последнего. Первый раз Вадик не сказал ничего, просто заперся в туалете и думал, пока папа спал под столом. Его политубежищный брат куда-то тем временем исчез. Второй, третий, четвертый и сотый разы Вадим тоже думал, он вообще об этом думал, не переставая, никому не показывая вида. Сергей что-то стал замечать и что-то говорить, но не Вадику, а напрямую. Так распалась давняя дружба. Вадик никогда не видел отца настолько пьяным в детстве. Видел слегка пьяным. Тепленьким. Но чтоб настолько.

– Дело в том, Вадюш, что мы сюда приехали уже… с… – теть Лена запнулась, но продолжила, — вот с ними, — она зашла в глубину комнаты, увлекая за собой Вадика. — Об этом мало кто знал, но Ленина, Сталина и еще, кажется, Энгельса… не помню точно, Маркса или Энгельса… кажется, все же Энгельса… Сергей взял с собой. Или Сталина не брал? Господи, я сейчас уже не вспомню. Я была, конечно, против, но… да господи, предложили тебе тут работу, грант, квартиру сняли, хорошо все было, буду я еще скандалы из-за этого устраивать.

– Где он их взял?

– Понятия не имею, купил где-то на улице, у каких-то старичков. Их тогда за это не гоняли. Или не на улице. Или дома у кого-то раздобыл. Я не знаю точно. Мы их взвесили, получилось восемь кило. Я ему говорю: ты куда их тащишь, ограничения же по весу, один чемодан на человека, ты в уме? Он орал на меня так, что я не разобрала, что именно он орал. То есть основная масса собрана, конечно, здесь, но начал он еще там. Как-то ночью, еще там, он сказал мне, что о многом в этом мире свое мнение изменил. И как минимум – он именно так сказал: “как минимум”, учение Маркса заслуживает пристального внимания. И я заснула, не возражая, потому что очень уставала на фабрике. Тем более, что Маркс много писал о том, как рабочие устают на фабриках. Короче, я заснула просто, и все.

– И тут это его… ну, как сказать… занятие… продолжилось?

Теть Лена долго молчала в ответ. Вспоминала или пыталась сформулировать.

– Он серьезно начал этим заниматься после похорон Милы. И… хочешь верь, хочешь нет, но я не знаю, где он это брал.

– Вы же жили с ним в одной квартире?

– С Милой мы же тоже… жили в одной квартире.

Похороны Милы, точнее, то, что им предшествовало (на сами похороны Вадик не попал, был на работе) он помнил смутно, потому что параллельно разбирался с рехабами и найн-ван-ван. В какой-то момент они попросту задолбались возить его в госпиталь каждый день и все время из одной точки: из собственной квартиры. Возвращался он все время наутро, все время сам и все время сбежав, ибо алкоголиком себя не считал и в рехаб по доброй воле ложиться не хотел, а Америка – свободная страна, как мы знаем, и насильно упаковать в рехаб тут можно только если ты кого избил пьяный или сел в аналогичном виде за руль. А папа Вадика был человеком неагрессивным и машины не имел, а свою Вадик парковал возле офиса, поскольку в доме у них паркинга банально не было, и это было слишком большое расстояние для бухого родителя. Возвращался отец из госпиталя все время, конечно, разъяренный, но бить хорошо так подросшего в длину и вширь Вадима все же не рисковал, потому и рехаба не заслуживал. Зато Вадик ежедневно заслуживал заблеванный под завязку сортир и расколотые стаканы на полу кухни.

Вадик никому и никогда не расскажет о том, как посещал церковь. Католическую, не православную, потому что как атеисту ему было все равно, а католическая находилась в двух блоках, в православную же надо было пилить через пол-района. Хорошо, кстати, что католическая: там хоть сесть можно, благо думать об этом стоя у Вадика получалось не ахти. В церкви он сидел один. Молча. Мысленно прося прощение у того, в кого он не верил, у отца, который его, возможно, даже слышал, но это, как вы понимаете, под большим вопросом, у людей, всех вместе и в целом и у себя, у себя самого в последнюю очередь за то, что тогда он часто подходил к окну в кухне и никому не слышно, открывая молча рот, губами одними произносил одно слово: “Сдохни”.

Через некоторое время папа выполнил. Три литра он побеждал почти спокойно, но перед пятью оказался в какой-то момент бессилен. С ним все прошло традиционно, у Вадика деньги на похороны были, а Милу к тому времени кремировали уже пару лет как, потому как хоронить там было особо нечего. Но из этого “нечего” судмед все же извлек передозировку кокаина, извлек умело, вырезав из расплющенной машины то, что оставалось от сына, рожденного частично и погибшего полностью.

– Ну и вот после этого… – вздохнула теть Лена, – их стало все больше и больше. Они росли. Их число росло, в смысле. Он не говорил, где их берет. Сидел целыми днями за компьютером, меня не подпускал. Гуглил что-то, искал их. На дом приходили по почте ящики. Тяжелые. Я быстро стала понимать, что в них. Тяжеленные потому что.

– Ну, этот не особо тяжелый… что это? Золото, что ли? – спросил Вадик, погладив по голове одного из них.

– Кто это у тебя? Я его знаю?

Вадик напряг зрение, разглядев буквы внизу. Буквы были иностранные, совсем иностранные и ни о чем ему не говорили. Он всмотрелся в металлически-желтое лицо азиата.

– Ким Чен Ир. Похоже на золото. Но – вряд ли. Золото – не такой тяжелый металл.

– Не может такого быть, конечно. Чугун какой-нибудь, сверху позолота. Скорее всего, фальшивая. К тому времени его уже уволили, разработку рынок не принял, ему было уже почти шестьдесят, никуда не брали. Я ходила выбивала велфер, фудстемпы, с французским помогала на продленках в соседних школах. Он дома сидел. Гуглил.

– Где он деньги брал?

– Понятия не имею, мне было отказано в информации на этот счет. Но вообще-то я не думаю, что это было дорого.

– Смотря где, какой материал, какой коллекционер, – здраво заметил Вадик. Можно заплатить пять долларов, можно и пятьсот. Как попадешь.

Лена промолчала о том, что некоторые экземпляры достались Сереже в подарок. В знак уважения. К ним в посылках обычно прилагались открытки на испанском, китайском, хинди, корейском и фарси. Испанский Лена неплохо понимала.

После смерти папы Вадик создал аккаунт на Ибее, чтоб загнать отцовские вещи: книги Солженицына, которые тот покупал здесь на английском, которого толком не знал (зачем, спрашивается?), аудиокассеты с бардами (какого черта он их вообще привез?), в общем, разный нафталин. И вдруг понял: у него, у Вадика, этот нафталин неожиданно покупают. Непонятно кто. Неясно, зачем. Коллекционеры старья. Или это что-то в Вадике такое было, ранее самим им неизведанное? Короче, он особо ничего не делал. Просто публиковал товар. И товар, каждый практически товар, в течение кратчайшего времени оказывался пристроен. Что это такое, Вадик сам не знает, но в один прекрасный день нарисовался его друг с работы, у того друга был еще друг, собиравший электронные девайсы, и… вот. Ну вот как теть Лена свитера вязала. Спицей туда-сюда, тощей своей рукой, под телевизор или пластинку, и вот те яркая и разноцветная сказка. Вадик попытался увидеть в квартире плед, панно или свитер теть Лениной работы – и ничего такого не увидел.

– Вы что-то вяжете сейчас, теть Лена? – спросил Вадик.

– Ну, до женщин навахо мне далековато. Вот они – вяжут, а я так. Погулять вышла.

В резервацию к живым индейцам они тоже в какой-то момент съездили. “Молчи, Лен” – сказал Сергей тогда. “Просто давай забудем это. Не было ничего”.

– И вот этот Ильич, деревянный, я запомнила его потому, что он был очень легким в ящике, я даже удивилась: в подъезде стоит ящик, там явно кто-то из этих типов, но ящик легкий. И потом Сергей вынул из него этого деревянного Ленина – это вот случилось после инцидента с индейкой. Мы заказали тогда индейку в супермаркете, потому что к тому времени я уже раз несколько пыталась засунуть ее в духовку и поняла, что она там не помещается, даже маленькая, только кусками. Но кусками Сергей не хотел. Он хотел большую целую птицу на праздничном столе. Мы ее за десять лет так и не увидели, чтоб как он мечтал, чтоб большую, целую. Заказали жареную, готовую, и нам сказали, чтобы в День Благодарения мы зашли за нею до семи вечера. Заплатили деньги, конечно. И вот пришли мы в День Благодарения забирать эту чертову индейку, а уже вечер, полседьмого, они же сказали – до семи, и вот мы пришли и дверь целуем. Закрыт магазин, двери везде намертво, жалюзи железные снаружи и… ну видно, короче, что там нет никого. Сергей нагуглил телефон супермаркета, страничку в интернете, стал звонить туда, писать им сообщения в фейсбук – никто не отвечает, видимо, все День Благодарения празднуют.

Мы прошли метров двадцать, там была автобусная остановка и рядом лавочка. Ночь, праздник, пусто везде, ни души. Уселись и сидим молча. Грустно было очень и еще мерзко. Мы же деньги заплатили. Мимо мальчик идет черненький такой, сигарету курит. Тут мой муж поднялся и представляешь, говорит ему по-английски: “Can you please give me a cigarette?” – и пару долларов ему протягивает, я от ужаса обалдела, ему нельзя курить же. И всегда было нельзя. Мы поэтому уехали ведь. Он болен был. И Сергей, представляешь, берет у него сигарету и просит прикурить, и мальчишка этот, спрятав доллары, дает ему зажигалку. И он курит и потом кашляет так, тяжко, долго, пацан спросил, все ли в порядке, а он кашляет, ответить не может, а я сижу в ступоре и сказать от ужаса не могу ничего вообще, ни по-русски, ни по-английски. Пацан ушел, Сергея выворачивало еще минут пять. “Почему, Сережа?” – спрашиваю, – “что ты делаешь?”. Он успокоился, немного отдышался, и говорит:

– Я пытаюсь понять, Лена. В какой момент Америка перестала быть страной Сэлинджера, Керуака, Воннегута и Эдгара По и стала страной тварей и мудаков? В какой момент Нью-Йорк перестал быть городом Джона Леннона, джаза и Централ Парка, и стал вот… этим? — он рукой показал на супермаркет.

– Я, конечно, попыталась наутро разобраться, они сказали “вы, дескать, все неправильно поняли, у них был выходной, получите ваш заказ сейчас”, дали что-то там, добавили какое-то печенье в порядке компенсации, но праздник был уже, конечно, испорчен. Мы потом выбросили этот ужин, отъели от индейки так, чуть-чуть, не смогли больше. Противно было очень.

Вадик резко развернулся, вышел из пантеона (или из склепа?), прошел обратно в гостиную и уселся на диван.

– Теть Лен, – спросил он, – вы, кажется, виски предлагали?

Лена молча достала рюмки.

– Не чокаемся.

Они выпили. Вадик закусил пирожком с капустой.

– Мы не чокаемся, а он чокнулся, – тихо сказала Лена, – он с тех пор стал покупать по пачке сигарет в день примерно и курить на кухне. Соседи жаловаться как-то пришли, дым к ним на верхние этажи идет. А он открывает им такой с сигаретой и говорит: “Я русская свинья, что хочу, то и делаю”. Они говорят “мы вызовем полицию”, а он им ржет в лицо. Не знаю, вызывали или нет, не приехал никто. Пошел купил на Брайтоне российский флаг и георгиевскую ленточку – тогда еще продавались, это их потом запретили. Сережа, говорю, тебе сколько лет, что за детский сад? Он открывает окно, закуривает снова и кричит “Слава России!” – представляешь? А потом кашляет полчаса, хрипит. Соседи нас стали по дуге тогда обходить, я разок видела: идут из лифта, я сзади, они по стеночке так мимо нашей квартиры… Позвонил друзьям. Всем. Сказал, что поддерживает политику России вне зависимости от того, что и с кем Россия делает. Особенно, говорит, внешнюю, политику-то. Стал ходить на Брайтон часто – раньше-то не бывал почти, вылавливал тех новеньких, что от мобилизации сбежали, пытался вправить им мозги, идиот, – теть Лена вдруг осеклась и, уставившись в потолок, прошептала: – Прости, Сереж, но ты таки идиот, – и продолжила: – Стал орать им вслед, что не видит ничего плохого в том, чтобы защищать свою страну. Его там чуть не побили, но приняли за идиота и решили не трогать. Дома пробовал писать на имейл КПРФ, что хочет вступить, что живет в Америке – не стану врать, сказал. Ему, по-моему, не ответили, но я тогда серьезно испугалась, это перебор уже, это уже шуточки с законодательством. Кто-то ему морду обещал набить, кто-то в депортационный суд стукнуть, короче, все с друзьями. Кончено. Новых на пенсии не заводят.

– Теть Лена, выпьем еще?

– Не боишься? – сурово спросила Лена.

– Я в маму, – грустно ответил Вадик.

– Маме твоей звонила пару недель назад, – сказала она.

– Я тоже, – соврал Вадик.

– Что говорит?

– Ну… так…

– Ай, – махнула рукой Лена и налила еще, – можно подумать, я не знаю, что она говорит. Камеди клаб устраивает. Хоть бы выжила, честное слово. Хоть бы выжил там, кто может. Ну и вот, курил он. Кровью кашлять начал. Задыхаться. Продолжал курить. И однажды утром, то есть ночью – не ложился – часов в пять утра просыпаюсь от хрипа в кухне. Он лежит на полу и хрипит, пытается вдохнуть и не может. Крови нет. Уже. Вся на кафеле. Вызвала скорую, опоздали.

– Ладно, теть Лена, – отвернувшись, чтобы она не видела каплю, вытекшую из его красного глаза, сказал Вадик, – пойдемте их грузить. Один могу не справиться.

Он снова подошел к открытой настежь двери спальни и посмотрел на них. “Блядь” – сказал про себя. Все они смотрели на него из темноты комнаты. На него лично, ему, Вадиму, в глаза. Зрелище и впрямь было жутковатое. Вадик не понимал, что именно он сейчас чувствует. Ему было то очень смешно, то очень страшно. Недолго, по нескольку мгновений чередующиеся состояния. Ленин, гипс. Сталин, бронзовое литье. Карл Маркс, судя по всему, мрамор. Фридрих Энгельс, гипс, почему-то розовый. Мао, золото. Мао, серый металл, размер побольше. Ким Ир Сен. Ким Чен Ир и Ин, новенькие, блестящие. Доставляли на перекладных. Какой-то мужик в чалме, кто это вообще? Не подписано. Мандела. Фидель, отличный, бронза. Фидель, большой, в полный рост, материал неизвестен. С виду нетяжелый. Дзерджинский. Чаушеску (точно он? Не подписано). Каддафи, черный металл, маленький бюст. Отлично сделан, между прочим. Генерал Ватутин. Маршал Жуков. Незнакомый мужик, внизу подписано “Сальвадор Альенде”. Че Гевара, три штуки, разных размеров. Чугун, скорее всего.

– Каддафи не бери, – подумав, сказала теть Лена.

– В смысле?

– Себе оставлю, – вдруг решила она и, в доказательство своих слов, унесла Каддафи в гостиную.

Вернулась.

– Маркса бронзового тоже оставь.

– Хорошо, – удивился Вадик.

– Ким Ир Сен, Ким Чен Ир, Ким Чен Ин – забирай, я их даже не различаю. Знаешь, что это, кстати? Длинное слово, вспомнила.

– Что?

– Стеклофибробетон или… стеклофиброгипс.

– Стекло… фибро… что?

– Стекло-фибро-бетон, скорее. Тяжелые потому что. Лумумбу пока не трогай, насчет него я подумаю. Милошевича… а, ладно, хрен с ним. Забирай. Черчилля еще не бери.

– А он что, тут есть?

– Угу. Вон, в углу.

– Это Черчилль?

– Ну а кто?! Тоже в гостиной поставлю.

– Вы же переезжать будете?

– Буду, – уверенно сказала теть Лена. Минут десять они молча выносили их в прихожую.

– Может, я подальше переезжать буду. Дальше, чем ты думаешь. Но с Каддафи.

Вадик вопросительно уставился на нее.

– Я подумаю, – медленно и шепотом произнесла Лена, – черт, российского паспорта у меня нет. Посмотрим. Да, Вадюш. Там еще на подоконнике, стоит затылком к окну, тоже оставь.

– Не, теть Лена. Не оставлю.

– Что значит “не оставлю”? Он мой.

– Он дядь Сережин, я его забираю. Это просто опасно, вдруг действительно зайдет кто-то.

– Кто?

– ФБР с обыском. У вас зрение-то, извиняюсь, хорошее?

– Н… нормальное. А в чем дело?

Вадик прошел вглубь страшной комнаты, еще сильнее отодвинул штору и раскрыл окно. За окном жильцы противоположного здания вывесили на балконе… ожидаемое.

– Теперь вижу, – вздохнула Лена, – зрение действительно, не двадцать мне годков-то, – она вздохнула снова. – Прав, забирай его. Будешь выносить – прикрой лицо, вот подушка. И Дмитрий Анатольевича тоже на всякий случай.

В багажник они все не поместились (к тому же, там на пмж обитала стремянка), но этого никто и не ждал. Часть Вадик сложил на задние сидения, часть на переднее, прикрыл для безопасности пледом.

Всего пять или шесть ходок к машине. У теть Лены остались Маркс, Черчилль и Каддафи. Бен Гурион еще стоял почему-то на кухне.

– В принципе, он мне не особо нужен. С одной стороны. С другой – к нему у местных претензий нет, так что пусть стоит.

– Теть Лен, – задумчиво обратился к ней Вадик, глядя в окно кухни.

– Да?

– Сигареты от дядь Сережи остались?

– Полно. Я их иногда курю последнее время. Долго не курила и опять начала.

– Дайте покурить?

Они уселись на микрокухне по обе стороны от тумбочки с микроволновкой и одновременно выдохнули по пучку дыма.

– Вадюша… – Лена посмотрела на него пристально.

– Да?

– Ты никому не скажешь?

Вадик помотал головой.

– Ему незадолго до смерти предлагали сто двадцать тысяч долларов. Кешем.

Вадик удивленно наклонил голову, как породистая собака, пытающаяся понять слова хозяина.

– За софт для дронов. Он отлично знал, как это писать.

Вадик продолжал сидеть со свернутой набок головой.

– Но ему сказали, для кого дроны. Могли бы не говорить. Он бы и так догадался по именам тех, кто предлагал. Это они не знали, с кем разговаривают. И как это они пропустили, Серегу-то? Явно же мониторили. Я так и не поняла, почему они именно ему предложили.

– Потому что кодер отличный, вот почему.

– У нас тогда уже были долги по ренту и с продуктами начинались проблемы. Я проплакала тогда в ванной полдня, поняв, что не посмею об этом его просить.

– А он?

– Он не заметил, как я плакала, или сделал вид, что не заметил. Послал их, конечно. Грубо послал. На их государственном языке, что интересно. Стал искать пути написать такой же софт, но для русских дронов. Там сказали – не примут работу американского программиста. Темная, сказали, лошадка.

“По краю ходил, в миллиметре от иска о шпионаже. Лена – тоже,” – вдруг подумал Вадик, но ничего не сказал вслух.

Они еще помолчали. Выкурили еще по одной.

– Теть Лен, как Дина поживает?

– Живет в пригороде Лондона. Работает на мойке машин. Федя вырос, тоже с ней работает. На той же мойке. Хороший парень. Иногда переписываемся.

– Ничего, — неуверенно промямлил Вадик, – любой труд в почете.

– А то как же, – ехидно ответила теть Лена, элегантно затягиваясь.

– Дайте мне ее телефон, – Вадик не ожидал, что скажет это.

Теть Лена молча достала телефон и отправила Вадику вотсапп-контакт.

Вадик ждал в машине двух вещей: пока окончательно не наступит ночь и пока он не протрезвеет. Пока ждал, отправил Дине сообщение.

“Привет, Дин. Ты меня, наверное, не помнишь, но я помню тебя отлично. Я Вадик, сын Гали и Юры Кузнецовых, это большие друзья твоих родителей, ты должна их помнить. Мы точно виделись с тобой в детстве, не один раз. Твоя мама вязала мне классные свитера. Соболезную по поводу смерти твоего отца (не надо писать о сестре – подумал Вадик и не написал ничего), мой тоже умер, немного раньше. Я знаю, что в Лондоне глубокая ночь, извини, если разбужу сообщением. Просто хотел узнать, как у тебя дела и вообще… немного поговорить”.

Ответ пришел минуты через три, ей богу.

“Привет, Вадик. Нет, не разбудил. Помню тебя очень смутно, извини. Кузнецовых, конечно, помню, и тебя, если разобраться, тоже помню, но забыла, как ты выглядел. Будет здорово, если пришлешь детскую фотографию. В мамином свитере, конечно (смайлик). ПС. Рада, что написал, рада поговорить. Тут особо не с кем”.

“Поищу детскую фотографию”, – ответил Вадик, – “могу не найти. По-моему, я их сюда не брал вообще. Если не найду, могу прислать селфи”.

“Присылай. Не член только, если можно, а лицо (я на всякий пожарный)”.

“Хорошо (пристегнул фото на стройке, где когда-то делал проводку, осталась в телефоне). Не спишь так поздно? Который час у вас?”

“Два ночи. Замазываю в ванной лечебным кремом фингал под глазом. К сожалению, я живу со своим бойфрендом Ахмедом и с этим ничего нельзя сделать, я уже пробовала”.

“Ого. А что Федя?”

“Федя спит и слава богу. Пусть спит. Все-таки он Федя, а этот козел все-таки Ахмед, if you know what I mean. Пусть все останутся живы, это то только, что я хочу” (странно стала писать по-русски – подумал Вадик, – может, я тоже, кстати).

“Эй, матери только сболтнуть не вздумай”, – добавляет следом.

“Тогда селфи. Не скажу (грустный смайлик)”.

Она присылает селфи с фингалом в свете хилой лампочки туалета и другое фото, в зимней куртке, рядом с красной телефонной будкой, она точно моложе, чем сейчас, рядом маленький пацан (Федька малой, — справедливо полагает Вадик). Фингал, скреативленный Ахмедом, задевает ее скулу, по очертаниями неожиданно напоминая штат Северная Каролина.

“Ты похожа на дядю Сережу, очень. У тебя его нос и подбородок, а глаза теть Ленины”.

“Я знаю (смайлик)”.

“Дина! (Вадик отчего-то решил, что протрезвел) В детстве я был дико влюблен в тебя. На следующий день после того, как вы все уехали, я сказал своей матери, что хочу на тебе жениться, но уверен, что ты откажешься. Мама согласилась тогда со мной, кстати. Я, возможно, идиот, но я не женат и герлфренд не имею. Я живу в одном городе с твоей матерью. Я с ней виделся сегодня. У меня какая-никакая жилплощадь (рент) и небольшой бизнес. Полтора бизнеса, я бы так сказал. Пока все стабильно. Я прошу тебя подумать. Просто подумать. Если я таки идиот — ты мне подумай и скажи как есть. (caps lock) СНАЧАЛА ПОДУМАЙ (смайлик)".

Ответа не было минут пятнадцать. Дай-ка… погадаю, что ли. Кого я вытяну?

Рядом на сидении под пледом лежали мелкие бюсты, те, что ни в багажник, ни назад ни поместились. Он отвернулся и вслепую залез рукой под плед. Кого он вытянет, интересно.

Нащупал рукой что-то мелкое и гладкое. Посветил телефоном. Вытащил… Махатму Ганди. Мелкий, бронза. Высотой с его, Вадика, ладонь.

“Что, интересно, может означать Махатма Ганди?” – спросил себя Вадим, – да или нет?"

“Хорошо, я подумаю. Спасибо, что сказал. Я тебе завтра позвоню в перерыве, перерыв у меня по Лондону с часу дня. Сам мне звонить не вздумай. (caps lock) САМ НЕ ЗВОНИ!!!".

Вадик аккуратно положил Ганди на место, накрыл обратно пледом, и включил зажигание.

Дома он оказался лишь под утро. На работу не заезжал. Машину с пустым багажником припарковал на соседней улице. Выбросил в мусорный бак какую-то маленькую черную тряпку с дырками. Зашел в квартиру, рухнул в кровать, очухался в семь-тридцать, как и привык вставать. Посмотрел в приложении время в Лондоне. Там было двенадцать-тридцать. Наскоро одевшись, заварил двойной кофе, нашел в мелких отцовских вещах, от которых решил не избавляться, старую зажигалку Зиппо и банку с горючим для нее, кинул все это в карман, выбежал в гросери, впервые за много лет купил пачку сигарет, и быстро зашагал к машине. Посмотрел на часы: семь сорок пять. В Лондоне – двенадцать сорок пять.

Он отправил маме текст в вотсапп: “Как дела, мам?”. С возрастом Галина становилась все спокойней и ироничней. Саркастичней, ехидней. Накопившаяся агрессия выходила из нее так, как легкий фиолетовый дымок из дула, из которого уже произведен главный выстрел.

“Как обычно, в ванне лежу. Без воды, правда. Пью коктейль “Секс на пляже”, вся в ароматной пене, пожарной, правда. Сериал смотрю. В телеграме. Теперь начали бомбить центр, ты знаешь, наверное. Впрочем, у вас там пишут про другое. В основном как обычно: вечеринки, кавалеры, шампанское, вечерние платья. За окном громко играет музыка. Группа “Хаймарс”, последний альбом, звезда наших музыкальных чартов”.

“В твою сторону попадало?”

“В соседний дом, торцом к нам стоит, пока попало туда. Угол дома в лоскуты. Ну, и мне в клинику тоже прилетело, но раньше”. На пенсии мама подрабатывала в регистратуре.

“Я писал Дине, она тоже была в туалете в этот момент” – почему-то ответил Вадик. “Как мило” – ответила маман.

“Хочу увидеть тебя. Домой приехать хочу” – написал Вадик.

“Гос-споди, я думала ты единственный нормальный человек в нашей семье. Не пугай старушку, ковбой, сиди где сидишь, чем больше нас выживет по всему миру, тем… ” – она не закончила мысль, добавив, правда, через пару секунд: “Переползаю из ванной в коридор, пока”.

Двенадцать пятьдесят две в Лондоне, без восьми восемь утра в Нью-Йорке.

“Теть Лен, вы проснулись?”

“Да, Вадюш. Пристроил их куда-то?”

“Пристроил. Я по другому поводу. Вы не могли бы связать мне свитер, как в детстве?”

“Легко. Я даже рисунок вспомнить могу. Подходи, мерки сниму, пряжу выберешь”.

На часах было без трех минут восемь. В Лондоне – без четырех минут час. Вадик открыл дверь машины, вылез из нее наполовину, щурясь в ответ выглянувшему вдруг солнцу (редкое удовольствие в этом городе), достал из новенькой пачки первую сигарету и с плохо скрываемым удовольствием закурил ее.

Где-то далеко рядом с очередной горгульей на выступе исторического здания центра Большого Яблока рядком стояли Ким Ир Сен, Ким Чен Ир и Ким Чен Ин из стекло-фибро-чего-то там. Высоченный, в три человеческих роста камень в Централ Парке украшала статуэтка Фиделя Кастро в полный рост. На Юнион Сквер, на постаменте памятника Линкольну компанию покойному президенту США составляли Николае Чаушеску и Слободан Милошевич, с двух сторон. Деревянного Ленина Вадик, хорошо подумав, засунул в высоко расположенное дупло, он встал там как влитой, наблюдая окрестных белок своим строгим взглядом. Непосредственно на козырьке украинского посольства стоял чугунный Иосиф Виссарионович, снизу его не было видно. “Хорошая вещь – стремянка электрика” – улыбался про себя Вадик. Махатма Ганди лежал в его бардачке, завернутый в белый платок.

Было без одной минуты час дня по Лондону. Пятьдесят девять минут и тридцать секунд. Сорок секунд. Пятьдесят. Пятьдесят пять секунд.

Пятьдесят шесть.

Пятьдесят семь.

Пятьдесят восемь.

Пятьдесят девять.

_

Нью-Йорк, март 2023