Читать онлайн "Мир, Хаос И Магия"

Глава 1

Холод асфальта был единственным, что еще связывало его с реальностью. Липкий, пропитанный дождем, бензином и чем-то кислым, он впитывался в щеку, цеплялся за кожу мертвой хваткой. Вильям не видел звезд. Над ним клубилось рыжее городское небо, подернутое ядовитым дымом и световым загрязнением, и три расплывчатых, колеблющихся силуэта, будто видения из дурного сна.

— Ну что, умник? — сиплый голос сверху резал ухо, как ржавая пила. — Где твои умные словечки теперь?

Один из силуэтов ткнул его ботинком с разбитым носком в ребра. Тупая, горячая волна боли разлилась по грудной клетке, вышибая остатки воздуха. Вильям кряхнул, пытаясь втянуть кислород, но его легкие, сжатые спазмом, отказались работать. Вкус крови, грязи и старой жевательной резинки на языке был знакомым, почти родным. Он не отвечал. Что он мог ответить? Что эта встреча была статистической неизбежностью? Что их примитивные мозги, движимые лишь базовыми инстинктами обладания и агрессии, были предсказуемы, как ход маятника? Они бы не поняли. Они бы просто били сильнее, ибо любая сложность вызывала в них лишь животную ярость.

Его жизнь не была чередой громких трагедий. Это было медленное, методичное, день за днем, сползание в канализацию. Сиротство, нищета, улица, потом — кратковременная, обманчивая иллюзия выхода. Учеба на вечернем, работа курьером, тонны прочитанных книг, украденных из публичных библиотек или скачанных на подержанный, треснутый телефон. Философия, история войн, психология, основы нейробиологии. Он строил в голове неприступную крепость из знаний, чтобы отгородиться от внешнего хаоса, от той грязи, что липла к подошвам. Но крепости падают. Их либо берут штурмом, либо предают изнутри. Его предали. Кто-то из «своих» же, таких же обитателей дна, сдал его этой шайке за пачку сигарет и бутылку дешевого виски. Он знал слишком много? Слишком много думал? Слишком чуждо и отстраненно смотрел на этот мир? Неважно. Причина всегда найдется, когда есть потребность в следствии. Логика была их последним оправданием.

— Деньги есть? — другой голос, более молодой, визгливый, пробивался сквозь шум в ушах.

Вильям медленно, с нечеловеческим трудом, покачал головой, ощущая, как шершавый асфальт трет и без того содранную кожу на скуле. Деньги? У него была половина зачерствевшей буханки хлеба в рюкзаке, который они уже отняли и вытряхнули. И книга. «Воля к власти». Ницше. Ирония судьбы, такая густая, едкая и очевидная, что ей можно было подавиться.

— Похоже, парень не понимает по-хорошему, — заключил третий, самый крупный, чей силуэт заслонял собой тусклый свет одинокого фонаря где-то вдали.

Посыпались удары. Не яростные, не эмоциональные. Деловые, ритмичные, отточенные многолетней практикой, как работа на конвейере. Ботинки методично, почти профессионально, выбивали из него воздух, ломали ребра, разрывали мягкие ткани. Боль была разной, и Вильям, закоренелый аналитик собственного падения, мысленно каталогизировал ее. Острая, пронзительная — когда ломалась кость. Глубокая и ноющая, до тошноты — когда тупой удар приходился по почкам. Разлитая и жгучая, как раскаленная лава — от каждого нового пинка по уже поврежденным местам.

И здесь, в этом аду, в этом финальном унижении, сознание Вильяма не отключилось, не подарило ему благословенного забытья. Оно, наоборот, обострилось до предела, отступив от тела и воспарив где-то над этой жалкой сценой. Он перестал быть человеком. Он стал бесстрастным наблюдателем. Аналитиком боли, регистрирующим данные.

«Интересно. Удар в солнечное сплетение. Диафрагма спазмирована. Дыхание остановилось. Мозг посылает сигналы тревоги, но не может заставить межреберные мышцы работать. Примитивный рефлекс, восходящий к амфибиям. Тело считает, что тонет».

«А вот и перелом седьмого или восьмого ребра. Хрусткий звук, глухой, влажный. Не скрип, а именно хруст ломающейся зеленой ветки. Значит, перелом чистый, без множества осколков. Раздражение межреберных нервов... отсюда эта простреливающая, колющая боль в левую руку».

«Бьют по уже поврежденным местам. Повторяющаяся травма. Организм пытается компенсировать, выбрасывая эндорфины. Но их недостаточно. Уровень адреналина зашкаливает, создавая ощущение замедленного времени, растягивая каждый момент в вечность. Классическая реакция "бей или беги", но ни того, ни другого не доступно. Значит, организм начинает атаковать сам себя, готовясь к shutdown».

Это был его последний щит. Интеллектуализация страдания. Если разложить агонию на составные части, на химические реакции, нервные импульсы и эволюционные сбои, она перестает быть болью. Она становится просто набором данных. А с данными можно работать, их можно принимать холодным разумом.

Но данные становились все более хаотичными, обрывистыми. В глазах начало темнеть, плыть. Звуки ударов стали приглушенными, доносясь как будто из-под толстого слоя вязкой, мутной воды. Он почувствовал, как что-то теплое, соленое и невероятно вязкое поднимается по горлу и заполняет альвеолы. Кровь.

«Гемоторакс. Легкое повреждено, вероятно, пробито обломком ребра. Кислородное голодание. Начинается гипоксия мозга. Сознание угасает. Синапсы гаснут один за другим».

Силуэты над ним поплыли, слились в одно расплывчатое, колеблющееся пятно. Их ругательства, смех и тяжелое дыхание слились в один монотонный, навязчивый гул, похожий на шум работающего механизма. Последним, что он увидел, была лужа у своего лица, маслянистая, радужная, в которой отражалось рыжее, больное небо и его собственный, ничего не выражающий, остекленевший глаз. В нем не было страха. Не было гнева или сожаления. Была лишь всепоглощающая, костная усталость от этой бессмысленной, отвратительной, заезженной пьесы под названием «жизнь».

«И все?» — промелькнула последняя, отдаленно связная мысль. «Вот и финал. Не со вспышкой сверхновой, не в бою, а с тихим всхлипом. В грязном переулке, пахнущем мочой и тленом, без имени, без смысла, без следа. Какая пошлость. Какая банальность».

Тьма сомкнулась над ним. Она была не холодной, а на удивление теплой. Густой, как мазут, обволакивающей. И в ней не было ничего. Ни света в конце туннеля. Ни звуков. Ни боли. Никого.

---

Ощущение вернулось внезапно, обрушившись на него всей своей грубой, неоспоримой массой. И первым, что вернулось, была Боль. Но уже другая.

Он не открыл глаза. Он их заставил открыться, силой воли, заставляя сработать мышцы, будто прикипевшие к глазным яблокам. Веки были чудовищно тяжелыми, слипшимися от гноя или песка. Свет, который он увидел, был тусклым, желтоватым и мерцающим, исходящим от каких-то грибовидных, пульсирующих слабым светом наростов на стенах... пещеры? В ноздри ударил, врезался, как таран, запах. Не описать его одним словом. Это был густой, физически ощутимый коктейль из застарелого пота, экскрементов, влажной каменной плесени, озона после грозы и чего-то металлического, сладковато-приторного — запах свежей и старой крови, смешавшейся в одно целое.

Его тело было одним сплошным, оголенным нервным окончанием. Но это была не та, острая, конкретная боль от побоев. Это была глубокая, въевшаяся в кости усталость, ломота в каждом мускуле, огненная, сочащаяся лента на спине — след от частых и жестоких ударов. Он лежал на чем-то твердом, неровном и леденяще холодном, явно каменном. Вокруг, во тьме, слышались приглушенные стоны, прерывистый храп, чей-то безумный, бессвязный шепот, бормотание на непонятном языке.

«Галлюцинация? Агония мозга, финальные всплески нейронов?» — пронеслось в голове, слабой искрой надежды. Но нет. Слишком... реалистично. Слишком детально, слишком грубо. Он почувствовал холод камня через тонкую, грубую, потрепанную ткань, в которую был одет. Почувствовал ледяную, неудобную тяжесть массивных кандалов, врезающихся в запястья и щиколотки.

— Дрыхнешь, мусор? Подъем!

Голос. Гортанный, хриплый, будто горло говорящего было наполнено гравием. И следом — удар. Не ногой, а чем-то длинным, гибким и жгучим. Плетью. Огненная полоса на спине, и без того воспаленная, вспыхнула с новой, ослепительной силой, заставив все тело содрогнуться в судороге.

Инстинктивно, повинуясь древнему коду выживания, Вильям попытался сгруппироваться, подняться. Его тело не слушалось, было чужим, слабым, разбитой куклой. Он лишь беспомощно откатился по скользкому каменному полу, и из его пересохшего горла вырвался не крик, а короткий, хриплый, животный звук — звук, рожденный на стыке невыносимой боли и полного, абсолютного истощения сил.

Над ним стояло существо. Вернее, нечто, еще отдаленно напоминающее человека. Огромное, бугристо-мускулистое, с кожей, покрытой слоями старых и свежих шрамов, сальными наростами и гнойниками. Лицо было искажено маской постоянной, привычной злобы. В жилистых руках — та самая плеть с вплетенными в нее металлическими шипами. Одежда — лишь обрывки грязной кожи и кольчуги, покрытой рыжей ржавчиной.

«Не галлюцинация. Слишком... системно. Слишком последовательно. Агрессор, орудие подавления, окружающая обстановка, социальная иерархия — все прослеживается».

— Встал, тварь! Смена началась! — существо рыкнуло, и густая, вонючая слюна брызнула ему в лицо.

Мысли Вильяма, несмотря на боль и истощение, заработали с бешеной, лихорадочной скоростью, отбросив первоначальный шок. «Новая среда. Чуждая, враждебная. Новые правила. Агрессия — доминирующая, если не единственная, форма коммуникации. Физическая сила и жестокость — главная валюта. Цель моего присутствия здесь — принудительный, тяжелый труд. Мой статус — раб, низшая биологическая каста. Расходный материал».

Он попытался встать, опираясь на дрожащие, как в лихорадке, руки. Кандалы звякнули, волочась по камню с противным скрежетом. Он окинул взглядом свое новое «жилище». Они находились в огромной, сырой пещере, больше похожей на гигантский подземный барак или стойло. Вдоль шершавых стен были выдолблены углубления в камне, служащие спальными местами, устланные гнилой соломой. Повсюду лежали, сидели, медленно, как сомнамбулы, перебирались другие существа — изможденные, доходяги, покрытые грязью и язвами, с пустыми, выжженными глазами. Люди? В большинстве — да, но какие-то серые, обесцвеченные ужасом. Но были и другие. Сутулые, коренастые, с землисто-серой кожей и слишком длинными, волочащимися по земле руками. Орки? Гоблины? Термины из прочитанных когда-то фэнтези-романов беспорядочно всплывали в памяти, но здесь, в этой давящей, пахнущей смертью реальности, они не имели никакого значения. Все они были скотом. Единой массой страдающей плоти.

Его грубо подняли и погнали, встроив в колонну таких же несчастных, по узкому, сырому туннелю. Воздух с каждым шагом становился все более густым, едким и тяжелым для дыхания — теперь явственно пахло серой, раскаленным металлом и гарью. Слышался нарастающий, гулкий гул неизвестных машин, лязг железа о железо, монотонные, ударные звуки, от которых дрожала каменная крошка под ногами.

И вот они вышли на огромный уступ, с которого открывался вид на... настоящий ад.

Гигантская подземная полость, уходящая вниз в черную, непроглядную бездну на сотни метров. Вся она была испещрена, как муравейник, бесчисленными деревянными и железными мостками, шаткими лестницами, ярусами-уступами. Повсюду, как муравьи, копошились тысячи, десятки тысяч рабов. Одни с тупым упорством долбили твердую породу тяжелыми кирками, другие, согнувшись в три погибели, тащили на своих спинах груженые до отказа тачки, третьи, покрытые потом и копотью, работали у каких-то примитивных, скрипящих механизмов с огромными поршнями и маховиками. В центре этой чудовищной полости зияла огромная, огненная шахта, из которой валил удушливый, серный пар и исходил нестерпимый жар. Свет исходил от тех же биолюминесцентных грибов на стенах и от раскаленных докрасна потоков шлака, которые время от времени выливали из тиглей в специальные каменные желоба, озаряя все вокруг зловещим, алым заревом.

«Горно-добывающий и перерабатывающий комплекс колоссальных масштабов. Технологический уклад — примитивный, на грани мускульной силы и раннего использования пара. Энергия — вероятно, геотермальная. Цель добычи — неизвестна, но судя по размаху, масштабам жестокости и количеству задействованного ресурса, что-то критически важное для местной цивилизации. Или для тех, кто ею управляет».

— Держи, — в его ослабевшие, почти нечувствительные руки сунули тяжелую, ржавую, в зазубринах кирку. Рукоять была липкой и скользкой от наслоений чужого пота, крови и кожного сала. — Участок 7-Гамма. Смена — десять часов. Норма — три тачки породы. Не выполнишь — останешься без пайки. Попробуешь сачковать — получишь десять плетей. Сделаешь вид, что не понял, — лишишься глаза.

Его толкнули в сторону одного из бесчисленных, похожих на червоточины, туннелей. Вильям пошел, механически переставляя ноги, волоча за собой кандалы. Его разум, уже окончательно оправившись от первоначального шока, начал сканировать новое тело. Молодое. Лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Худое, жилистое, но с остатками мышечной массы, которая быстро таяла. Изнуренное до предела. Голодное. Руки в старых, загрубевших мозолях и свежих, кровоточащих ссадинах. Значит, он здесь уже какое-то время, возможно, недели, а может, и месяцы. Памяти, воспоминаний об этом периоде не было. Только мышечная память, заученная на уровне спинного мозга покорность, и общая, всепроникающая разбитость.

Он дошел до своего участка. Узкая, низкая штольня, где в полумраке, с интервалом в несколько метров, такие же живые скелеты молча, с тупым отчаянием, долбили породу. Он прислонился к холодной, влажной стене, сживая в онемевших пальцах шершавую рукоять кирки. Он должен был думать. Анализировать. Искать слабые места в этой системе, закономерности, ошибки охранников, любые мельчайшие детали, которые можно было бы обратить себе на пользу. Выживание — это не сила, это информация.

И в этот момент удар плети по спине оказался неожиданным, обжигающе-резким.

— Работать, отродье! — надзиратель, тот самый, что будил его, стоял позади, перекрывая скудный свет. Его свиные, подслеповатые глазки светились тупым, ничем не прикрытым удовольствием. — Любуешься, блядь, подземными красотами? Хочешь, я тебе в коллекцию новую картину добавлю?

Боль снова вспыхнула, яркая, унизительная, заставляющая зубы смыкаться от спазма. Но на этот раз произошло нечто, выходящее за рамки привычного. Вместо того чтобы уйти вглубь, проанализировать ее, как раньше, Вильям... почувствовал ее источник. Не свою собственную разорванную кожу и мышцы, а... то мутное, грязное, примитивное ощущение, что исходило от надзирателя. Садистское удовольствие, теплое и липкое, как патока. Оно было таким же реальным, как камень в его руке, как холод железа на запястьях.

Надзиратель, довольно хмыкнув, занес плеть для второго, заключительного удара. И в этот миг Вильям, не думая, не анализируя, повинуясь лишь инстинкту загнанного в угол зверя, мысленно ухватился за это ощущение чужого удовольствия и сжал его. Сжал изо всех сил, будто пытаясь раздавить в кулаке ядовитого жука.

Надзиратель замер. Его лицо, искаженное садистской ухмылкой, вдруг помрачнело, стало растерянным. В маленьких глазках мелькнуло недоумение, затем — раздражение, досада, будто он только что вспомнил о чем-то неприятном.

— Чертов гнилой воздух... голова кружится, — пробормотал он, грубо тряхнул своей бычьей головой и, бросив на Вильяма злой, но уже без прежнего сладострастия взгляд, раздраженно зашагал дальше по штольне. Удар так и не последовал.

Вильям стоял, опершись на кирку, и тяжело, прерывисто дышал, сердце колотилось в груди, как птица в клетке. Это было не воображение. Не галлюцинация. Он это сделал. Он каким-то необъяснимым образом дотронулся до того, что творилось в другом, чужом сознании, и изменил это. Подменил удовольствие на досаду, на раздражение.

Он посмотрел через плечо на свою спину. Через разорванную грубую ткань рубахи сочилась алая кровь, смешиваясь с грязью. Боль была все еще живой, огненной. Но теперь она была... другой. Она была не просто сигналом о повреждении, не просто данными. Она была... инструментом. Топливом. Ключом, который он только что вставил в замок этого нового мира.

Он медленно, с трудом, поднял голову и окинул взглядом этот огненный, скрежещущий, стонущий подземный ад: бесконечный скрежет цепей, приглушенные стоны умирающих рабов, тупую, систематическую жестокость надзирателей, бездушное, холодное сияние грибов-светильников. И впервые за все время — и в прошлой жизни, и в этой — он не увидел в этом безнадежности.

Конец его старой жизни был на самом деле началом. Началом чего? Он не знал. Не знал, где он, как сюда попал, что это за силы теперь ему подвластны. Но он знал одно, знал с ледяной, кристальной ясностью. Правила этой новой игры, этой гигантской бойни, были написаны на языке силы, жестокости и боли. И он, Вильям, только что с изумлением обнаружил, что является его прирожденным носителем.

Он сжал рукоять кирки так, что суставы его пальцев побелели и затрещали. В его глазах, пустых и безжизненных еще несколько минут назад, потухших еще в том грязном переулке, вспыхнул и загорелся первый за долгое время огонек. Не надежды. Нет, не надежды. Нечто более древнее, более фундаментальное и куда более страшное. Огонек холодного, безжалостного, ненасытного интеллектуального интереса.

Он поднес окровавленную, в ссадинах руку к лицу, коснулся кончиками пальцев грязных, потрескавшихся губ, а затем провел языком по соленой коже, ощущая вкус.

Соленый, медный, живой вкус его собственной крови заполнил рот.

«Хорошо», — подумал он, и мысль эта была острой, как отточенный клинок. «Что ж... Начнем».