Читать онлайн "Февраль"

…семь, восемь, девять, десять. Десять шагов. Почему десять? Возможно, это число что-то значит — десять. Или девять? Забыл. Ладно, нужно начать заново. Раз, два, три, четыре… стена, холодный кафель, тусклый свет из окна, четыре стены, одна дверь, один стол, одна кровать, десять шагов… или девять? Ему должны передать сообщение от… от кого? Снова уперся в стену. Теперь нужно повернуть налево, да, налево, потому что направо стена. Это смешно. Но здесь что-то есть на стене. Что-то подозрительное. «Вы подозрительно спокойны» — говорит следователь. Потому что он знает, что скоро выйдет отсюда. Но как он это сделает? Здесь кругом стены: за стенами город, за городом лес, в лесу запах листьев, коры, корней, грибов, звук лопаты, острой как бритва, режущей плоть земли… Он скоро выйдет отсюда.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Паша, упершись затылком в стену. Но тут же затих, потому что придут тюремщики и накажут его. Посадят в одиночку — он и так в одиночке. Паша широко улыбался. Они удивятся, когда он покажет им, как легко отсюда выйдет.

Паша перестал улыбаться — совсем недавно ему было плохо. Он вспомнил стул, наручники, допрос. Он ничего им не сказал — им не расколоть его.

Но он что-то забыл. Да — он считал, сколько шагов от стены до стены — нужно посчитать. А зачем? Опять стало смешно. Это можно оставить на потом. Но что в другом конце камеры и как туда добраться? Можно слева и можно справа, вдоль стены. Если прижаться и идти вдоль стены, то можно не опасаться выйти на середину камеры.

Можно ладонью, щекой, всем телом, душой прижаться к стене и почувствовать её холод. Это холод краски, штукатурки, бетона, вечной мерзлоты, других планет, далеких звезд. Холод проникает под кожу, бежит по венам, просачивается в кости, доходит до самого центра его тела, оттуда он наблюдает за всем этим. Наблюдатель, который молча смотрит.

Крашеная железная дверь — она холоднее стен, стены стабильнее, но дверь… Дверь — это возможность, это дорога, это города людей, площади ветров, чернота парадных, центральное отопление, чайник на плите, сигарета в руке, календарь на обоях… Дверь, она как пистолет… Они не нашли пистолет — он опять их надул. Но никакого пистолета не было.

Паша широко улыбался — ему хотелось смеяться, но придут тюремщики, и будут проблемы. А он не хотел проблем. Он хотел посчитать, сколько шагов вдоль стены, но забыл. Да, забыл, потому что решетки на окне не дают ему помнить. Они разделяют свет на квадраты, а квадраты разделяют память на ячейки, и не хватает места, чтобы всё помнить — да, надо сказать, чтобы поменяли решётку. Хотя нет, нельзя. Они догадаются, что он догадался. Ему нравилось, что он мог раскусить все их хитрые планы.

Ему хотелось смеяться. Он плечом подпёр стену и несильно бьёт по ней кулаком, и беззвучно смеётся, открыв рот. Его ломает пополам, и он, продолжая прижиматься к стене, сползает вниз и садится на пол на корточки. Хочется курить. Паша достал сигареты и зажигалку и прикурил. Глубоко затянулся и медленно выпустил дым. Дым повис в середине камеры — свет из окна, поделенный на квадраты решеткой, отпечатался в клубах дыма. Он догадался, что таким образом можно прочитать послания, которые ему передают с воли. Его скоро вытащат отсюда, но про это нельзя громко думать — иначе они догадаются. Они пытаются читать его мысли. Это всё из-за денег, из-за этих грёбанных денег — ему наплевать на них, но он не скажет им, что денег нет. Иначе его пустят в расход.

Паша поднялся с пола и подошёл к столу. Потушил сигарету в жестяной пепельнице и затем направился к кровати. На секунду он задержался перед тем, как лечь — она напоминала ему недавние пытки. Они что-то вкололи ему, потом притащили из подвала и бросили на кровать.

Паша лёг и, заложив руки за голову, стал смотреть в серый потолок. Он стал думать о том, что он будет делать, как освободится. В первую очередь нужно забрать тачку и достать ствол. Потом залечь на дно на пару дней. И пробить того, кто его подставил. В этом поможет Артём. Он парень хороший. Он должен помочь. Потом нужно встретиться со Степанычем, понять, что за байда произошла?

Он начал продумывать, что будет делать, как выйдет отсюда. Вдруг послышался металлический лязг открывающейся двери. Паша продолжил лежать на кровати, закинув руки за голову. Дверь открылась, и в проеме двери появился начальник СИЗО. Паша и его окружение звали его Полковником. Хотя часто он носил гражданскую одежду.

Вот и сейчас он был одет в дорогой серый костюм: бордовый галстук, лакированные туфли, на левой руке блестели золотые часы. В правой руке он держал чётки из черного камня, а на мизинце блестел огромный перстень.

Он немного задержался в проходе и, затем сделав два шага в камеру, остановился и молча посмотрел на лежащее тело на кровати.

— Встань, когда перед тобой кум стоит, — медленно и спокойно сказал он, но от его голоса у Паши мурашки побежали по коже. Он приподнялся и сел, облокотившись на стену.

Полковник огляделся и, увидев стул, который услужливо занёс контролёр, хотел было сесть, но передумал. Он брезгливо провёл пальцем по сиденью, затем вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенные листы бумаги и, аккуратно расстелив их, сел и, закинув ногу на ногу, начал крутить чётки. В тишине камеры их щелкающий звук успокаивал.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Полковник был порядочная сволочь, утопившая немало хороших пацанов. Он всегда опрятно и ухоженно выглядел: уложенные блестящие черные волосы, гладко бритое худое лицо, пронзительный взгляд, идеальный маникюр, и от него всегда приятно воняло дорогим одеколоном.

— Знаешь, на чём я сижу? — наконец произнес он. Паша молчал.

— На предписании о твоём освобождении, — продолжил он, пристально глядя в глаза Паше, — но я, пожалуй, оставлю тебя ещё на одну ночь.

Он наслаждался тем эффектом, который производит его речь. Но Паша продолжал сидеть с безразличным лицом.

— Допустим, предписание пришло, когда я уже уехал с работы, и я его не увидел. Упс — такое бывает, да. И заключенный под стражу мог бы выйти в день, когда бумага была подписана прокурором, но выйдет только завтра. И самое интересное то, что за одну ночь может произойти всё что угодно. Допустим, бедняга вообще не виновен — его задержали по ошибке. Он просидел в камере три дня, не мылся, не брился, отвратительная еда, грубое отношение сотрудников тюрьмы. И он, допустим, не заслуживает такого отношения, он знает, что не виновен. Он знает, что его родные нашли деньги, наняли адвокатов, подняли связи, за него борются. Допустим, они достучались до самого прокурора, и он, хлопнув кулаком об стол, крикнул: «Немедленно освободить из-под стражи».

Полковник сделал драматическую паузу. Он наслаждался своей речью:

— Но, к сожалению или к счастью, здесь действуют другие законы. Или, скажем так — они подчиняются другому порядку вещей. И, попадая сюда, человек оказывается вне времени, оно течет здесь или слишком долго, и дни превращаются в годы, или наоборот, слишком быстро, и за неделю из молодого, пышущего здоровьем человека он превращается в слабого и немощного старика. И тот, кого должны были выпустить немедленно — по тем законам, по законам этого мира, останется здесь ещё на какое-то время.

Он снова сделал паузу. Паша ничего не говорил и старался не выдавать своих эмоций. Но Полковника это не смущало.

— И вот, этот свободный во всех отношениях человек, этот бедняга, попавший сюда случайно, по ошибке, должен выйти на волю в объятья родных и близких людей. Они ждут его, переживают, они даже приехали его встречать, привезли цветы, заказали столик в ресторане, чтобы отпраздновать освобождение. Но им говорят, что сегодня никак — рабочий день закончен, и все ушли домой. Приходите завтра. И они стоят внизу расстроенные, говорят: «Так и так, у нас же бумага от самого прокурора». Но им отвечают: «Ничего не можем поделать — приходите завтра». И они ходят под стенами тюрьмы и пытаются что-то высмотреть в зарешеченных окнах. Но потом уезжают в надежде приехать завтра. Надежду питал и сам заключенный. Но надежда так обманчива. Порой это единственное, что есть у бедняги, попавшего сюда.

Полковник вновь замолчал. Медленно сунул руку во внутренний карман пиджака и достал позолоченный портсигар. Открыл его и вынул сигарету. Затем с щелчком захлопнул и, постучав сигаретой о крышку, положил её в рот. Убрал портсигар и достал позолоченную зажигалку, щелчком открыл и чиркнул — послышался тихий треск прикуриваемой сигареты. Камера наполнилась приятным ароматом. Полковник убрал зажигалку и, выпустив дым, продолжил:

— Поделюсь с тобой своими наблюдениями. За долгие годы, работая здесь, я заметил одну особенность. Человек, попадая сюда, приносит с собой три вещи, или, скажем так, три качества: это — любовь, волю и надежду. И, находясь здесь (а многие здесь, бывает, находятся годами), он постепенно растрачивает эти качества. Любовь, а под любовью я подразумеваю всё хорошее, что было в человеке, это — доброта, искренность, сострадание и желание помочь ближнему своему, исчезает первой. Она растворяется, потому что эти качества или, скажем так, свойства души, которые помогают человеку быть там, на воле, своим, здесь не работают. И поэтому любовь очень быстро забывается, исчезает. Второе качество — это воля. Да, бывают сильные люди, они долго держатся, но у всего в этом мире есть предел, и, как говорится: «время убивает даже сильных». И тот, кто вчера обладал, казалось бы, несгибаемой железобетонной силой воли, сегодня уже серая забитая мышь.

Полковник сделал акцент на последней фразе. Он бросил окурок на пол и туфлёй наступил на него.

— А вот надежда, да, — продолжал он, понизив голос, — надежда в бедняге держится долго. И даже когда в нем не остается ничего человеческого, он еще смотрит туда, где свет пробивается через решетку: его руки дрожат, губы трясутся, но где-то в его лице теплится остаток надежды. Но если и она пропадёт, тогда всё — человек уже не жилец, он смирился с судьбой, и жить ему осталось два понедельника.

Он сделал паузу. Паше казалось, что они сидят так уже очень долго. И в оглушающей тишине, только свист в ушах из-за отходняка от наркотиков, которые ему кололи вчера, и какая-то пронзительная, настойчивая пауза между тем, что случилось секунду назад, и тем, что случится через секунду, и в этой паузе — целая жизнь, где нет этой камеры, Полковника, его самого нет, и только густая пустота, и кажется, что она вот-вот дрогнет, и мир рассыплется на осколки. Но вдруг из этой пустоты он вновь слышит голос Полковника, и он возвращает порядок вещей на своё место.

— Да, к чему это я? К тому, что бедняге завтра на волю, в объятия своих родных и друзей, а с ним за одну ночь вдруг может что-то случиться. Ну, например, к нему посадили сокамерника, и он решил удушить своего соседа, потому что тот на него не так посмотрел, или вдруг произошел несчастный случай — дверь камеры по ошибке оказалась открытой, и он, выйдя, случайно упал на прогал. Или, не дай бог, он потерял надежду и решил раз и навсегда покончить все отношения с этим миром, и утром его найдут уже посиневшего, висящего на оконной решётке с петлёй на шее.

Паша прекрасно понимал, к чему клонит Полковник. Но он блефовал, так же, как и сам Паша. Они оба, как два игрока, сидя за карточным столом, делали вид, что у них в руках сейчас выигрышная комбинация, вынуждая противника пасовать.

— Гражданин начальник, — произнес, улыбаясь, Паша своим слегка сиплым, низким голосом, — я выйду отсюда так, как я сюда зашел, потому что там, — и Паша указал подбородком в сторону окна, — я для всех нужнее, чем здесь. А что касается того, что я выйду не сегодня, а завтра, то это потому, что вы меня накачали наркотой, и вам нужно время, чтобы остатки вышли из крови. И потом, гражданин начальник, если бы я кому-то дорогу перешёл, то меня давно бы уже черви ели.

Полковник смотрел на Пашу взглядом человека, который хотел наступить на него и раздавить как окурок, но его сдерживали обстоятельства, против которых он был бессилен. По наблюдениям Паши за людьми, именно бессилие делало людей злыми и жестокими. Полковник умел прятать свои чувства, но если ты перешёл ему дорогу раз, то он это запомнит. И сейчас Паша и своим тоном, и нежеланием прогибаться перешёл эту черту, после которой можно было включать обратный отсчёт.

Полковник поднял левую руку, потряс ею и посмотрел на часы. Затем поставил обе ноги перед собой и хлопнул ладонями по бёдрам.

— Я вижу, мы с тобой на этот раз не нашли общий язык, — но это поправимо. Потому что у таких, как ты, Февраль, дорога одна. Где бы ты ни бегал, рано или поздно ты окажешься или в канаве с пулей в голове, или здесь. И если в первом случае твоя смерть будет относительно легкой, то во втором ты будешь жалеть, что не умер в канаве.

Полковник встал со стула и посмотрел на него сверху вниз.

— Всё-таки нравишься ты мне, Февраль. Мы будем скучать без тебя. Ну и чтобы ты нас тоже не забывал — напоследок подарок от меня лично.

Полковник подошёл к двери, её тут же открыли, и он вышел. Сразу же следом вошёл контролёр и забрал стул, смахнув бумаги на пол. Когда он вышел, в камеру вошли двое в масках с резиновыми дубинками. Дверь за ними закрылась.

— Чёрт, — с горечью проговорил Паша.

— Встал, — приказал один.

— Мужики, может, договоримся? — начал было говорить Паша, медленно, нехотя вставая с кровати, но тут же получил дубинкой по корпусу.

— А, сука… — вскрикнул он от боли, и его согнуло пополам, и сразу же на него посыпались удары. Он упал на пол. Били профессионально, точно — по печени, почкам, там, где не остаются синяки. Били долго и больно. Паша, корчась от боли и вскрикивая, пытался то и дело заползти под кровать, но его вытаскивали оттуда за ноги на середину камеры и продолжали методично, ровно, без вспышек злости избивать, так, как они это хорошо умели — без суеты и спешки. Профессиональные палачи.

Когда всё закончилось, и Паша услышал, как заперли железную дверь, он ещё долго лежал на полу, боясь пошевелиться от боли. На него напал приступ смеха. Но он не мог смеяться — внутри всё горело. Он лишь, открыв рот в беззвучном смехе, повторял:

— Раз, два, три, четыре… от стены до стены… холод проникает внутрь моего тела и бежит по венам… кровь, холодная кровь внутри моего тела… пять, шесть, семь… они не знают ничего, я ничего им не сказал… восемь, девять, десять…