Читать онлайн "Хвост"

[ Хвост ]

(рассказ)

В глаза смотрят лишь достойным глаз. Anthropologue classique

Гранатовое, полное тайн оружие в человеческой коробушке задействовано на минимум своих истинных возможностей, но даже этого хватило, чтобы пойти по эсхатологическому пути роботизации всего и вся, окончательно освободить себя от труда, сгинув одним — в тотальной праздности, нескончаемом фейерверке гедонизма, который всегда с тобой на фоне творения Эйфеля, другим — в беспросветной нищете, которая, как генетическая болезнь, следует по пятам за каждым следующим поколением на фоне ужасно прекрасной во всех странах третьего сорта глубинки…

«М-да, хуже в оттенках кораллового начала не было даже у самых преданных завсегдатаев шарлатанской этики мировой истории литературы!».

Этому городу — вероятно, все-таки к счастью — было еще далеко до флагманов цифрового «робовека», глубоко чуждых созидательной природе человека, предвестников конца времен. Он по макушку увяз в имперской ностальгии по сомнительным небесным покровителям, собственной геройской мифологии былой славы и, конечно, в мещанском болоте — липким фронтиром расползающегося частного жилья, взявшим город в кольцо всего с двумя сносными воротами для людского и транспортного трафика. Эдакие качели несовершенных географических параллелей.

Мифотворчество — губительная штука, это обертка от конфетки с горькой начинкой разочарования. Когда обман и самообман раскроются, окажется, что памятники стоят не там и не тем. Впрочем, история не терпит оценочных суждений — обвинительных приговоров и восторга удач, она сера и нейтральна в стремлении к объективности. Не так ли, высоколобые продажные умы и покупающие сильные мира сего?

Всё, что ценного было в этом обескремленом городище стремительно разрастающегося столичного запечья (да простят достойные уважения земские горожане прошлого), застрявшем в пыльной летописи «бермудского треугольника» где-то между неофеодализмом, недосоциализмом и посткапитализмом, умещалось на буклетно-буфетной набережной между парой красивых, но особо ничем не примечательных мостов.

Матерые туристы, один раз пронюхав сей факт, в том числе буквально, то есть носом стока централизованной канализации, сюда больше не возвращались. Речной круиз стоит памяти, но не настоящего, десятилетиями сложенного из открыток с одним и тем же видом, будто эскиз на стене камеры смертника. Застывший печальный мультфильм старой школы.

Как утверждал полный снобизма классик: жизнь слишком коротка, поэтому читайте и смотрите только лучшее, сиречь, проверенное вздыхавшими и рыдавшими поколениями, ну а питайтесь — в зависимости от достатка, к средствам достижения которого здесь тоже было много вопросов…

Хотя бы с той точки зрения, что управляли им самые ушлые конформисты и сателлиты сменявших друг друга деспотов, вертевших на одном и том же шампуре республиканские устои и свежий воздух инициатив. Многие из них познали бедность, а вышедшие из её лона, как известно, пойдут на всё, чтобы даже в страшном сне не вернуться к родным берегам скуки, пошлости, пустыни возможностей и перспектив. Предсказуемо, со временем их стиль начинает передаваться по наследству, а выжженное поле становится компрадорской плантацией. 

Про меритократию — идеал для любой сплоченной городской общины — можно было только перешептываться на кухнях да передавать из рук в руки самиздатом. Для них она страшней черного континента камеры на солнечную сторону.

Не так ли рухнул могучий колосс кулебяки в шестнадцать слоев?

Ни страха, ни тем более уважения они — с виду рафинированные и благовоспитанные, а взаправду волки в овечьей шкуре, где в подвале миловидных глаз скрываются монстры, где за маской оппортунизма притаился всё тот же самодержавный спесивый кесарь – не вызывали. Горожане научились жить без них, из тех, конечно, кто не оставил в кильватере пустеющую набережную родной гавани.

В этом городе ставят живые кресты,

здесь уже не жива святая любовь.

Природа плачет на древний кров,

как Средний век на крови шесты.

Месть же любому городу, как тоже известно, — сжечь те самые мосты, распростившись с ним перекрестием могил предков, только и державших за эту землю. Не навсегда, но бескомпромиссно.

«Если вас держат лишь замшелые гранитные плитки с облезающими оградками, значит, это уже не ваша земля».

Могил здесь было в изобилие. Сколько одних только церквей превратилось в пыль и прах на пути тертого калача-народа, часто забывающего о своих слабостях и возводящего в Абсолют свои сильные стороны… Каждая улица, словно пастырем, вела к храму, по нему же званная.

Есть ли еще страна, на истории церквей которой так ярко отражаются пертурбации и метаморфозы хода времени? Может, поэтому каждая вторая историческая кандидатская теперь пишется по хронике какого-нибудь монастыря. Быстро и с сомнительной научной ценностью. Точнее, к госпоже Мнемозине такие труды имеют отношение только в том случае, когда из серьезной, чопорной дамы она превращается в смазливую куртизанку-краеведку... Что для местных исследователей услада глаз и тщеславия, для науки — смерть. Последняя же бывает только первой и окончательной свежести.

Вместе погибать, конечно, легче, но в одиночку проще выжить, — заметил однажды всё тот же хитрый классик нашей эпохи криптовалютного торнадо и замещенной кукурузы биткоин-полей. Это фундаментальная система, капитализмЪ с большой буквой «еръ» на конце, протянувшийся от каждой двери до корешков многотомных учебников, пронзивший саму суть времени, склонившего голову пред символов денег.

«Arbeit macht frei. Oder unfrei».

Работать надо руками и головой, а не галстуками и пиджаками.

Но они настырно убеждают идти по дороге к храму по пьяной плитке или вовсе по колено в жиже посреди столетье умирающего села! Да еще с толпой детишек за спиной, цепочкой сомнительного сплава, как в той сказке, тянущей репу. И это так воспитываем силу духа, стойкость, смирение?! Ретроградством, когда через десяток лет таксомоторы станут таксолётами? Когда уже нынче лучшим сельским хозяйством становится не выращивание картошки, а поиск на своей фазенде редкоземельных металлов...

Прекрасная ценность тысячелетней цивилизации! Правда, только в том случае, если завтра готовишься встретить ядерную зиму вместе со своей оравой, самой прекрасно пожирающей отведенные ей стрелки часов. А это уже пахнет сектантством… Хитро придуманным нью-крепостничеством тех, кто на земле никогда не работал, а коров, коз и гусей видел на симуляторах ведьмачьих приключений.

Естественно, учить критическому мышлению и набору инструментов-навыков гораздо сложнее.

Гуру геймпадов понять куда проще: если каждый день видеть вокруг себя этот сланцевый пейзаж, то руки сами сначала потянутся к шторам на окне, а потом к шторам сознания — красивым, увлекательным, уже почти идеальным мирам, где каждый себе непобедимый герой, а любое фиаско заканчивается очередной попыткой, совсем не пыткой.

«Реальность же ошибки не прощает, тем более шутливое к себе отвращение».

Что подскажут тебе небеса?

Промолчат. Тут чужая земля.

Здесь болота сжигают дотла,

антрацита выпив до дна,

до самого-самого дна…

Кого только ни помнил этот город: язычников болотников и речников, степняков-кочевников, заморских пьяниц-путешественников, белых, красных, коричневых, розовых, перемолотых шестидесятников и выживающих восьмидесятников, малиновых, миллениалов и зумеров, конченных бандерлогов и просто бедовых бедолаг... С одной лишь разницей — чем дальше, тем меньше своих, искренне верящих в эти изгибы древней, уютной, пропитанной пассионарным духом предков, гениальной в своей простоте картографии, а не в колористику идеологий, догм и стереотипов.

В конце концов, молох истории в своем естественном отборе отсечет лишнее от скульптуры человека, как завещали мудрые греки золотого руна баланса и целостности. Ужаснувшись, будущие «разумники в кубе» (homo sapiens sapiens, и — контрольное! — sapiens) спасительной для человечества космооперы квантовых систем — где есть всё, кроме самого человека — увидят лишь самые стойкие идеи. И на ступеньке выше коммунизма, отрицающего личностные основы, расположится, да-да, «пучок фашизма», объединяющий сильных и волевых вокруг пресловутой идеи сверхчеловека. И не спорьте, что это когда-нибудь кончится.

«Проклятье рода людского».

Если рыба гниет с головы, то город — с настоящей элиты (а не декларированной пафосом риторики искусственной моды), ответственной за образ будущего и его воплощение в жизнь, людьми, обладающими реальной политической властью и экономическими ресурсами, то есть раздающими хлеб и землю плебсу, иногда работу. Продавцы счастья.

«Пробкой вина твоих перспектив книга накрыла целую жизнь…»

Гниль скрывается не только за прилизанным фасадом уроков грандиозной, пересытившейся европейской («англо-саксонской корректней, философ»!) цивилизации, где отчетливо видна на контрасте восприятия, но и — куда более закамуфлировано — в державном провинциальном вековом обывателе. Только вместо запряженных троек теперь самоходные, умные, изящноглазые машины, а вместо купеческих особняков — загородные безвкусно-патетичные шале унаследованной гигантомании, заправлявшей «клетушками» наивного народонаселения.

Таким образом, в споре дворянства и мещанства всех победила жизнь-однодневка, без горней цели, но с ласковым, прилежным настоящим.

Говоря метафоричнее: нынешний плюшевый вайб гармонично пришел на смену ловле мух на окне под мутненьким взглядом рябиновой наливки и беспросветной, знаменитой на весь мир русской тоски.

«Только бы вихри Старого Света не унесли запасной парашют в логово варваров, когда основной уже не раскрылся…»

Так изощренно убивать себя научились только мы, самонареченные потомки крайнего Рима. И аппетитно, со смаком пожирающие друг друга заграницей — то ли от ревности, то ли от зависти, то ли от самой проникновенной в мире ностальгии. Потому что побывать за кордоном и побывать «за ленточкой» — вещи совсем разные.

А, быть может, это простое следствие совсем уж нелепых баснословных рассуждений о народном самосознании и ментальной идентичности, выведенных аж к началу прошлого тысячелетия, веков эдак на восемь раньше, чем об этом задумалось серьезное научное сообщество?

«Славяне были первыми, кто стал отличать себя от всех прочих этносов во имя общей идеи выживания и развития нации», - большие очки в громоздкой черепаховой оправе съехали на нос классического тучного профессора, навалившегося на кафедру перед аудиторией внимающих каждому слову студиозусов в гипнотическом тумане…

Такие заблуждения квасного патриотизма заканчиваются одинаково — печальной судьбой южного имперского подбрюшья.

Здесь осень-могила накроет листвой,

зима обогреет слякотью юга,

весну напоит хмельная подруга,

а лето слезами затопит огонь.

Конечно, город всё еще стоит, пусть это и не точно, ибо стоять на коленях есть то же самое, что ползти вместо бега — пытка неизбежного финала. Города умирают порой очень медленно, если были созданы не вереницами старателей с кирками, виски и динамитом, отдавших жизни в лихорадочном поиске тривиального счастья среди золота, серебра, а потом нефти.

Могучая в своих низовьях река, омывавшая набережные легендарного бунтовщика и путешественника-иммигранта-вероотступника, помнила еще больше: здесь она бывала и полуручьем с островами посредине русла, и «кометным» фарватером, доставлявшим вверх по течению победивший на семь героических и не очень десятилетий наивный рабоче-крестьянский класс, и штопаные льды неровной зимы, и хмельных адептов крещенских народных традиций, и многочисленных прыгунов-самоубийц...

Тем не менее, она всё течет, и это вот точно. Один из базовых элементов алхимических сакральных знаний, перворожденная, почти эльфийская сила лучше перерабатывает всякие яды, чем местное общество поздних квакеров, приближающих голубое чудо Космоса ко второму пришествию величайшего уравнителя всех религий.

«Беспощадная красота безнадежного декаданса».

Некоторые города, как люди, прячут отсутствие вкуса за дорогим китчем, которым можно удивить разве что толпу слепцов или поколениями живших среди лишений и неудобств. Страшно, когда этот недостаток объединяет градостроительство и их управленцев, становится критическим расстройством: генеральным планом, меняющимся по прихоти барчуков и самодуров.

«Так дай же сил, Всевышний, не утратить вкус — средь груд тщеславия невежд, унылой серости от пирровых побед, тиражных клонов дагерротипных дев».

Как заметила однажды своим очаровательным акцентом одна мудрая солнечная нимфа из страны швейцарского поклонника бабочек Мистера Бражника (good day for mothing!), методом познания которого было, кажется, энциклопедическое изучение всего спектра божественных творений: «Что Вы здесь делаете, cher ami? Вас кто-нибудь понимает? Вы умеете поражать».

Уверенности, что еще кого-то в этом спятившем мире можно поразить, не было. С другой стороны, пусть «поразить» и не от «параситов» Древней Эллады, а от бесконечных общеславянских рубок друг с другом и с алчными завоевателями-пришельцами, обе этимологических нити привели бы к одному концу — поразительному тупику выгорания как прихлебателей, так и героев-богатырей.

Любопытно, сколько людей сейчас сходу перемножат четырехзначные числа в уме или расшифруют этимологию слова «похерить»? Мельчает, мельчает людской род отчего дома.

Как там было у прародителя культурологии, осеннего исследователя конца прекрасной эпохи отдельно взятого исторического полотна? Есть лишь три исхода из печальной реальности — монастырское затворничество, вечный праздник-маскарад со всевозможными утехами, нарушающими мыслимые и совсем запретные пределы «страны безоблачных грез и фантазий», и, наконец, самое энергозатратное — с какой печки ни посмотри — совершенствование мира самого по себе.

Первый рецепт побега теперь называют традиционными ценностями, второй — массовой культурой, отменившей всякие рамки эстетики и морали, третий — ключевыми целями развития.

Впрочем, те, кто хотят просто жить, наслаждаясь отведенными мгновениями на фоне вечности, выгорают еще быстрее. Почему, вопрос интересный, впрочем, ответ очевиден и, вероятно, приведет в конце пути к фрустрации... Хруст, Пруст, Фруст. Как веселый снежок на морозных дорожках летающей над вырубленным лесом памяти.

«Жизнь обладает самоценностью и самоцельностью, но отнюдь не самоцелью».

Поэтому десятый круг оставили законченным честолюбцам, адептам старинного учения киренаиков, опрометчиво, но из лучших побуждений — как это часто бывает с гениальными идеями и изобретениями — открывших ящик Пандоры общества потребления, толпы аристиппов до самого горизонта: ветеранов, начинавших штурм с бруствера ежедневных наслаждений, и неофитов, закончивших законным разграблением политкорректных афроамериканских мегамаркетов.

Да, их, в себя влюбленных, пруд-пруди повсюду. Причем они обладают удивительным даром объединяться в группки ненавидящих друг друга гиен и шакалов, непременно являющихся по души ослабевших львов, слонов и леопардов.

Мезальянс деградации ничтожеств. Корпорация монстров.

Когда в твоей крови намешано больше одного принципа на дорогах самопознания и приложения таланта — это есть и беда, и проклятье, и горе возможностей, рожденных точкой бифуркации, — щелкал кнопку лампы скепсиса высоколобый классик в ночные минуты злости бессребреника и умственного простоя.

«И свет пошел на свет, и тьма смеялась позади… Почему, впрочем, еще и не впереди, до полного, так сказать, пейзажа внутреннего поражения?»

Ответ уже несколько месяцев то сиял путеводной звездой, то щекотал сердечные струны в желании оглянуться, развернуться, отважно уткнуться глаза в глаза, нос к носику… Хвост Ады, ада хвост — то ли невероятной красоты созвездие, то ли божественный цветок, распустившийся сразу, как только рыцарь на пыльной дороге проскачет мимо, устремленный к ветряным мельницам.

Виски трещали, как всегда,

и пили водку декабристы.

Летели кругом для меня

в веках потерянные листья...

Утром среброглав обычно вышагивал между блеклых унылых многоэтажек некогда престижного района, безвозвратно отступающего под напором перемен и собственного старения, среди собачников, исправно удобряющих городскую грязь в любое время года: от душно-лучистого до туманно-снежного. Но это было не столь погано, как продираться через толпы заспанных родителей с капризным детским садом по обе руки и школьников, познавших леденцовую сладость обсценной лексики гораздо раньше потаенных гурманств великого и могучего языка вымирающей нации — прямо сейчас физически и криво метафизически культурно.

«Одна радость: возрожденное умение ходить уже само по себе наслаждение, счастливое удивление, растерянное после первой тысячи шагов скинутых пеленок».

Потом он пересекал потоки машин, как разноцветные ручейки, стекавшиеся к главным многожильным артериям, чтобы раз за разом создать почти бобровый коллапс, который лихо разрывали сирены жизнеутверждающих «скорых» и дорожных блюстителей порядка — стражей закона обезумевшей вселенной максимы чьей-то сомнительной в своем целеполагании воли.

Забавно, но гражданское общество заканчивается на обычном пешеходном переходе, становясь толпою, в едином порыве вежливости стремительно пересекая проезжую часть. Став индивидуальностью, вы превратитесь в белую отставшую ворону, которую обязательно облает всегда опаздывающий поток робопсов на колесах.

Вырвавшись из лабиринта этого чистилища, он выходил — через портал между двумя купеческими особняками позднего классицизма, расположившимися с восхода и заката от храма «взыскания погибших», — к трапеции набережной, дышащей ветрами и каштанами, липами и белочками, по̄том оградившихся наушниками-шапкой физкультурников.

Как там было при загадочном романе с белым порошком?.. Нация гибнет, когда её гордостью становятся чьи-то накаченные ляжки? Похоже, спустя всего столетие ситуация только усугубилась: что ни часть тела, то бессмысленная, не воровским миром колотая татуировка — первый признак нищего, ущербного внутреннего мира, началом своим в экстазе оргий поглаживающего статуи идолопоклонников-каннибалов.

«Мы в мир приходим нагими, и такими нам должно уйти. Чистое тело — чистые помыслы».

Но с некоторых пор для него почти каждое утро жуткая пучина подлости и сонма иных пороков, поглощавшая город, не имела значения, будто замерев перед невидимой преградой, сотворенной замысловатой эскападой зачарованного в кузницах Фейнхорна клинка или стремительным взмахом посоха мага в остроконечной шляпе цвета слоновой кости…

Он видел её — центр маленькой, спасительной Вселенной — неприступный для других замок, с садами роскошных роз, где с кубками отменного вина оливковые наяды в туниках всех оттенков бирюзы наслаждаются дивными песнями менестрелей, звуками души, истосковавшейся по настоящему, как простой камин березовых поленьев после жалкой, электрической, гламурной подделки.

Это была игра в догонялки. То он шагал впереди, то она энергично и нарочито вырывалась вперед, демонстрируя упругие стройные ножки в черных кроссовках или ботинках (летом — открытые сандалии с волнующим педикюром темных оттенков вожделения спелой черешни, рождающегося, знатокам ли не пробовать, в ритмичном ежедневном лицезрении объекта, бокэ имеющим медовый выход страсти). И размашисто виляла шикарным хвостом галечных вьющихся локонов, впитавших запретные, утраченные техники старых мастеров, гениев портрета.

«Так жаркая африканская страсть сжигает стены католического промежуточного бытия, принципиально не признаваемого православным миром честных крайностей абсолютизма Добра и Зла».

Фокус абсурда заключался в том, что за это благословенное время он ни разу не осмелился посмотреть ей прямо в лицо — правильный овал с претензиями на веснушки — и тем более приоткрыть бездну её глаз — расчетливо-замершим, длиннее мурманской ночи взглядом.

За эти месяцы он сделал несколько шерлокхолмсовских наблюдений, которые приберег к началу — каждый вечер такого желанного и каждое утро такого далекого — разговора. Профессор Мориарти мог бы им гордиться.

«Это опять Vi, энергичная незнакомка… Доброе, добрейшее утро! Меня зовут… Давайте (нет, лучше, позвольте) Вас немного провожу. Уверен, Вы не откажитесь, тем более за мостом наши пути традиционно разойдутся. Кто знает, может быть навсегда. (Пафосно, но галантно, успокаивающе).

Знаете, Вы вносите стабильность в каждое утро — ценное по нынешним смутным временам качество…

Как отпуск? Вас две недели не было видно, просто предположил…

Наблюдательный какой? Ах, не стоит, это мелочи, пустяки, банальность. (Неопределенные жесты рукой из викторианских романов).

Знаете, давайте поделюсь своими умозаключениями, а Вы их разобьете в пух и прах! (Здесь нужна милая улыбка с хитрым играющим прищуром).

Во-первых, Вы левша. Или амбидекстер. Почему? Телефон обычно держите в левой руке, а миниатюрные часики носите на правой, хотя заводная головка при таком размере не должна мешать диспозиции.

Чему-чему? А, расположению, ну скажем, предметов, относительно друг друга. Продолжим. («Вверни, что волнуешься и собьешься с мысли»).

Во-вторых, энергичная, упругая, излучающая радость каждого нового дня походка. Явно, занимаетесь теннисом или покручиваете велосипед. Родственная душа! (И это будет правдой).

В-третьих, носите очки вместо линз. Видимо, последние вызывают неудобство.

В-четвертых, педантичны и практичны. С чего взял? В одно и то же время идете на работу, стиль в одежде выдает практицизм. Предположу, что любимый цвет — зеленый (бррр, ну да ладно), у меня же — пурпурный. (Фиолетовый выпендреж, твою мышь! Это же цвет Мефистофеля! Спугнешь! Она не той клубничной грядки клаб-историй уикэнда).

Далее оба сделают паузу — каждый со своими первыми впечатлениями на лице… Или, наоборот, внимательно посмотрят друг другу в глаза?

(Тут надо бы ввернуть что-нибудь завуалированно-изысканное, и перейти к метафизическому шагу в знакомстве…).

Смотрите, селезень-альбинос! Видали прежде такого?..

А зовут Вас, простите?

Маргарита? Ерунда, все они маргаритки при мастерах. Екатерина, Александра, Варвара? Нет. Пафосно императорское, столицей слез шаблонное, рок-группой иноагентов запятнанное. Быть может, вольных цыганских кровей Есения? Вольных ветхозаветных ветвей Ева? Фррр, Ева есть только одна, и зелень ее дьявольских глаз шарма украшает французский, кажется, паспорт.

Стало быть, леди Джоанна. За глаза и для себя.

Не буду гадать, сделаю вид, что удивился или, наоборот, воскликну, что так и думал, если окажется, что имя тебе Надежда или София. Без веры, надо полагать.

(На финал представления — самое любопытное: вкусная вишенка на соблазнительном торте!).

Так и не смог вычислить, где же Вы работаете и почему выбрали этот маршрут? Вы же на работу ходите? Вам с куртуазной ножки идти (хи-хи, хороший каламбур, но не уверен, что правильное прилагательное, надо свериться по справочникам) по другому мосту, ведь Вы живете где-то вон в той стороне от моего дома — неопределенный жест рукой в дальние дали левой, заречной, части города…»

«Один поцелуй и пусть проваливает прочь, наглец, — подумает она.

Один поцелуй, и пусть будет моей, — подумает он».

Утки скользили по льду.

Дождик январский кропил.

Я шел не туда. И в мечту

нож сладко по гарду всадил.

В это свинцовое, промежности года утро, когда мокрый снег сдабривал под ногами жижу из неубранной листвы, он веру не встретил. Не привечал острым взглядом предрассветных сумерек на пограничном мосту. Не увидел, несколько раз нервно обернувшись на традиционном маршруте…

Внутри ощутимо зарождалось чувство опасности, как в шахматной партии ускользающей на глазах победы. Из-за последнего неудачного хода, нерешительности, слишком простого решения…

«Нежится на пляже отпуска, персиковое вдохновение?»

Он не видел ее уже две недели, вяло тянувшиеся, замирающие в бесконечном томлении, болью отзывающиеся утром и вечером, когда привычного абриса точеной фигуры не было видно даже издалека.

Так подсыхает герметик в стареющей ванной панельной многоэтажки под чутким наблюдением живущего в углу флегматичного арахнида. Мерзкая метафора, точно передающая настроение. Отобрать чернила и отправить в застенки самой забытой на свете башни!

«Изменила время, вероятно. Десяток минут имеет значение».

За минувший месяц он видел ее лишь мельком в один из четвергов. Она безнадежно оторвалась от него на коротком для пешеходов светофоре, даже игриво не помахав хвостом, потому что была в шапке. Но это была она, ошибки быть не могло.

«Итак…. Сменила работу?

Сменила маршрут? Поняв, что флюиды беспомощны, чары не действуют, ворожба приворота бесполезна пред этим дурнем в черно-серебряных претенциозных тонах? (Принц, мать его, нашелся, из янтарного королевства!).

Или что-то случилось? Заболела?!

Всё может быть, но это всё сейчас совсем безынтересно…

Добровольная командировка в горячую точку? Медик?

(Ага, потом она скажет, что ночной снайпер… Постреляем при случае, малыш?).

А, может, причина тривиальна, но хотя бы с нотками пикантности, и с ней произошло лучшее, что может случиться с женщиной?».

Правда, никаких округлых и иных известных признаков к этому он не заметил…

Остановись мгновение, мне нужно тобой переболеть! Сиречь, осмыслить, как сказал бы хмурый классик, на старом радиоприемнике пытаясь найти давно исчезнувшую волну.

Почему он так и не нашел той фотографии теплохода, которую она сделала в августе, в лучах утреннего солнца? Неужели оставила только у себя, никуда не разместив? Зачем, черт возьми, тогда придумали эти сети, заместив реальную жизнь целых поколений?!

«Почему, почему на том светофоре, трехглазом страже перекрестка счастья, ты не посмотрел на нее?! Самым коротким, мимолетным взглядом. А только молча улыбался, играя ямочками на щеках, нарочито отвернувшись в сторону…»

«Уставившись на живое начало Троицы нарышкинского барокко».

Казалось, в своих руках она держала мост: между яркими, искренними, утренней росою напоенными мечтами-воспоминаниями детства и не сбывшимися надеждами зрелости, которые еще теплились и не желали издыхать под селем, обвалом, лавиной прожитых дней и бессонных ночей.

Прислонившись к барельефу в основании того моста, он стоял с опущенными глазами, слушая ехидные смешки улиц и площадей, проспектов и скверов. Почти физически ощущалось, как поглощаемое неумолимой опухолью нутро самого города зло посмеивается над ним вместе с нарицательной рекою, аллегорией капищ, святынями, сословиями, временщиками. Вместе со стройным хором душ подворотен и тупиков, алчущих ошибок, неудач, падений, крови...

«Тьма на все четыре ваших дома — по каждому на сторону света! Кармадон вас всех накрой!»

Малиновый горельеф заката разливался по венам прощанием со стеариновой иллюзорностью эскапизма творчества, вдруг оказавшегося, что ни на есть, самой жизнью. Наглые чайки кружили в ореоле лучей, подражая звукам совсем иных вендевалей, левантаде и пассатов.

Мимо него на вечернем променаде проплыла собачница в широких белых штанах, ягуаровом коротком пальто и черной бесформенной шапке-вязанке. Она часто попадалась на глаза в сплетении тропинок парка у набережной. Накануне ему показалось, что он прочел в ее мглистых глазах не только любопытство, но и нечто большее — заинтересованность, лукавую игру... Желание многообещающего тесного знакомства с известным финалом спешного обмена жидкостями — неуклюжим, с удручающим послевкусием.

За хозяйкой неизменно семенила неизменно пышущая жизнью корги, задорно, пружинистыми лапками отталкиваясь от побитого этой самой жизнью асфальта.

Взошла горькая, мертвенно-бледная луна. Ночью снег повалил густыми хлопьями. А на утро встал. Покров.

Баста! Ставим парус на попутный ветер. Делай, что должен, за столик в конце зала всё равно придется платить, — утверждал меланхоличный классик на грани уныния.

«Пора собирать тощий, куцый чемодан. Без особой надежды, но с верой. Zum Teufel!».

Я знаю, что жизнь моя смертна,

но она не пройдет без следа.

Как любовь моя в осень одета,

так несут мою кровь города.

Дымчатой поволокой мерещится, что он до сих пор проходит по этим улочкам, высоким брегом, чертогами дворов, где время застыло густым киселем медленно затягивающей трясины. От перемены административной принадлежности, окончательной потери самостоятельности — через лихие и приемлемо спокойные столетия — ничего, впрочем, не изменилось.

Будто узнаешь, что город захвачен, в день, когда над зданиями властьпридержащих сменятся флаги. Такое уже бывало не раз. На деле же этот формальный, символичный жест ничего уже не значит, вершиной айсберга отвлекая от долгих процессов покорения, народасъедания под сурдинку и блины с икрою вокруг то ли русской, то ли польской огненной воды.

Город — поступки, мысли и глаза людей, питающих своей энергией кирпич-бетон-древо стен, чугун и камень, стекло и пластик, но, одновременно, и добивающих филантропной культурой последние острова природной части ойкумены, что в глобальном масштабе отфутболит наш общий пятнистый земной мячик в неизвестность монохрома цвета вороньего крыла.

Чуть ссутулившись, опустив свои болотной, темно-зеленой бездны глаза, он мерно шагает мимо, иногда исподлобья стрельнув взглядом на какую-нибудь деталь, со своими собственными символами и аллюзиями, геральдическими полосами и деталями щитов-защитников.

Словно коллекционер календарей, пытающийся нерастраченной своей страстью ухватить за хвост пролетающую мимо птицу-время. Словно сталкер, нашедший для бесчисленных других столько верных дорог, не обретя, однако, своей.

«Если для Вас существует лишь календарная весна, то Вашу душу уже не спасти».

Нет, давно не видел я таких на этих странных улицах. Уехали за своими хвостами в поисках счастливых седин, чаще обратившихся в скитания в бесплотных и бесплодных надеждах о сказке про Золушку, оставшуюся верной своим идеалам преображения… Мотыльки летели на свет, как шар между крыльев ночной бабочки на бильярдном столе.

Впрочем, наверняка, у кого-то получилось, piece of the puzzle примкнули друг к другу по рисунку фатума, не растерялись в сомнениях, промедлениях и ошибках. И конечной блаженной станцией оказалась какая-нибудь умиротворяющая обитель северной столицы, созданная из крылатых ночных существ модерна и шарма английской готики, где занимаясь творчеством так легко чувствовать себя человеком, а не случайной комбинацией атомов, нейронов и электрических импульсов, истребляющей и потребляющей всё и всех на траектории своего незыблемого града.

Тот город, конечно, никуда не делся, так и тухнет, будто размышляя собственным серым веществом набережных и мостовых о тождестве прогресса и развития, гармонии преемственности и мало имеющих отношение к истории переименованиях улиц, смене памятников, наконец, о муравейнике дихотомии злопамятных аборигенов и маскарадных варягов-притворцев, фарисейством омытых.

Да, в эру информационного шума после нас останется куча цифрового мусора, в том числе лишенных души и евангельской страсти творений искусственного интеллекта, тогда как от предков — бесценные рукописи стойкой пергаментной бумаги культурного кода непокорного народа-страстотерпца.

Вероятно, есть города, не только не созданные для формации маржи и прибыли, но и, в принципе, для самого обыкновенного житейского счастья. Вскормленные пеплом минувших побед, не реализованных амбиций, утратившие всякую нить Ариадны в нескончаемую эпоху перемен. Тлетворные призраки прежних себя, но не таинственные, манящие загадками, проникнутые романтизмом открытий и сосущих под ложечкой переживаний, а глубоко темные, почти инфернальные, на ступенях истории превратившиеся в сожженный — некогда прекрасный и величественный — лес, так и оставшийся пустырем с аспидными, обугленными, потерявшими даже самую малую толику жизни фаллическими скоплениями остов деревьев.

«Этот город пора признать столицей провинциального нуара Империи. Многообещающий бренд, а главное — честный».

Грязь, пыль и редкое, неуместное солнце — посреди ежедневных маленьких людских трагедий, строчек в статистическом фолианте всемирного кладбища. Вероятно, никогда еще убожество так не сливалось в своих старом и новом значениях…

Нервно хохочущая радуга протянулась меж двух берегов. Взорванных мостов.

— Ээээй… Вы живой? — воскликнула элегантная женщина в зеленом плаще, внимательно окинув темным шоколадом глаз привалившегося чуть набок на скамейке старика. Пепельноволосого, одинокого, с прикрытыми глазами в сизых кругах.

«Утонченная длань потянулась к его плечу».

февраль – март 2025 г.