Читать онлайн "Алик"

Алик

Люди думают, что демоны живут в огне и серных испарениях. Чушь. Наш настоящий дом достаточно тих и уныл. А нравятся нам деловые районы в час пик, очереди в супермаркетах и офисы с их унылым светом. Вот где клокочет настоящая сера — сера человеческих слабостей.

Меня зовут Аластор. Мне триста двенадцать лет. По меркам моей братии — почти юнец. Но чтобы пресытиться этим цирком, хватило и первой сотни.

Моя работа — подталкивать. Никакого тебе высокопарного зла, никаких кровавых ритуалов. Рутина. Шепнуть на ухо заложившему телефон пареньку: «Одну ставку, отыграешься». Подлить вина уставшей от одиночества женщине, пока она не поверит, что стакан — ее единственный друг. Посеять червячка сомнения в сердце влюбленного, шепнув: «А она тебя действительно достойна?».

Я лишь создаю идеальные условия для падения. Люди обожают обманывать себя, будто их толкает неведомая сила. На самом деле, они лишь ждали моего шепота как оправдания. Я — спичка. А горючий материал они носят в себе сами. Из раза в раз. Года за годом. Это наводит на мысль, что мы, демоны, не столько искушаем человечество, сколько обслуживаем его потаенные желания. Признаться, это зрелище быстро приедается.

Пару месяцев назад я бродил по своему любимому маршруту — спальному району в предрассветные часы. С трех до четырех ночи здесь царит идеальная, вымороженная тишина. Людской шум уже выдохся, а утренняя суета еще не началась. Огни погашены, экраны выключены, остаются только голые, честные коробки домов и ясное, безразличное небо. В этом безвременье я чувствую себя... на своем месте. Такой покой куда ближе к моей настоящей родине, чем дневная людская возня.

И вдруг — одно-единственное светящееся окно на седьмом этаже. Оно резало ночь неровным желтым пятном, словно открытая рана. Оно поймало меня, как мотылька. Какое-то странное, теплое пятно в холодной, стерильной тьме, которую я так ценил.

Я остановился в тени детской площадки, не сводя с него глаз. «Глупость, — подумал я. — Кто-то заснул перед телевизором. Или плачет в подушку после ссоры. Очередная мелочная человеческая драма». Но что-то заставляло стоять и смотреть. Не просто любопытство, а какое-то глубинное тяготение, будто мое демоническое естество почуяло аномалию в привычном порядке вещей.

Любопытство, тот самый грех, с которого все началось, стало нестерпимым. Я отошел в самый темный угол двора, огляделся — ни души. И тогда я выпустил их. По спине пробежала знакомая дрожь, и из разорвавшегося воздуха за моей спиной расправились два огромных крыла. Плотная кожаная перепонка, натянутая между длинными костяными пальцами — черные, как сажа, с прожилками и подпалинами кроваво-красного цвета, точно узоры из застывшей лавы. Они вобрали в себя весь окружающий свет, не отражая ни единого луча. Легкий толчок — и я бесшумно взмыл вверх, не нарушая идеальную тишину ночи.

Я приземлился на балкон, бесшумный, как тень. И увидел ее.

Она лежала на кровати, наполовину укутавшись в одеяло, в просторной футболке с каким-то неразборчивым принтом и в милых кружевных трусиках. Темные, чуть растрепанные волосы рассыпались по подушке. На ноуте шел какой-то комедийный сериал, и она смеялась. Тихо, искренне, закрывая глаза от смеха и прижимая ладонь к губам, словно пытаясь сдержать этот звук, но он все равно прорывался наружу — беззаботный и настоящий. А на ее запястье красовался маленький татуированный колибри.

Я замер, впитывая детали. На прикроватном столике стояла кружка с остывшим чаем и лежала книга, заложенная старым билетом из кино. На стене висел коллаж из Polaroid-снимков — она с подругами, она на природе, она с котом. Обычная, такая знакомая человеческая жизнь. Но в ней была какая-то... целостность. Уютный, самодостаточный мирок.

Этот звук, ее смех, ударил меня по нервам, как удар током. За 300 с лишним лет я слышал все виды смеха — злобный, истеричный, пьяный, фальшивый. Но никогда — такой чистый, рожденный просто от счастья быть живой. Он обжигал что-то внутри, как луч солнца, случайно пробившийся в пещеру, где вечно царит ночь.

И вдруг... ее смех стих. Она не двигалась, не вздрагивала, но ее взгляд на секунду оторвался от экрана и устремился в темноту за стеклом балкона — прямо в ту точку, где стоял я, невидимый во тьме. Прямо на меня. Ее брови слегка сдвинулись, не в страхе, а в легком, мимолетном недоумении, будто она почувствовала дуновение ветра, которого не могло быть. Потом она пожала плечами, улыбнулась чему-то своему и снова погрузилась в сериал.

А у меня по спине пробежал холодок, это было необъяснимо. Она не могла меня видеть. Но в тот миг мне показалось, словно какая-то невидимая нить натянулась между нами, и она, сама того не зная, коснулась ее кончиками пальцев.

С той ночи я стал возвращаться. Я, Аластор Искуситель стал Наблюдателем. Вором, крадущим крохи чужой жизни. И самое нелепое — я не мог остановиться. Я ловил себя на том, что отменял «важные» дела — соблазнение банкира или организацию чьего-то краха — ради того, чтобы просто смотреть на нее. «Что ты делаешь? — спрашивал я себя с презрением. — Она всего лишь человек. Одна из миллиардов. Скоро она состарится и умрет, а ты будешь все там же». Но что-то затягивало меня в этот ритуал, как наркотик.

Её звали Лика. Я видел, как она, зевая, работает за тем же ноутом, по утрам хмуро пялясь в экран и попивая кофе, а вечером рассеянно накручивает прядь волос на палец, когда думает. Я узнал, что она бормочет что-то себе под нос, когда сосредоточена, и что она очень смешно, по-детски, радуется, когда у нее что-то получается — подпрыгивает на стуле и тут же старается сделать вид, что так и было задумано.

Я видел, как она подкармливает во дворе вечно голодного рыжего кота, разговаривая с ним: «Ну что, рыжий бандит, опять дежуришь? Держи, обжора». И как она однажды в дождь вынесла ему кусок старого одеяла и спрятала под крыльцом, хотя сама промокла до нитки.

Видел, как она встречалась с парнем. Высокий, представительный, в дорогом пальто. Они виделись редко, и даже с балкона я чувствовал напряжение между ними, будто их разделяло невидимое стекло. Ее улыбка для него была не такой, как для кота или для сериала. Она была напряженной, натянутой, как струна. А после его ухода она часто стояла несколько минут посреди комнаты, обняв себя за плечи, с пустым взглядом, и в воздухе повисал тяжелый осадок несказанного.

И каждый раз, улетая, я чувствовал странную тяжесть в своей бессмертной груди. Это было не любопытство. Это было что-то другое. И это «другое» начинало меня пугать.

И вот однажды что-то случилось. Он пришел — не как обычно, предварительно позвонив, а резко, без предупреждения. Я уже научился различать звук его шагов в подъезде. Их разговор был глухим, но яростным. Я не различал слов — лишь низкий, давящий гул его голоса и ее отрывистые, высокие ноты. Потом — оглушительная тишина. И хлопок двери, от которого содрогнулся весь дом.

А потом — тихие, горькие рыдания. Не театральные всхлипы, а глухое, беспомощное удушье, будто ее рвали изнутри.

Я стоял на холодном балконе, вцепившись пальцами в железные прутья ограждения, и смотрел, как ее плечи вздрагивают в такт этим рыданиям. Она сидела на полу, прислонившись к кровати, и казалась такой маленькой и разбитой. Потом она встала, включила какую-то безысходно-грустную музыку, завернулась в одеяло калачиком, и так, в слезах, уснула. Щеки ее были мокрыми даже во сне.

И во мне что-то надломилось.

Не знакомая сладость искушения. Не злорадное удовлетворение от чужой боли, на которой я привык паразитировать. Это было что-то иное. Острый, физический порыв, жестокий в своей иррациональности. Абсолютно человеческий, слабый и потому невыносимый для такого существа, как я. Порыв — подойти. Обнять. Утешить.

Я, Аластор, чьим призванием было сеять раздор, впервые за триста лет захотел подарить кому-то покой.

Не думая о последствиях, не думая вообще ни о чем, кроме этого свернувшегося комка горя на кровати, я сделал шаг сквозь стекло и проскользнул в ее сон.

Ее сновидение было туманным и печальным, пропитанным звуками той самой музыки. Она стояла там одна, в том же хлопковом платье, что и в день их первой встречи с парнем.

— Не плачь, — сказал я, подходя. В снах мы можем быть кем угодно. Я выбрал образ, близкий к своему настоящему, но без демонической сущности. Просто мужчина.

Она обернулась, удивленная, но не испуганная.

— Кто вы?

— Тот, кому не все равно.

И я начал говорить. Не помню слов — они приходили сами, будто не из моей воли. Я говорил, что ее смех — это самый редкий алмаз в этой унылой реальности, что ее доброта к бездомным котам делает ее сильнее любого тирана, которого я знал. Я говорил, что она заслуживает смотреть фильмы, которые заставляют ее смеяться до слез, а не плакать от чужих холодных слов. Я говорил, что она заслуживает, чтобы ее целовали не из чувства долга, а от невозможности иначе дышать.

Я обнял ее. Она прижалась ко мне, ища защиты, и в этом доверчивом жесте было больше силы, чем во всей моей демонической мощи. Ее тепло просачивалось сквозь мою иллюзорную форму, обжигая ту пустоту, что я звал своей душой.

А потом... потом я поцеловал ее.

Это был не поцелуй соблазнителя, не расчетливый инструмент для порабощения воли. Это был поцелуй... прощания. Прощания с тем, кем я был. В нем была вся горечь осознания, что я никогда не смогу быть частью ее солнечного мира, вся боль от этой внезапно открывшейся во мне пропасти. И в то же время — безумная, пугающая нежность.

И в тот миг, когда наши губы соприкоснулись, внутри меня что-то щелкнуло. Словно сломался древний замок, и из темниц моей сущности вырвалось на свободу нечто древнее, дремавшее там веками. Не демоническая сила, не жажда власти. Что-то хрупкое, человеческое и от того вдвойне ужасающее. Что-то, что смотрело на нее не как на добычу, а как на единственный источник света в вечной тьме.

Я отпрянул, охваченный паникой. Этот пробудившийся голод был страшнее любой адской бездны.

Мне стало страшно. Демоны не любят. Демоны жаждут, владеют, используют. То, что я почувствовал, было другим. Я бежал из ее сна и с ее балкона, как ошпаренный.

***

Лика проснулась утром со странным чувством. Горечь разрыва еще была там, но поверх нее лежало успокаивающее тепло, как от чашки какао перед сном. И в памяти всплывал образ. Темные глаза, резкие черты лица, ощущение крепких рук. Она взяла бумагу и карандаш и попыталась нарисовать его. Портрет вышел смутным, размытым, как воспоминание о дожде, но что-то самое главное ей передать удалось.

***

Я держался неделю. Две. Я пытался заглушить эту новую, невыносимую боль в моей несуществующей душе работой — усерднее, чем когда-либо. Я толкал биржевого брокера к самоуничтожению, соблазнял праведника, сеял раздор в семье. Но адское пламя, которое раньше согревало меня, теперь казалось холодным и пустым. Эта новая боль — тупая, ноющая, похожая на потерю части себя — убивала меня.

Я метался между мирами, как затравленный зверь. В Аду мне было душно, на Земле — без нее — пусто. Я пытался убедить себя, что это просто временное помутнение, профессиональная деформация. Что я просто слишком глубоко вошел в роль. Но каждая ночь превращалась в пытку: я видел ее лицо, чувствовал призрачное тепло ее кожи, слышал эхо ее смеха. Эта тоска была похожа на голод, но ее нельзя было утолить ничем, кроме нее.

Эта новая боль в моей несуществующей душе была сильнее любого адского пламени. Она грызла меня изнутри, лишала сна и покоя. В конце концов, сопротивление стало бессмысленным. Я снова прилетел на ее балкон, чувствуя себя одновременно побежденным и охваченным странной надеждой.

И увидел. Рисунок, приклеенный на скотч к стене возле рабочего стола, прямо перед моими глазами. Это был я. Неясный, словно призрак, размытый, как воспоминание, которое вот-вот ускользнет... но это был я. Тот, каким я предстал перед ней в ее сне. Она пыталась поймать, запечатлеть образ, который должен был растаять с первыми лучами солнца. И в этом неуверенном наброске, в этих линиях, искавших мои черты, было больше настоящей магии, чем во всех моих демонических силах.

В ту же ночь я снова вошел в ее сновидение. На этот раз сон был удивительно ясным и теплым, будто ее душа, узнав меня, перестала прятаться. Мы были в бескрайнем поле, утопающем в серебристой полыни и нежных ночных цветах, чей аромат кружил голову. Луна освещала ее лицо, и в глазах не было ни капли страха.

Она медленно подняла руку и прикоснулась к моей щеке, пальцы скользнули по коже, оставляя за собой мурашки.

— Ты вернулся, — прошептала она. — Я боялась, что ты был просто сном.

— Некоторые сны бывают реальнее яви, — ответил я, и слова показались мне странно правдивыми. — Я не мог не вернуться.

Ее пальцы очертили линию моей брови, скользнули к виску.

— Я тебя помню. Ты являлся мне обрывками в течение дня... как эхо.

Больше не нужно было слов. Ее губы встретились с моими в поцелуе, который был не вопросом, а ответом. Это был медленный, исследующий танец, полный безмолвных обещаний и признаний. Она вкушала меня, как нектар, а я пил ее дыхание, как единственный источник жизни.

Мы опустились на мягкий ковер из трав, и лунный свет обволакивал наши тела. Каждое прикосновение было откровением. Я касался ее, словно хрупкой реликвии, а она отвечала с такой смелой нежностью, что во мне все переворачивалось. Это было не просто физическое соединение. Это было слияние. Исчезали границы между сном и явью, между демоном и человеком. В эти мгновения, под ее руками, в ее объятиях, я был не Искусителем. Я был просто тем, кого она видела. Почти что человеком.

И когда ее тихий стон смешался с шепотом моего имени в ночном воздухе, во мне родилась новая, всепоглощающая жажда. Не жажда власти или чужой души. Я захотел стать настоящим. Из плоти и крови. Для нее. Ради права услышать свое имя на ее устах не только во сне.

Цена была ужасна. Я нашел древний, забытый ритуал в пыльных архивах Ада, запрятанный между строк вечных проклятий. Это была не сделка и не ритуал в привычном понимании. Это было добровольное отречение. Отказ не просто от бессмертия, а от самой своей сущности.

Процесс оказался больнее любой пытки, которые я когда-либо придумывал для грешников. Это было похоже на то, как если бы тебя живьем выворачивали наизнанку. Не просто сдирали кожу — расторгали саму ткань твоего демонического «я», нить за нитью. Моя сила, моя природа, все, что делало меня демоном на протяжении трех столетий, вырывалось с корнем, оставляя лишь сырую, уязвимую и болезненно чуткую плоть.

Это была агония, сравнимая с рождением вселенной, но в обратную сторону — не взрыв, а мучительное, оглушительное схлопывание. Адский огонь, что пылал во мне вечность, гас, и его место занимала леденящая пустота.

И когда кошмар закончился, я лежал на холодном полу заброшенного чердака, истерзанный и обессиленный, но живой. По-новому, по-человечески живой. В груди стучало что-то горячее и хрупкое — бьющееся сердце. А по моей новой, незнакомой коже бежали мурашки, и каждый порыв ветра с улицы был как прикосновение.

Я был смертен. И я был свободен.

И теперь оставалось самое страшное — встретиться. По-настоящему.

Сердце — это новое, незнакомое и такое хрупкое устройство в моей груди — сжималось от страха. А что, если сон так и останется сном? Ведь там я был идеализированным образом, гостем из подсознания, проекцией ее тоски. А в реальности я был просто... мужчиной.

Мысли кружились в вихре сомнений. Она улыбнется какому-то парню в дорогом пальто, а на меня бросит равнодушный взгляд? Поймет, что я не таков, каким она меня нарисовала?

Реальность казалась куда страшнее, чем отречение от бессмертия. Адский огонь был предсказуем. А вот риск быть отвергнутым единственной душой, которая имеет над тобой власть... Это была пытка, к которой я был не готов.

Но отступать было некуда. Я продал вечность за призрачный шанс. Теперь нужно было доказать, что эта жертва чего-то стоила.

Иногда она любила по утрам работать в маленькой кофейне недалеко от дома. Я вошел, и мир мгновенно сузился до нее одной. Запах кофе, гул голосов, музыка — все это обрушилось на мои новообретенные чувства оглушительной волной. Она сидела у окна недалеко от стойки, уткнувшись в ноут, в наушниках, и кусала конец карандаша — точь-в-точь как тогда, когда я наблюдал за ней с балкона.

Мои колени предательски дрожали. Я заказал эспрессо, пытаясь совладать с дрожью в руках. Поднося чашку к губам, я сделал неловкое движение — то ли споткнулся, то ли просто сбился с шага от волнения. Горячий кофе выплеснулся через край, а чашка выскользнула из пальцев и разбилась с оглушительным звоном. Я тут же сделал шаг в сторону, пытаясь избежать лужу, и неловко задел локтем ее стакан с холодным американо. Напиток рекой разлился по столу, заливая клавиатуру ее ноутбука.

— О боже! — вскрикнула она, вскакивая и хватая салфетки.

Все обернулись на шум.

— Простите, простите! — забормотал я, пытаясь собрать осколки и промокнуть лужу салфетками. — Я такой неловкий...

Наши руки встретились над мокрой клавиатурой, когда мы одновременно потянулись к одной и той же салфетке. Она замолчала на полуслове.

Я поднял взгляд. Наши глаза встретились.

Лика замерла. Ее глаза расширились, но в них мелькнуло не раздражение, а ошеломленное дежавю. Глубинное, интуитивное чувство узнавания. Она медленно сняла наушники.

— Простите за этот хаос, — пробормотал я, все еще глядя на нее. — Но мне кажется, я уже где-то вас видел.

Она не отвечала несколько секунд, изучая мое лицо. Потом в уголках ее губ дрогнула смущенная улыбка.

— Это странно, — тихо сказала она. — У меня точно такое же ощущение.

Мы говорили часа три. Вернее, говорила в основном она, а я слушал, пил ее голос, как целебный источник, и ловил каждую улыбку. Я боялся, что если моргну, то все исчезнет. Но нет — она была настоящей, живой, и ее смех отзывался эхом в моей груди.

Потом она, покраснев, предложила: «Может, пойдем ко мне? Здесь уже начинает подглядывать бариста». Я лишь кивнул, боясь, что голос выдаст всю бурю внутри.

Поднимаясь в лифте, я смотрел на ее профиль, освещенный тусклым светом лампы. Она что-то бормотала про залипающую кнопку, а я думал о том, что даже если бы мне было суждено прожить в этом смертном облике всего один день — этот миг, этот подъем на седьмой этаж рядом с ней, стоил бы всех моих трехсот лет бессмертия. Вся моя долгая, серая вечность вдруг обрела смысл в этом одном, стремительно убегающем моменте. Он был квинтэссенцией, ради которого и затевалась вся Вселенная.

В ее квартире пахло ей. Книгами, кофе и ее духами. Мы стояли посреди комнаты, и напряжение нарастало.

— Можно я посмотрю на твой рисунок? — попросил я, глядя на листок над столом.

Она кивнула, смущенно проводя пальцами по краю стола.

— Интересный портрет, — осторожно сказал я. — Как будто... знакомое лицо.

Она засмеялась, но в смехе слышалась легкая нервозность.

— Это просто фантазия. Приснился какой-то человек... Я иногда записываю сны в рисунках.

— Красиво получилось, — я повернулся к ней, стараясь не смотреть слишком пристально. — Хотя... наверное, странно обсуждать сны с незнакомцем.

— Да нет, все в порядке, — она потупила взгляд, потом нерешительно добавила: — Вообще-то... это первый раз, когда я... ну... пригласила кого-то домой вот так...

Она не договорила, но я понял.

— Для меня это тоже... необычно, — честно признался я. — Обычно я не следую за незнакомками из кофеен.

На ее губах появилась неуверенная улыбка.

— Значит, мы оба сегодня поступаем не как обычно.

— Наверное, — я осторожно протянул руку и коснулся ее пальцев. — Иногда стоит доверять интуиции.

Она не отняла руку, лишь тихо прошептала:

— Да... интуиция. Мне кажется, я могу тебе доверять.

И я поцеловал ее. Наяву. Это был поцелуй, в котором было все: и та ночь утешения, и та ночь страсти в поле, и все те ночи, что я провел, глядя на ее светящееся окно. Но теперь все было иначе — острее, реальнее. Я чувствовал тепло ее кожи сквозь тонкую ткань футболки, слышал ее прерывистое дыхание, ощущал, как бьется ее сердце в унисон с моим — таким новым и таким уязвимым.

Ее пальцы впились в мои волосы, притягивая ближе. Мы двигались к кровати, сбрасывая с себя одежду — уже не как во сне, где все возникало и исчезало по желанию, а медленно, ощущая каждый шов на ткани, каждую пуговицу. Ее тело оказалось именно таким, каким я его помнил, но теперь я мог чувствовать все — шелковистость кожи на внутренней стороне бедра, жесткие соски, упершиеся в мою грудь, мурашки, бегущие по ее спине под моими пальцами.

Она откинула голову, обнажая шею — такое уязвимое и прекрасное место. Когда мои губы коснулись её кожи, я почувствовал, как под ней пульсирует жизнь — быстрый, трепетный ритм её крови. Это было завораживающе. Как демон, я привык чувствовать энергии, души, но эта простая физиология, эта телесная реальность оказалась куда более интимной.

Моя рука медленно скользнула вниз по её животу, чувствуя, как вздрагивает её кожа под моим прикосновением. Когда пальцы опустились между её ног, она вздохнула — сдавленно, почти с мольбой. Влажная теплота, которую я обнаружил там, казалась самым настоящим чудом. Это была не магия, не иллюзия — это была сама жизнь, сама природа, принимающая меня.

Она была такой тёплой, такой живой, и в этот момент я понял, что никакая демоническая сила не может сравниться с этой хрупкой, трепетной реальностью. Моё собственное тело отвечало ей с незнакомой прежде интенсивностью — каждое прикосновение, каждый звук её дыхания отзывался во мне огнём, который был одновременно и адским пламенем, и очищающим светом.

— Я не понимаю... — прошептала она, когда я опустился перед ней на колени и прикоснулся губами к нежным лепесткам. — Я никогда... не хотела кого-то так сильно...

Я изучал её — не как демон, жаждущий власти, а как ученик, познающий божественное таинство. Её вкус был сложнее любого нектара — солёная капля на моих губах, сладкий мускус в глубине, терпкая влага, наполняющая мое существо опьянением, против которого любое искушение меркло.

Каждое движение моего языка вызывало отклик — её бёдра вздрагивали, пытаясь приблизиться, пальцы впивались в мои волосы, то притягивая, то пытаясь оттолкнуть от переполняющих её ощущений. Я чувствовал, как напрягается её живот, как сбивается дыхание, и это было прекраснее любой магии, которую я когда-либо знал. Ведь это была не иллюзия, не подчинение чужой воли — это была настоящая, дикая, откровенная жизнь, доверчиво отдающаяся мне.

Я, знавший все виды наслаждений и страданий, впервые познал благоговение. Каждый её стон, каждый вздох, каждая дрожь были драгоценностью. И когда её тело внезапно затряслось в кульминации, а её крик наполнил тишину комнаты, я понял, что готов был бы отказаться от вечности ради права называть этот момент своим.

Прежде чем она успела опомниться, я поднял её на кровать и вошёл в неё. Её глаза расширились от полноты ощущений.

— Медленнее... — взмолилась она, но её ноги обвились вокруг моей талии, притягивая глубже.

Каждое движение было откровением, разрушающим триста лет холодного существования. Наша потная кожа слипалась, затем с мокрым звуком отделялась — этот простой физический контакт вызывал у меня дрожь, более сильную, чем любое колдовство. Её прерывистое дыхание обжигало мою шею, каждый выдох — горячее адского пламени, но дарящий не боль, а странное, пронзительное блаженство.

Её ногти впивались в мою спину, и я чувствовал, как на коже проступают царапины. Эти маленькие раны горели ярче, чем любые ритуальные шрамы — они были отметинами принадлежности, доказательством того, что я существую здесь и сейчас, в этом теле, с этой женщиной.

Но самое сокрушительное — это то, что происходило внутри неё. Каждый раз, когда я погружался глубже, её внутренние мышцы сжимались вокруг меня с такой силой, что у меня перехватывало дыхание. Это было похоже на то, как будто сама жизнь обнимала меня, принимала в свои тёплые, влажные объятия. Это сводило с ума — не демоническим безумием разрушения, а экстатическим осознанием того, что я наконец-то нашёл то единственное место во Вселенной, где могу быть по-настоящему собой. Где могу перестать быть демоном и просто стать мужчиной, любящим женщину.

Когда мы достигли пика вместе, мир перестал существовать. Только два тела, нашедших друг друга после долгой разлуки.

Позже, в ее кровати, в переплетении тел и простыней, не было места демонам и снам. Была только она — теплая, живая, настоящая, и я — смертный, уязвимый и по-настоящему живой впервые за триста лет. Ее пальцы медленно провели по шраму на моей груди — багровому следу, оставшемуся от ритуала.

— Откуда это? — ее голос был хриплым от усталости и недавних наслаждений.

Я посмотрел ей в глаза, в эти бездонные озера, ради которых я отдал все.

— Цена, которую я заплатил, чтобы найти тебя, — честно ответил я, зная, что не могу и не хочу лгать ей.

Она не стала расспрашивать. Не потребовала объяснений. Она просто прижалась губами к шраму, а затем щекой, как будто залечивая старую рану своим теплом. И этого было достаточно. В этом жесте было всё то безусловная принятие, ради которого стоило стать человеком.

***

Под утро мы лежали, глядя в потолок, и тишина стала слишком громкой. Я сказал:

— Лика, мне нужно тебе кое-что рассказать.

И я выложил всё — про триста лет, про искушения, про её светящееся окно и то, как я воровал кусочки её жизни с балкона. Про сны.

Говорил долго, глядя в потолок, боясь встретить её взгляд. Ждал страха, отвращения, чего угодно.

Когда я замолчал, она перевернулась на бок. Её лицо было серьёзным.

— Значит, это был ты... — она медленно провела пальцами по моей руке. — Утром после того сна я проснулась с странным чувством. Будто побывала в месте, где меня понимают без слов. Где не нужно притворяться.

Я наконец посмотрел на неё.

— А теперь я здесь. Я больше не демон.

Она вдруг улыбнулась:

— Кстати, как тебя вообще зовут? За всю ночь так и не спросила.

— Аластор.

— Аластор... — она повторила, пробуя имя. — Серьёзно. Ладно, буду звать тебя Аликом.

Уголки моих губ дрогнули впервые за эту трудную исповедь.

— Алик, — повторил я, пробуя звучание. — Да, это... подходит.

Её пальцы перешли на шрам на моей груди.

— Так что, Алик, — её голос стал тише, — теперь ты мой личный демон. Отвечаешь за мои сны и... — она кивнула на разбросанную по полу одежду, — за прочие беспорядки.

Рассвет добирался до нас через то самое окно, окрашивая всё в мягкие тона. Где-то шумел город, на столе стоял недопитый вчерашний кофе, а впереди была обычная человеческая жизнь со всеми её сложностями. Но глядя на её улыбку, я понимал — именно ради таких неидеальных, настоящих моментов я наконец-то хочу жить.