Читать онлайн "Ночная доставка"

— Помнишь, как ты обсасывала куриные лапки в том китайском местечке? Я бы никогда не стал такое заказывать, ты сама тогда выбрала. А теперь делаешь вид, что тебе противно

— Мне и тогда было противно. Но соус был вкусный, такой, кисло-сладкий, кажется

— Терияки

— Да, точно

— Можем купить в следующий раз

— Ага, еду из доставки самим доделывать. А деньги за что?

Они бросили картонные боксы на кухне, откинулись на спинку дивана и вытянули ноги на журнальный столик. Он сразу взял телефон, а она водила глазами по новому дому. Все было на своих местах — верхний свет, нижний свет, средний свет, два белых книжных шкафа, розовый диван, о котором она всегда мечтала, спокойные серые стены и запредельное количество маленьких диванных подушек, разбросанных по всей комнате — с рисунками, с бахромой, с имитацией ручной вышивки. Коллекция началась с той, которую они украли в баре в день знакомства — с турецкими глазами Фатимы. Он отвлекал бармена, а она прятала подушку под пальто. В этом доме можно было бы организовать музей икеи и водить сюда тех, кто не успел застать филиалы шведского рая — каждое кресло из икеи, духовка и кухня тоже из икеи и даже маленькие картинки с мотивационными надписями, которые они спрятали под кровать, как только заехали, были из икеи. Не хватало только фрикаделек с брусничным соусом и игрушечной акулы.

Когда они приехали смотреть дом, он был завален детской ерундой. Нижние полки шкафа, который сейчас снова стал книжным, все были в разноцветных кубиках, пирамидках, на средней полке сидела парочка плюшевых медведей и затюканный жираф. Возле телевизора был детский кормильный столик со следами борьбы, засохшим детским пюре. На втором этаже стояла деревянная детская кроватка. Они немного поприпирались, оставлять ее или нет, он говорил, что, может, друзья, у которых есть младенцы, приедут в гости, но она прошипела хозяйке, что они заедут, только если все это будет вывезено из дома. Единственным напоминанием о том, что этот домик сдавался семьям с детьми, остался красивый мини-столик с мини-стульчиком для рисования — она поставила на него свой виниловый проигрыватель и духи — и заброшенная песочница в самом конце заднего двора.

Ей надоело, что он сидит в телефоне и не смотрит на нее, и она легко пнула его голыми пальцами правой ноги c матовым красным лаком.

— А?

— Что ты там опять читаешь?

— «В КНДР применяют смертную казнь за просмотр иностранных фильмов и телепередач»

— Опять новости. И зачем ты это читаешь?

— Тебе не кажется, что в Северной Корее заебись?

— Потому что нет тиктотка? — Тиктотка нет. Интернета нет

— Зато Живые Боги есть — И смысл жизни тоже есть

Он кладет телефон на диван, обнимает ее и они вместе смеются, потом она, как всегда, надевает серьезное лицо.

— Я не понимаю иногда, ты шутишь или нет — В этом и смысл, малышка

— Мне это не нравится

— А я не понимаю, тебе обязательно это делать? — он вырвался из объятий, скинул ее ноги с себя и снова взял телефон.

— Делать что?

— Смеяться вместе со мной, а потом притворяться хорошей и осуждать меня

Она тут же переменилась, выбила из его рук телефон, залезла на колени и игриво укусила его за щеку. Потом еще раз и еще раз, пока он не вскрикнул: — Эй, больно!

— Малыш, я просто не наелась. Закажем десерт?

— Уже десять, вряд ли нам что-нибудь доставят

— Они точно доставят

Сидя на нем, она схватила телефон и сделала заказ. Ждать два часа. Ничего, это нормально для ночной доставки, подумала она, и побежала к шкафу с пластинками. Достала винил с саундтреком к «Твин Пикс», протерла иглу кисточкой для макияжа. И заиграла музыка. Игла запиналась о пылинки и звук похрипывал, инструменты сливались с другими странными шумами на улице. Она вышла в центр комнаты и танцевала, и жестами подзывала его к себе. Он закатывал глаза. Она тянула за руки и уговаривала, «пойдем, пойдем». Он нехотя встал и пару секунд потоптался под музыку, положив голову к ней на плечо. Звук резко оборвался и во всем доме погас свет. Он вырвался из ее рук и почувствовал себя спасенным.

— Щиток не реагирует, — он щелкал переключатель вверх-вниз, она светила фонариком.

— Пойдем глянем, может, всю улицу отключили

— Иди ты. А я боюсь темноты, — он иронично улыбнулся и шлепнул ее по попе в сторону двери, — давай, давай, иди

— Ну и сиди тут один

Она накинула пальто, вышла из дома и пошла через еловый питомник на трассу, хотя в этом и не было необходимости. Уже с порога видно, что электричества нет во всем поселке. Трассу освещают только фары редких машин и огромная луна. Она шла дальше и дальше — просто так. Разглядывала дома, пинала листья, специально наступила в лужу. Думала, может идти так еще и еще. Бесконечно, сколько захочет, пока ночь не закончится. И нет никакого дома, и дома нет никого. Замерла у куста диких желтых цветов без названия — они пахли грязью и медом. Она стала рвать их, собрала огромный букет и остановилась только потому, что в темноте не заметила крапиву. Признала, что кто-то все время идет сзади, только когда добралась до железной дороги. В далеких окнах загорелся свет.

Стоя спиной к нему, лицом по направлению к поезду, она кинула:

— Совы не то, чем кажутся, да?

— Я не шутил. Я правда боюсь темноты

— И я боюсь, — соврала она, — ты вообще понимаешь, какая это роскошь — бояться темноты? Ты понимаешь, как это на самом деле хорошо? Ты не ценишь. Не можешь оценить.

Обратно шли молча. Поселок показывал и прятал тени деревьев. Не так поздно, но ни души на улице не было. Стояла одинокая табуретка дедушки, который выходил посидеть и поглазеть. Весь поселок был сплошь старики, они — единственная так называемая молодежь здесь. Ну и хорошо. Никто не знает, их не видно, не слышно. Только вот со старичком на табуретке иногда здоровайся. Старичок когда впервые ее увидел, начал повторять за звуком каблуков и вслед говорить «цок, цок, цок». Пришлось ему улыбнуться. Вот и все социальные связи. А он так вообще ни с кем не разговаривал и не виделся, как и мечтал. Сиди в теплом доме, фильмы смотри, толстые книжки читай, музыку слушай — сколько всего еще осталось. Но иногда и на него накатывает, ничего тут не сделаешь. А она злится «не ценит, не понимает». Когда хочет его разозлить, говорит «вы, мужчины, не умеете любить жизнь». А он ей тогда «какие такие мужчины?». А она ему «мало ли я, что ли, мужчин в жизни видела?».

Не хотелось идти в дом, присели на край песочницы. Она видела — если сейчас поддаться этому чувству, которое через щель, через лунный свет и кривые тени в них просочилось, ничего дальше хорошего не будет. Надо держаться для них, для себя.

— Малыш, ты помнишь, что мы решили? — Помню — И помнишь, почему?

— Слабо припоминаю

— Я думаю, мы сделали это ради любви

— То, что мы делаем, совсем не похоже на любовь, детка

— Но ты любишь Толстого, Брехта? Любишь Делеза, Гегеля? Тома Йорка любишь?

— А ты видимо любишь бояться темноты, — он сделал попытку уйти в иронию, но с ней это никогда не срабатывало.

— Да, я люблю бояться темноты. Потому что они бы это у нас отобрали. Как мы отобрали у своих родителей, они у своих родителей, они у своих родителей, и так далее. Как и возможность целовать тебя. Мы бы превратились в монстров. И убили бы друг друга.

— Снова выживут только любовники?

— Да, выживут только любовники

Пока они говорили, в доме страшно назойливо вибрировал телефон. Ей потребовалось время, чтобы откопать его из под всех подушек, она побросала их на пол. Наверное, курьер потерялся, думала она. Он опять шел за ней следом из темноты в свет их гостинной, поэтому только увидел, как она что-то крикнула, села к подушкам и закатила глаза. — Это она звонит — Господи, ну не бери ты трубку. Каждый раз все плохо после этих разговоров

— Ты знаешь, я не могу. Вдруг это последний раз. Я не смогу простить себя

Она оперлась о стену и трясущимися руками поднесла трубку к уху. Он сел на кресло в другом краю комнаты и старался не слушать. Ему давно никто не звонил, и больше не позвонит. Может быть, поэтому ей проще чаще оставаться невозмутимой, бороться с его приступами меланхолии и сомнениями — на самом деле она все еще борется с ней, хоть никогда и не признается в этом. Он слышал только ее реплики.

— Ты уже 30 лет мне это говоришь … и что, ты сама сделала этот выбор, а я сделала свой… нет, мне не страшно. мы проживем эту жизнь так, как мы хотим… нет, ты не обязана… нет, и я не обязана… мы будем жить, нравится тебе это или нет. нет, совсем необязательно умирать… и тебе необязательно. Что у тебя там стучит так громко? Часы? Ты серьезно, мам? Эй, тебя не слышно… Ты еще здесь? Мам?

— Бросила трубку?

— Нет, просто хрипит в динамик, как обычно. Послушай сам

Она протянула ему телефон и он с размаха кинул его в стену. Вся его боль и тревога по волшебству отступала, когда больно становилось ей. Он взял ее лицо двумя руками, вытер слезы и засмеялся. Поцеловал в лоб. Она прижалась к его груди и теребила пуговицу на рубашке. Он взял с полки ленту и заплел ей косичку. Они сидели на полу в тишине, пока не услышали звонок в дверь.

Ей стало легче. Она снова почувствовала, как это хорошо — их дом, их розовый диван, туи во дворе, качели, песочница, их дом, ее книжный шкаф, его книжный шкаф, их быт — ее ноги на столе, ее чашка для кофе, его гитара и синтезатор, ее меховые тапки, ее свобода, его свобода, и их тысячи и тысячи лет впереди. Она шла открыть курьеру и голые ноги касались пола, и она думала, как это хорошо — жить, жить и жить. Все, чего они просили — это только жить. Живой организм не может быть виноват в том, что не хочет умирать.

Она сделала еще пару шагов, открыла дверь и все внутри сжалось. Те же самые лапки, если это вообще можно назвать лапками, только прикрепленные к маленькому тельцу, если это вообще можно назвать тельцем, последний раз такое она видела на плакатах в кабинете гинекологии — там это называлось плод, плод, как яблоко, стадии развития яблока, только в том кабинете яблоко еще разговаривало — оно говорило «у меня появились пальцы, у меня появилось сердце». Она даже не закричала, просто застыла, только думала по кругу, куда звонить:

В скорую или в службу поддержки, в скорую или службу поддержки

В скорую или в службу поддержки, в скорую или службу поддержки

В скорую или в службу поддержки, в скорую или службу поддержки