Читать онлайн "Джестер"

Дублин, Ирландия. Под вечно дождливым небом, затянутым серыми облаками и обрамлённым полуразрушенными зданиями, раскинулся этот город-легенда, пронизанный духом историй, привносящих в его атмосферу неповторимое обаяние. Узкие улочки, вымощенные старыми камнями, устилает ковёр из зелени - лужайки и плющи, обвивающие дома, словно нежные руки природы, старающейся укрыть её творения от поражения временем.

Здесь, в сердце Дублина, старинные пабов щедро делятся мудростью веков. Стены этих уютных заведений пропитаны ароматом старого виски и звуками тёплых разговоров. Тёплый свет ламп над столами, искрящийся в глазах местных жителей и гостей, создаёт атмосферу общности, где остросюжетные истории переплетаются с легким смехом.

В этом городе остроумие и литература кружатся в танце, словно пьяные уличные музыканты на мраморной площади, поддерживаемые старыми мелодиями, которые отражают богатую культурную историю Ирландии. Дублин - родина множества выдающихся писателей, и это наследие чувствуется в каждой строке местной прозы, в каждой ноте, которую играют музыканты в тени средневековых соборов.

Но стоит лишь переступить порог ярких фасадов, прислушаться к тихому шёпоту, скрывающемуся за атмосферой весёлого безделья. Здесь, под поверхностью привычного веселья, таится порок, питаемый цинизмом и самоуничижительной праздностью. Пустые бутылки разбросаны по тротуарам, красные огни неоновых вывесок иногда кажутся зловещими под серым небом, а неустанный дождь, который льёт, как слёзы, смешивая радость и горечь, придаёт городу характер.

Проходя мимо скромных кафе, где балерины и художники обсуждают свои мечты, вы можете встретить стариков, чьи сердца забиты воспоминаниями о былой молодости. Их хмурые лица сохранили в себе груз безвременья, отражая отчаяние, которое так часто проникает в повседневную жизнь.

Дублин — это не только город древней архитектуры и живописных улиц. Он является метафорой человека, испытывающего два противоположных чувства: желание убежать от реальности и стремление найти радость в каждом моменте. Мир, где каждый уголок, каждая трещина в стенах, кажется, кричит о том, как легко превратиться в тень самого себя.

Так, в сердце Дублина, под тяжёлым небом, греющей душе музыке и остросюжетным историям, рождённым за чашкой пива, прячется бесконечный мир, где свет и тень, надежда и разочарование, умиротворение и хаос находятся в постоянном противостоянии. Это город, где каждый шаг может быть вальсом между жизнью и умирающей мечтой, где угасший свет порой ведёт к неожиданным открытиям и новому началу.

Цинизм и Лень.

В Дублине грех надевает маску «ирландской меланхолии» — этот туманный плащ, что укутывает душу, словно сырой ветер с Лиффи, проникая в каждый уголок унылого сознания. Он охватывает сердца, желая спрятать их от мрачных правд, которые время от времени прорываются на поверхность подобно всплескам весеннего дождя. Здесь люди, точно ленивые коты на подоконнике вечного дождя, с кошачьей грацией обманывают ближних, откладывают жизнь на полку, покрытую пылью забытых обещаний, и ленятся, как река, что застаивается в болоте, меля свои воды до полной прозрачности, но не двигаясь с места.

И этот безмятежный покой, завуалированный черным юмором — ядом, который капает с языка, словно роса с могильных камней, дает о себе знать в меланхоличных улыбках и горьких шутках: «Ах, бедный я, с моим проклятым роком, зачем рвать жилы, если судьба и так меня душит?». В этом состоянии застоя, лень прокрадывается в каждую трещину повседневной жизни, как нищие, просящие на улицах, зажатых между двух миров — реальности и снов о былом.

Чиновники, эти сонные стражи бюрократического болота, игнорируют проблемы, точно слепые кроты в норе из бумаг, обескураженные рутинными процессами, где жалобы тонут, как корабли в шторме. Лабиринты документов замыкаются на бесконечных вопросах, идея действовать кажется слишком замысловатой по сравнению с удобством бездействия. Сложив руки в молитве о мире, они подмигивают друг другу, как будто оправдывают свою апатию.

Писатели, вместо того чтобы выковывать слова в горниле вдохновения, тонут в алкоголе — в этом янтарном озере забвения, где перо ржавеет в ожидании своей судьбы, а страницы остаются белыми, как лица призраков, когда-то именовавших себя мастерами слова. В их взглядах можно увидеть глухую тоску на потерянные возможности, которые, кажется, страх перед действием поглотил в водовороте рутинных дней.

Сплетни и мелочная жестокость расцветают здесь, словно ядовитые плющи на стенах старых пабов — национальный спорт, где каждый удар словами острее кинжала, а смех маскирует жажду крови. В этом пространстве удивительных противоречий, где искренность и лесть переплетены, все движется в ритме общей усталости, и единственная истина заключается в том, что каждый верит в свою непредсказуемую судьбу.

Всё это — симфония цинизма, где ноты апатии звенят, как разбитые колокола в пустых церквах: «Зачем стараться, если мир — это вечный карнавал дураков, и ничего, ровным счётом ничего, не изменится?» И именно эта коллективная лень, эта уверенность в безнаказанности, что коренится в душах, как плесень в сырых стенах, вызывает его — того, кто приходит, словно буря с Атлантики, чтобы разорвать покровы и восстановить истинную цену бездействия, заставив каждого ощутить вес собственной тени.

Этот незваный гость, лишь мимолетно появляющийся в сознании горожан, раздает увлеченные взгляды и провокационные слова, взывающие к дремлющей искре, которая всё ещё таится под слоем цинизма. В его объёме находится искра, способная запустить механизмы изменений — ему не страшны небосводы, не пугают онемевшие сердца готовых к действию, но не знающих, с чего начать. Именно его присутствие пробуждает усталую душу, наводняя Дублин свежими ветрами города, который когда-то мечтал быть свободным от оков собственной лени.

Лицо Кары: Джестер.

Он не жонглер банальностей и не шут гороховый. Он — Джестер, воплощенный Арбитр, чей имя звучит, как ледяное дыхание ужаса, скользнувшее по обветшалым закоулкам сознания. Его появление — словно трещина в ткани реальности, зияющая неправильностью, порой задающей вопросы, на которые нет ответов.

Высокий, как готический шпиль, и грациозный, словно танцор на лезвии бритвы, он носит свою неестественную осанку, как тяжкое бремя, налагающее на него задачу быть смотрителем между мирами. Алый, кричащий, дорогой деловой костюм-тройка выглядит как клякса крови на сером холсте Дублина, привнося чуждое великолепие в серую повседневность. На его голове величественно красуется безупречный черный цилиндр — символ власти, ставший надгробным камнем, пугавшим тех, кто смел смотреть ему в глаза.

Но его лицо… о, это не обычная плоть и кость! Это гладкая, мертвенно-белая клоунская маска, застывшая в вечной угрожающе широкой ухмылке, вырезанной, казалось, из самого льда, из костей отчаяния. Глаза маски — черные провалы, бездонные колодцы страха. Однако они, вопреки всему, пронизывают душу, как стрелы, проникая в самые темные её уголки, оставляя за собой неуловимый шлейф ужаса.

Джестер никогда не нарушает тишину словом. Его язык — это театр, пантомима судьбы, сотканная из театральных жестов, медленных, зловещих поклонов и манерного поведения, как будто он — вечный актер в безмолвной трагедии. Он возникает, как мираж, в самых обыденных местах — на обшарпанной скамейке в парке, в мрачном дверном проеме паба, в зыбком отражении оконного стекла — и начинает свою зловещую игру с жертвой, используя её собственный цинизм, её лень, её гнилую душу против неё самой.

Он способен вначале подбросить бездействующему писателю чистый лист бумаги и перо, пропитанное ядом вдохновения, или преподнести взяточнику запечатанный конверт, в котором хранится молчание, которое тот никогда не осмелится нарушить. Каждый жест — искусство, каждая мимика — как удар обхода.

Когда представление подходит к концу, а трагедия достигает своего пика, Джестер приближается к грешнику, словно тень, крадущаяся в ночи. Он медленно снимает свой цилиндр, совершая глубокий, почти оскорбительный поклон, будто приветствует смерть, поднимая напряжение до предела. Затем, подобно призраку, обнимает свою жертву, словно запечатывая её судьбу, оставляя свой неотъемлемый след.

Это объятие — последний, леденящий душу акт. В нем нет ни капли тепла, лишь абсолютный, всепоглощающий холод, как в склепе, что служит прощальным вздохом для всех, кто знал лишь себя. В этот момент жертва погружается в ад осознания, переживая всю боль, что она причинила другим, и всю упущенную жизнь, все невыполненные обещания, все возможности, которые она цинично отбросила, как ненужный мусор. Этот сон разрушает её изнутри, пожирая её душу, оставляя лишь бледную, пустую оболочку, из которой вырвана сама суть жизни.

Джестер — Карма, облаченная в алый шелк, палач в маске. И в Дублине, где люди слишком долго смеялись над своей судьбой, пришло время оплатить этот долг, заплатить последнюю цену. Кровавый клоун уже звенит бубенцами расплаты, заставляя вслушиваться в тишину — в тишину, предшествующую буре.

Дублинский дождь – холодный, как презрение небес – сеял свои колючие слезы, превращая булыжную кожу улицы Сент-Джеймс Гейт вокруг старой пивоварни Гиннесса в зловещее, глянцевое зеркало. Эйлин, чей лик в двадцать пять лет уже тронула тень порока, покачивалась, словно надломленный тростник, прижимая к себе пустую, как её душа, бутылку из-под джина. Она была пьяна той мутной, гнетущей пьяностью, что не заглушает боль, а лишь выставляет её напоказ, словно на ярмарке тщеславия.

Её преступление было не просто проступком, но гнусной изменой. Год назад, когда её старшая сестра, Шивон, увядала под тяжким бременем болезни в больничной палате, Эйлин, как ближайшая родственница, получила право распоряжаться скромными сбережениями Шивон — мечтой, любовно выпестованной для открытия маленькой пекарни, "места, где рождается счастье". Эйлин же, подобно ворону, укравшему искру, вырвала из этого гнезда десять тысяч евро, чтобы возвести карточный домик своей "карьеры" дизайнера, обзаведясь "золотым тельцом" ненужного оборудования и оплатив аренду модного, но проклятого лофта. Когда Шивон вернулась из небытия, Эйлин поднесла ей чашу лжи, объяснив исчезновение денег "роковой ошибкой банка".

Безмолвное Преследование.

Эйлин свернула за угол, но тут пьяный мозг пронзила игла первобытного ужаса. В тусклом свете уличного фонаря, за ней, словно тень от ожившего кошмара, двигалась фигура, сотканная из мрака и огня.

Джестер.

Алый, кричащий костюм резал глаз, словно плевок в лицо добродетели, а черный цилиндр казался чужеродным, слишком реальным, словно сошел со страниц зловещей сказки. Он не пытался скрыться, двигаясь с механической плавностью куклы, ведомой невидимыми нитями рока. На его белой, как саван, маске застыла улыбка, предвещающая беду, словно "улыбка чеширского кота".

Эйлин попыталась бежать, подобно загнанному зверю, но ноги, словно корни, вросли в мокрую брусчатку. Она услышала за спиной тихий, насмешливый хлопок в ладоши, эхом отброшенный пустой улицей, словно приговор. Обернувшись, она увидела, что Джестер замер, словно изваяние. Он не смотрел на неё, но изучал свои руки, словно оценивая качество рукоплесканий, "словно палач, любующийся топором".

Паника, словно ледяной костер, разгорелась в её груди, заставив вспомнить единственного человека, способного спасти её душу. Дрожащими пальцами она выудила телефон и, даже для себя, неожиданно набрала номер Шивон.

На этот раз сестра ответила, словно ангел, сошедший в ад.

Диалог под Надзором.

— Алло?.. — голос Шивон был сух и безжизнен, будто пепел давно угасшего костра, не удивленный, а скорее равнодушный, "как у мертвеца, взирающего на мир".

— Шивон! Ох, слава богу, ты взяла… — Эйлин всхлипнула, прижимая телефон к уху, словно к последней надежде. Она оглянулась. Джестер, словно марионетка смерти, снова приближался. Теперь он двигался боком, делая шаг вправо, затем шаг влево, словно исполнял комичный, медленный танец преследования — "смертельный вальс".

— Чего тебе, Эйлин? Сейчас одиннадцать вечера. Ты пьяна? — резкость в голосе Шивон была словно удар хлыстом, "словно соль на рану".

— Да, я… я немного выпила. Но, Шивон, пожалуйста, послушай! За мной… за мной кто-то идет. Я не знаю, кто это, но он… он какой-то странный. В маске.

Джестер, словно демон, материализовался под светом фонаря. Он склонил голову, демонстрируя цилиндр, и медленно, с показной элегантностью, словно фокусник, вытащил из рукава горсть грязных, смятых евро-купюр. Он держал их перед собой, словно предлагая искупление, затем пожал плечами, будто говоря: "Это же так просто — просто подними их!", "плата за вход в ад".

— Опять ты за старое, Эйлин? Ты звонишь мне в пьяном виде, чтобы разыграть сцену и выпросить чего-то? Знаешь, как я устала от твоих «странных людей» и «случайностей»?

— Нет! Нет, я клянусь, это не шутка! Он… он стоит прямо тут! Он сейчас… он держит деньги в руке! Он… он знает!

Джестер разразился смехом. Это был не живой звук, а серия беззвучных, резких, театральных кивков головы и судорожных движений плечами, пародирующих громкий, издевательский хохот — "смех гиены". Он приложил руку к сердцу и сделал преувеличенный вздох, изображая, как он глубоко тронут её "правдивой" мольбой, "лицемерная гримаса".

— Знает, что, Эйлин? Что ты мне уже год врешь о том, куда делись деньги на мою пекарню? Что ты купила себе блестящий, никому не нужный стол, из-за которого я не могу открыть свой бизнес? Ты думаешь, я не знаю, что ты потратила их на свое тщеславие? — голос Шивон окреп, пронзенный болью, копившейся годами, "словно клинок, вынутый из ножен".

— Я… я хотела вернуть! Я собиралась! Но не получалось! Пожалуйста, Шивон, прости меня! Я такая жалкая, я знаю! Но этот человек, он… он смотрит на меня так, будто знает всё, — Эйлин разрыдалась, и слезы смешались с дождем, "потоком раскаяния, захлестывающим душу".

Эти слова налились тяжестью, когда Джестер, словно предвестник неминуемого, продолжал приближаться, его механическое движение успокаивало лишь иллюзией контроля. В глубине души Эйлин поняла — она сама заключила сделку с Кармой и теперь была готова заплатить за свои грехи.

Джестер скользнул ближе, словно тень, крадущаяся к добыче. С манерностью фокусника, достающего кролика из шляпы, он театрально указал большим пальцем на себя, а затем, словно клеймом, на Эйлин, провозглашая: "Дамы и господа, полюбуйтесь — вот она, наша королева лжи!"

— Жалкая? Нет, Эйлин, жалкая — это слишком много для тебя. Ты — абсолютный вакуум, черная дыра, поглотившая не только деньги, но и моё будущее, мою веру в человечность! И знаешь что? Меня тошнит от твоих пьяных, эгоистичных излияний! — громогласно кричала Шивон, в её голосе впервые прорвался вулкан сдерживаемого гнева. — Тебе мерещатся преследователи? Прекрасно! Может, это твоя совесть, наконец, вырвалась из клетки и жаждет возмездия!

Джестер склонился в глубоком, ироничном реверансе, словно принимая высшую награду за свою низость. Он достал невидимую трость и с брезгливостью принялся обметать ею свой алый наряд, словно боясь запятнаться о мерзость разговора с ней.

— Шивон, умоляю, не бросай трубку! Он близко! Он совсем рядом! Что мне делать?! Я всё верну, клянусь! Просто скажи, что ты меня прощаешь!

— Простить то, что ты даже не попыталась искупить? Нет, Эйлин. И слушать твои бредни, пока ты прячешься за бутылкой и вымышленными чудовищами, я больше не намерена! — стальной голос Шивон раздавался как удар молота. — Когда протрезвеешь, осознаешь всю глубину своего падения и вернешь хотя бы часть украденного – тогда, возможно, мы и поговорим. А до тех пор… Не звони мне больше, Эйлин.

Щелчок. Тишина, режущая, как бритва, прервала связь.

Джестер, передвигаясь плавно и грациозно, подошёл ближе, ненадолго повернувшись спиной к Эйлин, чтобы вытащить из внутреннего кармана своего алого пиджака кусок бумаги. Писать он умел ловко, как искусный художник, передавая на миллении каждую эмоцию. Он развернул лист и, сдерживая смех, начал выводить слова. Доставив лист к ней, он показал:

«Не плачь, моя дорогая! Твоя карма смеётся прямо сейчас!»

Эйлин почувствовала, как её охватывает панический ужас, и её голос задрожал:

— Что тебе нужно от меня?

Джестер, не потратив ни одного слова, остался неопределённым, указывая на свою маску, словно демонстрируя свою роль в её истории, вселяя в неё нечто большее, чем лишь страх. Он указал на неё, затем снова на себя, как будто предлагая заключить сделку или предостерегая об ужасах, которые ждут впереди.

Она вновь взглянула на бумагу, где Джестер продолжал писать:

«Что ж, выбора нет. Долго ли остаётся терпеть? Час расплаты приближается!»

– Пожалуйста, Джестер! – в голосе её были слёзы. – Я не могу так больше! Я изменю свою жизнь, только отпустите меня!

Джестер в ответ наклонил голову, вызвав неоднозначное выражение. Он поднял другую бумагу, на которой были написаны слова, символизировавшие её страхи и сожаления:

«Каждый шаг назад — это шаг к правде. Освободи душу!»

Эйлин поняла, что ее мольба была колеблющейся и слабой, и что пока она оставалась пленницей своих поступков, Джестер был её единственным связующим звеном с реальностью. В его молчании она почувствовала обучение и подавление, а её собственная совесть вскоре станет её самой жестокой тенью.

— Ты не можешь меня оставить, — прошептала она, и её голос был кажется более твердом, чем когда-либо. – Я готова измениться. Просто дай мне шанс.

Джестер, всё еще с той же загадочной улыбкой на маске, писал быстро и решительно, и затем поднес свой последний лист к ней:

«Ты можешь сначала пройти через тьму, чтобы увидеть свет. Сделай шаг к искуплению!»

С шумом падающего дождя вокруг них, названию ей было дано его последнее послание, ясное и пронзительное. Эйлин боролась с собственными страхами, чтобы снова взглянуть в глаза своему кошмару — Джестер стал её проводником, указывая путь сквозь мрак к самоискуплению, который ждал ее, как неотъемлемая часть её жизни.

Телефон, словно преданный друг, выскользнул из её окоченевших пальцев и шлепнулся в грязную лужу. Эйлин осталась одна, погребенная под неумолимым ливнем, смывавшим с лица не только косметику, но и последние остатки надежды. Она подняла глаза, моля о спасении, и взгляд её утонул в зловещей фигуре Джестера.

Он застыл в метре от неё, словно дьявол, сошедший с небес. Его маскарадная улыбка, хищная и опасная, казалась единственным маяком в этом промокшем, безнадежном переулке. Она была одна, как загнанный зверь, и оставалось лишь сдаться.

Пьяная и покинутая, Эйлин заплетающимся языком принялась бормотать, умоляя не его, а собственную измученную совесть:

– Я пыталась… Я же пыталась, понимаешь? Хотела отдать ей деньги! Каждый божий день думала об этом, клянусь! Просто… просто никак не получалось! Не моя вина, что удача отвернулась от меня. Не моя вина, что она такая упрямая, не хочет слушать! Все равно бы её чертова пекарня прогорела, она просто неудачница! Я не виновата!

Джестер наклонил голову. Он приблизился, и его алый костюм казался невосприимчивым к дождю, словно сотканный из самой ночи. С показной элегантностью, достойной сцены, он извлек из внутреннего кармана колоду карт.

Не тасуя, не давая ей шанса на предопределение, он протянул колоду Эйлин, словно предлагая яд в изящном бокале.

– Что это?.. – прошептала она, сломленная страхом и безысходностью.

Джестер ответил театральным жестом: двумя пальцами указал на её грудь, в район сердца, а затем на колоду. Жест был кристально ясен, как приговор: «Выбери карту. Ту, что хранит твою истину».

В оцепенении, словно загипнотизированная, Эйлин подчинилась. Её трепещущая рука вытянула верхнюю карту, будто вырывая её из самой судьбы. Дама Пик. Символ рока и темных тайн.

Джестер безмолвно принял колоду обратно, его взгляд был холоден, как лед. Он прижал её сначала к цилиндру, затем к сердцу, и совершил резкий, насмешливый поворот кистью, демонстрируя, что колода испарилась, словно мираж.

Он сделал шаг ближе, и его опасная улыбка, казалось, расползлась ещё шире

Медленно, словно убаюкивая потерянное дитя, Джестер обнял Эйлин, нежно, но фатально. Это было не объятие сочувствия, а прелюдия к жестокому фокусу. Он прижал её к себе на мгновение, а затем резко отстранился, словно отбрасывая ненужную марионетку.

Она стояла, побледневшая, как призрак, с трудом переводя дыхание.

Джестер вытянул руку, и в его ладони вновь появилась колода карт, словно вызванная из небытия. Он небрежно распахнул веер карт перед собой, словно предлагая выбор между разными видами смерти, и указал пальцем на одну карту в середине. Туз Червей. Символ любви, преданной и растоптанной.

Он медленно повернул Туза Червей, представляя его Эйлин. Карта была обыкновенной, как и все надежды, что когда-то жили в её душе.

Но когда Джестер резко щелкнул пальцами, Туз Червей вспыхнул тусклым, алым светом на одно мгновение, словно кровь, пролившаяся из раны судьбы. В центре карты появилось крошечное, идеальное отверстие, словно выжженное взглядом дьявола.

Эйлин вскрикнула. Не от физической боли, а от леденящего душу осознания. Она пошатнулась, ощутив резкое, обжигающее давление в груди, как будто то же самое, крошечное, идеальное отверстие только что образовалось в её собственном сердце.

Она попыталась вдохнуть, но в груди зияла лишь ледяная пропасть. Эйлин подняла дрожащие пальцы к губам и рухнула на колени, словно сломанная кукла. В её широко раскрытых глазах застыл ужас внезапной, невидимой смерти, совершенной идеальным фокусом. Она не истекала кровью, на её теле не было ран. Просто её сердце, давно прогнившее ложью и предательством, было проколото невидимой иглой Кармы.

Тело Эйлин беззвучно рухнуло на мокрую брусчатку, словно сброшенная маска.

Джестер посмотрел на безжизненное тело, наклонил голову в притворном сожалении и, будто закончив неудачный номер, стряхнул невидимую пыль с ладоней. Затем, с идеальным спокойствием, он положил Туз Червей с проколом на грудь мертвой девушки, словно ставя последнюю точку в этой жестокой истории.

Он растворился в дождливой ночи Дублина, оставив после себя лишь тишину и зловещий след алого костюма, отблескивающего в тусклом свете фонаря. Ночь поглотила его, как будто он никогда и не существовал.