Читать онлайн "Внутренний Взор"

Тактильный голод.

Слова, как ярлыки, аккуратно раскладывались в сознании, пытаясь классифицировать хаос ощущений. Этот термин подходил наиболее точно. Шершавая ткань нового костюма не просто неприятно касалась кожи — каждая нитка впивалась в нервные окончания микроскопическими иглами статического электричества, создавая на теле невидимую карту дискомфорта. Яркий неоновый свет в приемной главного врача не просто резал глаза. Он пробивал веки закрытых глаз, расплываясь в сетчатке в ядовито-зеленые, пульсирующие ореолы, за которыми клубились багровые пятна. А ровный, ни на секунду не прекращающийся гул системы вентиляции... он был самым коварным. На поверхности — всего лишь фоновый шум. Но для Лео он нарастал, слой за слоем, превращаясь сначала в низкочастотный гул гигантского роя пчел, затем — в оглушительный рев реактивного двигателя, который вот-вот должен был разорвать его череп изнутри.

Лео сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Острый, локализованный болевой импульс. Хорошо. Он мог работать с болью, которую понимал. Он закрыл глаза, отсекая самый разрушительный канал — зрение. Внутри, за веками, начиналась его территория. Тишина. Не пустота, а идеально стерильное, выверенное пространство.

Он построил там мысленную модель. Не абстрактную схему из учебника, а конкретное, трехмерное, пульсирующее сердце девочки, чью историю болезни он мельком увидел в журнале на столике. Тетрада Фалло. Четыре аномалии, как четыре сбойных параметра в сложной системе. В его сознании орган медленно вращался, подсвеченный изнутри холодным, синеватым светом. Он мысленно прокладывал путь для скальпеля, рассчитывая угол, глубину, силу нажима. Накладывая швы тоньше человеческого волоса, он видел, как нить — рассчитанный до микрона полимер — ложится в идеальную линию, не оставляя шрамов на ткани его воображения.

Это был единственный язык, на котором он говорил бегло. Без акцента, без неправильных глаголов. Язык анатомии, физиологии, математической точности. Единственный словарь, в котором не было двусмысленных идиом и ядовитых подтекстов.

Дверь открылась. — Доктор Вайс, прошу.

Звук скользящего замка прозвучал для него таким же оглушительным, как тот вымышленный реактивный двигатель. Лео открыл глаза, и мир обрушился на него вновь. Он поднялся, чувствуя, как ткань костюма сдирает с кожи невидимый слой, и последовал за секретаршей, стараясь идти ровно по центру коридора, чтобы избежать случайных прикосновений к стенам.

Кабинет пахло антисептиком, старым деревом и кофе. Запах распался на составляющие: изопропиловый спирт 70%-й концентрации, полировка на основе пчелиного воска, и чуть подгоревшая арабика. За массивным столом сидел директор клиники «Св. Лука», доктор Эванс. Его лицо выражало смесь любопытства и глубокой озабоченности. Лео сразу отметил асимметрию бровей — левая была приподнята на 3 миллиметра выше, что указывало на преобладание любопытства над озабоченностью в пропорции 60 на 40.

— Ваши рекомендации безупречны, — начал Эванс, поглаживая толстую папку с личным делом Лео. — Ваше исследование по реконструкции лёгочного клапана у новорожденных... это изменит правила игры. Мы горды, что вы выбрали нашу клинику для своей резидентуры.

Лео кивнул, его взгляд был прикован к перламутровой ручке на столе. «Раковина моллюска Pinctada margaritifera. Возраст изделия — примерно 15 лет. Микроскол на основании. Коэффициент преломления света — 1,53. Температура в кабинете — 22,7 градуса по Цельсию. Пульс — 84 удара в минуту».

— Но, — Эванс вздохнул, — речь идёт о работе в отделении доктора Харрисона. Он...

Дверь с силой распахнулась, прервав его. Движение было быстрым, резким, нарушающим предсказуемость. В кабинет вошёл человек, чьё присутствие заполнило собой все пространство, словно сгустило воздух. Доктор Алекс Харрисон. Он был в зелёной хирургической робе, на его лице застыла маска холодного раздражения. Лео зафиксировал разрез робы — не по стандарту, а на 2 сантиметра левее, что свидетельствовало о привычке одеваться быстро, без помощи.

— Филип, у меня плановая замена аортального клапана через двадцать минут, — его голос был точным инструментом, отточенным для команд. Частота основного тона — 110 герц, что указывало на состояние контролируемого стресса. Взгляд Харрисона, тяжёлый и оценивающий, скользнул по Лео. — Так это и есть наше новое... приобретение?

— Алекс, я просил тебя о такте.

— Такт --- это роскошь, которую мы не можем себе позволить, когда на кону жизни, — парировал Харрисон. Он подошёл к столу и, не глядя, ткнул пальцем в папку Лео. — Я изучил его дело. Аутизм. Проблемы с сенсорной интеграцией. Нулевые социальные навыки. Ты представляешь, что будет, когда он войдёт в палату к испуганным родителям? Или попытается работать в команде? Хирургия --- это не соло на скрипке, Эванс. Это симфонический оркестр. А он, — Харрисон жестом указал на Лео, — даже не знает нот.

Лео сжался. Голос Харрисона был подобен дрели. Каждая фраза — это удар, от которого он не мог защититься. Он сосредоточился на галстуке доктора Эванса, подсчитывая количество синих полосок. Их было семнадцать. Ширина каждой — 1,4 сантиметра. Расстояние между ними — 0,6 сантиметра. Алгоритм повторяемости: широкая, узкая, две средних...

— Он один из самых ярких умов своего поколения, Алекс, — голос Эванса был похож на плотный бархатный занавес, который он пытался опустить между Харрисоном и Лео.

— Ум — это лишь часть уравнения! — Харрисон обрушил на стол ладонью. Грохот был коротким и резким, как выстрел. Для Лео он прошел по нервной системе серией ударных волн, заставив его непроизвольно сжаться. — Ему не хватает человечности! Хирург должен быть сильным. Решительным. Он должен вселять уверенность! Должен быть скалой, о которую разбиваются волны страха и паники! А он... — Харрисон снова жестом, острым как скальпель, указал на Лео, — он выглядит так, будто вот-вот сломается от громкого звука. Он не скала. Он хрустальная колба, идеально точная, но треснувшая от первого же прикосновения реальности.

Слово «сломается» повисло в воздухе. Лео слышал его много раз. Оно было таким же острым и холодным, как скальпель.

— Я... не сломан, — тихо произнёс Лео, глядя на свой ботинок. Он сконцентрировался на шнурках. Правый был завязан туже левого на 12%.

Харрисон фыркнул: — Что?

— Я сказал, я не сломан, — повторил Лео, поднимая голову, но глядя куда-то за плечо Харрисона. — И я знаю ноты. Я знаю всю партитуру.

— О чем ты? — раздражённо спросил Харрисон.

Лео наклонил голову, его взгляд был прикован к левому запястью Харрисона, но видел он не его, а внутреннюю модель, построенную на основе микроскопических наблюдений. — Ваша дрожь, — его голос был ровным, как плоская линия на мониторе при асистолии, без единой эмоциональной модуляции. — Она проявляется на последних миллиметрах шва, когда вы работаете с полной отдачей. Амплитуда — 0,7 миллиметра. Это не статистическая погрешность. — Он сделал паузу, в его глазах мелькали цифры, углы, векторы. — Это следствие старой травмы сухожилия разгибателя на левом запястье. Вы упали с велосипеда в возрасте десяти лет. Через два часа тридцать семь минут после падения вам оказали помощь, но уже начался воспалительный процесс, который привел к микроскопическим фиброзным изменениям. Они не влияют на общую моторику, но проявляются в моменты пиковой нагрузки.

В кабинете воцарилась тишина, настолько глубокая, что в ушах зазвенело. Доктор Эванс замер с полуоткрытым ртом.

Харрисон медленно, почти невероятно, посмотрел на своё левое запястье. Тонкий, почти невидимый шрам, о котором он давно забыл. И эта едва заметная дрожь, которую он всегда списывал на адреналин и усталость... Никто, никогда...

— Как ты... — начал он, но голос сорвался.

Лео наклонил голову. — Я просто вижу. Я всегда видел.

Он снова замолчал, уйдя в себя, в свой тихий, упорядоченный мир, где все можно было починить. Даже разбитое сердце. Особенно разбитое сердце. Оно, в отличие от людей, подчинялось законам логики.