Читать онлайн "Задний двор"

Сегодня как-то не заладилось. Получать упрёки всегда неприятно, тем более с утра после выходных. Тем более от женщины. Но ещё неприятнее — когда при этом не чувствуешь вины. Просто дети выводят меня из себя, особенно плачущие. Это полная дрянь.

Они прервали мой покой, когда я мирно размышлял, сидя в кресле, — молоденькая, младше меня, мамаша и её сопливое, ревущее чадо. Ворвались ко мне, как ураган в окно. Понятия не имею, что у них там произошло, да и не хочу этого знать. Она пришла купить ему какую-нибудь игрушку в качестве утешения за то, что сама же с ним наверняка сделала, а ребёнок действовал мне на нервы, отказываясь от всего, что ему предлагали. Его бледное лицо походило на скомканную бумагу, и на каждый её вопрос он пискляво кричал «Не-ет!», топая ногой и снова заливаясь плачем. А она всё приговаривала: «Не кричи, мой хороший… Не видишь, люди смотрят…».

Потом он начал колотить её и пинать. Её бесконечные вопросы только ухудшали ситуацию, зля этого психа ещё больше.

Я наблюдал за ними минут десять, в течение которых в моей голове раз за разом, становясь всё отчётливее, складывалась приятная злодейская картина: я подхожу к этому недоноску, поднимаю руку как можно выше, а затем со всей силы даю ему подзатыльник. Такой, от которого в глазах темнеет. Он отлетает к стене и падает, после чего смотрит на меня с невыразимым страхом, вообще потеряв умение производить какие-либо звуки. А я с жестокой ухмылкой смотрю то на него, то на остолбеневшую мать, после чего начинаю неистово хохотать.

Не знаю, что выражало моё лицо, когда я это представлял. Наверняка ничего, как обычно. Однако, сердце моё расстучалось не на шутку, словно готовясь к тому, что мозг сейчас примет какое-то тяжёлое решение. И я не знал, что это за решение такое, пока во мне не родилась роковая фраза, в один момент сокрушившая все барьеры на пути к голосовым связкам:

— Заткните своего малолетнего дебила, а то я его прикончу.

Интересно, что эффект, произведённый этим громким заявлением, почти равнялся эффекту от привидевшейся мне картины. За тем исключением, что больше всего это заявление ошеломило меня самого.

Помедлив секунд пять, она взорвалась потоком брани, так что я даже не смог бы объяснить, что пошутил. Хотя шутить вроде как и не собирался. Её искажённое гневом лицо стало похожим на лицо только что плакавшего ребенка, который теперь затих и с приоткрытым ртом наблюдал за своей родительницей.

Я же, по-моему, в эти минуты ничего не слышал. Нет, мне не заложило уши, но ругань её я воспринимал как белый шум на фоне собственных мыслей. А думал я о том, насколько мамочки привыкли к тому, что все вокруг сюсюкаются с их малышом, улыбаются ему и говорят о том, какой он хороший, — и тут внезапно натыкаются на искреннее раздражение…

— Я сейчас мужу позвоню! Он тебе такое устроит, что до конца жизни не забудешь! Фашист!

Тут я оторвал взгляд от пола и посмотрел прямо в глаза этой женщине. И подумал о её муже. Да, вполне вероятно, что это какой-то безмозглый бугай. Сейчас женщины других и не выбирают. Как, впрочем, и всегда. Им ни к чему философы, поэты и прочие мягкотелые особи. Нужны такие, чтобы могли и шкаф поднять, и по морде кому-нибудь съездить. А главное условие — абсолютная покорность истеричному характеру. Не муж, а раб. Эта такого нашла. И ей кажется, что её царствование над глупым индивидом продлится вечно — он всегда будет заезжать за ней, отказываться от пива с друзьями и тратить отпуск на капризы ребёнка, слушая её начальственные приказы и невротические претензии ради нескольких минут вымученного тепла, пока не проснулся их инквизитор. Но ей это только кажется. Ведь даже безмозглому хочется показать, что он не безмозглый. Поздние возвращения с работы, оставили на дополнительное время, завтра тоже, а после шести он идёт к своей рыжей бестии, которая, как оказалось, живёт совсем неподалеку, страстные вздохи, после которых — просмотр семейных фото и критический анализ, осложнённый дурманом, который не выветрится, пока всё не будет кончено, надо выпить, куда же без этого, нет, не выпить, а хорошенько напиться, ведь предстоит праздник, и, сделав это, он предстаёт перед нею и уже без особого волнения и даже с некоторой долей романтики отрывает от себя всё то, что лишь несколько минут назад являлось его жизнью, думая только о том, что он в последний раз слышит этот голос, который, как ему кажется, вызывает у него тошноту, и тем же вечером она переезжает к матери, по пути выбросив из окна такси серьги, мешающие ей слушать того, кто их подарил, слушать жадно и вдумчиво, чтобы запомнить навсегда, выплавить чёрный блестящий шар для весов Астреи, который опустится вниз, навсегда лишив другую чашу возможности заполнить её сердце воспоминаниями о том, как всё начиналось.

Думая обо всём этом, я молча смотрел ей в глаза. И несмотря на то, что она продолжала орать, мне стало жалко эту дуру, которой суждено стать матерью-одиночкой, растящей ещё одного этиолированного сорняка с кучей комплексов и отклонений.

Она тоже не отводила глаз и, по-видимому, жалость в моём взгляде приняла за раскаяние в произнесённом, так как перешла с крика на повышенный тон. Но успокаиваться она явно не собиралась. Я уже ожидал вопроса «Чего вылупился?», на который мне было бы крайне трудно ответить, но тут, к счастью и сожалению, зашел Михей, который одной фразой — «Что здесь происходит?» — перенаправил поток на себя.

Поглотив излившуюся на его уши ярость, Михей взглянул на меня безо всякой тени свойственной ему улыбки.

— Это правда? Так всё и было?

Я кивнул. Он сделал мне выговор, представлявший собой довольно пространную речь о принципах работы с покупателями, о взаимном уважении, ответственности, репутации и еще о куче всякого дерьма, в которое он и сам вряд ли верил. Когда же он прерывал свою речь вопросом «Ясно?», я молча кивал, чувствуя благодарность за то, что он подаёт этот условный сигнал и тем самым даёт понять мамаше, что я внимаю его словам.

Впрочем, мой начальник знает мой характер. Да и сам он — тоже холостяк и, в точности как я, рассматривает брак и семью как величайший идиотизм в жизни человека. Этим он мне нравится, хотя больше у нас, кажется, нет ничего общего.

— Повторение инцидента — и ты уволен, — сказал он мне, всем видом стараясь показать, что это серьёзно.

Да, помнится, после обнаружения солидарности в этом вопросе мы лишь пару раз продолжительно побеседовали, а дальше возобновились работа и рутина. Потому что его холостячество не имеет с моим ничего общего. Он постоянно встречается с разными женщинами.

— Хорошо, — сказал я непонятно кому.

Чудо, что она не попросила извинений лично от меня. А то ведь я бы наверняка заупрямился, и весь этот детский понос зафонтанировал с новой силой. А так мне просто пришлось сказать:

— Хорошо.

Так мы и разыграли эту глупую комедию. Хотя он действительно уволил бы меня, будь я чуть наглее. Но у меня и вправду случился какой-то срыв, а не провокация, так что бояться нечего. И всё равно настроение у меня упало на весь день, который я провёл, клюя носом и с пустотой во взгляде ожидая приближения часовой стрелки к шести часам — чтобы уйти из этого проклятого магазина, отбирающего у меня треть суток.

Всё это время мои упования были обращены лишь на ясную вечернюю погоду. К счастью, интернет-прогноз её и не отрицал. Дождь должен был начаться только через три дня.

Михей проводил мамашу взглядом и, когда эта дура вышла, повернулся ко мне и почти ласково спросил:

— Да что с тобой такое?

Я скривил губы и махнул рукой, произнеся общее в таких случаях «Да…». А он добавил:

— Как маленький, ей-богу.

Я не подал виду, хотя это было последним штрихом к моему вконец испорченному настроению, которое ещё перед работой, несмотря на время года, было наполнено весенней свежестью. Штрихом тем более жирным, что он знал, как я обижаюсь на подобные сравнения.

Жаль отпуск взять нельзя — последний кончился всего-то неделю назад. Хороший был отпуск. Такой, о котором я и мечтал. Валялся на диване, читал, изредка заходил в Интернет, курил, глядя в потолок, — и все это без наличия рядом зарёванных детишек и их истеричных матерей. Полное одиночество, если не считать походов за покупками и ошибочных стуков в дверь.

Однако, этот отпуск в конечном счёте ничего бы не значил, если бы я наконец-то не нашёл её — свою Тайну.

Именно о Тайне я размышлял этим утром, когда меня вывели из себя. Думай я о чём-то другом, срыва бы не случилось. Скорее всего. Но размышления о Тайне были особым, ни с чем не сравнимым удовольствием. Они целиком заполняли моё сознание. Так что ничего удивительного в моей реакции, в общем-то, нет.

Вернувшись домой, я поужинал остатками завтрака и очень медленно выкурил сигарету, запивая каждую глубокую затяжку глотком тёплого кофе. Таков мой ежевечерний ритуал, который отлично помогает мне избавиться от всех неприятных ощущений, привезённых из магазина на автобусе. Ну, то есть, почти от всех.

Затем я выключил основной свет и зажёг висячую лампу над маленьким столом у окна.

Когда я заселялся, тут стояла обычная канцелярская настольная лампа, но в первый же вечер я вытащил из неё патрон, добавил к нему жестяной конус и повесил на провод, колышущийся от малейшего сквозняка. Тогда же на стене появилась дюреровская «Melencolia 1» — в виде распечатки, которую я приклеил к обоям кусочками скотча.

Передо мной лежал чистый лист бумаги в клеточку. Я подсчитал, сколько в нём квадратов по горизонтали, потом по вертикали. Разделил оба числа пополам. Отсчитал результаты по вертикали, потом по горизонтали. Затем воткнул острую ножку циркуля в полученную мной середину листа, а другой ножкой описал максимальную окружность. Графитовый стержень даже слегка полоснул по поверхности стола.

Некоторое время я смотрел на этот круг, пытаясь понять, зачем я его очертил и что ещё можно тут нахудожничать. Но ничего в голову не пришло.

Вздохнув, — впрочем, не от разочарования, — я выключил свет, надел куртку и вязаную шапку. А затем выкатил свою накрытую полотном драгоценность на задний двор.

Вечера наконец-то стали достаточно тёмными. Однако, вскоре наступят дожди, а следом — морозы. На холоде долго не постоишь, настраивать аппаратуру или записывать что-то — даже в перчатках — станет невыносимо. Так что скоро мои вечерние бдения станут медленно сокращаться. Два часа, час, полчаса… Пока, наконец, я в отчаянии не брошу свои занятия до столь же непродолжительной весенней поры наблюдений, которую убьют светлеющие ночи. Лишь два кратких периода в году я могу заниматься любимым делом. Одна из главных причин ненавидеть город, в котором я живу.

Впрочем, выбор у меня был, хотя и небольшой. Потратить деньги на оборудование или же — переехать на Юг, найти новый дом и работу. Я выбрал первое и наверняка скоро об этом пожалею — как только спадёт эйфория от приобретения штук, о которых я так долго мечтал, и от Открытия.

Хотя, если подумать, эти варианты были практически равноценны. Если бы я переехал, то наверняка долго не мог бы устроиться, так как, по сути, ни на что не гожусь. За это время у меня кончился бы запас денег, не говоря уже о более печальных перспективах. Здесь же я остался при той же работе — хоть и не нравящейся мне, как любая работа, но приносящей стабильный доход. Остался в доме, к которому уже привык за несколько лет. В доме на окраине. В доме с задним двором, с которого так уютно смотреть на небо.

Я находил великое удобство в одной, на первый взгляд, незначительной особенности моего чёрного хода. Дело в том, что при весе всей установки под сто кило мне было бы крайне затруднительно перетаскивать её даже через малейшие препятствия, а заниматься каждый вечер сборкой-разборкой вовсе не хотелось: это отняло бы целую кучу и без того драгоценного времени. Оставлять же установку на открытом воздухе, даже под навесом, было бы, разумеется, смерти подобно. Не говоря уже о совершенно фантастическом варианте создания вокруг неё крохотной сарай-обсерватории с обязательным отоплением и сухостью.

Поэтому я находил чуть ли не благословлением свыше тот факт, что мой дом связан с задним двором двумя проёмами без единого порога.

От внешней двери прямо вперёд вела бетонная дорожка, оканчивающаяся кругом диаметром метра в три. По бокам от центра круга, словно дырки в пуговице, зияли два круглых отверстия — напоминание о том, для чего изначально была создана эта площадка. Ранее здесь буквой «П» стоял остов качелей, состоящий из двух широких труб, явно с отопительным прошлым, и одной поуже. Качели, в свою очередь, возможно, были убраны, чтобы использовать основание в качестве турника. Конечно, попытка вырвать эту перекладину из бетона как пить дать обернулась бы разрушением всей площадки — тем более, что по той, ввиду старости, уже побежало несколько трещин. Так что я предпочёл срезать эту «П» автогеном. Оставшиеся от неё туннели поначалу выводили меня из себя, так что я неоднократно собирался их зацементировать, но с течением времени привык обходить, не попадая туда ботинком, — обходить так, словно они были не ямами, а невидимыми столбами. Я кидал в них окурки.

Где-то в метре от бетонного круга возвышался высокий, выше моего роста забор, которым была обнесена вся территория, примыкавшая к дому. В противоположность всему, что было в его объятиях, забор был относительно новым и, в отличие от других в округе, обит снаружи листами нержавейки. Забор обеспечивал мне полное уединение, а также хорошо защищал от проклятых городских огней, уже давно отнявших звезды у остальных людей. В принципе, я мог тут хоть нагишом плясать, ибо в округе не было ни одного дома с более чем одним этажом. Правда, забор и сам скрадывал значительную часть неба, но тут уж приходилось мириться.

Весь остальной двор за пределами бетонного круга и дорожки был свободным театром разгула зелёных сил природы. Если раньше здесь и была какая-то упорядоченность, то она, похоже, исчезла ещё до моего рождения. Двор зарос высокой травой, ромашками, пижмой и в обилии — шиповником. В одном месте я нашёл даже куст одичавшей розы, так что, возможно, тут даже был когда-то небольшой сад, но других доказательств тому я не обнаружил.

Сейчас, в преддверии осени, трава уже пожухла и, словно поредев, стелилась по земле, обнажая обломки прошедшего века: сверкание битых водочных бутылок, разорванную резину сапог, чужеродную пластмассу вдрызг раскуроченной магнитолы и проржавевшие насквозь днища всмятку раздавленных ведер.

Сверившись с гидом, я направил глаз телескопа на нужную мне точку звездного неба, подправил наводку микрометренными винтами и припал к окуляру.

Конечно же, я не мог её увидеть. Даже будь в моём распоряжении самый большой телескоп в мире. Всё, что я видел — красноватую мерцающую точку. Тусклый красный карлик. Но результаты спектрометрии лежали на моём столе и неоспоримо доказывали: она там.

Сегодня никаких исследований я проводить не собирался. Разве что перепроверять результаты предыдущих, но и это я уже проделал вчера. И позавчера. Все возможные параметры я уже получил, а остальные, увы, не позволяли вычислить ни методы, ни аппаратура.

Настроив часовой механизм, я оторвался от телескопа и выпрямился. А затем, глядя на тысячи мерцающих огоньков, невольно задался вопросом: для чего же я тогда вышел?

Вопросом, на который, в принципе, сам знал ответ.

Просто так. Постоять, подумать, помечтать или повспоминать. Как я делал это ещё до того, как приобрёл телескоп, спектрограф, фотометр и кучу прочей вспомогательной техники. До того, как начал прощупывать безмолвную бездну над собой в слепой надежде, что найду что-то необыкновенное. То, чего не нашли ни Хаббл, ни Кеплер, ни космические махины, названные их именами. Что-то, что они пропустили, что ускользнуло от их любопытного взора, будучи слишком незаметным. Или же то, куда их взор ещё не заглянул.

Это были блаженные дни, подобные предвкушению праздника. Дни, когда мечта ещё не сбылась, но уже смутно маячила среди мыслей, которые кружились и сбивались, переплетаясь между собой в танце тихого счастья, которому ещё даже не нашлось причины. Мечта о вознесении сама была вознесением. Неоформившаяся, а потому неосязаемая, она приподнимала мою душу над обезображенной землёй, словно восходящие атмосферные потоки. Мечта, которая становилась тем желаннее, что казалась практически несбыточной. Мечта об исключительности и взгляде сверху вниз, преисполненном сокровенной насмешки над старым новым днём, который каждое утро обещает тебе показать весь мир, а к вечеру беспомощно ложится в прохладную могилу с извиняющейся эпитафией: возможно, завтра…

Но праздник наступил. Праздник прошёл. Его фейерверк догорал в моём сердце, и казалось, что всё предшествующее ожидание послужило для него топливом, которое взорвалось в ту ночь, как склад боеприпасов. Фейерверк посреди снежной пустыни, для превращения которой в цветущий оазис не хватило бы и тысячи сполохов…

— Можно посмотреть?

Я вздрогнул и обернулся.

Над забором у дальнего угла двора смутно белело чьё-то маленькое лицо.

Девчонка.

— Нет. — От неожиданности я даже не узнал собственного голоса.

Она не ответила и даже не шелохнулась.

— Иди домой, — сказал я.

Как можно более грубо. Но она опять не пошевелилась. Я даже прищурился: на лицо ли я смотрю или же это какой-то лист бумаги, которым школьники решили поиздеваться над угрюмым нелюдимом?

Наконец, она сказала:

— Ясно.

Но белое пятно не сдвинулось с места, оставаясь там сиять застывшим призраком.

Мне стало не по себе. Тем более, что это «ясно» было сказано тем спокойным тоном, после которого герой дешёвого боевика обычно вынимает ствол.

Я отвёл глаза и снова стал смотреть в окуляр, хотя ничего, по сути, не видел, а только ощущал на себе пристальный взгляд — словно позади открылась настежь единственная дверь, защищающая меня от внешнего мира с его шумом и глупостью. Чтобы побороть это ощущение, я стал строить воображаемые линии между звёздами соседних созвездий с целью получить новые фигуры и представить, как могла бы выглядеть альтернативная карта неба.

Никогда не забуду того момента, когда меня пронзили звёздные иглы. Мне было лет семь, и мы с мамой возвращались вечером с отцовской работы. Стоял мороз, но дети — существа слишком мелкие и горячие, чтобы чувствовать его неприятные объятия так, как это чувствуют взрослые. Было ясно и безветренно, а воздух был необычайно прозрачен. Полоса дороги казалось чёрной бесконечной лентой, небрежно брошенной кем-то посреди моря мистически сверкающего снега. Мама посмотрела наверх, подняла руку и сказала: «Смотри». И я поднял голову.

Океан звезд ворвался в мои тогда ещё ясные глаза, лишь позднее испорченные книгами, компьютером и возрастом. Их было настолько много, что захватывало дух; казалось, в целом мире больше ничего и не существует. Бездонный колодец, занимающий весь небосвод, а в чёрной воде его — застывшая взвесь серебряного порошка. Однако, несмотря на это сравнение, я тут же догадался, что передо мной — не крохотные искорки, а невероятно далёкие, таинственные миры, чьё великолепие никогда не откроется нашему разуму во всей своей полноте. Я понял это, ещё ничего не зная о космосе, и это понимание наполнило моё сердце горячим счастьем: мир не изведан и никогда не будет изведан до конца, а значит — открытия никогда не прекратятся.

Мир не до конца осознан,

Небеса всегда в обновах,

Астрономы к старым звёздам

Добавляют новые.

Выучив впоследствии созвездия, я вскоре горько об этом пожалел. Теперь вместо калейдоскопической картины, поражающей рядового человека своей неизвестностью и постоянной новизной, я всегда вижу одно и то же. Мой разум находит знакомые сочетания, проводит заученные линии и делит небо на участки с безжалостно прямыми границами, как у стран Северной Африки. И получившаяся в итоге бессмысленная сетка, не более интересная, чем пустая шахматная доска, образует надо мной паутину, в которой застревает воображение. Закрытый свод — без глубины, без расстояния, без тайны.

Память о звёздном небе стереть нелегко. Я и не пытался. Вместо этого я предпочёл её обманывать.

И тут, с помощью какого-то безымянного чувства, — подобного тому, что позволяет некоторым слепым без прикосновения определить форму предмета, появившегося перед ними, — я ощутил, что взгляд, сверливший меня, исчез.

Я обернулся и посмотрел туда, где до этого маячил призрак. Темнота. На всякий случай, я подошел ближе и включил фонарь, направив его свет на угол забора.

Призрак пропал. Я даже подпрыгнул, чтобы осмотреться, но за пределами двора увидел лишь пустынную улицу с редкими огнями.

Облегчённо вздохнув, я вернулся к телескопу. Подойдя к нему, я случайно направил фонарь на ближайший участок ограды.

Что за…

Луч фонаря выхватил из темноты её щуплое тело в чёрной кофте, уцепившееся руками за край забора. Несмотря на вытянутые ноги, ей не хватало до земли более полуметра.

Я вздрогнул и отпрянул.

— Помогите, — сказала она, заметив свою освещённость.

Но у меня пропал дар речи.

— Помогите. Я так долго не продержусь.

Во мне появилось острое желание уйти, пока я ещё не сказал ни слова. Ещё лучше — убежать со всех ног. Желание, подобное тому, когда впереди по улице замечаешь бомжа или скинхеда: не обращать внимания, не поднимать взгляда, не помогать, не лезть на рожон, обогнуть, пройти мимо…

Но бежать было некуда. Поэтому я спросил:

— Что ты делаешь?

— Я…

— Ты воровка?

— Нет.

Она висела неподвижно, а я разглядывал её тёмную фигуру в вязаной шапке. Давно я не видел чего-то более жалкого и беспомощного.

— Тогда зачем ты сюда залезла?

— Мне надо.

— Зачем?

— Поставьте меня, пожалуйста, на землю.

— За тобой что, кто-то гонится?

Пауза.

— Да.

— Так прыгай. Тут же невысоко.

— У меня пуговица зацепилась.

— О, Господи.

Я положил фонарь на землю. Сложив ладони, поднёс их к её правой ступне. Она освободила одну руку и отцепила свою чёртову пуговицу. Потом я резко убрал опору и поймал её за подмышки, после чего тут же поставил на землю и брезгливо развёл руки.

Подняв фонарь, я направил свет прямо ей в лицо. Она сощурилась и заморгала, причём после каждого хлопка веками направление её взгляда менялось.

— П-простите меня, — выдавила она.

Я склонил голову набок и приподнял брови.

— Я соврала. Никто за мной не гонится.

— Ну, я так и понял.

Довольно долго мы молчали. Я понятия не имел, что сказать. Она с усилием сжимала себе пальцы и, по-моему, дрожала.

Наконец, меня осенило.

— Ты, наверное, заблудилась?

— Нет, — ответила она. — Я вон там живу.

Она слабо махнула рукой на один из домов по ту сторону улицы. Это мало что прояснило. Я не был знаком ни с одним из своих соседей и не знал ни одной из их фамилий.

— Ясно. Тогда… Почему ты гуляешь здесь одна, вечером?

Она опять начала давить себе пальцы.

— Я не гуляю. Я… Мне надо, понимаете. Я очень хочу…

— Что ты хочешь?

— Посмотреть.

До меня дошло.

— Туда? — я кивнул головой в сторону телескопа.

— Да.

Я задумался.

— Девочка, тут… не парк аттракционов. Понимаешь? Извини, но я не могу пускать любого просто так смотреть на звёздочки. У меня профессиональное оборудование. Я исследователь.

— Да, я понимаю. Но мне… мне и не надо всех этих звёзд. Я хочу посмотреть только туда, куда смотрите вы… все эти дни.

— Дни? Погоди-ка…

Приоткрыв рот, я смотрел ей в глаза, пытаясь припомнить, видел ли её когда-то. Лицо, без сомнений, казалось знакомым, но никакого конкретного эпизода с её участием память выловить не смогла.

Я отвёл фонарь в сторону.

— И как долго ты за мной шпионишь?

Она поправила шапку.

— Всё лето. Почти.

— Всё лето?

— Нет-нет, не всё. Не знаю даже… Сначала я за вами просто наблюдала, когда вы мне попадались. Вы же такой странный… Когда же вы купили трубу, я стала иногда подходить сюда. Просто из любопытства. Но после того вечера… я уже не могла терпеть.

Во мне что-то ёкнуло. Я тут же понял, что она имеет в виду, но всё же спросил:

— Какого вечера?

— Ну, того самого, пару недель назад. Это было что-то… что-то из ряда вон. Никогда бы не подумала, что взрослый человек может испытывать такой восторг.

И снова язык меня предал.

— А что было тем вечером?

— Откуда же мне знать? — её неожиданный прямой взгляд заставил заморгать меня самого. — Сначала вы что-то шептали себе под нос, крутили эти колёсики. — Она махнула рукой на телескоп. — Потом внезапно подпрыгнули на месте. У меня аж дух перехватило… И ещё раз. Опять вернулись к трубе…

— Это не труба, а телескоп. Самый настоящий телескоп.

— Да, телескоп. Так вот, вы долго рассматривали там какой-то листок. А потом испустили такой странный звук — «Уи-и-и-и!». Я вся съёжилась. А вы опять подпрыгнули. А потом, в конце, стали кружиться и плясать. Остановились, закурили и опять начали кружиться с сигаретой во рту.

Сомнений не осталось: она описывала День Открытия. Должно быть, я сильно покраснел, но, к счастью, темнота не дала бы ей это увидеть.

— Всё это выглядело довольно смешно, но я не засмеялась. Мне стало просто радостно.

— И что же дальше?

— Я была очень рада за вас, и мне захотелось узнать, что сделало вас таким счастливым. Но тогда я не решилась подойти. Потому что… потому что это был ваш вечер. Весь, без остатка.

Она снова надавила ладонью на голову, потом потянула края шапки вниз. Что-то ей мешало.

— И ты решила подождать?

— Да.

— Чего?

— Пока вы не окажетесь в нужном настроении.

Я хмыкнул.

— Видишь ли, сегодня я совсем не в настроении.

— Это я и имела в виду.

Я не стал уточнять. Мы замолчали. Она ещё раз поправила шапку, а потом, не выдержав, сняла её.

Густые тёмные волосы упали ей на плечи, смешавшись с сумерками и придав лицу завершённый вид. И только тогда в моей памяти отчётливо предстала картина того жаркого июльского дня.

Около месяца назад я возвращался домой с покупками через безлюдный, замусоренный переулок. Навстречу мне шла какая-то девчонка. На голове у неё были большие наушники, и она что-то напевала вполголоса, увлечённо пиная крышку от пластиковой бутылки. Поравнявшись со мной, она звонко крикнула «Здравствуйте!», а я тихо буркнул что-то в ответ, лишь мельком взглянув на неё. Потому что люди с наушниками, в общем-то, не нуждаются в ответах, да и слишком часто в жизни я попадал в глупую ситуацию, когда отвечал на обращение не ко мне.

— Что ж, — сказал я, — я дам тебе посмотреть.

— Спасибо.

— Но недолго. К тому же, после этого ты сразу уйдёшь.

Она опустила глаза.

— Хорошо.

Тогда я картинным жестом пригласил её на своё место.

Она подошла к телескопу, откинула волосы за шею и наклонила голову. Только голову, так как росту в ней было не ахти. К моему удивлению, она смотрела в окуляр профессионально, не зажмуривая свободного глаза. Меня всегда бесило это зажмуривание. Хуже только, когда глаз ладонью прикрывают. Я считаю это вопиющим невежеством, хотя и не могу объяснить, почему это меня так раздражает.

Смотрела она минуты две, не более. Затем выпрямилась и, подумав о чём-то секунду, взглянула на меня.

— Ладно, я пойду домой.

Я кивнул. Но тут вдруг осознал, что это будет не так-то просто.

Мой двор зарос настолько, что выйти к калитке, обогнув дом, стало практически невозможно: густые кусты шиповника отрезали путь с обеих сторон. Она бы изодрала себе всю юбку и расцарапала ноги. Тащить же её на руках я не собирался. Единственным способом, каким сам я попадал на задний двор, был чёрный ход, но использовать этот способ означало провести её через мой дом. А в дом я никогда и никого не пускаю. Даже на пару минут. Кроме, конечно, тех случаев, когда приём нужно оказать обязательно, но тогда я заранее готовлюсь к визиту и навожу необходимый порядок.

Уже, по сути, попрощавшись, мы стояли в растерянности. Я подошёл к забору.

— Как ты сюда попала? — спросил я, будто это помогло бы решению проблемы.

— Что?

— Забор слишком высок. Ты бы даже прыжком не достала до верха. Ты что-то там поставила?

— Да, я принесла маленькую стремянку.

У меня не имелось никакой стремянки. Перебрав в уме все вещи в доме, хоть немного похожие на неё, я не нашел ничего подходящего. Похоже, не оставалось иного варианта, как поднять её на плечи. Не кровать же к забору тащить.

— А много их у вас?

Я повернулся. Она указывала на смятые вёдра.

— Целых, я имею в виду.

— Точно, — обрадовался я. — Поставим их друг на друга, и…

— И я дотянусь до верха. Не волнуйтесь, подтягиваться я умею.

— Я не за это волнуюсь. Твои родители часто разрешают тебе гулять по вечерам?

— Нет, совсем не разрешают. — Она сделала паузу и добавила: — Но сейчас их нет дома.

— А где же они?

— На даче.

Я уставился на неё.

— Они оставили тебя одну в доме? Быть не может.

— Ничего особого. Я умею настоять.

Я почему-то не поверил. Хотя, в принципе, врать ей было незачем. Уже незачем.

— А почему ты не захотела на дачу?

— Потому что я там была уже сто раз. Ничего интересного. А тут…

Она не договорила. Хотя в этом и не было необходимости.

Я сбегал в дом, принёс несколько вёдер, и мы состроили из них колонну. Мне снова пришлось взяться за подмышки, чтобы поставить её на верхушку этого сооружения, но тут уже ничего нельзя было поделать. Всё лучше, чем задница на плечах.

Немного потоптавшись, проверяя надёжность конструкции, она повернулась ко мне и слегка склонила голову набок.

— Стало быть, пока?

Я посмотрел на неё снизу вверх. И в моей душе наступила смута.

Инстинктивная неприязнь. Жажда одиночества. Сохранение Тайны. Все они подсказывали мне простое решение — попрощаться. Она обидится и больше не придёт. Она и сейчас наверняка уже обижена. Но какое мне до этого дело? Приглашений не поступало. Её интерес и слежка за мной — её личное дело. Я никак этого не поощрял. Я даже не знал о её существовании. Но, между тем, она ещё не сделала ничего, что подействовало бы мне на нервы. А её речь, столь несхожая с говором большинства детей, усваивающих мат раньше теоремы Пифагора, вызывала чёткое ощущение, что передо мной — ботаник. Но какого типа?

Она ухватилась руками за верх забора.

— Постой.

Не знаю, каким тоном я это произнес, но она мгновенно застыла.

— Что вы сказали?

Меня всё ещё терзали сомнения, но поворачивать назад было поздно.

— Ты не хочешь ничего сказать по поводу… того, что ты увидела?

Она отпустила забор и посмотрела на меня.

— Я так понимаю, вы открыли новую звезду.

Минус один, подумал я, минус один.

— Нет. Эта звезда давно числится в каталоге МАС.

— Тогда… значит, планету.

— А ты разве видела диск?

— Нет, я там видела только красную звезду. Думаю, вы открыли планету, которая обращается вокруг этой звезды.

У меня мысленно отвалилась челюсть. Хотя я не подал виду.

— С чего ты взяла?

— Как это с чего? А разве есть ещё варианты, кроме планеты, которая слишком тускла, чтобы её можно было увидеть рядом с материнской звездой?

Я остолбенел. Плюс десять, чёрт возьми. Нет, плюс тридцать…

— Всё верно, — сказал я.

Она опустилась на корточки и подпёрла рукой подбородок. Я немного отступил назад.

— Вы уже отправили куда-нибудь заявку об открытии?

— Нет.

— Почему?

Я хмыкнул.

— Потому что это не принесёт мне денег. Да и славы тоже.

— Неверно, — задумчиво произнесла она. — Вовсе не поэтому.

— С чего мне врать?

— Почём я знаю? — Она встала на ноги. — К тому же, я не говорю, что вы врёте. Я знаю только, что вы не сделали этого совсем по другой причине.

— Это по какой же?

— Простой. Человеческой. Эгоистичной.

Я с любопытством смотрел на эту странную девчонку. Она возвышалась надо мной. Не так уж сильно, но возвышалась.

— Как только вы сообщите о новой планете — это открытие станет достоянием всего человечества, — продолжала она. — Вы останетесь первооткрывателем, но планета вызовет интерес других людей. Она перестанет вам принадлежать.

Этот внезапно возникший официальный тон меня здорово смутил.

— Она и так мне не принадлежит.

— Конечно. Ведь вы там даже не были, — произнесла она так, будто сама там побывала. — Но осознание того, что вы — единственный, кто знает о её существовании, вполне можно приравнять к принадлежности планеты только вам.

— Это преступление?

— Нет, — с равнодушной рассеянностью сказала она. — Да и я не судья. Хотя, если бы я была судьёй… я бы вас поддержала.

Я поднял брови.

— Почему?

— Не знаю. — Она помолчала и через несколько секунд добавила: — С одной стороны, вы лишаете человечество знания, но оно его всё равно когда-то получит. С другой — вы сами себя лишаете известности. Это похоже на жертву, хотя причины всё равно эгоистичны…

— Ставишь эгоизм выше тщеславия?

— Не знаю. Наверное. Эгоизм не так противен.

Последовал долгий взгляд. Наши души общались между собой без единого слова. Хотя вокруг и так стояла тишина, мне показалось, что она стала ещё глубже — будто весь мир навострил уши, безуспешно стараясь понять наш безмолвный разговор.

Я спросил:

— Как тебя зовут?

И она ответила:

— Мира.

Омикрон Кита, подумал я. И сказал:

— Спускайся, Мира.

И, впервые за этот вечер увидев на её лице улыбку, я подумал: не ради этого ли я сказал «Постой»?

— А что известно о планете? — спросила она.

Мы сидели перед телескопом, друг напротив друга, на вёдрах из разобранной колонны. Стало уже довольно холодно, но Мира совсем не дрожала, хотя и спрятала ладони в рукава кофты. Я боялся, что завтра у меня будет болеть горло.

— Она сферической формы, — ответил я.

— А серьёзно?

Я вздохнул.

— Не уверен, что ты всё поймёшь.

Она нахмурилась.

— Почему?

— Я не умею выражаться простым языком, а там сплошная наука. Было бы неприятно рассказывать, объясняя каждое слово. Но я и не желаю, чтобы собеседник ничего не понял.

— Я пойму, — твёрдо сказала она.

Я улыбнулся.

— Извини, но… сколько тебе лет?

Вопрос ей явно не понравился.

— Тринадцать.

Тринадцать!

— Это имеет какое-то значение?

— Да нет, в принципе.

Мне стало неловко за свой вопрос. Вернее, он вообще был не моим, а каким-то пришлым.

— Уверяю вас, я пойму.

— Как хочешь, — сказал я.

Планета открыта с помощью гравитационного микролинзирования, а спустя несколько дней её существование было подтверждено методом Доплера. Материнская звезда — красный карлик KBF 63949+10 — находится на расстоянии в 14000 световых лет от Солнца. Орбитальные характеристики планеты довольно странные. Эксцентриситет составляет примерно 0,7, период обращения — более 4000 лет. Большая полуось орбиты ≈ 270 а. е. Перицентр, соответственно ≈ 80 а. е, апоцентр ≈ 460 а. е. Данные параметры несколько напоминают аналогичные для Седны, однако, орбита планеты ретроградна, с наклонением в 250,3º относительно звёздного экватора. Период вращения вокруг оси — неизвестен. Диаметр, а потому и плотность — тоже. Масса — более 8,5 земных. Химический состав поверхности определить не удалось, как не удалось установить и наличие атмосферы, так что трудно сказать, является планета сверхземлёй или мини-нептуном. Ввиду удалённости орбиты температуру поверхности можно крайне приблизительно оценить как 20-30 K — в зависимости от близости к перицентру и альбедо, которое также неизвестно. Однако, если планета обладает сколько-нибудь значительной атмосферой или до сих пор поддерживает внутренний разогрев, эта оценка может быть значительно повышена…

Мира соскочила с места.

— Поразительно! — воскликнула она. — И как вы всё это узнали?

— Эм-м…

Я не ожидал такой реакции.

— Для этого я и приобрёл все эти штуки, — я махнул рукой на телескоп. — Впрочем, сейчас основная их часть находится у меня дома. Но дело не только в чувствительной аппаратуре — дело в терпении и упорстве. Хотя, как видишь, я всё равно узнал мало. Да и точность сильно хромает…

— Но и то, что получено… это же потрясающе! Да к тому же — самостоятельно, без чьей-либо помощи. И в таком неподходящем месте. Открыть планету…

— Экзопланету.

— Да какая разница! Чем это открытие хуже открытия Урана или Нептуна? Ничем! Какая разница, где находится планета? Она всё равно — планета. Нет, это невероятно! Никогда бы не подумала, что это можно сделать здесь…

Я с удивлением глядел на неё. Глаза её горели, не оставляя никаких намеков на малейшее притворство. И тогда что-то, зародившись в груди, жаркой волной прошло по всему моему озябшему телу, заставив вспыхнуть лицо. Избыток чувства, давно позабытого, как первые стихи, — захлестнул меня. И безо всякой скованности я произнёс:

— Спасибо.

Должен сказать, что я крайне редко благодарю людей. Нет, само слово «спасибо» я произношу довольно часто. Приходится. Но делать мне это так же противно, как смывать чужие фекалии. Да, именно это чувствуешь, когда благодаришь не из чувства благодарности, а согласно правилам этикета. Да и вообще весь этикет — гнусная штука. Не хочешь говорить сам, но обижаешься, когда тебе не отвечают. Иногда я сожалею, что люди не могут общаться одними глазами вместо всех этих «привет», «здравствуйте», «пока», «до свидания», «спасибо», «пожалуйста», «приятного аппетита», «спокойной ночи»… Правда, это бы привело к другим проблемам — например, к необходимости постоянно поворачиваться к собеседнику лицом. Да и сложно представить, что человек сможет выразить что-то предельно ясно таким способом, когда он и словами-то орудует немногим лучше, чем медведь капканом.

И после того, как обдумаешь вариант возврата к каменному веку жестов, а также телепатического будущего, начинаешь понимать, что не этикет как таковой вызывает в тебе отвращение, а его главная, осевая черта — повторяемость, которая не исчезнет ни в какой его ипостаси. Повторяемость, столь ненавистная любому творческому уму, так как не оставляет последнему никакой надежды.

Но сейчас я не узнавал себя. Это вырвавшееся из меня «спасибо» не было фальшивым, и я понял — почему. Моя душа невероятно истосковалась, изболелась по искренности. Искренности признания того, что твоё дело — не пустая трата времени, не детские игрушки, не бессмысленные манипуляции. Я тосковал по этому всю жизнь.

Я сменил множество хобби, но ни одно из них не находило понимания среди моих родственников и знакомых. Вместо этого я слышал только постоянные упрёки. «Это не принесёт тебе денег». «Это не сделает тебя успешным человеком». «Занялся бы лучше чем-то полезным». «Твои ровесники уже так многого добились, а ты до сих пор сидишь на месте». «Женился бы уже — всю дурь из головы сразу бы вышибло». И это лишь самое мягкое.

А горестнее всего мне становилось тогда, когда человек, казавшийся мне тем самым, долгожданным братом по духу, узнав о моих увлечениях, задавал простой, односложный вопрос, надолго отнимающий у меня охоту продолжать своё дело, а порой и вовсе убивающий это желание:

«Зачем?».

Как голое дерево, ждущее весну, моя душа все эти годы ждала признания в обмен на признательность. И вот неожиданно оказалось, что мне не особо-то и нужно мнение тех, кто старше и опытнее меня. Не нужно памятников после смерти, которых я всё равно не увижу. Не нужно похлопываний по плечу от седых профессоров, президента или даже Нобелевского комитета. Ибо я думаю, что никто из них не смог бы подарить мне большего ощущения своей полезности и значимости, чем эта маленькая, невзрачная девчонка-из-за-забора, для которой мои жалкие исследования были самым важным делом на свете.

— Вы ведь уже назвали её? Какое у неё имя?

Я поморщился.

— Вообще-то, личные имена экзопланетам не дают. Их называют по имени звезды. К примеру, наша звезда называется KBF 63949+10. Тогда первая обнаруженная в её системе планета будет названа KBF 63949+10 b. Следующая — KBF 63949+10 c. И так далее.

Теперь поморщилась она.

— Фу, уродски. Представляю, как человек говорит: «Я полетел на КейБиЭф шестьдесяттритысячидевятьсотсорокдевятьплюсдесять си».

— Это было бы уродски, если бы люди летали к этим планетам. Но пока это — лишь номера в каталоге. Никто их, по сути, и не произносит. Их только пишут. И такие названия очень удобны для номенклатуры…

— Всё равно уродски.

Я пожал плечами.

— Неужели никто не даёт планетам нормальные названия?

— Почему же, дают. Только неофициально. 51 Пегаса b, например, некоторые называют Беллерофонтом. А ещё есть Осирис…

— Ну, это тоже не то.

— В смысле? — не понял я.

— Я имею в виду… Почему мы вообще должны называть звёзды и планеты уже затасканными именами? Ведь это совершенно новые миры! Почему нельзя выдумать абсолютно новое слово, обозначающее только имя небесного объекта и ничто другое? Ведь столько разных слов крутится на языке, ожидая своего произношения и вхождения в мир…

— Каких таких слов?

— Да всяких. — Она закатила глаза. — Ташладак. Рудгав. Глуфаций. Зез. Кафликун. Цлак. Певинака. Кулубрик. Нилиппантра. Дас-а-Крух. К’хланнш. Кудажав. Даппра. Тидруни…

— Похоже на ответы к кроссворду Антона Ольшванга, — усмехнулся я. — Ладно, ладно. Я тебя понял.

— Так почему?

— Не знаю. Либо людям нравится вносить дополнительный смысл в старые слова, либо…

— Воображения не хватает.

— Ну да. Возможно, звёзды и планеты должны называть дети. Вроде тебя и Венеции Берни. Хотя, если подумать дальше… кто дал нам право давать имена звёздам и планетам? Или вообще называть их звёздами и планетами? Ведь они неизмеримо старше и могущественнее нас.

Она прищурилась.

— Я тоже об этом не раз думала. Но сейчас вы, кажется, издеваетесь.

— А ты проницательна, — заметил я.

— Нужны же хоть какие-то обозначения. Не для них, а для нас.

— Само собой.

Она некоторое время постояла, устремив свой взгляд в ту же сторону неба, что и телескоп. Губы её шевелились, порождая еле слышимые звуки.

— Что ты там бормочешь? — спросил я.

— Вы должны дать этой планете имя.

— Я?

— Да. — Она подняла брови. — А вы что…

— Сомневаюсь, что мне нужно какое-то имя. Достаточно и того, что я о ней знаю.

— И как вы её будете называть?

— Так же, как и называл — просто планетой. А если у меня когда-то будут брать интервью, то — КейБиЭф шестьдесяттритысячидевятьсот…

— Но как же так? Я просто не понимаю, как можно оставить планету безымянной.

— Так придумай имя сама.

Её глаза расширились.

— Я? Я одна? И вы не против?

— Нет. Да я и не могу этого запретить.

— Почему? Ведь это ваша планета.

Я улыбнулся.

— Я никогда не умел выдумывать названия. Ни для чего. Сколько раз пытался — всё без толку. Получается либо уже существующее имя, либо что-то совсем дурацкое. Если эта планета и должна иметь название, то никто не даст ей худшее имя, чем я. Попробуй лучше ты.

Вид у нее был недоумённый, но она сказала:

— Ладно.

А я задумался.

Дело в том, что до сего дня у меня и вправду даже мысли не было давать планете какое-то имя. Странно и даже несколько печально, но объяснение тут простое: названия без общения — ничто. Человек на необитаемом острове не говорит себе «Я беру камень» или «Это дерево слишком тонкое». Он не произносит этого ни вербально, ни мысленно. Процесс мышления не принимает названий, он оперирует образами. Проще говоря, если тебе не с кем разговаривать — то нет и никаких слов.

— Это слово должно быть абсолютно новым, — сказала она.

— Ну, это я уже понял. Ты тут назвала несколько имён, можешь выбрать любое из них. Мне-то всё равно, потому что сам я…

— Нет-нет, слово должно быть совсем новое и… пустое. Оно должно не то что ничего не обозначать, но даже не быть похожим на слух на другое слово. Оно не должно вызывать ассоциации — ни с мифологией, ни с историей, ни с географией. Не должно быть анаграммой или аббревиатурой. Не должно быть сшито из частей каких-то слов. Не должно быть…

— Угу, — перебил я, — оно просто не должно быть.

— …похожим на чье-то имя. Не должно звучать ни по-толкиеновски, ни по-лавкрафтски. Не должно звучать так, будто произнесено на каком-то смутно знакомом языке или диалекте. Не должно обладать родом, склонением и ударением на какой-либо слог. Оно должно быть совершенно пустым звуком — сосудом, который ждёт наполнения. В идеале оно, конечно, вообще не должно как-либо звучать…

— Ну-ну! — усмехнулся я. — Удачи в выдумывании такого слова.

Она промолчала и начала ходить взад-вперёд — сгорбившись, заложив руки за спину и без перерыва что-то шепча. Сделав несколько своих детских шагов и оказавшись на краю площадки, она нелепо-артистично разворачивалась на левой ноге и шла обратно. Выражение лица её было предельно сосредоточенным и, в то же время, — совершенно отсутствующим. Понаблюдав за ней пару минут, как за ходиками, я тихо прыснул: пародия на учёного, разрешающего великую головоломку, была столь ужасна, что вызывала смех. Она не обратила на это никакого внимания и продолжала ходить.

Минут через десять её лицо стало проясняться. Нет, сосредоточенность с него не ушла, но углы губ приподнялись над линией рта, а глаза засветились странным маниакальным светом. Шёпот её стал отрывистее и громче, хотя я всё равно ничего не мог разобрать.

И тут случилось неожиданное: коротко вскрикнув, она разомкнула руки и упала лицом вниз. Послышался страшный, тупой звук удара её лба об бетон.

Я дико перепугался. Хотя мне и ранее случалось видеть эпилептические припадки, этот был каким-то уж совсем странным и внезапным. С трудом придя в себя, я подбежал к ней, чтобы привести в чувство, но, к моему великому облегчению, она уже сама поднималась, держась за ушибленную голову.

— Что такое? — спросил я.

— Что там… — её лицо все сморщилось от боли, — что там за яма?

Я тут же понял, куда она угодила ногой.

— Тебе больно?

— Конечно, — ответила она.

— А кровь идёт?

— Нет.

— Ты здорово грохнулась. Может, тебе в больницу надо?

— Ерунда.

Она села на своё ведро, одной рукой потирая лоб, другой — лодыжку пострадавшей ноги. Не зная, что мне ещё сказать, я спросил:

— Так ты придумала?

Она посмотрела на меня, не сразу поняв вопроса. Потом кивнула.

— Да. Кажется.

— Может, озвучишь?

Несмотря на боль, она улыбнулась и почти шёпотом произнесла краткое имя.

— Как? — переспросил я.

Она снова произнесла его, уже погромче. Но я всё равно не понял.

— Как?

Тогда она поднялась на ноги, набрала в лёгкие побольше воздуха и крикнула прямо в небо:

— Кюнэй!

История Кюнэй насчитывает более 11-ти миллиардов лет, что делает планету, по астрономическим меркам, почти ровесницей самой Вселенной.

Изначально планета представляла собой газовый гигант, сформировавшийся на орбите вокруг крупной белой звезды спектрального класса B7 из шарового скопления, которое, в свою очередь, располагалось в одной из первых небольших галактик, поглощённых молодым Млечным Путём. Из четырех крупных планетезималей Кюнэй была наиболее удалённой от светила, что послужило главным фактором её последующей судьбы. Спустя всего лишь несколько десятков миллионов лет после формирования планетной системы, её родительская звезда взорвалась как сверхновая, в результате чего Кюнэй получила мощное ускорение и оставила орбиту, потеряв по итогам катаклизма всю свою водородную атмосферу и большую часть мантии, а также все полусформировавшиеся спутники, которых, согласно знаниям мюввонов, было пять. Несмотря на катастрофические последствия, именно диссипация газового слоя спасла Кюнэй от полной гибели — как испаряющееся цинковое покрытие сохраняет целостность ракеты при её трении о воздух. В результате от планеты осталось металлическое ядро с силикатной оболочкой общей массой около 8,5 земных. Остальные же планеты в системе были полностью разрушены.

Скорость Кюнэй после взрыва была настолько велика, что позволила ей покинуть пределы шарового скопления. Около трёх миллиардов последующих лет планета блуждала по Галактике, постепенно охлаждаясь и замедляясь под воздействием гравитации окружающих тел.

Самым вероятным сценарием дальнейшего развития событий, помимо бесконечного свободного полёта, было бы попадание планеты в систему крупной звезды, способной её задержать и ухватить. Однако, так случилось, что, испытав значительное торможение в поле тяготения красного гиганта, Кюнэй всё же оторвалась от него, попав в плен находящегося поблизости обыкновенного красного карлика KBF 63949+10 с недоразвитым протопланетным диском.

Кюнэй начала обращаться вокруг звезды по довольно сильно вытянутой ретроградной орбите, внося возмущения в окружающий карлика кометный рой. Эта привело к рассеянию облака, часть которого выпала на планету ледяным дождем. Падение сопровождалось разогревом, расплавлением и испарением кометных частиц. К тому же, сильные удары снаружи способствовали пробуждению дремлющего тепла внутри: последние порции тягучей магмы вырвались на поверхность и в последний раз изменили её, выпустив остатки удушливых газов. Пары же метана, аммиака, азота и прочих летучих веществ позднее собирались в облака, изливавшиеся на планету мощными ливнями. Так, на некоторое время, Кюнэй снова обзавелась атмосферой и климатом, хотя и радикально другими, чем её горячее прошлое.

Но сохранению этих достижений препятствовала её слишком сильная удаленность от красного карлика: даже в перицентре при нулевом альбедо нагревание, вызванное излучением звезды, не способно было бы вызвать потепление поверхности планеты свыше 50 K. Преодолению этого порога не содействовал бы и эксцентриситет орбиты, компенсирующийся удалённостью и крайне долгим периодом обращения. Посему, когда кометная бомбардировка пошла на убыль, баланс между нагревом и отдачей тепла вакууму естественным путем сместился в сторону последнего, хотя наличие облаков, экранирующих инфракрасную радиацию, позволило на некоторое время задержать этот процесс. Тем не менее, началось глобальное похолодание, а затем и оледенение. Из-за разнообразного состава атмосферы оно прошло в несколько этапов, в результате чего на планете образовался дифференцированный глобальный замёрзший океан: слой аммония на дне, выше — метановый лёд, а на самом верху — корка азотного льда.

Застывший океан покрыл собою почти всю поверхность планеты, кроме двух возвышенностей, образовавшихся ещё во время взрыва сверхновой. Так появились два острова — Рэниш и Катлуада.

Остатки газов ещё многие тысячи лет медленно выпадали на замороженную поверхность в виде осадков, представлявших собой нечто среднее между снегом и мелкозернистым льдом. В результате вся Кюнэй покрылась белым покровом, который только ещё более понизил температуру поверхности, увеличив отражательную способность планеты.

И прошло ещё около пятисот миллионов лет, в течение которых на планете ничего не происходило: всё та же бесконечная снежная пустыня без каких-либо признаков разнообразия, а наверху — чёрная пустота с ярким разноцветьем звезд, никак не рассеивающих холод и тоску этого мира, который, несмотря на необычное прошлое, похоже, завершил свою эволюцию, став никому не нужным гигантским ледяным шаром. И ничто — ни на земле, ни в небе — не предвещало перемен, которые могли хоть каким-то путём разбудить это царство вечного покоя. Пока…

— Что — пока? — спросил я.

Мы снова сидели на вёдрах, на этот раз прикрыв ими проклятые отверстия в бетоне.

Но Мира застыла, приоткрыв рот и смотря остановившимся взглядом куда-то мимо меня.

— Что — пока? — повторил я.

— Ничего, — ответила она. — Я ещё не знаю.

— Не придумала?

— Не знаю, — повторила она.

Мы помолчали некоторое время. Похоже, Мира обдумывала свой рассказ гораздо глубже, чем я. Впрочем, я почти его и не обдумывал, все еще ошарашенный тем, что встретился с вундеркиндом, который так долго живёт со мной по соседству.

— Ну, по крайней мере, ты не упомянула, что ядро планеты состоит из сплава флеровия и унбигексия, — усмехнулся я, хотя в этот момент мне совсем не хотелось ни умничать, ни глумиться. — Тогда бы я уж точно не поверил твоей истории.

Мира перевела свой странный взгляд на меня.

— Эта история только началась, — сказала она.

— Нет, — сказал я, — ничего подобного. Что бы там ни произошло, мы видим… ладно, не видим, но знаем конечный результат: планета превратилась в огромный ледяной шар с температурой под абсолютный нуль.

— Я этого и не отрицаю, — сказала она. — Глупо было бы отрицать факты.

— Тогда что? Хочешь сказать, что на планете зародилась жизнь?

— Нет.

— Да это и невозможно. С таким-то составом, температурой и орбитой…

Она промолчала.

— Или, быть может, ты хочешь сказать, что планету заселили пришельцы?

— Нет. — Она прищурилась. — А почему вас вообще это так интересует?

— В каком смысле?

— Вы сказали, что вам абсолютно всё равно. Что вы просто открыли планету, измерили её параметры, и на этом ваше любопытство удовлетворено.

— Верно.

— Тогда к чему вопросы? Ведь, судя по всему, вас совершенно не интересует то, чего нельзя проверить.

Я облизнул губы.

— Да, меня интересуют только фактические данные. Просто… просто я люблю критиковать всякую ахинею.

Непонятно почему, но она улыбнулась.

— Хорошо, — сказала она, а потом посмотрела на часы. — Я, пожалуй, пойду. Поздно уже.

— Вот и славно, — выдохнул я.

Мы снова сложили ведра стопкой. Я помог ей подняться, а она доказала, что умеет подтягиваться.

— Пока, — сказала она, когда её лицо уже скрывала ограда.

— Береги голову, — сказал я.

Некоторое время я продолжал стоять возле забора. Возврат к одиночеству, которое лишь недавно было лучшим из состояний души, оказался слишком внезапным и болезненным. Улетучившись на всё время разговора с Мирой, оно словно побывало в неведомых краях за границами мироздания, принеся на своих крыльях моего старого недруга — чёрную тоску. Врага, с которым я сражался долгие годы, так и не сумев победить до конца. Врага, который теперь уверенно выходил на арену очередной дуэли, заручившись, как и любой трус, поддержкой бескрайнего мрака, всегда готового принять обличье своего союзника и стать им.

Но ни я, ни мой противник не знали, что, сделав несколько шагов, он споткнётся и упадёт, мгновенно потеряв величие и надежду на ближайшую победу.

Ибо меня посетила неожиданная мысль: Мира ушла слишком бесшумно. Я даже не слышал, как она сложила стремянку. Не слышал шуршания травы. А вдруг… вдруг она тоже до сих пор стоит там?

Стараясь не шуметь, я подошел ближе и приложил ухо к забору, изо всех сил стараясь отыскать в монотонном пении ночи какой-либо диссонанс.

Ничего. Только еле слышимое бормотание телевизора из соседнего дома да отдалённый лай враждующих собачьих кланов.

Впрочем, она могла делать то же самое.

Постояв ещё немного, я улыбнулся собственным мыслям. А затем вернулся к телескопу и снова приставил глаз к окуляру.

Звезда была там. И планета, конечно же, тоже, пусть и невидимая. Но, глядя на них в телескоп, я видел теперь совсем не то, что видел ранее.

Вместо красной мерцающей точки пред моим взором возник висящий в чёрной пустоте огромный красновато-жёлтый шар кипящей плазмы с полупрозрачной короной, пятнами и протуберанцами. Шар медленно вращался вокруг оси, и мне даже показалось, что я чувствую на своих щеках исходящий от него жар — словно прямо перед лицом распахнули печную дверцу. Затем шар отступил, а взор мой стремительно понёсся к незримой точке чуть сбоку от него. Десятки астрономических единиц пронеслись с невообразимой скоростью — и вот он передо мной. Другой шар, полная противоположность первому, медленно продолжающий свой век по гигантскому эллипсу орбиты. Замёрзший океан, скрывающий сортированный лёд. Красновато-белый снег, терзаемый жёстким космическим излучением. И две возвышенности, разделённые тугим телом планеты.

Кюнэй…

Я хмыкнул и промолвил:

— Инопланетянка.

Рот мой растянула непроизвольная улыбка. Я закусил нижнюю губу. И только тут вспомнил, что не спросил Миру о том, кто такие мюввоны.

Вернувшись домой, я выкурил сигарету. Сквозь холодное стекло мерцали искажённые точки звезд. Затем я зажёг свет.

Некоторое время я в нерешительности стоял перед столом, уставившись в чёрное окно и думая о прошедшем вечере. В конце концов, от этих размышлений у меня скосились зрачки и замылился взгляд. Тряхнув головой, я опустил глаза долу. Передо мной лежал всё тот же тетрадный лист.

Я перевернул лист и, присмотревшись к нему, нашёл в центре окружности крохотную дырочку. Воткнув в неё ножку циркуля, я начертил окружность, идентичную той, с другой стороны. Сверяться в их размерах не понадобилось — ведь границей служил край листа.

Затем, чтобы оставаться честным до конца, я снова перевернул лист. И, взяв красный карандаш, написал большими буквами в левом верхнем углу листа:

КЮНЭЙ

Затем, подумав ещё пару секунд, добавил чуть пониже:

Полушарие 1

Взяв простой карандаш, я опустил его на бумагу недалеко от центра окружности и закрыл глаза, постаравшись ни о чём не думать, кроме как о замкнутости формы. Именно о замкнутости, а не о самой форме. Затем позволил руке сделать серию прерывистых, но не резких движений…

Открыв глаза, я посмотрел на результат. Перевернув карандаш и стерев лишние черты, я получил контур, не вызывающий у меня никаких ассоциаций — ни с предметами, ни с понятиями. Просто очертания неведомо чего, подобные разве что пятнам на стене от сорванных обоев. Подобные только своей аморфной непостижимостью. Отдельный участок этого контура ещё можно было принять за некий «клюв», но с очень большой натяжкой.

Снова перевернув карандаш, я написал им наискосок, чтобы захватить как можно больше очерченной площади:

Рэниш

Разглядывая полученную картинку, я подумал минутку и стёр внутреннюю надпись. Вместо этого я написал за пределами контура, возле его нижней части довольно мелкими буквами:

о. Рэниш

И опять перевернул лист…

Границы Катлуады получились гораздо более плавными, почти не изрезанными мелкими полуостровами и бухтами. Я даже хотел стереть её очертания и попробовать снова — настолько она казалась мне неправдоподобной, игрушечной, как континенты на примитивных картах Древнего мира. Но всё же я не стал этого делать. Ни общей формой, ни её частями Катлуада вообще ничего не напоминала. Размером она была примерно в полтора раза больше Рэниша.

Закончив работу, я выключил свет, снова закурил и стал смотреть на звёзды сквозь неровное стекло. Приближалась полночь.

А на кухне, в другом конце дома, в глубине окна на дальнем небоскрёбе горела неоновая надпись: вЦти. Именно так: «Ц» — большая, жёлтая, письменная, остальные — маленькие, красные, печатные.

Ни тогда, ни после я так и не понял, что это значит.