Читать онлайн "Дорога к тишине"

Дорога к тишине

Я вырвался, отполз к плите, хватая нож. Рука дрожала, предательски выскальзывая из рукоятки.

– Отстань! – мой голос сорвался на хриплый, разбитый шепот. – Я не хочу больше так жить!

Два месяца назад мы сидели в баре, и он, ухмыляясь, наливал мне пиво. «Расслабься, братан, — говорил он тогда, — твой начальник — обычный пидарас, их мир и создан такими, как мы, чтобы на них работать». Мы смеялись. Смеялись над его тупыми придирками, над его самодовольной рожей. А сейчас этот же человек, вроде как друг, пинает меня ногой в лицо, как какой-то мусор. Хотя... кем я стал, как не мусором?

– А ты и не живешь! – он парировал мой удар ножа с нечеловеческой ловкостью, выбивая лезвие так, что оно с лязгом улетело под холодильник. – Ты существуешь! Как комнатное растение, которое поливают химикатами, чтобы оно не сдохло и не пачкало вид!

Новая серия ударов. В живот, в ребра. Я хрипел, пытаясь поймать воздух, который вышибали из легких. Мы катались по липкому от чего-то полу, опрокидывая все на своем пути. Пачка гречки разорвалась, обсыпав нас белыми крупинками, похожими на пепел.

– Ты думаешь, это победа? – он снова оказался сверху, его колено с всей силы впилось мне в грудь, давя на сломанные, ноющие ребра. – Заглушить голос, что шепчет тебе правду? Это поражение! Единственное и окончательное!

Несколько месяцев назад

Врач, что-то записывал на бумаге, затем что-то печатал на компьютере, периодически смотря на меня.

– Голоса не слышали? — спросил он, посмотрев на меня из-под очков.

– Вроде нет.

– Объекты видели?

– Вроде бы нет.

– Панические атаки?

–Ну, вроде бы... – я замялся, мужчина пристально посмотрел на меня, – вроде не было.

– Послушайте, молодой человек, — врач снял очки и потер переносицу, – Вы хотите, чтобы вам помогли или нет?

– Я просто хочу вернуть своё прежнее состояние. Меня беспокоит апатия, постоянный недосып, даже если я сплю по восемь-девять часов, то всё равно чувствую себя битым.

– Понимаю, – врач снова надел очки, и его взгляд стал острым, цепким. – Вы описываете классическую картину. Понимаете, ваш организм – как перегретый двигатель, который работает на износ вхолостую. Никаких голосов и объектов, это хорошо, значит, дело пока не в психозе. Но вегетативная нервная система у вас расшаталась основательно. Тревожное расстройство, перешедшее в синдром выгорания и депрессивный эпизод. Отсюда и апатия, и этот изматывающий «недосып» при формально достаточном количестве сна. Мозг просто не переходит в глубокие фазы, не отдыхает.

Он закончил печатать, оторвался от монитора и повернулся ко мне.

– Я выписываю вам легкий антидепрессант из группы СИОЗС, он поможет снять тревогу и выровняет фон. И легкое снотворное, на первое время, чтобы помочь мозгу вспомнить, как это – нормально засыпать и высыпаться.

Он протянул мне два листка – рецепт и направление.

– Но таблетки – это костыль. Они снимут остроту, но не восстановят фундамент. Вам критически необходим отдых. Не просто лежание на диване, а полная смена обстановки и режима. Поэтому я настоятельно рекомендую вам съездить в санаторий. У них там и хорошие процедуры – массаж, гидротерапия, физиотерапия – и режим дня, и природа. Никаких компьютеров, никакой работы. Побудете на свежем воздухе, отключитесь от проблем. Месяц такого режима — и вы себя не узнаете.

Я взял бумагу. Месяц? Меня же тупо уволят. Никто не будет ждать, когда я полечу себе нервы.

– Доктор, я ценю рекомендацию, но у нас в компании проект, который мы должны завершить к концу следующего месяца. Месяц отсутствия – и мой проект перейдет к другому, а на моем месте может оказаться кто-то другой. Может есть альтернатива? Более сильные препараты там, или курс уколов? Всё что угодно, только не длительный отрыв от работы.

Врач устало потер переносицу, как будто этот спор он слышал уже тысячу раз.

– Молодой человек, ваш «длинный отрыв» – это попытка спасти вашу карьеру в долгосрочной перспективе. Что будет с вашей работой, если через две недели у вас начнутся панические атаки посреди офиса? Или вы просто перестанете вообще на что-либо реагировать и будете сутками смотреть в стену? Ваш мозг — это ваш главный рабочий инструмент. Вы его «перегрели» и теперь отказываетесь дать ему остыть.

– Но я могу работать удаленно из этого санатория! – попытался я найти компромисс. – Ноутбук со мной, я буду на связи...

– НЕТ! – доктор резко хлопнул ладонью по столу. – Это не отдых! Это значит продолжать лить бензин в огонь, просто делая это из более живописного места. Весь смысл санатория – в полном отключении. Никаких уведомлений, никаких созвонов, никаких дедлайнов. Только сон, процедуры и свежий воздух. Ваша нервная система требует перезагрузки, а не перехода в спящий режим!

В его голосе зазвучали ноты искреннего раздражения.

– Вы приходите ко мне и говорите: «доктор, почините меня». Я говорю: «хорошо, для этого нужно выключить прибор из розетки и дать ему остыть». А вы в ответ: «нет, доктор, почините меня, но, чтобы он продолжал работать на полной мощности».

Так не бывает! Выбирайте: или вы теряете месяц сейчас, сознательно и планово, или потом вы потеряете полгода на лечение в стационаре, когда ваш «процессор» окончательно сгорит.

Он тяжело вздохнул и немного сбавил тон:

– Поговорите с начальством. Объясните ситуацию. Если вы ценный сотрудник, они пойдут навстречу. Здоровье дороже. Поверьте мне.

Офис был таким же, как и всегда: бесконечный лабиринт серых перегородок, тихий гул системных блоков, мерцающие мониторы. Я уставился в код, но строки расплывались в глазах. Голова была тяжёлой и пустой одновременно.

Внезапно ко мне подошла тучная фигура. Алексей Петрович – мой начальник и руководитель отдела разработки мультмедийных платформ. Его лицо было красным, маленькие глазки испепеляли меня с порока.

– Ты сделал новую интеграцию с API?

Голос его прозвучал как будто из-под воды. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы пропустить вопрос через мысленную мясорубку и найти хоть какой-то ответ.

– В процессе, — выдавил я, и голос мой прозвучал хрипло и сипло. — Возникли некоторые сложности с документацией.

– Сложности? — он фыркнул, и его толстые губы искривились в презрительной гримасе. – У всех возникают сложности. А результат где? Я не за тем нанимал тебя, чтобы ты про сложности рассказал.

Он придвинулся ближе, и от него потянуло дешевым одеколоном и потом.

– Ты вообще в своем уме? Проект горит, а ты тут в прострации сидите. Соберись уже!

Именно это "соберитесь" стало последней каплей. Словно что-то щелкнуло внутри.

– Я был у врача, – выдохнул я, почти не осознавая, что говорю. – Сегодня. Он поставил диагноз – выгорание. Тревожное расстройство. Выписал лекарства и... рекомендовал санаторий. На месяц.

Наступила секундная пауза, после которой лицо Алексея Петровича исказилось в гримасе чистого, неподдельного гнева.

– Что?! – его голос прорвал офисный гул, несколько коллег нервно обернулись. – Санaторий? Сейчас? В разгар проекта? Ты с ума сошел?

Он ядовито усмехнулся, его двойной подбородок затрясся.

– Ах, выгорание! Какая прекрасная сказка! Знаете, что? У меня мигрень каждый день, но я работаю! У меня давление скачет, но я на посту! А ты со своим "выгоранием" собрались в санатории отдыхать?

Он свирепо тыкнул пальцем в мой монитор.

– Твой санаторий – это строчки кода! Твоё лечение – это сдать проект вовремя! А эти твои дурацкие таблетки... – он презрительно скривился, – выпей их вечером с пивом, если хочешь. Но чтобы завтра я видел тебя на рабочем месте с ясной головой и готовым API. И забудь эту чушь про санатории. Это не обсуждение. Это приказ!

Он развернулся и, фыркнув, зашагал прочь, оставив меня в коконе полного опустошения. Его слова висели в воздухе, ядовитые и тяжелые. Листок с направлением в санаторий в моем кармане вдруг показался бесполезным клочком бумаги. Не было никакой щели для спасения. Был только бесконечный туннель, из которого не было выхода.

Стекло стакана было холодным и мокрым. Я смотрел сквозь него на ночной город – размытые огни фонарей и фар, плывущие в дождевой воде, стекающей по стеклу бара. Внутри было так же мокро и холодно. Пустой стакан передо мной был точным отражением внутреннего состояния — липкое дно, горький осадок и больше ничего. Мысли вяло перебирали обрывки дня: ненавистный код, красное лицо начальника, его слова, врезавшиеся в память, как занозы. «Забудь эту чушь про санатории». Я уже почти забыл. Осталось только забыть себя.

– Я присяду?

Я медленно оторвал взгляд от окна. Передо мной стоял парень лет тридцати, в потертой косухе, с взъерошенными волосами и странной ухмылкой. В его глазах читалось дерзость. Я молча кивнул, махнув на свободный стул. Я ждал, что он сядет, достанет телефон и уткнется в него, как все. Но он откинулся на спинку стула, поймал взглядом бармена, заказал темного эля, и его внимание всецело переключилось на меня.

– Итак, – Дай угадаю. День выдался настолько дерьмовым, что единственная мысль, которая греет душу — это то, что он когда-нибудь закончится. Но завтра будет то же самое. И послезавтра.

Я удивленно приподнял бровь. Он рассмеялся коротким, сухим, безрадостным смехом.

– Расслабься чувак, я не ясновидящий. Просто у всех, кто так смотрит в свое пиво, один и тот же взгляд. Взгляд раба, который только что получил порку и мечтает о тачке сена в своей клетке.

– Ну, удиви, что у тебя произошло за сегодня?

Ему принесли напиток, он сделал большой глоток и продолжил:

– У меня, например, заебись какой день был, – он ухмыльнулся. – Мой начальник, старый пидор, который каждый день ходит в костюме не по размеру, устроил истерику из-за какой-то ебучей презентации. Причём презентация понравилось заказчику, нам выделили денег, но этому хрычу, видите ли не понравился шрифт, блядь. Сказал, чтобы я сделал другой шрифт и поменял цвет презентации. ШРИФТ блядь. Понимаешь?

Он снова отпил из кружки.

– Кричал, какие мы тупые, что он постоянно дает нам шанс исправиться, штрафует, типа стимул, чтобы не косячили, а сам, сука, – последнее слово он сильно акцентировал. –Работает в своём кабинете за сто кусков зеленых, пьет какой-нибудь фисташковый латте и думает какой же он гений, пока мы, его белые рабы, воплощаем его бредовые фантазии в графиках и таблицах.

Он ткнул себя пальцем в грудь.

– И знаешь, что я ему сказал? Ничего. Я просто улыбнулся и сказал «да, Иван Петрович, конечно, Иван Петрович, буду стараться, Иван Петрович». Потому что ипотека. Потому что это ебучий социум. Потому что мы все играем в эту дурацкую игру под названием «сначала заработай, построй дом, а потом живи». А жизни то никакой и нет – одна усталось. Как и у тебя, похоже.

– Так у тебя тоже? — хрипло спросил я. – Начальник, который считает, что надо работать за троих.

– Чувак, – он наклонился ниже, и его глаза загорелись мрачным огнем. – Они все такие. Они не люди. Они – идеально отложенная система. А мы… всего лишь винтики в большом механизме, который перемалывает нас, настоящих. Думают, что нашу боль можно потуже затянуть KPI, а нашу усталость – смазать корпоративном с дешевой пиццей. Они считают нас пешками, расходным материалом, который можно легко заменить. Вот и вся правда жизни.

Он допил свой эль и поставил стакан на стойку с таким стуком, что я вздрогнул.

– Мой хочет, чтобы я работал по выходным. Чтобы я «проявлял инициативу». А сам не может проявить инициативу и сходить к проктологу – у него там, я уверен, целый диван застрял.

Я невольно хмыкнул. У этого парня была какая-то гипнотическая, разрушительная харизма.

– Мой... мой сегодня сказал, что санаторий — это сказка, — тихо сказал я, сам удивляясь, что делюсь этим с незнакомцем. – Что мое лечение – это сдать проект.

Незнакомец закинул голову и засмеялся – громко, вызывающе, привлекая взгляды.

– О, да! Классика! «Работа – лучшее лекарство!» Знаешь, от чего это лекарство? От самоуважения. От свободы. От мысли, что твоя жизнь принадлежит тебе. Они прописывают его, чтобы мы забыли, кто мы есть на самом деле.

Он снова поймал взгляд бармена и показал два пальца, заказывая еще.

– Они заставляют нас ненавидеть понедельник и жить ради пятницы. Они украли у нас –жизнь и продают ее нам по частям в виде зарплаты. И мы благодарим их за это. Мы молимся на их корпоративные ценности, пока они выкачивают из нас душу через соломинку.

Он посмотрел на меня прямо, и в его глазах уже не было насмешки. Была холодная, обжигающая ясность.

– Твой босс и мой босс – это одно и то же лицо. У него просто разные маски. И знаешь, что с этим делать?

Я замер.

– Что?

– Перестать быть рабом, — он произнес это просто, как очевидный факт. – Сломать тачку сена. Сжечь свою клетку. Послать их всех на хуй. И жить. Просто жить. Пока они не превратили нас в свои жалкие копии. Выпей. Твоя очередь рассказывать.

Несколько дней я провел в стенах квартиры, пытаясь вернуться к работе, но код упрямо не складывался в осмысленные строки. Внезапно в дверь раздался настойчивый стук. На пороге стоял тот самый парень из бара – Лев, как он представился. В руках он держал бумажный пакет с двумя бутылками крафтового пива.

– Здаров. Решил проверить, не вздернулся ли ты после нашей беседы. – произнес он с лёгкой ухмылкой, проходя в прихожую без лишних приглашений.

Я нахмурился, машинально потирая шею.

– Стой. Ты откуда мой адрес узнал?

Лев остановился и обернулся с искренним удивлением.

– Ты же сам мне его в баре на салфетке написал. И телефон свой вбил. Или уже не помнишь? — он покачал головой, делая вид, что огорчен такой забывчивостью. – Ладно, ладно, не кипятись.

Я с сомнением посмотрел на него, но всё же махнул рукой:

– Проходи.

Мы устроились на кухне. Лев ловко разлил тёмное крафтовое пиво по стаканам, и пока я молчал, его внимательный, сканирующий взгляд скользил по моей скромной обители. Он будто составлял каталог всего, что видел. Его внимание задержалось на открытой двери в комнату, где на полке виднелись потрёпанные корешки — Камю, Ортега-и-Гассет.

– Интересный выбор. Ищешь ответы у тех, кто их не давал, – прокомментировал он, делая глоток пива.

Разговор плавно перетек в философское русло. Лев, в отличие от своего прототипа, предлагал не разрушение, а что-то типа переосмысления:

– Система — это не здание, которое нужно взрывать. Это иллюзия, в которой мы добровольно участвуем. Можно просто перестать верить в её правила.

Он говорил о том, как современное общество создало культ продуктивности, где ценность человека измеряется его выходом данных, а не внутренним состоянием.

– Твой начальник – не монстр. Он такой же заложник системы, просто он решил, что лучше быть надсмотрщиком, чем рабом. Но он в той же тюрьме.

Мы проговорили до глубокой ночи. Лев не призывал к радикальным действиям, но задавал правильные вопросы:

– Что будет, если ты действительно возьмёшь больничный? Не они тебя уволят – система начнёт искать замену винтику. Но разве ты хочешь быть винтиком?

Когда он ушёл, в воздухе повисло странное ощущение – не революционный пыл, а тихое осознание. Я подошёл к окну и посмотрел на ночной город. Огни офисных зданий всё ещё горели, но теперь они выглядели не как символы подавления, а как маяки чужого выбора. Моего ли?

Прошла неделя. Я существовал в каком-то подвешенном состоянии между апатией и тихим бунтом, который посеял во мне Лев. Я еще не сделал ни одного решительного шага — не написал заявление и не купил путевку в санаторий. Я просто перестал выкладываться на все сто, и странным образом мир от этого не рухнул. Проект как-то двигался, начальник злобно хмурился, но не кричал.

Зато зазвонил телефон. На экране – имя Кати, моей старой подруги, с которой мы давно не общались.

– Алло? – ее голос показался на удивление теплым и живым в моем тихом, затхлом мире.

– Привет, – выдавил я.

– Жив еще? – спросила она с легкой насмешкой. – Ты пропал совсем. Как ты? Что новенького?

Ее вопросы были простыми, но они застали меня врасплох. «Что новенького?» А ничего. Дни сливались в серую массу.

– Да так, потихоньку, – пробормотал я. – Работа, дом. Ничего особенного.

– Знакомо, – вздохнула она, и в ее голосе послышалась такая же усталость. – Но это же скучно. Давай встретимся? Выберемся куда-нибудь. Вытащу тебя из берлоги.

Я почти уже согласился, как вдруг в дверь постучали. Настойчиво, но без агрессии.

– Кать, подожди секунду, кто-то пришел, – сказал я и положил трубку, отправившись открывать.

За дверью стоял Лев. Но это был не тот ухмыляющийся, полный язвительной энергии провокатор из бара. Его лицо было бледным, одежда испачкана сажей, а в глазах читалась пустота и отрешенность. От него пахло дымом.

– Привет, – его голос был глухим, безжизненным. – Извини, что вот так... Мне некуда идти.

– Что случилось? – отшатнулся я, пропуская его в прихожую.

– Квартира. Сгорела, – он произнес это ровно, как констатацию погоды. – Полностью. Не знаю даже, как. Соседи говорят, что замыкание. Осталось то, что на мне.

Он безучастно оглядел мою скромную прихожую.

– Можно у тебя переночевать? Один день. Пока не придумаю, что делать дальше.

Я вспомнил его же слова: «Сломать тачку сена. Сжечь свою клетку». Ирония судьбы была горькой и беспощадной. Его собственная клетка сгорела дотла, причем в буквальном смысле.

– Да, конечно, – поспешно сказал я. – Проходи. Раздевайся.

Я вернулся к телефону. Катя все еще была на линии.

– Извини, это... друг. У него ЧП, пожар, ему негде ночевать.

– Боже мой! – воскликнула Катя. – Конечно, занимайся им. Перезвони, как разберешься. Держись там.

Я положил трубку и посмотрел на Льва. Он молча сидел на табуретке в прихожей, сгорбившись, и смотрел куда-то в пол. Вся его философия, вся его бунтарская риторика испарились, оставив после себя лишь запах гари и человека, потерпевшего полное крушение.

– Спасибо, – тихо сказал он, не поднимая головы. – Ирония, да? Проповедовал освобождение от системы, а система взяла и освободила меня сама. Досрочно и без права пересдачи.

Он поднял на меня взгляд, и в нем впервые читалась не уверенность, а растерянность.

– Теперь я действительно свободен. И знаешь, что? Это до чертиков страшно.

Спустя еще пару недель напряжение на работе достигло критической точки. Код начал шептаться со мной. Строки на мониторе иногда изгибались в подобие лиц, а из вентиляции доносился чей-то навязчивый шепот, которого не слышал никто другой. Я ловил себя на том, что бросаю быстрые, параноидальные взгляды на коллег, уверенный, что они за моей спиной перешептываются обо мне, смеются над моей надвигающейся несостоятельностью. Каждый звонок заставлял меня вздрагивать, а в отражении экрана мне иногда мерещилось чужое, искаженное усталостью лицо.

Чтобы хоть как-то отвлечься, я встретился с Катей. Мы сидели в тихом кафе, и я пытался сосредоточиться на ее рассказах о жизни, о общих знакомых, о ее новых увлечениях. Но мои мысли постоянно возвращались к шепоту в вентиляции и к теням, пляшущим в углу зрения.

– Слушай, – Катя положила руку на мою, прерывая мой внутренний диалог. – Я знаю, что тебе сейчас непросто. Но в эти выходные мы с командой собирается. Много старичков будет, ну и новички естественно. Ребята спрашивают о тебе. Вернись к нам. Хотя бы на время. Это тебя отвлечет, вытащит из этой ямы.

Я посмотрел на нее, и сквозь ее черты мне на мгновение показалось, что я вижу того самого себя – того, который мог радоваться победе, злиться на поражение, чувствовать что-то кроме всепоглощающей апатии. Но это воспоминание было болезненным, как прикосновение к свежему ожогу.

– Нет, Кать, – я покачал головой, отводя взгляд. – Я не могу.

– Но почему? – в ее голосе зазвучала настойчивая нота. – Ты же любил это! Помнишь, как мы...

– Я не могу, потому что не хочу приносить с собой вот это, – я неопределенно махнул рукой вокруг своей головы. – Этот... хаос. Вы заслуживаете лучшего. Вы заслуживаете целого человека, а не вот эту развалину.

Она смотрела на меня с недоумением и обидой.

– Ты дурак? Мы же друзья! Мы поможем!

– Вы не сможете, – мои слова прозвучали плоскими и окончательными. – Это не та болезнь, от которой лечат дружеские похлопывания по плечу. Это что-то... другое.

Катя замолчала, изучая мое лицо. Она искала знакомые черты, но находила лишь пустоту. В конце концов, она сдалась. Ее плечи опустились.

– Я не понимаю тебя. Совсем. Почему ты выбрал такую жизнь? Заперся в этой клетке и добровольно сгниваешь в ней?

Я долго смотрел в свою чашку с остывшим кофе.

– Потому что за ее пределами нет ничего, – тихо сказал я. – Там только тихий ужас обыденности. А здесь... здесь хотя бы есть стены. И они, кажется, начинают ко мне привыкать.

Мой ответ был бессвязным и безумным, и я видел, как он ранит ее. Она отодвинула стул.

– Ладно. Как знаешь. – Она встала, взяв свою сумку. – Но знай, через три дня у нас будет встреча. После завершения сезона. В старой таверне. Если передумаешь... Ты знаешь, где нас найти.

Она ушла, оставив после себя запах духов и тяжелое чувство потери. Я остался сидеть, глядя, как ее отражение в стекле растворяется в вечернем потоке людей.

Только дверь кафе захлопнулась за Катей, как напротив меня бесшумно возник Лев. Он уже сидел на ее месте, его появление было настолько внезапным, что казалось, он материализовался из самого воздуха между молекул паров эспрессо и моего отчаяния.

– Ну что, опять пытались вразумить? – его голос прозвучал как скрежет металла по стеклу. – Вернуться в стадо? Забыть всё, что начинает прорастать сквозь трещины твоего сознания?

Я вздрогнул. Он не мог этого слышать. Мы сидели слишком далеко. Но он всегда знал. Всегда угадывал.

– Лев... У меня... – я запнулся, пытаясь найти слова. – Я начал видеть... и слышать... кое-что. То, чего нет.

Вместо удивления или насмешки, его лицо озарилось странной, почти горделивой улыбкой.

– Наконец-то. Двери восприятия начинают рушиться. Ты думал, прозрение будет похоже на медитацию в дорогом ретрите? Нет, друг мой. Оно приходит через трещины в реальности. Через шепот в вентиляции. Через лица, проступающие в цифровом шуме. Они не галлюцинации. Они – сообщения.

Он наклонился через стол, его глаза горели фанатичным блеском.

– Твоя психика, наконец, восстала против того ада, в который ты ее заключил. Она посылает тебе сигналы. И ты хочешь их... заглушить?

Я невольно потянулся к карману, где лежала упаковка таблеток, выписанная врачом. Небольшая, почти незаметная пластиковая пластинка с крошечными капсулами внутри. Лев заметил это движение. Его лицо исказилось мгновенной, животной яростью.

– Дай сюда, — его голос стал низким и опасным. – Немедленно.

Я, загипнотизированный, медленно протянул ему упаковку. Он взял ее, как будто держал в руках нечто оскверненное, и с отвращением положил на стол.

– Ты хочешь принять… Это? – он прошипел, тыча пальцем в яркие капсулы. – Ты же понимаешь, что это – добровольная лоботомия. Химические наручники. Они не вылечат тебя – они сделают тебя удобным. Удобным для них. – Он кивнул в сторону окна, за которым исчезла Катя. – Ты заглотишь эту пилюлю покорности, и всё это... весь этот ужас и великолепие, что начинается в твоей голове... исчезнет. И останешься ты. Удобный. Предсказуемый. Мертвый при жизни.

Он схватил упаковку и сжал ее в кулаке с такой силой, что костяшки его пальцев побелели.

– Они не хотят, чтобы ты видел! Они хотят, чтобы ты был слепым, послушным работником! А то, что ты называешь "болезнью" – это прорыв! Это твой единственный шанс увидеть правду!

– Но врач сказал... – слабо попытался я возразить.

– ВРАЧ?! – Лев грохнул кулаком по столу, заставив звенеть чашки. – Врач – это жрец системы! Его работа – возвращать сбежавших овец обратно в загон! Он видит твои муки и предлагает тебе анестезию, вместо того чтобы помочь тебе родиться заново через боль!

Он разжал пальцы. Смятая упаковка с таблетками лежала на столе, как маленький трупик.

– Выбор за тобой. Прими их – и забудь. Забудь шепот. Забудь лица. Стань снова одним из них. Или... – его голос стал соблазнительным, почти ласковым, – или выбрось эту дрянь. Прислушайся к хаосу внутри. Он не хочет тебя уничтожить. Он хочет сделать тебя сильнее. Свободнее. Он предлагает не лечение. Он предлагает революцию.

Он откинулся на спинку стула, наблюдая, как эта идея оседает в моем сознании, как яд, который сначала жжет, а потом начинает обещать невиданную ясность.

– Страшно? Еще бы. Но скажи мне – разве то, что было до этого, не было еще большим страхом? Страхом прожить серую, никчемную жизнь и даже не понять этого?

Он не ждал ответа. Он уже знал его. Он всегда знал всё, что творилось у меня в голове, потому что был ее самой темной, самой честной и самой радикальной частью.

Я смотрел на смятую упаковку таблеток. Они лежали между нами, как граната с выдернутой чекой. Каждая крошечная капсула была билетом обратно в туманную, но предсказуемую реальность. К шепоту коллег, который, возможно, был лишь шепотом. К лицам в мониторе, которые, вероятно, были лишь рябью от усталости.

Лев наблюдал за мной, его взгляд был тяжелым и неотрывным.

– Они тебе обещают покой, – его голос снова стал низким, проникающим прямо в мозг. – Но какой это покой? Это покой овоща на грядке. Его не едят сегодня. Его съедят завтра. Разница лишь в отсрочке. Ты действительно хочешь променять возможность увидеть истину на еще один год или на десятилетия, на жизнь в этом курятнике?

Он медленно, почти ласково, провел пальцем по смятой упаковке.

– Ты боишься сойти с ума. А я спрашиваю тебя: что такое «сойти с ума»? Это потерять связь с реальностью, которую они для тебя построили? Или это, наконец, увидеть реальность, которая находится за их кулисами? Их реальность – это таблицы, графики, KPI, ипотеки, одобрение начальника. Та реальность, что стучится к тебе в голову – она... другая. Она больше. Она страшнее. Но она настоящая.

В его словах была чудовищная, извращенная логика. Он брал мой самый главный страх – страх безумия – и переворачивал его с ног на голову, превращая в высшую форму познания.

– Посмотри на них, – он кивнул в сторону улицы, где спешили люди. – Они все приняли свою дозу. Одни – в виде таблеток от депрессии. Другие – в виде алкоголя по вечерам. Третьи – в виде слепой веры в то, что их работа имеет смысл. Они все добровольно носят химические или ментальные наручники. И ты хочешь быть одним из них?

Я чувствовал, как его слова находят отклик в самой глубине моего существа. В той части, что уже слышала шепот из вентиляции и видела лица в мерцании монитора.

Лев встал, отодвинув стул.

– Решай. Выпей их и засни. Или выбрось и проснись.

Он вышел, оставив меня наедине с выбором. Я сидел, сжимая в руке упаковку. Пластик впивался в ладонь.

Медленно, почти машинально, я поднес ее к карману куртки. Молния расстегнулась с тихим шипением. Я задержал взгляд на капсулах – таким аккуратным, таким стерильным, таким обманчиво простым решением.

И опустил упаковку в глубину кармана.

Не выбросил. Не принял. Просто... отложил.

Они легли на дно кармана, холодным, твердым пятном у бедра. Каждый мой шаг отныне будет отдаваться их тихим присутствием. Напоминанием о выборе, который не сделан. О битве, что только отложена.

Я вышел на улицу. Ветер трепал полы куртки, и при каждом порыве я чувствовал легкий стук таблеток о ногу. Не решение, не капитуляция — просто перемирие. Хрупкое и временное.

Лев, кажется, был прав в одном – безумие действительно казалось более честным выбором. Но я оказался не готов ни к честности, ни к безумию. Я выбрал третье – носить свою тюрьму с собой, в кармане, как запасной выход, которым боишься воспользоваться.

Прошло три дня. Мысль о встрече команды гвоздем сидела в моем мозгу. Я почти решился. Куртка с таблетками в кармане видела на стуле, молчаливый свидетель моих метаний.

– Ты серьезно собрался туда? – Лев возник из ниоткуда, прислонившись к косяку двери в прихожей. Его голос был полон ядовитого презрения. – Вернуться в этот зоопарк? Ты слышишь себя? Они тебя прикормили, а ты, как послушный пёс, бежишь на их зов, забыв, что тебе показывали врата свободы.

– Это мои друзья, – попытался я возразить, но звучало это бледно и неубедительно.

– Друзья? – он фыркнул. – Соучастники. Соучастники в твоем самоубийстве. Они будут рады видеть тебя ровно до тех пор, пока ты играешь по их правилам. Улыбайся, кивай, рассказывай, как всё плохо, но главное — не нарушай их хрупкий мирок своими «странностями». Ты для них – персонаж их собственного сериала. Интересный, с привкусом трагедии, но как только твой сюжет перестанет быть удобным, они переключат канал.

Но я уже надевал куртку. Тяжесть таблеток в кармане казалась мне амулетом, последним якорем в реальности. Я должен был это сделать. Увидеть их. Проверить.

– Иди, – Лев отступил в тень, и его голос стал холодным и отстраненным. – Своими ногами придешь к тому, от чего бежишь. Я подожду. Мне скучать не придется.

Лофт-зал в котором собралась команда, был забит под завязку. Воздух гудел от смеха, треска настольного футбола и громких разговоров. Меня заметили сразу.

– Братааааан! – раскатистый голос моего бывшего напарника, Макса, прорвал гул. Он расцепил меня в объятиях, пахну пивом и искренней радостью. – Где пропадал, огал? Скучали без твоей кислой мины!

Меня поволокли к большому столу. Лица, такие знакомые, такие родные. Хлопали по плечу, подливали пиво, задавали вопросы, перебивая друг друга. Было тепло, шумно и... безопасно. Как будто я вернулся домой после долгой и тяжелой дороги. Даже шепот в голове на время стих, заглушенный гомоном дружеского общения.

Но были и другие взгляды. Молодые ребята, новички в команде, которых я не знал. Они смотрели на меня с любопытством, смешанным с легкой опаской. Шептались между собой, кивали в мою сторону. «Это тот самый?», «Слышал, у него были проблемы...», «Думали, он уже не вернется...». Их взгляды были словно тонкие иголки, которые больно кололи сквозь толщу общего веселья.

Я пытался включиться в разговор, рассказать что-то, но слова давались с трудом. Я был как актер, забывший текст своей роли, но помнящий общую канву спектакля. Улыбался, кивал, пил пиво, чувствуя, как маска нормальности начинает давить на переносицу.

В этот момент я увидел его.

Лев сидел на столе, а руках держа стаканчик с пивом и пиццу. Он не смотрел на меня. Он смотрел на них. На всю эту шумную, самодовольную толпу. И на его лице была написана такая вселенская, бездонная скука и презрение, что у меня похолодело внутри.

Я замер, чувствуя, как реальность раскалывается. Лев медленно отпил из бокала и направился к нашему столу. Для всех остальных он был невидим. Макс продолжал что-то громко рассказывать, хлопая меня по плечу.

Лев остановился прямо за моим стулом. Его лицо было в сантиметрах от моего уха.

– Весело, – прошептал он, и его голос прозвучал только в моей голове, резкий и ясный. – Очень весело. Посмотри на них. Счастливое, сытое стадо.

Макс, ничего не замечая, кому-то крикнул и пошёл за пиццей.

– Они не видят меня, – продолжил Лев, и его невидимая рука легла мне на плечо, холодная и тяжелая. – Они видят только тебя. Видят, как ты сидишь и молчишь. Видят, как твое лицо становится все страннее. Они уже шепчутся. Уже спрашивают друг у друга, что с тобой не так.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Лев был прав. Взгляды, брошенные в мою сторону, стали более внимательными, более настороженными.

– Они называют это «дружбой», «командным духом», – голос Льва звучал как ядовитый шепот змеи. – Но это просто стадный инстинкт. Им страшно поодиночке. Страшно остаться наедине с пустотой внутри. Поэтому они создают этот шум. Этот гул. Этот постоянный, бессмысленный треп – лишь способ заглушить тишину.

Кто-то из новичков неуверенно спросил, все ли со мной в порядке. Макс обернулся ко мне:

– Ты чего притих?

Ирония его слов заставила меня содрогнуться.

– Они – последние люди, – продолжал Лев, его невидимое присутствие становилось все давящее. – Довольные, сытые, жующие свое счастье. Они боятся всего, что выходит за рамки их понимания. Они травят того, кто посмеет усомниться. Сначала жалостью. Потом насмешками. Потом молчаливым игнорированием.

Я видел, как улыбки на лицах друзей становятся натянутыми. Видел, как они переглядываются. Лев не просто говорил со мной – он направлял мое восприятие, заставляя видеть в них то, что хотел он.

– Они предлагают тебе таблетки, чтобы вернуть тебя в строй. Сделать удобным. Потому что твоя свобода, твое безумие – это укор их спящим душам.

Макс положил руку мне на плечо – теплое, живое, настоящее прикосновение, резко контрастирующее с ледяными тирадами Льва.

– Ты точно в порядке? Ты какой-то напряженный.

– Они не друзья, – шипел Лев прямо в мое ухо. – Они – тюремщики. И самый страшный их грех – не ненависть, а доброта. Та самая доброта, что душит любую попытку стать собой.

Я смотрел на лицо Макса – на искреннее беспокойство в его глазах. Но сквозь него я видел насмешливую гримасу Льва, наложенную как проклятый фильтр.

– Ну что, – прошептал Лев, и его голос начал отдаляться, становясь эхом в моей голове. – Просил же тебя не ходить сюда. Приятно быть экспонатом в их музее нормальности?

Его присутствие растаяло. Я остался сидеть за столом, сжимая в руке холодный бокал, окруженный друзьями, которые смотрели на меня с нарастающей тревогой и непониманием. Лев исчез, но он оставил после себя отраву. Он заставил меня усомниться в каждом взгляде, в каждой улыбке, в каждом проявлении заботы.

И самое страшное было в том, что я не мог никому объяснить, что только что произошло. Для всех я просто сидел и молчал с странным выражением лица. Сумасшедший, который медленно, но верно отдаляется от их реальности в свою собственную.

На следующее утро меня разбудил настойчивый звонок. Солнечный свет резал глаза, а в голове гудело от вчерашней и бессонной ночи. На экране мигало имя «Катя».

– Привет, – хрипло ответил я.

– Ты в порядке? – ее голос звучал напряженно, без обычной легкости. – Что вчера было? Ты всех напугал. Сидел молча, смотрел в одну точку, не реагировал... Макс сказал, будто ты вообще не в себе.

Я сглотнул ком в городе. Обрывки вчерашнего всплывали в памяти туманными, но тревожными кадрами: обеспокоенные лица друзей, невидимое для всех присутствие Льва, его ядовитые слова, звучавшие только в моей голове.

– Извини, – прошептал я, сжимая телефон. – Я... неважно себя чувствовал. Голова раскалывалась. Не следовало приходить.

– Серьезно, тебе нужна помощь. Может, все-таки к врачу? Или начать пить то, что выписали? – в ее голосе звучала беспомощность.

Мой взгляд упал на смятую упаковку таблеток, лежавшую на столе рядом с ключами. Те самые капсулы, что я не выбросил тогда в баре. Они лежали там, словно обвинение. Молчаливый укор моей нерешительности.

– Кать, – медленно проговорил я, не выпуская трубку. – Давай встретимся сегодня. Днем. В том парке у пруда.

– Хорошо, – она ответила с облегчением. – В три?

– В три, – подтвердил я.

Не кладя трубку, я потянулся к упаковке. Пальцы сами нашли нужную ячейку – не снотворное, а тот самый легкий антидепрессант. Маленькая, невзрачная капсула. Ключ к спокойствию или к покорности? Я уже не знал.

– Ты еще на связи? – послышался голос Кати.

– Да, – ответил я и, не дав себе передумать, выдавил капсулу из фольги, положил на язык и запил водой из стоявшей на столе бутылки. Горьковатый привкус растворился почти мгновенно. – До встречи.

Я положил телефон и замер, прислушиваясь к себе. Ничего. Никакого мгновенного облегчения, никакой катастрофы. Просто тихий, химический факт свершившегося.

И тут же, как по какому-то зловещему сигналу, в дверном проеме возник Лев. Он стоял, вглядываясь в меня с прищурившись. На его лице было не привычное презрение или ярость, а странное, настороженное недоумение. Чувство, будто его в чем-то обманули, но он не мог понять, в чем именно.

– Что ты сделал? – его голос прозвучал тише обычного, без привычной металлической нотки. Он сделал шаг вперед, вглядываясь в меня, словно пытался разглядеть какую-то метку, почувствовать изменение. – Я что-то почувствовал. Словно щелчок. Ты что-то сделал.

Я молчал, глядя на него. Я не чувствовал ничего, кроме горьковатого послевкусия во рту. Но он чувствовал. Его связь со мной, всегда такая прямая и мгновенная, дала сбой.

– Ты принял их? – он прошипел с внезапной вспышкой догадки. Его глаза метнулись к пустой ячейке на столе. Ярость начала закипать в его взгляде, но она тут же сменилась тем же недоумением. – Но... ничего не происходит. Почему ничего не происходит? Ты должен был стать сонным, покорным... а ты... прежний.

Он ждал взрыва, капитуляции, трансформации. А получил тишину. И это отсутствие реакции, эта химическая пауза, оказалась для него страшнее любой истерики.

Я не ответил. Я просто смотрел на него, и впервые за все время видел в его глазах не всеведение, а растерянность. Он потерял нить. Он не понимал правил игры, потому что я внезапно перестал в нее играть самым предсказуемым образом.

Лев замер на несколько секунд, его лицо было искажено внутренней борьбой. Он ждал прорыва безумия, а вместо этого столкнулся с молчаливым принятием скучного, медицинского факта. Это было за гранью его понимания.

– Ладно, – он наконец выдохнул, и в его голосе прозвучала не злоба, а какое-то странное, почти обиженное разочарование. – Сиди со своими таблетками. Сиди в своей клетке. Я предупреждал.

Он резко развернулся и ушел вглубь квартиры, в мою же спальню, хлопнув дверью. Но в этом хлопке не было прежней силы. В нем была досада ребенка, чью игру испортили непонятные, скучные взрослые правила.

Я остался сидеть за столом, глядя на пустую ячейку от таблетки. Первая битва была выиграна не героизмом, а простым, тихим действием, которое оказалось совершенным абсурдом для той части меня, что звалась Львом. И это приносило странное, горькое удовлетворение.

Мы встретились с Катей в парке у пруда, на той самой скамейке. Солнце пригревало, но внутри меня была осенняя промозглость. Она смотрела на меня не с тревогой, а с жестким, испытующим взглядом.

Собрав силы, я рассказал ей всё. Про шепот в вентиляции, лица в мониторе, паранойю. И про Льва. Его ядовитые монологи, его ненависть ко всему, что составляло мою жизнь.

Катя слушала, не перебивая. Но по мере моего рассказа ее лицо не становилось бледнее – оно застывало, каменело. Когда я закончил, в ее глазах не было сочувствия. Только холодная, собранная ярость.

– Доволен? – ее голос прозвучал резко, без всяких смягчений. – Выложил как на исповеди? А теперь – немедленно к врачу. Включи голову, наконец! Это не шутки.

И тут же, знакомым движением, мой язык произнес заученное:

– Не могу... Работа... Проект... Меня уволят.

Катя резко встала. Её тень упала на меня, закрыв солнце.

– Какой ещё проект? – её слова били точно в цель, как камни. – Ты только что признался, что сходишь с ума! Ты разрушаешь себя, а твои главные аргументы – это отговорки раба, который боится хозяина!

В этот момент я почувствовал за спиной ледяное присутствие. Лев материализовался в воздухе, невидимый для Кати. Его лицо исказилось торжествующей гримасой.

«Смотри на неё, — прошипел он в моей голове. — Она пытается разбить твои цепи логикой, а ты прячешься за них, как за щит. Великолепно».

Я стиснул зубы, пытаясь игнорировать его, глядя на Катю. Но мои губы снова шевельнулись сами:

– Надо доделать... Начальник не поймёт...

– Да твой начальник давно на тебя плевать хотел! – Катя всплеснула руками, но это был жест не отчаяния, а чистейшего гнева. – Ты ему нужен, пока ты полезен! А ты сейчас не просто бесполезен – ты опасен! Себе и другим!

Она сделала резкий шаг назад, её лицо выражало только одно – полное, окончательное разочарование.

– Знаешь что? Ладно. Сиди в своей выдуманной тюрьме. Придумывай себе монстров и оправдания. Но не приходи ко мне потом, когда окончательно развалишься. Я предупредила.

Она резко развернулась и ушла. Не побежала, не заплакала. Просто ушла твёрдыми, злыми шагами, не оглядываясь. Её уход был не трагедией, а приговором.

Я сидел, сгорбившись, и повторял про себя свою жалкую мантру, чувствуя, как Лев за моей спиной тихо смеется. Он победил. И самое страшное было то, что его победа была моей собственной капитуляцией.

Вечером я снова стоял на кухне, сжимая в ладони очередную капсулу. Прохладная пластмасса казалась единственной твердой точкой в расплывающемся мире. Я уже поднес руку ко рту, когда ледяной шквал ненависти обрушился на меня.

– ОПЯТЬ?!

Лев появился из ниоткуда, его лицо было искажено яростью. Его кулак со всей силы вонзился мне в солнечное сплетение. Воздух с хрипом вырвался из легких. Я рухнул на кафель, ударившись головой о край кухонного стола.

– Я ТЕБЕ ГОВОРИО! Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЛ! – его голос не просто звучал – он разрывал барабанные перепонки, заполняя собой всё пространство кухни.

Я попытался отползти, но он схватил меня за волосы и с силой ударил лицом о холодный кафель. В носу что-то хрустнуло, по лицу разлилось тепло крови.

– Ты думал, это игра?! – он перевернул меня на спину и встал над мне, его глаза горели огнём. – Ты решил, что можешь просто глотать их химическое дерьмо и я исчезну?!

Его ботинок с размаху врезался мне в ребра. Боль, острая и жгучая, пронзила всё тело.

– Я – не галлюцинация! – он присел рядом, его лицо в сантиметрах от моего. – Я – единственная правда в твоей жалкой жизни! Я – это ты! Тот, кто не боится! Тот, кто видит!

Он схватил мою руку с зажатой капсулой и с силой стал выкручивать пальцы. Кости хрустели.

– Ты хочешь стать как они? – он шипел, выдирая капсулу из моей руки. – Стать удобным? Предсказуемым? Мертвым?!

Он раздавил капсулу в кулаке, и горьковатый порошок посыпался на мое лицо.

– Ты предаешь не меня. Ты предаешь себя! Себя настоящего!

Он поднялся, пнул меня еще раз, на этот раз в бедро. Боль пронзила ногу, как тысячи иголок.

– Ладно, – он выдохнул, и его голос внезапно стал ледяным и спокойным. – Глотай свои таблетки. Целуй своего начальника в задницу. Цепляйся за свою жалкую работу.

Он отошел к раковине, повернул кран и стал мыть руки, как хирург после сложной операции. Спиной ко мне.

– Но знай. С каждым глотком этой химической дряни ты хоронишь себя. Ты сам роешь себе могилу. И когда они по итогу объявят тебя «здоровым»...

Он обернулся. Его лицо было абсолютно спокойным.

– ...ты уже будешь трупом. Только живым.

Он развернулся и вышел из кухни, оставив меня лежать на холодном кафеле в луже собственной крови и раздавленного лекарства. Боль пульсировала в такт ударам сердца. Но хуже боли было чувство полного, тотального поражения.

Я лежал на холодном кафеле, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Каждый вдох отдавался болью в ребрах, кровь из разбитого носа медленно растекалась по лицу. Раздавленные капсулы лежали рядом, как жалкие белые крошки на темном полу.

Шаги затихли в глубине квартиры. Послышался скрип кровати – Лев лег спать. Как ни в чем не бывало. После всего этого.

Я попытался пошевелиться. Острая, жгучая боль в боку заставила меня застонать. С трудом перекатившись на бок, я уперся локтем в пол и медленно, мучительно начал подниматься. Мир плыл перед глазами, но я дополз до раковины и, схватившись за столешницу, поднялся на ноги.

В зеркале на меня смотрело чужое лицо. Заплывший глаз, окровавленная губа, синяк, уже наливающийся багровой синевой на скуле. Следы его пальцев на шее. Я включил воду и начал смывать кровь, холодная вода обжигая ссадины.

Я увидел их. В аптечке, на полочке. Запасная упаковка.

Мои пальцы дрожали, когда я открывал блистер. Каждая капсула казалась мне теперь не символом капитуляции, а оружием. Тихим, химическим сопротивлением. Я выдавил одну. Потом вторую. Двойная доза. На большее не хватило духа. Запил водой прямо из-под крана, глотая вместе с горьковатым привкусом страх и отчаяние.

Потом, хромая, побрел в спальню.

Лев спал на моей кровати, раскинувшись, как будто ничего и не произошло. Его лицо в спящем состоянии казалось почти обычным, просто уставшим. Без злобной гримасы, без адского свечения в глазах. Почти человек.

Я стоял и смотрел на него, чувствуя, как по телу разливается химическая волна спокойствия. Тревога отступала, уступая место тяжелой, безразличной усталости. Боль в ребрах стала глухой, отдаленной.

Он что-то пробормотал во сне и повернулся на бок.

Я не стал будить его. Не стал говорить ничего. Я просто развернулся и, волоча ногу, зашел в спальню и рухнув на диван, уставившись в потолок. Таблетки делали свое дело – мир терял резкость, краски блекли, острые углы реальности сглаживались. Даже мысль о Льве, спящем в моей постели, не вызывала ни страха, ни ярости. Лишь смутное, отстраненное недоумение. Завтра будет новый день. Новые таблетки. Новые попытки сделать вид, что все в порядке.

Но где-то в глубине, под химическим туманом, теплилась крошечная, испуганная мысль. Мысль о том, что я только что отравил нас обоих. И что, когда он проснется... он будет не просто зол. Он будет мстить.

Понедельник встретил меня ледяным душем системных уведомлений и ядовитого письма от Алексея Петровича. Текст кричал с монитора красными шрифтами: «ОШИБКИ С РАБОТОЙ МОДУЛЯ. СРОЧНО ЯВИТЬСЯ ДЛЯ ОБЪЯСНЕНИЙ».

Каждое слово вбивало в виски тупой, ритмичной болью – отголосок вчерашних «убеждений» Льва. Синяк на скуле пылал под слоем тонального крема, каждое движение отзывалось глухой болью в ребрах. Я глотнул двойную дозу утренних таблеток, и они уложили паническую дрожь в конечностях под толстый слой ваты. Тревога не исчезла – она стала отдаленной, как шум за стеной.

Кабинет Алексея Петровича встретил меня запахом дорогого кофе и скрытой угрозой. Он не кричал. Он говорил тихо, отчеканивая каждое слово, как гвоздь в крышку моего профессионального гроба.

– Ты понимаешь, что из-за твоей... нерасторопности компания несет огромные финансовые убытки? – он щелкнул кнопкой ручки по столу. – Клиент нервничает. Я покрываю тебя перед руководством, но мои возможности не безграничны.

Он сделал паузу, давая мне прочувствовать всю «тяжесть» его прикрытия.

– В связи с этим – проект должен быть сдан к утру следующей пятницы. Без вариантов. И чтобы таких косяков, как в прошлый раз, больше не было.

Я молча кивал, глядя куда-то в область его галстука с дорогим, кричащим узором. Слова доносились сквозь химическую завесу обезличенными обвинениями. Но под ватным спокойствием клокотало что-то другое. Что-то острое и раскаленное.

– И ещё, – Алексей Петрович откинулся в кресле, принимая вид милостивого правителя. – В субботу тебе придется выйти. Надо пофиксить баги, которые ты же и наплодил. Без сверхурочных, разумеется, – он усмехнулся, – это в рамках твоих должностных обязанностей по исправлению собственных ошибок. Считай это... рабочим исправлением.

Он повернулся к монитору, явно давая понять, что разговор окончен. Я вышел, не сказав ни слова.

Мое рабочее место казалось клеткой. Серые перегородки давили, мерцание монитора резало глаза. Я уставился в код. Строки расплывались, плясали, складываясь в чужие, насмешливые рожи. Шепот из вентиляции был тише, но настойчивее, словно кто-то скребся изнутри.

– Рабочее исправление, – прошипел у меня в голове знакомый ледяной голос. Лев невидимо расположился у меня за спиной, его дыхание обжигало шею. – Слышишь? Ты не только его раб. Ты его должник. Ты должен отработать свою никчемность в выходной. Бесплатно. Это даже не рабство. Это – издевательство.

Я сжал кулаки под столом. Ногти впились в ладони, но боль была тупой, отдаленной. Таблетки делали свое дело, не давая ярости вырваться наружу. Они запирали ее во мне, заставляя переваривать самой себя. Я печатал строки, чинил свои же ошибки, а внутри меня нарастал вулкан. Тихий, немой, химически подавленный. Каждый клик мыши отдавался унижением. Каждое унизительное письмо от клиента, пересланное Алексеем Петровичем с комментарием «Разберись!!!», было каплей раскаленного металла.

Я видел его довольную, сытую рожу. Слышал его нарочито-заботливый тон, которым он говорил о «командной работе», отправляя меня на убой. Чувствовал холодное презрение Льва, который наслаждался этим зрелищем.

Я злился. Тихо, отчаянно, разрушительно. Не на Алексея Петровича. Даже не на Льва. Я злился на себя. На свою слабость. На свою неспособность сказать «нет». На свой страх, который заставлял меня глотать таблетки, лишь бы не чувствовать весь этот ужас в полную силу.

Это была ярость загнанного в угол зверя, который уже боится даже рычать, опасаясь еще большей боли. Ярость, которую не на что было излить, кроме как в немое, беспомощное созерцание монитора, где строчки кода сливались в сплошное полотно ненависти к самому себе, к этой работе, ко всей этой жизни, запертой между четырьмя стенами офиса.

Неделя пролетела в водовороте аврала. Каждое утро начиналось с одинакового ритуала: я хватал таблетки, запивал их на бегу водой из-под крана, и бежал на работу. Но в среду я проспал. В четверг забыл купить воду. В пятницу просто выронил упаковку из дрожащих рук в утренней толкучке метро, и никому не было дела до того, что капсулы раскатились по грязному полу вагона.

Химический щит, так старательно выстроенный, дал трещину. И трещина эта расширялась с каждым часом.

В офисе давление нарастало, как атмосферное перед грозой. Алексей Петрович заходил ко мне каждые два часа, его лицо становилось все мрачнее.

– Ты вообще двигаешься? – бросал он, бросая взгляд на мой экран. – Клиент уже мне угрожает разорвать контракт! Ты понимаешь, что это на твоей совести?

Я кивал, не в силах вымолвить ни слова. Его голос доносился до меня как сквозь толстое стекло – приглушенно, но каждое слово било точно в цель. В висках стучало, код на мониторе плыл, распадаясь на пиксели, которые складывались в узоры, похожие на насмешливые лица. Я постоянно ощущал на себе взгляды коллег – колючие, осуждающие. Шепот из вентиляции стал громче, теперь в нем угадывались отдельные слова: «неудачник», «идиот», «тряпка».

Лев не появлялся. Он был не нужен. Его работу теперь выполняли они все. Весь этот офис, каждый пиксель на мониторе, каждый звук, каждый взгляд – всё слилось в один сплошной, давящий акт преследования.

К вечеру пятницы я был на грани. Руки дрожали так, что я не мог попасть по клавишам. Сердце колотилось, как аритмичный молоток. Я почти не спал, проводя ночи за доработками, и каждая строчка кода давалась все большим трудом.

И настала суббота.

Пустой офис. Давящий, тихий, освещенный лишь аварийными светильниками и мерцанием моего монитора. Воздух спертый, пахнет пылью и остывшим металлом. Я сидел за своим столом, уставившись в экран. Надо было фиксить последние и самые сложные баги. Но мозг отказывался работать. Мысли путались, цеплялись друг за друга и рвались.

Я чувствовал, как что-то нарастает внутри. Глухой, тяжелый ком в груди, который с каждым вдохом становился все больше и тверже. Ладони вспотели, пальцы похолодели.

«Соберись, — пытался я приказать себе. — Просто сосредоточься. Одна строка. Еще одна».

Но строки не складывались в логику. Они были просто набором бессмысленных символов. А лицо в мониторе... оно снова появилось. Расплывчатое, искаженное, без глаз, но с широкой, беззубой усмешкой. Оно шептало что-то, и его шепот сливался с гулом системного блока.

Ком в груди резко сжался, превратившись в ледяной укол страха. Сердце заколотилось с бешеной скоростью, выскакивая из груди. Я задыхался. Воздух перестал поступать в легкие, слово кто-то сдавил горло.

Паника.

Мысль пронеслась яркой и четкой, как вспышка молнии. Это оно.

Я попытался встать, но ноги не слушались, они стали ватными. Руки затряслись с такой силой, что я сгреб со стола стакан с водой, но не смог его удержать. Стекло разбилось о пол, вода брызнула на брюки.

Звук падения был оглушительно громким в мертвой тишине офиса.

В ушах зазвенело. Зрение сузилось до туннеля, на концах которого поплыли черные пятна. Я видел только свой монитор и это ухмыляющееся лицо в нем.

«Мне пиздец».

Мысль была абсолютно ясной и неоспоримой. Сердце не выдержит. Сейчас оно разорвется. Прямо здесь, в пустом офисе, в субботу. Меня найдут только в понедельник. Холодный пот выступил по всему телу, пропитывая рубашку. Меня била крупная дрожь. Я схватился за край стола, пытаясь удержаться, почувствовать что-то реальное, но стол тоже плыл, уходил из-под рук. В голове пронесся вихрь обрывков: лицо Алексея Петровича, смятая упаковка таблеток, насмешливый взгляд Льва, уходящая Катя. Всё это было частью одного большого заговора, который должен был закончиться вот этим – моей одинокой, никчемной смертью за рабочим столом.

Я издал какой-то звук – хриплый, животный, полный абсолютного, первобытного ужаса. И этот звук, мой собственный голос, окончательно добил меня.

Я съехал на пол, прижавшись спиной к холодной стене, обхватив колени руками. Сидел и трясся, пытаясь вдохнуть, но каждый вдох давался с трудом, со свистом, и не приносил облегчения. Слезы текли по лицу сами собой, без всяких эмоций, просто как физиологическая реакция организма на перегрузку.

Я умирал. И самым ужасным было то, что вокруг не было никого, кто мог бы помочь. Только пустые кресла, мертвые мониторы и ухмыляющееся лицо в одном из них, наблюдающее за моей агонией.

Спустя несколько дней я сидел в том самом баре, где всё и началось. Тот же стакан пива, та же столешница, покрытая липкими кольцами. Но я был уже другим. Изнутри выжженным, пустым, с постоянно тлеющим угольком животного страха после той субботы. Я пил, чтобы заглушить не боль, а постоянный, назойливый фоновый гул тревоги.

– Перестань это терпеть, – он наклонился через стол, и от него пахло потом и каким-то дешевым одеколоном. – Они превратили тебя в посмешище. В тряпку. Они выжимают из тебя все соки и плюют тебе в душу. Ты действительно собираешься с этим мириться?

Я поднял на него взгляд. Впервые за долгое время во мне что-то шевельнулось – не страх, а усталая, изможденная злость.

– Что ты предлагаешь? – мой голос прозвучал хрипло. – Сжечь всё к чертям? И что? Сесть в тюрьму? Остаться ни с чем?

– Остаться с ЧЕСТЬЮ! – он ударил кулаком по столу, заставив стаканы подпрыгнуть. – Остаться с сознанием, что ты не согнулся! Они сломали тебя, но ты можешь нанести ответный удар! Самый громкий, какой только можно! Пусть они запомнят тебя не как жалкую загнанную крысу, а как огонь! Как очищающий пожар!

Это было безумие. Чистое, беспримесное безумие. Но после всего пережитого его слова нашли во мне отклик. Грязный, опасный, но отклик. Я почувствовал, как по спине пробегает холодок не только страха, но и странного, извращенного возбуждения.

– Нет, – я выдохнул, пытаясь отогнать этот образ. – Это не решение. Это самоубийство. Я... я просто уволюсь. Уйду. Начну всё заново.

Лев засмеялся – коротким, резким, как удар хлыста, смехом.

– Уволишься? Уйдешь? И что? Они найдут другого. Они даже не вспомнят твоего имени через неделю. Ты исчезнешь бесследно, как будто тебя и не было. Ничего не изменится. А ты будешь влачить жалкое существование, всю жизнь вспоминая, как тебя унизили и ты стерпел.

– Лучше жить, чем сидеть в тюрьме! – в голосе моем прозвучало отчаяние, я пытался убедить не только его, но и себя. – Я не хочу разрушать! Я хочу... я просто хочу, чтобы это закончилось!

– ЭТО НИКОГДА НЕ ЗАКОНЧИТСЯ! – заревел он, и его лицо исказилось гримасой чистейшей ярости. Он вскочил, его тень накрыла меня целиком. – Пока ты жив, они будут преследовать тебя! Твой страх, твое унижение – это их топливо! Ты должен разжечь такой костер, который испепелит всё! Который они запомнят навсегда!

– Я сказал нет! – я тоже поднялся, впервые за все время оказываясь с ним на одном уровне. Мои руки дрожали, но внутри закипала та самая, долго копившаяся ярость. – Я не стану поджигателем! Я не стану монстром ради их урока!

Наши взгляды скрестились. В его глазах бушевала буря ненависти и разочарования. Он видел, что его последний довод не сработал. Что во мне еще остались жалкие остатки чего-то, что он не мог сломать.

И это его добило.

– Ну и оставайся своим жалким «нет»! – он прошипел с ледяной яростью. – Оставайся ничем!

Его рука метнулась вперед с нечеловеческой скоростью. Он схватил меня за затылок и с всей силы рванул вниз.

Моя голова со всего размаху ударилась о столешницу.

Мир взорвался ослепительной белой вспышкой боли. Хруст, оглушительный и внутренний, отозвался в черепе. Я рухнул на пол, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей, жгучей агонии в лице и звона в ушах. Сквозь туман я увидел его ноги, проходящие мимо. Он даже не остановился.

– Ты сам выбрал свою участь, – его голос донесся уже от выхода, холодный и окончательный. – Теперь живи с ней.

Я лежал на липком полу, истекая кровью из разбитого носа, и понимал, что только что произошло что-то непоправимое. Не просто ссора. Не просто спор. Это была последняя черта. И он перешел ее. А я остался по эту сторону – один, с раскалывающейся головой и с сознанием, что войны теперь идут не только у меня в голове. Они вышли наружу. И следующей битвы может не пережить уже не только мой рассудок.

Я не знаю, сколько времени пролежал на липком полу, прижимаясь щекой к прохладному кафелю. Боль пульсировала в висках, синхронно с биением сердца, вышибая из головы все мысли, кроме одной: это был не сон. Это была реальность. Моя собственная часть, моя самая ярая и безумная половина, только что попыталась меня уничтожить.

С трудом поднявшись, я поймал себя на отражении в зеркале за стойкой бара. Из разбитого носа сочилась алая струйка, смазывая губы солоноватым металлическим вкусом. Под глазом уже наливался сине-багровый кровоподтек. Но хуже всего был взгляд. В глазах, помутневших от боли и шока, плавало нечто новое – не просто страх, а животное, первобытное понимание того, что враг теперь не снаружи. Он внутри. И он сильнее.

Я вывалился на улицу, спотыкаясь о собственные ноги. Ночной воздух не освежил, а лишь подчеркнул липкий ужас происходящего. Каждый прохожий казался потенциальным агентом Льва, каждое окно – подглядывающим оком. Шатаясь, я добрел до дома, не помня дороги.

Дома было не лучше. Тишина звенела в ушах громче любого шума. Я запер все замки, задернул шторы, но ощущение, что за мной наблюдают, не исчезало. Оно исходило изнутри. Из каждой тени в углу, из каждого скрипа паркета. Я сел на пол в прихожей, прислонившись спиной к двери, и замер, прислушиваясь к тишине.

И тогда я услышал его. Не голос, а ощущение. Холодную, безжалостную уверенность, просачивающуюся в сознание.

– Ты видишь? – шептало что-то в такт пульсации в висках. – Нельзя договориться. Нельзя убежать. Есть только сила. Или слабость. Ты выбрал слабость. И получил по заслугам.

Я зажмурился, пытаясь выгнать его из головы. Но он был прав. Я не смог ему противостоять. Не смог защититься. Я был тряпкой. Игрушкой в руках собственного безумия.

Ночь тянулась бесконечно. Каждый шорох за стеной заставлял вздрагивать. Каждая тень двигалась. Я не спал. Сидел, обхватив голову руками, и пытался понять, где заканчиваюсь я и начинается он. Грань стиралась, расплывалась, как кровь на лице от воды.

К утру боль утихла, оставив после себя тяжесть и ясное, холодное осознание. Война была объявлена. И проиграть в ней означало перестать существовать. Либо я найду способ загнать Льва обратно в темные уголки своего сознания, либо он сотрет меня, займет мое тело, мою жизнь, превратит в того самого «очищающий пожар», о котором так яро говорил.

Я поднялся с пола, подошел к зеркалу в ванной. Синяк под глазом цвел малиновым и лиловым. Взгляд был пустым. Но где-то в глубине, под слоем шока и страха, тлела крошечная искра. Не ярости. Не мести. Решимости. Хрупкой, почти невесомой, но настоящей.

Он сказал, что я ничего не решаю. Что я просто плыву по течению.

Что ж. Пришло время принимать решения. Даже если единственным возможным решением было снова начать бояться. Но бояться правильно. Не как жертва, а как человек, у которого есть что терять. И что защищать.

Я посмотрел на упаковку таблеток, валявшуюся на столе. Не стал их выбрасывать. Просто отодвинул. Они были не оружием и не спасением. Они были костылем. А костыли ломаются.

Нужно было искать другой путь. Пока было не поздно.

Следующий день в офисе начался с того, чем закончился предыдущий – с унизительного вызова на ковер. Воздух в кабинете Алексея Петровича был густым от разгоряченного самодовольства и дорогого кофе.

– Объясни это, – он швырнул распечатку через весь стол. – Твой код всё ломает. Работать с продуктом невозможно. Клиент грозит судом. И это после всех твоих «нюансов»? Ты что вообще делал? Дрочил что ли, я не пойму! Какого хрена, ты всё сломал!

Его слова били по больным местам, вскрывая старые раны. Я молчал, сжимая кулаки под столом, чувствуя, как знакомая волна ярости поднимается из глубины. Где-то на периферии сознания шевельнулось и замерло, наблюдая.

– С сегодняшнего дня ты отстранен. Передаешь все задачи Мише. И пишешь объяснительную. Буду решать, что с тобой делать.

Что-то во мне щелкнуло. Окончательно.

– Нет.

Алексей Петрович откинулся на спинку кресла, опешив.

– Что?

– Я сказал, нет. – Я поднялся, и колени не дрожали. – Я ухожу.

Он фыркнул:

– Ты никуда не уйдешь! Контракт! Штрафные санкции!

– Мне плевать на ваши санкции, – голос зазвенел сталью. – И на вас. Я заберу свои вещи и уйду.

— Ни черта ты не заберешь! — закричал он, вскакивая. — Выйди отсюда, и твой пропуск аннулируют! Охрана вышвырнет тебя без твоих вещей!

Я развернулся и вышел, направляясь к своему рабочему месту. За спиной — его истошный крик:

— Стоять! Охрана! Ко мне!

Я подошел к своему столу. Мой стационарный компьютер. Мой огромный монитор. Годы работы, заключенные в металле и пластике. Руки действовали сами.

Из коридора бежали охранники. Алексей Петрович орал:

— Выведите его! Он опасен! Псих!

Охранник схватил меня за плечо:

— А ну, пошли спокойно.

Я дернулся. В этот момент я ни о чем не думал, все произошло машинально. Я схватил массивный системный блок обеими руками. Провода с треском вырвались из разъемов. С нечеловеческой силой, о которой не подозревал, я поднял его над головой и швырнул в стену. Металл и пластик грохнулись с сокрушительным треском, разлетаясь на составляющие. Жесткие диски, платы, процессор – все это полетело в разные стороны.

Но этого было мало. Задыхаясь от ярости, я схватил тяжелый монитор. Сорвал его с подставки. И запустил им во вторую стену, как тараном. Экран взорвался ослепительной вспышкой, стекло разлетелось множественными осколками, которые, как дождь, посыпались на пол.

Наступила оглушительная тишина, нарушаемая только треском короткого замыкания и моим тяжелым дыханием. Охранники опешили.

Алексей Петрович воспользовался моментом. Он подбежал, тыча пальцем в мое лицо, его глаза безумно блестели.

– Видели? Видели?! – он орал на весь этаж. – Псих! Я тебя уничтожу! Такой отзыв напишу, что ни одна контора в стране тебя не возьмет! Ты конченый! Ты – никто! И никогда уже никем не станешь!

Охранники, опомнившись, скрутили мне руки за спину. Я не сопротивлялся. Вся ярость ушла, оставив ледяную пустоту. Меня поволокли к лифту. Я видел испуганные лица коллег.

Перед тем как двери лифта закрылись, я услышал последний вопль:

— Запомни! Ты — никто!

Лифт поехал вниз. На первом этаже меня вытолкнули на улицу. Дверь захлопнулась.

Я стоял на холодном асфальте, без пальто, без вещей, без работы. В лицо брызгал осенний дождь. В ушах звенело: «Ты — никто. И никогда уже никем не станешь». И странным образом, в этой ледяной пустоте, сквозь унижение и ярость, пробивалось одно-единственное, четкое ощущение.

Я был свободен.

Прошла неделя. Неделя странного, зыбкого затишья. Я не выходил из квартиры, заказывал еду домой и методично, по часам, принимал таблетки. Двойную дозу. Тот самый запасной блистер, о котором не знал Лев.

Химическая завеса опускалась медленно, но верно. Острые углы реальности сглаживались, шепот в вентиляции стих, лица в стенах растворились. Я не чувствовал себя счастливым или спокойным. Я чувствовал... ничего. Глубокую, бездонную пустоту, в которой тонули все эмоции, все порывы, вся боль. И это было лучше, чем ад.

Солнечный свет заливал уютную кофейню, пахло свежемолотым кофе и сладкой выпечкой. Я сидел за маленьким столиком у окна, передо мной стояла чашка с остывающим капучино. Я не пил его — просто смотрел, как медленно оседает молочная пена. Химическое спокойствие, которое дарили таблетки, делало даже это простое действие отстраненным и почти бессмысленным.

Он вошел бесшумно, но его появление ощущалось как резкий перепад давления. Лев остановился у моего столика, его массивная фигура заслонила солнце. На его лице читалось неподдельное, почти комичное удивление.

– Кофейня? – произнес он, и в его голосе смешались насмешка и недоверие. Он окинул взглядом уютный интерьер, бариста за стойкой, парочку за соседним столиком. – Серьезно? Я ожидал найти тебя в каком-нибудь подвальном баре, где пахнет дешевым пивом и отчаянием. А ты тут... – он сделал паузу, подбирая слово, – ...пьешь кофе. Один.

Он опустился на стул напротив без приглашения. Стул затрещал под его весом.

– Где твоя подружка? Где твоя пожалейка? Или акт освобождения прошел так себе, и ты остался в гордом одиночестве? – его взгляд, острый и пронзительный, скользил по моему лицу, выискивая привычные признаки – напряжение, дрожь, страх. Но не находил ничего.

Я медленно покачал головой, глядя на него как бы сквозь толстое стекло химического равнодушия.

– Мне никто не нужен. Мне достаточно тишины.

Лев нахмурился. Его торжество померкло, уступив место настороженности. Он принюхался, будто пытаясь уловить не запах, а саму суть происходящего.

– С тобой что-то не так, – констатировал он. – Ты... спокоен. Слишком спокоен. Как труп.

Он наклонился через столик, его голос стал тише, но опаснее.

– Ты принял их, да? – спросил он, и в его интонации была стальная нить угрозы. – Эти химические костыли? Ты запихнул обратно в бутылку тот гений, что я выпустил на волю?

Внутри все похолодело. Но таблетки не позволили страху проявиться внешне. Сердце не заколотилось, зрачки не расширились. Я посмотрел ему прямо в глаза – стеклянным, ничего не выражающим взглядом.

– Нет, – сказал я, и голос прозвучал ровно, монотонно. – Я просто свободен. Как ты и хотел. Система больше не давит. Я больше не злюсь.

Я видел, как он колеблется. Его проницательность натыкалась на непроницаемую стену химического равновесия. Он видел результат – спокойствие. Но не видел привычных следов борьбы, внутреннего огня. И это сбивало его с толку. Кофейня, одиночество, холодный капучино – всё это не вписывалось в его картину мира.

– Пиздишь, – прошипел он, но в его тоне уже не было прежней уверенности. Он вглядывался в меня, ища хоть какую-то зацепку, тень лжи. – Ты что-то замышляешь. Ты слишком... спокойный. Как труп.

Я сделал самый обыденный глоток из своей чашки. Кофе был горьким и безвкусным.

– Я просто устал, Лев. Устал от войны. Может, ты и прав насчет системы. Но я нашел другой способ быть свободным. Без разрушения.

Лев откинулся на спинку стула, которая снова жалобно затрещала. Он не сводил с меня подозрительного взгляда, но его уверенность таяла на глазах. Аромат свежей выпечки и звуки спокойной музыки казались насмешкой над его яростью.

– Ладно, – он наконец выдохнул, но в его глазах тлели угольки неудовлетворенности. – Сиди тут со своим кофе. Играй в нормального. Но помни – химия не решает проблему. Она ее закапывает. И однажды она вылезет наружу. И тогда будет куда хуже.

Он встал, отодвинув стул с грохотом, заставив пару за соседним столиком вздрогнуть.

– Я за тобой слежу.

Он развернулся и вышел, оставив после себя лишь легкое колебание воздуха и ощущение надвигающейся бури. Я не обернулся. Я просто сидел и смотрел на свой остывший капучино, который больше не хотел пить.

Мне повезло. Он не узнал. На этот раз. Но его последние слова повисли в уютной кофейне тяжелым, ядовитым предзнаменованием.

Прошло еще несколько дней выжженного, химически-ровного спокойствия. Я жил в ритме таблеток: проснуться, принять, погрузиться в апатичную нирвану, уснуть. Мир потерял краски и запахи, но зато и лезвия страха затупились.

Я набрался решимости и написал Кате. Короткое, неуклюжее сообщение:

«Привет. Как ты? Можешь просто удалить, я пойму».

Ответ пришел через час:

«Жива. А ты? Устроил уже пожар в кофейне?»

Я почувствовал укол – даже сквозь таблетки – но ответил:

«Нет. Уволился. Сижу дома». Она больше не писала. Стена между нами была выше и прочнее, чем когда-либо.

Однажды, в промежутке между приемами таблеток, когда тревога начинала потихоньку шевелиться под химическим покрывалом, я сел за ноутбук. Руки сами набрали в поиске: «санаторий неврологический лечение выгорания». Выплыл список. Уютные сайты с фотографиями улыбающихся людей среди сосен, описаниями процедур, ценами…

Я листал, почти не видя, погруженный в странное оцепенение. Это был план. План Б. Побег. Но для этого нужно было сделать звонок. Признать себя больным. Сломать последние остатки гордости. Мои пальцы замерли над клавиатурой.

– Ну и что за мерзость мы здесь изучаем? – раздался у меня за спиной ледяной, обволакивающий голос.

Я вздрогнул и резко захлопнул ноутбук, как подросток, пойманный на просмотре порно. Сердце, приглушенное таблетками, все равно екнуло.

Лев стоял позади меня, склонившись, его руки уперлись в подлокотники кресла, заточая меня в ловушку. Он смотрел на экран, хотя тот был уже черным. Казалось, он видит сквозь крышку.

– Санаторий? – он произнес это слово с таким презрением, словно это было ругательство похлеще любого мата. – Серьезно? Ты, который осмелился швырнуть монитор в стену, который послал к черту своего рабовладельца… теперь ползешь на коленях к ним же, просясь в их санаторный концлагерь? Чтобы тебя там подлечили, сделали удобным и снова выпустили в стойло?

Его голос был тихим, но каждое слово обжигало, как раскаленная игла.

– Я… просто смотрю, – пробормотал я, пытаясь сохранить остатки равнодушия.

– ВРЁШЬ! – его рык прозвучал прямо у моего уха, заставляя вздрогнуть все тело. – Ты уже мысленно звонишь им! Уже представляешь, как будешь пить их водичку и делать зарядку под присмотром усатых медсестер! Это твой великий побег? Это твоя свобода?

Он обошел кресло и встал передо мной, его фигура казалась огромной, заполняющей всю комнату. Его глаза пылали холодным огнем разочарования и ярости.

– Я выпустил на волю льва, а он захотел обратно в клетку! Только клетку побольше и с санаторным питанием! – он истерично рассмеялся, и в этом смехе не было ни капли веселья. – Ты хочешь, чтобы они снова впихнули тебе в глотку их таблетки, только уже под профессиональным присмотром? Чтобы навсегда заткнуть тот голос, что зовет к настоящей жизни?

Он наклонился ко мне, его лицо было в сантиметрах от моего.

– Ты предатель. Не их. Меня. Себя. Ты хочешь сдаться. Добровольно. По собственному желанию.

Я молчал, сжавшись в кресле, чувствуя, как его слова разбивают хрупкий химический щит. Сквозь равнодушие пробивался старый, знакомый страх.

– Смотри на меня, – прошипел он. – Ты действительно думаешь, что они тебя вылечат? Они сделают тешь управляемым. Окончательно и бесповоротно. И ты будешь сидеть на их лавочке в санатории, смотреть на сосны и чувствовать… ничего. Абсолютное нихуя. И будешь считать это счастьем.

Он выпрямился и с отвращением посмотрел на меня, как на что-то жалкое и ничтожное.

– Ладно. Ползи. Кончай с собой. Мне надоело биться головой о стенку твоего малодушия.

Он развернулся и пошел к выходу, но на пороге остановился.

– Но знай. Если ты туда позвонишь… это будет точка невозврата. Для нас обоих.

Дверь за ним не захлопнулась. Она просто прикрылась, оставив меня в полной, давящей тишине. Я сидел и смотрел на темный экран ноутбука, за которым прятался образ того спасительного, проклятого места.

Его слова висели в воздухе, как яд. И самый страшный яд был в том, что часть меня – та самая, дикая и безумная, – знала, что он прав.

Тишину в комнате разорвал резкий скрип дивана. Я не услышал, как он вошел – я почувствовал. Воздух стал густым и колючим, как перед грозой. Я инстинктивно потянулся, чтобы захлопнуть ноутбук, но было поздно.

Тень упала на клавиатуру, и ледяные пальцы впились в мое плечо, пригвоздив к креслу.

– Ну-ну, что это у нас тут? – его голос был сладок, как сироп, и ядовит, как цианид. Он прочел название на экране, и тишина стала абсолютной. – Санаторий «Сосновая Роща». Лечение неврозов, тревожных расстройств, синдрома выгорания». – Каждое слово он произносил с придыханием, с каким-то садистским наслаждением. – О, как мило. Они даже прайс-лист выложили. Стоимость подавления твоей свободы за сутки. Удобно.

Я попытался вырваться, но его хватка была стальной.

– Отвали. Я просто смотрю.

– ВРЕШЬ! – его рык оглушил меня. Он рванул ноутбук из моих рук и швырнул его на диван. Экран треснул, но продолжал мерцать, подсвечивая его искаженное яростью лицо. – Ты уже мысленно пакуешь чемоданы! Уже представляешь, как будешь кушать творожные массы и ходить на трудотерапию! Это твой ответ? Это твой бунт? Сменить одну клетку на другую, с видом на хвойный лес?!

Он наклонился так близко, что я чувствовал его дыхание на своих губах. Оно пахло озоном и гневом.

– Я выпустил на волю зверя! Я дал тебе вкус настоящей свободы! А ты… ты хочешь обратно. На поводок. К ним.

– Это не клетка! – выкрикнул я, и в голосе моем заплясали ноты отчаяния и злости. – Это лечение! Я сломан, черт возьми! Ты сам это видишь! Я не сплю, я слышу голоса, я разрушаю всё вокруг! Мне нужна помощь!

– Помощь? – он фыркнул, и звук был похож на скрежет тормозов перед крушением. – Они не помогут! Они приручат! Они вырвут из тебя всё дикое, всё живое, всё настоящее и оставят послушного, удобного зомби, который будет благодарить их за эту милость!

Он схватил меня за подбородок, заставляя смотреть на него.

– Ты хочешь, чтобы они вырезали из тебя меня? Признайся!

– Да! – закричал я, и это был крик из самой глубины души, крик загнанного в угол животного. – Да, хочу! Потому что ты меня убиваешь! Ты – моя болезнь!

Наступила секундная тишина. И в ней его лицо изменилось. Ярость сменилась на что-то худшее – на леденящее, абсолютное презрение.

– Я – твоя болезнь? – он прошептал так тихо, что я едва расслышал. – Я – твое единственное исцеление. Я – единственное, что в тебе осталось живого. А они… они предложат тебе химический покой. Могильный покой. Ты будешь ходить, говорить, улыбаться и быть абсолютно, совершенно… мертвым. И будешь считать это счастьем.

Он отпустил меня и сделал шаг назад, его взгляд выжигал всё внутри.

– Хорошо. – это прозвучало как приговор. – Иди. Сдавайся. Стань еще одним винтиком в их системе утешения и подавления. Но знай…

Он снова приблизился, и на этот раз в его глазах горел холодный, нечеловеческий огонь.

– …если ты сделаешь этот шаг, я стану для тебя не голосом в голове. Я стану кошмаром наяву. Ты думал, что видел мою ярость? Ты не видел ничего. Я превращу твой спасительный санаторий в ад. Я буду в каждом углу, в каждом шепоте санитарки, в каждой таблетке, что ты проглотишь. Ты не спрячешься от меня там. Ты убедишься, что единственное место, где от меня можно скрыться – это тут, в этой квартире. Со мной.

Он не стал ждать ответа. Он развернулся и ушел, оставив дверь открытой. Я сидел, трясясь, и смотрел на треснувший экран ноутбука, где улыбались счастливые люди среди сосен.

И самый страшный парадокс был в том, что его угроза звучала как единственное честное обещание спасения. А спасение в брошюре — как самая изощренная ловушка.

Тишина длилась несколько недель. Хрупкое, зыбкое перемирие, купленное ценой химического равнодушия. Я почти поверил, что смогу существовать в этом новом, приглушенном мире. Почти.

Однажды вечером, стоя на кухне, я потянулся за стаканом воды. Рука сама привычным движением потянулась к заветному блистеру, спрятанному за банкой с крупой. Щелчок, выпавшая капсула на ладонь. Я уже поднес ее ко рту, как вдруг…

Воздух на кухне застыл. Замолчал даже привычный гул холодильника.

– Крысим? – прозвучал за моей спиной шепот, от которого кровь застыла в жилах. – Что это у нас? Опять? Опять это химическое рабство? Этот добровольный морок?

Я резко обернулся, прижимая капсулу к груди, как последнюю святыню. Лев стоял в дверном проеме. Он не просто злился. Он был воплощением ярости. Казалось, воздух вокруг него трещал от статики, а тени на стенах сгущались и тянулись к нему.

– Дай сюда, – его голос был тихим, но в нем скрежетал собранный в кулак весь гнев мира.

– Нет, – выдохнул я, отступая к стене. – Лев, прошу. Они помогают. Я… я почти пришел в себя.

– ПРИШЕЛ В СЕБЯ? – его хохот разорвал тишину, резкий, как треск ломающихся костей. – Ты пришел в НИЧТО! Ты стал пустым местом, удобным контейнером! Ты выбросил свою боль, свою ярость, всю свою суть в помойку и называешь это исцелением! Безумие –это не сломаться! Безумие – это притвориться, что ты цел, когда от тебя осталась одна оболочка!

Он сделал шаг вперед, и его глаза горели.

– Саморазрушение – это честно! Это крик души, которую пытаются заживо похоронить! А ты… ты выбираешь тихое, вежливое гниение под присмотром!

Он рванулся ко мне. Я отшатнулся, но он был быстрее. Его кулак врезался мне в солнечное сплетение с такой силой, что я сложился пополам, захлебываясь воздухом, который не мог вдохнуть. Капсула вылетела из пальцев и покатилась по полу.

– Я покажу тебе, что такое настоящее безумие! – заревел он, и его голос сорвался на высокий, истеричный визг. – Оно не в голосах в голове! Оно – в молчании! В этом ужасающем, вселенском МОЛЧАНИИ, к которому ты так стремишься!

Он бил меня. Бил кулаками, открытой ладонью, рвал одежду. Я пытался отбиваться, но он был сильнее, быстрее, безжалостнее. Мы с грохотом повалились на пол, опрокинув стул. Он оказался сверху, его колено впилось мне в грудь, давя всей тяжестью безумия.

– Ты – мусор! – он шипел, и брызги слюны летели мне в лицо. – Ты – труп, который шевелится! Они вынули из тебя всё, что делало тебя живым, и ты благодарен им за это!

Его пальцы впились мне в горло. Воздух перекрылся. Перед глазами поплыли черные пятна. Я барахтался, пытаясь сбросить его, но его хватка была железной. В глазах Льва я видел не ненависть. Я видел торжествующее отчаяние. Он не хотел меня убить. Он хотел вернуть. Вернуть боль, ярость, страх — всё, что я так старательно травил таблетками.

В отчаянном порыве я рванулся в сторону, к шкафчику, где лежали лекарства. Лев, потеряв равновесие, на мгновение ослабил хватку. Этого хватило.

Я вырвался, отполз, с диким воплем сорвал дверцу шкафчика и схватил первую попавшуюся упаковку. Не глядя, не думая, я выдавил в рот горсть разноцветных капсул – антидепрессанты, снотворное, всё что было – и с трудом проглотил сухой комок.

Лев замер на мгновение, увидев это. Его ярость сменилась на секунду каким-то животным, неподдельным ужасом.

– Нет! – закричал он, и в его голосе впервые прозвучало что-то человеческое, какая-то дикая паника. – Выплюнь! Выплюнь сейчас же! Это же смерть! Это пустота! Ты умрешь, не прожив!

Он набросился на меня, пытаясь засунуть пальцы мне в рот, выдавить из меня отраву. Мы снова сцепились, катаясь по липкому от пролитой воды полу. Я сопротивлялся из последних сил, сжав зубы, чувствуя, как по телу разливается странная, тяжелая волна. Мир начал плыть, краски тускнели, его крики становились все глуше, как из-под толстого слоя воды.

– Ты… ты сам себя… хоронишь… – его голос уже был далеким эхом. – Это… и есть… твой… великий… побег…

Его фигура начала терять очертания, расплываться, как чернильное пятно в воде. Его пальцы, цеплявшиеся за меня, стали призрачными, невесомыми.

– Я… это ты… – прошептал он уже почти беззвучно, и в его голосе вдруг послышалась невыносимая, вселенская тоска. – Ты убиваешь… нас… обоих…

И он исчез. Не с хлопком, не со вспышкой. Просто растворился в воздухе, оставив после себя давящую, абсолютную тишину.

Я лежал на полу, один, и смотрел в потолок. Тело стало ватным, тяжелым, неподъемным. Мысли замедлились и остановились. Сквозь нарастающий химический туман пробивалось лишь одно, последнее ощущение – не победы, не поражения. А окончательности.

И тогда тьма накрыла меня с головой, без сновидений, без голосов. Без него.

Тишина длилась несколько недель. Хрупкое, зыбкое перемирие, купленное ценой химического равнодушия. Я почти поверил, что смогу существовать в этом новом, приглушенном мире. Почти.

Кабинет врача в санатории «Сосновый Бор» был полной противоположностью всему, что ассоциировалось у меня с медициной. Никаких стерильно-белых, ослепляющих стен, резкого запаха хлора и антисептика. Здесь пахло деревом, старой бумагой и легким, едва уловимым ароматом лаванды. Стены были оклеены темными дубовыми панелями, а из окна, обрамленного тяжелой бардовой портьерой, открывался вид на вековые сосны, чьи верхушки терялись в низком осеннем небе.

Сам врач, немолодой мужчина с умными, усталыми глазами за очками в тонкой металлической оправе, сидел за массивным деревянным столом, заваленным бумагами и несколькими старыми, потрепанными книгами. Его кабинет напоминал скорее кабинет университетского профессора, а не врача-психиатра. Он не торопил, делая пометки в толстой амбулаторной карте, изредка бросая на меня спокойный, оценивающий взгляд.

Я сидел в глубоком кожаном кресле напротив, утопая в нем, и чувствовал себя не пациентом, а гостем. На душе было странно. Не спокойно и не тревожно. Пусто. Как после сильной бури, когда ветер стих, и остается только притихший, разрушенный мир и ошеломляющая тишина. Химическая завеса, опущенная таблетками, все еще действовала, приглушая острые углы эмоций, но не могла скрыть всю глубину опустошения.

Я рассказывал. Монотонно, без пафоса, почти без эмоций. О голосах, о лице в мониторе, о Льве. О его философии саморазрушения как единственно честном пути. О последней, отчаянной драке. О горсти таблеток, проглоченных на липком от крови и слез кухонном полу. О его исчезновении.

Врач слушал внимательно, не перебивая. Когда я закончил, он отложил ручку и сложил руки на столе.

– И что же было дальше? – спросил он мягко. – После того как вы уснули?

Я посмотрел в окно, на темные ветви сосен, качающиеся на ветру.

– Я проснулся, – сказал я тихо. – Через сутки. Был еще жив. Лежал на том же полу. В доме было тихо. Пусто. По-настоящему пусто. Впервые за долгие месяцы.

Я сделал паузу, собираясь с мыслями.

– Потом я встал. Убрался. Выбросил осколки. А потом… потом набрал номер вашего санатория. И теперь я здесь.

Врач кивнул, его взгляд был полон не жалости, а понимания.

– Это был очень смелый поступок. Позвонить. Приехать. Иногда это сложнее, чем бросить вызов всему миру.

Он был прав. Тот вызов, на который подбивал меня Лев, был жестом отчаяния, вспышкой слепой ярости. А звонок сюда, в этот тихий кабинет, – это был осознанный, трудный выбор. Выбор в пользу жизни. Не яркой, не героической, а просто жизни.

Я посмотрел на свои руки. Они не дрожали.

– Я не знаю, что буду делать дальше, – признался я, и впервые за долгое время в моем голосе не было паники от этой мысли. – Не строю грандиозных планов. Не жду озарений. Я… я просто хочу перестать бояться. Научиться снова спать. Смотреть на деревья и видеть просто деревья, а не символы чего-то другого.

Я понял, что пришел сюда не за волшебной таблеткой, которая вернет все как было. И не за тем, чтобы найти нового «Льва» – гуру, который даст новый, правильный смысл. Я пришел, чтобы научиться жить с тем, что осталось. С этой тишиной. С этой пустотой. Возможно, заново ее наполнить. Но уже не безумием и болью, а чем-то другим. Чем-то своим.

– Я буду течь по течению, – сказал я, и это не звучало как поражение. – Но я выбрал это течение. Это не побег. Это путь. И я, наверное, буду спотыкаться. Будут дни, когда я снова буду слышать его шепот. Но теперь я знаю, что есть это место. И этот выбор – позвонить, приехать, попросить о помощи.

Врач снова кивнул, и в уголках его глаз обозначились легкие морщинки – подобие улыбки.

– Это и есть самый важный план. Просто быть. И разрешить себе быть неидеальным. Добро пожаловать в «Сосновый Бор», – он слегка отодвинул карту. – Давайте начнем с расписания процедур. Для начала – просто прогулки. Дышать воздухом. Ни о чем не думать. Согласны?

– Согласен, – я ответил. И впервые за долгое время это не было капитуляцией. Это было началом. Тихим, скромным, но своим.