Читать онлайн "Орган и скрипка"

В имении Павловых снова произошел нешуточный переполох. Стены с гобеленовыми обоями, на которых среди деревьев прятались олени и цесарки, сотрясало канонадой женских голосов с самого утра, и казалось, что лес оживет, да и повалит с фактурных полотен в комнаты, сбегая от шума и словесных оборотов, витиеватости которых можно было только позавидовать. Голоса переругивались и бранились, разве что тарелки не свистели над головами, и только кресло, примостившееся в углу гостиной, сохраняло невозмутимость, как и спокойная, умудренная тень, притомившаяся за газетой.

– Что у вас там? Никак опять у Джоанны струны перекрутились? – донесся басистый голос.

То был хозяин имения, Павлов Павел Михайлович, человек образованный и тяготеющий к разного рода премудростям, с черепашьим нравом и повадками ужа. Весь сыр-бор происходил из-за сборов Джоанны, его милой дочери, в гимназию после непродолжительной отлучки домой. «Э как, совсем еще девчонка, а уже отправилась в увольнение!» Павел никогда не мечтал о сыне, решил уйти от порядков, которые исповедовал его отец и многие до него, и ничуть не пожалел, ведь судьба подарила ему настоящее чудо. Но шутить порою хотелось, и, если бы было возможным спровадить дочь в армию, он бы сделал это, хоть на годок, ради укрепления дисциплины, а с ней в придачу и жену пристроить ротным командиром – иначе не объяснить, почему каждая их стычка оборачивается настоящей баталией.

– Пустяки, Павел, пустяки!

Павел выправил заломы на газете и спрятался за ее раскинутыми крыльями. Его жена, Василиса, по долгу матери была более сведуща в инструменте дочери, к тому же она была влюблена в фортепиано и бряцала на нем день ото дня на любительском уровне, лишь иногда впуская в дом отрожденную инструменталистку, чтобы приобщиться к магии клавишных переливов.

– Глаша, поди сюда! – зычный и знойный голос прорезался, как зуб мудрости: резко и зло, сковырнув десну и пустив кровь. Так госпожа Павлова, Василиса Владимировна, подзывала к себе служанку. – Скорее! Ну!

Отлегло от музицирующего сердца, Джоанна обратила лицо к потолку и закрыла глаза.

– Щипцы неси, неси!

Очень она боялась настройщика и всякий раз радовалась, когда матушка обходилась без его услуг. Джоан боялась его, большого коренастого мужчину с натруженными мохнатыми руками и мозолистыми пальцами, который и вправду был мастером своего дела, но оголяться перед ним было до тошноты мерзко, пусть вместо молочной мягкости у нее были скупо намеченные струнами вершки. Хотелось бы, чтобы настройщицей была женщина, да только им, даже самым умелым, не дозволяли ходить по домам. Могли бросить учение, как объедки, а после запереть дома или превратить в лекаршу-гувернантку, обхаживающую только одно музыкальное сердце. Везло немногим. Глаша, находящаяся у Павловых во служении, была обычной девушкой без особых знаний, но с добрым и покладистым нравом и немного детским характером, за что ее и полюбили.

– Я на всякий все разом прихватила, Василиса Владимировна! Вы только обождите! – донеслось с пролета.

Аглаюшка неслась во всю прыть, присобрав подол белого передника. Ее руки оттягивал крохотный саквояж с премудростями, и канифоль была самым элементарным, что находилось в нем.

Декоративная колонна, выструганная из дерева и слоновой кости, встретилась ей на пути невольным препятствием, в которое она по привычке едва не врезалась и которое привычно обогнула. С цветочной пилястры за ней печально наблюдала молочная Камея.

Джоанна собиралась в гимназию, но, как и всегда, без восторга. Накануне ей обновили платье, поскольку шерсть быстро скатывалась на смычковых ребрах, но даже это не помогло избежать очередных разборок, в которых, как в водовороте, кружились самые разные темы, включая учебу, непослушание, отсутствие женской покладистости. Но основной щепой, разбивающей всю эту воронку в пух и прах, были и оставались струны.

– Не на что там смотреть! Послушай, матушка, у меня такое бывало, и не раз я сама справлялась. Похожу, подышу, оно само и расправится, ты просто времени не даешь. Не даешь!

Джоанна вдохнула, каркас ее ребер распрямился, спицы раскрылись, крючки, облекающие пустоту в струны по форме девичьей груди, звякнули, и когда это случилось, она зашлась легким кашлем.

– Понятно. Все с тобой предельно понятно, – сказала мать и подалась ближе к капризному инструменту. Ее строгий взгляд, проникающий в самые телесные недра, устрашал почти что хищнической прозорливостью и беспрекословным вниманием к деталям: Джоанна чувствовала себя мышкой, которую в ночи приметила сова.

Пальцы бережно обняли серебристую канитель и осторожно за нее потянули.

– Мамочка, только не ругайся…

Солнечные зайчики плясали на лакированной спинке пианино, уже давно ставшего своеобразным мерилом статуса. Лисьи хвосты солнечных всполохов стелились по стенам, усеянным разноцветием, пылким и бодрым, вслед за ними протягивались хвосты теневых чернобурок. Гостиная не комната вовсе, а одомашненный лес. За тенью, отбрасываемой спящим канделябром, притаился и теперь выглядывал горностай – вихрь пыли, поднятой от беготни. Силуэт свечной подставки напоминал скрипичный ключ.

Джоанна стояла перед зеркалом во весь рост, не имея возможности ссутулиться и округлить плечи. Ее подбородок был задран, губы сжаты, а крылья носа дрожали в затаенном дыхании. Пушнина темных локонов прикрывала светлые плечи.

– Держите-с.

– Платьев, конечно, не напасешься, но это пустяки, – словесно благоволила Василиса, стоя позади своей дочери. Она перебирала каштановые, с медовым отливом пряди пальцами пианистки, но с тоской поглядывала на инструмент, слоном из поговорки разлегшимся в гостиной. Он был здесь, но его старательно не замечали. – Великое счастье, что у тебя есть к музыке талант… Мое желание ничего не значит: как ни крути, а пианистка из меня никудышная.

– Так из меня тоже, – переливчато рассмеялась Джоанна, и густые локоны подпрыгнули вместе с ее плечами. Гордое, аристократически ладное, с высоким лбом и необычно суженными глазами лицо чем-то напоминало загадочную Джоконду, или Приснодеву, или еще какую просветленную женщину, чьи образы вечно опускают взгляд во смирении и раболепном согласии с жизнью.

– Ты напрасно печалишься, матушка, – попытки приучить Джоанну обращаться на «Вы» к собственной матери не увенчались успехом, и все смирились.

Семейство Павловых издавна славилось гибкостью мышления, и порой их воззрения явно опережали время, но в нынешнем веку, в союзе Павла и Василисы, свободомыслие закоснело и остановилось в своем развитии. Надежда рода возлагалась на Джоан, но игра с собственными волосами увлекала ее куда больше преемственности поколений: какое дело ей, скрипачке, до тех, кто уж отжил свое?

– Не возбраняется питать страсть к музыке, не будучи музыкантом. Никто не укорит тебя, если пожелаешь упражняться на уровне любительском, а на уровне профессиональном будет радовать тебя приглашенный…

Раздался грозный отцовский кашель.

– …приглашенная пианистка!

О том, чтобы позвать в дом пианиста, не шло и речи. Джоанна давно заметила, что отца тяготит и тревожит благоговение, с которым его жена отзывается о клавишниках: с ее слов, они кем только ни были – и посланниками Господа, и выходцами затерянной музыкальной страны, и ангелами во плоти, и просто добрейшего склада людьми, рождающими переливистую, набегающую волнами мелодию, которая пробуждала в ней куда больший восторг, чем тонкое, поднывающее звучание скрипки.

Вскоре им суждено было встретить двадцать первый год совместной жизни, а Павел Михайлович все страшился, что его ненаглядная голубка упорхнет к другому мужчине с клавишами в груди.

Джоан вновь посмеялась.

– Милая, лучше обрати внимание внутрь себя и посмотри, как одна струна обвивает другую.

Она спокойно обнажилась до пояса: расстегнула все пуговицы, хотя Василисе было достаточно и двух, чтобы обнаружить проблему, а потом спустила домашнее платье, дав доступ не только к струнам, но и ко всему инструменту. Стеснение не было ее уделом, и вовсе не из распущенности, просто нечего было стыдиться, когда сама нагота ставилась под вопрос.

Марципановая кожа с вкраплениями сахарной пудры розовела на солнце, сливками стягивалась под ребрами, как бы поддерживая их арку, а потом расходилась, обнажая подкову из эбенового дерева, притянутый к ней гриф, повторяющий изгиб продольного сочленения мнимых ребер, жилы струн, поддерживаемые крючками, ими же натягиваемые вперед для анатомического повторения грудных надкрыльев.

– Вдохни, милая, – скомандовала мать, подобрав толстые волосы и уложив их на спину.

Джоанна вдохнула. Головка грифа, расположенная в условной яремной впадине, задвигалась, в груди подобрались струны, приподнялись золотистые эфы ключиц. Материнская рука бережно втиснула в расщепленную на нити диафрагму щипцы и подцепила изнутри свернутые струны.

Грудь легонько подергало вроде как от невралгии, но в то же время нудно защекотало, и было это ощущение похоже на першение в горле, когда что-то мешается, но никак не достать.

Загнутый носик щипцов проник в малюсенькое разъединение между сцепившимися струнами и походил там, расширяя образовавшийся зазор.

– Тихонько, – шептала Василиса, успокаивая не только Джоанну, но и себя: в таком деликатном деле нельзя было спешить, иначе струну можно было порвать, а искусственная канитель звучала значительно хуже родной, порой могла вовсе не прижиться и привести к сепсису. Но, опять же, все зависело от умений скрипичного мастера. Многие из них приобщились к врачеванию, но так и остались дилетантами. И на выходе мир получил горстку музыкально озабоченных мясников.

Джоанна всегда задерживала дыхание, когда матушка просила быть тише. Ее нежность была нежностью лепестков белладонны – красота, при взгляде на которую интуитивно понимаешь, что лучше не трогать. Это ощущение присутствовало во всем: и в голосе, и в прикосновениях. Джоан очень любила свою мать и не боялась ее, но никак не покидало ее чувство, что находится она рядом с большой фарфоровой куклой, неумело пытающейся заботиться о живом существе.

– Тебе уже семнадцатый год, а ты все бегаешь, как егоза!

Голос просел и скрипнул, как будто шарики бисквитного фарфора прокатились по гипсовой трубе.

– Чуть выдается свободное время, и она уже бежит, голова назад, плечи вперед! И вот, посмотри, – Василиса провела ладонью по шее Джоанны, подтолкнула ее подбородок, заставив держаться прямо. Сама повторила то же движение, хладнокровно выдав вперед нижнюю челюсть. – Струна за струну заскочила!

– Мамулечка, легкое ведь дело, ничего страшного, – Джоанна трагично вздохнула и затрясла каштановыми локонами. – Я бы и сама справилась, если бы…

– Если бы мать не увидела!

Удерживая одну струну щипцами, Василиса покрутила вторую тонкими пальцами, захватила ногтями и слегка оттянула. Раздался тонкий писк, перешедший в звуковое дребезжание.

– Пойми, это очень для тебя не характерно – отказываться от утреннего туалета. Ты думала, что мать так глупа и ничего не заподозрит?

– Ничего я не думала. Я бы могла уж сама переодеваться, поверь мне.

– Но что делать мне и Глаше? – досадовала Василиса. – Глашеньку гнать прикажешь?

Глаша, замершая в отдалении, подсобралась и неловко начала перебирать кисточки на оторочке передника.

– Нет, что ты, что ты… – виновато забормотала Джоанна.

– За молодыми девушками знатного рода нужен особый уход. Ты же не простолюдинка какая-нибудь. Пользуйся и радуйся.

– Я все же думаю, что люди не племенная скотина, чтобы их так делить, – Джоанна холодно зыркнула на мать из-за плеча. Если от нее требовали манер, то, следовательно, ждали и равнодушного снисхождения, в маске которого принято щеголять высокородным. – А у простолюдинок свобод в итоге больше, чем у меня: никто за ними так пристально не бдит.

Дзиньк!

Струна соскочила и встала на свое место. Джоан подавилась воздухом, закашлялась, наклонившись вперед, но рука матери жестко легла к ней на грудь и заставила выпрямиться.

– Джоанна, никакого бутерброда с вареньем на завтрак.

Безоговорочное поражение настигло Джоанну за секунды.

– Но-!

– Отправляйся за стол, – бережно похлопав ее по лопаткам и присобрав волосы, Василиса кивнула Глаше.

Та метнулась к платью и, семеня ножками, подбежала к Джоан, чтобы помочь ей одеться.

Без удовольствия Джоанна полакала за столом кашу, которая ощущалась менее постной, чем лица родителей, лениво сползшихся составить ей компанию, потом поблагодарила всех за заботу, докончила ученический образ лентой, по обыкновению пристроенной на запястье, а не в волосы, схватила портфель и вырвалась навстречу сутулому, рахитично сложенному дню, который, то кряхтя, то зевая, катил по небу коляску с колесом солнца.