Читать онлайн "Запретный Плод"

Ульфрик: Медленное Удушье

Воздух в кабинете был густым и неподвижным, словно выдержанным в дубовых бочках вместе с дорогим виски, что неспешно убывало из хрустального бокала на столе. Но пахло здесь не винным погребом, а пылью веков, выделанной кожей древних фолиантов и едкой, тревожной озоной магических чернил. Ульфрик, вождь клана Огненных Полос, сидел за массивным столом, грубо сколоченным из тёмного дерева, и его могучая лапа с острыми, подпиленными когтями лежала на развёрнутой карте. Карта была старой, настолько старой, что кожаный пергамент пожелтел и потрескался по краям, а чернила выцвели, но контуры континента были выведены с изумительной, болезненной точностью.

На этой карте не было и намёка на королевства зверолюдов. Весь континент, от заснеженных пиков Хребта Холода на севере до знойных болот Южных Трясин, был окрашен в изумрудно-зелёные и серебристые тона и испещрён изящными эльфийскими вязями. «Сильванаар», «Ландериль», «Иллуэрин» — эти названия резали его взгляд, будто отточенные клинки. Он водил пальцем по пергаменту, ощущая шершавость под подушечкой, и его золотистые, с вертикальными зрачками глаза, холодным огнём горели в полумраке комнаты. Его собственная шерсть, густая, рыжеватая с угольно-чёрными полосами, казалась в этом свете ещё темнее, сливаясь с тенями, что клубились в углах.

Рядом с картой лежала стопка свежих, пахнущих дешёвой бумагой отчётов. Демографические сводки. Графики рождаемости. Отчёты старост деревень о новых случаях голода и болезней. Цифры складывались в безрадостную, неумолимую картину. Картину медленного, но верного удушья.

«Четыреста лет, — беззвучно шевельнул он губами, обнажая длинные клыки. — Четыре столетия назад они носили наши ошейники. Сто лет назад мы, истекая кровью, отвоевали право просто дышать. А сегодня… сегодня их магия, их проклятая, бездушная природа душит нас в каменных мешках наших же городов. Они называют это прогрессом и цивилизацией. Я называю это медленным, растянутым во времени удушьем целого народа».

Дверь в кабинет скрипнула, открывшись без стука. Ульфрик не повернул головы. Лишь одно ухо с чёрным кончиком дёрнулось и развернулось в сторону вошедшего. Он знал эту поступь — лёгкую, почти бесшумную, но отчётливо слышимую для его чуткого слуха.

— Ты слишком много времени проводишь в одиночестве с этими бумажными призраками, Ульфрик, — прозвучал низкий, хрипловатый женский голос. — Они высасывают твою силу. Сухие цифры не могут заменить запаха дождя и вкус реальной крови.

Хельга, его советница и некогда боевая подруга, остановилась по другую сторону стола. Она была волчицей, её серая шерсть тронута проседью на морде и груди, а в жёлтых глазах светился ум, отточенный десятилетиями интриг и сражений. На её шкуре, поверх простого кожаного дублёта, виднелись старые шрамы — молчаливые свидетели восстания и последующих войн.

— Цифры, Хельга, — Ульфрик отодвинул демографический отчёт, — это и есть кровь. Только выцвевшая и вписанная в таблицы. Кровь наших детей, которые рождаются в перенаселённых трущобах. Кровь наших охотников, возвращающихся с пустыми руками из лесов, где дичи не осталось. Они говорят, мы — варвары, дикари, не способные управлять своими землями. А что мы можем управлять? Камнями? Пылью?

Он ударил ладонью по карте. Стол содрогнулся, зазвенел хрусталь в бокале.

— Посмотри! — его голос, обычно глухой и ровный, приобрёл металлические нотки. — Они владели всем. Всем! А что нам оставили? Скалы да высохшие степи. И даже это они считают непозволительной щедростью. Их Священный Лес… — он провёл когтем по огромному зелёному пятну на карте, последнему оплоту эльфов, — он простирается на сотни миль. Пустует. Они не живут там, они… «созерцают». Пока наши дети плачут от голода.

Хельга внимательно смотрела на него, скрестив руки на груди.

— Говори прямо, Ульфрик. Зачем ты вызвал меня? Не для того же, чтобы в очередной раз пожаловаться на несправедливость мироустройства.

Ульфрик откинулся на спинку кресла. Оно затрещало под его тяжестью.

— Рорик, — произнёс он имя своего седьмого сына без тени отцовской теплоты. — Он видел пленную эльфийку в королевстве Ящериц. Рассказывал Иггрену. Говорит, она была… прекрасна. Несмотря ни на что. Несломленная.

Волчица хмыкнула, но в её глазах мелькнула тревога.

— Юная кровь кипит. Он мальчишка, впечатлительный. Увидел изящную игрушку и возжелал её. Что в том удивительного?

— Нет, — Ульфрик покачал большой, полосатой головой. — Иггрен говорил, в его глазах было не вожделение. Не страсть зверя. А… благоговение. Как будто он узрел не пленную тварь, а статую божества. Он ищет не тело, Хельга. Он ищет идеал. Доказательство, что есть нечто выше нашей «звериной» сущности. И это… это опасно. Идеалы размягчают волю. Делают уязвимым.

— Что ты предлагаешь? — спросила Хельга, уже понимая ход его мыслей.

— Наши сыновья… — Ульфрик снова посмотрел на карту, но видел он уже не её, а будущее. — Наши сыновья — это семена. Семена, которые мы бросаем в почву, удобренную кровью и пеплом. Они должны быть крепкими. Жестокими. Целеустремлёнными. Они не должны смотреть на эльфов с благоговением. Они должны видеть в них врага. Препятствие. Добычу. Только тогда они взойдут победой. Только тогда наш народ выживет.

— Ты говоришь о Рорике как о пешке, — констатировала Хельга.

— Мы все пешки в этой игре, старая волчица, — Ульфрик поднял на неё тяжёлый взгляд. — Я. Ты. Мои сыновья. Разница лишь в том, кто двигает нами. Я предпочитаю двигать сам, а не быть движимым голодом и отчаянием. Рорик ищет высшую цель? Что ж. Я дам ему её. Такую, что он забудет о своих эльфийских фантазиях. Он станет тем искрой, от которой вспыхнет сухая трава.

Он протянул лапу и налил в второй бокал виски, протолкнув его через стол к Хельге.

— Я не прошу тебя одобрять, старая подруга. Я прошу тебя советовать. Будет трудно. Будут потери. Но иного пути нет. Либо мы сломим их «священный» барьер и возьмём то, что нам нужно для жизни, либо нас ждёт медленная смерть в наших каменных клетках. Выбор, как мне кажется, очевиден.

Хельга взяла бокал, но не стала пить. Она смотрела на Ульфрика, на его сгорбленные, но всё ещё могучие плечи, на морщины у глаз, что прорезали густую шерсть. Она видела не тирана, не фанатика. Она видела вожака, загнанного в угол, который видел только один, кровавый выход для своей стаи.

— Очевиден, — тихо согласилась она, и в её голосе не было ни одобрения, ни осуждения. Была лишь усталая, вековая горечь. — Да сгниют их священные леса. Наши дети должны жить.

Калебриан: Щит и Меч

Ветер на стене был не просто ветром. Для Калебриана он был голосом, шепчущим на языке, который забыли все, кроме него. Он приносил запахи — свежести с эльфийских лугов, дыма и пота с человеческих улиц Веронии, и ту самую, едва уловимую ноту напряжения, что висела в воздухе последние десятилетия. Ноту надвигающейся грозы.

Вечный Барьер. Так назвали эту циклопическую стену из отполированного белого камня, опоясывающую эльфийский квартал Веронии. Для его сородичей он был символом силы, наследием былого величия, гарантией безопасности. Для Калебриана же, простоявшего на его стенах четыре сотни лет, Барьер был напоминанием. Напоминанием о страхе. О том дне, когда непобедимые эльфы дрогнули.

Он стоял, опираясь ладонями на прохладный парапет, и его высокий, некогда могущий, а ныне иссохшийся стан был прямым и неподвижным, как древко знамени. Его серебристые волосы, заплетённые в сложную воинскую косу, развевались на ветру. Лицо, с острыми, аристократическими чертами и миндалевидными глазами цвета старого золота, было испещрено сетью морщин — не от возраста, а от бремени памяти. На нём был лёгкий, но прочный доспех из мифриловой чешуи, на плечах — плащ из ткани, меняющей цвет в зависимости от освещения, сейчас он был тускло-серым, под стать его настроению.

Его взгляд, острый и ясный, несмотря на годы, скользил по городу, раскинувшемуся у подножия стены. Верония. Последний оплот сосуществования. Город-утопия, город-пороховая бочка. Эльфийские башни, стремившиеся в небеса, соседствовали с приземистыми, каменными домами зверолюдов. Улицы были полны жизни, пестрой и шумной. Вот по мостовой проходит гружёная повозка, запряжённая парой мохнатых, похожих на мамонтов, существ, которых приручили варги. Рядом, не глядя на них, скользят несколько эльфов в лёгких шелковых одеждах, их лица выражают вежливую, незыблемую отстранённость.

«Мы были вынуждены освободить их, чтобы они стали нашим щитом», — пронеслось в голове Калебриана. Воспоминания нахлынули, как прилив — яркие, обжигающие. Война с Тьмой. Непобедимые эльфийские легионы, дрогнувшие перед лицом нежити, что не знала страха и боли. Отчаянный союз с бывшими рабами. Их грубая, животная сила, сокрушающая костяные стройны нежити. Эльфийская магия, выжигающая орды, и зверолюды, прикрывающие магов своими телами.

— Мы дали им оружие, Калебриан, — тихо проговорил он сам себе, его голос был похож на шелест засохших листьев. — Обучили их тактике, дисциплине… и удивляемся, что они научились думать. Что они начали требовать. И вот этот щит… — он провёл рукой по стене, — этот щит, который мы им вручили, теперь бьёт нас по лицу. Мы создали монстра, способного бросить нам вызов.

Он помнил день подписания договора. Эльфы, ослабленные, потерявшие ореол неуязвимости, вынуждены были уступить. Освободить зверолюдов. Отдать им половину континента. Это был горьчайший напиток, который им пришлось испить — напиток из собственного унижения. А потом были новые уступки. Под давлением. Под угрозами. «Бескровно», как говорили лорды. Калебриан называл это иначе — медленной капитуляцией.

— Комендант?

Калебриан медленно повернулся. К нему подошёл молодой эльф в такой же мифриловой кирасе, его лицо было гладким и прекрасным, как утренняя заря, и столь же наивным. Леонардос, сын лорда Элианандера. В его зелёных глазах горел огонь убеждённости, который Калебриан в себе похоронил много десятилетий назад.

— Леонардос, — кивнул старый комендант. — Ты нёс дозор. Докладывай.

— Всё спокойно, комендант, — отчеканил юноша. Его взгляд с неприкрытой брезгливостью скользнул вниз, к шумным улицам зверолюдов. — Хотя… их становится всё больше. Словно тараканы. Ползают, суетятся. Иногда поднимают взгляды на стену. Наши стены. И в их глазах… я вижу не благодарность, комендант. Я вижу вызов.

— Они не тараканы, юноша, — устало поправил его Калебриан. — Они — народ. Голодный, отчаявшийся и сильный. А вызов в их глазах — это отражение нашего собственного страха. Мы боимся их, и они это чувствуют.

— Мы? Боимся? Эту… эту скотскую массу? — Леонардос возмущённо выпрямился. — Наша магия может смести их с лица земли!

— Наша магия, — Калебриан повернулся к нему, и его золотые глаза сузились, — требует времени и концентрации. А их сила — мгновенна. Они научились не штурмовать стены, Леонардос. Они научились открывать ворота изнутри. Предательством. Подкупом. Искрой, упавшей на сухую траву недовольства, что зреет в этом городе. Помни Войну с Тьмой. Они были нашим щитом. Но щит может и ударить.

Леонардос промолчал, но по его сжатым губам было видно, что слова старого воина не нашли в нём отклика. Он видел мир чёрно-белым. Эльфы — благородные и светлые. Зверолюды — дикари и угроза. Калебриану же было виднее чем кому-либо, как эти чёрно-белые краски смешались в грязно-серую массу реальности.

— Усиль наблюдение за воротами в Нижний город, — приказал Калебриан, возвращаясь к созерцанию города. — И за всеми, кто имеет к ним доступ. Особенно за нашими… союзниками.

— Слушаюсь, комендант, — Леонардос отдал честь и удалился, его плащ развевался за ним как знамя.

Калебриан остался один на один с ветром и своими мыслями. Он смотрел на долину за стеной, на тёмную полосу Священного Леса на горизонте. Он прожил слишком долго. Он видел расцвет, падение и унижение своей расы. И теперь, стоя на этой стене, он чувствовал себя не стражем, а живым надгробием. Надгробием уходящей эпохи.

«Прощай, Верония, — подумал он с безграничной печалью. — Ты была красивой иллюзией. Но всему приходит конец».

И где-то в глубине души, в том месте, где когда-то горел огонь воина, он чувствовал не страх, а облегчение. Скоро, очень скоро этой иллюзии придёт конец. И начнётся война. Последняя война.