Читать онлайн "За стеклом / Воздух"

Мир раскололся. Не с треском, а с беззвучным расхождением плит, образовав глубокий ров. По одну сторону — жизнь, от которой исходили волны: густое тепло от сбившейся в кучу на остановке толпы, взрывной смех, рвущийся из открытого окна второго этажа, запах чужого парфюма, смешанный с городской пылью. По другую — наблюдатель. Разделяла их незримая, но прочнейшая структура — голубое стекло. Это не метафора, а диагноз восприятия. Оно не просто искажало картинку; оно гасило смыслы, превращая чужие диалоги в немое кино, а их радости и ссоры — в абстрактную пантомиму. Жизнь протекала там, за этой ледяной мембраной. Иногда по ней стекали чужие эмоции, как капли дождя по стеклу автомобиля, но смыть её, разбить, чтобы почувствовать этот дождь на своей коже, было невозможно.

Возвращение домой было ритуалом стерилизации. Дверь захлопывалась, отсекая внешний мир. Прихожая, кухня, комната — всё было безупречно. Книги стояли ровным строем, чашка на сушилке для посуды была единственной, часы тикали с назойливой точностью метронома. Здесь, в этой кристаллической оболочке порядка, человек выключался. Сознание фиксировало странные сигналы: дрожь в пальцах, когда не нужно было ничего держать; учащенное, но пустое биение сердца — будто насос гонял по сосудам не кровь, а стерильный физраствор. В кресле наступало состояние полного истощения. В зеркале в темном коридоре угадывалось отражение. Лицо. Почти человеческое. Но человек знал правду. Он был манекеном. Его «я» было набором алгоритмов. А под этим — вакуум между звездами. Мысль о том, что должно быть что-то ещё, вызывала не плач, а сухую, безвоздушную панику, сжимавшую грудную клетку тисками.

Ночи были временем сбоя программы. В темноте исчезали ориентиры, и на поверхности всплывал дефектный код — вопрос без ответа. Лежа без сна, человек смотрел в потолок, и в горле вставал ком — немой, но настойчивый зов. Это была молитва, обращенная к законам мироздания:
«Дай огня».
Не тепла. Искры. Той, что прожигает изоляцию, замыкает цепь между намерением и чувством. Чтобы она разгорелась в сердце, превратив его из бесшумного насоса в прорастающий сквозь бетон костёр.
Это была жажда вменяемости. Конкретных, острых переживаний.
Пусть будет сладко. Как первый глоток воздуха после долгого ныряния — с хрустом входящий в легкие, почти болезненный в своей необходимости.
Пусть будет больно. Не размытой тоской, а четкой, как порез, болью от того, что что-то настоящее было и его потерял.
И, как высший акт бытия — пусть будет за что каяться! Чтобы был не просчёт, а грех. Поступок, совершенный под давлением внутреннего, а не внешнего закона. Раскаяние виделось доказательством свободы воли. У человека не было ни грехов, ни свободы. Был лишь безупречный, бесследный путь по лезвию.

Молитва растворялась в тишине. Искра не вспыхивала. Тогда воображение рисовало ложный выход: стать перекати-полем. Сорваться с места. Но тут же звучал внутренний голос, холодный и безжалостный: «Ты лишь сменишь одну прозрачную тюрьму на бесконечный ряд других. Форму решётки — но не факт заточения».И тогда останется лишь ждать, когда последнее тепло — сама эта жажда — выветрится насквозь, превратившись в удобную ржавчину на душе. Без внутреннего огня любое движение — смена кадров в одной и той же ленте.

Однажды в сквере, где человек обычно пролетал насквозь, произошла заминка. На скамейке сидела пожилая женщина и кормила голубей. Рядом с ней, смеясь и жестикулируя, сидел мальчик лет семи — внук. Бабушка с кислой конфетой, мальчик с разбитой коленкой. В их странном, не сентиментальном обмене — «Съешь. Кислая. От кислого слёзы сами останавливаются» — была такая плотность подлинности, что у наблюдателя сердце, наконец, отозвалось не пустотой, а острой, точечной болью, как от вонзившейся занозы. Голубое стекло затрещало. Рука сама потянулась к карману, будто ища спасительной кислинки для собственной, внутренней ссадины. Но движение оборвалось. Невидимая стена сомкнулась. Он стоял, сжимая в кармане ключи. Бабушка скользнула по нему взглядом — окончательно отсекающим, — и снова повернулась к внуку. Наблюдатель остался. Манекен. Без пола и возраста. Пустая форма в дорогой одежде, словно созданная для того, чтобы скрывать пустоту внутри. Его взгляд — отражение чужих мечтаний, а улыбка — маска, за которой нет души.

Таких эпизодов был архив. В книжном, где спорили о поэзии. В метро, где девушка, уткнувшись в плечо парню, тихо плакала, а он молча гладил её волосы. Каждый раз — острая вспышка осознания своей отдельности, тут же гасимая привычным, отработанным онемением.Каждый — как удар молотка по стеклу. Трещины множились.

Но однажды, спустя недели, случилось нечто простое. Шел дождь. Человек выходил из метро и замер на мгновение. Перед ступенями стояла девушка, с недоумением глядя на ливень, будто видя его впервые. Она не пряталась, а просто смотрела, и на её лице было чистое, детское удивление. И вдруг — это произошло само, без команды, — он перестал быть наблюдателем. Он присоединился к её удивлению. Всего на несколько секунд. Капли на его лице были холодными, настоящими. А воздух пах мокрым асфальтом — забытым, пряным, настойчивым запахом реальности. И в этот миг голубое стекло не разбилось. Оно… запотело изнутри. От его собственного, едва различимого, тепла.

Вечером, в своей безупречной квартире, он подошел к окну. На стекле, за которым лил тот же дождь, остался слабый отпечаток от его лба — мутное пятно. Он посмотрел на него, потом на свое отражение. Манекен в отражении смотрел на него в ответ. Но теперь это был взгляд не через барьер, а сквозь него. Сквозь это мутное, запотевшее, но больше не абсолютно прозрачное стекло.

Он не обрел огня. Искра не упала с неба. Но он, кажется, наконец почувствовал холод. Холод стекла, к которому все эти годы был прижат своим же лицом. И этот холод — эта ясная, конкретная боль от прикосновения к преграде — была первым настоящим чувством. Не пламенем, но его обратной стороной — точным знанием того, от чего нужно оттолкнуться, чтобы начать греться.

Мир все еще был расколот. Но в трещине теперь виднелось не только чужое сияние. В ней мерцало слабое, смутное отражение его собственного, еще не живого, но уже не полностью неживого тепла.