Читать онлайн "Красная Грива"

На заднем сиденье я стараюсь занимать как можно меньше места. Мамины пальцы нервно выписывают круги на ободке обручального кольца. А в зеркале заднего вида застыл отцовский профиль — его челюсть сжата в немом укоре. Я закатываю глаза, но про себя. Потому что в прошлый раз, когда я попросила их не ссориться, мама включила этот свой пронзительно-сладкий режим «идеальной семьи». Говорила со мной как с пятилеткой, щекотала за щёку и предлагала «посмотреть мультики». После этого я предпочла делать вид, что не слышу их перепалок. Молчание — меньшее из двух зол.

Мой взгляд скользит к рюкзаку, набитому под завязку. Всё необходимое на месяц: зарядка, пара книг, косметичка, верная пижама. А хороший интернет, как предупреждали, будет только на холме. Целый месяц без нормального вай-фая — в пятнадцать лет это сродни высадке на необитаемый остров.

Хотя... Какие у меня варианты? Родителям нужно «разобраться в отношениях», а меня на это время сослали подальше, прикрывшись сказкой о «настоящих каникулах» на свежем воздухе. Как будто я не заметила, как мама трижды проверяла, взяла ли я заряженный пауэр-банк.

— Минут двадцать осталось, — голос матери прорывается сквозь музыку в наушниках — Вон и заправка. Ничего не изменилось.

Она поворачивается, и её улыбка похожа на фонарик с севшими батарейками — свет есть, но тусклый, ненастоящий.

— Тебе там понравится. Поначалу будет непривычно без интернета, но потом оценишь. Тем более, вы же с бабушкой так давно не виделись!

Кладу наушники в кейс. В груди появляется знакомый холодок.

— Ма, я не умру без вай-фая, — бурчу, но мысленно добавляю: Просто не хочу снова слышать, как меня называют «ведьминой внучкой».

Память услужливо подкидывает картинки: деревенские мальчишки шепчутся за моей спиной, кто-то подкидывает мертвых животных на деревянное крыльцо, и только бабуля сглаживает всё своей спокойной улыбкой, говорящей «не обращай внимания».

За окном поля сменяются лесом — тёмным, густым, как суп из крапивы. Стволы елей, обернутые мхом, напоминают спящих великанов в зелёных шубах. Из приоткрытого окна врывается густой воздух — пахнет хвоей, сырой землёй и чем-то ещё, горьким и древним. От этого запаха по коже пробегают мурашки — сама память этих мест дотрагивается до меня.

— Соскучилась по бабушке за все эти годы? — неожиданно спрашивает отец, не отрывая глаз от дороги. Его вопрос — первая живая нота за всю поездку.

— Конечно, — отвечаю автоматически, и тут же чувство вины холодит грудь. Последний раз я приезжала к ней семь лет назад.

Тогда я ещё умела развлекать себя без гаджетов: бросала плоские камешки в реку, лазала по деревьям в поисках черемухи, играла в кулинарное шоу в бабушкином огороде, представляя ей свои шедевры из песка и клевера. Вспоминаются её тёплые руки, пахнущие чабрецом и дрожжами, её сказки про леших, русалок и, конечно, Красную Гриву. Эти истории заставляли меня вжиматься в подушку, но слушать, затаив дыхание, не в силах оторваться.

Мама напрягается, словно слышит мои мысли.

— Бабуля не станет пугать тебя своими... — она замолкает, подбирая слово, — деревенскими байками.

Горькая усмешка застревает в горле. Разве мама может что-то контролировать в этом месте, где даже воздух пропитан древними сказаниями?

Машина сворачивает на знакомую улицу, и перед глазами вырастает дом — точь-в-точь как в детстве: бирюзовый забор, побеленные стены, а под окнами — лилии. Их белизна кажется неестественно яркой на фоне нависших туч, словно они вбирают в себя весь оставшийся в мире свет.

По обеим сторонам улицы все как наперегонки стараются — у кого дом покрасивее, у кого цветов побольше. Вот перед одним домом огненные астры, а через соседский забор малина свешивается. И на фоне всего этого праздника жизни особенно грустно смотрится покосившийся дом рядом с бабушкиным. Он прячется за высокой елью от всеобщего веселья. А напротив — всё те же знакомые ворота, на которых кто-то давно нарисовал тигра. Краска за семь лет потускнела, но в сгущающихся сумерках перед грозой оранжевые полосы и хищный оскал выглядят особенно зловещими. Он, кажется, врос в дерево, стал его частью — немым стражем, встречающим меня в самый драматичный момент возвращения.

Не дожидаясь, пока родители выйдут, рвусь к калитке. Бабушка уже на крыльце, щурится от накрапывающего дождя.

— Бабуууля!

Влетаю в объятия, и меня окутывает знакомый запах — тёплый хлеб, мята и шалфей, который она вечно носит в карманах.

— Ой, как же ты выросла, Шурочка! — Бабушка отстраняется, крепко держа меня за плечи, и её пальцы по-прежнему удивительно сильны для её лет. — Ну-ка, повернись... Вылитая мама в твои годы, только глаза — мои, зеленые!

Рассматриваю её в ответ и не могу не поразиться. В её ухоженном лице с едва тронувшими кожу морщинками, в прямой осанке и светящихся глазах не читаются положенные пятьдесят шесть. Лишь одна седая прядь у виска стала чуть шире — единственная уступка времени. Всё остальное — та же энергия, то же тёплое свечение кожи, что заставляло деревенских шептаться о "ведьминой силе", скрывающей её истинный возраст.

Сзади хлопает дверца багажника — папа выгружает мой чемодан.

Наклонившись через плечо, бабушка внезапно кричит так, что воробьи с крыши взметаются в воздух: — Не копайтесь там! Сейчас как хлынет!

Гром, словно в подтверждение её слов, прокатывается над головой. Я, хихикнув, юркаю в дом.

Тот же запах. Мята, тмин и... мясной пирог?

Пахнет ровно так, как в воспоминаниях: золотистая корочка, луковый сок, пропитавший тесто. Живот предательски урчит, и только сейчас доходит, как я проголодалась. Неужели она помнит, что в восемь лет я съедала половину такого?

Сбросив кеды, шагаю в прихожую — и замираю.

Зеркало.

Огромное, с тёмным стеклом, в массивной раме с потускневшей позолотой. Бабушка говорила, что оно висит здесь ещё с её молодости. Раньше я обходила его стороной — в нём было что-то большее, чем просто отражение. Казалось, оно не просто показывает, а наблюдает.

Провожу пальцем по пыльной поверхности. В глубине стекла отражаюсь я: растрёпанные каштановые волосы, помятая рубашка, уставшее лицо. Но почему снова кажется, что в этом отражении есть что-то ещё? Живот предательски сводит от голода. Лучше быстрее переодеться и наконец-то поесть. Отвожу взгляд и почти бегу в мамину старую комнату. Из кухни доносятся голоса:

— Мудро придумали! — звенят бабушкины ложки и тарелки, которые она расставляет на столе. — И меня порадуете, и сами отдохнёте от своих... этих... как их...

— Ноутбуков, — сухо вставляет папа.

— Именно! Целый день в них уткнулись, как в иконы смотрите. А Саша хоть свежим воздухом подышит! Ещё и уезжать не захочет из такого волшебного места, вот увидите!

Бабушка шумно передвигает стулья, её тапочки шуршат по деревянному полу.

— Марина, чего застыла? Нож рядом, пирог перед тобой — режь да угощайся. С дороги-то наверняка проголодались.

Усмехаюсь. Бабушка всегда была такой — громкой, властной, но тёплой, как печь. Мама молчит, но по резким ударам ножа о тарелку понимаю — сдерживает раздражение.

Влетаю на кухню, пытаясь собрать волосы в пучок. Резинка трещит, не в силах сдержать мои непослушные пряди, и я уже на ходу, сражённая ароматом, протягиваю:

— Пирооог!

Глаза расширяются при виде дымящегося круга с румяной корочкой. Бабушка, сияя, наливает чай так щедро, что коричневые листья плавают даже в блюдцах.

— Ну как дела на работе? — переводит она взгляд с мамы на отца.

— Всё нормально, — мама бросает быстрый взгляд на папу и заправляет светлые волосы за ухо — Никита закрыл проект, теперь может отдыхать. Если, конечно, его оставят в покое.

— Оставят, Мариш, — папа помешивает чай, и ложка раздражающе звякает о край чашки. — Все знают, что я в отпуске...

Как назло, в этот момент его телефон гудит в кармане. Мама закатывает глаза с такой красноречивой выразительностью, что я еле сдерживаю смех. Папа одной рукой пытается нащупать боковую кнопку смартфона в заднем кармане джинс, не прекращая мешать чай, и от этой суеты становится почти жалко его — и смешно.

Мысленно хвалю себя за то, что не полезла за своим телефоном. Вместо этого впиваюсь зубами в тёплый край пирога — сладковатый мясной сок брызгает на подбородок, и мои глаза закрываются от удовольствия.

После первого куска за столом воцаряется тишина, нарушаемая только довольным «М-м-м» и одобрительными кивками.

— Вера Михайловна, это божественно! — первым нарушает тишину отец.

К моему удивлению, мама одобрительно гладит его по плечу. Я хмурюсь. Что за магия? — мелькает в голове. — Или бабушка что-то подмешала в тесто? Мама ловит мой взгляд и загадочно улыбается, заметив замешательство на моем лице. Я поспешно откусываю ещё кусок, пряча улыбку в пироге.

За чаем разговор оживляется — обсуждают предстоящий отпуск родителей, перелёт, отель. Беседа течёт легко, под аккомпанемент бабушкиного звонкого смеха и редких, но искренних улыбок родителей. Ловлю себя на мысли, что если у бабушки и вправду есть магические способности, то действуют они исключительно во благо — родители сидят заметно ближе друг к другу, чем обычно, и даже иногда переглядываются. Или всё дело в этом волшебном пироге?

Когда дождь стихает, а чашки пустеют, в воздухе повисает молчание — густое, тягучее, затягивающее в свою глубину. Молчание перед расставанием.

— Ну всё, солнышко... — Мама обнимает меня. Крепко, по-настоящему. Я вжимаюсь в неё, пытаясь запомнить это тепло. Но она уже отстраняется, улыбаясь своей особенной улыбкой — нежной и тревожной одновременно. — Звони, хорошо?

Киваю. В горле пересыхает.

Перед тем как сесть в машину, мама на секунду встречается взглядом с бабушкой. Ни слова. Но в этом молчании столько всего, что я чувствую — между ними есть что-то, о чём никогда не говорят вслух. И, возможно, никогда не скажут.

Машина трогается, и шины тихо шуршат по мокрому гравию. За темным стеклом мелькает папина улыбка и прощальный взмах руки. Я замираю у калитки, провожая взглядом красные огни, пока они не растворяются в наступающих сумерках.

Вечер опускается на дом, как мягкая шаль. Бабушка устраивается в кресле у окна, а я сажусь на диван рядом, где уже лежит серый плед с выцветшими птицами. Укутавшись в него поудобнее, спрятав ноги, чтобы согреться, я вглядываюсь в корешки книг на полках — целую библиотеку забытых сказок и древних заговоров. Всегда боялась прикоснуться к ним, казалось, от одного движения они рассыпятся в пыль.

Бабушка с улыбкой наблюдает за мной, как бывает, когда не видел родного человека так давно, что пытаешься жадно запомнить каждую новую деталь в его взгляде, одежде, даже запахе. Вечерние сумерки за окном и влажный воздух в доме напоминают мне о прожитых здесь днях. В деревню я приезжала не так часто и совсем ненадолго, но вспомнить приятно.

— Бабуль, а помнишь, я дух Красной Гривы в полнолуние караулила? — поворачиваюсь к ней.

— Помню. Дождалась?

— Только комаров, — фыркаю. — Но ты же говорила, что этот дух является только тем, кому действительно нужна помощь. А я думала, она сама ко мне придет, чтобы я желание загадала.

Лампа под абажуром потрескивает, заливая комнату тёплым, медовым светом. И вдруг её взгляд меняется — становится таким, каким бывал в моём детстве, всегда предвещавшим сказку.

— Ну что ж, слушай, раз уж вспомнила.

Она поправляет очки, которые обычно носит только дома, и голос её меняется — становится густым, как смола, сочащаяся из вековых сосен, и таким же липким, слух не оторвать.

Сказание о Красной Гриве

— Давно это было... ещё при прадедах наших. Когда не было тут ни дорог, ни электрических столбов — только лес да речка, тёмно-синяя от глубины.

Жил в этой глуши старик Еремей. Конюх он был. Молчаливый, но с душой широкой, как эти поля. А при нём — кобыла. Не простая, а огненная: шерсть — как медный отблеск заката, а грива... ах, грива-то будто из самого пламени сплетена была.

Люди её за версту узнавали. Скажешь «Красная Грива» — и всем ясно, о ком речь. Она и была приметой этих мест. Где кобыла — там Еремей, где Еремей — там и она. Не разлей вода.

А когда состарился старик и подошёл его срок, кобыла к порогу легла. Ни есть, ни пить не стала. И как он последний вздох испустил — она глаза закрыла. В один день их и схоронили. Под дубом. Рядышком.

Голос бабушки замедляется, становится глубже, и комната темнеет, оставляя только круги янтарного света от лампы.

— С той поры, говорят, над деревней свет особенный является. Алый, как раскалённые угли в печи. То над рекой вспыхнет, то меж деревьев мелькнёт. Люди зовут его Гривкой — Хранительницей. В честь неё и деревню нашу прозвали. Все верили — не ушла кобыла, а осталась духом-защитником здешних мест.

Кто с добром идёт — она выведет. Кто со злом — запутает, заведёт в самую чащу, где и тропинок-то не сыщешь.

Был случай: девочка одна в метель потерялась. Снег слепит, ветер воет — хоть глаза закрывай. И вдруг — огонёк. Красный, тёплый, будто лучина вдалеке. Пошла она на него... а наутро следы её у самого края оврага нашли. Шаг влево — и пропала бы.

Замираю. Хоть и слышала эту историю, но сейчас она звучит иначе. Словно не бабушка рассказывает, а сам лес шепчет сквозь стены.

— Так что ты не бойся, Шурочка, — заканчивает она, и глаза её блестят в полумраке. — Гривка — она своих бережёт. И деревню стережёт. Только...

Она наклоняется ко мне, и я снова чувствую запах шалфея.

— ...только надо сердце чистое иметь, чтобы её увидеть.