Читать онлайн "Луна"

Солнце весь день било по земле — глухо, тяжело, без пауз; к вечеру оно перестало быть просто светом и сжалось в красный, воспалённый шар, повисший на верхушках деревьев, заливая их густой кровавой зарёй. Воздух стал вязким, как липкая горячая простыня, и последний день июня стягивался петлёй — медленно, без скрипа, но так, что уже некуда было деться.

Семён Чередков, почти не разбирая разбитую дорогу, давил на газ. Джип прыгал на ямах, швырял его из стороны в сторону, подвеска стонала, мотор ревел, будто машину тащили туда, куда она идти не хотела; Семёна железо не интересовало — его интересовали только двое, которые спали где-то рядом, пока красный свет держал мир на привязи.

На очередной яме машину подбросило особенно сильно, капот задрался, и Семён на секунду увидел небо — сразу две лампы: красное солнце и толстую белёсую луну. Луна висела низко и чужо, так близко, что хотелось отвести глаза; в кратерах проступал тёмный рисунок, похожий на широко раскрытый рот.

Ремень врезался в грудь, тело качнуло вперёд, и взгляд зацепился за маленький прямоугольник на панели — фотографию Марины: выцветшую от солнца бумагу, улыбку, выбившуюся прядь, глаза, которые он видел в последний раз уже неподвижными. Плечи сами подались вперёд, подошва сильнее вдавила педаль, и мотор взвыл, словно под капотом тоже жило что-то упрямое.

До темноты оставалось меньше часа, до момента, когда они откроют глаза, — и если он упустит их сейчас, снова придётся месяцами нюхать чужую кровь по следам, по дворам, по случайным подворотням, искать там, где люди спят, где дети смеются, где ночью под окном кто-то кашляет, и никто не знает, что кашель — это не болезнь.

Марину нашли три недели назад, в пригороде, в съёмной квартире. Белую, неподвижную. Не как в фильмах — без красоты, без “шрама-символа”: просто тело, которое уже не дышит, и тонкие дырки под ухом, две точки, будто кто-то ткнул иглой. Семён держал её голову на коленях и понимал только одно — он не успел; теперь он пытался успеть хотя бы сюда.

Деревня выскочила из-за поворота внезапно, как зверь из кустов. Джип влетел на первую улицу, резко затормозил, выбросив вперёд густое облако пыли, и сухой воздух тут же влез в салон.

Во дворе первого дома суетилась женщина; она застыла с приподнятыми руками и прищурилась на машину. У сарая, прикованный цепью, дёрнулся пёс — крупный, тяжёлый, дворовый: рванулся, цепь натянулась и звонко хлестнула по кольцу, пса подбросило, он перевернулся в воздухе и глухо ударился спиной о землю, но тут же вскочил. Лай сорвался на визг — он метался по дуге, упираясь в невидимую границу цепи, пока голос не охрип.

Семён заглушил двигатель, и тишина, вместо того чтобы принести облегчение, только подчеркнула чужой гул: мычание, детские крики, металлический скрежет где-то дальше по улице, приглушённая музыка из глубины деревни. Всё это звучало слишком громко, нервно — как разговор людей, которые слишком хорошо знают, что здесь не так.

Он вышел из машины и выпрямился, разминая затёкшую спину. Высокий, под два метра, широкоплечий; чёрные волосы собраны в хвост, тёмные глаза не задерживались ни на чём, а будто отмечали. На нём — выцветшие джинсы и чёрная майка без рукавов с нарисованной волчьей мордой и словом «Изгой».

При его движении собака замерла: лай оборвался, словно кто-то перекусил голос; тяжёлое тело отпрянуло назад, цепь звякнула, и пёс, не отрывая мутнеющего взгляда от Семёна, пополз в будку и исчез в тёмном проёме.

Женщина следила за ним из-за невысокого забора, держась на расстоянии. Платье в цветы выгорело до бледных пятен, а под обычной деревенской настороженностью шевелилось другое — узнавание, смешанное с суеверием, как у человека, который много лет слушал одну и ту же страшную сказку и вдруг увидел её стоящей у ворот.

Семён встал лицом к солнцу, опустил голову и закрыл глаза — будто молился; на самом деле он слушал.

Он ждал провала: перед заходом солнца мир на секунду обычно замирает — дневные звери уже спрятались, ночные ещё не двинулись, тонкая пауза между двумя вдохами. Сейчас этой паузы не было. За деревней тишина и правда подступала — густая, настороженная, — но внутри, между домами, наоборот, всё усиливалось: коровы мычали, будто их подгоняли; коты шипели друг на друга; петухи орали вразнобой. Музыка из глубины деревни перескакивала с визгливых голосов на басы, от которых дрожали доски под ногами.

Сквозь этот шум Семён на миг уловил другое — тонкий холодок: в самом центре деревни что-то словно глубоко вдохнуло и задержало воздух. Он открыл глаза, и женщина по-прежнему смотрела.

— Я ищу своих друзей, — сказал он, не переходя за калитку.

Она вскинула подбородок, сжала губы.

— Ну и ищи.

Он коротко описал парня и девушку: высокий, светловолосый, короткая стрижка, лет двадцать с небольшим; она — чуть ниже, длинные волосы, похожие лица; брат и сестра. Пока он говорил, её глаза сузились ещё больше, и в какой-то момент хозяйка отвела взгляд, словно боялась встретиться глазами не с ним, а с теми, о ком шла речь.

— Не стучались, — сказала она и резко отвернулась; пёс в будке тихо простонал.

— А у кого в деревне посторонние могут переночевать? — спросил Семён ей в спину.

Она на секунду застыла, плечи дёрнулись — не от готового ответа, а от нежелания его давать; потом как будто пожала плечами сама себе и ушла в дом, а дверь закрылась мягко, почти без звука. Семён ещё миг постоял у забора, потом сел в машину и поехал дальше, уже сбросив скорость: теперь важнее было слышать.

Деревня оказалась живой: по улицам бегали дети, на лавках сидели подростки; в этом движении было что-то слишком правильное, как будто их заранее расставили по местам, как фигурки на доске. Чуть дальше, за домами, темнели деревья и одноэтажное здание, откуда шёл басовый гул — клуб.

От лавки оторвался парень, высокий, худой, в пёстрых шортах; замахал руками и бросился наперерез, едва не упав, споткнувшись о камень. Семён уже собирался объехать его, но передумал: местные всегда знают, где у них прячется лишнее.

Он притормозил. Парень вцепился в капот, отдышался и улыбнулся слишком широко.

— Здрасьте… Сигареткой угостите? — спросил он, всё ещё держась за машину, будто боялся отлипнуть.

Семён достал из бардачка целую пачку, помахал ей.

— Хочешь всю?

Улыбка дёрнулась и съехала, пальцы на капоте побелели.

— А что взамен?

— Мне нужна только информация, — сказал Семён. — Больше ничего.

Парень выдохнул, плечи слегка опали, но пальцы с капота не убрал. Семён ещё раз описал ему парня и девушку, и на слове «брат с сестрой» у пацана мелькнула тень узнавания — быстрая, скользящая.

— Никто из местных с ними здороваться не будет, — медленно протянул он. — У нас приезжих не любят. Дома понастроили, заборов понаставили, чтобы не видно было, что у них внутри… А вы кто, дядя, — к ним или к нашим?

— Я — к ним… — ответил Семён.

Парень фыркнул, но взгляд его снова юркнул куда-то за спину, туда, откуда шёл гул клуба.

— Если ваши здесь никого не знают… Тогда только черепушка. Там все чужие в итоге и оказываются.

Он объяснил дорогу: до конца улицы, потом направо, дальше прямо, пока справа не покажется дом без лица. Семён протянул ему пачку; пальцы парня, отлипая от капота, переехали на сигареты, и в этот момент джип уже рванул с места. В зеркале на секунду мелькнула картинка: подросток стоит посреди улицы, прижимая пачку к груди, а вокруг него уже набегают другие.

Дом и правда напоминал череп: разбитые окна — чёрные глазницы, дверной проём — щель с зубами из обломанных досок; крыша просела, как лоб, сдавленный чем-то тяжёлым, а забор торчал из земли обрывками, как гнилые корни. Семён вышел из машины, и воздух вокруг оказался другим — более холодным, будто отсюда тень не уходила даже в полдень; свет, попадая в окна, проваливался внутрь и не возвращался.

— Домик присматриваешь, мил человек? — тонкий голос прозвучал слишком близко.

Рядом стоял старик — сухой, как пересохшая ветка, с водянистыми глазами; казалось, его только что оторвали от земли.

— Земля тут хорошая, — сказал дед, подойдя ближе, не чувствуя дистанции. — Дом — так себе, конечно. А вот сарай — вон там… крепенький ещё. Сено есть. Спалось бы там как по-царски…

На слове «спалось» по спине Семёна прошёлся холодок, как тонкий ледяной палец. Он посмотрел на сарай: дверь приоткрыта, щель — чёрная, плотная, без единой пылинки.

Старик всё говорил и говорил про приезжих богатеев, клуб, заборы; слова соскальзывали, не задерживаясь, и из всей речи цеплялось только одно — сарай и то, что в нём «спится».

— На табачок не богат? — наконец перешёл к главному дед.

Семён сунул ему помятую пачку, что осталась в кармане.

— У вас тут, смотрю, порядок — сигареты с приезжих собирать.

— А кто у тебя «стрельнул»? — оживился старик, заглядывая внутрь пачки, будто там могло оказаться что-то, кроме табака.

— Парень, в пёстрых шортах.

Имя будто ударило старика; лицо стало жёстким.

— Андрейка… — выдохнул он и вдруг рванул прочь, как будто его дёрнули за невидимую верёвку, уходящую в сторону деревни.

Семён проводил его взглядом, потом поднял глаза на солнце: оно уже наполовину ушло за лес, и красный свет натянулся над деревьями тонкой полосой. «Не успею», — холодно отметил он, и за этой мыслью тут же всплыло лицо Марины — белое, неподвижное; из глубины груди поднялось знакомое звенящее ощущение, которое месяц держало его в дороге, и Семён пошёл к сараю.

Дверь была приоткрыта, щель — чёрная, плотная, без единой пылинки, будто внутри кто-то вылизывал пустоту. Семён тронул доску пальцами: дерево было тёплым, как кожа. Он вошёл, и внутри пахло старой травой, пылью — и чем-то ещё, металлическим, тонким, как запах монет на ладони… но теплее: сладковатая железная нота — как кровь, если её долго держать во рту.

Свет прорывался через щели узкими полосами и ложился на пол и сено серебристыми царапинами; пыль здесь не летала — пыль лежала, как будто боялась пошевелиться. Семён прикрыл дверь, и мир сжался до шорохов: под ботинком хрустнула сухая соломинка, где-то в углу тихо капнуло — хотя воды здесь быть не могло.

Он опустился на одно колено, задрал левую штанину и нащупал ножны; серебряный клинок вышел из кожаных челюстей почти бесшумно, только коротко звякнул, и на миг показалось, что металл отразил не полоску света, а что-то живое. Серебро он не любил — но они его боялись.

Семён встал, опустил голову и снова закрыл глаза, — слушая и впитывая темноту. В сене что-то шевельнулось не сразу: сначала едва заметно, как дрожь по поверхности воды, потом сильнее, будто под сухой травой потянулись чужие пальцы; Семён сделал шаг, и из сена поднялась девушка — светлая, с длинными спутанными волосами, лицом спокойным, слишком спокойным.

Её глаза были закрыты, но Семён знал: это не сон, это пауза перед тем, как щёлкнет. Он ударил первым.

Нож вошёл неохотно: сначала кожа, потом плотное — и короткий скрежет по кости. Девушка резко вдохнула, воздух пошёл в неё рывком, как вода в пробитую бутылку, и глаза открылись.

Она не закричала сразу: сначала дрогнули губы, будто она хотела сказать слово, потом горло выдало звук — короткий, влажный, не человеческий. Семён сжал рукоять сильнее, кровь — тёплая, густая — пошла по пальцам, запах ударил в нос железом и сладостью, неправильной сладостью; девушка попыталась дотянуться до него, ногти скользнули по его запястью, и Семён рванул нож на себя, разрывая внутри то, что должно было быть сердцем.

Она дёрнулась всем телом, как рыба на крючке, лопатки ударили о доски, сено взвилось и тут же осело. Огонь пришёл не сверху: сначала по коже прошла волна жара — ровная, тихая, потом плоть начала светлеть, как бумага у свечи; запаха костра не было — был запах старой душной комнаты, которую резко открыли, резкий горький запах палёных волос и сладковатый жир.

Девушка осыпалась пеплом — не красиво, с комками, как будто внутри у неё было что-то влажное, что сначала подсохло, а потом рассыпалось; там, где она лежала, осталась хрупкая тёмная кучка, и пепел лёг на сено серым “снегом”. Семён отступил на шаг, вдохнул — и вместе с воздухом втянул пепельную горечь: горло царапнуло, словно он глотнул мелкого стекла.

Шорох позади был почти неслышен, но тело сработало раньше мысли. Разворачиваясь, Семён поднял руки и поймал в воздухе удар: тусклый светловолосый силуэт летел на него из темноты, в лицо ударил запах — не пота и не земли, а что-то разложившееся и при этом притягательное, как сон, который не хочешь вспоминать, но он сам лезет в голову.

Семён использовал чужой разгон — перехват, бросок, и тело ударилось о стену так, что старая доска протянула тонкий, рвущий звук; вместо стона — шипение, и фигура тут же поднялась, словно на пружине. Парень. Светлый. Коротко стриженный. В чертах лица — слишком много от сестры.

— Сестра… — выдохнул он, и слово вышло рычанием.

Он прыгнул снова, широко раскинув руки; за клыками мелькнул влажный блеск. На этот раз Семён не стал уходить — рванулся навстречу, и они столкнулись, покатились по полу, ломая сухое сено и заставляя доски трещать; дыхание рвалось короткими толчками, ладони скользили по пыли, по чужой одежде, по горячей коже.

Семён сумел развернуть его, вдавить плечом в пол, прижать всем весом так, чтобы вампир на миг потерял рычаг, и тогда ударил — не “в грудь вообще”, а в точку, куда бьёт тот, кто не сомневается, туда, где под костью спрятана причина. Внутри что-то хрустнуло, тепло облизало пальцы, и Семён не стал смотреть, что держит: просто сжал и довёл до конца.

Парень выгнулся дугой, грудь судорожно дёрнулась — первый и последний настоящий вдох; изо рта вырвался хрип, влажный, пузырящийся, в глазах мелькнуло бешенство, а затем — странное облегчение, как у человека, которому наконец разрешили перестать бороться. Потом всё обмякло.

Огонь пришёл так же, как к сестре: будто кто-то поджёг тело изнутри; глухой хлопок — и по коже прошла огненная волна, не давая языкам пламени подняться высоко, фигура сжималась, оседала, превращаясь в пыль, и пыль липла к коже серым мёртвым снегом. Семён поднялся, и на руке осталось ощущение пустоты, будто пальцы держали совсем другое; под ногтями была тёплая грязь, и он вдруг понял, что это не грязь.

Его накрыло почти животное удовлетворение — тяжёлый, пьяный восторг от убийства, от запаха их крови, от вида сгоревших тел. Он отомстил за Марину; формально — всё, можно возвращаться, но за первым всплеском облегчения уже поднималась другая волна — глухая, тянущая пустота. Азарт погони и жар схватки схлынули, и в душе воцарился странный, хрупкий покой — из тех, что через минуту проваливаются в чёрную яму: Марину этим всё равно не вернуть.

Семён наклонился, поднял нож и стряхнул с клинка не “невидимую пыль”, а настоящую липкую тёплую кровь — но крови на клинке будто не было, оставалось только ощущение, что она там должна быть. В сарае стало тише, даже старые доски, казалось, слушали и не решались треснуть; за стеной протяжно тянулся звук — не собачий и не человеческий, а лесной, и день там доживал последние минуты. Внутри Семёна что-то коротко отозвалось, и он вышел наружу.

Красная полоска солнца почти исчезла за лесом; последний луч скользнул по крыше сарая, задел кожу на лице и оставил ощущение лёгкого ожога, как метку. Семён сделал шаг — и остановился: в воздухе будто щёлкнул выключатель, тепло, весь день давившее на плечи, ушло разом; ветер с поля принёс другой запах — сырой земли, ночной травы… и железа.

Луна поднялась выше, серебро легло на двор жёстко, без жалости, тени стали резкими, глубокими, как прорези.

“Вот и всё”, — отметил он без интонации, и в ту же секунду грудь стянуло не резким толчком, а медленным растяжением, словно под кожей начали расправляться давно сложенные крылья. Он попытался вдохнуть полной грудью — и воздух упёрся внутри, как в плотную стену; сердце ударило, тут же сбилось, ноги подломились, и земля пошла навстречу.

Колени врезались в пыльный двор, ладони упёрлись в землю; пальцы разошлись, будто им стало тесно, кожа натянулась и треснула, по разрыву прошла боль — горячая, живая, — и изнутри, как из старой оболочки, медленно полезло другое: длинные тёмные когти, поблёскивающие в серебристом свете.

Семён задышал чаще, но это уже не было человеческое дыхание; он запрокинул голову, и крик, который должен был быть человеческим, сломался на середине и перешёл в вой, тянущийся долго и надсадно, так что по оставшейся человеческой коже побежали мурашки. Щелчки костей были негромкими, без театрального треска, но боль была настоящей: суставы выворачивало, как мокрую ткань, плечи “съезжали” назад, позвоночник удлинялся, заставляя тело кланяться луне.

Он почувствовал, как челюсть ищет другое место, как зубы становятся тесными, давят изнутри, дёсны кровят; слюна пошла густая, вязкая, с железным привкусом. По рукам, груди, спине полезла шерсть — не сразу, не красиво: сначала иглами под кожей, потом густой чёрной плесенью, которая растёт быстро и без спроса.

Человеческое исчезало. Оставались инстинкты, обнажённые, как металл, если с него счищают всё лишнее.

Через минуту во дворе стоял огромный чёрный зверь — не совсем волк и не совсем человек, что-то среднее, слишком большое для деревни и слишком живое для того, что должно было умереть вместе с Мариной. На задней лапе, в ременных ножнах, темнел серебряный нож — чужой и нужный, пристёгнутый к нему, как к седлу.

Глаза блестели жёлтым стеклом, ноздри широко раскрылись, и запахи обрушились сразу: старый дом, гнилая древесина, пыль, кошачий угол под соседним забором; дальше — деревня: жир, свежий хлеб, пот, дешёвый спирт, спрятанный по углам, и страх — не общий, а разный, у каждого свой вкус. И ещё один запах — новый, яркий, почти праздничный: клуб, музыка, молодые тела, горячая кровь, рваный ритм — всё это тянуло, как мясо на крюк.

На долю секунды в глубине ещё шевельнулась мысль — не горькая и не жалкая, а светлая от радости, почти праздничная в своей жестокости: деревне конец, никто не уйдёт.

Зверь глухо зарычал; в этом звуке не было сожаления — только голод и старая тяжёлая ненависть, которую Семён долго называл местью. Он бросил взгляд на машину — металлическую коробку, недавно бывшую главным инструментом охоты, — и рванулся туда, откуда тянули шум и запахи.

В конуре у первого дома пса трясло так, что будка поскрипывала; он прижался к дальней стенке, распластался по полу, стараясь стать меньше, и в его глазах отражались луна и чёрная тень, скользнувшая по улице. Когда вой прокатился над деревней, собака ещё глубже вжалась в доски и почти беззвучно заскулила: она чувствовала, что мир снаружи стал другим, и к утру эта деревня уже не будет прежней.