Читать онлайн "Аномия — Новогоднее настроение"

Треск экрана монитора, тихое жужжание системного блока — всё это тщетно пытается заглушить пьяный хохот из глубины комнаты. Морозные узоры на стёклах хрущёвки словно напоминают: за тонкой рамой бушует настоящая зима — не то что этот тёплый вечер в обшарпанной гостиной. Воздух густой, пропитан запахами остывшего ужина, дешёвой водки и немытого тела.

Перед вами — картина до боли знакомая и оттого ещё более странная. Это не жильё, а кокон, сплетённый из небрежности и усталости. Гостиная данной подмосковной “однушки” похожа на склад забытых вещей: на подоконнике — пара пустых пивных бутылок; на спинке дивана висит мятая мужская рубашка; на полу, рядом с тапочками, рассыпаны крошки от вчерашнего печенья. В центре — небольшой стол, заваленный остатками еды и двумя бутылками водки, одна из которых уже наполовину пуста.

Женщина в старом халате сидит, откинувшись на спинку дивана. Её пышные седые волосы сбились в небрежный пучок. Морщины усталости вокруг глаз и губ лишь подчёркивают широкую, почти добродушную улыбку. Она что-то бормочет в ответ мужчине, и её грузное тело вздрагивает от сдержанного смеха.

Мужчина рядом — само воплощение бесшабашности. Лысоватая голова блестит в свете настольной лампы. Торс покрыт пёстрыми, выцветшими татуировками — сценами из уголовной жизни, оставленной словно тяжкий груз. На нём лишь просторные трусы-семейники; поза — развалившись, широко расставив ноги — выдаёт полное расслабление. Он жестикулирует, рассказывая анекдот, и хриплый от алкоголя и сигарет голос заполняет комнату.

В углу, у окна, за стареньким компьютерным столом, притихла юная фигурка. Девушка восемнадцати лет в застиранной ночнушке синего цвета. Одежда скрывает худощавые очертания тела. Короткие тёмные волосы падают на лоб, почти закрывая глаза, устремлённые в монитор. Она сидит, поджав босые ноги, и щёлкает мышкой, листая бесконечные аниме-треды на DTF. Её присутствие призрачно — она тихий наблюдатель в этом мире взрослой, порой пошлой, но такой житейской реальности. На лице ни скуки, ни отвращения — лишь лёгкая отстранённость, будто она пытается сбежать в яркий, нарисованный мир.

Часы показывают 1:15 ночи. Новогодняя ночь незаметно перетекает в раннее утро, неся с собой обещание похмелья и тяжёлого пробуждения.

Пар от недавно заваренного чая уже рассеялся, оставив лишь слабый запах заварки, смешавшийся с терпким духом спиртного. В комнате — духота, словно воздух сгустился в вязкую массу.

Мужчина хлопает себя по колену, доканчивает анекдот громогласным хохотом, который тут же срывается в сухой кашель. Тянется к бутылке — движения расплываются, пальцы дрожат.

— Ну-ка, доча! — его хриплый голос рассекает тишину, целясь в угол, где сидит девушка. — Не прячься, как мышь под веником! Подвинься, помоги дяде Вите стопку налить. А то пролью на диван... мамка твоя подмокнет!

Он ухмыляется, довольный собой, постукивает пустой рюмкой по столу. Лицо — багровое, расплывается в улыбке; маленькие хитрые глазки не отрываются от девушки.

Мать на диване лишь вяло улыбается. Веки тяжелеют, моргание замедляется, смех превращается в тихое кряхтение.

— Ох, Вить, затейник ты… — бормочет она, обмахиваясь краем халата. — Лерка, иди помоги отчиму. А то всю радость новогоднюю растеряет. Я-то, кажись, на боковую… Моргала-не-моргала…

Голос гаснет. Она сползает по спинке дивана, укладывает голову на подлокотник. Полное тело расслабляется — ещё минута, и она уйдёт в пьяный сон, забыв про водку и салют. Усталое лицо вдруг становится почти безмятежным.

Комната замирает. Только скрипит старое кресло, да из наушников девушки доносится приглушённый саундтрек аниме... — видимо, её щит от происходящего. Мерцающий экран монитора бросает на бледное лицо голубоватый отсвет, превращая её в призрака среди тёплой, уютной — и такой чужой — атмосферы взрослого застолья.

Дядя Витя прищуривает свои заплывшие глазки, пытаясь разглядеть, что же так приковало внимание Леры. В тусклом отражении монитора, сквозь пелену выпитого, ему видятся лишь мелькающие яркие пятна: розовые и голубые волосы, огромные глаза, неестественно короткие юбки и длинные, стройные ноги. Для него это — абсурд, нелепое ребячество, вызывающее скорее недоумение, чем интерес.

Он качает головой, и его густая бровь, тронутая сединой, медленно поднимается вверх.

— Ёптю… Ты чего там уставилась, как баран на новые ворота? — голос поначалу хриплый, но постепенно набирает силу, теряя последние нотки игривости. — Не видишь, что ли? Дяде Вите помощь нужна! Или я тебе не отчим, а так, мебель?

Он стучит костяшками пальцев по столу. Звук — резкий, требовательный — заставляет Леру вздрогнуть. Её плечи непроизвольно поднимаются, словно пытаются укрыться от этого вторжения.

Она не спеша снимает наушники, и на мгновение комнату наполняет мелодичная японская речь — словно голос из иного мира, случайно просочившийся в эту пропитанную водкой реальность. Затем она сжимает наушники в руке.

Она оборачивается. Её большие тёмные глаза встречаются с его взглядом. В них нет страха — лишь привычная усталость и лёгкое раздражение, которое она тут же прячет. Жёлтый свет настольной лампы в сочетании с голубоватым сиянием монитора делает её лицо ещё более хрупким. Короткие волосы слегка растрёпаны, а ночнушка съехала на одно плечо, обнажив тонкую ключицу.

— Чего? — спрашивает она тихо, почти без интонации, но в голосе явственно слышится вызов.

Она не встаёт — только разворачивается на скрипучем компьютерном кресле, крепко вцепившись в его спинку, будто это единственная надёжная опора в мире, который вновь настойчиво требует её присутствия. Мать на диване уже не обращает на них внимания: её тихое посапывание свидетельствует, что она окончательно погрузилась в сон. Они остаются вдвоём в напряжённой тишине, которую нарушает лишь мерное тиканье старых настенных часов.

Дядя Витя оглядывается. Взгляд — мутный, тяжёлый — скользит по немытой посуде, крошкам на полу, пыльным углам. Он негодует, посапывает; слова, перемешанные с алкогольной отрыжкой и тюремным жаргоном, звучат ещё грубее в затихшей квартире.

— Бля, ну и конура, — хрипло бормочет он, почёсывая грудь, покрытую татуировками. — Как в зоне после шмона. Ничё не изменилось. И ты, Лерка… Год как из школы выперлась, а всё на мамкиной шее сидишь, будто вчера с уроками пришла.

Он замолкает. Маленькие глаза сужаются, впиваются в девушку. Уже нет прежнего подшучивания — только раздражение и странная, почти отеческая требовательность, граничащая с пошлостью.

— Хвать висеть на интернетах, со своими япошками, — пренебрежительно машет рукой в сторону монитора. — Пора бабой становиться, а не сопливой девахой. В твои-то годы и пацаны должны быть, и дела настоящие. А ты что? Штаны протираешь. Не порядок.

Голос набирает назидательные нотки. Он поднимается, шатается, делает несколько неуверенных шагов к ней. Комната словно сжимается, воздух густеет, доходит до её ноздрей — теперь в нём царит его запах: кислый пот, перегар, застарелый табачный дым и что-то ещё, затхлое, словно одежда давно не знала стирки. Вонь липнет к коже, пропитывает воздух, вытесняя всё остальное

Его грузная, неопрятная фигура загораживает свет, отбрасывает на Леру длинную тень. Он встаёт над ней. В позе — не только пьяная агрессия, но и странное, почти животное любопытство. Словно впервые видит её не как падчерицу, а как молодую женщину, что живёт под одной крышей и до сих пор не выполняет, по его разумению, своих естественных функций.

Глаза Леры — тёмные, глубокие — скользят по нему с нескрываемым отвращением. Кажется, она видит перед собой не человека, а что-то липкое, неприятное. Её взгляд — холодный, оценочный — словно скальпелем срезает его пьяную самоуверенность. Губы сжимаются в тонкую нитку презрения.

Дядя Витя замечает. Словно ожог по коже. Он смотрит на её бледное лицо, на дрожащие ноздри, на то, как она съёжилась, и его багровое лицо темнеет ещё сильнее. В глазах вспыхивает не просто обида — первобытная, подогретая алкоголем ярость. Он привык к покорности, к хохоту за его анекдотами. А тут — такое.

— Ты чё, мелкая, на меня так уставилась? — хрипло бросает он; слюна брызгает из-за губы. — Не уважаешь отчима?

Он резко шагает вперёд, хочет приблизиться, встать над ней, задавить грузным телом. Но нога в грязном носке соскальзывает по мокрому от пролитой водки полу.

В ту же секунду за окном, за стеклом, расписанным морозными узорами, рвётся в небе новогодний залп — грохочущий, мощный. Мир на миг озаряется яркой вспышкой.

Он падает. Тяжёлый, неуклюжий. Рука со стоном ударяется о грязный пол, тело обмякает, он растягивается на линолеуме. Стоны переходят в громкую, отборную брань, густо приправленную тюремным арго.

Лера вздрагивает. Грохот салюта и падение отчима сливаются в один пугающий катаклизм. Она вскакивает с кресла, будто её током ударило. Худенькие руки инстинктивно взлетают, размахиваются, отталкивая невидимую угрозу. Лицо бледнеет до мертвенности, дыхание сбивается.

— Витя! — голос, обычно тихий, теперь резкий, пронзительный. — Ты мне не отчим, вообще-то! Отчим! Два месяца назад пристроился к мамке хахалем — и всё!

Она замирает, тяжело дыша. Грудь вздымается под тонкой тканью ночнушки. Комната наполняется её короткими, прерывистыми вздохами, вонью перегара и грохотом праздничных фейерверков за окном. Они кажутся насмешкой над этой грязной, нелепой сценой, где лишь отблеск «кошкодевочки» на мониторе несёт единственный культурный посыл.

Громкий голос Леры, словно щелчок, разрывает пьяную дрёму. Мать на диване шевелится. Тяжёлые веки с трудом приподнимаются. Сначала — лишь смутные очертания комнаты. Потом раздражающий свет монитора и спина дочери. Сонное лицо сморщивается от недовольства. Не вставая, она мычит что-то неразборчивое, пытаясь собрать мысли.

Этот слабый звук — как удар тока для Леры. Она мгновенно замирает, бросается к компьютеру. Сухим щелчком гасит монитор, вырывает наушники из разъёма, хватает смартфон со стола. Движения — резкие, порывистые. Она не смотрит на Витю, копошащегося на полу, как жук на спине.

Разворачивается и почти бегом уходит в коридор. Дверь за ней хлопает громко — словно последний аккорд в этой перепалке.

В комнате воцаряется тишина. Её нарушает лишь тяжёлое дыхание дяди Вити. Он с трудом поднимается с пола, охая басовито. Видит скептический, полупроснувшийся взгляд сожительницы.

Внутри всё кипит от унижения и злости, но на лице расплывается широкая, поддельно-умильная ухмылка. Он ковыляет обратно к дивану и столику с «провиантом», не обращая внимания на боль в руке.

— О, Маринк, проснулась. Ишь ты, — хрипло бормочет он, стараясь говорить ласково. — Что-то Лерка-то наша распоясалась… Эх, девки. Ну-ка, давай, родная, сбросим стресс. Нечего расстраиваться-то.

Он наклоняется к ней, как к младенцу, с лёгким звоном наливает полную рюмку. Придвигает к губам. Грубая, в татуировках рука осторожно поддерживает её, помогая захлебнуть. Лицо Марины, тронутое усталостью и опьянением, смотрит на него с недоверием, но присасывается к рюмке, пригубливает — коротко, по-хозяйски. Кашель сменяется глубоким вздохом и нелепой улыбкой.

Видя трансформацию её настроения, он садится рядом припеваючи, обнимает за плечи. Они тихо, хрипло хихикают — странная, пьяная гармония, рождённая из общей усталости и непонимания, из общего неприятия «невоспитанной» дочери, что предпочла миру взрослых свой цифровой уголок. За окном снова гремят салюты, ненадолго озаряя комнату, будто пытаясь разогнать сгустившийся мрак.

Хлопнувшая дверь не принесла облегчения. Напротив — словно заперла её в каменном мешке. Воздух густой, холодный, пропитан запахами старой обуви и вчерашних сигарет. Тишина — ледяная, давящая — пронизывает тело, вызывает дрожь. Лишь с кухни доносятся приглушённые хлопки салютов и весёлые возгласы с улицы. Звуки — насмешка, гул из другого, светлого мира, ей недоступного.

Голые бёдра под короткой ночнушкой дрожат. Не столько от холода — сквозняк выдувает тепло, — сколько от гнева, клокочущего внутри. Босые стопы впечатываются в уличную грязь, принесённую из прихожей: песок и камешки колют кожу, но она почти не чувствует. Всё существо охвачено иным — убийственным, тоскливым чувством.

Перед глазами — картина. Яркая, будто вчерашняя. Она маленькая, на коленях у отца в уютном кресле. Настоящий отец. Тот, что воевал, смеялся громко, читал ей «Гарри Поттера» голосом, полным любви. Гирлянды на ёлке мигают, за окном — искристый снег. В 00:00 они кричат, радуются, его сильные руки подбрасывают её в воздух. Не просто память — утраченный рай.

Слёзы жгут глаза. Она смахивает их тыльной стороной руки, в которой зажат смартфон с наушниками. Нет. Только не это. Только не сейчас.

Сразу после слёз — ярость. Стремительная, всепоглощающая, невыносимо сильная.

Лера бросается к старому, облупленному шкафу в коридоре. Деревянное чудовище, всё в царапинах и следах от обуви. Не стучит — бьёт со всей силы кулаками по панелям. Тупо-глухие удары сотрясают хлипкую конструкцию. Затем — по висящим на крючках вещам: дешёвое пальто матери, его куртка, пахнущая потом и перегаром. Тело напирает на шкаф, полуобнажённая плоть силится сдвинуть неповоротливую мебель.

— Сука! Блять! Вы… — хрипло, сорванно, с ненавистью. — Вы!..

Словно пытается выбить из себя боль, горечь, тоску по тому Новому году, что ушёл вместе с отцом в сырую землю. Удары становятся сильнее, отчаяннее. Шкаф скрипит, вещи падают на пол. Она не останавливается — кричит и бьёт, кричит и бьёт, пока в горле не пересыхает, а в кулаках не появляется ноющая боль.

Воздух рвётся из лёгких — коротко, часто, порывисто. Словно загнанный зверь, нашедший временное укрытие, но не чувствующий в нём безопасности. Грудная клетка вздымается под грубым пальто, накинутым наскоро. Сердце колотится, стук отдаётся в висках.

Лера оглядывается на дверь в комнату — плотно закрыта. За ней лишь пьяный хохот и запах безысходности. Она нащупывает расклеившиеся сапожки, засовывает в них босые ноги, не замечая прилипших песчинок. Пальцы дрожат, когда касаются холодной ручки входной двери.

Лера распахивает дверь, собирается шагнуть в тёмный, холодный подъезд — и замирает. Ошарашена.

На пороге — фигурка, будто соскочившая с экрана тиктока.

Низенькая, пухлая, в чёрном китайском пуховике, делающем её похожей на пингвина. На голове — зимняя шапка с помпоном цвета спелой вишни. Из-под неё выбиваются густые, немного растрёпанные коричневые пряди, спадающие на плечи. В руках — бутылка «Джека Дэниелса», словно трофей.

Увидев Леру — заплаканную, с лихорадочным блеском в глазах, едва накинувшую пальто на ночнушку, — она расплывается в широкой, немного кривой улыбке. Неправильный прикус обнажает верхние зубы, придавая лицу забавное выражение.

— Лер, приветик, — раздался хрипловатый, весёлый голос. — Это чё за флекс? Ха-ха, ты это на Эн-Гэ так вырядилась? Чё, в снежки собралась или на вписку?

Лера смотрит на подругу. Лицо — каменная маска. Ни улыбки, ни ответа. Она привыкла защищаться. Резко захлопывает дверь, поворачивается спиной к квартире и почти бежит по лестнице вниз, в темноту подъезда.

Кристинка застывает на секунду, моргает. Шутка не сработала. Пожимает плечами, бодро идёт следом, перехватывая бутылку в другую руку. Её лёгкие, расслабленные шаги гулко отдаются на ступенях.

— Лер! — кричит Кристи вслед. — Ты рофлишь? Стой! Плять…

Догоняет её на площадке между этажами. Хватает за рукав пальто. В глазах уже не смех, а деловитое любопытство.

— Э-э-э, ну-ка стоп, — задыхаясь, но с улыбкой. — Ты чего такая скучная? У тебя там что, опять этот твой… ну, мэн-то твой…? Кринж. Ты дверь-то закрыла? — Короткая пауза, рука всё ещё на рукаве. — В смысле, всё окей? Я за тебя бухло принесла, думала, почиллим вместе. А ты тут меня с порога триггеришь…

Лера резко хватает Кристи за рукава пуховика. Пальцы впиваются в синтетику, перетряхивая её, будто пытается выбить не только слова, но и саму реальность.

— Кристин, мне пиздец, ты понимаешь?!

Весёлая улыбка на лице Кристинки гаснет, словно отключили свет. Брови ползут вверх, коричневые глаза расширяются. Она застывает с растянутыми в ниточку губами, не зная, что сказать. Бутылка «Джека» в руке вдруг кажется нелепой.

— Пля, ну погнали тогда вискаря бухнем, раз уж у тебя горе?..

Она неловко суёт Лере бутылку, пытаясь разрядить воздух. Кривая улыбка возвращается, но уже вымученная — в ней неловкость и растерянность, а не прежняя беспечность.

И тут тишину подъезда рвёт звенящий рингтон. Визгливый, ядовитый голос эхом по бетону: «Я хочу, чтобы ты кончиллл!» — снова и снова, пока Кристинка не тычет пальцем в экран.

Она вырывается из хватки, толкает ногой дверь подъезда. Холод врывается внутрь, заставляя обеих вздрогнуть. Они выходят на морозную улицу — и тут из динамика гремит пьяный, орущий голос какого-то «крутого» пацана, друга Кристи.

— Кристя‑а‑а‑а‑н! Где ты, бля? Тут вписка у Сереги, у него жены нет, гоу!

Кристинка заливается истеричным хихиканьем, прижимая трубку к уху. Лицо оживает, глаза блестят азартом — она уже готова отстреляться в ответ

Но Лера смотрит на неё сквозь морозный пар. Смотрит так, словно перед ней не человек, а труп. Взгляд — пустой, ледяной, полный презрения и тоски.

Кристинка этого не замечает — или делает вид. Она уже отворачивается, начинает ходить кругами по засыпанному снегом асфальту у подъезда, прижимая телефон к уху. Голос срывается в писклявый, сбивчивый тембр — возбуждённый, счастливый, будто эта вечеринка посреди новогодней ночи — лучшее, что могло случиться.

— Да, Серег, я ща подтянусь! — тараторит она, хихикая в трубку. — А кто там ещё? О, круто, пацаны все в сборе? Ебать, новогодний движ!

Она кружит, топча снег ботинками, пар от дыхания клубится вокруг шапки с помпоном. Лера стоит, сжавшись, руки в карманах пальто — холод пробирает до костей, ночнушка под ним уже как лёд.

Кристинка продолжает болтать, голос эхом по пустой улице: про то, сколько там бухла, про музыку, про каких-то девчонок из школы. И в конце, уже прощаясь, выдает с истеричным смешком:

— Парни? Да мне похую, что они накурены и хотят ебаться! Я их сама щас выебу, ха-ха-ха!

Щёлк — разговор окончен. Она суёт смартфон в чехле с розовыми котиками обратно в карман пуховика, поворачивается к Лере с чилловым фэйсом — глаза блестят, щёки раскраснелись от мороза и азарта.

— Лерок, ща, мамка ашкьюдишку спиздила, пришлось у деда стырить...

Не дожидаясь ответа, лезет в другой карман. Достаёт турбозажигалку и пачку красной «Явы» — мятую, потрёпанную. Вытаскивает сигарету, прикуривает. Первая затяжка — глубокая, довольная. Густой, едкий дым выпускает вниз, прямо под ноги Леры — клубы стелются по снегу, поднимаются, липнут к лицу.

Лера рефлекторно отмахивается рукой, морщится — запах дешёвого табака режет нос, смешиваясь с холодом

Кристи не замечает, или ей плевать. Затягивается снова, выдыхает в сторону.

— Ты походу не с нами, как в прошлый раз? — говорит она, кивая на бутылку в своей руке. — Пойдём, я те хоть пожрать куплю, раз дело такое...

Лера молчит. Мысли в голове — вязкая каша, слов нет. Она просто кивает — коротко, механически. Кристинка ухмыляется, берёт её под руку — крепко, по-дружески. Бутылка «Джека» переходит из руки в руку, становится противно холодной на ощупь, как кусок льда.

Они идут по заснеженной улице — сквозь редкие вспышки салютов вдалеке, мимо пустых дворов и редких пьяных голосов из окон.

Улица выводит их на главный "сквер" посёлка — типичное сборище: пара розничных магазинов с потухшими витринами, старый ДК с облупившейся афишей и библиотекой внутри, ряд ларьков, что светятся круглосуточно для местных авантюристов. Снег здесь утоптан в грязную кашу, смешанную с окурками и обёртками от хлопушек, воздух пропитан запахом пороха и выхлопов от редких машин.

Кристинка уверенно подводит Леру к одному из ларьков — ярко освещённому, с закопчёнными стенками. За прилавком уставший таджик в фартуке строгает остывший вертел с курятиной — мясо падает тонкими ломтями, пар поднимается в морозном воздухе. Прилавок заставлен пластиковой тарой разных цветов под соусы, металлическими поддонами с нарезанными овощами, витриной, где лежат чебуреки и сосиски в тесте — всё пожаренное в старом масле, с корочкой жира

Таджик поднимает глаза, видит Кристинку — и его лицо озаряется усталой, но привычной улыбкой

— Здорова, Крястина! Те как обычно? — голос высокий, с восточным акцентом, тянущий гласные.

Кристинка взрывается хохотом, хватаясь за плечо Леры — та стоит рядом как столб, неподвижная, с пустым взглядом. Лера даже не моргает, холод пробирает сквозь пальто, ноги в сапожках уже онемели.

— Ну ебать, сёдня Эн-Гэ, мне для подружки ничё не жалко! — выдает Кристи, всё ещё хихикая.

Таджик смазливо улыбается — зубы белые, глаза прищурены, — кивает, понимая. Видит, как Кристинка вырывает бутылку «Джека» из Лериного рукава, где та её прятала под пальто.

Откручивает крышку — едва не ломая ноготь, матерится тихо, — и отпивает глоток прямо из горла. Морщится демонстративно, театрально: лицо кривится, язык высовывается.

— Ух, бля, огненный...

Таджик уже раскладывает лаваш на столешнице — большой, свежий, — накладывает мясо обильно, овощи, поливает соусом щедро, чтобы капало.

Запах жареного, чесночного, острого разносится вокруг — смешивается с холодом и морозным воздухом.

Лера стоит молча, смотрит в никуда. Голод где-то на задворках, но всё остальное — эта ночь, этот ларек, эта суета — давит тяжёлым комом.

Продавец ловко заворачивает шаурму в фольгу, кладёт под пресс гриля — шипит жир, пар валит гуще. Кристинка вдруг осеняет себя — хлопает по лбу, передаёт открытую бутылку в руки Леры и поворачивается к окошку.

— Э-э, а тут NFC оплатить окейно?

Таджик качает головой, улыбается устало.

— Двестиписят рублей на номер скинь, да?

Он кладёт бумажку с написанным от руки номером у края окошка — цифры неровные, чернила чуть размазаны.

Кристинка кивает, достаёт телефон, начинает вбивать в СБП — пальцы в перчатках тычут по экрану, пар от дыхания оседает на стекле.

Лера стоит с бутылкой в руках, переминается с ноги на ногу — холод пробирает до костей, дрожь бьёт мелкая, неконтролируемая. Бутылка ледяная, пальцы немеют.

И вдруг — понимание. Тихое, но острое: ей уже не нужна Кристинка. Не нужна эта суета, эта жалость. Хочется просто забыться — настолько, чтобы всё ушло.

Она наклоняет горлышко «Джека» ко рту. Глотки — обжигающие, один за другим. Виски льётся огнём по горлу, разливается в груди. Она давится, надрывно кашляет — кашель рвётся из лёгких, втягивает морозный воздух, глаза слезятся.

Кристинка оборачивается на звук — как раз берёт пакетик с горячей шаурмой из рук продавца. Рот открыт от удивления, глаза округлились.

— Нда, Лер, те походу лучше домой валить, — говорит она, голос уже без прежнего азарта. — Предки олвэйс прибьют...

Она вкладывает пакет в руку Леры — тёплый, жирный на ощупь, — смотрит усталой, чуть виноватой улыбкой.

— Ну а Джека себе оставь. Подарок от меня.

Кристинка разворачивается, поднимает ворот пуховика и уходит — бодро, но уже без хохота, в сторону далёких огней новостройки, где ждёт её дружбан и вся эта туса.

Лера остаётся одна. В одной руке — открытая бутылка без крышечки, в другой — пакет с шаурмой, от которого идёт пар. Морозный ветер треплет пальто, снег хрустит под ногами. Пьяный гогот вокруг усиливается по мере столпотворения самых отъявленных «празднующих».

Она смотрела вслед Кристинке, пока та не скрылась за углом трансформаторной будки — крошечный силуэт в чёрном пуховике, будто вырезанном из ночи. Когда последний взмах помпона растворился во тьме, девушка механически поднесла бутылку к губам. Виски обжёг нёбо, но этот жар был чужим, бесполезным — он не грел, а лишь царапал изнутри, как осколок стекла.

Слеза скатилась по щеке, холодная, как снег под ногами. Лера даже не заметила, когда начала плакать. Перед глазами — двое мужиков в кожаных дублёнках. Они орали друг на друга, размахивали кулаками, брызгали слюной, споря о «патриотизме», о «настоящих ценностях». Один толкнул другого, тот прокричал «Я те щас в ебло выдам, долбоёб!», ответил ударом в челюсть — нелепая, пьяная дуэль на фоне потухших витрин. Лера отвернулась. Всё это было так далеко от неё, как будто смотрела фильм без звука.

Она двинулась вперёд, шаг за шагом пробираясь сквозь снег. Ноги сами несли её вдоль ряда закрытых супермаркетов — пластиковые снежинки ещё болтались на стёклах, мишура обвисла, как мёртвые змеи. Наклейки «С Новым годом!» казались насмешкой: яркие улыбки, сверкающие шары, счастливые семьи — картинка из другого мира, где есть тепло, смех, надежда.

В голове — калейдоскоп воспоминаний.

Вот она маленькая, в пушистых розовых тапочках, сидит на коленях у отца. Или нет? Нет, отец погиб на фронте... уже давно...

Вот первый день в новой школе. Она надевает платье с бантом, волнуется, но в груди — радостное предвкушение. «Я найду друзей, — думает она, — настоящих, верных».

Вот мама, ещё молодая, с сияющими глазами, плетёт ей косички перед утренником. «Ты у меня самая красивая, — шепчет она, — моя маленькая принцесса».

Всё это — будто кадры из чужого фильма. Давно не её жизнь.

Кристинка? Не подруга. Так, попутчица по несчастью — человек, который рядом, пока весело, пока есть повод посмеяться и выпить. Как только становится по‑настоящему больно, она уходит — легко, без оглядки, туда, где громче музыка и больше людей.

Мама? Та, что должна защищать, оберегать, быть опорой… Мама выбрала другого, как выбирала всякое мужичьё до этого. Нашла "отчима", который смеётся над её слезами, который называет её «мелкая», который смотрит на неё так, что хочется смыть с себя этот взгляд, как грязь. Мама закрыла глаза, свернулась клубочком на диване и позволила всему этому происходить. Предала молча — не словом, а бездействием.

Лера остановилась. Вокруг — мёртвая тишина. Только где‑то вдали, словно злой рок, доносились последние хлопки фейерверков. Цветные огоньки вспыхивали и гасли, отражались в её глазах, как чужие мечты, как чьи‑то радости, к которым она не имеет отношения.

Снег хрустел под ногами, холодный ветер пронизывал до костей, но она не чувствовала холода. Внутри было пусто. Так пусто, что даже боль казалась далёкой, приглушённой, как звук через толстое стекло.

Она шла, не зная куда. Просто вперёд. Потому что стоять на месте было ещё страшнее.

Лера брела, утопая в снегу, пока впереди не замаячили задворки «Пятёрочки» — груда вскрытых коробок, палеты, сваленные как попало, мусорные контейнеры, из которых торчали обрывки праздничной мишуры. Воздух здесь был гуще, пропитан кислым запахом размокшей бумаги и протухших отходов.

Вдруг — глухое ворчание. Лера вздрогнула, сжала в кулаке пакет с шаурмой, будто это могло её защитить. У контейнеров, в полумраке, маячила полусогнутая фигура: просторная шинель, на голове — громоздкий платок, завязанный узлом на затылке. Голос — то ли женский, то ли мужеский, но безошибочно узнаваемый: голос человека, давно выпавшего из «нормальной» жизни.

Лера сделала шаг ближе. Бутылка в руке хлюпнула, привлекая внимание. Фигура обернулась, озираясь, потом уставилась прямо на неё. Это оказалась старуха лет семидесяти. Нос красный, шмыгающий; из уголка рта — ниточка слюны, которую она втянула обратно с хлюпающим звуком. В одной руке — объёмный пакет с тряпьём и какими‑то продуктами, в другой — расколотый «Киндер Сюрприз», явно подобранный из мусора.

— Ты чего тут ночью ширкаешь? — проскрипела она, делая шаг к Лере. — Все спят или вона… празднуют, а ты по заборам шляешься. Негоже девушке‑то…

Лера замерла. В груди что‑то сжалось — не страх, а стыд, внезапный и жгучий. Она посмотрела на бутылку в своей руке, потом резко, без раздумий, швырнула её в сугроб. Жёлтые капли виски взлетели и тут же впитались в снег, оставив тёмное пятно.

Попыталась запахнуть полы пальто, прикрывая голые ноги, и пробормотала тихо:

— Идти некуда. В семье не любят. Друзья… остались в стороне.

Старуха перекрестилась, щёлкнув зубами.

— Упаси Боже, да тебя такую юную разве защитит здесь кто?! В подворотню мигом утащат или глядишь, чего похуже сделают… Шла бы ты лучше в отческий дом обратно, от греха подальше. А бутылку правильно скинула.

Лера застыла на секунду, потом кивнула, но в голосе — горечь, почти насмешка:

— Да что вы, милая бабушка… Меня в доме… насиловать хотят. Учить, блять, уму‑разуму. Хех. Что вы знаете о том, каков мой отческий дом?

Старуха язвительно улыбнулась, аккуратно положила «Киндер» в пакет, достала из-за пазухи потрёпанный псалтырь. Продела лямки пакета через запястье, не торопясь, с деловитой сосредоточенностью, и начала читать где-то рядом с книжной закладкой — не строго, а с тем особым, хриплым напором, с которым читают люди, уверенные, что слова их — истина в последней инстанции:

— Читала бы ты Евангелие, милая. «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии».

Захлопнула книжечку с довольным щелчком.

— Вот так вот! А то нынче все умные... Так шо, барышня, иди и терпи, как боженька терпел. Он тебя никогда не предаст.

Лера всхлипнула. Не от боли — от непонимания. От того, как просто, как легко кто‑то может взять её боль, её страх, её ярость — и превратить это в назидание, в мораль, в «терпи».

Без слов протянула старухе пакет с шаурмой. Та приняла его с коротким кивком — не благодарным, а деловым, будто так и надо — и тут же заглянула внутрь, протягивая когтистые пальцы к заветному роллу в фольге.

Лера развернулась. Лёд скрежетал под ногами, но ей было плевать на зиму. И ещё — странное, липкое ощущение, что даже в этой случайной встрече, в этом коротком диалоге, мир снова сказал ей: ты одна. Никто не поймёт. Никто не поможет.

И она уходит, не оборачиваясь. Ступни превратились в два одеревеневших обрубка, вмёрзших в сапоги. И тут снег рванул в атаку — не мягкие хлопья, а колкая, сухая крупа, которую ветер швыряет в лицо острыми зарядами. Она врезается в кожу, забивается за воротник, царапает шею. Лера инстинктивно сгибается; в полумраке её силуэт становится похож на окаменевшего солдата, навеки застывшего в снегах под Москвой.

Дороги исчезли. Свет фонарей тонет в белой мути, растворяется в ней, как сахар в кипятке. Лера пробирается сквозь сугробы, двигаясь развалистой, размашистой походкой — будто не по снегу, а по густому, вязкому киселю, который сопротивляется каждому шагу. Опьянение постепенно смазывало ощущение самой себя.

Засовывая озябшие руки в карманы пальто, она натыкается на них — наушники. Забытые, спутанные, ледяные на ощупь. Машинально достаёт смартфон, подключает их; пластик клацает в тишине, словно сухие ветки. Надевает. Наобум включает радио — просто чтобы заглушить вой метели, чтобы перестать слышать этот бесконечный свист ветра, будто мир вокруг рвётся на части.

Из динамиков, прямо в уши, врывается знакомая гитара — а следом пронзительный женский голос:

Девочка, которая хотела счастья…

Счастья…

«Город 312». Песня из детства, из того времени, когда мир ещё казался большим и добрым, когда казалось, что всё впереди, что мечты — не пустые слова. Горький припев звучит как насмешка, как диагноз, поставленный ей самой вселенной. Как зеркало, в котором видно то, что она сама боится признать.

И она идёт. Идёт по улице под эту песню, которая звучит громче воя ветра, бьёт в виски, заставляет каждый шаг отдаваться глухим эхом в голове.

Вот он — фонарь её подъезда. Жёлтый, мерцающий, как последний маяк в белом хаосе. Когда то она считала арки, возвращаясь из школы, — это было игрой, ритуалом, способом измерить путь домой. Сейчас она просто идёт на этот свет — без надежды, без цели, лишь потому, что это единственная точка отсчёта в снежной круговерти.

Подъём по лестнице — отдельное испытание. Она хватается за холодные перила, чувствуя, как ступни начинают оттаивать. Сначала — ледяной холод, потом — мучительное жжение, будто по ногам ползут тысячи раскалённых иголок. Песчинки, прилипшие к коже, вгрызаются в размякшую плоть. Лера тихо кряхтит, но идёт.

У двери в квартиру она останавливается. Берётся обеими руками за лицо: ледяные, мокрые ладони прилипают к щекам. С силой трёт кожу, будто пытается стереть маску, сбросить с себя этот слой холода, отчаяния, чужой реальности. Когда руки опускаются, глаза — усталые, с красными прожилками — раскрыты. В них лишь округлившаяся, пугающая ясность.

Дверь не заперта. Она тянет её на себя и входит в коридорную тьму, не включая свет. В лицо бьёт знакомый, спёртый воздух: перчёная рыба, перегар, сон. Всё то же. Ничего не изменилось

Она сбрасывает наушники, сапожки, ступает босыми, распухшими ступнями по рассыпанной одежде, которую никто не поднял, не убрал. Холодное пальто падает на пол бесформенной грудой — как сброшенная кожа.

Подходит к двери в комнату. Та приоткрыта. В щель пробивается тусклый свет — от работающего экрана телевизора и жёлтой полоски настольной лампы. Лера касается дверной ручки. Металл холодный, почти обжигающий. Она сжимает его, но не решается толкнуть.

Отшатнулась назад — спина упёрлась в холодную, шершавую стену. Ладони сами поползли по телу: по тонкой ткани ночнушки, по обнажённым плечам, по рёбрам, втянутым от холода. Кожа была не просто холодной — чужой. Мёртвой, как мраморная плита. И вдруг, сквозь алкогольную муть и остатки ярости, до неё дошло впервые за эту ночь: что то внутри переломилось окончательно. Не сломалось — изменилось.

Лера толкнула дверь. Деревянный створ с тихим, скрипучим стоном подался, впуская в коридор жёлтый, тусклый свет и ровный, металлический голос из телевизора. Ведущий что то вещал о новогодних программах — слова лились потоком, бессмысленные, как жужжание мухи на стекле.

Мать спала на диване — раскинулась, словно убитый кабан посреди опушки. Тело, массивное и бесформенное, въелось в обивку. Лицо — багрово красное, одутловатое; поры кожи расширены, рот распахнут, из уголка губы тянется тонкая нитка слюны к пёстрой подушке. Громкий, булькающий храп ударялся о голые стены и отдавался в ушах Леры тяжёлым, вязким эхом. Девушка вздрогнула, сделав первый шаг внутрь. Не могла отвести глаз от этой картины — усталого, безысходного распада.

Воздух в комнате сгустился, стал почти осязаемым. Дядя Витя сидел за её компьютерным столом, развалившись в кресле. Монитор был выключен; лишь тусклый свет настольной лампы выхватывал из мрака его силуэт. Он склонился на локте, спина выгнулась дугой. Из руки, свисавшей с подлокотника, поднималась тонкая струйка дыма от тлеющей сигареты — пепел дрожал, готовый осыпаться на чистый стол. В полумраке, из под края просторных трусов семейников, проступал контур его волосатого яичка, небрежно свисающего между бёдер.

Лера отвела взгляд — не резко, а медленно, будто двигаясь под водой. Пробиралась вглубь комнаты, к своему углу, стараясь не задеть разбросанный бардак. Там, на полу, лежал её спальный матрас — подарок деда, сделанный лет восемь назад. Когда то он казался огромным, комфортным, целым миром, где можно было спрятаться под одеялом с книжкой. Теперь — просто кусок поролона в потёртом чехле, затерянный среди хаоса.

Она легла. Протянула руку, ухватила край одеяла, одним движением закуталась в него и упала на матрас лицом вниз. Ткань впитала все запахи комнаты: перегар, пот, прокуренность. Лера не переворачивалась — лежала кверху попой, уткнувшись щекой в подушку. Глаза не закрывались. Она смотрела в темноту под собой, а в сознании усталость и алкоголь кружили свой энтропический вальс — медленный, бессмысленный, закручивающий всё в один тугой, болезненный узел.

Вдруг комнату пронзил скрип — резкий, до боли знакомый. Лера знала: это он. Дядя Витя неуверенно поднимался с кресла. Раздался глухой шлепок — он тушил сигарету обо что то мягкое, не глядя. Потом послышались тяжёлые шаги. Интервал между ними казался бесконечным, но с каждым новым шагом звук нарастал — всё громче, всё неотвратимее.

Мыски его грязных носков зашуршали в сантиметре от её уха, источая запах пота и затхлости.

Лера не поворачивалась. Глаза оставались открытыми, уставленными в темноту под подушкой. Внутри не было ни страха, ни ярости. Ради чего разбираться? Ради чего доказывать? Всё уже сказано, всё уже решено — без неё.

— О, явилась… не запылилась… — его голос, охрипший, с ноткой пьяной иронии, разрезал воздух, как ржавый нож.

Колено с глухим стуком ударилось об пол рядом с матрасом. Он рассеянно протянул руку. Волосатые, липкие пальцы ощупали её под одеялом, подцепили край и небрежно отдёрнули его. Холодный воздух комнаты лизнул кожу, оставив ощущение обнажённости, уязвимости.

Его ладонь — тяжёлая, горячая, противная — ухватилась за прохладную ягодицу, сжала её, проверяя на упругость, словно плод на рынке. Движение было привычным, будничным, от того ещё более омерзительным.

— Ты где это шлялась?! — голос на секунду замер; забурчал его желудок, издав низкий, утробный звук. — Жопу в подворотнях морозила, пока мы с мамкой любовь-морковь поминали?

Лера не сдвинулась. Ни единым мускулом. Лишь левая нога, поджатая под себя, неконтролируемо мелко дрожала — последний слабый ток, пробегающий по оборванным проводам. Будто где то глубоко внутри ещё теплилось что то живое, едва уловимое, отчаянно цепляющееся за остатки себя.

В последующие секунды опасения пробили второе дно.

Его рука скользнула к резинке её трусов. Грубые пальцы нащупали то, от чего Лера рефлекторно сжалась внутри. Дыхание участилось, стало коротким и поверхностным — тело, предательски живое, пыталось сопротивляться. Голос Вити будто провалился в её мозг, тяжёлый и густой, как сироп:

— Походу, придётся тя бабой делать...

Она лишь слышала, как он неуклюже потоптался возле матраса. Раздался шорох ткани — сначала он стянул свои трусы, потом, с усилием, сдёрнул и её, раздвинув ей ноги на несколько сантиметров. Она не знала, о чём думать, что чувствовать. Не ощущала себя единым целым. Её сознание, её «я» словно сжалось в маленькую, твёрдую точку где-то в затылке, наблюдая за происходящим со стороны.

Ещё пару мгновений «отчим» мельтешил возле неё, после чего она почувствовала его тёплое, обвисшее тело, напирающее на ягодицы и спину. Волосы на ногах и животе кололи кожу, а запах — смесь пота, перегара и чего-то затхлого — заставлял задерживать дыхание, чтобы не задохнуться.

Она почувствовала, как нечто гладкое и мокрое упирается в её вагину. Витя дышал ей в голову, пристраиваясь поудобнее. Счёт шёл на миллисекунды. В голове пронеслись случайные картинки, вспышки жизни: папа на качелях, выпускной в школе с улыбающимися лицами, аниме-персонажи с экрана, и тот самый, противный, заедающий рингтон с телефона Кристинки: «Я хочу, чтобы ты кончил...»

Он оттолкнулся ногами и ввёл в неё свой член.

Лера на мгновение закрыла глаза. Ощущение было таким, будто её пронзают копьём насухую. Горячая, зияющая боль растеклась по нервам, парализовав ноги. Она хмыкнула мышью, сжав кулаки по углам матраса, вгрызаясь ногтями в протёртую ткань.

Она очень хотела заплакать, но слёзы не текли. Внутри не было плача — лишь вихрь из обрывков мыслей и осколков эмоций, смешавшихся в один непроглядный, жужжащий ком.

Тело Вити перешло в ритмичные движения: взад-вперёд, взад-вперёд. От этого раздавался тихий, противный звук — шорканье кожи о кожу, будто он вправду дербанил свежую рану. Наверняка не задумываясь, что прямо сейчас лишает её невинности — этого последнего, что у неё оставалось. Лера уже не понимала, что её собственное тело, словно в состоянии трупной кататонии, поддаётся его ритму. Послушная кукла. Молодая и желанная для таких стервятников, как он. А может, ей просто хочется убить себя об него? Всё может быть, — цинично подумала она где-то внутри, в той точке, что ещё способна была мыслить.

Она вновь открыла глаза. Губы раздвинулись сами собой, извлекая изо рта короткое, автоматическое дыхание. От напора его колен матрас сжимался и разжимался под ней, как диафрагма.

Дядя Витя — или уже не дядя, а... Витёк? — был явно увлечён процессом. Он порыкивал, разгоняя темп, наслаждаясь этим сломом. Так же, как раньше, в тюрьме, когда он опускал сокамерников по лагерным понятиям — получая власть через холодное извращение другого человека.

Лера случайно простонала, когда его член продвинулся дальше, поддерживаемый предательской влажностью её тела. Этот звук — крошечный, животный — раззадорил Витю. Теперь он буквально вбивал её в пол, работая бёдрами с тупой, однообразной силой. А мать абсурдно храпела поодаль, её булькающие звуки создавали нелепый, кошмарный аккомпанемент.

Звуки соития усиливались. Шлёпки ягодиц о кожу, глухие и отрывистые, напоминали скачку в холодном поту, будто где-то в таз капала вода. Витя вдруг затих, его дыхание стало прерывистым — что-то задумал или?..

Внезапно он завыл. Низко, хрипло, как раненый волк, увязнув в ней хаотичными, сеющими толчками.

Лера почувствовала что-то влажное внутри. Густое и тёплое, будто рану заливали лекарственной мазью. Нет, она всё понимала. И это осознание отзывалось в ней чем-то тёплым, противно-приятным, но лишь для её умершего, отключённого тела. Шлёпки стали хлюпающими, и он замедлился, переводя дыхание, обмахивая себе лоб, разгоняя зной этой сладкой победы. Ведь он научил её. Воспитал. Сделал идеальной бабой, которая только что приняла груз его яичек, всю его мужланскую суть.

«Всё как в Евангелии», — подумала Лера и сунула большой палец в рот. Больше всего она хотела вернуться в то защитное небытиё, в котором пребывала в материнской утробе. Обратно в тёплую, тёмную пустоту.

А между тем Витя с усталым стоном приподнялся.

— Ну, вот и всё... — сказал он довольным шёпотом. Вытер мокрый член об её бедро, «заботливо» прикрыл наготу одеялом и, спотыкаясь через полкомнаты, плюхнулся на диван, завалившись на грузное тело матери, со спущенными по коленям трусами.

Мать даже не шелохнулась. И вскоре к её храпу прибавился ещё один, басовитый.

Лера болезненно выпрямилась. Хрустнули косточки по спине, и она уязвимо простонала — тонко, жалобно, будто щенок, которого ударили ни за что. В промежности переливалось нечто тёплое и липкое, но она старалась не думать об этом, хотя бессознательно уже сравнивала себя с собакой, которую отжарил бродячий кобель; отымел так, что она останется лежать прямо здесь, на этом полу, и здесь же, в этой грязи, разродится.

Она с трудом выпрямила правую руку, сохраняя эту неудобную, скрюченную позу, и нащупала смартфон, лежавший на холодном полу рядом. AMOLED-экран осветил её мертвецки-бледное лицо холодным, голубым сиянием. В шторке сыпались уведомления с видео и голосовыми от Кристинки, но Лера проигнорировала их. Пальцы в изломанных, грязных ногтях стали набирать в строке Яндекса: противозачаточные. купить.

***

Авторский комментарий

Для подготовленного читателя финал, возможно, предсказуем. Здоровая психика всегда оставляет запасные выходы: вот-вот Лера выбросит бутылку, доест шаурму, наберёт старый номер из контактов, попросит помощи, убежит. Читатель уже сочувствует ей, уже ненавидит мать, Витю, Кристинку, старуху у баков, уже мысленно кричит: «Не возвращайся, не сдавайся!»

Именно поэтому момент полной капитуляции бьёт так сильно. Когда героиня сама идёт домой, сама ложится на матрас, сама становится неподвижной мишенью — все эти читательские надежды, все проекции спасения летят в мусорный бак вместе с пустой бутылкой виски. Лицо читающего, ещё минуту назад полное праведного гнева и жалости, медленно сползает, как остывший праздничный холодец с тарелки.

А текст продолжает своё дело — холодно и неумолимо фиксирует физическую боль, унижение, окончательное угасание. Без смягчения, без катарсиса. Потому что в реальности именно так чаще всего и происходит: не с криком, не с борьбой, а с тихим, механическим принятием новой нормы.