Читать онлайн "Зорич-сын ПриРоды"

Арена не ревела — она бесновалась. Десятитонный рёв, вырвавшийся из глоток тысяч одержимых, был физической стеной, давившей на грудную клетку, заставлявшей звенеть металл ограждений октагона. Воздух стал тяжёлым, сладковато-горьким коктейлем из адреналина, мужского пота, луж крови и чего-то древнего, первобытного — запаха предстоящей жертвенной гибели плоти. Тимофей Шлеменов, двадцатипятилетний хищник с бицепсами, выточенными яростью и дисциплиной, скользил по настилу как пантера. Как голодный волк, готовый отгрызть свою собственную лапу ради свободы. Каждая мышца на его торсе, каждая прожилка на шее играли под кожей, покрытой маслянистым блеском пота и вазелина. На правом виске зияла свежая трещина — подарок локтя Маркоса «Джунгли» в первом раунде, из которой сочилась алая нить, смешиваясь с солёными струями, залипая на ресницах. Боль была не просто далеко — её не существовало. Её съел белый, ядовитый кайф адреналина, жгущий вены изнутри. Маркос «Джунгли» Сильва, пятикратный король этой кровавой песочницы, порхал на своих длинных, жилистых ногах. Его джебы-пчёлы жалили пространство перед лицом Тимофея — ррраз-два! ррраз-два! Глаза бразильца были не просто холодными. Это были глаза рептилии, калькулирующие расстояние до убийства. Он знал легенду. Знал про тот самый призрачный удар, бэк-фист-призрак, выскакивающий из-за спины. Пятеро крепких парней уже уснули вечным сном на настиле, убаюканные им. Он ждал. Выманивал. Третий раунд. Время, эта подлая тварь, утекало сквозь пальцы.Тимофей чувствовал, как сила покидает его, как предатель, уносясь вместе с литрами влаги, выжатыми из каждого мускула. Ноги стали ватными столбами, впившимися в пол. Каждый вдох — хриплый, с присвистом, будто в лёгких битое стекло. В своём углу он видел багровое от крика лицо Гризли, тренера, рвущего на себе майку, но звук его голоса тонул в сплошном, зверином гуле вселенной. И там, за этой стальной паутиной клетки, в первом ряду, должна была сидеть Катя. Его Катя. Его тихая гавань, его «зачем». Ради блеска в её глазах он и затеял этот адский карнавал — слава, деньги, эта бесчеловечная пляска на костях. Её образ вонзился в сознание, как раскалённая спица. Не гордость. Не волнение. Отстранённая печаль в её взгляде сегодня утром. И слова, брошенные тенью неделю назад, но прожжённые насквозь: «Я больше не могу на это смотреть, Тим. Каждый раз, когда ты выходишь, я умираю по кусочку». Маркос пошёл на добивание. Чуял добычу. Раз-два! Левый хук, пропахший свинцом и бразильскими фавелами. Правый прямой — метательный снаряд, летящий в солнечное сплетение. Тимофей парировал на автопилоте, тело само отскакивало, предательски отступая к сетке. И был миг. Мизерная, тонюсенькая щель в реальности. Бразилец, увлёкшись атакой, на долю микросекунды занесся, его подбородок — эта священная мишень — приподнялся и замер, беззащитный и манящий. Время сжалось. Рёв толпы отхлынул, превратившись в отдалённый прибой. Внутри Тимофея что-то щёлкнуло. Не мозг. Не тактика. Древний спинной мозг, инстинкт укуса перед смертью. Поворот на правой ноге. Не шаг — взрыв. Корпус развернулся с такой свирепой, нечеловеческой скоростью, что воздух захрустел. Правая рука, согнутая в локте под убийственным углом, не понеслась — её ВЫШВЫРНУЛА наружу пружина, годами сжимавшаяся в его плече. Не удар. Выстрел. Короткий, сухой, безрассудный хлыст сухожилий и кости. В эту траекторию, в эту обратную дугу, он вложил ВСЁ. Вес своего измученного тела. Остатки силы. Глухую ярость. Ослепляющую боль от слов Кати. Страх пустоты, ждущей его за огнями софитов. Удар пришёл не из боковой плоскости. Он материализовался из ниоткуда, как призрак, о котором все слышали, но в который не верили до последнего. Перчатка, впитавшая пот и кровь, впилась не в челюсть — она ВРУБИЛАСЬ в точку под левым ухом Маркоса, где кость тоньше, а нервы сходятся в узел. Это был КРУШАЩИЙ ХРУСТ — звук ломающегося ореха, треска льда и рвущейся плотной ткани одновременно. Гулкий, мокрый, окончательный. Мир замер. На арене воцарилась шоковая, абсолютная тишина, будто у всех двадцати тысяч зрителей одновременно перехватило дыхание. Маркос Сильва застыл в странной, почти балетной позе. Его глаза, секунду назад такие хищные и расчётливые, остекленели. В них промелькнуло непонимание, детский вопрос: «Как?» А потом сознание, как свет в комнате, щёлкнуло и выключилось. Его тело не рухнуло. Оно ОСЫПАЛОСЬ. Как пустая одежда. Колени мягко подогнулись, и он сполз по сетке на окровавленный настил, безвольный, мёртвый груз. Только судорожный вздох, похожий на стон, вырвался из его губ.Рефлекс заставил Тимофея отскочить, приготовиться добивать. Но судья был уже между ними. Счёт: «...пять, шесть, семь...» Маркос не шевелился. Нокаут. Тишину разорвал ВЗРЫВ. Дикий, исступлённый, триумфально-звериный рёв арены. Свет софитов, до этого режущий, превратился в ослепительную белую пелену. Тимофей поднял руки, но это был не жест победителя. Это был инстинктивный щит от этого какофонического ада, обрушившегося на него. Он смотрел на распростёртое тело бразильца, на суетящихся вокруг санитаров, и внутри, сквозь прорву адреналина, пробилась та самая, знакомая пустота. Только сегодня она была глубже. Чернее. Бездонной, как колодец, в который он только что сбросил часть своей души.Он машинально похлопал поверженного соперника по плечу, ловя его взгляд – пустой, ушедший в небытие. В этой пустоте было что-то знакомое, отталкивающее. Адреналин начал отступать, обнажая ломоту в костях, огненную боль в перегруженных мышцах и ту самую, всё чаще накатывающую после боя, внутреннюю тишину. Кто-то сунул ему в руки тяжёлый, холодный, кожанный пояс. Он поднял его над головой, улыбнулся нахлынувшим фотографам оскалом разбитых губ. Губы кривились сами собой, без участия души. Душа была там, где-то далеко, пытаясь отыскать в этом хаосе смысл.. Но внутри, в самой глубине, где пряталось настоящее «я», уже звучал тихий, неумолимый вопрос: «А ради чего?». В углу рта – солоноватый привкус крови, своей или чужой, он уже не различал. И где-то в первом ряду, сквозь слёзы и вспышки камер, Катя видела не триумфатора. Она видела одинокого мальчика в клетке из собственной ярости, который только что нанёс самый сокрушительный удар в своей жизни — самому себе. В раздевалке пахло антисептиком, льдом и мужским потом. Тренер, Григорий «Гризли» Ильин, хлопал его по плечу, сияя. — Ну что, Тимка? Видел? С одного удара! С одного, чёрт возьми! Теперь контракты посыплются как из рога изобилия! Менеджер, щеголеватый Артём, уже говорил по телефону, выкрикивая цифры и названия турниров. Тимофей сидел на табурете, позволив врачу зашивать рассеченную бровь. Укол новокаина почти не чувствовался. Он ждал. Ждал, когда откроется дверь и войдёт она. С тёплым полотенцем, с бутылкой воды, с тем тихим, понимающим взглядом, который один мог вытащить его из этого ада обратно в мир людей. В мир, где есть запах её духов, а не крови, и тишина, а не этот вечный рёв. Дверь открывалась много раз. Входили журналисты, промоутеры, фанаты. Кати не было. Только когда он, уже одетый, вышел на пресс-трибуну смешанной зоны для конференции, он увидел её. Она стояла у стены, в стороне от основного потока. В простом тёмном платье, без украшений. Их взгляды встретились сквозь толпу, вспышки камер, лес микрофонов. И в её глазах он не увидел радости. Не увидел гордости. Он увидел усталость. Глубокую, беспросветную усталость. И слёзы. Она смотрела на него, и по её щекам текли слёзы, но это были не слёзы счастья. Это были слёзы прощания. Он хотел пробиться к ней, но его уже окружили, потащили на сцену, усадили перед микрофонами. Он отвечал на вопросы автоматически, его глаза всё искали её в зале. Она простояла ещё минуту, потом медленно повернулась и пошла к выходу. Один раз обернулась. И скрылась в дверном проёме. Вечер в шикарном отеле «Президент-сьют» был похож на поминки. Шампанское «Кристалл» казалось горькой жидкостью. Артём и Гризли строили планы, спорили о процентных отчислениях. Тимофей молча смотрел в ночное окно, на огни мегаполиса, которые казались сейчас таким же чужим и холодным миражом, как и огни арены. Он взял телефон. Ни сообщений, ни пропущенных. Набрал её номер. Абонент временно недоступен. Он понял всё, даже не дожидаясь утра. Понимание пришло тихо, как похолодание после заката. Всё кончено. Под утро, когда Гризли и Артём, наконец, разошлись по своим номерам, он собрал вещи. Пояс чемпиона, тяжёлый и холодный, остался лежать на барной стойке. Он вышел через служебный вход, сел в такси и сказал адрес, которого не было в его навигаторе последние два года: дом отца, в старом районе, где пахло липами и пылью. Часть 2: Дорога к озеру Василий Петрович Шлеменов открыл дверь в пять утра. Он стоял в растянутой майке и клетчатых пижамных штанах, седые волосы торчали вихром. Увидев сына с сумкой через плечо, с лицом, на котором синяки и швы смешались с выражением полной опустошённости, он не удивился. Не спросил ни о чём. — Заходи, — только и сказал он хриплым, продымленным голосом. — Щя чайник поставлю. Дом отца был таким же, как и десять лет назад: узкий коридор, кухня с обоями в цветочек, в гостиной — старый диван, телевизор с огромной задницей и стенка с книгами, которые почти никто не читал. Пахло котом, жареной картошкой и спокойствием. Таким простым, почти осязаемым спокойствием. Тимофей проспал сутки. Проснулся от запаха щей. Отец хлопотал на кухне. — Ну что, чемпион, — сказал Василий Петрович, не глядя на сына, помешивая в кастрюле. — Отдохнул? А теперь давай, за стол. Рассказывать ни чего не надо. Видно всё. Они ели молча. Потом отец вытащил из холодильника бутылку домашней настойки на сосновых шишках, налил две стопки. — За твоё здоровье, — сказал он и выпил. Тимофей выпил. Жидкость обожгла горло, разлилась по телу тёплой волной. — Она ушла, — наконец выдавил Тимофей. — Знаю. — Как? — По глазам. Когда у человека душа болит, это видно. А у тебя сейчас вся душа — один сплошной синяк. Они помолчали. — Бросай ты это, Тим, — неожиданно сказал Василий Петрович. — Бросай ты свой цирк. Гляди на себя — весь избитый, весь на нервах. Деньги? Деньги есть. Слава? Ну, порадовались и хватит. А что внутри-то осталось? Тимофей ничего не ответил. Он и сам не знал. — Поедем, — сказал отец через паузу. — На Щучье к вепсам. На неделю. Удочки застоялись, лодку проверить надо. А одному мне — скучно. Не мужское дело, на рыбалке одному сидеть. Тимофей хотел отказаться. Вспомнив про контракты, про обязательства. Но слова застряли в горле. Всё, что было там, в том мире — Артём, Гризли, промоутеры, тренировки, клетка — казалось сейчас чужой, надуманной жизнью. А здесь, на кухне отца, пахнущей щами и настойкой, была какая-то простая, неуклюжая правда. — Ладно, — тихо сказал он. — Поедем. Старый пикап «Форд» девяностых годов, прозванный отцом «Бродягой», тарахтел, скрипел, но вёз исправно. Они выехали затемно. Город остался позади, сначала как море огней, потом как тусклое свечение на горизонте, а потом и вовсе исчез, растворившись в предрассветной мгле. Дорога сузилась до двух полос, потом совсем до грунтовки. Лес, сначала редкий, берёзовый, стал гуще, темнее. Пахнуло хвоей, мхом, сырой землёй. Тимофей приоткрыл окно, впуская в салон поток холодного, пьянящего воздуха. В груди, сжатой стальными тисками ещё со вчерашнего вечера, что-то дрогнуло, ослабло. — Давно там был? — спросил отец, прикуривая «Беломор». — Лет десять, наверное. После школы. — Место там... особенное, сказочное, живое, чарное — сказал Василий Петрович, выпуская струйку дыма в щель окна, и дым смешался с предрассветной мглой. — Край тут вепсский. Древний - предревний. Дед твой, царство ему небесное, рассказывал — здесь не то чтобы люди духам молились, они с ними соседствовали. Как с роднёй дальней. В каждом ручье — своя память воды. В каждом пне под мхом — свой сказ, да не сказ даже, а быль затаённая. Сила тут не в железе, а в тишине. В тишине, что слышит. Я, конечно, не шибко верил в духов-водяных. Но что-то тут есть. Тишина такая... не мёртвая. Живая. Дышит она. Тимофей промолчал. Для него мир всегда был жёстко поделён: на то, что можно потрогать, и на то, во что можно ударить. Духи, древние силы, сказки старого деда... это было из разряда детских страшилок у костра, красивых, но пустых. Но сейчас, глядя, как за окном машины проступают из предрассветного мрака не просто деревья, а древние, молчаливые стражи — сосны-исполины с седыми бородами лишайника, берёзы-призраки в туманных саванах, — он готов был поверить во что угодно. Хоть в лешего, хоть в кикимору. Лишь бы это на время заглушило тупую, грызущую боль внутри, ту пустоту, что осталась после Кати и звонких оваций. К полудню, когда солнце, бледное и негреющее, уже стояло в зените, они добрались. Дорога кончилась неожиданно, упёршись в стену леса и старую, покосившуюся избушку, почти на краю глухой но еще живой деревни. Больше похожую на дремучую, обросшую мохом грибницу, чем на жильё человека. Крыша её тонула в изумрудных подушках мха, стены потемнели до цвета влажной земли, вросли в склон. Это не было строение. Это была часть пейзажа, как валун или пень. За избушкой открывалась гладь. Озеро Щучье. Оно лежало в глубокой каменной чаше, как огромный, тёмный, немигающий глаз, вставленный в лик земли. Вода была не просто чёрной. Она была глубокой. Непроглядной. Абсолютно неподвижной, словно не вода, а отполированное за тысячелетия вулканическое стекло, отражающее низкое, свинцовое небо и чёрные, как будто вырезанные из угля, ели по берегам. Тишина стояла не просто абсолютная. Она была звенящей. Насыщенной. Казалось, воздух здесь настолько плотный от возраста и тайн, что даже звуку рождаться в нём тяжело. Только собственное дыхание казалось тут святотатственным шумом. Тимофей вышел из машины, и эта тишина обрушилась на него всей своей тяжестью. Он огляделся. И увидел — нет, почувствовал — что это не просто лес. Место, где время споткнулось и потекло иначе. Где каждый замшелый валун у тропы мог быть не камнем, а спящим каменным дедом — «сейдом», как говорили старики. Где в шорохе листвы могла таиться не белка, а «Междузворница» — та, что бегает между мирами. Где озеро помнило не только щук, но и ладьи древних вепсов, и голоса тех, кто приходил к нему не с удочкой, а с просьбой. Здесь быль и сказка жили не рядом. Они были одной тканью. Одной сутью. И от этого понимания по спине пробежал не страх, а что-то иное — благоговейный холодок. Здесь его боль, его человеческая драма, казалась такой же мелкой и мимолётной, как комар над водой. И в этом было странное утешение. — И тут он почувствовал на себе чей-то взгляд. Острый, изучающий. Он обернулся. На опушке леса, метрах в двадцати от него, стоял человек. Точнее, это было похоже на человека. Высокий, под метр девяносто, широкоплечий. Но одет он был... странно. На нём была домотканая рубаха неопределённого серо-зелёного цвета, подпоясанная широким кожаным поясом с массивной медной пряжкой. Штаны — грубые, похожие на портки, заправленные в высокие, добротные сапоги из сыромятной кожи. За поясом, с левого бока, висел нож в деревянных ножнах — не охотничий, а скорее рабочий, с длинным, сантиметров на тридцать, клинком. Лица почти не было видно — его закрывала тень от капюшона накинутого поверх головы плаща-понёвы из грубой шерсти, тёмного, как лесная земля. Незнакомец стоял неподвижно, как дерево. Тимофей, привыкший оценивать людей с первого взгляда — их стойку, вес, опасность — ничего не мог понять. Этот человек не излучал агрессии. Но и дружелюбия тоже. Была абсолютная нейтральность, граничащая с равнодушием ко всему живому. — Отец! — позвал Тимофей, не отводя глаз от незнакомца. Василий Петрович подошёл, увидел стоящего и... улыбнулся. — А, Зорич! Здравствуй дорогой, как поживаешь друже? Я уж думал, ты отсюда ушёл. Незнакомец, не меняя позы, слегка кивнул. Потом медленно, без единого лишнего движения, повернулся и скрылся в лесу, словно растворился среди деревьев. — Кто это? в недоумении — спросил Тимофей, чувствуя, как по спине пробежал холодок. — Зорич. Местный. Лесом живёт тут. Странный он. Молчаливый. Но свой в доску, — отец махнул рукой. — Помогал как-то мотор чинить, когда я один сюда приехал. Руки золотые. И знает тут каждую тропинку, каждую заводь. Не бойся его. Он не опасный. Но Тимофей не мог отделаться от ощущения. В этом молчаливом великане было что-то первобытное, дикое. Что-то, что не вписывалось в привычный мир. Часть 3: Зов трясины Прошло два дня. Дни были наполнены простыми, почти ритуальными действиями: починка лодки, заготовка дров, вечерняя рыбалка. Тимофей начал понемногу оттаивать. Боль от расставания с Катей никуда не делась, но она ушла куда-то глубоко, притупилась, уступив место физической усталости и странному умиротворению от монотонности действий. Отец не говорил о том, что случилось. Он говорил о рыбе, о погоде, рассказывал истории из своей молодости. И Тимофей был благодарен ему за это. На третий день Василий Петрович уехал в соседнюю деревню за бензином и продуктами. — Сиди тут, отдыхай, — сказал он. — Наловишь рыбы на уху, героем будешь. Тимофей остался один. День был странный. С утра светило солнце, но к полудню небо затянуло молочно-белой дымкой. Воздух стал густым, влажным, тяжёлым. Озеро, обычно хоть чуть-чуть рябящее от ветра, лежало абсолютно гладкое, словно масляная лужа. Тишина была не просто отсутствием звуков — она была плотной, осязаемой, давящей. Ему стало не по себе. Он решил искупаться, чтобы развеять странное ощущение. Разделся до плавок и нырнул с небольшого причала, который они с отцом сколотили. Вода обожгла холодом, но через секунду тело адаптировалось. Он поплыл вдоль берега, стараясь думать о чём-то простом, земном. О том, какую уху сварят вечером. О том, что завтра, может, поймают щуку. И тогда он услышал музыку. Сначала он решил, что это шум в ушах. Но нет. Это была мелодия. Нежная, зовущая, похожая на звук флейты, но более воздушная, эфирная. Она лилась не откуда-то извне, а словно возникала прямо у него в голове. И она звала. Не словами, а обещанием. Обещанием покоя, забвения, вечной прохлады и тишины. «Иди... Ты устал... Оставь свою боль... Оставь свою силу... Голос был женским, молодым, и от него мурашки побежали по коже — не от страха, а от чего-то другого. От признания. Да, он устал. Да, он хочет оставить эту свою силу, эту груду мышц, этот кулак, который только и умеет, что бить. Он хочет забыть Катю, забыть клетку, забыть самого себя. Он повернул голову. Музыка доносилась с дальнего берега, где озеро переходило в болото — место, которое отец называл «трясиной» и запрещал туда ходить. Там, среди чахлых, кривых сосен и зарослей осоки, мелькнуло что-то бледное, зеленоватое. Сияние. Тимофей поплыл. Не думая, почти не осознавая. Тело двигалось само, повинуясь зову. Вода стала теплее, приятнее. Запах озера — свежий, чуть болотный — сменился на густой, сладковатый аромат цветущих лилий и мёда. Он плыл, и музыка обволакивала его, как пуховое одеяло, заглушая все мысли, всю память. Берег приближался. Это был не обычный берег, а сплошной ковёр из ярко-зелёного мха, такого сочного и привлекательного, что на него хотелось ступить босой ногой. А на краю этого ковра, среди корявых корней старой ольхи, стояла Она. Девушка. Или видение. Её волосы были цвета водорослей и ночи, струились по плечам, переливаясь изумрудными бликами. Лицо — неземной красоты, бледное, с огромными глазами цвета омута. На ней было что-то вроде платья из переплетённых стеблей и листьев кувшинки. Она не улыбалась. Её лицо было печальным, понимающим. Она протянула к нему руку. Длинные, тонкие пальцы казались полупрозрачными. « Иди ко мне... Отдохни... Я дам тебе то, чего ты ищешь... Вечный покой...» Тимофей был уже на мелководье. Его ноги коснулись дна — не твёрдого, а мягкого, илистого, приятно обволакивающего. Он сделал шаг. Ещё один. Вода была ему по пояс. Он смотрел в эти бездонные глаза и видел в них понимание. Она знала его боль. Она принимала её. Здесь, с ней, не надо было ничего доказывать. Не надо было быть кем-то. Он протянул руку, чтобы коснуться её пальцев. Ещё шаг. Дно стало уходить из-под ног. Илистая жижа засосала ступни. Но это было не страшно. Это было частью обещанного покоя — раствориться, исчезнуть, стать ничем... И вдруг сзади раздался голос. Низкий, хриплый, без единой ноты пафоса или драмы. Просто констатация факта. — Стоять. Шагнёшь ещё — утопнешь. Тимофей вздрогнул, словно ошпаренный. Заклинание дрогнуло. Он обернулся. На твёрдом берегу, в трёх метрах от него, стоял Зорич. Он был без своего плаща, в одной рубахе, подпоясанной тем же широким поясом с ножом. Лицо его, наконец, было видно. Молодое, лет тридцати, но состаренное не годами, а чем-то другим — знанием, ответственностью. Крупные, грубоватые черты, тёмные волосы, собранные в небрежный пучок, пронзительные серые глаза, смотрящие прямо, без колебаний. Он стоял, слегка расставив ноги, руки по швам. И в его позе не было ни агрессии, ни страха. Была полная уверенность. — Ко мне. Медленно, — сказал Зорич, не повышая голоса. Тимофей попытался сделать шаг назад. Ноги не слушались. Ил держал его, как кандалы. А взгляд Болотницы снова притягивал, музыка в голове зазвучала громче, настойчивее. «Не слушай его... Он хочет вернуть тебя в мир боли... Останься со мной...» — Не слушай ее, — повторил Зорич, как будто прочитал его мысли. — Она лжёт. Покой, который она даёт, — это небытие. Это смерть. Он не стал ждать. Скинул с плеч какую-то свёрнутую верёвку, которую нёс, быстро сделал петлю на конце и, раскачав, метким движением кинул Тимофею. Петля упала ему на плечи. — Надевай под мышки. И тянись ко мне. Тимофей, борясь с наваждением, сумел натянуть петлю. Зорич развернулся, упёрся ногами, и начал тянуть. Медленно, но неуклонно. Мускулы на его руках вздулись под тонкой тканью рубахи. Он тянул не спеша, как буксир, но с такой силой, что Тимофей почувствовал, как ил отпускает его ступни. Болотница зашипела. Прекрасное лицо исказила гримаса ярости. Она протянула руки, и из воды выросли скользкие, похожие на водоросли щупальца, обвивая ноги Тимофея, пытаясь удержать его. Зорич одной рукой продолжая тянуть верёвку, другой он выхватил из-за пояса свой большой нож. Не размахивая им, а просто проведя клинком по воздуху перед собой, как бы разрезая невидимую плёнку. Щупальца ослабли, будто их перерезали. Музыка в голове Тимофея оборвалась с болезненным звоном. Сознание прояснилось. Ужас, холодный и трезвый, наконец добрался до него. Он увидел, где стоит: ещё полшага — и глубина будет выше головы, а дно — жидкая, затягивающая трясина. — Тяни! — крикнул он ухватившись за верёвку, и начал грести к берегу. Ещё минута борьбы — и он выбрался на твёрдую землю, падая на колени и тяжело дыша. Тело трясло от холода и страха. Он поднял голову. Зорич уже стоял, убрав нож в ножны, спокойно сматывая верёвку. На другом берегу, среди деревьев, мелькнуло бледное сияние, и раздался звук, похожий на злобный шёпот, а потом всё стихло. — Спасибо, — выдохнул Тимофей. Зорич кивнул, без слов. — Это... что это было? — Болотница, — просто сказал Зорич. — Дух топи. Любит заманивать. Особенно тех, кто с болью в душе. — Почему ты...? Как ты нашёл? — Чувствую, — пожал плечами Зорич. — Моя работа. — Он посмотрел на Тимофей. — Ты не первый. Не последний. Но с такой силой... редкий. Ей твоя боль очень понравилась. Тимофей встал, всё ещё дрожа. Зорич достал из небольшого холщового мешка, висевшего у него на поясе, склянку с какой-то тёмной жидкостью. — Выпей. От холода и... от её шепота. Тимофей принял склянку, отпил. Жидкость была горькой, с привкусом полыни и мёда. По телу разлилось тепло, дрожь понемногу утихла. — Отец скоро вернётся, — сказал Зорич. — Не говори ему. Он будет волноваться. Скажешь — поскользнулся, искупался. — А что..дальше? Что с ней будет? — С болотницей? — Зорич задумался. — Она нарушает баланс. Заманивает, губит. За это... бывает суд. — Суд? Кто судит? — Те, кто старше. Кто помнит, каким должно быть это место. — Он посмотрел на озеро, и в его глазах промелькнуло что-то древнее, знающее. — Скоро. Увидишь. Но не близко. Со стороны. И прежде чем Тимофей успел что-то спросить, Зорич кивнул ему и ушёл в лес, исчезнув так же тихо, как и появился. Часть 4: Молчаливое братство Василий Петрович вернулся к вечеру. Тимофей, следуя наказу Зорича, сказал, что искупался и продрог. Отец, покосившись на его бледное лицо, ничего не сказал, только налил ему горячего чаю с ромом. Следующие дни прошли в каком-то новом измерении. Тимофей теперь видел лес и озеро другими глазами. Он замечал мелочи: как поутру на паутине сверкает роса, как ветер шепчет что-то в вершинах сосен, как иногда в глубине воды мелькает тень крупной рыбы. И он видел Зорича. Тот появлялся почти каждый день. Молча. Иногда приносил рыбу. Иногда — корзину лесных орехов или грибов. Он мог сидеть с ними у костра, не говоря ни слова, просто слушая разговоры отца и сына, и это не было неловко. Его молчание было не пустым — оно было наполненным, как тишина самого леса. Постепенно Тимофей начал понимать. Зорич был не просто «местным». Он был стражем. Хранителем этого места. Он знал каждую тропу, каждое дерево, каждую рыбу в озере. Он чувствовал боль леса, если где-то начинался пожар или болезнь. И он охранял границы — между миром людей и миром... другого. Как-то вечером, когда Василий Петрович ушёл в избушку спать, Тимофей остался у костра с Зоричем. Тот сидел, точа свой большой нож о небольшой точильный брусок, движения его были точными. — Ты давно здесь? — спросил наконец Тимофей. Зорич поднял глаза, потом снова опустил их на клинок. — Давно. Отец мой здесь был. Его отец. — И ты... один? — Не один.Семья есть. Лес есть. Озеро. Духи. — Духи... они все такие? Как она? Зорич на мгновение задумался. — Разные. Есть те, кто просто живёт. Есть те, кто помогает. А есть те, кто забыл свою суть. Заболели. Как Болотница. Она когда-то была берегиней. Хранила топи, помогала заблудившимся выбраться. Но что-то сломалось. Вода застоялась, стала гнить. И она сгнила изнутри. Теперь она не помогает, а тянет в себя. Питается тоской, страхом. — А что... что будет на суде? — Решат, — коротко ответил Зорич. — Исправить или... изгнать. Уничтожить. — А люди? Они знают? Про тебя, про них? — Некоторые знают. Твой отец знает. Не всё, но чувствует. Другие... другие предпочитают не видеть. Им так спокойнее. Зорич провёл большим пальцем по лезвию, не торопясь, будто прислушиваясь к тихому зову стали. Не проверял — беседовал. Потом мягко, почти беззвучно, вложил нож в деревянные ножны. Этот простой жест был полон окончательности, как последняя точка в долгом разговоре. — Сила в тебе есть, — сказал он, глядя не на Тимофея, а куда-то сквозь него, в глубь ночного леса. — Богатырская. Но она… неживая. Как булыжник на дне реки. Лежит, холодный, и только мутит воду. Тянет. Тимофей вздрогнул не от голоса, а от того, как эти простые слова, будто отточенный тот же нож, вошли прямо в суть, в самую сокровенную трещину. — Что же с ней делать? — выдохнул он, и вопрос прозвучал не как просьба о рецепте, а как мольба о спасении. — Найти силу живую, — Зорич поднялся, и его высокая тень накрыла костёр. — Та, что не тянет ко дну, а держит на плаву. Как вода держит лодку. Как земля держит дерево. — Он повернулся к темноте. — Спи. Завтра день новый придёт. И он всё расставит по местам. Он растворился в ночи, а Тимофей остался наедине с огнём и с внезапно обнажённой правдой. «Камень». Да. Вся его жизнь последних лет — это была ноша булыжников: чемпионские титулы, тяжёлые победы, вымученная слава. Он таскал их на себе, думая, что это и есть суть мужчины — быть сильным, то есть тяжёлым. Нести. А они тянули его вниз, в холодную глубь, где нет ни воздуха, ни света, ни простой человеческой радости. И Катя… она же пыталась сказать. Не словами — глазами. «Ты стал неузнаваемым. Ты стал холодным. Ты превращаешься в камень». А он не слышал, потому что камень глух. Наутро Зорич пришёл с рассветом, принёс два шеста — простых, ошкуренных, но таких, что в руках они пели, жили своей древесной жизнью. — Хочешь понять? — спросил он, и в его глазах светилось не ожидание ответа, а знание, что вопрос уже решён. —Что понять? — Силу. Не ту, что ломает. Ту, что… направляет. Уступает, чтобы сохранить. Гнётся, чтобы не сломаться. Живёт. И началось не обучение, а откровение. Зорич не показывал приёмов. Он показывал принципы мироздания, зашифрованные в движении. Стойка — это не позиция для удара. Это корни дерева, впившиеся в землю, гибкие и несокрушимые. Перемещение веса — не уворот, а течение реки вокруг камня. Круговое движение шестом — не блок, а продолжение вращения самой земли. — Ты, городской, привык лбом стену пробивать, — сказал как-то Зорич, когда Тимофей в очередной раз пытался противопоставить силу силе. — А стена — она просто стоит. Её не пробьёшь, только лоб расшибёшь. Умный человек стену обойдёт. Мудрый — найдёт в ней дверь. А гениальный — поймёт, что стены и нет, есть только твоё упрямство её видеть. Они стояли на берегу, и Зорич махнул рукой в сторону леса, полей, неба. — Вот смотри. Мужик силён когда? Не когда кулачищем машет. А когда он — часть большого. Когда у него земля под ногами своя. Не квадратные метры на бумажке, а живая земля, что пахнет после дождя, что рождает хлеб. Когда у него ремесло в руках. Не работа от звонка до звонка,где могут уволить не за что, оставив без куска хлеба а умение, что из ничего, из куска дерева или железа, жизнь творить. И когда семья , настоящая, полная, вокруг, а не одно название. Не ячейка общества, а большой ствол с могучими корнями и молодыми побегами. Вот тогда сила в нём — не каменная. Она растительная. Живая. Она из земли тянется, через руки в дело переходит, в детские головы да в семейный очаг вливается. Она не тянет на дно. Она кормит. Держит. Ростит. Тимофей слушал, и в нём что-то переворачивалось. Он всегда считал силу атрибутом одиночки. Чем ты сильнее, тем ты более одинок, потому что можешь положиться только на себя. А здесь… здесь сила рождалась из связи. Из принадлежности к земле, к делу, к роду. Она была не в мышцах, а в корнях. Не в умении сокрушать, а в способности удерживать, растить, хранить. — Я не умею так, — тихо сказал он. — Никто не умеет с рождения, — Зорич воткнул свой шест в землю. — Умение приходит. Сначала надо понять. Потом — принять. А потом — начать строить. Сначала маленькое. Один кирпичик. Потом другой. Не стену. А дом. Тимофей взял свой шест, почувствовал его теплоту, живую шероховатость древесины. И сделал то круговое движение, которому учил его Зорич. Не для того, чтобы отразить удар. А для того, чтобы почувствовать, как мир вокруг — воздух, свет, пространство — тоже движется, течёт, живёт. И он — часть этого движения. Не тяжёлый камень на дне. А стебель, что тянется к солнцу. Ещё слабый, ещё неумелый. Но живой. В тот день он понял, что истинная сила — это не противопоставление миру, а слияние с ним. Не борьба, а гармония. И путь к ней лежит не через разрушение своих стен, а через нахождение в них дверей. И через понимание, что самая крепкая опора — это не собственный кулак, а земля под ногами, ремесло в руках и тихий свет семейного очага впереди. Всё остальное — просто тяжёлый, ненужный камень, от которого стоит освободиться, чтобы наконец всплыть на поверхность и вдохнуть полной грудью. Два дня. Не смена календарных листков, а две полные, выдохшиеся фазы, что луна отсчитывает на небе, а тело — глубокими снами в прохладе избушки. Сначала руки. Они, эти кулаки, отвыкшие от ласки, нашли себе дело в молчаливом диалоге с деревом. Древесина лодки, седая от времени и озерных слёз, поведала им свою неспешную повесть. Руки слушали. Пальцы, знавшие лишь ярость затягивания бинтов, теперь вели по шершавому боку ладонью, как по старой грамоте, читая сучки да трещины. Рубанок врезался в рыхлую, золотистую плоть сосны, и упругая, пахнущая детством и смоляной слезой стружка завивалась в немую песню. Это была не борьба. Это был разговор. И в ответ на честную работу дерево отдавало тепло, запах лета, заключённый в его кольцах, и ту особую, усталую гладь, что ластится к ладони, как живая. Потом плечи и спина. Им явил себя топор. Не как орудие, а как тяжёлое, послушное продолжение тела. Взмах — и он, гудевший в воздухе, словно шмель, впивался в сухое, полено. Глухой, сочный треск! — и оно, покорно, расступалось на две половинки, обнажая внутренность, тёплую, янтарную, пахнущую застывшим солнцем. Раз за разом. Ритмично, как биение огромного, земного сердца. И с каждым ударом из собственного нутра, из закостеневшей мускульной брони, выбивалась какая-то тёмная, мёртвая дрянь — та самая, что кричала в клетке и ночами глодала изнутри. Она уходила в землю вместе с щепой. А на смену лился пот — не едкий, не нервный, а чистый, прозрачный, как родниковая вода. Он омывал. А вечером являлся Огонь. Его приручали неспешно: сухой мох, щепочки-зазубринки, потом и поленья. Он рождался жадным, трескучим языком, а потом укладывался в кострище мудрым, сонным зверем, излучающим благодать. Сидеть перед ним, отдавая промозглую стужу костей на растерзание жарким объятиям, — это было высшее таинство. Пламя– эта волшебная стихия данная человечеству, лизало не только дрова. Оно лизало душу, вытаивая из неё последние осколки льда. И была Вода. Озеро, чёрное, как зрачок спящего исполина. Сидеть в лодке, отдавшись её ленивой качке. Забросить удочку — не для добычи, а для того, чтобы протянуть тонкую, незримую нить в эту бездонную тишь. И ждать. Вся вселенная сужалась до крошечной вселенной поплавка. До круга, побежавшего от него. До собственного дыхания, что постепенно начинало звучать в унисон с великим, неспешным дыханием воды. Боль, острая и резаная, тупела, тяжелела, становилась просто частью пейзажа — как тот дальний, сизый мыс. Она не уходила. Она просто занимала своё, отведённое ей место, перестав быть центром всего. А над всем этим, как древний, нерушимый дуб, был Отец-основа тверди и начало всему. отец — это не просто родитель. Это — Создатель Микрокосмоса, Хранитель Времени, и Живое Воплощение Стихийных Сил Природы, сведённых в фокус одной семьи. Его роль трагична, потому что он обречён на непонимание и отторжение. Но она же и величава, ибо только благодаря этой несокрушимой, консервативной, иногда неудобной «тверди» может состояться полёт и бунт «детей». Он — корень, дающий соки для роста ветвей, которые тянутся к солнцу в другую сторону. Его любовь не сентиментальна; она глубока, как земля, требовательна, как климат, и постоянна, как смена сезонов. Он связан с миром живого не на уровне слов, а на уровне инстинкта и труда. Он не лез с расспросами. Он говорил о щуке-хитрюге, о глухом плёсе, где «водяной, стул себе из коряги поставил». Его рассказы были такими же неторопливыми и основательными, как его же движения при вязке узлов. Их не нужно было комментировать. Их, как дождь по крыше, нужно было просто слушать, чувствуя, как они мягкой грубостью своей стирают на сердце заскорузлую, городскую корку. И так, день за днём, природа не лечила его. Она его пересотворяла. Не силой удара, а силой тяжести, что приковывает к земле. Не силой напора, а силой воды, что точит камень терпением. Не яростью пламени, а его очищающим теплом. Она наполняла его тихой, животворящей мощью бытия — простого, ясного и безмерно крепкого, как запах смолы на вечернем воздухе. Василий Петрович наблюдал за этими тренировками со стороны, попыхивая трубкой. Он ничего не комментировал, но в его глазах светилось одобрение. Так, день за днём, между молчаливым лесным стражем и израненным бойцом возникла странная, немая связь. Они почти не говорили. Но понимали друг друга с полуслова, с полу взгляда. Тимофей начал чувствовать лес как что-то живое, дышащее. Он научился слушать его звуки, различать запахи. Его собственное нутро, выжженное и опустошённое, понемногу начинало заполняться чем-то новым — не ярким и громким, как овации толпы, а тихим и прочным, как корни старого дуба. Часть 5: Ночь Суда Прошла неделя. Однажды вечером пришёл к ним Зорич . — Будет разбирательство, — сказал он. — Сегодня. Он посмотрел на Тимофея и Василия Петровича. — Вы можете увидеть. Но только увидеть. Не вмешиваться. Не подходить близко. И не говорить никому после. Обещайте. Они обещали. Ночь была безлунной, небо затянуто тяжёлыми, низкими тучами. Зорич повёл их не по тропе, а напрямик, через чащобу. Он шёл так уверенно, как будто в кромешной тьме видит каждый камень, каждый корень. Отец и сын шли за ним, спотыкаясь, чувствуя, как холодный, влажный воздух пробирается под одежду. Они вышли на небольшую поляну на краю топи. Здесь, в центре, было почти круглое болотце, покрытое ряской. Вокруг — кривые, полумёртвые берёзы и ели, как стражи на посту. — Здесь, — тихо сказал Зорич. — Стойте под этими елями. Не выходите. Что бы ни было — не шумите, не двигайтесь. Он отошёл от них и стал в центре поляны, у самой кромки воды. Вынул из-за пояса свой нож и воткнул его в землю перед собой. Потом снял с плеч небольшой холщовый мешок, достал оттуда горсть чего-то похожего на сухие травы и соль, и рассыпал вокруг себя по кругу. И замер. Тимофей и Василий Петрович, затаив дыхание, наблюдали из-под тёмных лап елей. Сначала ничего не происходило. Было тихо, так тихо, что слышалось биение собственного сердца. Потом с болотца потянул лёгкий, зловонный туман. Он стелился по земле, окутывая ноги Зорича. И явилась Болотница. Она вышла из воды не сразу, а как бы материализовалась из самого тумана. В этот раз она не пыталась казаться прекрасной. Её облик был уродливым, пугающим: длинные, спутанные волосы, покрытые тиной, кожа зеленовато-синего оттенка, глаза — горящие точки ярости. Она зашипела, увидев Зорича. Опять ты....? Опять мешаешь...? И тогда начали приходить другие. Сначала из леса вышло существо, похожее на огромного, покрытого мхом медведя, но с глазами, светящимися древней мудростью — Хозяин Леса. Он тяжело опустился на землю по левую руку от Зорича, и его дыхание было похоже на шум ветра в кронах. Потом вода в болотце забулькала, и из неё поднялась фигура, слепленная из ила, водорослей и старого коряжника — Водяной. Он булькал и хрипел, занимая место справа. С ветвей деревьев спустились, невесомо колыхаясь, бледные, полупрозрачные девы в одеждах из тумана — Берегини. Они встали по кругу. С земли, прямо из-под корней, вылезли маленькие, корявые существа в одеждах из листьев и коры — Лесовики. Их было несколько, и они смотрели на Болотницу без страха, но и без злобы. Воздух над поляной замерцал, и появились светлячки — но не простые, а размером с кулак, и свет их был холодным, лунным. Духи воздуха. И наконец, сама луна, до этого скрытая тучами, выглянула на миг, бросив на поляну столп серебристого света. И в этом свете явилась Она. Женщина невероятной, неземной стати, в струящихся одеждах цвета ночного звездного неба. Лица её не было видно, но от неё веяло такой древней силой и спокойствием, что у Тимофея перехватило дыхание. Мать-Луна. Это был Суд. Суд духов природы над одним из своих, сбившимся с пути. Процедура была странной, немой. Не было громких речей, обвинений. Духи как будто общались без слов, образами, чувствами. Тимофей, стоя в укрытии, не слышал слов, но понимал смысл. Он видел, как Хозяин Леса показывал на чахлые деревья вокруг топи — это было обвинение в порче земли. Водяной булькал, указывая на чёрную, мёртвую воду — обвинение в отравлении стихии. Берегини протягивали руки, и в воздухе возникали образы людей и животных, утонувших в трясине — обвинение в нарушении закона жизни. И была Есения. Её образ, полный тоски, появился среди берегинь. И образ белой коровы, ступающей на зелёный мох. Это обвинение было самым тяжким — обвинение в краже жизни и счастья у живых. Болотница металась в кругу, шипела, пыталась оправдаться. Она показывала образы себя прежней — юной, прекрасной, помогающей заблудившемуся ребёнку. Показывала, как люди осушали болота, сливали отраву, как они сами губили это место, бросая мусор где попало В её «речи» была своя правда, своя боль. Она тоже была жертвой. Духи слушали. Не перебивая. И тогда выступил Зорич. Он не говорил. Он просто вынул нож из земли и показал на лезвие. На нём, в лунном свете, заблестела капля чёрной, как смола, жидкости — сок топи, яд Болотницы. Это было вещественное доказательство её падения. Потом он указал на круг из соли и трав — границу, которую она нарушила, заманивая живых. Мать-Луна внимала. Казалось, она взвешивала всё: и вину, и боль, и древнюю суть Болотницы. Длилось это вечность. Наконец, Мать-Луна подняла руку. Всё замерло. Она обратилась к Болотнице, и Тимофей понял суть приговора не словами, а всем существом: не уничтожение, не изгнание. Очищение. Искупление. Ей давался шанс вернуться к своей изначальной сути — стать хранительницей, а не губительницей. Но для этого нужно было отпустить всю накопленную злобу, боль, зависть. Это будет долго и мучительно. Болотница выла от ужаса. Очищение для неё было страшнее смерти. Но приговор был окончательным. Хозяин Леса, Водяной и берегини окружили её. Не для расправы. Для начала долгого ритуала исцеления. Зелёное, ядовитое сияние, исходившее от неё, стало сжиматься, бледнеть. Она кричала беззвучно, её форма колебалась, таяла. Зорич стоял и наблюдал. Его работа была сделана. Он предъявил доказательства, охранял границы, обеспечил явку сторон. Теперь суд вершили старшие. Постепенно видения стали таять. Сначала исчезла Мать-Луна, затем — Хозяин Леса, Водяной, берегини. Болотница, теперь уже просто бледное, бесплотное пятно света, медленно погрузилась обратно в трясину, унося с собой приговор. Поляна опустела. Остался только Зорич, да туман, который стал рассеиваться. Он подошёл к тому месту, где стояла Болотница, наклонился, провёл рукой по земле. Потом повернулся и пошёл к елям, под которыми прятались отец и сын. Они вышли навстречу. Никто не мог вымолвить ни слова. Увиденное было за гранью понимания. Все? -тихо спросил Василий Петрович. -Всё – кивнул Зорич. — Теперь будет долго. Года. Может, века. Но шанс есть. -А что с коровой Есении?— спросил Тимофей Возвращать будут. Не сразу. Постепенно. Чтобы не испугать. Через неделю, может, найдётся в лесу, живая. — Зорич вздохнул, впервые за всё время показав усталость. — Пойдёмте. Рассвет близко. Часть 6: Объяснение утреннего костра Они не пошли сразу к избушке. Зорич развёл на берегу озера небольшой костёр, поставил над углями походный чайник. Сидели молча, слушая, как трещат сучья, и наблюдая, как на востоке начинает сереть небо. Первым не выдержал Тимофей. — Кто ты, Зорич? Тот подбросил в костёр щепку, посмотрел на пламя. — Страж. Как отец мой. Как дед. Наша семья здесь... всегда. Мы — мост. Между вашим миром и их. Мы следим, чтобы границы не нарушались. Чтобы духи не вредили людям, а люди — духам. — А люди из деревни? Они знают? — Чувствуют. Но не все. Есения знает. Её бабка знала. Некоторые старики. Но говорить об этом... не принято. Не поймут. Насмешятся. Или, что хуже, начнут бояться, поклоняться, приносить дары. А это... неправильно. Мы не боги. Мы служители. Как лесник в лесу. — А Болотница... она была человеком? — Нет. Она — дух места. Рождена из топи, из туманов, из страхов заблудившихся. Такие, как она, всегда были. Но раньше... раньше был баланс. Люди уважали лес, боялись топи, не лезли куда не надо. А духи помогали, предупреждали. Сейчас... люди забыли. Лес для них — дрова и грибы. Болото — свалка. А духи... либо уходят, либо болеют, как Болотница. Злобой, одиночеством. — И что теперь? С ней? — Будет очищаться. Это больно. Как рану вычищать. Старшие будут помогать. Если справится — станет снова берегиней. Если нет... тогда, может, и правда исчезнет. Место без духа — мёртвое место. — А мы... мы что видели? Было ли это наяву? Зорич улыбнулся впервые за всё время. Улыбка была лёгкой, почти невидимой. — А какая разница? Вы видели то, что вам было нужно увидеть. Поняли то, что нужно было понять. Василий Петрович кашлянул. — А корова-то жива будет? — Жива. Испуганная, но жива. Выйдет к Есении сама, когда придёт время. И молоко у неё будет самое сладкое, — Зорич посмотрел на отца. — Ты, Василий, молодец. Привёз сына. Иногда, чтобы душа зажила, надо не к психологу, а в лес. К тишине. Рассвет начал разгораться. Небо на востоке стало розовым, потом золотым. Озеро, чёрное ночью, теперь отливало перламутром. Где-то прокричала первая птица. — Мне пора, — сказал Зорич, вставая. Он посмотрел на Тимофея. — Но ты теперь знаешь дорогу. Можешь вернуться. Если... если твоя сила снова станет тяжёлой. Они попрощались у избушки. Зорич пожал руку Василию Петровичу, потом — Тимофею. Его рукопожатие было твёрдым, надёжным. — Будь здрав, воин, — сказал он. — Помни: иногда самый сильный удар — тот, который не наносишь. И он ушёл. Не в лес, а вдоль берега, и скоро его фигура растворилась в утреннем тумане, поднимающемся с воды. Часть 7: Возвращение Дорога обратно в город была молчаливой, но это было другое молчание. Не гнетущее, а наполненное. Тимофей смотрел в окно на пробуждающийся лес и чувствовал, как внутри него что-то перестроилось. Камень, о котором говорил Зорич, никуда не делся. Но теперь он знал, что можно не тащить его на дно, а использовать как якорь, как точку опоры. В городе его ждал скандал. Артём был в ярости из-за пропавшего пояса чемпиона и недели молчания. Гризли требовал немедленно начать подготовку к следующему бою. Промоутеры давили. Тимофей выслушал их всех. Спокойно. Потом сказал: — Всё. Я завершаю карьеру. Начался хаос. Уговоры, угрозы, слёзы. Но он был непоколебим. Он нашёл Катю. Она жила у подруги. Он не стал умолять её вернуться. Он просто сказал: — Я ухожу из спорта. Я понял, кто я. И кем хочу быть. Если у тебя найдётся время... может, попьём кофе когда-нибудь? Как старые знакомые. Она посмотрела на него — долго, внимательно. И кивнула, просто кивнула. Это был шанс. Маленький, но шанс. Он продал квартиру. Купил небольшую мастерскую на окраине города. Стал делать мебель. Из дерева. Простую, добротную. Руки, привыкшие бить, учились чувствовать структуру дерева, его душу. Работа шла медленно. Но это была не его работа а его ремесло. Он не РАБотал он трудился. Его сила, направленная на созидание, а не разрушение. Иногда, по вечерам, он брал один из тех деревянных шестов, что подарил ему Зорич, и делал те плавные, круговые движения, которым научился . Это был его способ медитации. Способ напоминать себе о другой силе. Прошло полгода. Как-то осенним вечером, когда он заканчивал шлифовать дубовый стол, он присел напиться чаю и уснул Ему снилось что дверь мастерской открылась. Вошёл высокий, широкоплечий человек в простой одежде, с большим ножом за широким поясом. — Зорич, — улыбнулся Тимофей, не удивляясь. — Привет, — кивнул тот. — Проходил мимо. Решил зайти. Они пили чай, говорили о простом. О лесе, который готовится к зиме. О том, что Болотница... теперь её снова называют Берегиней Топи — потихоньку выздоравливает. О корове Есении, которая даёт необычайно жирное молоко. — А ты? — спросил Зорич. — Я... в порядке, — сказал Тимофей. — Тяжело иногда. Старая жизнь дёргает. Но я держусь. Нашёл свою дверь в стене. — Это хорошо, — сказал Зорич. И после паузы добавил: — Если что... ты знаешь, где искать. — Знаю. Зорич ушёл так же незаметно, как и всегда, как прошедший сон. А Тимофей очнувшись выглянул на улицу, посмотреть. На улице уже стемнело, горели фонари. Но на востоке, над крышами домов, поднималась огромная, полная луна. Она заливала мир холодным, чистым, прощающим светом. Он знал, что где-то далеко, на берегу чёрного озера, сидит у костра молчаливый страж с большим ножом за поясом. И знал, что Мать-Луна наблюдает за всеми — и за духами, и за людьми. И в этом знании была не сказка, а простая, тихая уверенность. Жизнь продолжалась. И в ней было место и для ударов, и для тишины. И для той силы, что держит на плаву.