Читать онлайн "Поломка"

А. Белозер

Поломка

Вольный пересказ истории некоего гражданина Г., основанный на истории его болезни, засвидетельствованной доктором Г.М. Энтиным.

Поломалось счастье –

Не купить запчасть.

Знал я его. Человек-то он хороший был… Иной раз думаешь — вот ведь, что жизнь с людьми делает. Или не жизнь…

Мы с начальной школы были знакомы, да и про детство про его я много слышал, с родителями его знался. Считай – всю жизнь. Крепкий был пацан, спортивный. Помню, однажды мы с ним в сад полезли за яблоками, а там собака. То ли с цепи сорвалась, то ли просто во дворе разгуливала. Кинулась. Я пока туда-сюда, через забор, а он уже там. Мигом перемахнул, я и не заметил. А забор-то – будь здоров, роста два будет. Он тогда невредимым вышел, а мне досталось. До сих пор шрам на жопе. Всю жизнь ношу, вроде как на память… Вроде как такая памятка кармическая – нехорошо, мол, воровать. С другой стороны, хоть он и крепким был, а со шпаною не водился. Читал много. Сам знаешь, как у нас обычно ведётся – уж если здоров, то улица тебе дом, а коли хилый от природы, тогда сиди дома и книжки читай. Его же здоровьем, как говорится, Бог не обделил, а вот уличная романтика, беззаботность эта его не прельщала. Я даже не помню, чтобы тройки у него были. Не то, что годовые или за четверть, а даже так - случайные. Чтобы он, да к уроку не подготовился… Ночь спать не станет, а всё выучит. Ответственность чувствовал, а мы… раздолбаи… К сигаретам тоже не притрагивался, вплоть до выпускного класса, да и потом, может быть пару раз начинал курить, но бросал быстро. Умный был пацан. Поведение примерное. Ну пару раз по садам с ним лазили, так это с кем не бывает… В остальном – лучшим был в классе. Даже девочкам в пример его ставили. И в пионеры его первым приняли. Знаешь, как мы завидовали… И в то же время – уважали его. Хлюпиком он никогда не был, потому и не трогал его никто. Отпор всегда мог дать – мало не покажется!

В свободное время, ходил в кружок самодеятельности… Хотя нет, вру. Это студия была театральная при Дворце пионеров. Он всё время, что в школе учился, актёром мечтал стать. На школьных вечерах выступал, да так здорово, что мы со смеху падали. Хорошо у него это получалось, да и характер у него подходящий был – общительный, весёлый… С родителями он тоже всегда в отличных отношениях был. Да и с чего им ругаться? Это мы – шантропа местная, а за него родители рады, наверное, были. Он вроде как это… жизненный путь нащупал, цель имел, стремился к ней, к цели этой. В выпускной вечер он нам целый спектакль забабахал. Не один, конечно, но всё равно – здорово!

А потом – кто куда… Я из наших-то почти никого и не видел после школы.

Так уж случилось, что мы с ним вместе сюда, в город перебрались. Он учиться хотел поступать. А я – на работу устраиваться. Больно уж в тягость мне учеба эта, да и деньги нужны были… Это мы стареем, а деньги сути своей не меняют… Что сейчас, что тогда… Так мы с ним и сдружились ещё ближе. Как-никак, одни в чужом городе. Здесь уж, как ни крути, а вдвоём-то выжить легче. То я ему в чём подсоблю, то он мне. Так и повелось…

Потом армия, пошла она прахом… Мы-то с ним одногодки, да и на здоровье не жаловались, вот и загремели в один призыв. А так как мы уж вроде попритёрлись друг к другу, то и напросились служить в одно место. Им-то, не всё ли равно? Они нас в одну группу и вписали. А вот по распределению забросило нас к чёрту на кулички. Я сейчас уж и места не помню, но где-то под Омском, в пехотные войска. Вот здесь-то его «учёность» и сказалась… Как узнали, что он после школы ещё какое-то образование получил, так и взяли к начальству поближе, с корреспонденцией работать, а меня в самой грязи и оставили. А кто виноват, если у парня башка соображала в своё время, а у меня – нет? Я не жалуюсь, говорю, как есть. Тут уж поздно было за ум браться, оставалось только на руки надеяться. Там мне мизинец и оторвало, на учениях. Видал? Ему тоже в армии досталось. Пуля срикошетила – и в плечо. Обошлось, царапина только осталась. Ну да Бог с ней, с армией…

Вернулись мы вместе обратно. Я сразу на поиски работы. А вот ему повезло. Можно даже сказать, мечта его сбылась, о которой он ещё в школе нам все уши прожужжал. Посчастливилось ему актёром устроиться. В театр гастрольный. Вроде, драматический. Конечно, не Бог весть что, но для него это настоящим успехом стало. Я за него тогда искренне порадовался – как-никак у человека жизнь начала устраиваться. Ты только не думай, что удача с неба на него свалилась. Заслужил он её… Каждую секунду своей радости заработал. Столько порогов обил, прослушиваний прошёл… Всегда я настойчивости его удивлялся. Перед отъездом мы с ним встретились, посидели, выпили, поболтали. Грустно мне было с ним расставаться, но он божился, что вернётся, да всё шутил, что вернётся, мол, звездой. Так и уехал…

Года два, наверное, я его не видел. Уж и забывать стал. Дел по горло, да тут ещё женился. Вдруг иду однажды по улице… А ты знаешь, у меня со школы ещё привычка такая – в пол смотреть, когда иду куда-нибудь. А тут словно кто-то мой взгляд поднял. Смотрю на афишу и с места не двигаюсь. Ничего не понимаю. Вроде как он, а вроде и нет. А как фамилию на афише прочёл, так и вовсе дара речи лишился! Ну, думаю, паразит такой, а ведь добился своего! Стал-таки звездой! Куда уж мне теперь, поди и не признает, а если и признает, то вид сделает, что незнакомы вовсе. Стоял, размышлял, сомневался, а купил-таки билет.

А после концерта, что ты думаешь? Увидел меня, обнял, руку мне пожал… Одним словом – ничто его за эти годы не изменило: ни слава, ни связи крутые, ни разъезды. Я-то чего за жизнь повидал? Хер да ни хера. А он-то поколесил. Много чего рассказывал. Говорил, что не останавливается, движется дальше, что не собирается всю жизнь так мелко плавать… Так дальше и пошёл. На меня в ту пору много трудностей навалилось, иной раз – хоть на стену лезь, так он мне помогал, чем мог, когда в город возвращался. Я вроде и не просил ничего, но он словно чувствовал, и в нечастые встречи умел как-то так разговор выстроить, что я ему свою нужду и выкладывал. Иной раз даже неловко становилось. Вроде того – жалуюсь я постоянно, ною. Хотя я точно не такой. Ну вот как-то удавалось ему подход к людям отыскивать.

В конце концов ушёл он из театра из своего, потому как в Областную филармонию его позвали. Я хотя в этой теме дуб-дубом, а понимал, что учреждение государственное – дело нешуточное. Туда ещё не всякого возьмут.

У него тогда невеста была. Жениться собирался. Да как дела на лад пошли, работу поменял, так и женился. А там ему и квартиру выдали. Хорошую, в центре. А вот детей у него не было. Уж не знаю, что да как, да вот, без детей жили. Он темы этой не поднимал, а я и не лез – не моё это дело. Может, сами так хотели, а мож болячка какая была. Как бы то ни было – теперь уж и не узнаешь. Жена его тоже актрисой работала. Часто играли вместе. Я со своей тоже частенько на его спектакли ходил. На друга посмотреть. Да и чего не посмотреть – ходил бесплатно, по пригласительным.

Три года прошло. В своей сфере он ещё больше поднаторел. Его уже и на улицах узнавать стали. В кино приглашали сниматься. Отказался. Всё говорил, что кино – это как консервы. Может годами лежать и не скиснет, а он больше свежее предпочитал. Ну вот такой образ мысли у него был интересный, мне б такое сравнение и в голову не пришло. Мог очень увлечённо и долго рассказывать, что театр – это жизнь настоящая. И каждый спектакль – жизнь.

Я тогда в общаге с женой отирался. И тут вдруг он обещает мне с квартирой помочь. Конечно, я ему тогда не поверил. Отдельное жильё мне тогда сказкой казалось. Я хоть и вкалывал в две смены вот этими вот руками, семью обеспечивал – не жалуюсь, а вот хаты своей в перспективе не наблюдалось. А он и говорит: «Я, мол, помогу». Как я ему поверить мог? Друг другом, а здесь, сам понимаешь, не о двух рублях речь идёт. И что бы ты думал? Полгода не прошло, как мы в новую квартиру въехали! Небольшую, скромную, конечно, но ты не представляешь, каким я себя должником почувствовал, а он всё отшучивался, мол, по старой дружбе чего не сделаешь… Понимаю, что связи сейчас всё решают, а тогда – и подавно. Уж не знаю, как у него так вышло. Пытался выяснить – не рассказывает. Друзей у него тогда море было, а вишь, не оставил меня. Сам посуди – кто я для него? Что я сделал? Вот так вот. Такой был человек. Таких друзей поискать ещё, да не каждый найдёт…

А компании у него всегда собирались большие. Мне даже как-то иногда неловко было. Незнакомые все всё-таки. Не в своей тарелке себя чувствовал. Однако, стоило чуть-чуть пропустить, и всё улаживалось. Он как-то умел скрашивать то, что все мы были разными… Душа компании! Всегда шутил, анекдоты рассказывал. Мне в такие вечера вспоминались школьные времена, тогда мы тоже взахлёб слушали его шутки. А потом он нам всем на аккордеоне играл. Вроде это как не модно сейчас, а всё равно… родное такое… А как подопьют все, так начинали песни петь. Тогда уж точно все равны оказывались. В пьяном-то виде и бомж от министра не шибко отличается. А как пели! Сейчас так не поют уже… Весело было. Душевно.

Отличный был человек.

Родителей он своих хотел в город привезти, так отец ни в какую! Дескать, за хозяйством следить надо, а бросить всё не соглашался. Мать, правда, приезжала и подолгу у них гостила. Всё сыном своим восхищалась, да фотографии смотрела… Да укоряла только: «Что же, сынок, в кино-то не пошёл… Снимался бы сейчас с Никулиным в одной картине!». Шибко уж она Никулина любила…

А порой и не было никаких шумных компаний. Порой мы просто собирались с ним вдвоём, да с жёнами, и про годы школьные болтали. Пока они там меж собой кудахчут, мы рюмашку-другую и опрокинем.

Ему тогда какое-то место блатное, вроде художественного руководителя в филармонии пророчили. Так он дальше и не глядел. Вполне благодарен судьбе был за такие подарки. Да и грех ему было жаловаться, всё у него было, к чему стремился. Жена, работа любимая. Оно ведь, знаешь как – когда работа по душе, то и дома порядок, и с женой лады, а коли на работе нанервничаешься, то и в дому война. Всю жизнь он к цели своей шёл, настойчиво шёл. Сколько оступался, падал, а всё равно вставал и шёл! Словно не было в мире ничего больше. Не подумай, только, что я к нему наведывался с умыслом, чтобы поближе к высшему обществу быть. Не. Никогда я ему не навязывался. Он всегда сам приглашал. А то бывало, и они к нам забредут. Хорошо мы вместе время проводили. Выпьем, споём… По-трезвому петь как-то несподручно, неловко как-то, да и голос не тот… Но в основном, это его идея была насчет выпивки. Я, знаешь, как-то более спокойно к этому относился. Ну есть – хорошо, нет – ну и не надо. А он обычно настаивал… А я, в принципе, никогда против не был…

Уже после, позже гораздо, когда думал обо всём об этом, я вот такой для себя образ придумал. Сказывается, видать, общение с творческим человеком. Жизнь, как киноплёнка. Когда проживаешь её кадр за кадром, день за днём, всё вроде бы ровно движется, незаметно, плавно… А если вырезать из неё кусок, а потом концы сложить, вот тогда и скачок будет виден. Когда оглядываешься назад и сравниваешь, что сейчас, а что год назад было, только так и возможно разницу заметить. А в плавном течении – не видно… В какой-то момент я начал в нём перемены отмечать, но особого значения не придал. Характер заметно изменился. Он раньше каким был? Добродушный, терпеливый ко всем. Да и поначалу всё это в таких мелочах выражалось, которые только близкие люди заметить могли. Но со временем перемены его всё заметнее становились. А вот так задумаешься, когда это всё началось – так и не скажешь точно. Я никогда раньше с ним об этом не говорил, всё списывал на неприятности, о которых мне неизвестно. Когда человек – душа компании, иной раз складывается неверное представление, что он всегда такой, что ничего его не гложет никогда, что вся жизнь у него – сплошной позитив и веселье. Мало ли, что могло случиться? Да только он терпение терять начал.

По мелочам раздражался. Да так, что трудно узнать было. Нервничал, аж руки тряслись. Мне говорил, что люди его злят. Даже мне иной раз грубил. Казалось, что это из него вырывается, словно случайно. Случилось мне с ним однажды в общественном транспорте куда-то поехать. Народу – прорва, все толкаются, так он так взвёлся, что бабку незнакомую отборным матом обложил. Что ни говори, я на своей работе всякого наслушался, да и сам, когда надо, так завернуть могу, что мало не покажется, а тут… он… Конечно, это редко случалось. Глобально в нём, конечно, ничего не поменялось, но какие-то изменения, несомненно, были. Но вот, что странно… Стоило ему на грудь принять, как он моментально прежним становился. Вот именно тогда я его узнавал, не сомневался, и про редкие его перемены забывал. Он становился собой, таким, каким я его всегда знал. Смеялся, пел…

А вот на отношениях его в семье такие перемены, видать, сильно отразились. Когда я мать его однажды на поезд провожал, она показалась мне весьма озабоченной. Спросила, не вижу ли я каких перемен в её сыне? А мне чего скрывать? Я рассказал всё, что наблюдал в последнее время. Тогда она мне историю рассказала, в которую я, честно сказать, не поверил сперва. Она рассказала, будто бы на днях, из-за какой-то мелочи он чуть было не ударил жену, а на замечание матери прокричал, чтобы она проваливала. Сперва-то я, конечно, засомневался, но потом убедился, что всё могло случиться именно так, как мать рассказывала.

Он становился всё более мрачным, задумчивым… Хотя встречам нашим радовался. Особенно, когда у меня с собой было… Со временем жена его к нашим таким посиделкам стала относиться не то, что с настороженностью, но и вполне негативно – с ворчанием. Хотя, даже не с ворчанием, а словно бы с испугом, со страхом каким-то. А он как выпьет, так снова – душа компании. Казалось бы – чего ей ворчать? Но я думаю, что её другое напрягало. Страшно, наверное, видеть дорогого человека прежним только после определённой дозы выпитого. Не знаю, сколько это продолжалось всё, но однажды, видать, не выдержала она, пришла ко мне домой поговорить. И как расплачется… Говорит, бояться его начала: и ударить может, и матом обложить. Я её успокоить пытался, но куда там! У неё внутри словно прорвалось что-то. Говорит, пить стал больше. Даже когда один, всё равно выпивает. Когда трезвый всегда обещает не пить больше. А бывают такие моменты, как будто в нём что-то просыпается. Нежным становится, ласковым, уверяет, что всё будет хорошо, в грубости раскаивается. Сдерживает себя потом некоторое время… Я хоть и мужик, и к бабским слезам всегда с недоверием относился, а тут… как было не понять её. Собиралась она уйти от него тогда, так я её отговорил. Сколько он для меня сделал, вот и я за него просил. Убедил не уходить пока: вдруг, мол, всё наладится. Не ушла. Сердце, видать, золотое. Пожалела мужика.

Да и сам я сколько раз с ним на эту тему заговаривал. Не впрок! Он отмахивался только, не хотел со мной это обсуждать. Говорил, мол, сам разберётся. Да так и не смог, видимо, разобраться. Ушла она от него. Не вынесла. И из театра его уволилась, чтобы не пересекаться.

С моих слов, наверное, можно подумать, что спился он. Нет, не спился. Просто это начало было, не предвещавшее ничего хорошего. Да и выпивал он, скажем прямо, не особо часто тогда. Это ведь херня такая, что нет такой грани, где вот пока ещё нет, а теперь уже да…

А разлуку он переживал… Ох как переживал. Всё понимал, себя корил, да только поделать уже ничего не мог. Такую женщину потерять! Он ведь даже руки на себя пытался наложить, да вовремя одумался. Смирился. Все мы что-то теряем, но жизнь-то не стоит на месте. Так и он погоревал-погоревал, да и женился снова. Эта тоже ничего баба, но первая как-то ближе, что ли, роднее была… Женился легко, без труда. Да и мудрено ли? Красивый, интеллигентный, популярный к тому же. Многие на это падки. О скандалах его с первой женой не знал никто.

Он сразу ласковым, заботливым стал. Красивая пара – загляденье просто! И свадьба у него шумная, людная была! Я-то уж, знаешь, и порадовался за него, вроде как новая жизнь у человека начинается. Все неприятности позади, думал, остались. Да не тут-то было! Чуть попритёрлись они друг к другу, так он опять за старое. И опять, постепенно всё началось, не сразу. Я уж при встречах наших пить с ним отказывался, и его отговаривал, только он ни в какую. Не хочешь, говорит, пить со мной, так я и один всё угроблю. Резкость его ещё заметнее стала. И даже когда напивался, не всегда теперь весёлым был…

А как он раньше к работе относился! С трепетом каким-то. Для него работа была, как Бог. Всё она ему дала. Репетировал целыми днями, перед каждым выступлением нервничал, как в первый раз. А как отыграет, так запирается в гримёрной и плачет от счастья. Я в таких делах мало смыслю, но знаешь, как он роли свои переживал! Порою придёшь на спектакль – и не верится даже, что выдумано всё это кем-то. Как будто за чьей-то жизнью наблюдаешь. Эх, и любил он свою работу. Как на праздник шёл. Случалось, заболеет, или ещё что, так его не заменяли никем – спектакль отменяли. Бесценный талант был! А уж как он своё отсутствие переживал! Чувствует, что заболевает, так он таблеток наглотается, мёду наестся, и всё равно на спектакль идёт, и там старается виду не подать, что болен… А потом… А потом что-то как будто сломалось…

Отношение его к работе своей изменилось. Совсем изменилось. Очень мало работать дома стал, да и на спектакли приходил уже не с таким воодушевлением. И знаешь, что меня поразило больше всего? Однажды мне рассказали, будто он на выступление нетрезвым пришёл. Причём, не чуть-чуть выпимши, а именно – пьяным. А потом уж этот случай далеко не единственным стал. Постепенно и популярность его стала угасать. И до художественного руководителя он так и не дошёл, хотя и был на волоске. Теперь уж ему не только эта должность не светила, но и на прежней своей он получил серьёзный выговор с предупреждением! Такая карьера, и вдруг – выговор за пьянство. Казалось бы – такие далёкие друг от друга вещи! Никогда бы не подумал! Всю жизнь к цели шёл и что?

А потом оказалось, что это только начало. Так… цветочки.

Всё, что дальше было, уже можно было вполне ожидать и предвидеть. Любой, кто достаточно пожил, мог дальнейший сценарий его описать. Жизнь-то она по одним и тем же рельсам ездит. Но только ему всё невдомёк было… Ушла популярность, стали уходить и друзья. Дружба-то она ведь тоже не всем по карману. Считай, только я у него в друзьях и остался. Хотя другие тоже пока ещё ходили к нему, но уже так… из уважения бывшего, скорее.

Все чаще пил один. Даже меня к себе не звал, хотя и против моего прихода никогда не был. Остальных же, друзей своих липовых, он однажды в пьяном угаре чуть ли ни с лестницы спустил, да всё орал, что они сволочи, и драться лез. В тот раз и мне чуть было не досталось, когда я унять его пытался. Правда, наутро протрезвел и прощения пришёл просить. Я-то ладно, а вот в коллективе отношение к нему теперь совсем плохое стало, хотя создавалось ощущение, что его это не особо трогает. Приходил, отыгрывал своё и домой. И если не полается с кем-нибудь, то и слова никому не скажет.

С деньгами проблемы начались. Сколько я его помню – всегда зарплату в семью нёс. Никогда не было, чтобы скрыл или ещё что… Всё вместе с женой всегда покупали. Теперь же всё не так стало. Всё больше и больше до дому не доносил, на выпивку тратил. А впоследствии, со слов жены его, и вовсе перестал что-то в дом носить. Жаловалась она мне, что денег не хватает. Сама-то она в трамвайном депо работала водителем, там сам понимаешь, зарплата не ахти какая, чтобы двоих тянуть. От него помощи не было, а вот справлялась как-то… терпела, не уходила пока. Мы и сами тогда не шибко кучеряво жили, но я ей сколько мог в долг давал, хотя и знал, что отдавать ей нечем будет. Отдавал, можно сказать, с концами. Благо, жена меня понимала, не ворчала на меня за такие выходки. Со временем и этого мало оказалось. Он не только деньги в дом не нёс, но и с жены начал требовать на опохмелку, а коли не давала, так угрожал, или по карманам по её шарил.

Я уж и не знал, что с ним делать. Распустился совсем, и разговаривать не хочет. Ни по-хорошему, ни по-плохому не хочет. А следующим летом шубу свою пропил. Ему её из заграничных гастролей друзья привезли. Из Франции, кажется. Такую и сейчас достать сложно, а тогда вообще ценность была, к тому же – подарок. Пропил. Летом пропил, а в чем зимой ходить будет – не задумывался. Но ты знаешь, и тогда ещё выход у него был. Был, точно тебе говорю! Это ведь, не такое уж дело безнадёжное, чтобы вот так сразу крест на человеке ставить. Жена посоветовала ему к врачу обратиться. Так он, знаешь, словно за соломинку, за эту мысль ухватился. Оживел как-то, приободрился. Говорю же - не совсем он тогда потерянным был. К врачу идти согласился сразу, без пререканий. Она-то побаивалась его об этом просить – кто знает, как он среагировать может, что там у него на уме. А он, вишь, словно спасение увидел. Даже работой снова интересоваться начал.

Обратился к врачу. Там ведь, знаешь, какие очереди, за месяц регистрироваться нужно! Вытерпел он это время, не сорвался, не изменил решения. Попал он на приём, у него кровь на анализ взяли. Проверили. Оказалось, именно сейчас нельзя к лечению приступать, можно вред нанести. Вот ведь до чего себя довёл! Был назначен период воздержания от спиртного. Уж сколько - я не помню, около месяца где-то. На приёме обещал ни капли в рот не брать, дождаться лечения. Из больницы они прямо к нам заехали, новость сообщить. Они от нас ничего не скрывали, да он и сам на этом настоял. Мы их очень радостно встретили. Это была действительно великолепная новость! Да и сам он выглядел посвежевшим, вроде как помолодел. Как сейчас помню – мы пили чай с печеньем и смеялись. Как раньше. У меня даже слезы невольно потекли от счастья. Я уж и не чаял его таким увидеть, а он вон как – вроде как сумел!

В общем – не дождался он лечения. Запил. Понимаешь? Что подтолкнуло – не знаю, да только не выдержал он. А потом всё снова началось, да и продолжалось, пока жена его сама в больницу не пошла. Рыдая, она каким-то образом уговорила врача, чтобы его госпитализировали, а то дома, мол, не уследишь за ним. Согласились, пожалели женщину. И в этот раз он не противился. Отвезли его в больницу, поместили в стационар. Вёл он себя там примерно. Частенько мы его навещали. Разговаривали с его лечащим врачом. Он нас обнадёживал, дескать, своё положение осознаёт, понимает аморальность своего поведения, очень откровенно рассказывает о себе. Каялся и корил себя за несдержанность. Рассказывал, как страдает, а поделать с собой ничего не может… Ведь понимал, что огорчения своим родным доставляет! А с родителями как обошёлся? Он ведь ни на одно письмо их не ответил. А они-то писали, писали, да так и перестали. Хотя, знаешь, мне кажется, ему просто стыдно было о своем положении писать, а врать не умел. Он и сам верил, что вылечат его, и всячески этому лечению содействовал. Нашим приходам радовался, можно сказать, безмерно. Всё расспрашивал про здоровье, про дела, про то, про сё… Да и с работы его не выгоняли пока, ждали всё – вдруг одумается.

Тяжко ему в больнице было. Видать, недостаток в себе какой-то ощущал, неполноценность. Врач рассказывал, что он просит выписать его по возможности скорее, обещает бросить пить и вообще не притрагиваться к алкоголю. Оно и понятно. Я когда в больнице этой первый раз оказался, мне как-то не по себе сразу стало. Мрачно там – и здоровый свихнётся! Не удивительно, что ему там невтерпёж было. Месяца два его там продержали, да и выписали. Как он любил говорить – на волю.

Вышел, пошёл на работу. А там как коллегам в глаза смотреть? Репутация-то у него уже весьма подмоченная была. Всё вроде нормализовалось, а вот отношения прежние уже не восстановишь. А когда в коллективе понимания нет, то оно и на сцене заметно. Тяготило его это. К директору ходил, ситуацию ему обрисовал, чистосердечно просил совета. Директор выслушал его. Чем смог – помог. Предложил в другом городе устроить его на работу. Ну, вроде бы – смена обстановки, оно всё и нормализуется. Написал ему письма рекомендательные, все неприятные моменты умолчал, позвонил куда надо, обо всём договорился, о жилье и всё такое… Одним словом – жизнь ему новую на блюдечке преподнёс. Я думал, не увижу его больше никогда, уж молча ему удачи пожелал, и загадывал, чтоб всё нормально у него там сложилось.

Но тут, словно чёрт под ноги кинулся! Не поехал он туда… Вот ведь, неугомонная душа, как проказа какая в нём селилась… не поехал! А причина всё та же. Опять пить начал, да в этот раз, как с цепи сорвался! Теперь он вообще без денег оказался. Со старой работы уволился уже, а никуда не поехал, вот и остался без работы. Сколько хлопот принёс он тогда! У меня сколько раз просил, а коли отказывал, так он говорил, что если денег не дам ему, то он на улице кого-нибудь ограбит. Боялся я, мало ли чего натворить может! По всему видать было – тонул он. Как бы то ни было, чувствовал я на себе ответственность за него. Дома тоже без скандалов не обходилось, постоянно орал, денег требовал. А откуда ей денег было взять? Мало того, чтобы прокормить, так он ещё и на выпивку требовал. А когда она отказывала, грозился убить, швырял мебель. Однажды стулом окно разбил. На улице зима тогда была. Ничего не соображал. Причём, если раньше просто пил время от времени, теперь уходил в запои, из которых выходил с величайшим трудом.

Ну я и не выдержал однажды. Пришёл к нему, за шкирку поднял с кровати, к стене прижал, да всё ему и высказал. Он хоть и здоровый, порыпался пару раз, а драться не решился. Эх и злой я тогда был, но всё равно считаю, что по-дружески поступил. Сколько же можно было сложа руки сидеть? Много я тогда всего ему сказал. Чтоб оглянулся, вокруг посмотрел, что натворил, как от него люди шарахаются, как он ниже меня опустился. Отпустил я его, а он сел на кровать и заплакал. Сидит, плачет, говорит что-то сквозь рыдания, а я вот, веришь - нет, ни слова не понял. Сидит, руки трясутся, сам на себя не похож. Волосы грязные, взъерошенные, одежда воняет, трясёт всего. Плачет и за бутылкой тянется… Даже пересказать сложно, какая меня тогда злость взяла. Схватил я бутылку, да чуть его по башке по дурной не отоварил. Спохватился вовремя, в стену швырнул. Вдребезги… Он на меня глаза поднял и так посмотрел… Никогда я уже такого взгляда не видел, и описать не смогу. Ушёл я тогда, дверью хлопнул, и ещё полдня по улицам бродил, раздумывал, в себя приходил.

На следующий день узнал, что он продал платья жены и матери её и пропил. Вот так.

Так и не просыхал ни дня, скандалил постоянно. Тут уже за жизнь за его всерьёз опасаться начали. Так и пришлось вызывать скорую в конце концов. Он как санитаров увидел, словно взбесился. Орёт, к себе не подпускает. Отбивался, будто и впрямь умалишённый. Да что с него взять – месяц почитай из запоя не выходил. Немудрено и крыше поехать. Насилу с ним справились. Увезли. Ужасное это зрелище было… Небритый, грязный, ничем на себя прежнего не похож. Ужас. Его увезли, а я с женой его остался. Ну и дальше – слёзы, сопли… Как я её понимал тогда! Странно, что не оставила его до сих пор. Даже когда увезли – не оставила. Любила она его что ли? Кто там разберёт. Теперь это уже никакого значения не имеет… Памятник бы ей поставить…

В больнице-то он, конечно, в чувства пришёл, но пребывание нынешнее от прошлого здорово отличалось. Врач его тот же лечил. Помнил он его прекрасно, потому что времени-то прошло всего ничего… Он даже удивлен был и поведением его нынешним, и тем, как недолго тот продержался. Молодой он был – врач этот. Так вот, если раньше пребывание в лечебнице ему в тягость было и выздороветь стремился, просил вылечить и отпустить, осознавал свое положение… теперь исчезло это всё. Теперь он уже в случившемся своей вины не чувствовал, а всё на жизнь жаловался. Представляешь? Жизнь у него не удалась! Не везло ему! Судьба у него такая немилая, да ещё жена-дура до жизни такой довела. Вот ведь как! Да ему грешней всех нас вместе взятых на жизнь жаловаться. Обстоятельства, видите ли, против него складываются! Даже я к нему терпение терять начал. Всё менялось. Он только и делал в клинике, что свежие новости о политике читал. Разговоров о театре избегал. Приходили мы частенько с ним повидаться. Изначально – впустую. Не хотел он нас видеть. Потом, постепенно вроде как оклемался. Ну а под конец лечения вроде настроение у него неплохое уже стало, даже вроде как обрадовался нам однажды. А в целом – на лечении уже не настаивал, да и больным себя не считал. Периодами даже не понимал, за что его держат. По всем бумагам, наблюдениям врачей, состояние его нормализовалось. Но как выписывать стали, врач лечащий нас предупредил, чтобы поосторожнее с ним были. Чтобы повода к новым запоям не дать. Да о чём тут речь могла идти! Сколько уж мы его оберегали… Э-эх. Так и выписали его из больницы.

Да только этот промежуток ещё короче прежнего оказался. Кратковременное изменение после лечения, конечно, было. В лучшую сторону было. Как вышел из больницы решил за ум взяться – начал работу искать. В актёры обратно даже соваться не стал, решил не ворошить прошлое. Устроился шофёром. По его словам, на такой работе запить невозможно. Конечно, новая работа – это здорово, но только видно порою было, что не лежит у него душа к этому. Да только тут ответ один – выбирать ему теперь не приходилось…

Начал снова пить, не отработав и двух месяцев. Какое уж тут вождение. Уволился сам. Не стал ждать неприятностей. И опять, опять, опять… Проблемы с деньгами, головная боль, скандалы, пропивание вещей… Уж и дураку ясно, что никакая женщина терпеть этого не сможет. Ушла и она от него. Очень правильно поступила – не дала себе дальше жизнь калечить, и так уж намаялась с ним. Так он и не жалел о ней вовсе. Дурак. Упёрся и кроме бутылки не видит ничего. Всех растерял. Один я у него и остался, да и то – это и не дружба уже была, а непонятно что. Даже жена моя пускать меня к нему перестала, опасалась чего-то.

А потом ему совсем плохо стало. Всё видения его какие-то преследовать начали. Придёшь, бывало, к нему, а он за рукав схватит, и глазами словно бешеный смотрит, и шепчет голосом осипшим: «Слышишь? Слышишь их? Вот же они разговаривают за спиной…. Они ведь… твари такие… то за спиной, а то… и внутрь пробираются и внутри говорят… Слышишь? Скребутся, как будто выбраться хотят наружу… Очень я их боюсь… Почему же ты их не слышишь?». В таком духе и бормотал чушь всякую. А то ещё схватит палку, и давай ей по столу лупить – словно гоняет кого-то… Порою в угол забьётся и сидит, дрожит весь, взгляд поднять боится. А иной раз и от меня отмахивался. Правда. Будто я призрак какой. Глаза вытаращит, руку вытягивает вперед, словно защищается от меня, а свободной рукой знамение крестное на себя накладывает, крестится. Я ему еду приносил, всё боялся, что с голоду помрёт, а ему всё хуже и хуже становилось. Так и пришлось опять бригаду вызывать.

Предупреждал ведь нас доктор, да ну что же, терпение наше, оно ведь тоже не бесконечное… По всему видать было, что в этот раз всё куда серьёзнее, да и доктор этого не скрывал. Срок его пребывания в больнице увеличился примерно вдвое. В этот раз уже никто, кроме меня к нему не ходил. А я вот не мог его оставить… всё надеялся на что-то… Я как прошлое вспомню, так легче становилось. Пытался и ему былые времена напомнить, думал, вдруг проснётся в нём что. Так он на меня зверем глянул, и злобно так процедил, будто я ему о прошлом напоминаю, лишь чтобы досадить. Мол, мы всю жизнь ему завидовали и ненавидели поэтому… Вот и вся дружба. Почти перестал я его навещать. Приду, с врачом переговорю, а к нему не появляюсь. Врач только руками разводил. Мрачные были времена. Он уже и газеты читать перестал, не интересовало его ничего. К моим редким приходам относился совершенно равнодушно. Ничем его невозможно было ни удивить, ни обрадовать. Не смог даже вспомнить, кто «Фауста» написал…

И лишь однажды словно блеснуло в нём что-то. Спросил он у меня: «А как там дома?». Сразу я понял, что говорит про деревню про нашу. «Как там, - говорит, - поля сейчас, наверное, поспели уже. Красиво. Речка наша не пересохла ещё? Помнишь, Верка в ней утонула, всей деревней плакали. Любил я её, а вот спасти не сумел… Жаль, не было меня там. А мамка, как она, скучает, поди… Что же я, глупый, натворил-то… Что же мне жизнь не в радость так? Чем не угодила?». Он говорил, а сам всё время в одно место смотрел, как будто и не видел ничего вокруг. Наверное, это последний раз был, когда я от него простые, человеческие слова слышал. Врач с ним о вреде пьянства беседовал, так он всё головою кивал и со всем соглашался, но всё равно, вины своей не видел. Всё какие-то причины своим запоям выискивал то в том, то в этом… В этот раз уже и надежды никакой не было. Если уж первые разы впрок не пошли, то теперь на что было надеяться? Оставалось только рукой на него махнуть, да вот не получалось никак.

Вышел он из больницы и к чему пришёл? Жены нет, денег нет, работы нет…

Начал он с вещей. Не думая всё продал. Всё. В чём был, в том и остался. И вот тогда плюнул я на все это дело и начал своей жизнью жить. В конце концов, сколько можно алкоголика нянчить? Собака и та, куда быстрей понимает. Вроде бы решил для себя пожить, а на душе всё равно неспокойно, неприятно было. В окно его однажды увидел, прямо сердце кровью облилось. По мусоркам он шарил, бутылки пустые искал… Актер Областной Филармонии! Звезда Союзной Величины! Несомненный Талант!

У меня тогда прямо ком к горлу подкатил. Выбежал я на улицу, за рукав его схватил, да чуть было, не ударил со злости… А как в лицо ему глянул, так руки у меня и опустились. Постарел. Постарел. Смотрел я на него, а самого такая досада раздирала… Не то, что ударить, даже в лицо плюнуть жалко было. Такое ничтожество передо мной стояло… А ведь ему тогда и тридцати не было… Оттащил я его на квартиру к нему, сходил, принёс ему пожрать чего-то. Так он с такой жадностью накинулся, будто отродясь не ел. За всё время словом не обмолвился. Всё смотрел на меня, словно и не узнавал вовсе. А может и впрямь не узнавал…

Потом всё повторилось и продолжилось… Больница, врач, выписка на дом, больница, врач, выписка на дом… И вся эта галиматья девять лет продолжалась. Девять лет… И знаешь, сколько раз он за эти годы в больницу поступал? Тридцать девять раз! Почти прописался там, его уже за своего считали. Одного понять не могу сейчас – чего я с ним столько нянчился? Только жизнь свою личную гробил. Дружба дружбой, но когда дружить уже не с кем… Грешным делом, даже думал, что лучше бы уж тогда, в армии… не в плечо…

Когда вещи и мебель подошли к концу, тогда его нужда вплотную и припёрла. Человеком его уже с трудом можно назвать. Облик человеческий терял – в животное превращался… Даже не в животное… Иной зверь благороднее человека выглядит. В хлам, в мусор. А в то же время жрать-то хотелось. Уж не знаю как, а только он снова на поиски работы отправился. В этот раз я уже радости никакой не испытал. Не надеялся уже. Ходил он по конторам всяким, бился, да внешний вид за него красноречивее любых слов рассказывал. Встречают-то по одёжке. Так и скитался от порога к порогу. В конце концов, взяли его-таки. На базу овощную грузчиком. Да и то – я подсобил. У меня там в отделе кадров баба знакомая сидит. Свинарник там жуткий был, да что теперь об этом говорить. Недель пять-шесть он там отработал. Выгнали. За пьянство. Деньги, правда, выдали без вычетов. Так если б он их с пользой потратил… на еду хотя бы… Так он же, сволочь, всё сразу и пропил…

Так и слонялся. То в больнице лежит, то работу ищет. И то и другое безуспешно. Больше он на жизнь да судьбу уже не жаловался. Считал, что раз пьёт – то значит, надо так. Никакого вреда в этом уже не видел и не винил никого. Страшно.

Я к нему заходил только узнать – жив ли? Каждый раз приносил ему еды какой-нибудь. А однажды зашёл и в очередной раз ужаснулся. Я-то думал, что привык уже, а вот нет, каждый раз сердце переворачивалось, когда его видел. Зашел я к нему, а квартира пустая. Вот пустая. Ничего – ни мебели, ни плафонов, ни занавесок. В ванной комнате даже смеситель скручен и заглушка стоит. Спит на голом матрасе, какой-то дранью ватной укрытый. Наклонился я к нему, прислушался – дышит. Живой, стало быть. Воздух спёртый, дышать нечем. Спиртом, да мочой воняет. Я форточку открыл, банку со щами на пол поставил и ушёл.

Жена его бывшая раз приезжала. Ко мне сначала зашла узнать новости. Я ей картину и обрисовал. Какой ей был смысл к нему идти? Он её, может, и не узнал бы даже. Чаю мы с ней попили, рассказал я ей, сколько с ним намаялся.

А в следующий раз, как к нему собрался, да в подъезд зашёл, взгляд мой случайно на ящик почтовый упал. Смотрю лежит что-то. Бумажка какая-то… А как достал, так чуть из рук не выронил. Телеграмма это. Из деревни. Мать у него померла. По дате смотрю – уж недели три телеграмма эта пылится. Я, как ошпаренный в комнату к нему залетел, телеграмму в морду ему швырнул, да что ему… Даже не спросил, чем я в него бросил. Я ему и говорю, мать, мол, у тебя померла в деревне. Так он плечами только пожал.

Потом и вовсе всё очень однообразно шло, очень. Несколько раз ему, правда, удавалось на работу устроиться, но нигде подолгу он не задерживался. Последнее, что я помню – дворником он работал, но там зарплата вообще мизерная. Но на хлеб, да на бухло из какой-то подворотни хватало. Даже врач его лечащий жалостью к нему проникся. Молодой он был – врач-то. Уж сколько раз он его лечил, да из запоев выводил. Но только он срывался. Всегда срывался. Хотя и обещал не пить больше. Зима на дворе, а у него и одежды-то тёплой никакой нет. Так он, врач-то, сжалился над ним, купил ему одежду. Пошёл, и на свои деньги купил одежду. Отдал. Ничего взамен не потребовал, только слово взял с него, что не пропьёт. Тот-то его так благодарил, божился, что пропивать не станет… Да только что клятвы его… Он ведь сегодня сказал, а завтра забыл, что сказал… Стоит ли говорить, что и они - вещи эти, у него долго не задержались. И так всё понятно.

На улицу-то он редко выходил, на работе числился только. Если трезвый выйдет – мрачный постоянно, а если пьяный, то ему и слова не скажи – драться кидается. Хотя уже так обессилел, что с ним и ребёнок справиться мог. Поэтому в основном до бабок у подъезда домогался. Выйдет и давай их материть на чём свет стоит, а то и угрожает открыто. Милицию несколько раз вызывали, да только что с него взять? Денег нет, на вопросы не отвечает. Так и отпускали ни с чем. Мало того, что алкоголик, ещё и скандалистом уличным стал. Ни одного человека мимо себя не пропустит – обязательно съязвит. Обычно на него внимания не обращали, а если кто поборзее попадётся, да подвыпивши, так редко его стерпит. Частенько ему доставалось. Постоянно с синяками ходил. Как не убили его тогда… А может, он того и добивался?

А ведь, молодым, по сути был. В таком возрасте обычно вся жизнь впереди. Самое время за девками ухлёстывать, да жить припеваючи, а у него уж и не работало, поди ничего. У него теперь другое счастье в жизни было. Одно-единственное…

В самый последний раз его госпитализировали прямо с улицы. Плохо ему стало, упал посреди дороги. Врач давно говорил, что сердце он своё подорвал, подкачать может. Так вот с ним приступ и случился, да только обошлось всё в этот раз. Вовремя приехали. Это было его последнее пребывание в больнице, и ты знаешь, складывалось ощущение, что в этот раз ему там нравилось… Дома, как он говорил, его голоса пугали, да черти заснуть спокойно не давали, а здесь, в палате нормально всё. Требовал у остальных к себе уважения. До истерики начинал кричать, если кто-то ему должного почтения не оказывал. Считал себя звездой театра, с презрением на остальных смотрел. Говорил, что талант его актёрский не признали. Зол был на жизнь, на окружающих, меня называл сволочью и мразью. Доходило до того, что соседей по палате избивал и на врача с кулаками кидался. Разговаривать с врачом отказывался, говорил, что тот плохо на него влияет и разлагает морально.

В этот раз я уж поклялся и жене, и себе, что всё, больше я к нему ни ногой. Решил, пусть что хочет, то и делает. Пропьёт квартиру – пусть пропивает. Воровать пойдёт - пусть ворует. А я к нему больше не ходок. Пришёл в больницу в последний раз, с врачом встретился, ситуацию объяснил, говорю, не могу, мол, больше. Поинтересовался напоследок, как он. А как он? Всем хамит, огрызается. Уже не предпочитает одиночество, как раньше. Компанию себе подобрал алкоголиков и психопатов. С ними чувствовал себя нормально, общался по-дружески, говорил, что они единственные, кто его ценит по-настоящему. Врач тогда мне рассказал, что он плохо влиял на остальных, отговаривал их от лечения и сам не лечился, настраивал против персонала больницы. Медсестры боялись в его палату зайти. Мало того, что лечиться не хотел, но и открыто врачу заявил, что как только выйдет, так сразу пить начнёт. Подговаривал остальных больных, после выписки начинать пить, звал к себе в гости. Речь его совсем примитивно-пошлой стала. От красноречия былого ни следа не осталось.

Грустно мне было всё это слышать. Грустно и больно. Оставил я врачу свой телефон домашний на всякий случай, да и крест на прошлом поставил… Можно сказать – вернулся в семью.

А недели через две звонит врач и говорит, что умер он. От приступа сердечного. Сердце, говорит, встало, не вынесло такой жизни. А мне, знаешь, по-другому кажется. Думается мне, что он просто-напросто развалился. Ничего от него не осталось, как же он жить мог? Распался до основания… Вот такие жизнь штуки выделывает. И ты знаешь, о чём я думаю часто? Может быть, не у всех в жизни есть своя великая задача, как раньше говорили? Я-то в Бога не верую, воспитание не то было, а всё равно задумываюсь порой, сами ли мы себе в этой жизни хозяева? Или нас ведёт кто? И ведь не всегда обязательно ангел проводником твоим становится. Вот может и в случае с ним так же? Кто-то тёмный ему дорогу указывал, да на путь такой толкал. И ещё. Нет ли моей вины в его смерти? Он ведь, считай, преставился, как только я от него отрёкся. Ведь до этого жил. Жена мне говорит, чтобы я, мол, глупости себе не надумывал, но порой прям как прострелит – таким Иудой себя чувствую. И ещё. Вот тогда, когда я впервые афишу его увидел, случайно ли я взгляд поднял, или впрямь кто вмешался? Может, кто-то специально так сделал. Может, это был какой-то урок мне? Или испытание? И ещё. Я, конечно, осуждаю его. Я не понимаю, как можно себе так жизнь сломать. Но… Может быть, в том и дело, что осуждаю я его именно потому, что не понимаю? Я же его путь из своей собственной шкуры оцениваю. А коль мне была бы возможность в его шкуре побыть, его глазами на всё смотреть? Может быть, понял бы тогда? Может, и не осуждал бы? И не винил? Кто знает…

Такая вот история. Но всё равно, знаешь, человеком он хорошим был… Когда был человеком, я имею ввиду…

1999г.

Источник: Б.В. Зейгарник «Основы патопсихологии». Издательство Московского Университета, 1972 г.