Разложи танец

«And so we watched in amazement...» Рельеф Вольфганг Раушенбах в футболке навыпуск и длинных, ниже колен шортах, помешивал угли круглого мангала. Его с орлиным носом голова римлянина склонена. Он весь - внимание. — Главное не пережарить шампиньоны, — говорит он мне, не глядя в мою сторону. Я как раз глотал вино, надпив из тяжёлого оловянного бокала. На нём рельеф сбора винограда менялся пьяным танцем. Тощий мужичок лапал дебелую бабёнку, задиравшую крепкие ноги, носками наружу. От фразы Вольфа, (а так я называл его для краткости), я поперхнулся. Стал кашлять, прикрывая одной рукой рот, другой сжимая бокал, боясь расплескать вино. — Не суетись, Саша.— ухмыляется Вольф, — особенно когда занят разложением танца. — Почему разложением? — подавляя кашель, спросил я,—что за дурацкое слово? —Так говаривал Цезарь, когда ему было грустно. Ты так взирал на гравюру, словно хотел туда попасть. — Не плохо бы. — Брось, Саша. Это твою грусть по прошлому. Тебе уже и по возрасту давно пора бы снять розовые очки. Или разбить. Жизнь -вот она. — он обвёл рукой вокруг себя. За его спиной стелились ухоженные поля. Желтела там пшеница и зеленели клоками свекловичные квадраты. То были его угодья, арендуемые каким-нибудь бауэром. И, наверняка, его бауэр выглядел так, как и тот, пляшущий на бокале. — Хочешь потанцевать?— спросил вдруг Вольф. —С тобой что ли? — Зачем же,— улыбнулся он снова, — хотелось тебе сделать сюрприз. Думал скажу после колбасок. Ну, — он бросил лопатку на стол, утёр полотенцем руки, — ну да скажу сразу: ты едешь со мною на раут. Завтра. Восемнадцать ноль-ноль. В замок. Тот, что на пригорке. Видел? — Не лги, Вольфганг,— засуетился я, — тебе верить - себя не уважать. — Это ещё не всё, — наливая красное вино себе в такой же оловянный кубок, говорил он, — поедим во фраках. Мой тебе подойдёт. Увидишь всяких фон. Видения летней ночи Тяжёлый сон сменила бессонница. Я растревожился впервые мыслью, что старею. Что уже вряд ли прожить мне столько, сколько прожито. Привиделись мне голые женщины. И все они хотели любви. И путали её с увлечениями, стараясь поверить в новые страсти как в обещание счастья. Я ласкал их. И нежили они меня. И сочились, казалось, годы в разрывы бессонницы... Я вспоминал и видения и действительные близости тех разных, но одинаково пленительных встреч, подаренных мне судьбой. И уже не мог отличать реального от на снившегося. И вспомнилась мне та первая девочка с короткой стрижкой, в коротком ситцевом платье, которой я сказал впервые эти три коротких, словно бандитская финка слова: "Я тебя люблю." И как она поникла вся, и как, обернулась и пошла от меня прочь... Она не любила меня тогда. И как спустя два года, сама же отдалась мне. Дико, бесстыдно. Проводив своего жениха на вечерний поезд. И была июльская белая ночь и её пахнущие любистком волосы, и её уже женские руки. Не в силах уснуть я глядел в окно. С двенадцатого этажа. Прижавшись лбом к холоду стекла. Вглядываясь в подсвеченный снизу замок, стоящий под звёздами такого же июля на горе чужой земли. Зачем я пойду туда? За каким рожном я вообще здесь? И кому там до меня дело? Выпив валерьянки уснул, закутавшись с головой в толстючий пуховик. И это в летнюю -то пору... Куст ежевики Весь следующий день я слонялся городом. Дважды поднимался по Гогенцольнер-штрассе. Бесцельно листал книжки в "Бух-центре", пил пиво, прямо из бутылки, сидя на скамье. И жадно взирал на замок с черепахоподобной зелёной крышей, с зеркальными чёрными окнами. Мне всё казалось, что окна эти - глаза. Бездонные. Какой-то полусумасшедшей женщины. И глядели те глаза ответно на меня. Испытывающе. И женщину эту я знал, но вот вспомнить никак не мог. Надо мной перебирал листьями белотелый платан. Я фантазировал его слова: " Я стар, я видел много, я устал от вас. Таких глупых фантазёров, сидящих в моей тени". Вспомнилась старая песня. И , даже, отчаянный Прокол Харум запел во мне: «We skipped the light fandango, Turned cartwheel’s cross the floor. J was feeling kind of seasick bat the crowd called out for more. The room was humming harder as the ceiling flew away, When we called for another dream... » Я допил пиво. И, оглядевшись, быстро бросил бутылку под куст ежевики. На кусту чёрными серьгами играли ягоды. Толстые и сочные, точно виноградины одичавших винных сортов. Слюнки сбежались во рту моём. И я, опять оглядевшись, сорвав две-три первых попавшихся ягоды, сунул их в рот и полез, раздирая руками колкие заросли, в середину куста. Я поглощал пригоршнями ежевику. Она была кислая. А у нас, на Слобожанщине - сладкой. Зал Горели все люстры. Стоял шум беспорядочно беседующих людей. И тонкий запах парфюмерии смешанный с запахами вина, ночи и греха. От черноты фраков и белизны сорочек болели мои непривычные глаза. Ну, вот, свершилось ,— подумал я зажмурившись,— я на светском рауте. Рассказать дома - не поверят. Даже обидятся. Вспомнилось мне описание балов у Толстого, с его Наташей, у которой была ещё слабо развита грудь... Бунин, с его Арсеньевым... Всё это было теперь не то. Век был не тот. Страна была не та. Язык был собачь до визга и я открыл глаза. Синие, зелёные, пастельно-кремовые платья длинных в них женщин сгибались на наши с Вольфом приветствия. У меня потели ладони. Я быстро совал то правую то левую руку в карман, и вытирал их об подкладку, проклиная себя. Ведь это же видно, думал я... Воротник тёр мне шею, падла. Подмышками уже пекло и меня бросало в жар. Щёки и уши мои - хоть вырежь. Ну, увалень-увальнем,— думал я о себе, и пожимал протягиваемые мне руки. Сухие и холодные были те. — Сейчас идём к фон Басевицу,— говорил даже не приглушая голоса Вольф, — вон длинноголовый. Его дядька был послом в России или в Украине. Черт его упомнит. Скажи ему что-то умное. Он любит литературу. Мы подошли и я представился, почему то щёлкнув каблуками. И выдал: — Рожденный ползать, летать не может! — Как это понимать? — треснул его голос сухой палкой. И сам он, словно проглотивший трость, походил на бамбуковую добротную удочку. — Теряюсь я на паркете.— пытался улыбнуться я, — первый раз, знаете ли. Спасибо за приглашение. Я, знаете ли.. — Ничего, ничего, — хлопал Вольф одной рукой меня между лопаток, в знак, чтобы я выровнялся, в другой руке держал он уже длиннющий фужер с бесконечно газирующим Шато, — через полчаса как рукой снимет... Ну, мы пойдём, — сказал он бесцеремонно племяннику дипломата. — Ты не дрожи! — приказал он, выпучив на меня свои синие глаза, — Ты же мой брат, а не ссыкун. Хлебни лучше шампуса. Нет, не того белого, а вон - жёлтенького Метерниха. Должен же ты хоть что-то немецкое в себя впустить. Выпей, — успокоишься. — Да я точно от него ссать захочу. А водки тут нет? — Может тебе и девку уже без штанов? —Не плохо бы. — Пожалуйста, веди себя прилично,— ухмыльнулся Вольф,— пей и улыбайся. Ты не в кабаке под Харьковом. Тут, эвон, променанцы. Хоть и думают все о том же, что и ты. Но ещё не вечер. И тут я увидел её. Упал с подноса фужер. Звон бьющегося стекла наполнил мои уши. Я глядел на согнувшегося стюарда, на его белый пиджак, на белые длинные манжеты, на холёную руку, тянувшуюся к крупным осколкам. Она стояла у его ловких рук. Чёрные лаковые туфли, почти без каблука. Сильные икры красивых шёлком обтянутых ног. Срез сиреневого платья. Туго обтянутые крутовылепленные бедра. Словно в сиреневом мраморе вырастала она над стюардом. Тугой живот. Крупные груди из глубокого декольте глядящие полусферами. Камень сизый на тонкой цепочке. Высокая загорелая шея. Дюжий скуластый подбородок. Прямой неширокий нос, глубокие тени и чернота широко открытых глаз под такими же черными бровями в ладони от растрёпанной парикмахером чёлки. — Шайзе! — сказала она громко. И я удивился силе её голоса. — Macht nichts, — возразил стюард, уже унося сколки ещё недавно красивой рюмки. —Знакомься, — вывел меня из оцепенения Вольф, — Гертруд Йост, прима Байройта. Должно петь будет. Тебе понравится. Сопрано. — Сопрано? — удивился я. —Да! Ещё какое. Закрой рот. Выпрямись! Расслабься и пей. Да прекрати руки о карманы тереть. Можно черт знает что подумать. Песня Горячее моей была её рука. Она дёрнула ею. —Это мой брат. — отставил бокал на поднос проходящего стюарда Вольф. Неглядя. — Брат? — подняла она брови. И я увидел четыре морщины на её византийском лбу. Да, я так и подумал - византийский лоб . Но в секунду морщины те разошлись бесследно. Толи под макияжем, толи тело такое, снова подумал я, — хороша. — Названный брат, а что? — оторвал Вольф глаза от края нового фужера, отирая губу о губу, — Нет, Метерних нынче мне не по вкусу. Боюсь, изжога будет. А ты что пьёшь, Шато? — Нет Раушенбах, минеральную воду. Мне показалось она язвила, отвечая ему. — Будешь петь? —Нет, приехала познакомиться с твоим братом. Её фраза была недоговорена. Я это уловил. Вольф взял её повыше локтя и, наклонившись, быстро сказал ей что-то на ухо. Сказал по-английски. Я разобрал лишь слово danc. Значит, будут танцы, подумал я. Вообще я много думал в тот вечер. Наверное от необычности происходящего. Ведь никогда я не был в такой среде. Даром что мне тридцать семь лет. Голова моя, словно у контуженного, гудела, фонила, соображала плохо, но быстро. Мне всё казалось, что я должен непременно принимать решения, сию же минуту, что только так я могу произвести хорошее о себе впечатление. Я не думал в ту пору о других. Но Гертруд уже произвела на меня впечатление. Хотя ещё ничего о ней я не знал. У маленького шёлком покрытого подиума, где сидел квартет, Гертруд возвышалась действительно сотворённой из сиреневого мрамора. Жаль, что такого мрамора нет в природе. Она пела так высоко, что я боялся за неё. Боялся, вдруг она не выдержит и сорвется. Оттуда. Но куда... Я не мог придумать. Ибо в тоже время мне было радостно её слушать. Казалось она пела о моей Родине, о моём Отечестве. Хотя латинских слов не понимал я, но мелодия, голос... И вспомнилось мне отчего-то уборка хлебов... Мне было тогда лет шестнадцать и я приехал на помощь другу. Мы были в тракторе, косили в валки тяжёлое пыльное пшеничное поле. По кругу весь день. Когда заглушили мотор, услышали тишину июльской ночи и одинокий высокий крик птицы, должно быть испуганного куркуля... Мне вдруг захотелось умереть. Стать вечным. Наверное то был миг счастья. "Да-да, болящий дух, врачует песнопенье", — вслух произнёс я. — Что, что? — переспросил Вольф. —Да это я так, задумавшись. По-немецки это трудно перевести. Старый поэт какой то, русский. — Ну, всё же. — Einen Krankengeist heiligt Singerei. — Риторически. —Ну, я и говорю, это трудно по-немецки о душе. Я говорил неслышно ей: " Пой, звучи ещё. Не обрывай." Но она вдруг смолкла. Раздались хлопки. Жидкие. И снова - звон фужеров и тарабарская речь. ...Она что-то говорила нам с Вольфом. Но слова её казались просто той светской болтовнёй, сидевшей в моих мозгах памятью о салоне Шерер из той же "Войны и мира". Говорила она быстро. И, даже, пожелай я вникнуть, всё равно не понял бы всех, с такой скоростью произносимых ею слов. Она сыпала ими, словно пацаны посыпая на «Меланку» мешанным зерном. Мелькали французские, английские, итальянские названия городов, музыкальных терминов, блюд, магазинов... Слова били меня по голове. Отчего мои уши горели ещё позорнее и глаза мои, должно быть бегали, не зная куда деться. Я уткнулся ими в её лиф. И стал успокаиваться, сёрбая шипучку. — Ты знаешь, — перебил её Вольф, — какой Саша замечательный малый. Он вот выпьет крепко с вечера, а утром полотенцем обвяжет мокрым голову, и сидит что-то пишет. Говорит, так делал Толстой. —А этот, что «Войну и мир" —махнула на Вольфа рукой Гертруд. —Да не тот, другой, — вмешался я. — А, всё равно они уже умерли. — договорила она. И я подумал: а ведь она права. Какого черта говорить и беспрестанно думать о прошлых, пусть великих, когда рядом живые, и они умрут... Уже играла музыка во всю. Вальс. Квартет звучал оркестром. —Пригласи её,— шепнул мне потянувшись за очередным бокалом Вольф,— ты ей нравишься. Танец Не я, она меня держала. Положив одну мне на плечо, другую в мою ладонь руку. Просунув колено глубоко между её ног я повёл её. Пошли всё быстрее мелькать смазанные движением лица. Некоторые глядели на нас. Мы - друг на друга. Её глаза сузившимися до неправдоподобия зрачками сверлили меня, заставляя отвернуться. Но груди её жались ко мне. Ноги наши крутились, скользили, взлетали каблуками. И взрывалась какая то скорбь в этом тривиальном бум-ца-ца вальса. Мне казалось мы летели с ней по кругу бессмертья. Как это и ни высокопарно, но ведь именно так мне казалось. Я прижимал её, словно она была призраком. Да, именно призраком тех всех наснившихся и выдуманных мною женщин, веривших в каждую новую встречу, как в новую любовь. И я жался и жался к ней, очарованный неизбежным забвением. Всё ведь пройдёт. Всё, думал я. —А ты умеешь. — отвела в сторону улыбчивое вдруг лицо Гертруд, будто бы ничего вовсе не говоря. —Когда то мог лучше,— сказал и я не глядя на неё. — Почему? — Была девушка - танцовщица. Выучила. — Но петь я тебя учить не стану. Послушай, — она посмотрела в моё лицо. Глаза её не двигались, горели, — Пойдём выпьем. На брудершафт. —Прямо сейчас? — Да. — она бросила танцевать, И пошла впереди меня. Мимо танцующих, мимо пьющих, мимо огней, музыки, мимо Вольфа. Хватайся В баре из зеркал под самой крышей она пила Вайсбир. Из громадной кружки. Пила большими глотками. Я любовался. —Ах, как всё противно, когда чужие руки нелюбимого партнёра норовят тебя за груди потискать. — заговорила она, садясь за стол,— И где?... Прямо в спектакле. А я должна прикидываться, улыбаться, сцена ведь. А так хочется дать в морду. Видишь, какая я крепкая. — и она сжала руки в локтях, оторвав их от стола.— Попробуй мускулы. Не робей. Я потянулся через стол. Она придвинулась. —А хочешь, поборемся?— вдруг спросила она,— поставив правую на локоть,— хватайся! —Да нет. — Ну же! , И я сжал её пальцы. Она перекрыла наши правые кулаки левой ладонью и повалила их, не успел я и сообразить что к чему. — Видишь! Надо быстрее быть. Ели говорить слово русский по-английски, а оставаться немцем, получается « raschеn» -очень быстро. Ты должен это знать. — Она кинула на край стола две картонные пивные подкладки. Ударила их из-под низу тыльной стороной ладони. Те взметнулись вверх. И Гертруд схватила их замертво, словно убитых в полёте, в горизонтальном положении. Я попробовал тоже. Она смеялась. У меня выходило плохо. — Это как у нас зимой, — сказал я, оправдываясь. — А как у вас зимой? — прищурила она взгляд и почти легла грудью на стол. — Зима, где вместо неба - дыра. Вот. А среди такой Азии трудно оставаться европейцем. Трудно читать Зюйд-Дойче-Цайтунг и знать про фокусы с пивными подкладками. Понимаешь? Гертруд закрыла глаза, словно стараясь представить мою зиму. Чёрные, будто в яму погрузились они. Я подумал о её чувственности. И сердце заколотилось. — Почему ты умолк? — спросила она не раскрывая глаз, —говори, я всё вижу. Но мне сделалось стыдно и я промолчал. —А теперь, брудершафт, — отрезала она. Мы выпили водку, пахнущую ежевикой. Из маленьких пузатых стаканчиков. Из наших сплетённых рук. Она коснулась губами моих губ. Села. Я глядел в крохотное окно. На маленькой башне умирал вечерний свет. Гасло небо. Гертруд молчала. — У тебя такое имя,— сказал я ей. —Тяжёлое как танк, да? Ты это хотел сказать? — Нет. Наоборот. — я взял её за руку,— я часто бывал в Германии, но не встречал ещё его. Знаешь, у Гессе есть такой роман. Он не большой. И, даже, романом его нельзя назвать. — А, знаю. — она приблизила ко мне своё лицо. Глаза лукавые, острые, — там про парочку. Они на санках катались. Она смеялась, а он её любил и боялся сказать про то. А она ударилась головой и стала калекой. Да,— отшатнулась она, — роман не вышел. Да ну их, все писатели — певцы своей печали: « I believe in love It’s all we’ve got Love has no boundaries Costs nothing to touch War makes money Cancer sleeps Curled up in my father And that means something to me Churches and dictators Politics and papers Everything crumbles Sooner or later But love...»4 – пропела она мне.—Ты всё понял? — Дa.— ответил я. Идём, разложим ещё один танец. Она поднялась, грубо отодвигая ногами скамейку. И засмеялась звонко: —Послушай, я пьяная. Иди в парк. Я сейчас приду. Травиата Мне хотелось что бы она целовала меня здесь, в тени платанов. Дремлющих, но не спящих. Мне хотелось, что бы они, эти уродливо остриженные платаны видели это. И хорошо бы поцелуи отдавали эхом... Ну, идиот, подумал я сразу: поцелуи эхом, это уже почти разложи танец. Она вышла, затворив стеклянную дверь. Подняв руки ввысь, вдохнула глубоко. С неба уже шла прохлада. И снова я любовался её теперь ещё более стройной и мощной фигурой. На мгновенье я представил её нарисованной среди "Энеиды" художником Базилевичем. Гертруд подошла вплотную. Поцеловала меня в щёку. Быстро, словно ужалив. — Не носи никогда с чужого плеча. Это скверно. И вообще, так похоже на Травиату. Прощай! И она ушла за ежевичный куст, шумно вдыхая воздух тени платанов. Я простёрся на траве. Прокошенная к празднику она пахла. Я расстегнул ворот, вздохнул свободно, и ещё долго глядел на простые звёзды. —Только не здесь. — услышал я её голос. —Почему не здесь, ерунда, — сказал ей Вольф, и мне показалось, что он ещё допил шампанское из фужера, и бросил его под ежевичный куст. Стекло хрустнуло. '© Александр Апальков , Канев 03.февраля -13 июля1999 г.