5. Исход

Зачин:http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576993

Закон:http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576997

Второзаконие:http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=578867

Бытье:http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=577030

С каких уж пор преставилась Мистёркина Еленочка Ивановна. Вот - хоть и калека - Павел, а знатно супружницу свою пережил.

Может быть, и подольше потянула бы его хозяйка, кабы не ослепла. Всю жизнь Елена гроз боялась – при первых же раскатах грома креститься начинала - видать, на всю жизнь нахлебалась воды.

Было её до окончания дождя никакой силой из дому не вытащить. И даже тряпицы на окошках позадергивает от беды.

А тут таким маревом ярким зашлось небо, прошибаемое петляющими гремучими змеями молний, а муж и старшие два сына в поле, что обо всех страхах забыла, побежала в окно глянуть - кабы не в той стороне небо яростилось, откуда мужа ждет. В крошечный скол в стекле оконном молния нежданной душегубкой в дом прошла, прошибла Лену – еле отходили, благо младший здесь же, дома, был.

В землю Елену зарывали после этого. Только соломинку тоненькую зубами стиснуть дали, чтоб не задохнулась. Думали, и не пережить такого, а нет - оклемалась и ещё лет десяток с этих пор потянула, правда видеть не стала и жуткими болями мучалась.

Слепой старушке на деревне тяжело – с порога далеко не выйдешь, а то и костей можно не собрать. Детвора послевоенная оборванная - пошутить любила: то забор утащят у кого-то из соседей со двора, то перед порогом яму по грудь выроют и воды в нее натаскают (хоть до речки было и далековато, коромысла резвость и задор приподнимали за оба конца).

Так что дальше своего крыльца Лена с тех пор и носа не совала. С утра молитву благодарственную за благополучие свое семейное прочитает, по дому все дела справит, вытащит из укромного сундука, аккуратно приберегаемые: головной платочек и передник с оборками - чистенькие, завсегда кипельно белые. Не смотри, что не видит хозяюшка ни зги. Да идет по теплу на крылечко: людей не поглядеть – хоть себя показать, с проходящими мимо соседями покалякать, да от жизни не отстать.

. . .

Сыновья овдовевшего Павла Федотыча в город перевезли - выкарчевали старый, почти столетошними кольцами увитый, пень с родной земли.

Сначала трудно обживался, да помаленьку свыкся.

Лошадей только в городе нет, да "картошка" ещё, что сынки с дачи поначалу привозили... Вот те крест: по деревням таким горохом разве что скотину и подкармливали.

А так - со всем человек смиряется. Ещё телевизор этот свой поставили – бесовская коробочка: и лошади скачут, и танки палят, а этот раз расселись целой делегацией за столом, галдят, выпивают, закусывают, а на Павла ноль внимания – разве видано, чтобы вот так самим есть-пить, а людей с собой за стол не звать?

Одним словом, срамная коробка. Первым делом Павел её салфеткой, Ленонькиными цветами вышитой, от греха поприкрыл.

Привезти его привезли, да сами следом упорхнули – кто куда. То ли кошка какая между ними пробежала, то ли самая жизнь.

По всему, начавшему трещать по швам, Союзу расселились его голуби: захочешь, ни рукой, ни кочергой, не дотянешься. И ладно, коли так: им молодым жить ещё - получшей устраиваться нужно.

Всё верно. Поди успей за теперешней жизнью-то.

Сам когда-то голубем летал. Что он - маленький? Сам не управится?

Благо, пенсию государство платит, и дети тоже подсобляют. Всё ж свидеться бы...

Только что мы - нелюди? Не понимаем? Жизнь, значит, такая, торопливая, что заехать некогда.

Без них Павлу даже лучше. Тут у него свои порядки. Не забалуешь!

В каждом шкафчике он, пока в силе был, без прогулов и отлынивания, на всякую полочку створки приладил, на каждой створке - по замочку, сверху в дверь шкафа тоже шуруп вкрутил – пока не вывернешь его, дверь не откроется.

На балконе у него самодельные откидные стульчики со столиком, а на другой стороне – закрывающиеся на ключ полочки, и под кроватью ящички фанерные.

В ванной по всем углам дед по прихвату примастил и в получившиеся кольца небольшие выварки вставил, чтобы добро аккуратно хранить.

Всё у него чин-чинарём. Если б ещё после операции нога не ныла…

Хотя, может, старый дурак, зря наговаривает на доктора. Нога и раньше его мучила, хотя, вроде всё же не так, а может, и не эдак – разве же он замерял?

Подошло, видать, время к тому, что на все жалобы врачи только дипломированными головами покачивают. Пал Федотыч уже было в поликлинике шутил: «Пишите мне диагноз – старость, и дело с концом». Хоть бы иногда конечность покой давала, совсем складное было бы у Федотовича житьё.

Со временем дошло до того, что без костылей шагу не ступить. Какая ж это жизнь?

Сядет утром на край кровати, глянет на свои бессменно пристроенные к грядушке батоги - слёзы сами и катятся. Да - не на деревянных лошадях он всю жизнь привык скакать.

И вот, странное дело, видится Павлу Федотовичу сон. Вроде бы молодой он ещё, только от чего-то не хромый.

И Елена-покойница ему протягивает крест и образок. Решил Павел Федотович, что срок его пришел - принялся ожидать свидания с Создателем.

Утром ощупает себя – живой, что за дела? И дальше ждет.

День, два… А потом зло взяло – по что ж ты Ленонька явилась?

К дождю? Помина просишь? Просто заскучала?

Третьего дня зашла соседка Катерина - ушлая, живая, пробивная баба.

Пал Федотыч ей тихо вложит в карман деньжат, а она с ним всегда вежливая, приветливая, не отказывает: и за хлебом сходить сама подряжается, и за чем другим. Почти родная стала.

Решился он ей сон свой старческий поведать – да пускай хоть заходит чаще. Вдруг сосед и вправду помер.

Вместе с Катериной – дюже тумкала она во всех этих делах - сошлись на том, что вовсе не к кончине сон был. Это супруга его лекарствовать приходила.

Мол: "Не могу смотреть, как ты маешься на своих клюках – попроси Господа, я за тебя заступлюсь, потерпит он грехам твоим, пошлет ещё покандылять на собственных ногах".

Легко сказать, да трудно сделать. Сколько лет в церкви не был.

Всю голову Павел Федотович сломал. Опять в подмогу взял соседку.

Та зашла сразу с весомых аргументов: «Крест у тебя есть? Как можно Бога попросить, если на тебе нету креста?».

Эк, ма: крест где-то был – поди сыщи его теперь, сколько воды-то утекло. Лена всё его где-то хранила…

Помозговав, выяснили, что надобно всё-таки прикупить для Павла Федотовича символ веры. Ну что уж мелочиться для такого дела.

Прохромал Павел в комнату свою, дверь осмотрительно прикрыл, вынул из-под матраса целлофановый пакетик, и отслюнявил Катерине денег на золотой крест. Ну как, действительно, иначе-то на глаза Господу явиться о милости к болячке своей его упрашивать...

С того момента опостылели Павлу ходули его вконец. Такое зло к ним пробрало, словно бы и не опора они для него, а обуза - как будто из этих самых горемычных костылей немец в него и стрелял.

Когда соседка усвистала, Павел Федотович аккуратно из шкафчика достал тонкую школьную тетрадочку с таблицей умножения, оторвал от странички небольшой клочок – дважды внимательно сбережения свои пересчитал, послюнявил химический карандаш – для яркости - и покрупней вывел размазанную фиолетовую сумму своих подсчетов.

Ай и цены разогнали! Ну да здоровье ни за какие целковые не купишь.

После, выпавших на их семью, мытарств они с Еленой и в своем, вновь отстроенном, доме жили несказанно скупо.

Куска хлеба без оглядки в пищу не употребляли. Заместо крепко сквасившейся простокваши - молока свежего в рот не брали сколько лет: всё в погребе приберегали, схоранивали тайком на случай беды.

А на соседские подколки «что ж вы, скупердяи, для самих себя жалеетя», у Елены завсегда был заготовленный, проквашенный, измаринованный ответ. Мол, что сделать: животина такая досталась – у бурёнушки прямо в вымени молоко скисатса.

И со всем остальным добром также. Сыновья Павловы было в тот погребок залезут, попрокалывают ювелирно яйца свежие тоненькой иголкой, повыпьют аккуратненько и назад по местам положат.

А родители диву даются: отчего курочки пустые яйца стали приносить, ведь не голодают - быть может, такая «мясная» порода?

...

Екатерина, честь по чести, вручила деду Паше крестик: вроде бы и освященный уже – в церковной лавке брала, а на сдачу свечек прихватила.

Молодец баба – смекливая. Хорошего советчика Павел избрал.

Распрощавшись, принялся Федотыч долгожданную махонькую финтифлюшечку разглядывать: покрутил, пощупал, подержал в руках, к мутнеющим, всё тяжелей настраивающимся, глазам поближе притянул и сызнова принялся Катерину дожидаться.

Посоветовавшись, выдал ей ещё, из на смерть отложенных – ну куда крест тот вешать? Разве такую вещь на веревке на шею привязывают?

Тащи, Катя, к нему какую-никакую цепь. Спасибо, есть кому за ней сходить.

Сама Екатерина по церквям не шлялась без какой-нибудь крайне особой, дюже приспичившей, надобности. Пятнадцать годиков Катюшке минуло, когда собор-то, на всю область знаменитый, заново отстраивали.

Они тогда в деревне жили. Их у матери двенадцать детских ротиков голодных было. А до взрослого возраста дожили, вместе с Катей, пятеро – крепко знала та детвора, что голод уж точно не тётка.

Никакого божьего суда не боясь: и колоски по полям воровали; и - кто посмелее - по чужим зажиточным садам, что могли, в рот тащили; и коренья съедобные у сорных трав выкапывали; а большинством на ошпаренной крапиве да толченной конопляной муке выживало семейство.

Для них тогда страшней любого страшного суда казался озлобленный и меткий глаз мужика, что, с ружьем наперевес, ретиво и усердно сторожил уже приглаженное машинной стрижкой поле - чтоб колоски оставшиеся после убора никто не вздумал собирать.

А, в установленное время, люди в рясах с тяжелыми красивыми крестами на шеях стали приходить с каждого двора положенное число яиц для храма собирать – их, по традиции, к цементу подмешивали, чтобы надежней Божий дом стоял на крепком строительном растворе из деревенских яиц и жизней, умирающих по всей нищей деревне с голоду, детей.

А как откажешь отцу святому в таком нужном деле, без него потом ни окрестить новорожденное дитя, ни отпеть умершее. Мало ли детей плодится, много ли и без того им на роду жизни отписано, а храм не одну сотню лет простоит.

У батюшки каждый раз одно напутственное слово: «Возрадуйтесь, что чада умерли пречистыми и непознавшими греха - на это воля Божья, ниспославшая им свою милость». До самой смерти мама Катина, уцелевшими остатками большой семьи садясь за стол, с годами пополнившийся разносолами, перечисляла поименно всех своих ребятишек и просила для душ их почивших Божьего заступничества, словно к столу своих сорванят созывала, так и не успевших за эту жизнь наесться досыта.

С заданием соседовым посыльная через неделю управилась. Павел Федотович всё это время как йог на иголках места себе не мог во всей квартире отыскать – умастится кое-как у подоконника, облокотится, да выглядывает. Всё боялся не дождаться, но виду не показал. Мало ли у человека своих забот, и то спасибо, что есть хоть к кому обратиться.

Теперь дело за малым – до Божьего храма добраться. Не очень-то и далеко церквушку недавно отстроили.

Раньше там кинотеатр был. А как опустело помещение, кто-то смекитил на входе крест нарисовать, да на пологую крышу куполок небольшой прилатать – всё сподручнее стало людям к Богу обращаться.

Думал-прикидывал Павел Федотович – и снова кличет золотую рыбку - Катерину – нет ли у нее кого, кто к храму Павла отвез бы. Уж он не мелочась заплатит - лишь бы помогли спуститься, и отвезли туда, да ещё и обратно.

Пособница вроде пообещала к назойливому и неугомонному соседу на днях племянника прислать. У того и машина, и, может быть, на выходных время будет.

Повез Ромка Катюхин, нежданно обнабожившегося, старика по такому случаю на праздничную службу в большой и просторный собор – уж в нем точно Бог должен быть, а то понастроят не пойми чего. Опять же, дорога туда заметно длиннее, дороже. А старику – что: молись, не молись, вечной жизни земной ещё никто не выпросил.

Переживал, волновался Павел Федотович: всё ли он правильно и богоугодно делает – дело-то не шуточное, считай, вся жизнь его решается. Эх, то ли можно в машине у Романа курить, то ли нет – ну да потерпится.

Причмокнул языком Павел Федотович, да решил хоть балясами отвлечься:

- Вот, сынок, я на старости лет-то что учудил. А сам - как? В Бога веруешь?

- Не, бать, везти тебя я отвезу, а в Бога верить – я не подряжался… Ни в Бога, ни в чёрта, ни в коммунизм. И, не обижайся, провожать не пойду – снаружи обожду. Покурю пока. У меня свои купола, - похлопал себя извозчик по нагрудному карману пальцами, окольцованными несмываемым синим кастетом «Р-о-м-а».

Павел Федотович попритих, голову опустил, задумался. И без того смутный, плутающий разум его старческий стало ноющими, маятными, увесистыми тучами непогоды заволакивать.

А Ромка, видно, в болящую сквозную мысль ухнулся:

- Я, может, побольше многих видел…. Меня, может, святой отец, которому ты, батя, исповедаться собрался, сроком на десять лет причастил: за то, что пьяных дураков разнимать взялся... Восемнадцать лет мне было… Это священное лицо все ипостаси успело пройти… «Не судите, да не судимы будете»… Парня ножом в нашем дворе пырнули… дружок мой… ну не чтоб… приятель… так-то с детства знались... Сейчас, говорят, скурвился совсем… Между дворами драки на смерть были… Ну и пырнул он по пьяни этого, с чужого двора… Когда морды били - ни одного ментяры не было, а на готовенького жмура, слетелись, как чуяли… Колька драпака дал… Глазом не моргнул, как он умыкался... А меня по этапу. Батюшка Василий судьей был… На Кольку потом, видно, насели или сам догадался… Он через несколько месяцев после суда прискакал с заявлением к прокурору, - Роман смачно выругался на подрезавшего их водителя пирожка, - Так, мол, и так, жить не могу с этим, тогда-то, такого-то, я убил, чистосердечное признание, все дела. А ему от ворот поворот. Прокурором уже опять "Отец" Василий - деятельность сменил… Извинялись потом, через десять годков-то… Николай… Матушка его - прощенья просила. Моя – не дожила. Да чё теперь? Что было, то прошло… Думаешь, Бог ему нужен? Покаялся? Такой чует, где бараны пожирней. И статистики плохой не будет. Богу твоему что ли считать, сколько душ он к нему поворотил, а сколько от него... Где он, Бог-то? Где деньги и власть, там и имя Божье прославляется… А вот, посуди, если б каждый сам вёл себя по-божески, кому сдались бы ихнии Божье прощение и Божья помощь? Всё грешим да замаливаем – для того попов и держим… для успокоения совести - вроде отдушины: сходил на исповедь, высказал постороннему дяде все, чем терзаешься, и вроде бы вину с себя снял, вычеркнул всё, что нагородить, накуролесить успел. И начинается не жизнь, а, как в школе, чистовичок – любо дорого посмотреть: смотри и впредь не забывай промокашку поповскую между листами прокладывать, чтобы кляксы впитывала. Еноты-полоскуны… Гинекологи душ человеческих… Пришел – отспринцевался и дальше блядствуй на здоровье, сколько тебе угодно. А главное, к попу идёшь грехи замаливать, а не к тому, кого обидел - знаешь ведь, что этот ни по морде не даст, ни в рожу не плюнет, ни ментам на тебя не стуканет – его дело выслушивать кающихся и конвеером всем огульно грехи отпускать. Откуда он знает, раскаялся ты или нет? Почему обещает прощение каждому? Потому что только за этим к нему идут. С этого весь доход. Если ты к нему со своей грешной жизнью, а он тебя по справедливости отчитывать или наказывать начнет – ты же к нему больше не заявишься...

Богохульник, причмокнув, нервно сглотнул, бухнув сверху до низу широким, крупным, выдающимся кадыком, потом как дитё, широко ухмыльнулся своим мыслям, демонстрируя блестящий массивными золотыми коронками рот, и снова затянул свою волынку:

- На что он жить будет тогда? Посуди. Своё ты прошлое набело переписал без помарочек. А в чужих судьбах не останется того, что натворил? Что у них там Бог, слепой? Не увидит? Или у него тоже бюрократия и мощный секретариат, который только тех, за кого хорошо проплачено до внимания допускает? На Бога надейся, а сам не плошай… Ты, батя, куришь? Ну давай… На чём я? А. Бог, говоришь. Я кроме человека ни во что не верю. Вот вы все, мол, "преступники" на зоне - воры, убийцы, отбросы. А везде человек живет. Набожный поп меня в кутузку засадил, а воры, урки ваши, выживать помогали… "Когда Иисус распятым был, то рядом с ним двоих распяли. Один по жизни Вором был, другого - сукою считали. Сучара - Бога оскорблял, смеялся вместе с мусарами. А Вора - Бог с собою взял, одним этапом в рай попали"… У нас там тоже верили… Чем больше душ к Богу отправили, тем сильнее верили… Мне один такой Библию свою почитать давал. Я и читал, пока не рассказали, за что сидит. Хорошая книжка. Складно всё, в такую сказочку любому верить хочется. А как поверишь – тут тебе и крышка. Не заметишь, как тебя прогнули. Вот ты, батя, Писание читал?

Павел Федотович расползся по сидению. Даже дышать стал тише. Глаза сощуренные старческие опустил, закручинился, мыслишки перекатывает, просеивает.

А Роман всё распаляется:

- А я тебе скажу, отец, что в самой Библии уже заложен грех… Как было: первым делом Бог-отец завещал уважать и слушаться отца… А следом сын его родной раскритиковал и изменил почти все заповеди родителя… Что может быть с таким учением? Вот и шатаемся флюгером – вроде и есть один для всех завет, а каждый его под себя выгодной стороной разворачивает… Бог, если не умер, то давно и крепко спит. А мы всё молимся его останкам и ждём, что они воскреснут. И никого, никогда, ни за что никакой Бог не накажет, - Роман, пристукнув пальцем, сбил истлевший конец папиросы, - Каждая мразь будет жить долго и умрет в глубокой старости, а если позыв совести приспичит облегчиться… Везде круговая порука… Если бы россказнями о вечной жизни нас не пичкали – верил бы кто? Жить каждому хочется. Может, и я в старости с перепугу грехи замаливать начну. Прости, отец, язык у меня без костей. Не со зла. Ну на последок ещё один случай скажу. Был у нас один авторитетный дедок – где-то ровесник твой, наверно. При нём тоже заспорили мы на церковную тему. А он оборвал. Всю войну, говорит, прошел и всю Божью милость своими глазами видел. Вот сдружились два солдатика: один, конопушчатый весь, рыжий, как меченый, с молитвословом не расстается. Немец бомбит, а он знай молитвы свои горлопанит, а второй – с испугу через слово кроет десятиэтажным матом. Так матершинника в ногу ранило, в госпиталь увезли, считай, отслужился, а следом такой обстрел начался, что первым же меченого насмерть и уложило. Вот тебе и Бог.

Роман глухо закашлялся и прицельно отправил за окно догорающий окурок: - Приехали, Бать. Погоди, я помогу.

Кое-как выгрузили Павла Федотовича из машины: не лучше мешка с картошкой. Снова закурили.

Из глубины церковного двора вырулила на полном автопилоте девица в белоснежном спортивном костюме, напрочь перемазанном соком мятой травы и, приютившей её на ночлег землей – довольная, сильней куполов светится и нижнее белье в руках несет.

Роман от явления новоявленной вавилонской блудницы окурком папиросным перекрестился. А Павел Федотович сплюнул на землю и приставным шагом покандылял ко входу.

С первых минут почуялась старику какая-то невероятная благодать этого места во всём его убранстве: в высоком своде купола, расписанном облаками и ангелами, в горящих лампадах, в гулком журчащем пении хора, в грудном затяжном голосе священника.

Невыносимый стыд к горлу подступил, что со своим свиным иль лошадиным рылом посмел в это царство благолепия ввергнуться.

Всю жизнь на конюшне место его плебейское недалёкое было, а не в такой светящейся благостью красоте, от которой сердце изжитое радостной неописуемой истомою заходится.

Прислонился старый безбожник к колонне, чтобы устоять на своих, креплёных деревяшками, дряблых конечностях, подкашивающихся от, непереносимой радостью разливающейся по ним, красоты, охватившей и спеленавшей его мелочную душу.

Низенькая, шустрая, скрюченная бабуля как нарочно локтем подтолкнула его в бок, сморщенными губами покривилась, странно покачала головой и давай отточенными движениями креститься.

Бестолковый старый дурень – вперился столбом в дверях. Для того разве в церкву пришел, чтобы совместно с костылями стены подпирать – и без тебя простоят.

Стал Павел внимательно по сторонам смотреть и за людьми повторять – в каких местах и сколько раз положено креститься.

Старушка вроде бы одобрительно покосилась на престарелого необученного бугая и ухнулась умелыми привычными движениями, на поученье всем молящимся, земные поклоны отбивать.

Надо бы, коль пришел, за упокой Еленочке свечку поставить. Это куда ж – к какой иконе-то?

Неловко развернулся дед на своих четырёх непослушных ногах, да женщину какую-то пышногрудую в чёрной полупрозрачной кофте плечом задел.

Глянула – словно рублем одарила. Скинуть бы годков пятнадцать-двадцать и никаких стремлений к Богу могло не остаться в голове от её выразительного декольте.

И хорошо, что он в церковь на старости пришел. Нет, у этой уже совета не спросишь.

Кое-как растерявшийся старый похабник выяснил, что к чему, у завсегдатаев богослужения, дружно покачивающих головами, и как матрёшки похожих друг на друга морщинистыми лицами, укутанными в платочки. Дошло время и до исповедания.

Первой к батюшке гордо понесла свою елейную грудь та, супротив которой бездарь Павел и прямо пред ликом Божьим умудрился согрешить.

Быстро так все с очищеньем души управляются, не много грехов-то у людей видно.

Скоро и Павлово время исповедаться подойдёт – как же он успеет всю свою греховную жизнь пересказать, ведь он, наверное, и дня благочестиво не прожил - в чём теперь первым будет каяться, как вернее обо всём, за что стыдно, высказать так, чтобы камень с души свалился, а с ноги болезной гиря?

Всё та же Павлова учительница постучала грешника старого по плечу, и объяснила, что сейчас батюшка будет спрашивать грешен ли старик, а тому положено говорить «грешен, батюшка».

Совсем разнервничался Федотович, в свой скорый черед, наклонил голову с спасителю души, ждет, когда о грехах его спросят. А отец Василий первым делом ему: «Сын мой, мне сказали, что ты в храм со своими свечками пришел. Со своим огнем в церковь не ходят».

Оторопел Павел от неожиданности, что его не предупредили.

Как нерадивый школьник у доски стал проглатывая буквы мямлить:

- Не знал...

- Нужно будет заново свечи поставить.

- Простите.

- Грешен ли, сын мой?

- Грешен, батюшка.

- В чём, сын мой?

- Кхх… лукавил, батюшка… эмм… и прелюбодействовал…

В секунды всё было сделано и таинство исповедания закончилось.

На причастие Павла Федотовича, как на грех, прибило очередью в спину женщине с иллюзорно покрытым верхом, пышущим жизнью, молодостью и соблазном – эх, любопытно было бы послушать, в чём такая понакаялась.

Федотович заранее присмотрел, полюбопытствовал, что всех причащают маленькой длинненькой золотой ложечкой. Чтобы впросак не попасть, он и рот заранее открыл, а отец Василий всё любуется на, краснея улыбающуюся, первоочередницу.

Эх, Паша, смотри кабы муха в рот беззубый не влетела.

Таки дело было сделано.

Совсем всё замешалось, закружилось в мыслях дедовых. Разве что ангелы с настенной росписи всё также благостно на старика поглядывают.

Поковылял Пал Федотыч ко входу – а там его уже ждут: «Вы свечки-то будете покупать?!» Купил. Поставил.

И такое что-то нестерпимое душу - больнее, чем ногу - драть стало, словно не Божью благодать Павел только что принял, а холодный и колкий свинцовый выстрел, откуда не ждал.

Спасибо, Ленонька. Спасибо, люди добрые, кто взялся неразумному старику пособлять.

Хорошее вы дело задумали. Но, видно, не судьба.

На прощанье глянулась калеке иконка Богородицы. Раз уж приехал - всё легче под женским взором инвалиду доживать. А то и глазом перед смерью зацепиться будет не за что: из всей церковной атрибутики у Павла только чёрная выкрошившаяся деревянная дощечка образка, на котором давно уже и разобрать невозможно, что там за изображение и какой стороной его вешать нужно.

Обратно с Романом ехали молча. Даже и курево в глотку не лезло.

Прибыв, наконец, в свои пенаты и оставшись как перст один: без соседей, без Лены, без Бога – Павел от самого порога первый раз с непривычки учуял в жилище своем какой-то замогильный, старческий тухлый спёртый запах, а в ушах застучала, отжившая свой звонкий век, тишина. Подала одинокий голос от его неуклюжих шагов вечно скрипевшая половица.

Первым делом раб Божий Павел икону святой Богородицы рядом со своим образком поставил – совсем заменить черноту, свой век отжившую, рука не поднялась.

Неосторожно в окно загляделся на дряхлое, высохшее, безлиственное дерево, цепляющееся своими корявыми ветками за молодых и цветущих собратьев, и осерчав на свою немощность, удумал разрешить всё одним махом.

Достал Павел из закрывающегося шкафчика кусок вонючего хозяйственного мыла – дверцы одна об одну чиркать стали, надо б петли подтянуть.

И вот беда: перебрав всю связку ключей, веревки длинной в доме конюха не отыскал – позор.

Нет, чем так жить – ремень брючный тоже сгодится. Только не этот – поплоше какой, этот дюже жалко.

Для храбрости, да и за упокой души своей, Павел Федотович раскупорил последнюю заначку ещё Ленонькиного самогона на восемнадцати родных деревенских травках. Налил по ризочку в граненый стакан, ломоть тёмного хлеба от сайки отделил.

Вернувшись в комнату, отхлебнул, занюхав рукавом - перед иконой поставил и хлебом накрыл. Посмотрел: не гоже как-то - допил и отщепнутым мякишком зажевал.

Присел перед иконами на самодельную резную табуреточку, примерил себе петлю из ремня, чтоб впритык голова пролезла. Прижал рукой её к колену, выдохнул.

Ну, Господи, упокой душу раба Божьего Павла, пошли ему царствия небесного, пусть земля ему будет пухом… Бестолочь – всё в одну кучу собрал! Да и нельзя заранее, наверно.

Прости уж ты, Господи, ради Христа… Да твою ж дивизию.

Отче наш, иже еси… на небеси… яко… ты… твое… царствие твое… твое царствие… твое… твое…

Придвинул неуклюжий самоубивец табуретку под плафон, да неосторожно перемекнул её, пытаясь наверх вскорячиться.

Остервенев швырнул Павел в сердцах от себя ходули свои через всю комнату - едва ли латаный фанерный бок у кладовой не проломил.

Глянул, забытый всеми - вместе с Богом - ветеран на бесполезно сжатую в ладони, дермантиновую заготовку и, осев на злополучный шаткий кривоногий стул, расплакался.

Совсем не помнил Павел ни лица, ни голоса матери – очень уж в небольшой нахлёст совпали жизни их перед тем, как навечно разминуться.

Только по десять раз на дню она своего малыша простой молитовкой напутствовала - чтоб и ребенок сладить мог - и никаких дел в жизни чтобы без неё не начинал.

Перекрестился Пал Федотович на оба образка: «Пресвятая Богородица, будь со мной, Пресвятая Богородица иди впереди меня, а я за тобой».

Бедолага голову свою гулкую, что колокол, подзахмелевшую, с обеих сторон обхватив, к коленям притянул - посидел, зажав между шаткими коленками сложенные в один общий кулак ладони, поцокал языком, край табуретки сбивчивыми, хилеющими руками нащупал, впёр ладони в него - локти, точно крылья, растопырил, поднакряжился всем телом, аж на шее жилы выперли, подраскачался малёха, да, шаркая обтрёпанными клетчатыми тапками по, выстланным пластинами фанеры, крашеным полам, засеменил со стопарём и табуреткою в руках на кухню за закуской.

Что ж мы – татары? Не отпраздновать святого дня!

Почитать ещё:http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=575768